Pascarel. Only а story, by Ouida, author of Tricotrin, Chandos etc.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Итальянские типы в новом романе Уйда, Ловцова Мария Ивановна, Год: 1874
Время на прочтение: 109 минут(ы)
Въ новйшей исторіи изящной литературы въ Англіи, Тэккерей и Диккенсъ составляютъ какъ-бы грань, рзко отдляющую законченный ими періодъ англійской беллетристики отъ переживаемаго ею въ настоящее время періода. Посл Тэккерея и Диккенса, мста ихъ остались и остаются еще незанятыми никмъ, и прежняя качественность англійской беллетристики предшествующаго періода возмщается теперь разв количественностью. Впрочемъ, если въ наше время никто не господствуетъ такъ, какъ недавно еще царили Тэккерей и Диккенсъ, то все же нельзя сказать, чтобы въ масс современныхъ англійскихъ романистовъ никто не выдвигался впередъ. Къ числу такихъ выдающихся талантовъ, прежде всхъ, принадлежитъ, наприм., Джоржъ Элліотъ, его романы отличаются реализмомъ, естественною тенденціозностью и тонкимъ анализомъ характеровъ. Еще при жизни Диккенса выступилъ на поприще англійской литературы сотрудникъ и близкій его родственникъ Вильки Коллинсъ, зарекомендовавшій себя въ самомъ начал своей литературной дятельности нсколькими удачными романами. Но онъ же способствовалъ преобладанію новаго направленія романа въ Англіи, которому нельзя сочувствовать: мы говоримъ о такъ-наз. ‘сенсаціонныхъ романахъ’ (‘sensational novels’). Совершенно справедливо объ этихъ романахъ отозвался критикъ журнала ‘Westminster Review’: ‘авторы подобныхъ романовъ’, говорить онъ, ‘повидимому полагаютъ, что для успха ихъ необходимы ‘сенсаціонныя сцены’. Правда, что такія сцены считаются извстнымъ классомъ общества необходимою принадлежностью романовъ, подобно тому, какъ бенгальскіе огни и фейерверки считаются ими принадлежностью мелодрамы, но, если кто жаждетъ сильныхъ впечатлній, тому стоитъ только обратиться уже къ готовому матеріалу, помщаемому въ ‘Полицейскихъ Новостяхъ’, или въ ‘Календар Ньюгэтской тюрьмы’. (Westminster Review, April, 1873, стр. 621)’, Къ сожалнію, сенсаціонные романы наиболе соотвтствуютъ вкусу большинства публики, съ жадностью читаются въ настоящее время въ Англіи и вн ея, они выходятъ почти исключительно изъ-подъ пера женщинъ-писательницъ. За небольшими исключеніями, такіе романы отличаются поспшностью труда, неглубокимъ анализомъ и отчасти сангиментальностью — качествами, прямо противоположными требованію тонкой отдлки характеровъ дйствующихъ лицъ, глубин чувствъ, гуманизму и вмст съ тмъ юмору, которыми изобиловали вчно-юные и затрогивающіе тайныя струны человческаго сердца романы Диккенса. Но главные недостатки ‘sensational novels’, это — отсутствіе въ нихъ художественности и образовательнаго, воспитательнаго начала. Рисуя часто безобразныя сцены, на которыхъ разыгрываются дурныя человческія страсти, льется кровь, авторы ихъ изображаютъ картины, взятыя ими изъ жизни современнаго общества, не касаясь вопроса, какою она должна быть. Правда, ихъ очерки реальны, хотя иногда бываютъ также и преувеличены, краски ихъ сильны, даже слишкомъ ярки, но произведенія ихъ въ цломъ не удовлетворяютъ нравственному чувству, часто даже возмущаютъ его. Гд исходъ изъ этакъ темныхъ сторонъ человческой жизни, гд спасеніе, откуда должна блеснуть заря, которая разсяла бы эту тьму — авторы оставляютъ эти вопросы не разршенными, какъ видно изъ ихъ произведеній, они сами страдаютъ болзнью современнаго общества — отсутствіемъ идеаловъ. Къ этой рубрик англійскихъ романистовъ отчасти принадлежала и талантливая англійская писательница Уйда (псевдонимъ), таковы именно были ея первыя произведенія {Idalia. Tricotrin. Puck. Chandos. Strathmore. Under two Flags. Folle-Farine. А Leaf in the Storm. Cecil Castlemaine’s Gage. Madame la Marquise. Held in Bondage. Two little Wooden Shoes.}, которыми она однако обратила на себя вниманіе англійской публики и журналистки, и вызвала въ послдней недоброжелательные отзывы, особенно за ея романъ ‘Folle-Farine’.
Послдній ея романъ ‘Паскарелли’, появившійся въ прошедшемъ году, обнаруживаетъ въ талант автора поворотъ къ лучшему, и вотъ почему мы намрены остановить на немъ вниманіе нашихъ читателей. Даже такой строгій и безпощадный критическій журналъ, какъ ‘Athenaeum’, нашелъ возможнымъ такъ отозваться о ‘Паскарелли’: ‘романъ Уйда ‘Паскарелли’, взятый изъ области чистаго искусства, хотя не изобилуетъ богатствомъ матеріала, но, между тмъ, далеко превосходитъ вс прежніе романы этого автора, въ которыхъ, впрочемъ, всегда проглядывала скрытая сила таланта, этотъ же романъ ‘Паскарелли’ можетъ служить неопровержимымъ доказательствомъ новаго успха этого многообщающаго таланта. Этотъ романъ во всхъ отношеніяхъ прелестенъ’ (а charming novel).
Новый романъ написанъ авторомъ въ Италіи, содержаніе его навяно красотами итальянской природы, монументальными ея городами и памятниками искусства, и воспоминаніями изъ послдней войны за освобожденіе Италіи. Уйда съ удивительною врностью изобразила въ немъ типы, списанные ею съ натуры, которые возможны только въ Италіи, составляютъ продуктъ только ея классической почвы и результатъ историческаго развитія итальянскаго народа. Главное дйствующее лицо въ роман — патріотъ, онъ аристократъ по происхожденію, но живетъ жизнью низшихъ классовъ, художникъ въ душ, странствующій актеръ, съ любовью раскидывающій свою сцену-шатеръ для простого народа. Героиня — полу-итальянка, полу-англичанка, но также одушевлена любовью къ итальянскому народу, хотя и относится иногда къ нему съ нкоторою примсью англійскаго аристократизма. Этого рода типы никмъ не были подмчены съ такою врностью и во всей ихъ оригинальности и самобытности.
Былъ первый день карнавала. На улицахъ Вероны пестрлъ ежеминутно мнявшійся рой ея жителей, толпа веселыхъ масокъ бшено мчалась по стариннымъ улицамъ города, бросая по пути цвты вдоль мрачныхъ стнъ старыхъ дворцовъ и темницъ, и залитая свтомъ полуденнаго солнца, колыхалась подобно пнистой волн въ берегахъ зеленаго Эча.
Цлый мсяцъ король-карнавалъ будетъ самодержавно властвовать, распространяя всюду шумное веселье, путь его будетъ усянъ фіалками, могущество его всюду прославляется за чашею вина и бдняками, и богачами, начиная съ послдняго сапожника, нарядившагося въ костюмъ Стентерелло, и кончая богатою аристократкою, смющеюся подъ своею бархатною маскою. Въ конц же мсяца, въ полночь, какъ только взойдетъ луна, толпа, съ музыкою и въ сопровожденіи арлекина-полишинеля и всей его безсмертной братіи, поведетъ своего стараго короля къ его смертному одру на большомъ сквер и тамъ торжественно предастъ его пламени, которое будетъ видно далеко, будетъ видно тамъ, гд стоять, какъ на страж, покрытыя снгомъ послднія вершины Альпъ и безмолвно наблюдаютъ за событіями міра.
Въ первый день карнавала, городъ Верона, повидимому, веселился отъ всей души. Щедрая рука тирана-чужестранца раздавала горстями золото жителямъ грустнаго, стараго города, желая, чтобъ народъ по крайней мр казался веселымъ и довольнымъ, и народъ съ покорностью надлъ личину веселья, но, въ конц-концовъ, искренно отдался ему. И вотъ старые, мраморные балконы украсились амброю и розами, у изящныхъ ршетчатыхъ оконъ тснились смющіяся лица, мрачныя, похожія на могильные склепы, улицы, стали пестры и шумны.
Подъ высокою аркою, украшенною головами чудовищныхъ грифовъ, стояли двочка и мальчикъ. Они слдили за весельемъ толпы, но, повидимому, безучастно: двочка была грустна, а мальчикъ старался ее утшить и говорилъ ей:
— Смотрите, синьорина, вотъ тамъ бжитъ Стентерелло, а вотъ тутъ арлекинъ, съ удочкою въ рукахъ, хочетъ стащить шляпу съ головы патера. Ахъ, carin mia, отчего же вы такъ грустны? Смйтесь же наконецъ!
— Смяться,— отвчала двочка со слезами на глазахъ:— какъ я могу смяться, когда у насъ дома нтъ ни куска хлба. Мы должны будемъ продать золотыя вещицы моей покойной матери, или же умереть съ голоду. А бдная Маріучія одна дома, и она такъ стара, такъ стара!
Дома, въ самомъ дл, была невеселая картина: пустой шкафъ, нетопленая печь, и восьмидесятилтняя старуха Маріучія въ этотъ день еще ничего не брала въ ротъ. Все это переносится не легко молодыми людьми, въ особенности въ первый день карнавала, когда вс веселятся.
Мальчикъ слушалъ двочку съ участіемъ и съ выраженіемъ грусти на лиц.
— Вотъ что, милая Донзелла,— сказалъ онъ,— я кое-что придумалъ. Отчего бы вамъ не спть на улиц? Народъ сегодня счастливъ и въ хорошемъ расположеніи духа. У меня здсь съ собой лютня — мы будемъ пть и потомъ откровенно попросимъ помощи у народа. Намъ часто случалось пть на улиц изъ любви въ искусству и по доброй вол. Народъ наврно дастъ намъ теперь немного денегъ.
— Такъ-то, такъ, Ино, но мы еще никогда не пвали за деньги: подумай, какой это срамъ…
— Мы не пли еще за деньги, потому что не нуждались въ нихъ. Теперь же мы нуждаемся, и въ томъ, что мы будемъ пть по нужд, нтъ ничего дурного.
Двочка, стоявшая рядомъ съ Ино, слушала его внимательно, то красня, то блдня, потомъ быстро схватила его за руку и спрыгнула съ первой ступеньки лстницы.
— Пойдемъ, Ино, пойдемъ скоре!
И рука объ руку они сбжали внизъ и смшались съ густой толпой, которая стремилась по узкимъ, извилистымъ улицамъ, ведущимъ къ большой площади. Нсколько минутъ спустя они уже стояли на каедральной площади. Они представляли собою прелестную картину: мальчикъ былъ босоногъ, какъ настоящій сынъ народа. На немъ была обыкновенная одежда венеціанскихъ гондольеровъ, и черезъ плечо у него висла на пунцовой лент старая мандолина. Двочка была одта совершенно иначе и походила на бархатистый цвтовъ, выросшій среди срыхъ камней площади, на голов у нея былъ накинутъ темный бархатный капюшонъ, изъ-подъ котораго выглядывали ея большіе, удивленные, блестящіе глаза, въ нихъ теплилась горячая вра, ея платье было сшито изъ тяжелой, темножелтой атласной матеріи, въ рукахъ у нея были цвты.
Въ это время на улицахъ Вероны наступило затишье, праздная, ничмъ незанятая толпа была готова отдаться всякому новому впечатлнію, но въ ней не было замтно ни нетерпнія, ни неудовольствія, потому что толпа состояла изъ итальянцевъ. Мальчикъ хорошо взвсилъ вс выгоды этой минуты затишья и взялъ нсколько аккордовъ на своей мандолин. Двочка колебалась нсколько минуть, все красня, потомъ быстрымъ движеніемъ руки сбросила свой капюшонъ съ головы и начала пть. Она пла старую, всмъ знакомую, народную арію. Толпа слушала внимательно, шикая тмъ, которые шумли, наконецъ, вс замолкли. Капюшонъ упалъ совсмъ съ головы двочки, солнце освтило эту прелестную группу, и псня звучала все громче и громче, какъ только можетъ ввучать псня въ устахъ ребенка.
— L’Uccello {Uccello — птичка.} — кричали въ народ,— продолжай, продолжай! Viva l’Uccello!
Двочка улыбнулась и спла имъ, одну за другой, т прелестныя, народныя мелодіи, которыя никогда не были положены на ноты, но навки напечатллись въ памяти народа Когда она кончила пть, вся толпа кричала, смялась и готова была плакать отъ восторга, мужчины и дамы, стоявшіе на балконахъ, апплодировади, сидвшіе въ кофейняхъ стучали о мраморные столики такъ сильно, что звенли рюмки. Вся толпа сотни разъ повторяла: ‘Vira l’Uccello, viva l’Uccello!’
Мальчикъ воспользовался этою благопріятною минутою, снялъ красный беретъ съ своей курчавой головы и двинулся къ толп съ неподражаемою граціей, которая врожденна каждому итальянцу, протягивая руку за милостынею:
— Дайте сколько-нибудь денегъ, нсколько сольди, Бога ради! Дома сидитъ старушка, которая ничего еще не ла сегодня!
Изъ великодушія онъ хотлъ одинъ терпть все униженіе, нераздльное съ протягиваніемъ руки за милостыней, но двочка уже поняла это самопожертвованіе и съ живостью стала рядомъ съ нимъ. Ея щеки пылали, на глазахъ блестли слезы, и она проговорила дрожащимъ голосомъ:
— Онъ проситъ не для себя, синьоры, онъ проситъ для хеня. Я изъ знатнаго семейства — это правда,— но я очень бдна. У меня старая няня дома, она голодна и ужъ очень стара! Не дадите ли вы мн что-нибудь, если мои псни вамъ понравились?
