История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897

История русской критики
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Скачать в PDF

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

(Продолженіе *).

*) См. ‘Міръ Божій’, No 7, 1897

XVIII.

Мы видли, шеллингіанство впервые явилось въ Петербург. Когда о немъ услыхали въ московскомъ университет — достоврно трудно ршить. Можетъ быть, еще Буле познакомилъ студентовъ съ новой системой. Во всякомъ случа московскій профессоръ Давыдовъ родоначальникомъ русскаго шеллингіанства называлъ Галича, хотя отдавалъ справедливость и философскимъ заслугамъ Буле.
Это не точно. Велланскій предшествовалъ Галичу, его сочиненія были извстны, конечно, и въ Москв, философа даже приглашали сюда на курсъ публичныхъ лекцій съ громаднымъ гонораромъ. А потомъ московская духовная академія въ 1810 году. обладала блестящимъ преподавателемъ философіи,— Фишеромъ.
Онъ оставилъ по себ самую лестную славу среди учениковъ. Надеждинъ захватилъ только поздніе отголоски этой славы, но и онъ могъ изобразить ее въ чрезвычайно сильныхъ выраженіяхъ:
‘Я учился у учениковъ Фишера и знаю, какой энтузіазмъ возбуждало въ нихъ одно воспоминаніе, одно имя великаго учителя. Дйствительно, то немногое, что онъ усплъ сообщить имъ, было исполнено такой жизни, облито такимъ свтомъ, что душа, чувствующая потребность и силу мыслить, естественно должна была покориться непреодолимому магическому очарованію. Въ самой академіи слды преподаванія Фишера невозможно было истребить совершенно’.
Надеждинъ явился впослдствіи однимъ изъ первыхъ московскихъ послдователей шеллингіанства, но не первымъ.
Въ московскомъ университет нашлось два профессора, по направленію своихъ ученыхъ занятій представляющихъ нкоторую параллель съ петербургскими шеллингіанцами. Рядомъ съ Велланскимъ можно поставить естествоиспытателя-философа, профессора сельскохозяйственныхъ наукъ, Павлова, съ Галичемъ Давыдова, профессора русской словесности.
Аналогія, конечно, очень поверхностная: Павлову былъ чуждъ теософическій полетъ Велланскаго и Давыдовъ мене всего могъ соперничать съ оригинальнымъ и независимымъ авторомъ Картины человка. Но одинъ стремился естественнымъ наукамъ придать философское единство и умозрительную глубину, другой на первыхъ порахъ искренне мечталъ о насажденіи исторіи философіи въ московскомъ университет.
Давыдовъ предшествовалъ Павлову. Шаги его на философскомъ поприщ не стяжали ему авторитета у современниковъ и почетной памяти у потомства.
Профессоръ присталъ къ шеллингіанству не по внутреннему влеченію и не по твердому убжденію въ достоинствахъ системы, а потому, что она стояла на очереди дня, Петербургъ исповдовалъ ее, Москва тосковала о ней. Эти настроенія были настолько сильны еще ко времени появленія Исторіи философскихъ системъ Галича, что авторъ этой книги долженъ былъ измнить ея планъ.
Сначала Галичъ не разсчитывалъ вовсе излагать систему Шеллинга, какъ еще незаконченную и вполн невыясненную. Но потомъ, ‘склонясь на требованіе многихъ почтенныхъ читателей разнаго званія, я доставилъ въ особомъ прибавленіи по крайней мр ключъ къ шеллинговой систем въ первоначальномъ ея вид’ {О немъ монографія Е. еоктистова и въ стать Никитенко, стр. 43 etc. Ист. филос. системъ. Предисловіе ко второй книг.}.
Естественно, и московскіе профессора должны были отозваться на потребность времени.
Давыдовъ началъ преподавать логику въ 1817 году и тогда же заявилъ свое предпочтеніе Шеллингу, признавъ его своимъ руководителемъ въ предмет.
Этого было достаточно для блюстительскаго ока Магницкаго. Въ доклад Александру I о бсовскомъ революціонномъ дух логика Давыдова клеймилась какъ одно изъ его проявленій, шеллингіанство признавалось вообще вольнодумствомъ и развратомъ.
Это происходило въ 1828 году. Давыдову фактъ былъ неизвстенъ, и профессоръ вздумалъ расширить философское преподаваніе именно въ дух шеллингіанства. Въ 1826 году Давыдовъ прочиталъ вступительную лекцію къ новому курсу — О возможности философіи, какъ науки.
Лекторъ довольно ясно излагалъ основное положеніе философіи тождества, т. е. ‘единство и тожество законовъ обоихъ міровъ идеальнаго и вещественнаго’.
Это значило прать противъ рожна. Курсъ былъ запрещенъ и сама каедра философіи упразднена.
На этомъ событіи закончилась исторія русской университетской философіи въ философскую эпоху.
Шеллингіанство было окончательно устранено, какъ предметъ преподаванія, и объявлено столь же ядовитой нравственной и политической заразой, какою считалось вольтеріанство.
Разгромъ произвелъ въ высшей степени глубокое впечатлніе въ подлежащей сред. Быстро былъ усвоенъ извстный взглядъ на Шеллинга не только оффиціальными лицами, стоявшими на страж просвщенія, но и самими просвтителями.
Дятельность Магницкаго вызвала обычные нравственные плоды среди людей слабыхъ, малодушныхъ или просто ‘пекущихся о многомъ’. Гд только ни проносился вихрь мракобсія и рабства, онъ всюду усявал свой путь ‘мертвецами’.
Въ петербургскомъ университет Руничъ нашелъ угодниковъ и предателей {Никитенко. О. c., стр. 51.}. Еще раньше такого же результата достигъ Магницкій въ казанскомъ университет.
Здсь водворилось подлинное шпіонство, превратило храмъ науки въ постыдный темный притонъ наушниковъ и доносителей и вызвало къ нему глубокое чувство омерзнія у мстнаго общества.
Въ Москв шеллингіанство надолго осталось пугаломъ для благонамренныхъ профессоровъ. Каченовскій далъ тонъ еще во время преподаванія Давыдовымъ логики. Въ Встник Европы онъ выражалъ недоумніе, ‘по какому чудесному обстоятельству Шеллингъ не преподаетъ ученія своего въ дом сумасшедшихъ!’ {В. Евр. 1817, No 20, стр. 259, примчанія за подписью Рдръ.}.
Естественно, пост исторіи съ давыдовекой лекціей, оторопь еще сильне возрасла и въ 1831 году по поводу сочиненія На. деждина pro venia legendi профессора Ивашковскій и Снегиревъ подали въ факультетъ отдльное мнніе.
Надеждинъ даже не упоминалъ о Шеллинг, но критики усмотрли въ диссертаціи духъ запретной системы и желали знать: ‘можетъ ли de ученіе быть допущено въ нашемъ университет?..’
Недугъ захватилъ и другія учебныя заведенія, проникалъ всюду одновременно съ экзекуціями и миссіонерскимъ давленіемъ спасителей отечества въ жанр Магницкаго.
Въ нжинскомъ лице въ 1830 году два профессора отличились доносительской доблестью,— одинъ докладывалъ, что студенты читаютъ сочиненія Александра Пушкина и другихъ подобныхъ, другой — обвинялъ самого доносчика въ пристрастіи къ запрещеннымъ философскимъ ученіямъ {Колюпановъ, О. с. I, 461.}.
Легко представить, при такихъ условіяхъ философіи вообще и шеллингіанству въ особенности пришлось покинуть университетскія аудиторіи и искать себ мене виднаго, но боле защитнаго пріюта.
Они и нашли этотъ пріютъ.
Здсь и разцвло дятельное философское направленіе и отсюда оживотворило общественную мысль.
Чтобы оцнить по достоинству значеніе внакадемической философіи, мы должны сначала подвести итоги общелитературнымъ заслугамъ профессорскаго шеллингіанства, т. е. разсмотрть результаты критической дятельности ученыхъ словесниковъ и философовъ.

XIX.

