ИВАНЪ СЕРГЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
ИВАНЪ СЕРГЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
(Жизнь, личность, творчество).
Ив. Иванова.
Ив. Иванова.
I.
Иван Сергеевич Тургенев, Иванов Иван Иванович, Год: 1895
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Мы намрены представить исторію жизни и творческой дятельности Тургенева. Мы сознаемъ всю трудность и отвтственность этой задачи. Со дня смерти великаго писателя протекло боле десяти лтъ. Въ русской и заграничной литератур успло накопиться множество біографическаго и критическаго матеріала,— но это изобиліе отнюдь не оберегаетъ насъ отъ недоразумній, пробловъ, темныхъ и неразршимыхъ вопросовъ.
Дятельность Тургенева въ теченіи десятковъ лтъ волновала весь культурный міръ, возбуждала разнообразнйшія идеи и чувства. Для родины писателя она неизмнно исполнена была жгучихъ интересовъ современности, стремилась дать отвты на возникающіе вопросы, внести посильный свтъ въ смуту переживаемой дйствительности. Сколько страстей, сколько личныхъ, себялюбивыхъ, партійныхъ стремленій долженъ былъ затронуть такой писатель! Сколько разъ въ глазахъ его ближайшихъ современниковъ должны были меркнуть его истинныя заслуги, являться въ извращенномъ вид его истинныя намренія, — благодаря мимолетнымъ, частнымъ пристрастіямъ, даже, настроеніямъ! Сколько разъ и съ какою силой эти привходящія условія врывались въ личную жизнь и творчество романиста и налагали свою окраску на цлые годы!
Эти вліянія были могущественны при жизни писателя, но они не исчезли и посл его смерти, и еще долго не исчезнутъ. Здсь заключается, можетъ быть, краснорчивйшее свидтельство, насколько дло Тургенева отличается высокообщественнымъ, захватывающимъ характеромъ, — но здсь также лежитъ и главнйшій источникъ всхъ затрудненій будущихъ біографовъ писателя и критиковъ его произведеній. Начиная ‘Литературныя и житейскія воспоминанія’, писалъ: ‘правду, безпристрастную и всестороннюю правду можно высказать только о томъ, что окончательно сошло со сцены’. Это — справедливо везд и во всхъ случаяхъ…— справедливо и о самомъ автор. Тургеневъ не сошелъ со сцены,— не въ томъ смысл, что онъ не сталъ библіографической рдкостью, предметомъ научно-литературныхъ объясненій. Въ такомъ смысл Тургеневъ никогда не сойдетъ со сцены. Его произведеніямъ суждена вчно-цвтущая молодость и современность. Нтъ. Тургеневъ еще лично не сошелъ со сцены. Дыханіе его личности еще носится надъ нами. Онъ еще нашъ современникъ, не только какъ писатель, а какъ человкъ — съ живыми опредленными симпатіями, вкусами, слабостями. Мы еще слишкомъ близко стоимъ, къ великой личности, чтобы съ точностью разсмотрть и описать ея многочисленныя оригинальныя черты. Времени предстоитъ отодвинуть насъ на извстное разстояніе, чтобы весь образъ возсталъ предъ нами съ полной ясностью и отчетливостью.
Мы, слдовательно, въ настоящее время мене всего можемъ разсчитывать на безупречное изображеніе одного изъ замчательнйшихъ труженническихъ путей, когда-либо пройденныхъ труженикомъ идеи и просвщенія. Мы будемъ считать свою цль достигнутой, если съумемъ освтить врнымъ свтомъ важнйшіе моменты въ личномъ и творческомъ развитіи нашего писателя, опредлить существенныя житейскія отношенія, вліявшія на это развитіе, и въ результат, по всмъ доступнымъ для насъ даннымъ, возстановить предъ читателемъ личность художника и человка въ ея гармоническомъ цломъ.
Для біографіи какого бы то ни было дятеля важне всего, конечно, свднія, сообщенныя лично имъ самимъ. Біографъ Тургенева съ этой стороны долженъ испытывать немалыя затрудненія. Намъ представится множество случаевъ убдиться въ исключительной, едва вроятной, авторской скромности Ивана Сергевича. Онъ крайне неохотно допускалъ разговоры о себ, о своей литературной дятельности, самыя искреннія похвалы, по словамъ Мопассана, ‘уязвляли его, какъ оскорбленія’. Мене всего такой человкъ самъ могъ распространяться о своей жизни и о своей личности. Онъ неоднократно получалъ запросы на счетъ біографическихъ свдній. Каждый такой запросъ не возбуждалъ въ немъ пріятныхъ чувствъ. Въ начал марта 1869 года, въ отвтъ на одну изъ такихъ просьбъ, Тургеневъ писалъ: ‘Откровенно говоря, всякая біографическая публикація мн всегда казалась великой претензіей, но и отказывать въ ней, придавать, вообще, ей важность — еще большая претензія’. И Тургеневъ, ршается дать только самыя общія, почти исключительно хронологическія данныя о своей жизни {Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева. Спб. 1883, 155.}.