Вмсто отвта, въ ней протянулись сотни рукъ со всхъ сторонъ: снизу, сверху — отовсюду. Бумажныя деньги летли къ ея ногамъ, серебро и болото падало, какъ звзды съ неба, богатыя дамы щедро кидали деньги съ балконовъ старыхъ дворцовъ, солдаты въ блыхъ мундирахъ, сидвшіе вокругъ мраморныхъ столовъ, бросали серебряные гульдены, и даже бдняки шарили въ своихъ карманахъ и вынимали оттуда мдныя монеты.
Напрасно мальчикъ и двочка кричали: ‘довольно, довольно!’ Золотой дождь не унимался, наконецъ кто-то отвлекъ вниманіе толпы, закричавъ, что приближается маскарадная процессія, добродушная, но перемнчивая толпа отхлынула въ другую сторону, и дти остались одни. Тогда къ нимъ подошелъ человкъ, наблюдавшій все время эту сцену вблизи, онъ снялъ шляпу съ головы и лучъ солнца ударилъ въ его смуглое, поэтическое лицо — историческое лицо флорентинца.
— Cara donzella,— сказалъ онъ съ улыбкою:— у меня нтъ денегъ для васъ, я долженъ еще самъ ихъ заработать, я тоже артистъ, и потому, понятное дло, я также бденъ, какъ вы, но позвольте и мн поблагодарить васъ.
Онъ бросилъ ей на колни кольцо, и въ одну минуту исчезъ въ толп.
Двочка начала искать кольцо между цвтами, конфектами и деньгами, ко горы мы былъ наполненъ подолъ ея платья. Кольцо было очень старое, съ ониксомъ, на которомъ были изображены Парки. Она долго и пристально смотрла на кольцо, и потомъ спрятала его на груди. Потомъ, подобравши свое платье, она сказала мальчику:
— Теперь мы должны поскоре бжать домой. Маріучія зябнетъ дома.
Они повернули назадъ съ площади въ старыя, неправильныя улицы, но уже не могли бжать, какъ прежде: имъ мшалъ тяжелый грузъ ихъ добычи.
— Ахъ, Ино,— сказала двочка,— когда мы пли по доброй вол, у насъ было такъ легко на душ и такъ весело было бжать, а теперь…
Она сла на ступень лстницы, платье выскользнуло изъ ея рукъ и собранныя ею сокровища посыпались на землю, деньги покатились въ разныя стороны. Она начала плавать навзрыдъ.
— Ты неблагодарна къ людямъ, cara mia,— сказалъ тихо мальчикъ:— ужъ не изображеніе ли Паркъ такъ разстроило тебя?
— Она права,— сказалъ чей-то голосъ вблизи нихъ:— начни только оцнивать свое искусство на всъ золота, и оно наложитъ цпи на тхъ, у кого прежде были крылья.
Это сказалъ человкъ, подарившій двочк кольцо, онъ снова исчезъ, за нимъ бжала веселая и пестрая толпа масокъ, он гнались за нимъ съ криками: ‘Паскарелли, Паскарелли!’
Это имя запало глубоко въ сердце двочки, сидвшей на лстниц и плакавшей надъ своими упавшими фіалками и разсыпаннымъ богатствомъ, а близъ ея сердца лежалъ камень съ изображеніемъ Паркъ. Двочка эта была — героиня романа, отъ имени которой авторъ ведетъ весь свой разсказъ.
Вотъ, воспоминанія героини о ея дтств.
Я никогда не любила Верону. Первые четыре года моей жизни я провела съ моей няней — Маріучіей, на ферм, въ далекой Романь. Тамъ я жила на чистомъ воздух, тамъ я наслаждалась всми прелестями свободы, солнечнаго свта, окруженная цвтами и птицами. То были счастливые, беззаботные дни, когда небо было вчно голубое и надо мною витали божьи ангелы. Когда же мн минуло четыре года, меня перевезли въ темное, мрачное мсто родины Джулліеты, и я горько оплакивала и никогда не могла забыть сіяющую, любимую мною, южную Италію. Въ Верон мы жили во второмъ этаж стараго дворца, внутрь этого дворца вела великолпная лстница, покрытая грязью, дворъ, который могъ бы вмстить въ себ цлый полкъ вооруженныхъ солдатъ, былъ отданъ на произволъ ящерицамъ, стны комнатъ этого дворца, обитыя великолпными тканями, сотканными съ образцовъ извстнаго Бронзино, были покрыты пылью и грязью. ‘Peintures aux plafonds, ordures aux pieds’,— такъ, сколько мн помнится, желчно, но, къ сожалнію, справедливо выразилась объ Италіи Жоржъ-Зандъ. Нашъ дворецъ не былъ исключеніемъ изъ этого общаго правила, но при всемъ томъ, онъ былъ великолпенъ, какъ сказочный дворецъ, несмогря на разрушеніе его отъ времени, нераднія, пыли и огня, на нкоторыхъ его потолкахъ уцлли изображенія прекрасныхъ женщинъ, смющихся между кустами розъ, или же сохранились блестящія краски какого-то апоеоза, работы, можетъ быть, безсмертнаго Пизанелло. Но въ то же время дворецъ былъ мраченъ, грязенъ и неудобенъ для жилья, летучія мыши летали по его корридорамъ, и совы бродили по балкамъ его крыши, въ верхнихъ этажахъ жилъ рабочій людъ, а въ нижнихъ помщалась наша падрона съ семействомъ. Она была бдная женщина, но, несмотря на то, очень часто, только благодаря ей,тнаша Маріучія могла датъ обдъ своимъ любимымъ маленькимът’illustrissimi’.
Насъ было четверо: я и трое прелестныхъ мальчиковъ — моихъ братьевъ, они были такъ красивы, что могли бы служить образцами для Тиціана или Джіорджіоне. Мои бдныя братья! Они были такіе веселые и отважные, и вс они умерли еще очень молодые, почти дтьми. Одинъ изъ нихъ умеръ отъ лихорадки въ Верон, другой отъ удара кинжаломъ въ уличной схватк въ Рим, третій погибъ во время бури на мор, близъ Балліари. Но въ то время, о которомъ я пишу, они вс трое были живы и составляли гордость и мученіе Маріучіи, забавляли падрону и удивляли весь городъ ловкостью и юморомъ, съ какими они, ‘bambini ingleei’, расточали шутки и колкости на чистомъ мстномъ нарчіи.
Исторія нашего семейства была не боле, какъ старая, всмъ знакомая сказка. Я часто просила Маріучію разсказать мн все, что она знала объ васъ, и она пересказывала мн эту сказку сотни разъ, сидя на большой лстниц, подъ полуразрушенной статуей, работы, какъ говорили, Донателло.
— Помню ли я твою мать, Нелла,— говорила Маріучія,— да, я помню ее хорошо. Она была прекрасна, иначе твой отецъ никогда и не взглянулъ бы на нее. Когда я поступила къ ней въ услуженіе, она была счастлива, но это всегда такъ бываетъ въ первую недлю брака. Твой отецъ ее встртилъ во Флоренціи, она была оперная пвица, онъ же — знатный синьоръ въ своей стран — милордъ, онъ былъ тогда уже вдвое старше твоей матери, но былъ еще очень хорошъ собою. Ты отчасти похожа на него, Нелла, но смотри, не трать своей жизни даромъ, какъ сдлалъ твой отецъ, онъ — благородный лордъ, а я должна выпрашивать обдъ для его дтей!
Однако, что касается меня, я все-таки обожала моего отца. Онъ былъ такъ красивъ, такъ беззаботенъ, что казался мн совершенствомъ. Я видла его очень рдко, но все-таки я любила его, и, по непонятной неблагодарности человческой природы, я больше цнила его суровость, чмъ весь неистощимый запасъ доброты Маріучіи. Но она, добрая женщина, отъ всей души ненавидла моего отца и не таила своей ненависти отъ меня.
— Онъ разбилъ сердце твоей бдной матери,— продолжала она, громко щелкнувъ при этомъ бобомъ, который она шелушила:— онъ проигрывалъ вс свои деньги въ карты и оставлялъ насъ безъ денегъ и безъ пищи по цлымъ мсяцамъ, а самъ жилъ въ большихъ городахъ и пировалъ съ недостойными женщинами.
Посл такихъ рчей Маріучія оставляла меня и уходила въ кухню готовить наши бобы — жареные въ масл или вареные съ капустой бобы составляли нашъ ежедневный скудный обдъ, а въ то же время слуга и добрый геній моего отца, Флоріо, приносилъ ему, когда онъ жилъ съ нами, вкусныхъ жареныхъ птичекъ и соблазнительныя чашки шоколада.
Флоріо, врный своему итальянскому происхожденію, крпко привязался къ намъ и не оставлялъ насъ, несмотря на вс наши невзгоды. Фамилія моего отца была Темпеста,— по крайней мр такъ звали насъ итальянцы. Непонятнымъ для меня образомъ въ моемъ воображеніи сливались мысли о моемъ отц съ тмъ, что я гд-то вычитала о томъ великомъ Темпеста, который оставилъ память по себ въ безчисленномъ множеств фресковъ и картинъ, и который, наконецъ, бжалъ за Изола-Белла, чтобъ въ одиночеств искупить передъ небомъ свою роковую любовь и страшное преступленіе. Для меня тогда не существовали столтія, раздлявшія моего отца отъ этого, извстнаго Темпеста, и выдумка мн казалась истиной, когда я мечтала въ своей постел, и съ потолка улыбалась мн Эвридика, а летучія мыши при свт луны бились крыльями о раскрашенныя стекла оконъ.
Разъ какъ-то Флоріо позвалъ Маріучію къ моему отцу, который вручилъ ей изрядную сумму денегъ и веллъ ей позаботиться о моемъ воспитаніи. Мн тогда уже минуло десять лтъ, но я была совершенная дикарка во всемъ, что касается воспитанія. Я умла читать, танцовать, благодаря даровому ученію одного танцевальнаго учителя, и пть ритурнели подъ аккомпанементъ мандолины, кром того, я пріобрла кое-какія свднія изъ древней исторіи Италіи, заимствованныя мною изъ разрозненныхъ томовъ сочиненій Вассари, Аммирато и другихъ.
— Эти деньги принадлежали австрійцамъ,— ворчала Маріучія, съ великимъ презрніемъ обращаясь къ Флоріо,— у которыхъ твой господинъ выигралъ ихъ въ карты. Она говорила о деньгахъ, полученныхъ ею отъ моего отца. Флоріо только насмшливо пожималъ плечами и возражалъ:
— А теб что за дло: ты только умй ихъ тратить какъ теб приказано.
Въ теоріи онъ такъ же ненавидлъ австрійцевъ, какъ и Маріучія, но на практик онъ поступалъ иначе.
— Они наши тираны и угнетатели, они намъ ненавистны,— разсуждалъ онъ,— и рано или поздно мы ихъ всхъ прогонимъ, но пока они здсь, нужно ихъ обирать какъ можно больше.
— Во всякомъ случа, всхъ-то денегъ немного,— продолжала Маріучія,— и такъ какъ мн уже пришлось увидать нашего синьора, то я высказала ему все, что было у меня на душ. Посл того какъ онъ отдалъ свои приказанія о Нелл, я ршилась спросить у милорда, что я должна длать съ мальчиками. На это онъ только засмялся и сказалъ:
— Они пусть длаютъ, что сами знаютъ. Когда они выростутъ, то, можетъ быть, твои друзья австрійцы примутъ ихъ въ любой полкъ, а для этого не нужно много ломать себ голову надъ книгами. Потомъ — онъ веллъ мн оставить его комнату, прежде чмъ я могла возразить ему что-либо. Но этому никогда не бывать, мои дорогіе мальчики скоре умрутъ съ голоду, чмъ станутъ носить блый мундиръ.
Флоріо только улыбнулся и занялся приготовленіемъ дичи для моего отца.
Маріучія заперла на замокъ деньги, данныя ей отцомъ, и, несмотря ни на какія нужды, не тратила изъ нихъ ни гроша на что-либо другое, кром моего воспитанія и образованія моихъ неблестящихъ умственныхъ способностей. Она поступила и въ этомъ случа, какъ во всемъ, необыкновенно разумно, она не хотла знать никакихъ модныхъ учительницъ или школъ, во прямо обратилась въ нсколькимъ старымъ профессорамъ, о которыхъ она знала, что они очень бдны и очень учены, и если ученіе не въ прокъ пошло мн, то никакъ уже не по вин моей милой няни.
Я страстно любила музыку. Но, впрочемъ, живя въ Италіи нельзя не любить музыки. Жители Вероны звали меня ‘птичкой’, и это названіе тамъ, гд уже такъ много другихъ пвуній, все-таки было въ высшей степени лестно.
Милый, милый народъ — дорогіе итальянцы! Когда я вспомвю о васъ, то каюсь въ томъ, что не любила старую Верону. Какъ можно не любить народа въ Италіи, этого граціознаго, добродушнаго народа, у котораго самые его недостатки боле привлекательны, чмъ добродтели другихъ народовъ. Какъ характеризуютъ итальянцевъ, напр., такія черты изъ ихъ обыденной жизни, которыхъ вы не встртите ни въ одномъ другомъ народ: когда вы покупаете букетъ розъ на какой-нибудь франкъ, покупатель вамъ зачастую подноситъ въ придачу самую лучшую маньолію изъ всей своей корзины, какъ часто бдный факкино, который несъ за вами тяжелую кладь въ жаркій лтній день, съ упорствомъ отказывается, заложивъ руки за спину, отъ вознагражденія, говоря, что онъ уже достаточно вознагражденъ тмъ, что видлъ синьору. Или же, какъ часто, при покупк нотъ въ маленькомъ нотномъ магазин, когда вы находитесь въ затрудненіи, не зная на чемъ остановиться, самъ хозяинъ, желая помочь вамъ, начинаетъ гармонически напвать арію, кучеръ, стоящій съ экипажемъ у лавки, оборачивается и поправляетъ какой-нибудь переходъ въ минорный тонъ, мальчикъ изъ булочной и двушка, сидящая за работою у окна, тоже принимаютъ участіе въ концерт, наконецъ живущіе тутъ же бдняки бросаютъ свои занятія и подтягиваютъ хоромъ, и по всей маленькой улиц раздается прелестная арія! Ничего подобнаго не увидишь ни въ одной стран міра, кром Италіи!