Изъ двухъ первыхъ шеллингіанцевъ-профессоровъ особенно цннаго вклада въ эстетику мы должны ждать отъ Галича. Его личныя наклонности къ публицистик и будничнымъ наблюденіямъ надъ дйствительностью, его отзывчивость и разнообразная талантливость, повидимому, заране готовили для него поприще критика.
Оно вдь такъ недалеко отъ поэтическаго лиризма и сатирическихъ остротъ, въ изобиліи украшающихъ Картину человка!
Что касается Велланскаго, онъ въ качеств шеллингіанца не могъ миновать вопросовъ объ искусств, но не могъ также и здсь спуститься до земли и обыденныхъ фактовъ, какъ и въ своемъ ееософическомъ толкованіи міра.
Эстетическія представленія Велланскаго столь же выспренни, сколь и неуклюжи по форм. Имть какое-либо практическое значеніе для художественной литературы они врядъ ли могли, уже просто по неудобочитаемости для обыкновеннаго смертнаго произведеній философа. А потомъ общія опредленія въ искусств тмъ мене дйствительны въ приложеніи, чмъ философичне ихъ содержаніе и обширне охватъ.
Что, напримръ, могъ извлечь писатель-художникъ изъ такихъ несомннно, шеллингіанскихъ идей?
‘Объектъ поэзіи есть представленіе универса идеальнымъ образомъ’.
Если даже читатель и понималъ универсъ и идеальный образъ, онъ мене всего могъ цлесообразно примнить свои свднія къ своему длу. Философъ въ своемъ полет залеталъ на такія высоты ‘скрытнйшихъ происшествій натуры’, что подлинные объекты поэзіи, объекты, ежеминутно и неотвязно преслдующіе творческую фантазію и человческое чувство наблюдателя — тонули въ непроницаемомъ туман и, слдовательно, сама поэзія становилась чмъ-то неуловимымъ и неосуществимымъ.
Наконецъ, для самого философа, теософически созерцающаго универсъ, не могутъ представлять насущнаго интереса такія мелочи, какъ русская литература — современница Пролюзіи къ медицин. Велланскому не могло и на умъ придти сопоставить свою эстетику съ образцами искусства. Этого не длалъ даже Шеллингъ, имвшій въ распоряженіи творчество Гте и Шиллера.
А всякіе художественные принципы достигаютъ дйствительной силы и вліянія только путемъ ихъ практическаго выясненія и оправданія.
Эстетика не существуетъ безъ иллюстрацій, и критика превращается въ безплодное и безпочвенное резонерство, разъ у нея нтъ предъ глазами предметовъ суда — все равно, отрицательнаго или положительнаго.
Позднйшее шеллингіанство — не профессорское и не академическое — тмъ и обнаружило высшую стадію русскаго философскаго развитія, что спустилось съ высоты универса до всмъ извстнаго міра, въ критик вмсто сокровеннйшихъ тайнъ заговорило и русской литератур, о Державин, о Пушкин.
Это было цлымъ переворотомъ и немедленно внесло множество новыхъ темъ въ философско-критическія разсужденія. Новымъ не для шеллингіанства и германской философіи вообще, а для русскихъ раннихъ шеллингіанцевъ.
Достаточно назвать одинъ великій вопросъ — національный. Для Велланскаго онъ не существуетъ, его эстетика вн даже нашей планеты, не только отдльныхъ странъ свта и государствъ. Но разъ эстетика иллюстрируется и притомъ въ интересахъ русскаго читателя, національность немедленно занимаетъ подобающее ей первостепенное мсто.
И между тмъ, она скрывалась въ поднебесномъ туман даже для Галича, автора особаго сочиненія о ‘наук изящнаго’.
Въ эстетик Галичъ гораздо боле точный воспроизводитель идей Шеллинга, чмъ вообще въ философіи.
Еще въ диссертаціи Галичъ впадалъ совершенно въ тонъ Шиллинга, наставляя своего юношу: ‘ршеніе задачи міра не дается извн, оно совершается во внутреннемъ твоемъ святилищ и притомъ творческимъ актомъ’.
Въ Картин человка ‘ощущенія прекраснаго’ превознесены сравнительно съ умственными и нравственными силами. ‘Эстетическія чувствованія’, по мннію автора, ‘роднятъ насъ съ небожителями…’ Вообще русскій философъ неистощимъ въ романтическомъ лиризм тамъ, гд заходитъ рчь о шеллингіанскомъ источник высшаго виднія.
Въ 1825 году явился Опытъ науки изящнаго, на девять лтъ раньше Картины человка, но выспренность мысли та же.
Прежде всего, авторъ желаетъ непремнно остаться на исключительной высот ученаго философа и заране объявляетъ свое сочиненіе достояніемъ немногихъ избранныхъ. ‘Нелпое было бы легкомысліе требовать свтскаго чтенія отъ книжки, въ которой начертываются основанія строгой науки’.
Судей предлагаемаго сочиненія можетъ быть еще меньше, чмъ читателей. На первомъ мст авторъ ставитъ философовъ и на послднемъ — поэтовъ.
Очевидно, вся работа разсчитана по необычайно строгому масштабу, въ смысл исключительной серьезности и малодоступности содержанія. Галичъ не отказывается отъ удовольствія презрительно сопоставить журнальную статью съ ‘прочнымъ зданіемъ науки’. И въ то время, когда онъ позже станетъ съ большимъ остроуміемъ изобличать педантизмъ, теперь онъ считаетъ нужнымъ указать на смоленіе этого понятія съ строгой наукой у людей поверхностнаго направленія мыслей.
Вообще авторъ постарался всми силами возможно величественне изобразить авторитетъ своей науки и до послдней степени съузить кругъ читателей своего сочиненія {Опытъ науки изящнаго. Спб., 1825. Предисловіе.}.
Въ результат явилась книга, довольно удобочитаемая по форм: Галичъ даже и въ роли спеціально серьезнаго ученаго не могъ утратить своего таланта. Но содержаніе ея врядъ ли могло имть какое вліяніе на изящное и на науку о немъ.
По времени появленія Опыта особенный интересъ должны были представлять разсужденія о романтизм. Въ нихъ ничего нтъ ни оригинальнаго, ни яркаго посл книги Сталь и многочисленныхъ нмецкихъ теорій словесности. Любопытна только ссылка на поэта Жуковскаго: Галичъ приводитъ его стихи Таинственный поститель {Ib., стр. 52-3, 55.} съ цлью дать понятіе о главныхъ мотивахъ романтической поэзіи.
Что касается основного вопроса о художественномъ произведеніи, отвтъ формулированъ вполн ясно и въ дух шеллингіанской эстетики. Собственно этотъ отвть только и иметъ извстное практическое значеніе, какое именно — мы указывали по поводу романтическихъ теорій творчества.
Галичъ ‘общую’ часть своего Опыта заключаетъ:
‘Прекрасное твореніе искусства происходитъ тамъ, гд свободный геній человка, какъ нравственно-совершенная сила, запечатлваетъ божественную, по себ значительную и вчную идею въ самостоятельномъ, чувственно-совершенномъ, органическомъ образ или призрак&#1123,‘ {Ib., стр. 40.}.
Это въ высшей степени содержательное, обильное выводами опредленіе. Два принципа новой эстетики — свобода художника, какъ творческой личности и высокая идейность его произведенія — подчеркнуты рзко, даже, можетъ быть, слишкомъ настойчиво.
Свобода творчества да еще при идеальномъ представленіи о геніи, какъ нравственно-совершенной сил, могло прямымъ путемъ привести къ эстетическому идолопоклонству, къ эстетизму въ смысл полнйшаго равнодушія ко всему прозаическому, земному, будничному. Теорія чистаго искусства таится въ выспреннемъ и неограниченномъ представленіи о свобод творчества и искусство для искусства ничто иное, какъ послдній аккордъ лирическаго гимна во славу совершенства, божественности и прочихъ внземныхъ доблестей художественнаго таланта,
Но это — крайность и изнанка. Въ разумномъ толкованіи идея художественной свободы и личнаго достоинства художника — великій культурный шагъ сравнительно съ ремесленническимъ словеснымъ кропаніемъ и писательскимъ рабствомъ классической эпохи.
Есть оборотная сторона и въ принцип идейности. Его можно поднять на такую высоту, что окажутся нехудожественными и не идейными произведенія великаго нравственнаго и общественнаго смысла и значенія, но только не запечатлвающія божественной и вчной
Самъ Галичъ въ предисловіи къ Опыту предупреждаетъ о возможности подобнаго критическаго результата при руководств его идеей объ изящномъ.
И результатъ не только возможенъ, но даже неизбженъ.
Мы встртимся съ нимъ въ критическихъ статьяхъ Надеждина, онъ соблазнитъ также и юнаго Блинскаго. Одно за другимъ будутъ ‘падать въ цн’, выраженіе Галича, произведенія Пушкина и во имя ‘божественныхъ’ и ‘вчныхъ’ идей на многіе годы повиснетъ надъ талантомъ величайшаго русскаго поэта гроза профессорскаго безпощаднаго приговора.
Но это опять только отрицательный моментъ — въ дйствительности плодотворной идеи. Надеждинъ такъ и замретъ въ безвоздушныхъ высотахъ своей науки и философіи, Блинскій будетъ спасенъ отъ критическаго омертвнія живымъ личнымъ художественнымъ чувствомъ. Но каковы бы ни были частныя послдствія увлеченія идейностью, требованіе идейности отъ творческихъ произведеній явилось какъ нельзя боле кстати одновременно съ провозглашеніемъ свободы генія. Она вносила извстныя ограниченія въ эту теорію и полагала предлы художественной свобод.
Художникъ долженъ быть свободнымъ и въ то же время идейнымъ. Это значило, подрывать въ корн отпрыски чистаго эстетизма, вполн возможные на почв исключительной свободы.
Позднйшей критик и предстояла сложная, но вполн ясная задача: установить и практически оправдать уже готовыя понятія: творческаго свободнаго таланта и идейнаго художественнаго произведенія. По существу эти два вопроса и исчерпываютъ основное содержаніе и цли художественной критики.
Они неразрывно связаны другъ съ другомъ. Критику требуется одновременно и личное художественное дарованіе и совершенный тактъ дйствительности, т. е. личная отзывчивость на ея многообразныя явленія, умнье производить имъ относительную оцнку и въ результат цлесообразные запросы къ просвтительной сил искусства.
Соединить вс эти способности для природы, повидимому, не мене трудная, можетъ быть, даже боле трудная задача, чмъ создать первостепенный творческій талантъ. Извстная французская банальность, будто ‘критика — легка, а искусство — трудно’, не иметъ никакого ни отвлеченнаго, ни историческаго права на серьезную истину. Она примнима только къ явленіямъ особаго рода, въ сущности ничего общаго не имющимъ ни съ критикой, ни съ искусствомъ.
Галичъ повторяетъ въ своей книг замчаніе одного русскаго писателя: Россія бдна литературой, но богата критикой. Это было сказано до славы Пушкина и до появленія великой литературы сороковыхъ годовъ. Несомннно, такая критика боле чмъ легка, и это доказываетъ ея роль въ литератур и въ обществ. Старая критика, мы видли, безпрестанно длила свои владнія съ пасквилемъ, клеветой или изводила читателей схоластитической отрыжкой.
Отсюда оставалось необозримое пространство до критики, способной подняться хотя бы до уровня современнаго искусства.
Дятельность Пушкина почти успла закончиться, Гоголь взошелъ на художественномъ горизонт звздой первой величины, а русская критика все еще протирала глаза и металась отъ школьной указки до уличной брани, никакъ не находя достойнаго литературнаго пути. Даже Блинскій перетерплъ не мало весьма эффектныхъ крушеній раньше, чмъ овладлъ настоящимъ рулемъ и компасомъ.
И нтъ ни малйшаго сомннія, отъ Бородинскихъ статей до письма къ Гоголю разстояніе несравненно больше, чмъ отъ Кавказскаго плнника до Евгенія Онгина или отъ Сорочинской ярмарки до Ревизора. Мы сравниваемъ не таланты критика и художниковъ, а имемъ въ виду трудъ и усилія, идейную работу, вносящую полное преобразованіе въ міросозерцаніе писателя.
Русской литератур оказалось легче произвести цлый рядъ первостепенныхъ творческихъ талантовъ, чмъ хотя бы двухъ равносильныхъ критиковъ. Мы увидимъ впослдствіи, съ какой медленностью прививались къ русской критик окончательныя, повидимому, завоеванія Блинскаго. Дятельность Добролюбова убдитъ насъ, какъ трудна критика даже посл блестящаго и внушительнйшаго учителя и руководителя, а публицистика Писарева сразу перенесетъ насъ будто въ легендарную эпоху русской критической мысли…
Нтъ, исторія критики тмъ и поучительна, что именно она съ поразительной наглядностью раскрываетъ многотрудный, часто тягостный процессъ совершенствованія общественныхъ идей и художественно-литературныхъ воззрній и, слдовательно, съ особенной настойчивостью подчеркиваетъ заслуги отдльныхъ дятелей.
Мы только что видли, какъ при всей учености, при несомннной доброй вол родоначальники русскаго шеллингіанства не могли внести новой жизни въ современную художественную литературу. Пребывая въ недосягаемыхъ областяхъ гсрдой науки и универсальныхъ созерцаній, они для писателей художниковъ оставались совершенно вншнимъ и чуждымъ явленіемъ. Пушкинъ питалъ самыя нжныя чувства къ Галичу, какъ человку, но нагъ совершенно неизвстны эстетическія вліянія профессора на своего ученика.
И если они были, цнность и сила ихъ не могли идти ни въ какое сравненіе съ личными вдохновенными стремленіями поэта къ инымъ путямъ творчества.
Тотъ же выводъ въ еще боле яркой форм справедливъ и относительно московскихъ ученыхъ эстетиковъ.
Въ то время, когда общественное мнніе вынуждало Галича вводить въ исторію философіи разборъ шеллингіанской системы, когда эта система волновала умы молодежи, ея учителей раздляла на враждебные лагери и приводила въ сильнйшее безпокойство оффиціальную власть, въ это самое время съ каедры старйшаго московскаго университета невозбранно продолжало раздаваться слово ‘магистровъ’ и ‘докторовъ’ словеснаго искусства.
Мы говоримъ прежде всего о профессор Мерзляков.

XX.