‘Я родился 28 октября 1818 года въ Орл отъ Сергя Николаевича Тургенева и Варвары Петровны Лутовиновой. Получилъ первое воспитаніе въ Москв, слушалъ лекціи въ Московскомъ, посл въ Петербургскомъ университет. Въ 1838 году похалъ за границу, чуть не погибъ во время пожара парохода ‘Николай -й’. Слушалъ лекціи въ Берлин, посл вернулся, состоялъ около года при канцеляріи министра внутреннихъ длъ. Въ 1842 г. сталъ заниматься литературой. Въ 1852 г. за напечатаніе статьи о Гогол (въ сущности за ‘Записки Охотника’) отправленъ на жительство въ деревню, гд прожилъ два года, и съ тхъ поръ живу то заграницей, то въ Россіи. Вы видите, что моя біографія напоминаетъ біографію Э. Ожіэ, который на подобный запросъ отвчалъ слдующими словами: Je suis n, j’ai t vacin, puis quand je suis devenu grand, j’ai crit des comdies’…
Незадолго до смерти Тургеневъ отвтилъ еще лаконичне итальянскому писателю, составлявшему статью объ его жизни и дятельности. ‘Вся моя біографія — въ моихъ сочиненіяхъ’, писалъ Тургеневъ, и прибавилъ, что въ его жизни ничего нтъ выдающагося и для иностранныхъ читателей занимательнаго {Историческій Встникъ, XIV, 446.}.
Ивану Сергевичу, какъ и всякому другому, случалось бесдовать въ дружескомъ кружк. Разговоры легко и естественно переходили на воспоминанія, и въ такія минуты отъ Тургенева слышали иногда любопытнйшія подробности относительно его семьи, дтства, молодости. Не мало такихъ воспоминаній записано другомъ Ивана Сергевича — Я. П. Полонскимъ, и любопытнйшая бесда такого же содержанія записана въ март 1880 года во время пребыванія Тургенева въ Петербург. Разговоръ воспроизведенъ однимъ изъ очевидцевъ на слдующій день и сообщаетъ, повидимому, вполн точныя данныя для біографіи знаменитаго романиста {Русская Старина, XL, 202.}. Приходилось Ивану Сергевичу изрдка касаться своихъ житейскихъ подробностей въ письмахъ. Такъ, въ письм отъ 19 іюня 1874 года онъ изобразилъ свои отношенія къ матери по смерти отца, свои отношенія къ крестьянамъ посл кончины матери {Письма, 233—4.}. Это въ высшей степени драгоцнный документъ, но на такіе документы Тургеневъ былъ весьма нещедръ. Громадные проблы, оставленные личными сообщеніями Ивана Сергевича, мы должны заполнять свдніями изъ чужихъ рукъ.
Тургеневъ, при всей своей несловоохотливости на счетъ личныхъ отношеній, любилъ останавливаться на преданіяхъ своей семьи. Эти преданія, дйствительно, весьма характерный любопытны, Ими не разъ пользовался Тургеневъ и въ своихъ произведеніяхъ. Пальма первенства по части оригинальности и исключительно сильныхъ характеровъ принадлежитъ предкамъ Тургенева по матери — Лутовиновымъ. Это — одна изъ стариннйшихъ помщичьихъ семей. Предки ея служили еще при литовскихъ князьяхъ, владвшихъ Блоруссіей, и жили настоящими магнатами. Богатство ихъ переходило изъ рода въ родъ, и досталось, наконецъ, двумъ братьямъ — Петру Ивановичу и Ивану Ивановичу. У старшаго, Петра, была дочь Варвара, впослдствіи мать знаменитаго писателя. Младшій, Иванъ, оказался типичнйшимъ героемъ всей фамиліи. Иванъ Сергевичъ обезсмертилъ его образъ въ двухъ разсказахъ — ‘Три портрета’ и ‘Однодворецъ Овсянниковъ’. Разсказъ однодворца — сплошная исторія обидъ, перенесенныхъ отъ дикаго самодура крестьянами и людьми беззащитными. Лутовиновъ не только отбиралъ чужую землю, но еще жестоко и позорно наказывалъ законныхъ владльцевъ. Бывали у него и подручные исполнители, врод опричниковъ. Потомку насильника приходилось выслушивать горькія рчи отъ очевидцевъ всхъ этихъ подвиговъ… Отвратительнйшій порокъ Лутовинова изображенъ въ ‘Трехъ портретахъ’. Старикъ-скупецъ, пересчитывающій палочкой кульки съ деньгами — это тотъ же Иванъ Ивановичъ. Онъ умеръ скоропостижной смертью, отъ разрыва сердца, по другимъ извстіямъ — подавился косточкой плода. Напуганные крестьяне долго еще грезили страшнымъ призракомъ. Они показывали плотину, гд по ночамъ прогуливается и охаетъ тнь покойнаго помщика…