Правда и то, что если вы не купите букета розъ на слдующій же день, то продавецъ безъ церемоніи пошлетъ вамъ вслдъ пожеланіе несчастья. Правда, что швейцаръ, который недавно сорвалъ для васъ съ любезною улыбкою втку съ своего лимоннаго дерева и отказался отъ вашихъ двухъ су, вдругъ ни съ того, ни съ другого, заставляетъ васъ тоскливо ожидать писемъ, которыя лежатъ у него въ карман, будетъ въ то же время сплетничать на вашъ счетъ на улицахъ и припишетъ вамъ столько же любовныхъ интригъ, сколько въ году дней.
Правда, что факкино будетъ непремнно ожидать вашего поклона и улыбки, и думать, что вы будете вчно смотрть на него, какъ на вашего ‘buon amico’. Правда, что продавецъ нотъ, безъ зазрнія совсти навяжетъ вамъ дефектные экземпляры нотъ за тройную цну, но, при всемъ томъ, сколько неподдльной прелести, граціи, вжливости, бойкости и добродушія въ національныхъ чертахъ итальянцевъ! Насколько он сглаживаютъ и освжаютъ темную и трудную тропу жизни народа и способствуютъ сердечному сближенію далеко стоящихъ другъ отъ друга классовъ общества. Я, въ самомъ дл, любила народъ и во мн было настолько души, что я умла понимать его.
Когда мн минуло пятнадцать лтъ, моихъ братьевъ уже не было со мною, и я жила одна съ моею нянею въ большомъ дворц. Отецъ давно ухалъ, и мы не знали ничего о немъ. Уже нсколько разъ Маріучія пользовалась услугами секретаря, который писалъ письма для бднаго безграмотнаго народа въ темномъ углу на площади, но изъ этого выходило какъ-то мало толку. Раза два, правда, Флоріо присылалъ немного денегъ, но мн сдается, что это были его собственныя деньги.
Зима была очень холодна. Маріучія сильно старла и тосковала по моимъ братьямъ. Она искренне любила ихъ, и какую же награду получила за свою любовь? Одинъ изъ нихъ былъ похищенъ смертью въ Верон, двое другихъ крпко обняли ее и весело ушли отъ насъ, думая только о тхъ, новыхъ, невдомыхъ странахъ, куда они стремились съ золотыми грезами въ голов, он, какъ имъ казалось, непремнно должны были осуществиться.
— Зачмъ ты осталась съ нами,— спросила я разъ у моей няни, внезапно пораженная громадностью ея самоотверженія и преисполненная раскаянія въ неблагодарности, какою мы ей заплатили за все, что она для насъ сдлала.
Она долго и пристально смотрла на меня, и потомъ проговорила съ трогательною грустью и вмст съ тмъ кротко и просто:
— Нельзя же не любить кого-нибудь въ этомъ мір!
Наши средства стали, наконецъ, такъ скудны, что я уже не могла продолжать своего ученья и должна была ограничиться только уроками пнія у моего учителя Амброджіо Руфи. Онъ былъ великій артистъ, хотя жилъ такъ бдно, что часто сидлъ безъ обда, въ своей молодости онъ сочинялъ чудныя мелодіи, которыхъ свтъ не хотлъ слушать, такимъ образомъ, онъ былъ принужденъ принять мсто скрипача въ оркестр театра и сдлаться только исполнителемъ чужихъ произведеній. Для меня въ то время было большимъ наслажденіемъ ходить къ Амброджіо, и я считалась его любимицею, я инстинктивно чувствовала, что подъ его холодной наружной оболочкой таились талантъ и глубокая душа. Разъ мн удалось убдиться въ этомъ и заглянуть въ тщательно скрываемую моимъ учителемъ пнія прошлую его жизнь. Я была въ это время недовольна собою, моею грустною судьбою, и рвалась куда-то вдаль отъ всей нашей тяжелой обстановки. Въ такомъ душевномъ настроеніи я, противъ своего обыкновенія, пошла къ Амброджіо разъ поздно вечеромъ. Онъ былъ одинъ. Я попросила его объяснить мн трудный для меня пассажъ въ моемъ урок пнія, но скоро свернула разговоръ на другой предметъ, и попросила его разсказать мн что-нибудь изъ его прошлой жизни.
— Дитя,— сказалъ онъ мн съ горечью и грустью,— не открывай могилъ умершихъ!
Но я была неумолима и, какъ настоящее балованное дитя, не давала ему покоя, пока онъ не разсказалъ мн слдующую исторію:
‘Я всегда былъ бденъ, такъ бденъ, что зимою долженъ былъ лежать въ постели, чтобы не дрожать отъ холода, а лтомъ питался, чмъ попало. Но я все-таки былъ несказанно счастливъ: я былъ артистъ и, кром того, имлъ друга, который былъ мн дороже брата. Онъ былъ нмецъ, его имя — Карлъ Ротвальдъ, мы вмст учились музык въ Милан. У него не было большого таланта, но было много музыкальнаго вкуса, въ себ же я сознавалъ творческій талантъ, и весь отдался изученію музыки. Въ двадцать-пять лтъ я приступилъ къ своему первому труду,— къ сочиненію оперы: ‘Альцестъ’. Два года я работалъ надъ этой оперой, эти два года были самое счастливое время во всей моей жизни. Ротвальдъ жилъ тогда вмст со мною, я сообщалъ ему мотивы моей оперы и просилъ у него совта и сочувствія къ моему ‘Альцесту’. Какъ часто, бывало, мною овладвалъ музыкальный экстазъ, и, не будучи въ силахъ сдерживать себя, я громко и торжественно изливалъ душу въ пніи! Тогда мой другъ бросался ко мн на шею, плавалъ и пророчилъ мн славу, которая, по его словамъ, должна была поставить меня наравн съ Бахомъ, Глюкомъ и Палестриною. Тогда весь міръ былъ для меня полонъ надежды, красоты, я ничего не желалъ и былъ увренъ въ своей слав. Но въ то же время я такъ нуждался, что отказывалъ себ въ хлб для того, чтобы на эти деньги купить нотной бумаги. Моя опера уже почти была окончена, когда Ротвальдъ долженъ былъ ухать домой на сверъ. Я просилъ его возвратиться поскоре и далъ ему слово не отдавать моей оперы на разсмотрніе дирекціи опернаго театра Да-Скала, пока онъ не вернется. Я надялся услышать мою оперу на сцен въ ту же зиму, но отъздъ моего друга заставилъ меня измнить этотъ планъ, такъ какъ я далъ ему слово не ставить оперу во время его отсутствія. Я ждалъ его возвращенія съ нетерпніемъ, и въ это время съ любовью исправлялъ и дополнялъ мое сочиненіе, отъ котораго зависло все мое будущее. Четыре мсяца я напрасно ждалъ возвращенія Ротвальда, зима была жестокая, и я дрожалъ отъ холода въ своемъ чердак, но на сердц у меня было легко. Какъ-то разъ ко мн зашелъ нашъ директоръ оркестра, и я, наконецъ, ршился показать ему моего ‘Альцеста’.
— Альцестъ!— воскликнулъ онъ,— неужели вы тоже избрали темою вашей оперы эту старинную быль. Это грустно, такъ какъ на этой же недл идетъ новая опера въ Вн подъ такимъ же названіемъ. Но не унывайте, если новая опера не будетъ имть успха, то мы сейчасъ же поставимъ вашу, если же опера будетъ хорошо принята публикою — скажу вамъ откровенно, я слышалъ, что она поразительно хороша,— то мы измнимъ ваше либретто. Возьмите у меня денегъ взаймы и позжайте скоре въ Вну, чтобы прослушать новую оперу.
‘Я былъ пораженъ, но не унывалъ, будучи увренъ въ моей будущей слав. Я пріхалъ въ Вну поздно вечеромъ. Несмотря на то, что я былъ сильно утомленъ длинною дорогой по горамъ, покрытымъ глубокимъ снгомъ, я все-таки отправился прямо въ театръ. Тамъ шла новая опера ‘Альцестъ’. Я съ трудомъ протснился въ театръ и, стоя, началъ прислушиваться въ музык. Весь театръ гремлъ отъ рукоплесканій, которыя почти заглушали музыку, наконецъ, апплодисменты замолкли и оркестръ началъ опять прежнюю мелодію, эта мелодія принадлежала мн, отдльныя фразы, хоры, соло и речитативы — все, все было мое, и я слушалъ оперу въ какомъ-то отупніи. Занавсъ упалъ, весь театръ съ восторгомъ началъ кричать: ‘Ротвальда, Ротвальда!’ Тогда я понялъ все и упалъ за-мертво тутъ же на мст. Ротвальдъ укралъ у меня мое произведеніе! Онъ сдлалъ себ имя. О немъ знаетъ весь свтъ, посл перваго сочиненія онъ не произвелъ ничего замчательнаго, свтъ удивлялся этому, но есть торжества, которыя такъ поразительны, что ихъ хватаетъ на всю жизнь человка и они покрываютъ своею славою вс прочія неудачи. Сдлать себ имя не легко, но если разъ оно уже сдлано, оно остается на всю жизнь. Я былъ убить нравственно, мой талантъ погибъ навсегда, у меня осталось только тло, и имъ я живу кое-какъ съ тхъ поръ. Я не уличилъ Ротвальда въ подлог, я не могъ этого сдлать, потому что когда-то горячо любилъ его. Но даже еслибъ я уличилъ его, то чмъ бы я могъ доказать мое право? Ни одинъ смертный не поврилъ бы мн’.
Старикъ, кончивъ свой разсказъ, впалъ въ забытье, и я напрасно старалась пробудить его. Съ тхъ поръ я смотрла на него, какъ на святого, и чувствовала къ нему такое благоговніе, что рада была бы съ любовью расцловать его руки. Потомъ мы уже никогда больше не говорили съ нимъ объ его гор, и я свято хранила его тайну, по крайней мр, пока старикъ былъ живъ.
Мн уже минуло пятнадцать лтъ, и я горькимъ опытомъ убдилась въ томъ, какъ ужасно жить безъ денегъ и безъ друзей въ этомъ мір, и какъ скучна жизнь, когда надо сидть по цлымъ днямъ и плести для продажи кружева, завязывая и развязывая узелки нитокъ, и въ то же время не имть возможности расплести хотя бы одну нить своей судьбы. Мы дошли до того, что питались самою скудною пищею, которая едва служила для поддержанія нашей жизни. Въ одежд я не особенно нуждалась, такъ какъ у меня еще оставалось кое-что изъ гардероба моей матери, и я принуждена была носить тяжелыя шелковыя платья и старые бархатные наряды, и въ нихъ мучилась отъ голода.
Наступилъ праздникъ Рождества, колокольный звонъ раздавался днемъ и ночью, народъ веселился, пилъ, лъ и посщалъ церкви. Но мы страдали отъ холода и голода, и такъ бы и легли спать наканун праздника съ голодными желудками, если бы наша падрона, отъ которой невозможно было скрыть нашей бдности, не послала намъ наверхъ блюда съ горячими макаронами, прося насъ принять его ради Христа. Маріучія взяла макароны со слезами на глазахъ, но съ горечью въ сердц, и вроятно добрая старушка скорбла о томъ, что дожила до подаянія. Въ эту ночь она долго молилась Матери всхъ скорбящихъ.
Въ первый дель карнавала, народъ уже рано спшилъ шумною толпою на ‘corso di gala’. Маріучія посмотрла на меня съ отчаяніемъ во взгляд: въ дом не было ни куска хлба, ни капли молока, она молча подошла въ старому комоду и вынула оттуда небольшой красный футляръ, въ которомъ лежали кораллы и мозаики.
— Они принадлежали твоей матери, Нелла,— сказала она, осторожно вынимая ихъ изъ футляра:— у нея было много драгоцнныхъ вещей, но твой отецъ продалъ все, что было хорошаго между ними, остались только одн эти, правда, недорогія вещи, но я ихъ берегла для тебя. Теперь ты уже не двочка, Нелла, и можешь сама ршить, продать ли ихъ, или умереть съ голода.
Я взяла ихъ въ руки, пока она говорила.
Моя бдная, несчастная мать, такъ рано сошедшая въ могилу! Мои глаза наполнились слезами, и я обняла Маріучію.
— Дорогая, милая Маріучія! Сбереги ихъ еще хоть одинъ день, у меня явилась мысль, я побгу къ Амброджіо!
Въ одну минуту я надла мой бархатный капюшонъ и была уже на улиц. А тамъ все имло праздничный видъ и отовсюду неслись веселые звуки. Я быстро побжала въ дому Амброджіо, питая смутную надежду на то, что онъ мн дастъ мсто въ оперномъ хор, но мн сказали, что онъ на репетиціи, я бросилась въ старой знакомой Маріучіи и хотла попросить ее отнести моей нян чашку горячаго кофе, но въ квартир ея никого не было,— даже слпая старуха побрела на празднество съ дтьми! Голодная и съ сердечною тоскою, я ходила взадъ и впередъ по улицамъ, не желая вернуться домой. Я чувствовала себя несказанно несчастной. Вдругъ я услышала дтскій голосъ, который мн кричалъ:
— Это вы, милая donzella, а я везд васъ ищу! Идите сюда наверхъ: здсь великолпно можно все видть, а тамъ внизу тсно.
Это былъ маленькій Рафаэлино, мой другъ и товарищъ дтства. Онъ былъ венеціанецъ, что въ немъ было весьма замтно, онъ былъ довольно щедушный мальчикъ, съ мечтательными глазами и прекрасною улыбкою на устахъ, въ немъ была какая-то смсь застнчивости и бойкости, и его выразительное лицо безпрестанно мнялось. У него былъ необыкновенный музыкальный талантъ и онъ игралъ на віолончели съ большою граціей и живостью.
Рафаэлино стоялъ наверху мраморной лстницы стараго дворца, я скоро стала рядомъ съ нимъ и затмъ произошло то, что я разсказала въ начал моей повсти о томъ, какъ я пла для народа, на большой площади въ моемъ лиловомъ капюшон и темно-желтой юбк и впервые слышала, какъ народъ восторженно кричалъ: ‘Паскарелли, Паскарелли’!