Дятельность Мерзлякова входитъ какой-то промежуточной, будто лишней полосой въ исторію русской критики.
Онъ по рожденію принадлежитъ классической эпох, по зрлому періоду своего университетскаго преподаванія — онъ современникъ Пушкина, его, слдовательно, можно назвать представителемъ переходнаго времени.
Отвтственная задача жить въ такія времена! Самое простое ея разршеніе — умть не отстать отъ перехода, т. е. не впасть въ раздоръ съ временемъ, но подчиниться ему не пассивно и не противъ воли, а сознательно, съ полнымъ пониманіемъ его стремленій и съ искреннимъ сочувствіемъ новымъ людямъ.
У Мерзлякова, повидимому, были вс данныя выполнитъ эту задачу.
Очень даровитый, даже съ поэтическимъ талантомъ, личнопростой и сердечный, сынъ небогатой купеческой семьи, слдовательно, по прежнимъ условіямъ просвщенія, ученый по призванію, Мерзляковъ подавалъ надежды на самую живую и отзывчивую дятельность.
Обстоятельства благопріятствовали.
Ученикомъ пермскаго народнаго училища Мерзляковъ обратилъ на себя вниманіе начальства Одой на заключеніе мира со шведами. Оду довели до свднія Екатерины II и юный поэтъ былъ принять на казенный счетъ въ московскую университетскую гимназію.
Дальше слдовалъ университетъ и сближеніе съ Жуковскимъ.
Послднее обстоятельство имло очень большое значеніе не только въ личномъ развитіи Мерзлякова.
Мы впервые встрчаемся съ фактомъ первостепеннаго культурнаго смысла въ исторіи русскаго просвщенія — съ студенческимъ кружкомъ. Явленіе будетъ развиваться десятки лтъ и по временамъ играть исключительную роль въ литератур.
Умственные запросы русской молодежи очень рано стали переростать духовную пищу, предлагавшуюся въ университетскихъ аудиторіяхъ. Запросы развивались подъ вліяніемъ заграничныхъ путешествій и заграничной литературы. Еще при Екатерин молодые русскіе студенты могли слушать въ германскихъ университетахъ какія угодно лекціи, увлекаться современными европейскими идеалами народнаго блага и общественной свободы, а по возвращеніи въ Россію, попадали въ міръ дйствительности, по самымъ своимъ жизненнымъ основамъ враждебный подобнымъ увлеченіямъ, и въ наук встрчали или прямую ненависть къ независимой мысли, или неуклонное барственно-эпикурейское стремленіе играть съ огнемъ, не обжигаясь.
Естественно, возникало безвыходное противорчіе. Съ одной стороны само правительство отъ запада требовало образованія для своихъ дятелей и университетскихъ профессоровъ, съ другой — немедленно прескало часто даже самыя скромныя попытки осуществить плоды этого образованія. Мы могли видть изъ исторіи съ петербургскими профессорами и особенно съ Галичемъ, въ какое ложное положеніе попадали совершенно благонамренные люди, на казенный счетъ здившіе слушать нмецкихъ философовъ и искренне желавшіе оправдать разсчеты правительства — поднять умственный уровень русской молодежи.
Что общаго между крамолой и безбожіемъ и личностью и учеными трудами Галича? Очевидно, ничего, если Галичъ и посл катастрофы могъ состоять на государственной служб и печатать свои сочиненія.
И между тмъ, катастрофа разразилась и имла свои послдствія.
У Галича были и предшественники, и преемники.
Въ 1766 году за границу было послано двнадцать молодыхъ людей съ научной цлью, слушали они лекціи въ лейпцигскомъ университет, надзиралъ за ними гофмейстеръ и монахъ-духовникъ, и результаты получились мене всего блестящіе.
Самые даровитые изъ путешественниковъ ничего не достигли въ своемъ отечеств и даже выдлили изъ своей-среды настоящую жертву искупленія — Радищева.
Подобныя исторіи происходили и съ учеными, прізжавшими по приглашенію правительства изъ-за границы. Безпрестанно имъ приходилось не по собственной вол отбывать на родину, или, подобно Раупаху, товарищу Галича, отрясать негостепріимный прахъ отъ ногъ своихъ.
Очевидно, всякому, кто питалъ жажду продолжать любимое дло и по возвращеніи изъ-за границы въ Россію, приходилось обходиться домашними средствами, т. е. оставить надежду на открытую просвтительную дятельность и замкнуться въ тсномъ кружк единомышленныхъ и врныхъ людей.
Отсюда параллельное существованіе двухъ центровъ высшаго просвщенія — университетовъ съ профессорами и кружковъ со студентами. И мы знаемъ, какъ долженъ былъ распредлиться умственный свтъ, исходившій изъ того и другого центра.
Университеты, въ качеств оффиціальныхъ учрежденій, не могли не подчиниться вншнимъ силамъ, въ род предпріятій Магницкаго и Рунича. Они не только подчинились, но въ лиц многихъ своихъ членовъ даже пошли на встрчу господствовавшему гасительному направленію и изъ среды профессоровъ выдвинули усердныхъ конкуррентовъ — гонителей ‘лжеименнаго разума’. Мы видли факты, увидимъ и дальше, убдимся, что даже для чисто-литературныхъ отношеній профессорской корпораціи на прошла безслдно воспитательная дятельность Магницкаго.
Естественно, свта и воздуха оставалось искать за стнами университета. Для этого молодому человку вовсе не требовалось быть даже очень пылкимъ искателемъ, не надо было обладать нарочитыми либеральными наклонностями, а просто — не имть способности сегодня сжигать то, чему поклонялся вчера. А именно такъ и ставился вопросъ для русскихъ питомцевъ или заграничныхъ университетовъ, или просто заграничной философіи.
Въ силу вещей на сцену появлялось западничество, не какъ фанатическое обожаніе европейскаго въ противоположность русскому, а просто какъ уваженіе къ мышленію и просвщенію въ противоположность схоластик и реакціи. И въ этомъ смысл первые западники явились учредителями первыхъ кружковъ, независимыхъ культурныхъ центровъ.
Членами Дружескаго литературнаго общества, основаннаго при дятельномъ участіи Жуковскаго, мы не случайно встрчаемъ извстныя имена Кайсарова и Александра Тургенева. Это имена воспитанниковъ геттингенскаго университета, людей, окунувшихся въ нмецкое море и не нашедшихъ пристанища на современномъ политическомъ берегу своего отечества.
Почему — показываютъ самые простые факты. Кайсарова, мы знаемъ, занималъ вопросъ объ отмн крпостного права, и даже Жуковскій — человкъ отнюдь не политическій — впослдствіи отвтилъ на этотъ вопросъ освобожденіемъ своихъ крестьянъ.
Несомннно, и остальные члены кружка должны были подходить подъ это направленіе. А оно не могло ограничиться только общественными вопросами, оно было однимъ изъ членовъ многообъемлющаго символа просвщенной вры, т. е. и въ литератур заявляло соотвтствующія требованія. Примръ — тотъ же Жуковскій.
Мы знаемъ цну его романтизма — художественную и національную, но, подробно разбирая явленія философскаго періода нашей критики, мы не должны умолчать о связи поэзіи Жуковскаго съ философіей.
На первый взглядъ это звучитъ странно. Жуковскій, несомннно, увлекался мистицизмомъ, даже привидніями, вообще ‘тайнами’ и ‘ужасами’ полуночнаго часа, но серьезнаго интереса къ философіи въ немъ не было.
И все-таки, его романтизмъ внесъ свою дань въ распространеніе германской философіи среди русской молодежи.
Рядомъ съ духовными учебными заведеніями, съ путешествіями за-границу слдуетъ помнить еще одинъ путь, какимъ философія изъ Германіи переселялась въ Россію. Это путь, далеко не столь опредленный и прямой, какъ другіе два, но для нкоторыхъ онъ могъ быть самымъ легкимъ и даже единственнымъ, по крайней мр, какъ вступленіе въ царство новой мысли.
Одинъ изъ учениковъ философской эпохи, обозрвая разныя культурныя вліянія на русское общество, такъ опредляетъ роль поэзіи Жуковскаго:
‘Она передала намъ ту идеальность, которая составляетъ отличительный характеръ нмецкой жизни, поэзіи и философіи, и такимъ образомъ, въ составъ нашей литературы входили дв стихіи: умонаклонность французская и германская’ {И. В. Киревскій. Обозрніе русской словесности за 1831 годъ. Полное собраніе сочиненій, I, 23.}.
Слдовательно, Жуковскій, по представленію современниковъ, своей поэзіей создалъ совершенно новую умственную почву, развилъ ‘сторону, идеальную, мечтательную’, до него невдомую русскому просвщенному обществу ‘французско-карамзинскаго направленія’.
Въ такомъ же смысл, только еще рзче, выражается другой современникъ Жуковскаго, поэтъ и критикъ.
Жуковскій далъ ‘германическій духъ русскому языку’, ближайшій къ нашему національному духу, какъ ‘тотъ свободному и независимому’ {Кюхельбекеръ, Взглядъ на ныншнее состояніе русской словесности Статья, переведенная въ В. Евр. 1817 года изъ Conservateur impartial. Ср Колюпановъ. О. с. II, 25.}.
Это слишкомъ сильно. Авторъ самъ одаренъ ‘германическимъ духомъ’ и переоцнилъ его сродство съ русскимъ національнымъ. Но для насъ важенъ взглядъ современниковъ на культурное значеніе переводовъ Жуковскагр. Несомннно, они не могли создать философовъ, но они воспитывали почву для смянъ философіи, и въ области эстетики стихи Жуковскаго, мы видли, предвосхищай отвлеченныя положенія самыхъ строгихъ русскихъ ученыхъ.
Отъ ‘идеальнаго и мечтательнаго’ въ поэзіи не трудно было, при извстномъ настроеніи ума, перейти къ ‘идеальному и мечтательному’ въ теоріи, тмъ боле, что сама эта теорія внцомъ своего зданія полагала ту же поэзію. А именно такимъ и было шеллингіанство.
Жуковскій по своимъ литературнымъ задачамъ могъ быть совершенно неповиненъ въ такихъ послдствіяхъ своего романтизма, но всякое художественное явленіе тмъ и значительно, что оно по своимъ жизненнымъ отраженіямъ часто далеко превосходитъ разсчеты самого художника. Примрами изобилуетъ всякая литература, и русская въ особенности.
Намъ теперь ясно, какіе общіе настоятельные мотивы могли вызывать частныя литературныя общества, кружки и собранія для литературныхъ и философскихъ бесдъ. На запад въ ту ме эпоху весь континентъ кишелъ также союзами и обществами, но преимущественно политическаго направленія. Въ Россіи только въ рдкихъ случаяхъ политика входила въ программу кружка. Она ограничивалась чисто-культурными, просвтительными задачами. И вполн послдовательно.
Эти задачи для Россіи первой четверти ХІХ-го столтія именно и являлись настойчивыми историческими нуждами и самая устойчивость и быстрое развитіе кружковъ показываютъ ихъ почвенность, ихъ соотвтствіе данному періоду русской общественной жизни.
Будущему историку русской культуры предстанетъ въ высшей степени содержательный и оригинальный вопросъ о явленіи, повидимому, произвольномъ и часто просто личномъ, въ дйствительности знаменующемъ одно изъ самыхъ глубокихъ теченій русскаго просвщенія въ высшемъ нравственномъ и общественномъ смысл.
Страницу въ этой исторіи займетъ и Дружеское литературное общество, открывшее свою дятельность 12 января 1801 года.

XXI.