Иванъ Лутовиновъ былъ не единственной фигурой въ своей семь. Въ томъ же разсказ ‘Три портрета’ дйствуетъ Василій Ивановичъ Лучиновъ. Это — подлинное лицо, также одинъ изъ Лутовиновыхъ. Его портретъ до послдняго времени существовалъ въ тургеневскомъ дом въ сел Спасскомъ. Иванъ Сергевичъ съ большой точностью изобразилъ вншнія черты этого портрета, но, очевидно, отступилъ предъ подробнымъ воспроизведеніемъ характера и біографіи своего предка. Въ разсказ Василій Ивановичъ играетъ страшную роль — безсердечнаго, кровожаднаго эгоиста. Подлинный прототипъ былъ еще отвратительне. Его подвиги не поддаются пересказу…
Женская линія также представила достойные экземпляры. Одинъ изъ иностранцевъ передаетъ разсказъ Ивана Сергевича объ его бабк. Старая вспыльчивая барыня, пораженная параличомъ и почти неподвижно сидвшая въ кресл, разсердилась однажды на казачка, который ей прислуживалъ, за какой-то недосмотръ, и — въ порыв гнва — схватила полно и ударила мальчика по голов такъ сильно, что онъ упалъ безъ чувствъ. Это зрлище произвело на нее непріятное впечатлніе. Она нагнулась, прпподняла его на свое широкое кресло, положила ему большую подушку на окровавленную голову, и, свши на не, задушила несчастнаго…
Таковы, боле или мене, отдаленныя преданія тургеневской ты. Ближайшее прошлое было окрашено такими же мрачными фасками. Это прошлое — жизнь и характеръ матери Ивана Сергевича, Варвары Петровны.
Сынъ выражался о ней довольно неопредленно. Ему, очевидно, тяжело было рисовать другимъ этотъ образъ, способный вызвать дрожь ужаса. ‘Мать моя’, разсказывалъ Иванъ Сергевичъ, ‘была женщиною, вполн вливавшеюся въ форму XVIII и первыхъ десятилтій XIX вка. Пушкина она едва-едва признавала за замчательнаго писателя, но литературу русскую дальше Пушкина положительно не признавала. Поэтому, хотя она умерла въ 1850 году, т. е. когда я уже лтъ семь, какъ дятельно участвовалъ въ журналахъ, она не признавала во мн писателя, да и ни одной статьи моей, ни даже Записокъ охотника, совершенно не читала {Русская Старина, XL, 202. Этимъ заявленіемъ уничтожается сообщеніе автора Воспоминаній о сел Спасскомъ — В. Колонтаевой, разсказывающей слдующее: ‘Ясно помню, какъ онъ (Тургеневъ) однажды, войдя въ кабинетъ матери, подалъ ей въ розовой обертк очень плохо и неряшливо изданную поэму Параша, просмотрвъ которую, Варвара Петровна залилась слезами радости и обняла сына. Хотя въ конц поэмы стояли буквы Т. Л., но сердце матери подсказало ей имя настоящаго автора, который стоялъ тутъ же, съ лицомъ, сіяющимъ отъ счастія’. Ист. Встн., XXII, 63. Ниже, со словъ гораздо боле достоврнаго свидтеля, мы убдимся въ совершенно противоположномъ отношеніи Варвары Петровны къ литературной дятельности сына. Такія же фантастическія свднія о матери Тургенева сообщаетъ О. Аргамакова въ ст. Семейство Тургеневыхъ, Ист. Встн. XV, 324. Нкоторыя извстія этихъ воспоминаній, напримръ, о существованіи въ дом Варвары Петровны ‘придворныхъ должностей’ и слугъ, носившихъ даже фамиліи министровъ,— прямо опровергаются В. И. Житовой, воспитанницей Варвары Петровны и надежнйшей свидтельницей всего, что касается матери Ивана Сергевича и его первой молодости. См. Встн. Евр., 1884, п. 85.}’.
Пренебреженіе къ русской литератур и къ писательской дятельности сына было, едва ли, не самой незначительной обидой среди жесточайшихъ издвательствъ, которымъ въ теченіи цлыхъ лтъ подвергались вс окружающіе, и въ томъ числ Иванъ Сергевичъ. Только исторія Варвары Петровны можетъ объяснить отчасти ея отношенія къ дтямъ и вообще къ людямъ.
Это исторія въ полномъ смысл драматическая. Выше мы видли рядъ героевъ изъ фамиліи Лутови новыхъ,— Варвара Петровна въ первую половину жизни представляла типичную жертву этого героизма.