Я быстро побжала домой, неся въ рукахъ мои сокровища, еле-дыша отъ усталости, высыпала вс мои богатства передъ моею нянею и, упавъ передъ нею на колни, радостно воскликнула:
— Теперь мы богаты надолго, подумай только о томъ, какъ легко мн достались вс эти богатства, за то только, что я пропла нсколько псенъ на улиц!
Маріучія отшатнулась въ сторону, гнвъ блеснулъ въ ея темныхъ глазахъ, она взглянула на меня и воскликнула:
— На улиц, за деньги! О carnia! Какъ могла ты это сдлать! Какой стыдъ!
Стыдъ! Эти слова обдали меня холодомъ. Я молча собрала вс деньги и положила ихъ въ маленькій ящикъ, куда мы обыкновенно прятали свои деньги, потомъ я вышла и сла у подножія разрушенной статуи Донателло.
Весь этотъ день мы провели молча, къ вечеру только Маріучія позвала меня къ себ, и мн показалось, что ея голосъ былъ неестественно слабъ.
— Bambina mia,— сказала она,— общай мн, что ты никогда не будешь пть на улиц. Общай же скоре. Подумай, какой отвтъ я дамъ — твоей матери на небесахъ!
— Общаюсь,— проговорила я, пораженная торжественнымъ тономъ ея голоса, уже почти готовая побдить въ себ все мое скрытое негодованіе.
Маріучія сла и повидимому успокоилась, перестала укорять меня и мало-по-малу впала въ какую-то дремоту, я подошла къ своему ршетчатому окну и изнывала отъ сердечной боли. Проходившій народъ осыпалъ меня дождемъ цвтовъ и конфектъ. Нашъ дворецъ былъ мраченъ и пустъ, я уже не могла дольше бороться съ собою и тихо вышла на улицу. А была уже такъ хорошо знакома со всми обычаями веронской толпы, что нисколько не боялась ее, къ тому же толпа въ Италіи бываетъ часто шумна и шаловлива, но никогда не бываетъ груба. Австрійская полковая музыка играла на площади, кругомъ горла иллюминація, и я ходила какъ очарованная, позабывъ о своемъ гор.
‘Паскарелли, Паскарелли’! раздалось вдругъ вблизи того мста, гд я стояла, и толпа быстро двинулась впередъ.
Это мистическое имя произвело на меня чарующее дйствіе, желаніе узнать, кому оно принадлежало, взяло верхъ надъ всми другими соображеніями, и я побжала вслдъ за толпой. Я очутилась передъ большимъ зданіемъ, въ дверяхъ котораго толпилось множество народа, надъ ними большими буквами было начертано:— ‘Veglione’. Я вошла въ залу, это была какая-то сатурналія, присутствующіе большею частью были въ маскахъ и носились по зал въ бшеныхъ танцахъ, везд лилось вино, масса постителей блистала яркими красками, въ зал царилъ невообразимый хаосъ, который имлъ въ моихъ глазахъ фантастическую прелесть и въ то же время казался мн адомъ. Я была окружена толпою дебардёровъ, ко мн подошелъ одинъ изъ танцующихъ, обнялъ меня и повлекъ въ кругъ танцующихъ паръ. Я вскрикнула отъ негодованія и страха. Въ одно мгновеніе кто-то сильно оттолкнулъ отъ меня моего мучителя и увлекъ меня изъ этого адскаго шума на улицу, гд спокойно свтила луна.
— Синьорина Uccello, какимъ образомъ вы очутились здсь? Это мсто для ястребовъ и всевозможныхъ зловщихъ птицъ, а никакъ не для соловьевъ.
Голосъ моего избавителя былъ мн знакомъ, я узнала въ мемъ того, кто мн подарилъ ониксовое кольцо. Я ему разсказала все, что было у меня на душ. Онъ слушалъ съ кроткою улыбкою и потомъ провелъ меня до дому, стараясь развлечь меня разговоромъ. Его голосъ былъ необыкновенно очарователенъ, взглядъ откровененъ и нженъ, и во всей его особ было что-то кроткое, въ то же время замчались небрежность и грація, все это заставило меня почувствовать къ нему безграничное довріе. Я разсказала ему о всхъ моихъ прегршеніяхъ и, между прочимъ, о томъ, что я хотла, во что бы то ни стало, узнать, что или кто такое Паскарелли, но все-таки не узнала ничего. Онъ посмотрлъ на меня съ улыбкою.
— И не трудитесь узнавать,— проговорилъ онъ:— Паскарелли, право, не стоитъ того.
— Но народъ такъ любить это имя,— возразила я.— По его лицу прошла нжная и отчасти грустная тнь.
— Народъ, да, кажется, это такъ…
Но мы уже дошли до дому и онъ снялъ шляпу, сказавъ:
— Теперь, прощайте, donzella. Завтра я навщу васъ, если вы мн позволите. Я радъ нашему знакомству и благодаренъ за него судьб. Но, кстати, я право жалю, что не имлъ возможности предложить вамъ что-нибудь лучше и красиве, чмъ то старое, мрачное ониксовое кольцо, съ изображеніемъ жестокихъ сестеръ-Парокъ, завтра я постараюсь принести вамъ букетъ изъ розъ. Соловей и роэы всегда были дружны между собою, начиная съ того времени, когда рай былъ на земл. Аддіо!
Онъ поцловалъ мою руку съ непринужденною граціею, и уходя заплъ арію изъ Донъ-Жуана. Мн казалось, что предо мною воскресла старая, полная любви, поэтическая жизнь мрачной Веровы, что лстница, по которой я шла, вела въ дворецъ Капулетти, что я сама — Джулліета, я испытывала то же самое, что и она, когда ей показалось, что предвстникъ утра, жаворонокъ, слишкомъ поторопился запть свою пснь, и Ромео принужденъ былъ удалиться.
Я вошла въ комнату къ Маріучіи и удивилась тому, что она сидла все на томъ же мст, гд я ее оставила, и спала все въ томъ же положеніи, но я была отчасти рада, что такъ легко отдлалась отъ ея справедливыхъ нареканій за мое поведеніе, и тихо сла около нея на полу, положивъ голову къ ней на колни. Должно быть я уснула, но вдругъ я проснулась отъ какого-то тяжелаго чувства, лучъ свта съ улицы упалъ на ея неподвижное лицо съ закрытыми глазами.
— Маріучія,— вскричала я,— неужели ты все еще спишь?
Она какъ будто спала, ея доброе лицо, на которомъ выражалось безграничное терпніе, дышало спокойствіемъ, и руки, которыя я осыпала горячими слезами и поцлуями, были еще теплы, но все-таки, я, еще никогда не видавшая смерти, инстинктивно чувствовала, что смерть похитила моего единственнаго друга и что я была одна въ этомъ свт.
Все было кончено, эта смлая, чистая, честная душа, жизнь которой была всецло посвящена неутомимому труду и полна самоотверженія, обрла покой, не утшенная не только вознагражденіемъ за ея великія жертвы, во даже и признаніемъ ихъ. Я вспомнила, какъ беззаботно, съ какимъ дтскимъ эгоизмомъ и даже деспотизмомъ я принимала вс ея безчисленныя жертвы, и что-то въ род раскаянія мучило мою душу. Я поняла тогда, съ какою безусловною преданностью эта бдная и непросвщенная старушка стала между мною и порочностью свта и служила охраною для меня.
На другое утро посл этого грустнаго дня, когда мое сердце было преисполнено тоскою и раскаяніемъ, я невольно думала о моемъ Ромео и ждала его. Онъ не пришелъ, но мн принесли великолпный букетъ блыхъ и алыхъ розъ и оставили ихъ, не сказавши, отъ кого они присланы: я знала — отъ кого!
По мр того, какъ я чувствовала себя боле и боле одинокою, у меня сильне и сильне зрла мысль покинуть Верону, я не имла ни малйшаго понятія о томъ, что меня ожидало впереди, но меня тянуло къ югу. Къ тому же я узнала, что мой отецъ былъ не очень давно во Флоренціи, и я ршилась хать именно туда. Мои приготовленія къ отъзду были не затруднительны, у меня осталось шестнадцать золотыхъ австрійскихъ флориновъ, которые я положила въ кожаный мшокъ вмст съ мозаиками моей матери. На груди у меня лежало ониксовое кольцо. Окончивъ эти приготовленія, я ршилась ухать, не простившись ни съ кмъ, такъ какъ меня стали бы удерживать, а я чувствовала, что доводы моихъ немногихъ друзей были бы основательны, я собралась въ путь и поздно вечеромъ быстрыми шагами направилась къ южнымъ воротамъ Вероны. Черезъ полчаса а уже сидла въ старомъ, тяжеломъ дилижанс, который три раза въ недлю ходилъ въ Падую и Болонью.
Мн сказали, что мы только поздно вечеромъ на другой день прідемъ въ Болонью, дйствительно, къ вечеру второго дня пути нашъ неуклюжій дилижансъ прохалъ подъ большими темными воротами и усталымъ путешественникамъ объявили, что мы въ Болонь. Въздъ въ Болонью ночью переноситъ путника прямо въ самую глубь среднихъ вковъ. Впрочемъ, каждый старинный итальянскій городъ вселяетъ въ душу какое-то неопредленное благоговніе.
Нашъ дилижансъ остановился передъ гостинницею ‘Cignal d’Ого’, и я вышла изъ дилижанса, возбуждая своимъ появленіемъ и моимъ страннымъ костюмомъ, состоявшимъ изъ тхъ же старинныхъ богатыхъ платьевъ моей матери, недоумніе и даже нкоторое подозрніе, но первый порывъ итальянцевъ всегда добръ, и когда я спросила себ комнату, гд я могла бы отдохнуть отъ утомительной дороги, то хозяйка благосклонно улыбнулась мн въ отвтъ и велла провести меня наверхъ. А бросилась въ изнеможеніи на кровать, и на утро встала обновленная и безстрашная, жаждущая снова начать эту странную, новую исторію жизни, первую главу которой я уже прочла и начала новую, покинувъ Верону. Если бы я могла вдуматься въ свое положеніе, то моя судьба представилась бы мн въ высшей степени печальною, и даже изумительною. Я была совершенный ребенокъ, у меня не было ни друга, ни пристанища, ни родного человка во всемъ мір, мой отецъ покинулъ меня и, можетъ быть, уже давно умеръ. Невозможно было быть боле оставленной и одинокой, чмъ была я, и все-таки, когда я утромъ умылась холодною водою, закинула свои волосы за плечи,— я радостно привтствовала сіяющій день и безъ малйшаго страха вышла на улицу, чтобъ осмотрть городъ.
Болонья при веселомъ солнечномъ освщеніи казалась еще печальне. Я долго всматривалась въ падающія башни, Гаризенду и Азинелли, которыя были свидтельницами столькихъ памятныхъ событій. Он видли работу нжныхъ рукъ Проперціи де-Росси, когда она трудилась надъ мраморными изваяніями, он были свидтельницами, какъ послдній Бентиволіо былъ приглашенъ изъ своей мастерской возссть на тровъ, он видли тысячи и десятки тысячъ учениковъ, стекавшихся изъ всхъ странъ свта для того, чтобы учиться въ великой академіи. Я долго блуждала по каменнымъ лабиринтамъ города, на улиц съ удовольствіемъ разговаривали со мною и указывали мн, гд я найду такое-то произведеніе Рафаэля, Гвидо, Доменикино и Караччи. Въ Верон я не сознавала величія народнаго генія, въ Верон такъ много предано забвенію, втоптано въ грязь ея врагомъ. Но здсь, въ Болонь было трогательно видть, какъ дороги и живучи были для народа образы великихъ художниковъ. Поэтому-то не удивительно, что итальянскій народъ не похожъ ни на одинъ другой народъ, въ глазахъ итальянцевъ всегда сквозитъ мечтательность, и въ ихъ воспоминаніяхъ проглядываетъ сознаніе прошлаго величія.
Вечеромъ, когда я уже возвратилась въ свою гостинницу, я услышала внизу громкій дтскій голосъ, разговоръ шелъ между хозяйкою нашей гостинницы и ея маленькимъ сыномъ Берто.
— Милая мама, дай мн одно скудо,— кричалъ онъ,— только одно скудо!
— Не дамъ,— ворчала мать,— ты вчно тратишь по-пустому деньги, изъ тебя не выйдетъ ничего хорошаго, Берто, ты до сихъ поръ не знаешь даже своей азбуки.
Но Берто схватилъ мать за платье и безцеремонно просунулъ руку въ ея кожаный мшокъ, висвшій у ея пояса.
— На что теб нужны деньги, негодный мальчишка?— спросила мать, схвативъ ребенка за его длинные волосы.
— Паскарелли здсь, онъ только одну ночь проведетъ въ Болонь и потомъ удетъ во Флоренцію. Иди и ты со мною, мама.
— Ну, ужъ такъ и быть, пойду и я,— отвтила мать,— накинувъ на голову кружевной вуаль: — посмотрть на Паскарелли не хуже, чмъ выиграть что-нибудь въ лотерею!
Паскарелли! Это имя очаровывало меня, оно сопровождало меня всюду и стремилось туда же, куда и я — на югъ, во Флоренцію!