Цль Общества опредлялась исключительно литературными задачами: ‘очищать вкусъ, развивать и опредлять понятія обо всемъ, что изящно, что превосходно’.
Мы не знаемъ, какъ осуществлялась эта цль, но собранія общества оставили глубокій слдъ въ памяти Мерзлякова.
Четырнадцать лтъ спустя, въ письм къ Жуковскому Мерзляковъ восторженно вспоминаетъ о ‘правилахъ’, ‘которыя пріобрлъ’ онъ ‘въ незабвенномъ, можетъ быть, уже невозвратномъ для насъ любознательномъ обществ словесности’.
Товарищескимъ бесдамъ онъ приписываетъ свой интересъ къ русской литератур, одну изъ важнйшихъ своихъ статей — о Рогнд Хераскова — считаетъ результатомъ этихъ бесдъ и разсчитываетъ остаться врнымъ тому, что онъ усвоилъ ‘въ цвт юности’.
Одновременно съ бесдами общества Мерзляковъ вспоминаетъ и благодтельные совты Дмитріева, автора сатиры Чужой толкъ, возникшей за шесть лтъ до основанія кружка.
Сатира возставала противъ популярнйшаго классическаго жанра — оды, а Мерзляковъ, съ своей стороны, говоритъ о свобод кружка отъ ‘предразсудковъ, вредныхъ нашей словесности’.
Очевидно, при такихъ заявленіяхъ профессоръ не могъ быть защитникомъ классицизма въ старинной сумароковской форм.
Но этотъ фактъ отнюдь не могъ считаться особенной заслугой для критика начала XIX-го вка, видвшаго передъ собой дятельность Карамзина и новой литературной школы. А непосредственно за Карамзинымъ слдовалъ Жуковскій, потомъ Пушкинъ: все это проходило предъ учеными глазами Мерзлякова, и вопросъ, какъ онъ разглядлъ и понялъ современныя явленія?
Въ 1804 году Мерзляковъ получилъ степень магистра и каедру россійскаго краснорчія и поэзіи. До самой смерти, въ теченіе двадцати шести лтъ, онъ руководилъ русскими молодыми поколніями въ области науки, повидимому, боле всего соотвтствовавшей его природ.
Еще до появленія на каедр Мерзляковъ пріобрлъ литературную извстность, какъ поэтъ, сначала какъ искусный подражатель Ломоносова, Державина, Карамзина, сочинилъ, между прочимъ, оду Непостижимому, явно разсчитанную на соревнованіе съ державинскимъ произведеніемъ Богъ, а Пснь Моисеева по прохожденіи Чермнаго моря имла даже особенный успхъ.
Естественно, Мерзляковъ явился далеко не зауряднымъ лекторомъ. Студенты немедленно почувствовали вяніе новаго духа и явную силу таланта. По разсказу Погодина, слушатели ‘со всхъ сторонъ бросались въ аудиторію точно на приступъ, спша занять мста. Медики, математики,— о словесникахъ и говорить нечего,— юристы, кандидаты, жившіе въ университет, вс являлись въ аудиторію, которая пополнялась въ минуту народомъ сверху до низу, по окошкамъ, даже надъ верхними лавка’ амфитеатра. Мерзляковъ долженъ былъ пробираться черезъ толпу. Какое молчаніе воцарилось, когда онъ слъ, наконецъ, на каедру!..’
Профессоръ одинаково искусно декламировалъ стихи и излагалъ собственныя мысли, артистически владя голосомъ и захватывая аудиторію искреннимъ чувствомъ, часто величественной импровизаціей.
Рчь была свободна отъ всякихъ обычныхъ ученыхъ хитростей, діалектическихъ изворотовъ и педантической темноты.
Профессоръ и на каедр сохранилъ простоту обыкновеннаго русскаго человка, страстно любилъ народныя псни, весьма удачно подражалъ имъ и достигъ результата, неслыханнаго для старой поэзіи. Нкоторыя псни Мерзлякова, напримръ, Среди долины ровныя, перешли въ публику, не имвшую никакихъ соприкосновеній ни съ наукой, ни даже съ грамотой.
Любовь къ народной поэзіи для Мерзлякова была уваженіемъ къ русской національности вообще, и профессоръ осмлился въ лицо высшему русскому обществу сказать горькую правду почти въ тон Чацкаго.
Въ начал 1812 года Мерзляковъ открылъ курсъ публичныхъ лекцій. Он быстро стяжали громкую популярность и собирали цвтъ литературнаго и аристократическаго міра.
Нашествіе Наполеона прервало чтенія, они возобновились только въ 1816 году и создали своего рода университетскую аудиторію для большой публики.
Она слышала здсь далеко не шаблонныя словесныя поученія. Профессоръ часто впадалъ въ рзкое публицистическое настроеніе, отъ лица ‘русскаго писателя’ взывалъ къ патріотизму большихъ господъ и даже ‘прекраснаго пола’. Ученый лекторъ предвосхитилъ извстный отзывъ Пушкина о ‘нелюбопытств’ русскихъ, только еще ршительне укорялъ своихъ соотечественниковъ за холодъ и равнодушіе ‘къ твореніямъ, имющимъ своимъ предметомъ нашу славу’.
Не всегда на слушателей могли производить благопріятное впечатлніе подобныя лекціи. Профессоръ безпокоилъ самолюбіе своей аудиторіи не только патріотическими укоризнами, но и своими критическими сужденіями. Сергй Аксаковъ, слушавшій одну публичную лекцію Мерзлякова, именно о Дмитріи Донскомъ Озерова, отмтилъ недовольство публики на слишкомъ строгій судъ профессора надъ популярной трагедіей.
Наконецъ, еще въ одномъ отношеніи Мерзляковъ являлся истиннымъ учителемъ современнаго общества. Онъ — самъ плебей и труженикъ мысли,— впервые заговорилъ объ общественномъ значеніи поэтическаго дарованія. Онъ призывалъ современниковъ, мене всего привыкшихъ уважать писателя, ‘почтить науку и талантъ стихотворца изъ любви къ самимъ себ’ и ‘очистить чрезъ это собственныя удовольствія’.
Все это выходило за предлы и классическихъ традицій, и старинныхъ университетскихъ привычекъ. Личная даровитость профессора давала чувствовать себя и въ содержаніи, и въ направленіи лекцій. Она также заставила его произвести важную реформу въ оффиціальномъ преподаваніи.
До Мерзлякова русская литература преподавалась въ университет вмст съ древними. Мерзляковъ сообщилъ каедр отечественной словесности самостоятельное значеніе. Раньше произведенія русской поэзіи разбирались исключительно по латинскимъ реторикамъ, Мерзляковъ выдвинулъ на первый планъ національное содержаніе русскихъ образцовъ и старыя руководства замнилъ новыми.
Какими же? Вотъ съ этого вопроса и начинается рядъ минусовъ въ столь, повидимому, живой и оригинальной дятельности профессора.
Когда мы слышимъ отзывы о Мерзляков, какъ лектор, перечитываемъ его критическія статьи въ Трудахъ Общества любителей Россійской Словесности, въ журналахъ Амеріонъ, Встник&#1123, Европы, наши впечатлнія безпрестанно двоятся. Мы ни на минуту не уврены, съ кмъ мы имемъ дло, дйствительно ли съ реформаторомъ словесной науки, или съ лекторомъ и литераторомъ, ищущимъ популярности и въ то же время желающимъ спасти историческій престижъ своей ученой степени?
Прочтите разборы Россіады Хероскова, Эдипа Озерова и особенно Дмитрія Самозванца — Сумарокова: сколько смлыхъ, свжихъ идей! Какая отвага въ развнчиваніи общепризнанныхъ талантовъ и какое краснорчіе всюду, гд защищаются интересы естественности, драматизма, психологіи! И даже нчто совсмъ новое и общающее богатые плоды: профессоръ додумывается до исторической критики.
Онъ усиливается возстановить несправедливо попранную память Тредьяковскаго, именуетъ его ‘просвщеннымъ учителемъ литературы’, даже Телемахиду считаетъ ‘излишне порицаемой’, грубость языка злополучнаго піиты приписываетъ не столько самому автору, сколько его времени и въ заключеніе подчеркиваетъ заслуги Тредьяковскаго въ вопрос о стихосложеніи.
По поводу Сумарокова — рзкая отповдь ‘умственному рабству’ русскихъ писателей предъ французскими. Ломоносовъ наводитъ критика на упрекъ, зачмъ поэтъ сочинялъ преимущественно торжественныя оды,— слдовало понизить тонъ лиры и выбрать боле будничный предметъ: ‘человкъ всего занимательне для человка’. Съ этой же точки зрнія восхваляется Державинъ за употребленіе простыхъ народныхъ выраженій {Труды О. Я. P. С. 1812, I, Разсужденіе о Россійской словесности въ ныншнемъ ея состояніи.}.
Вообще характеристика Державина, какъ поэта, занимательна. Мерзляковъ предвосхитилъ основныя мысли Блинскаго, подмтилъ главную силу державинскаго таланта — яркость и свжесть красокъ, и въ то же время недостатокъ искусства, изящества, чувства мры. Заключеніе безусловно въ пользу оригинальнаго таланта, какъ бы мало ни было въ немъ ‘гармоніи и симметріи’. Выводъ Мерзлякова могъ навсегда остаться въ русской критик. Онъ продиктованъ подлиннымъ художественнымъ чувствомъ:
‘Разсматривая внимательно вс превосходства и недостатки Державина, я часто воображаю, что смотрю на открытую, великолпную и разнообразную до безконечности природу, во всей видимой и мнимой ея безпечности и свобод: она прелестна, величественна и въ своихъ безпорядкахъ, и въ своихъ ужасахъ, и въ своихъ безпрерывныхъ измненіяхъ, везд и всегда трогаетъ мои чувства, не смотря на первое упорство строгаго разума, требующаго ближайшихъ и точнйшихъ отношеній и связей между предметами’ {Труды, 1820, XVIII. Державинъ.}.
Въ учебник, изданномъ для студентовъ, Мерзляковъ ршился даже высказать общее положеніе, оправдывающее его восторги предъ природой вопреки разуму.
‘Изящное не доказывается по законамъ разума’, писалъ профессоръ, ‘и правила вкуса не извлекаются изъ чистыхъ понятій, а выводятся только изъ опытовъ и повряются одною критикою’ {Краткое начертаніе теоріи изящной словесности. Москва, 1822. Вступленіе, 11.}.
На чемъ же будетъ основана сама критика?
По мннію Мерзлякова, ‘ее можно назвать матерью и стражемъ вкуса’. Очевидно, она должна руководиться какими-нибудь прочными и ясными принципами, иначе ея авторитетъ — стража — можетъ быть одинаково и отвергаемъ, и признаваемъ.
Профессоръ даетъ въ высшей степени любопытный отвтъ:
‘Самое понятіе о прекрасномъ чуждо всякихъ законовъ, только критика вкуса иметъ здсь свой голосъ, боле или мене опредленный’.
Мало этого. ‘Произведенія изящныхъ искусствъ, какъ предметы чувствованія и вкуса, не подвержены строгимъ правиламъ и не могутъ, кажется, имть постоянной системы или науки изящнаго’.,
Выводъ, повидимому, ясенъ: чувство, а не разсудокъ, вкусъ, а не теорія, впечатлнія, а не законы — таковы основы критики.
И если вы сопоставите выводъ съ уничтожающей критикой на классическія трагедіи, съ гражданскимъ негодованіемъ на чужебсіе и на пассивное преклоненіе предъ авторитетами,— предъ вами возстанетъ образъ критика-реформатора, профессора-просвтителя.
И у Мерзлякова были вс задатки выполнить это назначеніе, и все-таки онъ не выполнилъ, даже больше. На фон талантливости все одолвшій педантизмъ и малодушіе производятъ на насъ несравненно боле прискорбное впечатлніе, чмъ скоропалительное и пустоцвтное шеллингіанство Давыдова, товарища Мерзлякова и его преемника на каедр словесности.

XXII.