Варвара Петровна рано осталась сиротой. Мать ея — Екатерина Ивановна Лутовинова — не любила дочери, скоро во второй разъ вышла она замужъ за вдовца, имвшаго двухъ взрослыхъ дочерей, и совершенно отдалась вліянію мужа. Положеніе ребенка оказалось отчаяннымъ. Вотчимъ невозбранно преслдовалъ его, не отступалъ даже предъ побоями, на немъ срывалъ свой пьяный, буйный гнвъ. Когда Варвар Петровн минуло шестнадцать лтъ, преслдованія приняли другой видъ. Двушка не знала, какъ спастись отъ развратнаго старика. Ей грозило унизительное наказаніе. Оставалось бжать,— и несчастная бжала съ помощью няни: полуодтая, пшкомъ, прошла около шестидесяти верстъ и нашла пріютъ у дяди, Ивана Ивановича Лутовинова, жившаго въ сельц Спасскомъ.
Лутовиновъ принялъ племянницу подъ свою защиту, и Варвара Петровна осталась жить въ Спасскомъ. Мы знаемъ, какова была эта жизнь. Дядя, конечно, не думалъ мнять своего нрава ради племянницы,— напротивъ, она же стала одною изъ жертвъ его самодурства. Онъ держалъ ее почти взаперти, совершенно подавилъ и обезличилъ. Такъ прошла вся молодость вплоть до тридцати лтъ, когда, наконецъ, тюремщикъ умеръ {Воспоминанія о семь И. С. Тургенева. В. И. Житовой. Встн. Евр. 1884, ноябрь, 73.}.
Варвара Петровна стала единственною наслдницей многочисленныхъ имній матери и дяди, и въ первый разъ въ жизни почувствовала себя не только свободной, но полновластной госпожей нсколькихъ тысячъ крпостныхъ рабовъ. Легко представить, какимъ жгучимъ дыханьемъ повяла эта свобода на измученную, годами порабощенную двушку! Въ жилахъ Варвары Петровны текла та же горячая, бурная лутовиновская кровь. Жить хотлось, неудержимо хотлось, и теперь на тридцатилтнемъ возраст эта женщина возьметъ отъ жизни все, въ чемъ раньше судьба ей отказывала. Она прежде всего воспользуется той стороной жизни, какая боле всего причинила ей обидъ и огорченій,— властью. Варвара Петровна будетъ не просто повелвать и властвовать,— нтъ, это будетъ настоящая оргія самовластья, упоеніе своей силой, какое-то самозабвеніе среди трепета и ужаса подвластныхъ. Вторая половина жизни будетъ местью за загубленную молодость, за пережитое рабство. Месть будетъ тмъ безпощадне, что и на свобод Варвара Петровна не найдетъ личнаго счастья.
Сергй Николаевичъ Тургеневъ служилъ въ Елизаветградскомъ гусарскомъ полку и по имніямъ былъ сосдомъ Варвары Петровны. Они познакомилась съ Тургеневымъ въ Орл, и, по нкоторымъ разсказамъ, Варвара Петровна сама вызвала предложеніе со стороны красиваго офицера, врядъ ли разсчитывавшаго на такую завидную партію {Воспоминанія о сел Спасскомъ. Ист. Встн. XXII, 43: авторъ ссылается на разсказы ‘людей’, помнившихъ о начал этого сватовства’.}. Вншность юнаго гусара, дйствительно, была обаятельна, но этимъ и ограничивались достоинства избранника Варвары Петровны. Однажды заграницей она встртилась съ владтельной нмецкой принцессой. Оказалось, этой принцесс когда-то былъ представленъ Сергй Николаевичъ. Теперь принцесса случайно увидла на рук Тургеневой браслетъ съ портретомъ красиваго гусара и обратилась къ ней съ такими словами: ‘Вы — жена Тургенева, я его помню: посл императора Александра I я не видала никого, красиве вашего мужа’.
Въ этой красот было нчто, не особенно лестное для мужчины. Другъ Тургенева, видвшій портретъ его отца, излагаетъ свои впечатлнія въ слдующей форм: ‘Онъ глядитъ еще юношей лтъ 26, хорошъ собой, и — странно — не смотря на удивительные темные глаза, смлые и мужественные, такъ и кажется, что это не мужчина, а дама, или даже камелія, наряженная въ блый конно-гвардейскій мундиръ, и въ галстух, который безъ всякаго узелка или бантика обматываетъ ея блую лебединую шею, и такъ высоко, что слегка подпираетъ ей подбородокъ. Взглядъ какой-то русалочный — свтлый и загадочный, чувственныя губы и едва замтная усмшка’.