Вечеромъ я слдила за серебристыми птицами, летавшими по небу, освщенному заходящимъ солнцемъ, и вспомнила, не знаю почему, о Проперціи де-Росси. Я часто размышляла объ ея печальной исторіи и часто видла ее передъ собою съ ея грустнымъ, нжнымъ лицомъ и глазами, какъ у Мадонны. Она жила здсь, въ этой могущественной Болонь, и Болонья поклонялась ей, какъ святой и какъ своей повелительниц. Когда Проперцію постигла преждевременная смерть, вс оплакивали ее почти съ такою же печалью, какъ Римъ оплакалъ Рафаэля. Она была нжная, даже щедушная двушка, но имя ея было извстно даже въ тотъ вкъ гигантовъ. Она осмлилась овладть рзцомъ въ т дни, когда Микель-Анджело и Маркантоніо управляли имъ, какъ скипетромъ. Болонья воздала ей вс почести, и ненависть Амико и желаніе его повредить ей только еще боле послужили для ея торжества. Но при всей своей слав Проперція не была счастлива. Она стяжала лавры, но не вкусила сладости отъ своихъ побдъ, ея мраморныя изваянія обдавали ее холодомъ, и восторженные крики жителей Болоньи не имли прелести для ея слуха. Почему же это было такъ? Потому, что одинъ изъ жителей города не восхищался ея красотою и не удивлялся ея произведеніямъ, а этотъ человкъ былъ любимъ ею. Онъ же не зналъ, или не заботился о ея любви и расточалъ свои прекрасныя, холодныя улыбки передъ другими женщинами. Проперція наконецъ возненавидла свой талантъ и богатые дары, которыми ее наградила природа, заказанныя скульптурныя работы остались недоконченными, и Проперція изнывала вдали отъ свта, какъ морской цвтовъ, выброшенный бурею на голыя скалы. Когда папа Климентъ пріхалъ въ Болонью короновать Карла Великаго и спросилъ о той Проперціи, слава которой распространилась по всей Италіи, то его съ грустью повели въ больницу и указали на тло умершей двушки-красавицы.
Я не могла вспомнить о ней безъ глубокаго сожалнія, и у меня родилось новое недоумніе: въ чемъ же заключается вся прелесть любви, если она можетъ сводить въ могилу?
На другое утро я отправилась дальше черезъ дикія ущелья горъ, во Флоренцію.
Въ чемъ кроются т таинственныя и вчныя чары Флоренціи, которыя заставляютъ все больше и больше привязываться къ ней, страстно любить ее и находить, что Флоренція прелестне всхъ городовъ, когда-либо созданныхъ человческими руками? Не въ томъ ли обаяніе, производимое Флоренціей, что ея исторія очень стара, а красота ея — вчно юная? Римъ производить ужасающее впечатлніе,. онъ въ старости похожъ на могучаго убійцу. Вокругъ него чувствуются смерть и запустніе. Въ дни своей славы и очарованія Римъ былъ полонъ лживости и хитрости. Онъ назывался отцемъ свободы, но породилъ однихъ только рабовъ. Онъ проливалъ кровь безвинныхъ жертвъ и былъ преисполненъ позора и грха, онъ посыпалъ теперь свою голову пепломъ, а уста его, проповдуя о прошломъ, распространяютъ тлетворное ученіе. Но Флоренція, посреди своихъ полей, усянныхъ лиліями, никогда не можетъ постарть. Въ своей юности она была возлеляна въ колыбели свободы и вскормлена небесною манною. Въ своей юности она поклонялась утренней звзд этой свободы, и эта звзда никогда не покидаетъ ее и освщаетъ ея старость свтомъ зари. Во Флоренціи каждая башня иметъ свою исторію, каждый мостъ, соединяющій два берега, въ то же время соединяетъ настоящее бытіе живущихъ съ воспоминаніями о героизм умершихъ. По улицамъ встрчаются на каждомъ шагу какіе-либо останки, напоминающіе о великомъ прошломъ, или полныя поэзіи явленія настоящаго.
По прізд во Флоренцію я была такъ поражена всмъ возставшимъ передъ моими глазами, что забыла о голод, усталости и страх. Я шла по улицамъ, какъ очарованная, по этимъ улицамъ, изобилующимъ статуями, массивными мраморными зданіями съ удивительно тонкими орнаментами, и наконецъ дошла до большой площади, тутъ, я знала, былъ сожженъ Саванарола, и тутъ великая душа его вознеслась на небо. Я пошла дальше, и тамъ увидла веселую и пеструю толпу. Была вечерняя ярмарка карнавала: между мраморными статуями были разставлены столы съ различными ярмарочными товарами, фруктами, цвтами, и все это было освщено разноцвтными фонарями, украшено яркими лентами и девизами. Въ Италіи вся жизнь состоитъ изъ контрастовъ, нтъ ни одного любовнаго мотива, или веселаго смха, сквозь которые не проглядывали бы слезы.
На ночь я пріютилась въ первой попавшейся мн гостинниц, и на утро опять проснулась съ упованіемъ на будущее. Въ конц-концовъ, думалось мн, я теперь во Флоренціи, въ этомъ чудномъ город, гд столько предметовъ, которые я должна осмотрть, въ карман у меня двнадцать флориновъ, я молода, говорятъ, хороша собою и обладаю голосомъ, который, какъ мн говорили, дороже богатства. Слдовательно, мн нечего унывать.
Солнце весело сіяло, и я вышла опять на улицу, упоенная и очарованная всмъ, что видла передъ собою. Я была въ какомъ-то чаду и только смутно сознавала всю прелесть мягкаго южнаго втерка и всю роскошь картины, разстилавшейся передо мною. Я незамтно подошла къ рк, и любовалась легкою цпью Апеннинскихъ и Каррарскихъ горъ, изъ которыхъ ближайшія, покрытыя оливковыми деревьями, серебрились на солнц, тогда какъ другія, поросшія кипарисомъ, казались необыкновенно мрачными и непроницаемыми. Я сла подъ тнью густыхъ акацій, предо мною разстилался богатый коверъ зелени, густо усянной пестрыми цвтами. Черезъ нсколько времени ко мн подошла старушка, держа въ рукахъ корзинку, наполненную римскими лиліями и пармскими фіалками. Она положила мн нсколько лилій на колни, назвала меня милой синьориной и просила дать ей два-три сольди. Желая дать сколько-нибудь денегъ старушк, которая возбудила во мн жалость, я опустила руку въ мой кожаный мшокъ, висвшій на моемъ пояс. Но, о ужасъ! мой мшокъ былъ пусть. Я вскочила, сорвала мшокъ, выворотила его, но въ немъ не осталось даже ни одного мднаго сольди: меня обокрали. Бдность была слишкомъ хорошо знакома мн съ дтства, и я сразу поняла весь ужасъ своего положенія, я опустилась на землю, чувствуя себя совершенно несчастной, старуха нагнулась ко мн, стараясь утшить меня, она сама была обманута въ своихъ ожиданіяхъ, судя по моему лицу и молодости, она ожидала отъ меня щедраго подарка, а теперь я была такъ же бдна, какъ и она. Но великодушная и нжная ея флорентинская душа не зачерствла въ ея старческой груди: она грустно улыбнулась и, положивъ мн на колни букетъ свжихъ лилій, молча удалилась, желая поскоре продать свои цвты у воротъ города.
Съ безпокойствомъ оглядываясь во вс стороны, я увидала на дорог фуру, запряженную быками, за которой шло нсколько человкъ въ яркихъ одеждахъ. Я встала и ушла дальше въ лсъ, мною овладло чувство апатіи и отчаянія, при сознаніи моего одиночества. Я закрыла лицо руками и начала горько плакать. Между тмъ веселая компанія, состоявшая изъ молодого человка, двушки и двухъ мальчиковъ, подходила ко мн все ближе и ближе, она была такъ весела и беззаботна, что я чувствовала себя еще боле несчастной, глядя за приближавшихся ко мн. Съ ними были три собаки и обезьяна. Молодой человкъ игралъ на лютн и плъ, его голосъ былъ чистъ, звученъ и полонъ особенныхъ вибрацій, которыми обыкновенно отличаются итальянскіе голоса. Я сидла въ какомъ-то отупніи и слезы струились по моему лицу. Вдругъ они замтили меня, и ко мн подошла двушка, вся фигура ея дышала особенною граціею и цвтущимъ здоровьемъ. Она спросила меня, отчего я плкчу и что случилось со мною. Но я ей не отвтила ни слова, въ моемъ сердц кипло горькое чувство стыда и гордости, не требующей участія. Двушка ушла отъ меня и привела съ собою молодого человка.
— Поговори съ нею, caro mio,— сказала она.— Посмотри, какъ она груститъ и какъ еще она молода!
— Если синьорина не хочетъ говорить, — сказалъ онъ звучнымъ, музыкальнымъ голосомъ,— то мы не можемъ ей помочь.
Этотъ голосъ побдилъ мою гордость, но я не могла ршиться взглянуть на того, кто говорилъ со мною, и сказала, отвернувшись въ сторону:
— У меня было всего только двнадцать флориновъ, и ихъ украли у меня.
Слезы опять хлынули изъ моихъ глазъ, но я продолжала:
— Я одна, одна здсь во Флоренціи. У меня нтъ никого, никого! Я ничего не боялась, пока у меня были деньги, а теперь я должна умереть съ голода — это ясно. Ахъ, отчего я не умерла въ Болонь!
— Пустяки, пустяки,— отвчалъ мн незнакомецъ, съ нжнымъ и кроткимъ смхомъ. Нтъ,— cara mia, вы говорите не дло: что за радость умирать въ Болонь. Похоронили бы васъ тамъ, гд лежатъ тысячи другихъ бдняковъ, подъ общею надписью ‘бродяги’. Успокойтесь, синьорина, кто знаетъ, можетъ быть ваши гульдены еще найдутся, а можетъ быть воръ раскается, или будетъ пойманъ, что, въ конц-концовъ, одно и то же. Пойдемте-ка завтракать съ нами и не бойтесь насъ. Наша компанія, правда, не очень респектабельна, но мы вамъ зла не желаемъ.
Его голосъ и серебристый смхъ ‘com’il dolce suonar d’una lira’ потрясли меня до глубины души, я быстро отерла свои слезы, откинула волосы съ моего лица и взглянула на него:
— И вы не пришли ко мн на другой день, какъ общались,— вскричала я со страстнымъ упрекомъ.— И вы не узнаете меня? А я сберегла вашу розу — смотрите!
Я быстро вынула изъ складки моего платья одну изъ увядшихъ блыхъ розъ, которыя я получила въ Верон.
Онъ улыбнулся, но его прекрасные глаза были влажны. Какимъ образомъ я могла не узнать его тотчасъ же? Не легко можно забыть такое лицо, какимъ обладалъ этотъ незнакомецъ, это было одно изъ тхъ итальянскихъ лицъ, въ которыхъ проглядываетъ славная прошлая артистическая и героическая жизнь Италіи, такіе мечтательные глаза, полные глубокой меланхоліи, при спокойномъ выраженіи лица, и сіяющіе дтскою радостью при веселомъ настроеніи духа, такія лица, наиболе историческія и наиболе идеальныя, только рдко встрчаются между людьми. Благородный потомокъ аристократическаго рода встрчаетъ васъ за голой каменной лстниц его обветшалаго дворца, но вы видите передъ собою древняго синьора изъ картинъ Тинторенто и Тиціана, простой крестьянинъ закутывается въ свой коричневый плащъ, защищая лицо охъ холоднаго горнаго втра, и вы видите въ немъ того же человка, который служилъ моделью Микель-Анджело и Сарто, съ тми же гибкими членами и безсознательною гармоніей жестовъ.
Я съ упрекомъ посмотрла на это, столь памятное мн лицо, которое раньше улыбалось мн въ Верон, и теперь смотрло за меня съ кроткимъ сожалніемъ во Флоренціи.
Черноглазая двушка слдила за нами съ выраженіемъ удивленія и отчасти ревности.
— Я васъ тотчасъ же узналъ, синьорина,— сказалъ онъ,— какъ только увидалъ васъ тутъ подъ кипарисами. Но, скажите на милость, необыкновенная авантюристка, какимъ образомъ вы попали сюда черезъ горы?
Я съ женскимъ упорствомъ продолжала свои упреки и выставляла на видъ вс обиды, которымъ, какъ мн казалось, я подвергалась съ его стороны.
— Вы сами не пришли,— вскричала я,— вы только послали розы!
— Вы правы, синьорина,— отвтилъ онъ съ улыбкою,— но я не пришелъ по весьма простой причин: я въ тотъ день велъ себя очень неприлично, возбуждалъ народъ къ мятежу, сказалъ рчь, которая для ушей австрійцевъ звучала государственной измной, и только-что я возвратился домой, напвая псню, добрые австрійцы уже ожидали меня, схватили и выпроводили меня за городскія ворота. Я не имлъ времени ни собраться въ путь, ни проститься съ моими друзьями. Полицейскихъ было человкъ пятьдесятъ, а я былъ одинъ, и потому долженъ былъ покориться. Около самыхъ воротъ я увидалъ маленькую цвточную лавочку, гд только-что открывали ставни, я попросилъ солдатъ позволить мн закурить свою сигаретку, и тутъ же выбралъ букетъ розъ и веллъ снести ихъ къ вамъ. Я радъ, что это порученіе было такъ честно исполнено. Было страшно холодно въ то утро, когда я шелъ черезъ Ломбардію, въ своемъ легкомъ маскарадномъ костюм, который вдобавокъ былъ до-нельзя смшонъ при такой обстановк, шелъ сильный снгъ и втеръ рзалъ мн тло какъ ножемъ, но, поврьте, что все-таки я въ это утро больше всего былъ озабоченъ тмъ, что не сдержалъ своего слова. Нтъ, нтъ, синьорина, я не могъ такъ легко васъ позабыть. Я помню ваше пніе, и золотое платье, и розы въ вашихъ рукахъ, и ваши прелестные волосы. Но что длать: наши друзья австрійцы сильно меня не долюбливаютъ. Они увряютъ, что я бунтую народъ.
Я посмотрла на него съ удивленіемъ. Кмъ могъ онъ быть? Каждое слово обличало въ немъ очень образованнаго человка, каждое движеніе говорило о его благородномъ происхожденіи. И при всемъ томъ, онъ жилъ, повидимому, исключительно среди бднаго народа, его тонкая и чистая одежда была, однакожъ, заштопана во многихъ мстахъ. Онъ понялъ вопросительное выраженіе моего лица и поспшилъ объяснить мн:
— Мы странствующіе музыканты, въ вашимъ услугамъ, синьорина. Эту молодую двушку зовутъ Брюноттой, этого мальчика — Токко, а другого — Бокомеро. Имя обезьяны — Пантагрюэль, а меня самого зовутъ Паскарелли.
Я успокоилась понемногу и разсказала ему вс мои печальныя похожденія, что еще больше облегчило меня.