Никакія независимыя идеи, самыя пылкія импровизаціи не помшали Мерзлякову не только преподавать учебную теорію изящнаго, но даже найти себ учителя въ лиц нмецкаго эстетика.
Два руководства, предложенныя студентамъ, Краткое начертаніе теоріи изящной словесности и Краткая риторика представляли компиляцію книги Эшенбурга: Entwurf einer Theorie und Litteratur der schnen Wissenschaften. Книга — одно изъ дтищъ школьнаго классицизма.
Но сущность заключалась не въ достоинствахъ или недостаткахъ нмецкой теоріи, а въ томъ, что русскій профессоръ не нашелъ другого средства просвщать своихъ слушателей, кром перевода и компиляціи.
При такомъ оборот дла вс критическія новшества, отрицанія, системы и воззванія къ художественному чувству утрачивали всякое практическое значеніе.
Профессоръ твердо держался разъ принятаго пути — до такой степени твердо, что за свои компиляторскія наклонности подвергся даже порицанію учебнаго начальства.
Въ конц 1827 года Мерзлякову поручили составить для гимназій риторику и піитику. Спустя два года, Мерзляковъ представилъ въ Комитетъ учебныхъ пособій рукопись. Отзывъ послдовалъ слдующій:
‘Комитетъ, разсмотрвъ рукописи Мерзлякова, нашелъ, что он суть ничто иное, какъ почти буквальный переводъ извстной книги Гейнзія Der Redner und Dichter и переводъ очень неудачный съ прибавленіемъ авторовъ древнихъ и европейскихъ изъ Эшенбурга ‘съ присовокупленіемъ русскихъ, весьма недостаточныхъ. Что касается до примровъ, то оные или переведены изъ Гейнзія же, или заимствованы безъ разбора изъ старыхъ нашихъ риторикъ и піитикъ, а потому вс почти обветшалыя. Такъ, въ примръ ироніи приводится: Счастливы т народы, у коихъ боговъ полны огороди! Или для показанія слога сатиры приводится сатира Антіоха Кантемира Къ уму своему. Даже самыя опечатки старыхъ примровъ не исправлены какъ слдуетъ’.
Рукопись была возвращена автору и замнена Россійской Риторикой Кошанскаго, основанной ‘на ныншнемъ состояніи нашей словесности’ {Н. Барсуковъ. Жизнь и труды М. Н. Погодина. III, 166—7.}.
Этотъ фактъ въ высшей степени краснорчивъ. Онъ показываетъ, на что сошла дятельность Мерзлякова. Жестокому отзыву комитета соотвтствовало и отношеніе молодежи къ профессору.
Слава его, какъ лектора, скоро стала преданіемъ. Преподаватель будто съ самаго начала вступилъ на наклонную плоскость и безостановочно шелъ къ полному паденію. Уже въ двадцатыхъ годахъ у Мерзлякова не было благодарной аудиторіи. Импровизаціи, какъ бы он иногда ни удавались, не могли скрыть страшнаго для профессора порока: Мерзляковъ не слдилъ за своей наукой и не вдумывался въ развитіе русской художественной литературы. Вновь возникавшія явленія заставали его врасплохъ и онъ или подвергалъ ихъ суду съ точки зрнія своихъ риторикъ, или обличалъ полную растерянность критической мысли.
Еще въ 1818 году онъ напалъ на баллады и на ‘духъ германскихъ поэтовъ’ на совершенно неожиданномъ основаніи, неожиданномъ посл войны съ русскимъ классицизмомъ:
‘Что это за духъ, который разрушаетъ вс правила піитики, смшиваетъ вмст вс роды, комедію съ трагедіей, псни съ. сатирой, балладу съ одой и пр. и пр.’ {Труды, XI, Письмо изъ Сибири.}.
Мы должны помнить, эта вылазка явно направлена противъ. Жуковскаго — основателя того самаго общества, о какомъ Мерзляковъ хранилъ восторженныя воспоминанія. Выходило, слдовательно противорчіе даже въ личныхъ отношеніяхъ профессора, и не по какимъ-либо причинамъ эгоистическаго характера, а во славу піитики, ради идеи. Фактъ существенной важности. Правила, будто фатумъ, тяготли надъ мыслью ученаго и вынуждали его на поступки, способные произвести на историка весьма двусмысленное нравственное впечатлніе. Тмъ боле, что выходка противъ балладъ явилась отъ неизвстнаго лица, не имвшаго будто никакихъ, касательствъ къ бывшему члену Дружескаго общества.
Недоразумнія, все равно, какъ и ремесленическое компиляторство, могли только усилиться съ годами.
Во имя піитики были осуждены баллады, ради Горація — въ самое странное положеніе попала вообще лирическая поэзія. Мерзляковъ вообще всю поэзію раздлилъ на два рода: эпическій и драматическій, а лирическую включилъ въ разрядъ эпической.
И такъ могъ разсуждать авторъ псенъ и романсовъ!
Не только художественное чутье, но простое чувство самооправданія должно бы подсказать профессору боле эстетическій и уважительный взглядъ на любимый родъ поэзіи.
Посл этого не удивительны упражненія Мерзлякова не только въ торжественномъ одъ писаніи, но и въ переводахъ идиллій г-жи Дезу льеръ. Профессоръ могъ впадать въ преднамренное піитическое ‘пьянство’ и мириться съ приторной сентиментальностью въ панье и въ красныхъ каблучкахъ.
Мерзляковъ имлъ несчастіе дожить до молодыхъ произведеній Пушкина. Выходили Русланъ и Людмила, Кавказскій Плнникъ, профессору надлежало бы сказать вское слово по этому поводу’
тмъ боле, что студенты немедленно были охвачены жгучимъ интересомъ къ событію.
Учителю, оказалось, нечмъ было отозваться на увлеченіе молодежи. Блестящій стихъ Пушкина, неисчерпаемая роскошь и ослпительная яркость образовъ не могли, конечно, не тронуть сердца критика, столь удачно оцнившаго талантъ Державина.
Но это былъ безсознательный трепетъ, невольное и смутное впечатлніе, слабый отголосокъ настроеній, подсказавшихъ профессору задушевныя ноты въ его собственныхъ псняхъ.
Мерзляковъ плакалъ, читая Кавказскаго Плнника. ‘Онъ чувствовалъ,— разсказываютъ очевидцы,— что это прекрасно, но не могъ отдать себ отчета въ этой красот и безмолвствовалъ’.
Безмолвіе, конечно, въ данномъ случа длало профессору больше чести, чмъ рчи его товарищей по университету въ род Каченовскаго и Надеждина. Но и безмолвіе при столь краснорчивомъ голос самой жизни — явное свидтельство безсилія, отсталости, нравственной смерти заживо.
Мерзляковъ до конца оставался дятельнымъ членомъ университета и Общества любителей россійской словесности, но въ этой дятельности не было ни жизненности, ни современности, слдовательно, плодотворности, а главное, не было единства, послдовательности и строгой принципіальности.
Въ свтлые моменты профессоръ отряхнулъ руки отъ всякихъ піитическихъ узъ и, указывая на сердце, говорилъ слушателямъ: ‘Вотъ гд система’. И непосредственно за столь эффектнымъ жестомъ могла послдовать цлая диссертація о правилахъ, длинная ода со всми реторическими фигурами и въ самомъ ‘высокомъ штил’.
Естественно, Мерзляковъ еще при жизни, отъ своихъ же учениковъ, услышалъ вполн справедливый судъ, чрезвычайно скромный по форм, но уничтожающій по существу.
Одинъ изъ представителей молодого поколнія задумалъ высказать нсколько соображеній по поводу сочиненія Мерзлякова О начал и дух древней трагедіи. Критикъ приступилъ къ своей задач съ совершеннымъ уваженіемъ къ профессору, но уваженіе не помшало автору попасть не въ бровь, а въ глазъ заслуженному словеснику.
У Мерзлякова оказывались только ‘искры чувствъ’, ‘разбросанныя понятія о поэзіи, часто облеченныя прелестью живописнаго слова, но не связанныя между собою, не озаренныя общимъ взглядомъ и перебитыя явными противорчіями’.
Указывался и еще боле существенный недостатокъ, столь же неожиданный, какъ и сдлки профессора-поэта съ піитиками. Исторія происхожденія искусствъ у него ‘забавныя сказочки’, нтъ представленія о ‘постепенности существеннаго развитія искусствъ’. Это значило — нтъ историческаго метода, т. е. основного условія научности и врности литературныхъ сужденій. А между тмъ, могли же мы отмтить вполн историческую оцнку дятельности Тредьяковскаго!..
Но и она пронеслась ‘искрой’…
Критикомъ Мерзлякова явился очень молодой, двадцатилтній юноша. Мы съ нимъ встртимся, какъ съ однимъ изъ даровитйшихъ представителей философскаго поколнія и въ то же время питомцемъ внуниверситетскаго разсадника знанія и идей. Отсюда, мы видимъ, поднималась неизбжная война противъ оффиціальной академической науки, неспособной, очевидно, при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ стать съ вкомъ наравн и покончить съ обветшалыми уставами своего цеха.
Мы называемъ благопріятными условіями даровитость Мерзлякова и его прирожденное стремленіе къ критически независимой, художественно-чуткой мысли.
Только въ исключительныхъ случаяхъ ученая степень и профессура могли соединиться съ поэтическимъ талантомъ, и это соединеніе не повело ни къ какимъ положительнымъ результатамъ’
Мы только-что видли отзывъ критика изъ круга современной молодежи, еще рзче приговоръ поэта, первостепеннаго художника, боле всего заинтересованнаго въ вопрос.
Пушкинъ не согласенъ признать никакихъ заслугъ за критикой Мерзлякова, даже упадокъ славы Хераскова онъ считаетъ независящимъ отъ мерзляковскихъ лекцій. Общее мнніе Пушкина о профессор самое отчаянное: ‘добрый пьяница, но ужасный невжда’ {Письмо къ А. Бестужеву. 21 марта 1825 г. Письмо въ Плетневу 26 марта 1831 г.}.
Послднее сужденіе, въ сущности, имлъ въ виду и критикъ, обличавшій ученаго въ забавныхъ сказочкахъ.
По Пушкинъ распространилъ свой взглядъ и не пощадилъ вообще университета. Для него это царство ‘предразсудковъ и вандализма’.
И у поэта есть подлинныя данныя изрекать такой приговоръ. Онъ называетъ еще одно профессорское имя съ не мене безпощадными эпитетами: ‘Каченовскій тупъ и скученъ’.
Устами поэта, несомннно, говорили гнвъ и страсть: Каченовскій досадилъ Пушкину многообразными путями, и лично, и особенно при посредств своего соратника — Надеждина.
Но какъ бы мы ни смягчали форму пушкинскихъ опредленій, смыслъ останется непоколебимъ и исторически-справедливъ. Именно въ лиц Каченовскаго профессорская ‘наука’ выступала съ самымъ громоздкимъ арсеналомъ противъ жизни и поэзіи, противъ насущнйшихъ стремленій молодыхъ поколній и настоятельнйшихъ фактовъ новой литературы.

XXIII.