Иванъ Сергевичъ, повидимому, неохотно вспоминалъ о своемъ отц, но, когда это случалось, онъ съ полной искренностью опредлялъ преобладающую черту его характера: ‘Отецъ мой былъ великій ловецъ передъ Господомъ’, и въ доказательство разсказалъ одинъ изъ подвиговъ ‘ловца’. Разсказъ Первая любовь, какъ извстно, вдохновленъ автору семейными преданіями…
Тургеневъ отецъ своимъ общественнымъ положеніемъ былъ обязанъ исключительно выгодной женитьб. Посл него, по словамъ сына, осталось всего 130 душъ, разстроенныхъ и недававшихъ дохода. Блестящая барская жизнь, послдовавшая посл свадьбы, доставляла гораздо боле удовольствій мужу, чмъ жен. Наклонности Сергя Николаевича не ослабвали съ годами, врядъ ли въ этой семь царствовало счастье. Варвара Петровна никогда не отличалась красотой, скоре — противоположнымъ качествомъ, и по времени замужества молодость уже давно отошла въ область тяжелыхъ воспоминаній.
У Тургеневыхъ было трое сыновей — Николай, Иванъ и Сергй. Послдній умеръ восемнадцати лтъ отъ эпилепсіи. Любимымъ ребенкомъ считался Иванъ, но въ дйствительности такое привиллегированное положеніе оказывалось злйшей ироніей.
Громадный старинный домъ Тургеневыхъ въ сорокъ комнатъ представляетъ собой гнздо всевозможныхъ нравственныхъ пытокъ и физическихъ мученій. Мы не станемъ пересказывать всхъ, часто весьма хитрыхъ и тонкихъ, способовъ мучительства, какіе изобртались госпожей. Память иныхъ очевидцевъ {Такими прикрасами, несомннно, полны воспоминанія О. В. Аргамаковой. Нкоторые эпизоды, сообщаемые ею, носятъ вполн сказочный характеръ, если даже о характер Варвары Петровны судить съ самой суровой точки зрнія,— особенно, напр., эпизодъ съ сыномъ Николаемъ. Ib., 332.}, можетъ быть, здсь и прикрасила дйствительность, но основа разсказовъ остается неизмнно правдивой. Преданнйшіе слуги не были ограждены отъ страшныхъ обидъ и огорченій. У Варвары Петровны былъ старый дворецкій Поляковъ, вмст съ женой служившій ей всю жизнь съ безпримрнымъ усердіемъ. Въ награду его едва не убили наслдственнымъ костылемъ Лутовиновыхъ, и все таки разжаловали и сослали въ дальнюю деревню. Жену того же Полякова измучили злйшей мукой, запрещая держать при себ и кормить своихъ дтей. Барыня старалась мучить именно того, кто ближе всего стоялъ къ ней, и, въ случа защиты съ чьей-либо стороны, грозная опала распространялась на виноватыхъ и на защитниковъ. Особенное негодованіе госпожи возбуждалъ тотъ, кто начиналъ пользоваться любовью, расположеніемъ другихъ. Тогда придиркамъ, утонченнымъ издвательствамъ не было конца. Здсь ни во что ставили человческія слезы и человческое счастье. Разбить дорогое чувство, однимъ жестомъ разрушить надежду всей жизни, однимъ капризомъ обездолить цлую семью казалось своего рода праздникомъ, торжествомъ власти… Сколько совершалось здсь драмъ день за днемъ, никмъ незримыхъ, никому невдомыхъ!..— незримыхъ и невдомыхъ многіе годы,— но настало время, явился и въ этомъ мір человкъ, собравшій и взвсившій капли непризнанныхъ слезъ…
Тяжело было дтство Ивана Сергевича. Въ груди ребенка билось чуткое, впечатлительное сердце, жаждавшее тепла и ласки, а кругомъ ужасный домъ, наполненный грозными призраками и, кажется, еще боле грозными, или равнодушными и забитыми живыми людьми. Здсь не понимаютъ стремленій, сродныхъ дтской душ. Мать не знала дтства. Она стала помнить себя чуть ли не сиротой, прошла жизнь въ школ одиночества и гнета. Трудно было спуститься посл такого пути до пристальнаго наблюденія надъ міромъ ребенка, повидимому, малымъ и ограниченнымъ, но для любящаго взора исполненнымъ чарующихъ тайнъ и чудесъ… А между тмъ, здсь развивался и міръ исключительный, міръ будущаго великаго художника, безконечно богатый своеобразными ощущеніями, темными, едва уловимыми намеками, нжнйшими побгами,— всмъ, чему суждено впослдствіи именоваться геніемъ и творчествомъ… Но здсь никого нтъ, кто бы даже въ лучшія минуты неясныхъ предчувствій почуялъ грядущую силу. Напротивъ. Здсь все сдлаютъ, чтобы заглушить и искоренить божественную искру… Только чудная сила, породившая величайшаго проповдника гуманности и мысли въ царств насилія и мрака, выведетъ къ свту свое избранное дтище…
Варвара Петровна знала одно педагогическое средство — розгу. ‘Драли меня’, разсказываетъ Иванъ Сергевичъ, ‘за всякіе пустяки чуть не каждый день… Разъ, одна приживалка, уже старая, Богъ ее знаетъ, что она за мной подглядла, донесла на меня моей матери. Мать безъ всякаго суда и расправы тотчасъ же начала меня счь, — скла собственными руками, и на вс мои мольбы, сказать, за что меня наказываютъ, приговаривала: самъ знаешь, самъ долженъ знать, самъ догадайся, самъ догадайся, за что я ску тебя’.