— Итакъ, вы одн, въ цломъ свт,— сказалъ Паскарелли, всматриваясь въ мое лицо своими лучезарными глазами.
— Я уже вамъ это сказала,— вскричала я съ отчаяніемъ въ голос.
— Altro!— отвтилъ онъ.
Этимъ удивительнымъ словомъ итальянцы выражаютъ вс оттнки своихъ душевныхъ движеній.
— Не забудьте, синьорина,— продолжалъ Паскарелли,— что когда мы бдны, то намъ всегда приходится плохо на этомъ свт. Наше поведеніе можетъ быть какъ нельзя боле безукоризненно, но это намъ нисколько не помогаетъ. Тутъ-то скоре всего насъ будутъ подозрвать въ чемъ-либо дурномъ.
Разговаривая такимъ образомъ, мы все боле и боле сближались другъ съ другомъ, и мн казалось, что я нахожусь среди старыхъ, добрыхъ друзей. Тмъ страшне казалось мн покивуть моихъ новыхъ знакомыхъ, и когда Брюнотта, тронутая моимъ одиночествомъ, предложила мн остаться съ ними и раздлить ихъ занятія, радостныя слезы невольно подступили къ моимъ глазамъ, и я приняла это предложеніе тотчасъ же, когда и Пасварелли убдительно просилъ меня о томъ же.
— Это судьба, синьорина,— сказалъ онъ: поврьте, что это судьба. Не даромъ и я далъ вамъ кольцо съ изображеніемъ судьбы.
— А вы разв врите въ судьбу?— спросила я.
— Какъ не врить, но замтьте, что судьба всегда женскаго рода, почти во всхъ грамматикахъ міра.
Я охотно согласилась остаться съ ними, но моя гордость возмущалась при мысли, что я буду даромъ сть ихъ хлбъ. Паскарелли на это сказалъ мн, что я вроятно мъ не больше, чмъ птицы, и что я могу, наконецъ, всегда взяться за ихъ ренесло.
— Но,— прибавилъ онъ,— обдумайте сперва хорошенько этотъ планъ и присмотритесь въ нашей жизни. Вы не должны распоряжаться своею судьбою съ слпою поспшностью.
Я была согласна на все и снова чувствовала себя почти счастливой. Мы двинулись въ городъ всею компаніею. Везд, гд мы проходили, появленіе Паскарелли возбуждало общій восторгъ народа, который шелъ толпами за нами, спрашивая, будетъ ли Паскарелли играть въ этотъ вечеръ. Изъ разговоровъ я узнала, что у Паскарелли было обыкновеніе путешествовать по стран, останавливаясь тамъ, гд ему заблагоразсудится, и, раскинувъ небольшую сцену изъ полотна и дерева, которую онъ возилъ съ собой, давать представленія для народа. Судя по восторгу, съ какимъ его встрчали, я замтила, что у него былъ особенный даръ привлекать въ себ народъ. Меня соблазняла эта безпечная, кочевая жизнь, полная приключеній. Изъ разсказовъ его сестры, черноокой Брюнотты, и другихъ, я узнала также, что Паскарелли предпочитаетъ эту жизнь всякой другой. Въ душ же онъ былъ несомннно великій артистъ. ‘Онъ не заучиваетъ своихъ ролей, онъ не хочетъ знать никакихъ традиціонныхъ законовъ сцены’, говорили директоры театровъ, на которыхъ игралъ Паскарелли. Онъ не уживался съ директорами и скоро бросалъ ихъ. Простые же люди мало заботились объ этомъ: они знали, что Паскарелли можетъ заставить ихъ смяться, или плакать, любить, или воспылать ненавистью, чувствовать себя или глубоко несчастными, или же наверху блаженства. Они понимали всю глубину его творческаго таланта. Въ этотъ же вечеръ я сама могла судить объ этомъ необыкновенномъ талант. Я должна сознаться, что видъ маленькаго театра, раскинутаго шатромъ на лугу, возбуждалъ во мн нкоторое презрніе къ этой первобытной сцен. Театръ былъ полнъ народа и далеко не могъ вмстить всхъ зрителей, такъ что толпа стояла на лугу вн театра и ждала съ нетерпніемъ появленія Паскарелли, громко вызывая его по имени. Онъ не заставилъ себя долго ждать. Онъ игралъ пьесу собственнаго своего сочиненія. Пьеса была не велика, въ ней отсутствовалъ всякій сценическій эффектъ или обманъ зрнія, и все-таки она была въ своемъ род совершенство, блистала тончайшимъ юморомъ и правдою. Я слушала Паскарелли съ восторгомъ и удивленіемъ, готовая поклоняться возвышенному генію его души.
Посл представленія мы возвратились домой въ сопровожденіи толпы народа, вс были веселы, смялись, играли на звучной мандолин. Луна озаряла всю рку, передъ нами возвышалась блая Фіезоле, когда мы проходили мимо дома съ освщеннымъ балкономъ, кто-то сверху бросилъ намъ пукъ душистыхъ фіалокъ. Такимъ образомъ я вступила въ свое новое жилище.
На другое утро я была обрадована неожиданностью: Паскарелли принесъ мн мои двнадцать флориновъ.
— Вотъ видите,— сказалъ онъ,— я вамъ говорилъ, что воръ можетъ раскаяться. Во всякомъ случа, вы теперь свободны располагать своею судьбою. Подумайте хорошенько и выбирайте теперь, на что вамъ ршиться.
Онъ смотрлъ на меня съ выраженіемъ грусти и тревоги.
— Я останусь съ вами,— сказала я,— что ршено. Я хочу жить съ вами и выучиться вашему ремеслу.
Паскарелли посмотрлъ на меня пристально и задумчиво.
— Чего вы больше всего желаете въ этомъ свт, cara mia,— спросилъ онъ наконецъ.
— Денегъ, конечно,— отвчала я, не задумавшись.
— Въ васъ нтъ ни искры генія, если это такъ,— отвчалъ онъ съ оттнкомъ легкаго презрнія и нетерпнія.
Мой отвтъ оскорблялъ вс его артистическіе инстинкты. Онъ самъ стремился всегда къ одной цли,— вызвать веселый, непринужденный смхъ или слезы у своихъ слушателей, и не думалъ никогда о томъ, лежатъ ли мдныя или золотыя монеты въ его маленькомъ ящик у входа его театра.
— Но вдь деньги все въ этомъ свт,— настойчиво продолжала я, зная по горькому опыту, что значить не имть денегъ.
— Вы такъ думаете? Да, для тхъ, кто такъ смотритъ на деньги, пожалуй, он имютъ важное значеніе. Я же самъ думаю иначе. Но что касается моего ремесла, то предупреждаю васъ, что ему не легко выучиться. Актеры родятся съ талантомъ, какъ поэты и живописцы, кром того, они должны усовершенствовать этотъ талантъ прилежаніемъ. Мы, итальянцы, мене другихъ націй нуждаемся въ этой культировк. Французы и итальянцы — единственные великіе актеры на этомъ свт. Сверныя націи не имютъ сценическаго таланта, также точно между ними мало великихъ живописцевъ, у нихъ есть великіе умы, но мало артистовъ. Мы, актеры, имемъ дло съ таинственнымъ предметомъ,— съ человческимъ сердцемъ, людямъ можетъ показаться легкимъ дломъ перебирать струны ихъ сердца и возбуждать въ нихъ смхъ или грусть, но, на самомъ дл, вызывать изъ нихъ мелодію, отъ которой человкъ сталъ бы добре и лучше,— трудная задача, на которую человкъ можетъ положить всю свою жизнь, и все-таки этой жертвы будетъ мало.
— Вы несомннно великій артистъ,— сказала я задумчиво,— и все-таки вы играете только для народа.
Онъ взглянулъ на меня и снисходительно улыбнулся.
— Только для народа! Altro! А знаете ли вы, что Спероне и другіе критики называютъ произведенія Аріоста годными только для простого народа, а Данте прозвали они поэтомъ сапожниковъ и пекарей! Въ наши дни, правда, Данте сталъ великимъ поэтомъ въ глазахъ ученыхъ, но въ то время, когда онъ жилъ, его считали весьма ничтожною личностью потому, что онъ писалъ на своемъ родномъ нарчіи. Да, онъ былъ поэтомъ для простого народа, и даже его знаменитая комедія не что иное, какъ ‘canto villereccio’,— пснь для сельскихъ жителей! Только для народа! Да, по теперешнимъ понятіямъ для народа годится только дешевая литературная дрянь. Я житель Флоренціи, donzella, и кровь моихъ предковъ, которая течетъ во мн, говорить мн, что чмъ возвышенне талантъ, тмъ скоре долженъ онъ служить именно народу, быть его достояніемъ. Плохо пришлось бы Флоренціи, еслибы она не сознавала этой великой истины. Ея великіе люди никогда не продавали себя ни имперіи, ни пап, ни принцамъ, но отдавали бы свои сокровища въ руки народа. Вотъ почему она побдоносно сіяла среди вковъ угнетенія я предразсудковъ и почему до сихъ поръ въ ней неугасимо горитъ огонь свободы и искусства.
— Изъ какого рода вы происходите,— спросила я, и была уврена, что онъ назоветъ одно изъ великихъ именъ республики.
— Мой отецъ былъ мдникъ,— отвчалъ онъ съ улыбкою.
— Мдникъ! Не можетъ быть.
— Отчего же вы такъ думаете, donzella. Могу васъ уврить, что онъ былъ мдникъ, но при этомъ онъ былъ итальянецъ. Вы знаете, что мы никогда не бываемъ вульгарны. Я самъ учился въ университет въ Пиз, въ бдной овдоввшей {Извстно, что Пиза была въ древности портовымъ городомъ, но впослдствіі море отошло дальше отъ ея береговъ.} Пиз. Глядя на нее, кажется, что она, подобно Дидон, оплакиваетъ своего утраченнаго возлюбленнаго — море. Она несказанно печальна, и когда я гуляю въ лунную ночь, въ моемъ воображеніи возникаютъ ея чудные дворцы, безлюдныя площади и вся прелесть опустошенія, какую Пиза представляетъ при лунномъ освщеніи. Помните ли вы, какъ жители Флоренціи вооружились и пошли защищать Пизу отъ враговъ, когда ея сыны сражались въ битв при Минорк? Флоренція питала унаслдованную вражду къ Пиз, но она своею кровью защищала ея честь, когда она была слаба. Я не знаю другого, подобнаго славнаго подвига въ цлой исторіи…
Паскарелли выставилъ мн на видъ вс невыгоды моего положенія, еслибы я ршилась остаться съ ними. Онъ не хотлъ воспользоваться моей неопытностью и скрыть отъ меня мннія свта о той цыганской жизни, которую онъ самъ велъ. Что же касается меня, то я уже боле не колебалась въ своемъ ршеніи, и когда я окончательно сообщила о томъ Паскарелли, то онъ порывисто схватилъ мои руки и поцловалъ ихъ и потомъ уже боле не возвращался къ этому предмету, считая его поконченнымъ дломъ. Брюнотта сильно полюбила меня и, сверхъ того, относилась ко мн съ почтеніемъ. Паскарелли обращался съ нею, какъ съ ребенкомъ, не упрекалъ и не бранилъ ее, но и никогда не сообщалъ ей своихъ задушевныхъ мыслей или взглядовъ. Меня очень удивляло то, что она была крайне необразованна и не умла даже читать. Въ особенности это поражало меня, когда я сравнивала низкую степень ея развитія съ утонченною образованностью Паскарелли. Онъ никогда не касался этого предмета, и даже какъ будто избгалъ говорить о немъ, я же, съ своей стороны, считала неделикатнымъ разспрашивать Брюнотту, тмъ боле, что она мн очень нравилась и я не желала обидть ее. Она взяла на себя вс хлопоты по хозяйству, предоставляя Паскарелли занимать меня, вмст съ нимъ я часто длала длинныя прогулки, внимательно прислушиваясь ко всему, что онъ такъ краснорчиво говорилъ мн, когда мы возвращались домой усталые, Брюнотта ожидала насъ съ готовымъ ужиномъ. Въ особенности мн памятенъ одинъ вечеръ, проведенный мною съ Паскарелли въ тнистой рощ Cascine. Я разспрашивала его объ его родн и никакъ не могла помириться съ мыслью, что отецъ Паскарелли былъ мдникъ.
— Могу васъ уврить, синьорина,— сказалъ мн Паскарелли,— что онъ былъ настоящій мдникъ, но, къ утшенію вашему, могу вамъ прибавить, что мой родъ — одинъ изъ самыхъ древнихъ родовъ въ Италіи. Въ старыя времена мои прадды были изъ числа тхъ владтельныхъ аристократовъ, рядомъ съ которыми домъ Медичи показался бы ничтожнымъ. Мы были гибеллины, и погибли вмст съ ними. Мы окончательно разорились, благодаря тому, что одинъ изъ моихъ предковъ во что бы то ни стало хотлъ превзойти всхъ своею роскошью, и поручилъ знаменитому архитектору Орканья постройку своего замка, на уплату долговъ моего предка ушло все богатство его и его потомства. Два вка мои предки кое-какъ существовали остатками прежняго богатства, но, наконецъ, они были принуждены работать для своего пропитанія. Мой ддъ сдлался факкино, а оттуда уже не далеко и до мдника. Итакъ, мой отецъ былъ мдникъ и человкъ съ большимъ запасомъ юмора. Онъ былъ однакожъ настолько тщеславенъ, что очень гордился своимъ происхожденіемъ и даже нарисовалъ княжескую корону на своемъ мдномъ котелк, служившемъ ему для плавки его матеріаловъ. Въ моемъ дтств я нарушался отъ него разныхъ разсказовъ о славныхъ подвигахъ моихъ предковъ, и во мн происходило что-то непонятное и странное, когда я случайно попадалъ въ какую-нибудь старую церковь и тамъ читалъ на мраморномъ памятник имя какого-нибудь могущественнаго Паскарелли, тогда какъ я самъ бгалъ по деревн съ босыми ногами, отыскивая старыя кастрюли для починки.
— Это разбило бы мое сердце,— вскричала я.