Литературная дятельность Каченовскаго неразрывно связана съ Встникомъ Европы. Посл Карамзина журналъ этотъ стать университетскимъ по сотрудничеству профессоровъ и ихъ ближайшихъ учениковъ. Каченовскій, ставшій во глав журнала съ 1805 года, старался придать ему ученый и вполн джентльменскій характеръ. Онъ общалъ читателямъ не помщать пасквилей, не нападать на личности и давать только серьезный и вполн литературный матеріалъ.
По части учености общанія были выполнены. Редакторъ, спеціалистъ въ русской исторіи, давалъ много оригинальныхъ и переводныхъ статей историческихъ, филологическихъ и даже философскихъ.
Далеко не вс статьи отличались одинаковыми достоинствами. Каченовскій въ изученіи источниковъ русской исторіи проявлялъ большую критическую проницательность и отважный скептицизмъ. Гончаровъ, слушавшій его лекціи въ тридцатыхъ годахъ, такъ передаетъ свои впечатлнія:
‘Когда онъ касался спорнаго въ исторіи вопроса, щеки его, обыкновенно блдныя, загорались алымъ румянцемъ и глаза блистали сквозь очки, а въ голос слышался задоръ редактора Встника Европы. Онъ мысленно видлъ предъ собою своихъ ученыхъ, противниковъ и поражалъ ихъ стрлами своего неумолимаго анализа. И всю исторію такъ читалъ, точно смотрлъ въ нее глубоко, какъ въ бездну, сквозь свои критическіе очки’.
Несомннно, анализъ и скептицизмъ приносили большую пользу слушателямъ Каченовскаго. Профессоръ, между прочимъ, дерзнулъ поднять руку и на Карамзина, подвергъ строгой критик предисловіе къ Исторіи Государства Россійскаго. Еще плодотворне могъ быть ученый анализъ касательно лтописныхъ легендъ.
Но отвага и скептицизмъ Каченовскаго имли предлы, весьма замчательные для личной характеристики ученаго.
Прежде всего, Каченовскій ршительно не отличался нравственнымъ мужествомъ, этимъ основнымъ условіемъ мощныхъ вліяній скептицизма и критики. Когда на него напали сильные люди за отзывы О Карамзин, онъ окончательно растерялся и больше не хотть и слышать о критик на исторіографа. Потомъ, вообще литературную критику ученый редакторъ считалъ дломъ второстепеннымъ въ журнал и не имлъ ни малйшаго представленія о животрепещущемъ нерв журналистики своего времени. Наконецъ, благонамренность скептическаго историка доходила до умилительно услужливой защиты благодтельныхъ вліяній Цензуры на литературу. Защита звучала очень внушительно, такъ какъ авторъ ссылался на французскую революцію.
Въ устахъ журналиста эта рчь являлась довольно неожиданной, особенно при старыхъ цензурныхъ порядкахъ.
Но еще важне отношеніе Каченовскаго къ современнымъ направленіямъ мысли и литературы.
Гончаровъ замчаетъ, что Каченовскій — скептикъ ‘кажется, во всемъ’. Догадка довольно удачная. Ученый дйствительно проявилъ свой неумолимый скептицизмъ въ области искусства и философіи, но только не на счетъ прошлаго и отжившаго, а какъ разъ противъ всего новаго и свжаго.
Конечно, и здсь сомнніе подчасъ оказывалось цлесообразнымъ, и мы указывали раньше на удачную отповдь Встника Европы неразумнымъ выученикамъ Карамзинской чувствительности. Но чаще всего скептицизмъ Каченовскаго билъ мимо цли и обличалъ въ ученомъ профессор изумительную ограниченность пониманія современности и удручающую притупленность художественнаго вкуса.
Никто изъ ученыхъ педантовъ не доставлялъ такихъ благодарныхъ темъ для всякаго рода издвательствъ, какъ редакторъ Встника Европы. Поэты, съ Пушкинымъ во глав, осыпали его эпиграммами и посланіями, и нкоторыя выраженія этихъ эпиграммъ, въ род ‘во тьм, въ пыли, въ презрнь посдлый’, невольно припоминаются по поводу многочисленныхъ вылазокъ журнала Каченовскаго въ современную словесность.
Прежде всего, любопытенъ вопросъ касательно философіи. Каченовскій и въ университет, и въ литератур жилъ и дйствовалъ среди философовъ, не всегда послдовательныхъ и устойчивыхъ, но, во всякомъ случа, тронутыхъ господствующими теченіями. Были и равнодушные, въ род Мерзлякова, не подавшаго голоса ни за, ни противъ новыхъ увлеченій. И умолчаніе въ дух этого профессора, покладливаго, противорчиваго и далеко не всегда увреннаго въ своихъ собственныхъ убжденіяхъ.
Другое дло Каченовскій. Онъ заговорилъ громко и авторитетно, и какъ заговорилъ!
Пушкинъ негодовалъ на ‘пасквилей томительную тупость’ въ Встник Европы, философы имли вс основанія еще выше поднять негодующій тонъ.
Каченовскій неоднократно пытался побить камнями нмецкую философію и длалъ это въ чрезвычайно грубой, отнюдь не научной форм. Мы знаемъ отзывъ о Шеллинг: иного наименованія, кром ‘галиматьи’, шеллингіанство въ глазахъ русскаго профессора не заслуживало.
Этого взгляда Встникъ Европы держался неуклонно до самой своей кончины, въ 1830 году. Каченовскій, наканун прощанія съ своей публикой, продолжалъ недоумвать: ‘И чего рада, смемъ спросить, изъ германскихъ головъ этотъ весь товаръ, состоящій изъ невразумительныхъ или затйливыхъ диковинокъ, желаютъ нагрузить въ головы русскія?’
Любопытно, что профессоръ ограничивался только оригинальными примчаніями скептическаго направленія, самыя статьи о философіи переводились съ иностранныхъ языковъ.
Легко представить, на какомъ уровн стояли философскія воззрнія Каченовскаго, если даже Давыдовъ счелъ необходимымъ почерпнуть кое-что изъ шеллингіанства и даже навлекъ на себя начальственное неудовольствіе за германскую ‘галиматью’.
(Совершенно такого же достоинства и чисто литературныя идея Каченовскаго. Онъ оставался неизмннымъ защитникомъ классицизма. Здсь, очевидно, не хватило у него ни критики, ни простой разсудительной вдумчивости. Для профессора классическая піитика пребывала сокровищницей ‘правилъ здраваго смысла’ и ‘Викторъ Гугонъ’ на его взглядъ былъ однимъ только и замчателенъ — ‘уклоненіемъ отъ подчиненности’ этимъ правиламъ.
При такихъ условіяхъ Встникъ Европы превратился въ пріютъ всяческаго литературнаго староврія. Мерзляковъ охотно помщалъ здсь свои статьи, съ профессоромъ дятельно конкуррировали разные ‘жители Бутырской слободы’, старавшіеся поражать ненавистныя новшества стилемъ боле легкимъ и современнымъ.
Одна изъ жертвъ — поэма Пушкина Русланъ и Людмила герой — ‘житель Бутырской слободы’, его впослдствіи смнитъ житель Патріаршихъ прудовъ и, не смотря на значительное разстояніе между этими московскими урочищами, оба критика окажутся самыми близкими сосдями по духу и таланту.
‘Житель’ громилъ Пушкина во имя ‘нашихъ стариковъ’, между прочимъ, Сумарокова и Петрова, находилъ иронически ‘очаровательную дикость’ въ современной поэзіи и совершенно утрачивалъ терпніе при одной мысли о Пушкинской поэм. Критика она особенно возмущала своимъ не аристократическимъ содержаніемъ. Она — подражаніе Еруслану Лазаревичу. ‘Житель’, сдлавъ нсколько цитатъ, обращается къ публик:
‘Позвольте спросить: если бы въ московское благородное собраніе какъ-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможнымъ) тостъ съ бородою, въ армяк, въ лаптяхъ, и закричалъ бы зычнымъ голосомъ: здорово, ребята! Неужели бы стали такимъ проказникомъ любоваться? Бога ради, позвольте мн, старику, сказать публик, посредствомъ вашего журнала, чтобы она каждый разъ жмурила глаза при появленіи подобныхъ странностей. Зачмъ допускать, чтобы такія шутки старины снова появлялись между нами! Шутка грубая, не одобряемая вкусомъ просвщеннымъ, отвратительна, а ни мало не смшна и не забавна. Dixi’.
Бутырскій житель вызвалъ достойную головомойку у современныхъ же читателей. Сынъ Отечества, направляемый Гречемъ, высмялъ старческое брюзжаніе московскаго журнала и довольно искуссно побилъ его его же авторитетами — древними и новыми классиками — по части свободы въ эпизодахъ и стил пушкинской поэмы.
Но Встникъ Европы твердо держался своей линіи. Бутырскій житель отвчалъ обширной антикритикой.
Подробности этой полемики даже въ свое время не представляли насущнаго интереса для читателей. Поэтическое произведеніе по существу играло совершенно второстепенную роль въ журнальной перепалк. Споръ шелъ на архивную, только отчасти преобразованную тему — о старомъ и новомъ. И Встникъ Европы упорно отстаивалъ преданья старины глубокой.
Но, очевидно, упорство на подобномъ пути само по себ преизобильно всевозможными неожиданностями и противорчіями. Волны ненавистной, но сильной жизни поминутно врывались въ кабинетъ ученаго и подчасъ производили здсь удивительный безпорядокъ.
Каченовскому съ своимъ журналомъ приходилось попадать въ положеніе своего именитаго сотрудника — Мерзлякова. На сравнительно краткихъ промежуткахъ читатели могли узнавать вещи, трудно примиримыя и прямо невозможныя при сколько-нибудь убжденномъ редактированіи журнала.
Въ 1820 году уничтоженъ Русланъ и Людмила и, конечно, авторъ поэмы, а мене трехъ лтъ спустя Встникъ Европы напечаталъ статью Погодина о Кавказскомъ плнник — ‘прелестномъ цвтник на Русскомъ Парнасс’. Не только столь лестно именовалась новая поэма, но и о прежней говорилось, какъ о благопріятномъ предзнаменованіи для будущаго развитія пушкинскаго таланта {В. Евр. 1823, ч. 128, No 1.}. Пушкинъ титуловался ‘любезный поэтъ нашъ’ и ему посылались самыя сердечныя напутствія на дальнйшіе успй.
Но даже и боле яркіе проблески терпимости и отзывчивости не могли бы освтить въ общемъ срую и пыльную физіономію профессорскаго журнала. Непослдовательность могла только вызывать у людей заинтересованныхъ лишнюю горечь раздраженія.

XXIV.