На другой день ребенокъ окончательно отказался угадать свою вину. Тогда наказаніе повторили и общали повторять его до тхъ поръ, пока онъ не сознается въ своемъ преступленіи. Мнимый преступникъ пришелъ въ смертный ужасъ. Ему представился единственный путь спасенья — бгство изъ родного дома. И вотъ какъ онъ самъ впослдствіи описывалъ свое настроеніе. Планъ бгства, конечно, приводился въ исполненіе ночью…
‘Я уже всталъ. Потихоньку одлся и въ потемкахъ пробирался корридоромъ въ сни. Не знаю самъ, куда я хотлъ бжать,— только чувствовалъ, что надо убжать, и убжать такъ, чтобы не нашли, и что это единственное мое спасеніе. Я крался, какъ воръ, тяжело дыша и вздрагивая. Какъ вдругъ въ корридор появилась зажженная свчка, и я, къ ужасу моему, увидлъ, что ко мн кто-то приближается — это былъ нмецъ, учитель мой. Онъ поймалъ меня за руку, очень удивился и сталъ меня допрашивать — Я хочу бжать, сказалъ я, и залился слезами.— Какъ, куда бжать?— Куда глаза глядятъ.— Зачмъ?— А за тмъ, что меня скутъ, и я не знаю, за что скутъ.— Не знаете?— Клянусь Богомъ, не знаю’.
‘Тутъ добрый старикъ обласкалъ меня, обнялъ и далъ мн слово, что уже больше наказывать меня не будутъ.
‘На другой день утромъ онъ постучался въ комнату моей матери и о чемъ-то долго съ ней наедин бесдовалъ. Меня оставили, въ поко’.
Интересна роль отца въ подобныхъ исторіяхъ. Отецъ съ такою же легкостью, какъ и мать, поврилъ наговору приживалки и не подумалъ разслдовать дло,— напротивъ, къ горькимъ чувствамъ ребенка прибавилъ еще свои укоризны въ столь ранней испорченности. Съ этой стороны было полное равнодушіе къ духовному развитію сына, и всякая карающая мра, къ чему бы она ни примнялась, встрчала, очевидно, полное сочувствіе…
Въ дтств Иванъ Сергевичъ отличался одной способностью, въ высшей степени симпатичной и отрадной, но въ Спасскомъ дом производившей впечатлніе какого-то злого духа. Ребенокъ былъ крайне искрененъ и экспансивенъ. Врожденная впечатлительность на каждомъ шагу подвергала его жестокой опасности — обмолвиться некстати преступнымъ замчаніемъ. Тургеневъ передаетъ на этотъ счетъ нсколько забавныхъ приключеній. Вс они относятся къ шести-семилтнему возрасту.
Разъ его представили весьма почтенному старцу, и предупредили, что это сочинитель Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ. Ребенокъ прочелъ предъ авторомъ одну изъ его басенъ, но не удовлетворился одной декламаціей, — ему захотлось высказать свой критическій взглядъ, и онъ прямо въ глаза достопочтенному старцу брякнулъ:
‘Твои басни хороши, а Ивана Андреевича Крылова — гораздо лучше’. Легко представить ужасъ матери юнаго критика. Она ‘такъ разсердилась’, разсказывалъ Иванъ Сергевичъ, ‘что выскла меня, и этимъ закрпила во мн воспоминаніе о свиданіи и знакомств, первомъ по времени,— съ русскимъ писателемъ’.