Паскарелли засмялся.
— Скоре могла быть разбита моя голова,— возразилъ онъ,— такъ какъ мн приходилось защищать честь моего отца и драться почти со всми мальчишками деревни изъ-за нашей княжеской короны, изображенной на мдномъ котелк. Простой народъ находилъ, что эта корона на старомъ котелк была неумстна и смшна, и онъ, конечно, былъ правъ, но я стоялъ горою за отца и отдлывался за все собственною головою. Теперь это все кануло въ вчность. Я похоронилъ моего отца вмст съ котелкомъ, какъ нкогда хоронили его предковъ съ ихъ золотыми коронами, и давно помирился съ людьми, которые простили мн мои кулачныя расправы и заплатили мн за нихъ любовью. Не знаю, могли ли бы сказать то же самое про себя Паскарелли-гибеллины, покоющіеся въ мраморныхъ гробницахъ?
— И эта любовь удовлетворяетъ васъ?
Выразительное лицо Паскарелли приняло грустное выраженіе.
— Да, cara mia, она меня удовлетворяетъ, и я стыдился бы самого себя, если бы было иначе. Видите, синьорина, близко ознакомившись съ жизнью простого человка, приходишь къ тому заключенію, что въ этомъ странномъ, непонятномъ мір слезъ ему нужно немного веселья и немного любви для того, чтобы окончательно не погрязнутъ въ темномъ омут жизни.
Я задумалась надъ этими словами. Неужели же весь великій міръ божій не можетъ дать ничего больше? Да стоитъ ли такъ долго и много томиться въ жизни, чтобы получить такое ничтожное вознагражденіе? А если это, въ самомъ дл, правда, то какъ же сдлаться участникомъ этого блаженства?
Чуткая душа Паскарелли понимала мысли другихъ и безъ словъ. Онъ улыбнулся и отвтилъ мн разсказомъ:
— Жилъ былъ молодой пастухъ, одинокій и никмъ нелюбимый. Волшебница сжалилась надъ нимъ и принесла ему еще нераспустившійся ранункулъ. ‘Дунь на цвтокъ, но только три раза’, сказала она, ‘и каждый разъ ты получишь все, чего пожелаешь’. И онъ дунулъ въ первый разъ на золотистый цвтокъ и пожелалъ быть такимъ же веселымъ, какъ другіе. Тотчасъ же онъ сталъ веселъ и беззаботенъ, но не чувствовалъ душевной радости отъ этого веселья, и оно ему опостылло. Онъ дунулъ на цвтокъ во второй разъ и пожелалъ любви: его тотчасъ начала ласкать юная красавица, и онъ осыпалъ ее страстными поцлуями, но не былъ счастливъ, ему казалось, что ея уста были холодны для поцлуевъ и не было блеска въ ея глазахъ. Тогда онъ дунулъ въ третій разъ на цвтокъ и сказалъ съ грустью: ‘пусть же смются другіе, пусть любятъ другіе, для меня же, я вижу, нтъ счастія на земл’… И вдругъ онъ тотчасъ почувствовалъ душевную радость, заплъ отъ восторга, и поцлуи молодой двушки стали горячи и сладки. Тогда волшебница отняла отъ него золотой ранункулъ и сказала: ‘теперь ты будешь счастливъ и любимъ, потому что твое желаніе было безкорыстно и чисто’…
Паскарелли наводилъ справки везд, гд только могъ, о моемъ отц и о Флоріо, но вс эти поиски были безуспшны,— никто ничего не зналъ о нихъ, и хотя Паскарелли неутомимо исполнялъ эту обязанность, но, съ другой стороны, не скрывалъ своей радости, когда ему не удавалось напасть на ихъ слдъ. До нашего отъзда изъ Флоренціи, онъ ршился побывать въ Верон, чтобы и тамъ навести справки объ отц. Я узнала спустя долгое время, что онъ жилъ въ Верон съ большой опасностью для себя, подъ чужимъ именемъ, такъ какъ австрійцы сильно ненавидли его, но онъ никогда не думалъ о себ.
На время своего отсутствія, онъ помстилъ меня у одного своего друга, длавшаго мозаики, въ улиц де-ла-Пергола, недалеко отъ того мста, гд стоитъ домъ, подаренный герцогомъ Бенвенуто Челлини.
Сколько разъ, опершись задумчиво на окно, я воображала, что вижу передъ собою пылающій огонь въ мастерской Челлини и яркую, какъ кровь, горячую массу, которая, по мановенію руки этого великаго художника, должна была наполнить прелестную форму Персея. Этотъ великій человкъ, воодушевляемый своимъ порывистымъ геніемъ, пригоршнями бросалъ въ огонь принадлежавшія ему домашнія сокровища — золото и серебро, какъ нкогда родители приносили въ жертву Молоху своихъ дтей, но изъ пламени въ мастерской художника выходили въ застывшемъ металл его великія творенія, которыя будутъ вчно жить въ потомств.
Я недолго прожила въ моемъ новомъ жилищ, такъ какъ другъ Паскарелли, Орфео, въ дом котораго онъ меня оставилъ, былъ вскор взять австрійцами и заключенъ въ Барджелло, за какое-то участіе въ заговор. Вс патріоты казались подозрительными въ то тяжелое для Италіи время. Я не могу забыть того тягостнаго чувства, какое я испытывала, оставшись одна въ опустломъ дом.
Вечеромъ пришла какая-то женщина, убрала все въ комнатахъ и сказала мн, что я теперь могу отправляться, куда я хочу, такъ какъ она должна запереть домъ маэстро Орфео, пока онъ не возвратится. Я едва упросила ее оставить меня еще на короткое время, не зная, что будетъ со мною дальше. Паскарелли взялъ съ меня слово не уходить отсюда, пока онъ не возвратится, и я, непокорявшаяся съ дтства никакой власти, страстно желала слушаться во всемъ этого человка. Но сердце во мн упало, когда я осталась совершенно одинокой въ этомъ пустомъ дом, гд всюду лежали разбросанныя неоконченныя мозаичныя работы, однако я скоро была выведена изъ затрудненія: черезъ нсколько времени я услышала быструю и легкую походку Паскарелли и радостно привтствовала его. Онъ передалъ мн, что не могъ ничего узнать о моемъ отц и что теперь опять я должна ршиться на то, чтобы жить вмст съ нимъ и съ Брюноттой, такъ какъ его планъ оставить меня у Орфео не удался, а пока онъ не придумалъ другого удобнаго для меня помщенія.
— Конечно, я буду жить съ вами,— сказала я, нсколько удивленнымъ и обиженнымъ тономъ.
— Хорошо, cara mia, пусть будетъ такъ,— сказалъ онъ:— видно, иначе ничего нельзя придумать. Но я все-таки желалъ бы для васъ боле приличнаго жилища. Во всякомъ же случа, donzella, знайте, что я васъ буду беречь, какъ святыню, и клянусь вамъ, что вы никогда не будете раскаяваться въ томъ, что доврились мн.
Я слушала его съ удивленіемъ и радостно приняла его предложеніе идти съ нимъ домой.
Мы прожили во Флоренціи до весны. Блыя, голубыя и пурпуровыя лиліи начали цвсти кругомъ, на улицахъ и въ рощахъ красовались блыя, непорочныя анемоніи.
Нтъ ничего на свт прелестне весны въ Италіи! Весна хороша и на свер, но тамъ она похожа на двушку, пробудившуюся отъ мертваго, тяжелаго сна, весна же на юг,— это двушка, проснувшаяся отъ мечтаній о любви.
Я согласна, что и въ Италіи можно устать отъ вчно-сіяющаго солнца, отъ котораго не вполн защищаютъ запертыя зеленыя ставни, въ самомъ дл, представьте себ, что посреди лта вы находитесь во Флоренціи: Арно почти совсмъ высохла, оливковыя деревья поблднли отъ солнца и кипарисы томятся отъ недостатка влажности въ воздух, вы начинаете мечтать о тирольскихъ зеленыхъ горахъ съ снговыми вершинами и голубыми озерами, или о тюрингенскомъ лс, въ которомъ раздается пніе безконечнаго множества птицъ,— однимъ словомъ, днемъ вы начинаете измнять Италіи на этотъ разъ, но поврьте, съ наступленіемъ ночи вы опять признаете совершенство итальянской природы. На Флоренцію спустилась ночь. Есть ли на всей земл что-либо, боле прелестное? Ваше сердце радостно отвтить: нтъ, нигд нтъ ничего подобнаго! Вы открываете ваше окно и вдыхаете этотъ живительный воздухъ, сладостный, какъ дыханіе рая. Около вашего окна, тутъ же, развсились большія кисти олеандра и рядомъ съ нимъ красуется блоснжная маньолія. Изъ сосдняго окна доносятся тихіе звуки мандолины. Кто-то тихо смется и бросаетъ съ балкона букетъ лилій. Вы видите проходящую мимо сосдняго окна смуглую женщину съ пунцовыми цвтами въ темныхъ волосахъ. Кто-то нжно говоритъ: ‘Addio, gioja mia!’ И эти звуки падаютъ въ воздух, какъ лепестки розъ отъ колыханія втра. Вы улыбаетесь и думаете, что и тотъ, кто любитъ васъ, никогда не перестанетъ любить васъ, по крайней мр такъ увряетъ васъ стоящій тутъ же, около васъ, человкъ, который дороже для васъ всего на свт, вы ему врите и желаете только одного, чтобы въ такую ночь получить отъ любимаго вами человка поцлуй безсмертія, и уже не пробуждаться боле къ дйствительной жизни.
Разъ вечеромъ мы съ Паскарелли вышли изъ города черезъ римскія ворота, и направились къ старой башн Галилея. Люди испортили большую часть своихъ старыхъ памятниковъ, но астрономическая башня не повреждена и до сихъ поръ. Въ ней и теперь такъ же уютно и такъ же тихо, какъ было и тогда, когда въ давнопрошедшія времена великій учитель всходилъ на нее для того, чтобы слдить за таинственнымъ движеніемъ планетъ на неб. Вы входите между старыми оливковыми деревьями и ступаете на тропинку, поросшую дикими гіацинтами, передъ вами открывается узкая деревянная лстница, по которой вы поднимаетесь, бросая мимоходомъ взглядъ черезъ арки башни на западъ, гд разстилается море, и на югъ, гд виднъ Римъ.
Здсь Галилей изучалъ исторію солнца, съ этой башни Мильтонъ любовался на Вальдарно, и тамъ передъ нимъ развернулась изображенная имъ картина рая.
Но я въ ту пору больше интересовалась личностью Паскарелли, который стоялъ рядомъ со мною, опершись о перила башни, чмъ великимъ Галилеемъ. Я старалась создать себ боле ясное понятіе объ этомъ, нсколько загадочномъ человк, съ такимъ свтлымъ умомъ и столь привлекательными качествами. Съ этою цлью я принялась вновь за свои разспросы.
— Скажите,— спросила я,— какъ могла у васъ родиться мысль приняться за ваше теперешнее ремесло?
— Я влюбился въ одну актрису,— безъ запинки и просто отвчалъ Паскарелли,— она была француженка и принадлежала къ трупп странствующихъ актеровъ. Я не знаю, была ли она красива или нтъ, знаю только то, что я впослдствіи уже никогда боле не встрчалъ подобной женщины, какъ она, и что въ ней несомннно былъ своего рода талантъ. Она играла съ огнемъ и страстью, и также хорошо черезъ минуту могла приготовить превкусный супъ или салатъ. Она сдлала изъ меня актера и, кром того, заставила меня бросить мою ученую карьеру. Въ Пиз мн предлагали каедру математики, но я отказался отъ этой чести, на меня напала страсть къ странствованію, я бросилъ свои книги, призмы и телескопы и послдовалъ за моею возлюбленною Зинзарою. Съ этого дня я сталъ актеромъ. Я прожилъ съ труппой два года, сочиняя комедіи, которыя тутъ же разыгрывались актерами. Потомъ я похалъ одинъ въ Парижъ и игралъ тамъ на сцен, но я не могъ долго выдержать разлуки съ родиною, и съ нетерпніемъ ждалъ минуты возвращенія въ мою милую Италію.
— Но что сдлалось съ Зинзарою?— спросила я.
— Съ Зинзарою? А то же, что обыкновенно бываетъ съ такими женщинами. Она промняла меня на какого-то маркиза, и на прощаніе даже пустила въ меня своей деревянной чашкой, теперь же я не знаю, гд она находится. Но да простятся ей многія ея прегршенія, я провелъ съ нею очень весело цлыхъ два лта, она многому меня научила и подъ конецъ только разбила свою чашку, не повредивъ ни моей голов и не разбивъ моего сердца.
Я задумалась надъ этими словами Паскарелли, я имла только смутное понятіе объ его отношеніяхъ къ Зинзар, но не могла равнодушно слышать объ его привязанности въ кому-либо другому, кром меня.
Паскарелли страстно любилъ Флоренцію и зналъ исторію каждаго камня на ея улицахъ, онъ часто сообщалъ мн свои свднія и я сама начала питать въ ней какую-то фантастическую нжность. Увлекаясь, онъ часто говорилъ:
— Вся таинственная прелесть Флоренціи кроется въ ея вдохновляющей сил, благодаря которой ея жители переносили бдность и нищету для того, чтобы жертвовать милліоны на ея дивные мраморные памятники, завщанные потомству. Венеція погибла отъ своей гордости и чрезмрной распущенности нравовъ, Римъ палъ отъ своей тиранніи и жажды крови, но Флоренція, хотя и не разъ была попираема имперіею и церковью,— не могла пасть ни духомъ, ни тломъ. ‘Мы стремимся къ идеалу’, говорили древніе флорентинцы, и до сихъ поръ Европа преклоняется предъ ихъ дяніями и не можетъ превзойти ихъ.
— Да,— сказала я,— во Флоренціи было столько великихъ людей, великихъ художниковъ.