Сотрудникомъ Встника Европы одно время состоялъ кн. Вяземскій, какъ поэтъ и какъ критикъ. Послдній разъ его имя въ журнал встрчается въ 1817 году, и скоро другъ Пушкина дятельно начинаетъ преслдовать Каченовскаго посланіями и эпиграммами.
Причина разлада ясна изъ статьи князя о Кавказскомъ плнник, напечатанной въ Сын Отечества {Къ портрету Жуковскаго. В. Евр. ч. 91, No 4, стр. 246, подпись K. В.}.
Статья любопытна во многихъ отношеніяхъ. Собственно переходы кн. Вяземскаго изъ одного журнала въ другой не имютъ большого значенія для судебъ русской критики. По разрывъ съ Встникомъ Европы знаменовалъ появленіе новой литературной школы, точне, новаго эстетическаго понятія, романтизма.
Это понятіе не имло въ русской критик и малой доли того значенія, какое оставалось за нимъ на Запад въ теченіе всей половины XIX вка. Мы указывали на чисто-вншній характеръ романтическихъ увлеченій русской журналистики. Въ Россіи не было культурной и національной почвы для романтическаго творчества въ его подлинномъ историческо-литературномъ смысл.
Интересъ къ романтическому направленію поэзіи проникъ въ русскую критику одновременно съ ‘германическимъ духомъ’, т. е. съ переводами Жуковскаго, особенно съ произведеніями Байрона. Въ то время, когда философію пересаживали на русскую почву профессора и вообще ученые, новое искусство нашло первыхъ воспріемниковъ среди поэтовъ. Это вполн соотвтствуетъ самой сущности предметовъ, но оба теченія, философское и художественное, на родин имли общій источникъ. Мы видли тснйшую связь между романтизмомъ и идеями Фихте, особенно Шеллинга. Должны были сойтись оба теченія и въ русской литератур. Критика, если только она желала остаться на высот современнаго искусства, неминуемо становилась одновременно философской и романтической.
Новая школа ничего другого не могла означать, какъ философское преобразованіе содержанія поэзіи и романтическая переработка формы. Съ одной стороны, идейность, невдомая старой классической литератур, съ другой — упраздненіе школьныхъ піитическихъ жанровъ и созданіе новыхъ.
Естественно, сторонники философіи непремнно выступали энергическими защитниками романтизма, и наоборотъ, ненавистники ‘нмецкой галиматьи’ осуждали себя на неуклонное обереганіе обветшалыхъ святынь классическаго Парнасса.
Разрывъ кн. Вяземскаго съ Каченовскимъ впервые освтилъ этотъ фактъ и положилъ начало продолжительной войн двухъ идейныхъ и художественныхъ міросозерцаній.
Борьба вызвала много шуму и подчасъ страстнаго азарта, во ни по смыслу, ни по результатамъ, и представила очень мало поучительнаго и плодотворнаго и въ критик, и въ искусств.
Мы знаемъ, какъ Пушкинъ разршилъ вопросъ о романтизм. Долго и безплодно отыскивая теоретическое опредленіе школы, онъ по внушенію своего творческаго генія покончилъ съ поисками созданіемъ національнаго русскаго реализма. Это и было единственнымъ производительнымъ ршеніемъ вопроса — одинаково и для критиковъ, и для художниковъ.
Но то, что непосредственно давалось великому таланту и глубокому художественному чутью Пушкина, другимъ являлось въ смутной, почти недоступной дали, и авторъ Евгенія Онгина опередилъ критиковъ и публицистовъ, по крайней мр, на пятнадцать лтъ своей проповдью будничности и реализма поэтическихъ задачъ.
Въ результат послдовала жестокая борьба теоретиковъ романтизма съ величайшимъ практикомъ современнаго искусства. Борьба по существу выходила сплошнымъ недоразумніемъ, свидтельствовала о возрожденіи эстетическаго отвлеченнаго деспотизма только на другихъ основахъ, враждебныхъ классикамъ, но столь же нетерпимыхъ и противо-художественныхъ.
Критики романтическаго направленія образовали свою академію въ университетской наук и въ печати, оградили себя формулами и правилами и будто изъ засады принялись громить современную поэзію, не стоявшую на высот теоретически-выработанной идейности смысла и наивно-превознесенной романтической силы творчества.
Очевидно, романтизмъ долженъ былъ внести въ критику такой же разладъ, какой былъ созданъ и философіей.
Мы видли, ученые философы, при лучшихъ намреніяхъ, на могли оказать непосредственныхъ вліяній на художественную литературу, съ самаго начала воспарили на такія недосягаемыя вершины созерцанія, что всякая дйствительность предъ созерцателемъ превращалась въ ничто, безслдно пропадала на неограниченномъ горизонт его орлинаго взгляда.
То же самое произошло и съ не мене учеными романтиками.
Они съ высоты каедръ взяли столь же выспренній тонъ и поддались такому же неудержимому полету въ эфирныя высоты идеальнаго искусства, и между ихъ фантазіей и дйствительностью легла роковая пропасть. Они, толкуя о романтизм, о вдохновеніи, о поэтической свобод, о творческой геніальности, являлись столь же практически-безплодными резонерами, какъ и самые отвлеченные метафизики и схоластики.
Въ результат, философія и романтизмъ могли стать дйствительно жизненными силами только при одномъ условіи: если они окончательно освободились отъ школьнаго педантизма и отршеннаго теоретическаго священнодйствія, если философія переставала быть схоластической игрой въ формулы, опредленія и умозаключенія, а романтизмъ — новымъ виномъ для старыхъ мховъ, т. е. новымъ матеріаломъ для эстетическихъ рубрикъ и начальническихъ экзекуцій со стороны парнасскихъ стражей въ ‘преобразованныхъ’ мундирахъ.
Это условіе вполн осуществилось и въ философіи, и въ эстетик. Рядомъ съ университетомъ и оффиціальными учителями философіи возникли и быстро разрослись общества свободнаго любомудрія, рядомъ съ профессорами-журналистами дятельно работала молодежь, безпрестанно вступая въ жестокія схватки съ старшимъ поколніемъ. Критическая работа долго продолжаетъ идти двумя путями. Они по существу отнюдь не враждебны другъ другу, знамена у того и другого лагеря носятъ одни и т же девизы: философія и романтизмъ. Но разница въ приложеніи этихъ девизовъ къ жизни, въ практическомъ истолкованіи основныхъ принциповъ.
Разница обнаружилась очень рано по всмъ направленіямъ — я философскому, и литературному. Встникъ Европы Каченовскаго явился любопытнйшей сценой перваго столкновенія. Журналъ терялъ сотрудничество кн. Вяземскаго и пріобрталъ новаго кри-г. тика въ лиц Надеждина.
Почему же одинъ могъ подвизаться на страницахъ профессорскаго органа съ чрезвычайной свободой, а другой — объявилъ безпощадную войну своему бывшему редактору?
Вопросъ во всхъ отношеніяхъ настоятельный.
Князю Вяземскому, посл разлуки съ Каченовскимъ, вздумалось привтствовать Кавказскаго плнника. И онъ сдлалъ это въ Сын Отечества, но могъ бы сдлать и въ Встник Европы: здсь, мы видли, Погодинъ напечаталъ не мене лестную статью о пушкинской поэм.
Дальше, въ стать кн. Вяземскій выступилъ на защиту ‘поэзіи романтической’, и писалъ слдующее:
‘На страхъ оскорбить присяжныхъ приверженцевъ старой Парнасской династіи, ршились мы употребить названіе, еще для многихъ у васъ дикое и почитаемое за хищническое и беззаконное. Мы согласны: отвергайте названіе, но признайте существованіе. Нельзя не почесть за непоколебимую истину, что и литература, какъ и все человческое, подвержена измненіямъ, они многимъ изъ насъ могутъ быть не по сердцу, но отрицать ихъ невозможно или безразсудно. И нын, кажется, настала эпоха подобнаго преобразованія’ {Полное собраніе сочиненій кн. П. А. Вяземскаго. изд. гр. Шереметева. Спб., 1878. I, 73.}.
Т же истины, неизбжнаго паденія классицизма, будетъ доказывать и критикъ Встника Европы, и между тмъ именно онъ вызоветъ неумолимое ожесточеніе у поэтовъ и публицистовъ, безусловныхъ романтиковъ. Даже пушкинскія эпиграммы на Каченовскаго поблднютъ предъ нападками на его сотрудника, Надеждина-фигура, одинаково ненавистная и поэту Пушкину, и журналисту Полевому, хотя журналистъ далеко не поклонникъ поэта, напротивъ: Полевой даже нердко совпадаетъ въ своихъ сужденіяхъ съ приговорами Надеждина. Но какъ бы далеко ни шло единодушіе и какъ бы по временамъ ни обострялись отношенія Полевого къ Пушкину, критикъ журнала Каченовскаго не встртитъ ни снисхожденія, ни простого признанія ученыхъ или литературныхъ заслугъ даже въ самыхъ ограниченныхъ предлахъ.
Фактъ тмъ краснорчиве, что Надеждинъ — даровитйшій и дятельнйшій представитель ученой критики. Мерзлякова онъ превосходилъ знакомствомъ съ философіей, Каченовскаго — литературной талантливостью. У него не было художественной струи, таившейся въ природ Мерзлякова, никакимъ поэтическимъ дарованіемъ Надеждинъ не обладалъ, но. онъ зато и не прозябалъ въ неисправимомъ компиляторств и кабинетной лни.
Германская философія, повидимому, даже ни на мгновеніе не смутила спокойствія Мерзлякова, профессоръ если и видлъ чужія увлеченія ею, то совершенно просмотрлъ ихъ смыслъ.
Съ Надеждинымъ не могло этого случиться. Онъ учился философіи, еще и не разсчитывая на профессорскую каедру, и мы знаемъ, съ какимъ приподнятымъ чувствомъ онъ передавалъ свои воспоминанія о старыхъ учителяхъ философіи.
Это чувство ставило Надеждина на значительную высоту сравнительно съ его товарищами-профессорами, возвышало его и надъ петербургскими шеллингіанцами, потому что у молодого ученаго очень рано обнаружились живыя публицистическія наклонности. Онъ не могъ молчать, подобно Велланскому, и съ презрніемъ говорить о большой публик, подобно Галичу. О если соединеніе поэтическаго таланта съ ученостью ставило Мерзлякова въ особенно благопріятныя условія относительно критической дятельности, не мене благопріятно сложились условія и для Надеждина, можетъ быть, даже еще благопріятне. Во всякомъ случа, способности журналиста не мене важны для критика, чмъ талантъ поэта, и Надеждинъ явился очень раннимъ и очень рдкимъ примромъ ученаго-публициста. Всякому ясно, сколько можно было извлечь цннаго матеріала изъ науки для общественной мысли и какимъ свтомъ — озарить науку во имя широкаго просвщенія!
Что же въ дйствительности извлекъ Надеждинъ изъ своихъ талантовъ?

XXV.