Другой случай еще драматичне, и на этотъ разъ бда произошла все отъ той же наклонности мальчика — высказывать свои личные взгляды. Его представили важной старух, свтлйшей княгин Голенищевой-Кутузовой-Смоленской. Ребенка поразила оригинальная вншность княгини. Ему вдругъ представилась икона какой-либо святой, самаго дурного письма, почернвшая отъ времени. Иванъ Сергевичъ оказался не въ силахъ проникнуться благоговйнымъ почтеніемъ, какое выказывали къ старух его мать и вс окружающіе, и откровенно заявилъ знатной барын: ‘ты совсмъ похожа на обезьяну’…
Въ результат послдовало, конечно, новое возмездіе…
Вс эти эпизоды изъ дтской жизни Тургенева и отношенія къ ребенку родителей близко напоминаютъ дтство другаго великаго русскаго писателя, Иванъ Сергевичъ до самой смерти сохранилъ глубочайшее благоговніе къ памяти Пушкина. Онъ считалъ его своимъ учителемъ, хотлъ завщать — похоронить себя у ногъ великаго поэта, и не сдлалъ этого только потому, что считалъ это мсто вчнаго упокоенія для себя слишкомъ почетнымъ и незаслуженнымъ… Ивана Сергевича ни на минуту не покидала, его обычная скромность… Но вопросъ не въ этомъ. Восторженное сочувствіе къ Пушкину любопытно во многихъ отношеніяхъ. Независимо отъ геніальнаго творчества, Пушкинъ производилъ могучее впечатлніе на своего ученика — личностью и личной судьбой. Недаромъ Иванъ Сергевичъ взялъ на себя крайне рискованный трудъ — внести свтъ въ послдній актъ пушкинской драмы, издать его письма къ жен, — и достигъ цли. Русская публика впервые воочію съ совершенной ясностью увидла страдальческій образъ своего поэта — борца, лишеннаго отрады, счастья, даже признанія тамъ, гд были сосредоточены его задушевнйшія мечты о мир и любви,— у семейнаго очага. Страданія, пережитыя великимъ человкомъ, стали достояніемъ общественнаго мннія. Самъ издатель писемъ могъ почувствовать въ этой исторіи нчто, гораздо боле близкое, для себя родное, чмъ вс другіе читатели. Мы увидимъ, что жесточайшая изъ драмъ,— драма одиночества — съ одинаковой силой тяготла надъ жизнью и Тургенева, и Пушкина. Для того и другого поэта драма началась съ самаго дтства. Эта общая участь могла только сообщить исключительную горячность и глубину восторгамъ ученика предъ талантомъ и личностью учителя.
Дтство Пушкина такое же безпріютное, заброшенное, какъ и дтство Тургенева. Пушкинъ, четырехлтнимъ ребенкомъ, живетъ одинъ съ своими думами, впечатлніями, къ нему не только не идутъ на встрчу съ привтомъ, съ искреннимъ желаніемъ понять запросы его просыпающагося сознанія,— напротивъ, надъ нимъ издваются, укоряютъ его за некрасивую вншность, неизящныя манеры, неповоротливость. Ребенокъ во мнніи родителей вдругъ попадаетъ въ разрядъ дтей съ извращенной натурой. Узжая изъ родного дому на двнадцатомъ году жизни, Пушкинъ увозитъ самое дорогое воспоминаніе не о людяхъ, ближайшихъ ему по природ, а о простой безграмотной крпостной слуг, нян Арин Родіоновн…
Вотъ кто лелялъ первые проблески нравственнаго развитія будущаго великаго поэта! Историку русской литературы придется признать великую роль въ жизни не одного русскаго писателя — крпостными рабами. Только изъ этой среды до барскихъ дтей долетало вяніе русской жизни, только отъ этихъ людей они слышали родныя преданія, родную рчь, только въ ихъ обществ научались любить родной языкъ, нравы, врованія, радости и горе своего народа. Въ безсмертной поэтической дятельности Пушкина посяно неизмримо больше плодотворныхъ смянъ няней ребенка, чмъ его отцомъ и матерью, больше чмъ призванными руководителями его дтства. Сколько сердечныхъ привтствій высказано великимъ поэтомъ этой ‘подруг юности!..’ Какія искреннія слезы были вызваны ея кончиной, и какимъ отраднымъ, умиротворяющимъ свтомъ сіяла память чудной старушки для ея питомца до послднихъ его дней! Это одна изъ трогательнйшихъ исторій, но за ней таится невольный упрекъ — равнодушію, эгоизму и легкомыслію другихъ людей…
Подобную участь испыталъ Тургеневъ. У него, какъ и у Пушкина, въ теченіи раннихъ лтъ ученья, смнилось множество гувернеровъ и учителей, конечно, иностранцевъ. Все это были наемники, одной ступенью только стоявшіе выше обыкновенной прислуги. Такъ на нихъ и смотрли господа, такъ къ нимъ относилась даже дворня, Иванъ Сергевичъ разсказываетъ о прізд одного изъ такихъ учителей въ Спасское. На этотъ разъ учитель былъ нмецъ, и съ перваго же шага зарекомендовалъ себя большимъ чудакомъ. Съ нмцемъ пріхала самая простая, обыкновенная, даже неученая, ворона. Многочисленная дворня сбжалась взглянуть на диковиннаго гостя, и недоумвала, зачмъ нмецъ привезъ ворону, когда этого добра сколько угодно было на господскомъ двор. Но самъ хозяинъ усердно суетился со своей птицей.
‘Старикъ дворовый, глядя на его суетню, флегматически замтилъ: ‘ахъ, ты, фуфлыга’, обращая эпитетъ, конечно, къ нмцу. Нмецъ обидлся, задумался, и на другой день за завтракомъ или обдомъ неожиданно обратился къ отцу моему и, весьма плохо объясняясь по русски, заявилъ ему, что онъ иметъ спросить его по одному предмету:
‘— Позвольте у васъ узнать, что значить слово фуфлыга? Меня вчера назвалъ вашъ человкъ этимъ словомъ.