Паскарелли слегка улыбнулся и сказалъ:
— Это уже чисто женская логика, которая всегда выводитъ понятіе о причин изъ ея послдствія. Въ наше время стремятся къ тому, чтобы всхъ подвести подъ извстный общій уровень, такъ что стоить громаднаго труда проявить минутную самобытность, и часто гибель грозитъ тмъ, которые ршаются на это. Не такъ было во Флоренціи: тамъ человкъ даже съ малйшимъ природнымъ талантомъ находилъ поддержку въ самомъ воздух, который онъ вдыхалъ. Не думайте, что только великіе умы сдлали изъ Флоренціи то, чмъ она стала. Нтъ, этому главнымъ образомъ способствовали именно т люди, которые хорошо сознавали, что они не великіе люди, но въ которыхъ было достаточно терпнія и безкорыстія, чтобы выполнять ревностно и тщательно заданную имъ работу. Не только самъ Орканья, составившій планъ лоджій {Крытая галлерея вокругъ верхняго этажа строенія.}, но и каждый рабочій, трудившійся надъ каждымъ камнемъ, кладъ всю свою душу въ работу. Въ эти дни не одни только властелины, но и слуги искусства были проникнуты понятіемъ объ его святости.
Такъ Паскарелли наглядно училъ меня, и каждое его слово западало мн въ душу, и предметы, до тхъ поръ непонятные для меня, становились краснорчивыми и прекрасными.
Я была совершенно довольна своею жизнью, и думаю, что каждый, у котораго была бы хоть капля поэзіи, былъ бы также въ восторг отъ нашей жизни. Мы странствовали по горамъ и по долинамъ, останавливаясь, гд намъ хотлось. Вс любили насъ, по крайней мр, любили Паскарелли, и окружали насъ всевозможными доказательствами своей любви. Мы жили всегда среди простолюдиновъ, Паскарелли игралъ только для нихъ. Пашу публику составляли загорлые сборщики винограда, кожевники и кузнецы, которые приносили съ собою копоть и пыль своего ремесла, крестьянки, которыя трудились цлый день въ пол,— однимъ словомъ, вс т, которые были рады забыть, глядя на игру Паскарелли, скудный заработокъ и свое полуголодное житье-бытье.
Дайте итальянцу мдную монету, и онъ, хотя бы у него не было ничего больше въ карман, все-таки истратитъ хоть часть ея на какое-либо зрлище. Паскарелли хорошо зналъ эту слабость своихъ соотечественниковъ, и ему всего боле нравилось играть для тхъ, у которыхъ не было даже и мднаго гроша. Онъ весело подходилъ именно къ тмъ, которые не могли заплатить за входъ, и кричалъ:
— Войдите, вы заплатите мн вашимъ смхомъ, если мн удастся разсмшить васъ. У васъ нтъ ни одного сольди, ну, такъ я вамъ скажу, милый другъ, что вы — или величайшій глупецъ, или честнйшій человкъ въ цломъ свт. Войдите же скоре!
И зрители входили толпами.
— У васъ нтъ вовсе честолюбія,— сказала я какъ-то разъ Паскарелли.
— Это правда,— отвчалъ онъ.
— Но если бы вс такъ думали, какъ вы,— возразила я,— то разв свтъ не потерялъ бы отъ этого?
— Я не думаю,— отвчалъ онъ:— напротивъ, мн кажется, что былъ бы почти такой же порядокъ вещей, какъ и теперь, можетъ быть, было бы меньше кровопролитія. Неужели вы думаете, что искусство обязано въ чемъ-либо въ самомъ дл великомъ такому мелкому чувству, какъ честолюбіе? Нтъ, ни одинъ великій геній не работалъ надъ своими твореніями чисто изъ честолюбія. Не честолюбіе создало типъ Гамлета, дантовскій ‘Адъ’ или С-миворное концертино Бетховена. Но, сверхъ того, нужно сказать и то, что Микель-Анджелло и Леонардо обезсмертили свои имена не только потому, что сами были великіе люди, во и потому, что ихъ ученики съ охотою, большимъ искусствомъ и даже совершенствомъ приготовляли имъ краски и глину, и довольствовались этимъ скромнымъ участіемъ въ великомъ произведеніи. Наконецъ, эти люди были поглощены своимъ искусствомъ, а этого-то именно и недостаетъ современнымъ художникамъ. Они сами не врятъ въ своего бога, а въ искусств, больше чмъ въ религіи, неврующій не можетъ творить кудесь.
— Но не думаете ли вы,— возразила я,— что эти люди сознавали, что ихъ творенія на вки вковъ будутъ служить живымъ напоминаніемъ объ ихъ личности?
— Я сомнваюсь въ этомъ,— отвчалъ Паскарелли:— великій художникъ производитъ свои творенія потому, что онъ не можетъ не творить ихъ, и потому, что онъ любитъ ихъ. Неужели вы думаете, что строитель Кёльнскаго собора разорвалъ бы свои планы, еслибы онъ могъ предвидть, что его имя будетъ позабыто потомствомъ? И вы говорите о честолюбіи мн, актеру! Актеръ ничего не оставляетъ посл себя, онъ даже не можетъ упрочить за собою свою славу. ‘Какъ, вы не слышали его?’ — говорятъ старики молодымъ людямъ объ умершемъ великомъ актер. Но разв молодежь вритъ, что онъ былъ дйствительно великъ? Гд же доказательство этого величія? Мы живемъ только настоящимъ, для насъ нтъ будущаго.
— Но были же знаменитые актеры, которые, по крайней вр, при жизни пользовались славою и наживали богатства,— сказала я нершительно.
— Богатства! Милліоны франковъ еженедльно, и брилліантовыя табакерки изъ собственныхъ рукъ какого-нибудь принца — вотъ что вы вроятно подразумваете! Какъ это удивительно, въ самомъ дл, что вы по лтамъ еще не вполн женщина, а ужъ въ васъ бьется сердце настоящей женщины! Но, впрочемъ, donzella, я самъ не боле, какъ бродяга, и моя мораль не похожа на обыкновенную житейскую премудрость.
Въ наши странствованія мы дошли и до старой Пизы. Паскарелли любилъ грустную, побжденную соперницу Флоренціи, бывшую нкогда всемірнымъ рынкомъ, теперь же обратившуюся въ пустыню.
— Не представляется ли вамъ въ вашемъ воображеніи образъ французской принцессы Маргариты,— сказалъ мн разъ Паскарелли,— когда она совщалась съ цыганами о своемъ побг, высунувшись изъ окна стараго дворца въ этой самой Пиз? Бдная женщина! Какъ легко понятны ея лихорадочное томленіе и упрямыя мысли объ этомъ побг,— однимъ словомъ, вс т чувства, которыя заставили ее предпочесть нищенскую свободу всему великолпію и блеску дома Медичисовъ.
Но я отрицательно покачала головою. У меня было все, чего такъ жаждало сердце этой бдной Маргариты, когда оно билось, какъ птица взаперти, подъ ея вышитымъ золотымъ корсажемъ, у меня было все это, но я не понимала и не цнилъ всего этого счастья, выпавшаго на мою долю.
Въ Пиз я встртила стараго товарища Паскарелли. Онъ мн разсказалъ многое о немъ, чего я никогда не узнала бы отъ него самого, между прочимъ, я узнала, что онъ уступилъ этому другу свое мсто при университет и оставилъ ему все свое имущество.
— Да, синьорина,— сказалъ мн однажды этотъ добрый молодой человкъ, всмъ, что я имю, я обязанъ Паскарелли. Онъ вамъ сказалъ, вроятно, что онъ оставилъ это мсто потому, что захотлъ сдлаться странствующимъ актеромъ, но дло было не совсмъ такъ: онъ хотлъ сдлать доброе дло и уступилъ это мсто мн, такъ какъ я былъ очень бденъ и долженъ былъ содержать старушку-мать. Какъ бы то ни было, но я не могъ безъ душевной боли видть, какъ Паскарелли удалился отсюда съ мандолиною, перекинутою черезъ плечо. У него и теперь та же мандолина, и я помню, что эта француженка Зинзара перевязала ее пунцовою лентою. Она была очень красивая женщина, съ черными, блестящими глазами, и Паскарелли жилъ и бредилъ ею тогда, она могла сдлать изъ него все, что бы ни захотла, и я думаю, что еслибы не эта женщина, то Паскарелли былъ бы знаменитымъ человкомъ теперь, потому что онъ очень ученый человкъ.
Еще долго говорилъ этотъ другъ Паскарелли, но я слушала его разсянно и думала объ этой женщин, которую любилъ Паскарелли, и о пунцовой лент на мандолин. Я ненавидла ее, и каждая любившая женщина въ своей жизни наврное испытывала то же чувство. Паскарелли услышалъ послднія слова своего друга и, вроятно, понялъ причину моей задумчивости, онъ подслъ и сказалъ:
— Да, cara mia, къ моему стыду я долженъ сознаться, что иного нжныхъ рукъ привязывали различныя ленты въ моей мандолин, но вс эти ленты уже давно исчезли Богъ-знаетъ куда. Но что вамъ за дло до этого? Ленты никогда не касались струнъ мандолины, он служили только украшеніемъ въ праздное, разгульное время, для того же, чтобы извлечь гармонію изъ этихъ струнъ, нужно нчто боле возвышенное и святое.
Я не могла вполн понять его мысли, но все-таки была утшена ими и успокоилась.
Мы нигд не оставались долго на одномъ мст, Паскарелли обладалъ характеромъ настоящаго номада, онъ чувствовалъ себя наиболе счастливымъ и свободнымъ, переходя изъ одного мста въ другое, и потому мы странствовали безъ опредленной цли отъ синихъ водъ Спецціи до зеленыхъ луговъ Казентино. Мы прошли всю эту, памятную въ исторіи страну, опоясанную мраморными глыбами Апенниновъ, покрытыхъ зелеными виноградниками, эту страну поэтовъ, гд раздавалось ихъ сладкое пніе, любовныя псни Катулла и предсмертные вздохи Тасса. Мы прошли черезъ Реджіо, расположенный у подошвы горъ, гд Баярдъ сражался, плъ, любилъ и такъ весело прожилъ свою жизнь. Мы прошли черезъ грустную Феррару, оплакивающую злодянія своего властелина д’Эсте. Мы дошли до Кремоны, гд теперь заросъ травою тотъ страшный ровъ, въ который заживо сваливали окровавленныхъ крестьянъ, чтобы изъ тлъ ихъ соорудить мостъ для коней побдоносныхъ рыцарей, которыми предводительствовалъ Карлъ Малатеста. Мы прошли вдоль коварныхъ береговъ р. По, освщенной луннымъ сіяніемъ черезъ высокія горы, гд было гнздо могущественнаго гибеллинскаго полководца, съ которымъ одно время жилъ Данте, черезъ ломбардскія поля и сады, гд Аріосто провелъ весну своей жизни, насчитывая столько же любовныхъ похожденій, сколько растетъ тамъ цвтовъ на гранатовыхъ кустахъ. Мы были въ старомъ Урбино, въ которомъ какъ будто раздаются еще серебристый смхъ Рафаэля, любовныя рчи Тиціана, голоса Витторіи и Верониви, и апплодисменты веселаго и утонченнаго двора, когда въ немъ гремли кантаты изъ ‘Фуріозо’ и читались страницы изъ ‘Il Cortegiana’.
— Если бы мн когда-либо пришло въ голову желаніе быть знаменитою особою,— говорилъ мн разъ Паскарелли, усаживаясь подъ тнью фиговаго дерева, рядомъ со мною,— я желалъ бы быть Баярдомъ, его жизнь, по моему мннію, была прекрасна во всхъ отношеніяхъ: смлая, свободная, полная любви жизнь его изобиловала подвигами воина и грезами поэта, онъ участвовалъ въ горячихъ битвахъ, но былъ весь поглощенъ своими идеалами, однажды, по его желанію, въ Свандіано раздался веселый звонъ колоколовъ: этимъ звономъ онъ хотлъ извстить народъ о томъ, что онъ нашелъ подходящее имя для своего героя. Я завидую ему, не столько за то, что онъ написалъ своего знаменитаго ‘Orlando Innamorato’, сколько за то, что его имя перешло въ пословицу между народомъ. Простой народъ, до сихъ поръ, при желаніи вамъ счастья прибавляетъ: ‘пошли вамъ Богъ Баярда въ домъ!’
Такъ говорилъ Паскарелли, хотя онъ не былъ извстенъ и прославляемъ въ дворцахъ и въ кругу знатныхъ людей, но не было бднаго села между двумя морями Италіи, жители котораго не были бы рады его посщенію и не отдали бы ему охотно все, что только у нихъ было самаго лучшаго. Онъ былъ везд такимъ желаннымъ гостемъ, что едва раздавались крики: ‘Паскарелли, Паскарелли’, какъ уже вс наперерывъ желали угостить его и пріютить на ночь подъ своимъ кровомъ.
Понемногу и я начала понимать, почему онъ былъ такъ счастливъ этою жизнью. Это была жизнь, полная разнообразія, приключеній и безпечной веселости. Но подъ этою веселою наружностью, у Паскарелли скрывалась глубокая, чуткая душа и даже отчасти наклонность въ меланхоліи. Характеръ итальянцевъ отличается именно рзко противоположными контрастами, которые, между прочимъ, гармонически сливаются между собою, такъ какъ у итальянцевъ нтъ дисгармоніи ни въ чемъ.
Нужно побывать въ Италіи во время наводненія, повальной болзни или пожаровъ, чтобъ убдиться, что тогда этотъ народъ становится героемъ, горе одного раздляется всми, и изъ этого состраданія рождаются единомысліе и сила дйствій. У сверныхъ народовъ нтъ ничего похожаго, напримръ, на ‘Misericordia’,— братство, отличающееся своимъ самоотверженіемъ, единодушіемъ и чистотою намреній. Гд, какъ не въ Италіи, увидите вы, что аристократъ, услышавъ звуки набата, спшить оставить маскарадъ и бжитъ на помощь бднымъ, умирающимъ и больнымъ, тотъ же звукъ колокола заставляетъ любовника вырваться изъ объятій своей возлюбленной, и ремесленника — бросать свою спшную работу. Зачастую Паскарелли оставлялъ веселое общество въ какой-нибудь тратторіи и спшилъ на призывъ колокола братства ‘Misericordia’.