Когда мы въ настоящее время читаемъ статьи Надеждина, насъ неотвязно преслдуетъ одно и то же впечатлніе: какія мучительныя усилія долженъ былъ употреблять этотъ человкъ, чтобы сочинять цлыя страницы непремнно сверхъестественнаго краснорчія! А если все это давалось автору легко, какъ мало тогда въ немъ жило чувство мры и настоящей красоты и правды!
Это какой-то фанатизмъ риторства, длящееся изступленіе въ погон за прекраснословіемъ, нервная лихорадка при одной мысли вдругъ не проявить ‘стиля’ и написать, какъ пишутъ и говорятъ обыкновенные люди. Это было бы посрамленіемъ достоинства ученаго и философа!
Къ чему ведетъ такая стремительность, мы отчасти знаемъ на примр Карамзина. Краснорчіе можетъ не только затемнять смыслъ рчи, но даже извращать факты, создавать небывалое въ дйствительности и перетолковывать простйшія данныя. Мы увидимъ, какую богатую поживу въ этомъ направленіи представилъ исторіографъ своимъ критикамъ.
То же самое съ Надеждинымъ.
Возьмемъ нсколько примровъ изъ его докторской диссертаціи: они совершенно опредленно познакомятъ насъ съ литературной и ученой личностью критика. Идеи его мы пока оставимъ: вамъ нуженъ психологическій процессъ, какимъ создавались идеи и форма, въ какой появлялись предъ публикой.
Прежде всего, важнйшій вопросъ объ изящномъ и объ осуществленіи его въ произведеніяхъ искусства. Профессоръ разсуждаетъ:
‘Единое вчное и безпредльное изящество само по себ недоступно ни для какого сотвореннаго ока. Оно дозволяетъ только лобызать край ризъ своихъ благоговйному чувству въ явленіяхъ, образующихъ величественное царство природы или таинственное святилище духа человческаго’.
Не мене краснорчивое изображеніе античнаго міросозерцанія.
‘Въ древнемъ мір, преизбыточествующій внутреннею полнотою духъ, проторгаясь вн себя, естественно долженъ былъ сртать безпредльный океанъ бытія, коего неукрашенныя волны колыхались, вздымаемыя внутреннею непостижимою силою, не вступавшею еще ни въ содружество, ни въ борьбу ни съ какимъ чуждымъ могуществомъ. Это было невдомое море, коего безбрежнаго хребта не разскало еще ни одно дерзновенное кормило, въ коего прозрачныхъ струяхъ не рисовался еще ни одинъ строптивый парусъ, напряженный человческой рукою. И чмъ слдовательно могло быть пропинаемо или развлекаемо созерцаніе сего величественнаго океана вещественной жизни, коего безбрежный кристаллъ оцвтлялся только однимъ чистымъ отраженіемъ свтлой лазури небесъ, съ нимъ сливавшихся?’ {Различіе между пластическою и романтическою поэаіею, объясняемое изъ ихъ происхожденія. Атеней. 1830, январь, стр. 6, 9, 10.}.
Одновременно съ этой статьей въ Встник Европы появился также отрывокъ изъ диссертаціи. Книга была написана на латинcкомъ язык, называлась De origine, natura et fatis poeseosquae romantica audit, и для двухъ московскихъ журналовъ, авторъ перевелъ нсколько главъ.
Отрывокъ въ журнал Каченовскаго не такъ философиченъ и глубокомысленъ, какъ въ Атене. Профессоръ Павловъ, шеллингіанецъ, редактировалъ Атеней и, вроятно, соблазнился выспреннимъ полетомъ ученаго. Но и въ другой стать Надеждинъ остается на высот призванія.
Напримръ, онъ преподаетъ намъ такое поученіе на счетъ благоразумія и умренности чувствъ и настроеній:
‘Гражданину настоящаго міра не слдуетъ сія неумренная расточительность вншней жизни, по сил коей все классическое бытіе рода человческаго было не что иное, какъ веселое пированіе въ роскошномъ лон природы, во, съ другой стороны, онъ не долженъ позволять себ и того бурнаго кипнія жизни внутренней, коимъ называемый духъ Романтическаго міра необузданно скитался по распутіямъ мечтаній и призраковъ’ {О настоящемъ злоупотребленіи и искаженіи романтической поэзіи В. Евр., 1830, янв., 16.}.
Кром такихъ лирическихъ ‘безпорядковъ’, каждая страница у Надеждина пестритъ изумительно замысловатыми выраженіями и словами: ‘заклеймить себ въ собственность’, ‘созвать всеобщее вниманіе’, ‘завидливое черножелчіе’, ‘зажиточное воображеніе’.
Три года спустя Надеждину пришлось говорить рчь въ торжественномъ собраніи университета на тему той же диссертаціи О современномъ направленіи изящныхъ искусствъ. Реторическій зудъ будто нсколько убавился или ораторъ постарался приноровиться къ аудиторіи, но и здсь встрчаются рдкостнйшіе перлы своеобразнаго витійства, всевозможныя фигуры переполняютъ рчь и намъ подчасъ становится жаль самоотверженно усердствующаго оратора. Тмъ боле жаль, что могло быть слишкомъ мало цнителей подобнаго усердія и среди современниковъ, и среди потомства’
Профессоръ наносилъ явный ущербъ словесности, сообщая своему стилю холодный, жеманный паосъ, во времена Пушкина создавая своего рода классическій этикетъ формы, до такой степени странный и даже противоестественный въ новой литератур, что именно риторство Надеждина особенно вредило содержанію его лекцій и статей.
Отъ этого содержанія нельзя было ожидать особенной поучительности и свтлыхъ взглядовъ. Вся научная подготовка Надеждина такого сорта, что для дйствительно поучительной и двигающей профессорской дятельности требовалась исключительная жизненная талантливость самой натуры,— тонкая, воспріимчивая, художественно-богатая. Ею не обладалъ профессоръ, и въ результат на университетской каедр и въ журналистик явился новый дятель въ общемъ стараго типа, лишній тормазъ для русскаго творчества со стороны схоластики, для русской критики со стороны притязательной, нетерпимой учености.
Это не значитъ, будто у краснорчиваго словесника совсмъ не было ни одной положительно полезной мысли и онъ въ теченіе всей своей жизни не сказалъ ни единаго прочнаго слова. Нтъ. Такой сплошной мракъ просто исторически-немыслимъ въ философскую эпоху. Надеждинъ, какъ и вс, стоялъ у источника великихъ идей, и было бы странно, если бы ни одной капли живой воды не попало въ мутныя волны профессорскихъ диссертацій. Этого, конечно, не случилось, и Надеждинъ волей-неволей заимствовалъ не мало хорошихъ мыслей не у опредленныхъ учителей, а просто, можно сказать, изъ окружающаго воздуха.
Этимъ хорошимъ профессоръ обязанъ исключительно своему времени, все отсталое, педантически нетерпимое, вс недоразумнія и сознательная борьба съ лучшими явленіями современной литературы лежать на личной совсти ученаго.
Его талантъ журналиста только еще рзче подчеркнулъ его грхи и будто безповоротно украсилъ врата университетскаго храма науки въ философскій періодъ надписью: Оставь надежду…
Мы тщательно выдлимъ изъ трудовъ нашего ученаго все, что могло быть сохранено его младшими современниками, и въ чемъ на первый взглядъ можно видть его учительство въ литературной критик.
Это учительство съ давнихъ поръ ставится на совершенно незаслуженную высоту, съ нимъ неразрывно связывается умственное развитіе и критическая дятельность Блинскаго.
Такъ вопросъ представляется ближайшимъ современникамъ и профессора, и его ученика. Въ стать одного изъ товарищей Блинскаго съ полной увренностью высказана мысль, совершенно достаточная для увнчанія ума и таланта Надеждина при какихъ бы то ни было недостаткахъ.
Авторъ статьи отлично зналъ Блинскаго, жилъ даже съ нимъ въ одномъ нумер студенческаго общежитія, слушалъ лекціи Надеждина и могъ оцнить первыя статьи будущаго знаменитаго критика. Вс данныя, повидимому, для вполн компетентнаго ршенія вопроса о взаимныхъ идейныхъ отношеніяхъ профессора и студента.
Но историкамъ извстно, до какой степени очевидцы оказываются близорукими какъ разъ для распознаванія ближайшихъ къ нимъ явленій. Безчисленное число разъ приходится вносить поправки даже въ фактическія сообщенія свидтелей и только въ рдкихъ случаяхъ полагаться на ихъ мннія и приговоры.
Какъ въ мір физическомъ, такъ и въ нравственномъ требуется извстное разстояніе между наблюдателемъ и предметомъ, чтобы отчетливо разсмотрвъ и общее, и подробности. Въ вопросахъ нравственныхъ задача усложняется, помимо излишней близости предмета, обиліемъ и напряженностью впечатлній и чувствъ въ ущербъ анализу и спокойствію. Въ нашемъ случа товарищъ Блинскаго, одинъ изъ первыхъ виновниковъ легенды объ учительскихъ вліяніяхъ Надеждина на даровитйшаго представителя современной молодежи. особенно легко могъ проглядть дйствительный смыслъ отношеній. Соученику и товарищу такъ естественно приналечь на благоднія общаго учителя — по отношенію именно къ сверстнику А для этой цли неизбжно приподнимается и прикрашивается значеніе учителя и принижается самостоятельность и оригинальная сила ученика. Онъ — ученикъ — одинъ изъ многочисленныхъ студентовъ, но единственная впослдствіи критическая сила!
Какъ это могло случиться?
Вопросъ можно разршить двоякимъ способомъ: прослдить духовную связь Блинскаго съ умственными теченіями времени, остановиться внимательно на совершенномъ отчужденіи будущаго критика отъ казенной университетской науки, направить, слдовательно, анализъ на личные задатки критической мысли и художественнаго чувства студента-неудачника. Это одинъ путь — сложный и отвтственный.
Другой — несравненно проще. Онъ искони призывается на помощь всми простодушными психологами и историками, часто даже не вполн сознательно слдующими младенческой логик: post hoc, ergo propter hoc.
Особенно эта логика удобна именно при разршеніи вопроса о всевозможныхъ вліяніяхъ. Для утвердительнаго отвта достаточно просто нсколькихъ механическихъ сопоставленій отдльныхъ фактовъ и мыслей. Въ нашемъ случа, напримръ, стоить взять раннія статьи Блинскаго, если угодно, и позднйшія, разкрыть одновременно Встникъ Европы и діалоги Никодима Надоумко: часа можно не сидть, и набрать не мало параллельныхъ и аналогичныхъ мстъ.
А такъ какъ самъ же молодой авторъ ссылался на своего учителя, писалъ, кром того, въ его же журнал, заключеніе вполн убдительное. Оно выражено въ слдующемъ приговор товарища Блинскаго:
‘Сочувствуя вполн восторженному удивленію молодого поколнія къ плодотворной дятельности Блинскаго, я обязанъ сказать, однако, что онъ въ первые годы своей литературной дятельности былъ только сознательнымъ органомъ выраженіе идей Надеждина. Какъ редакторъ журнала, Николай Ивановичъ, найдя въ Блинскомъ человка, одареннаго эстетическимъ пониманіемъ, вполн способнаго развивать его мысли и излагать ихъ въ изящной форм, сообщилъ молодому таланту философско-художественное направленіе для послдующей независимой дятельности’.
Сужденіе въ сущности очень скромное, но оно все-таки превращаетъ Блинскаго-юношу въ компилятора и въ покорнаго воспроизводителя чужихъ уроковъ.
На самомъ дл ничего не могло быть, ни по личной натур Блинскаго, ни по содержанію его первой же критической статьи. Впослдствіи мы подробно оцнимъ это содержаніе и увидимъ, что Надеждину не могли даже и грезиться важнйшія идеи молодого критика, именно идеи, оставшіяся съ самаго начала до конца руководящими для Блинскаго и безусловно не вдомыя ни Надеждину, ни другимъ университетскимъ словесникамъ.
А какъ легко вообще уличить людей одного и того же поколнія въ заимствованіяхъ и подражаніяхъ, показываетъ разсказъ того же товарища Блинскаго. Въ разсказ на мсто Надеждина будто становится уже самъ разсказчикъ.
Для насъ любопытно, въ сущности, не настроеніе разсказчика, а роль Блинскаго. Она оставалась совершенно одинаковой и по отношенію и къ студенту-товарищу, и къ профессору-редактору.
Блинскій, исключенный изъ университета за неуспшность, оказался въ самомъ бдственномъ положеніи и ради какого бы то ни было литературнаго заработка принялся переводить романъ Поль-де-Кока.
Разсказчикъ часто навщалъ переводчика. ‘Въ одно изъ этихъ посщеній,— повствуетъ онъ,— я началъ ему читать свои созерцанія природы, въ которыхъ она разсматривалась, какъ откровеніе творческихъ идей, какъ безпредльная пучина зиждительныхъ силъ, вырабатывающихъ изъ вещества художественные образы, и стройными хороводами небесныхъ сферъ возвщающихъ гармонію вселенной’.
‘Не усплъ я прочесть нсколькихъ страницъ, какъ Блинскій судорожно остановилъ меня:
‘—Не читай, пожалуйста,— сказалъ онъ,— у меня у самого носятся въ душ подобныя мысли о творчеств природы, которымъ я не усплъ еще дать формы, и не хочу, чтобы кто-нибудь подумалъ, что я занялъ ихъ у другихъ и выдалъ за свои’ {П. Прозоровъ. Блинскій и Московскій университетъ въ его время Библіотека для Чтенія. 1859, декабрь.}.
Авторъ разсказа потомъ нашелъ эти мысли въ Литературные мечтаніяхъ.
Он, слдовательно, никому не принадлежали, какъ исключительная собственность, и были именно тмъ богатствомъ, какое Блинскій только и могъ заимствовать изъ лекцій Надеждина шеллингіанца. Кром нихъ, Литературныя мечтанія заключали нчто другое, не только чуждое профессорской критик ‘учителя’, но прямо уничтожавшее его авторитетъ.
Надеждинъ далъ Блинскому только то, что самъ получилъ отъ германской философіи и что студентъ съ талантомъ и трудолюбіемъ Блинскаго въ эпоху тридцатыхъ годовъ могъ найти во множеств другихъ источниковъ, несравненно боле свтлыхъ, чмъ статьи Надеждина.
Мы съ ними познакомимся впослдствіи, а пока снова обратимся къ наук и критик профессора.

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Міръ Божій’, 8, 1897

Иванов Иван Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
  2. История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1898
  3. История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
  4. История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1898
  5. История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
  6. История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
  7. История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1898
  8. История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Электронная библиотека