‘Отецъ взглянулъ на тутъ же бывшаго двороваго и на меня съ братомъ, догадался въ чемъ дло, улыбнулся и сказалъ:
‘— Это значитъ живой и любезный господинъ.
‘Видимо, что нмецъ не очень-то поврилъ этому объясненію.
‘— А еслибъ вамъ сказали,— продолжалъ онъ,— обращаясь къ отцу моему: ахъ, какой вы фуфлыга! вы не обидлись бы?
‘— Напротивъ, я принялъ бы это за комплиментъ’.
Нмецъ оказался однимъ изъ самыхъ щепетильныхъ педагоговъ. Другимъ его качествомъ была крайняя чувствительность. Онъ не могъ читать безъ слезъ произведеній Шиллера. И все-таки этотъ чувствительный, самолюбивый наставникъ русскаго юношества обнаружилъ совершенное отсутствіе какой бы то ни было педагогической подготовки. Ее и трудно было пріобрсти: до вступленія на педагогическое поприще — нмецъ былъ сдельникомъ. Его скоро уволили.
Увольненіе гувернеровъ и наставниковъ въ спасскомъ дом происходило не всегда мирнымъ путемъ. Съ однимъ нмцемъ произошла трагическая исторія. Однажды Сергй Николаевичъ вздумалъ взглянуть на классныя занятія дтей и поднялся въ ихъ комнату. Какъ разъ въ эту минуту наставникъ, выведенный изъ терпнія старшимъ ученикомъ, схватилъ его за волосы. Тургеневъ засталъ сцену въ самомъ разгар, бросился на педагога, приподнялъ его за воротъ на воздухъ и сбросилъ съ лстницы второго этажа. Несчастный немедленно былъ выселенъ изъ господскаго дома.
При такихъ условіяхъ происходило просвщеніе молодыхъ барчуковъ. Иванъ Сергевичъ все-таки усплъ познакомиться на урокахъ чувствительнаго нмца съ нмецкой литературой. Врядъ ли это знакомство могло быть особенно глубокимъ,— тмъ боле, что частая смна учителей, несомннно, мшала прочной систем преподаванія.
Главнйшимъ учителемъ Ивана Сергевича оказался дворовый человкъ.
Русскій языкъ былъ почти изгнанъ изъ обихода въ господскомъ дом Тургеневыхъ. Варвара Петровна по русски говорила только съ прислугой, но и среди прислуги было не мало ‘образованныхъ людей’, т. е. говорившихъ на одномъ и даже двухъ иностранныхъ языкахъ. Крпостной фельдшеръ, исполнявшій обязанности домашняго врача, прекрасно говорилъ по нмецки, дворецкій Поляковъ говорилъ и писалъ по французски. Все молодое поколніе господъ обязано было думать и молиться на французскомъ язык, даже молитва предъ причастіемъ во время говнья произносилась на томъ же язык. Эта культура иноземнаго языка должна была уживаться рядомъ съ первобытными личными и общественными отношеніями. Питомцы крпостныхъ порядковъ не находили здсь ни малйшаго противорчія, напротивъ,— въ унизительномъ положеніи народа видли даже оправданіе для своего презрнія къ народному языку и народной жизни. На такой сцен приходилось дйствовать русской литератур. Мало того. Именно здсь, въ экзотической, полудикой атмосфер должны были развернуться силы великихъ дятелей народнаго слова. Пушкинъ русскую рчь услышалъ отъ няни, Тургеневъ — отъ двороваго слуги.
едоръ Ивановичъ Лобановъ навсегда остался близкимъ довреннымъ человкомъ Ивана Сергевича и завдывалъ многими его длами, напримръ, такимъ интимнымъ вопросомъ, какъ дловыя отношенія Тургенева къ матери его дочери. У Варвары Петровны онъ исполнялъ должность домашняго секретаря,— и совершенно независимо отъ своихъ прямыхъ обязанностей, принялся обучать Ивана Сергевича русской грамот. Это была неоцненная услуга, и Тургеневъ не забывалъ ея до конца жизни. Обученіе происходило довольно оригинальнымъ путемъ. Лобановъ уводилъ барчука въ садъ, и начиналъ читать ему Россіаду, поэму Хераскова. ‘Каждый стихъ этой поэмы’, разсказывалъ Тургеневъ, ‘онъ читалъ сначала, такъ сказать, начерно, скороговоркою, а затмъ тотъ же стихъ читалъ набло, громогласно, съ необыкновенною восторженностью. Меня чрезвычайно занималъ вопросъ и вызывалъ на размышленія, что значитъ прочитать сначала начерно, и каково отлично чтеніе набло, велегласное. Любилъ я слушать Россіаду, и для меня было большимъ наслажденіемъ, когда нашъ доморощенный чтецъ-де