ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.
ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.
(Продолженіе *).
*) См. ‘Міръ Божій’, No 3, мартъ.
XXVIII.
XXIX.
XXX.
XXXI.
XXXII.
XXXIII.
История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 53 минут(ы)
До какой степени медленно и трудно усвоиваются культурнымъ обществомъ простйшія и, повидимому, вполн естественныя идеи — краснорчивйшее доказательство исторія литературы.
У художественнаго творчества самая обширная публика, соприкосновеніе его съ дйствительной жизнью самое тсное и непосредственное. Писатели подлежатъ свободной и разносторонней оцнк и боле, чмъ вс другіе умственные дятели, принуждены считаться съ условіями своей среды, съ ея постепеннымъ нравственнымъ и общественнымъ развитіемъ.
Можно сказать, сама жизнь въ ея многообразномъ движеніи первый художественный критикъ и неотразимый судья. Литератур ли посл этого не быть правдивой, жизненной, въ полномъ смысл реальной?
И между тмъ, ни философія, ни наука не завщали исторіи боле многочисленныхъ и странныхъ заблужденій и насильственныхъ фантастическихъ вымысловъ, чмъ искусство.
Что, казалось бы, дальше могло отстоять отъ жизни и правды, чмъ ложно-классическая школа? Что могло до такой степени деспотически врываться въ душу самого писателя и налагать рабскія оковы на его талантъ и личные опыты?
И человческая природа не всегда легко и радостно гнулась подъ ярмомъ. Бывали минуты возмущенія, и именно у самыхъ талантливыхъ, у самыхъ, слдовательно, способныхъ завоевать себ права и свободу.
Но это были только минуты… Негодующій голосъ умолкалъ, свтлое вдохновеніе отлетало отъ избранника, и онъ покорно вступалъ въ общее стадо и шелъ торнымъ путемъ правилъ и авторитетовъ.
Потребовалось два столтія богатйшимъ европейскимъ литературамъ, чтобы покончить съ игомъ классицизма. А въ исконномъ царств школы ршительнаго конца не предвидится еще и въ наши дни!
Въ русской литератур не было такихъ прочныхъ школьныхъ преданій, какъ на Запад. Ей стоило только излчиться отъ основного недуга, — ученической подражательности, и идолы падали сами собой. Но именно это излченіе и совершалось съ большими затрудненіями и мучительными судорогами юнаго литературнаго организма. Правда, на помощь истин вскор пришла мощная сила художественныхъ талантовъ, но до тхъ поръ каждый малйшій шагъ по пути реализма и свободы покупался нашей критикой цной усиленной и часто безплодной борьбы.
Мы знаемъ, ни у одного изъ самыхъ раннихъ критиковъ не было недостатка въ національныхъ инстинктахъ. О Ломоносов нечего и говорить. Патріотическое чувство увлекало ученаго даже въ т области, гд спорные вопросы ршались оружіемъ не науки и литературы. Но самое искреннее усердіе не помшало Ломоносову свято вровать въ нмецкія піитики и поддерживать у себя искусственное пламя одописнаго восторга.
Отъ его современниковъ еще мене можно было ожидать смлости и независимости. Что означали ихъ національныя стремленія и всяческій патріотизмъ, доказалъ самый безпощадный гонитель словесной галломаніи Сумароковъ. Повидимому, ничего не могло быть естественне, какъ понятіе о чистомъ національномъ язык — перенести на содержаніе произведеній, возникающихъ на. этомъ язык.
Если дйствующія лица должны говоритъ по-русски, безъ новоманерныхъ словъ и безъ галлицизмовъ, они, конечно, обязаны и поступать также, быть не мене національными въ нравахъ, чмъ въ рчахъ. Слова, вдь, только результатъ другого, боле важнаго и глубокаго порока — страсти модныхъ господъ перестраивать свою вншнюю и внутреннюю жизнь по иноземнымъ образцамъ. Устраните подражательность въ привычкахъ и въ образ мыслей, она сама собой исчезнетъ въ разговор и, слдовательно, въ литературномъ язык.
Эта столь очевидная логика оказывалась совершенно недоступной нашимъ критикамъ и они устроили грозный натискъ на писателя, позволившаго себ перенести національный протестъ изъ области грамматики на сцену жизни. Шагъ отнюдь не революціонный и мене всего безумно-смлый, но когда вы знакомитесь съ исторіей по современнымъ документамъ, скромный авторъ теперь совершенно забитыхъ произведеній начинаетъ казаться чуть не преобразователемъ литературы, по крайней мр, литературныхъ идей.
Авторъ, дйствительно, въ высшей степени скроменъ. Въ эпоху болзненныхъ писательскихъ самолюбій и претензій, Стозмй, т. е. Владиміръ Лукинъ, производитъ совсмъ неожиданное впечатлніе.
Вообразите, онъ самъ говоритъ о недостаткахъ, своихъ сочиненій, самъ искренне упрашиваетъ критиковъ серьезно разобрать его комедіи и научить его искусству писать лучше. Онъ готовъ выслушать какія угодно наставленія, лишь бы вышла польза. Онъ подчинится авторитету стараго заслуженнаго писателя, во только пусть этотъ авторитетъ заявить свои права не на основаніи давности и славы, а по здравому смыслу и дйствительному литературному таланту.
Очевидно, со стороны подобнаго критика не могло быть ни преднамренной злостности, ни надодливой запальчивости. Сравнительно съ Сумароковымъ, это голубиная душа и застнчивый школьникъ. И, между тмъ, именно Сумароковъ, по свидтельству современниковъ, выходилъ изъ себя при одномъ имени Лукина.
Бывало и хуже. Нашъ авторъ подвергался опасности получить такое же возмездіе за свое литераторство, какое переносилъ Тредьяковскій. Очевидно, не было удержу ненависти, посянной Лукинымъ въ сердцахъ своихъ современниковъ, хотя онъ отнюдь не разсчитывалъ быть непремнно ихъ соперникомъ въ литературныхъ успхахъ.
Откуда же такая напряженная воинственность?
Лукинъ писалъ комедіи, точне, передлывалъ ихъ съ французскихъ образцовъ и только единственную пьесу — Мотъ, любовью исправленной — можно считать сколько-нибудь оригинальнымъ произведеніемъ. Таланта, очевидно, большого не было, и, какъ драматургъ, Лукинъ не представлялъ опасности даже Сумарокову.
О Фонвизин нечего и говорить. Даже Мотъ, имвшій успхъ на сцен, не могъ сравняться съ Бригадиромъ и Недорослемъ. И все-таки ихъ знаменитый авторъ присоединилъ свой голосъ къ нападкамъ на Лукина. Перебравъ весь репертуаръ предосудительныхъ нравственныхъ качествъ, Фонвизинъ напалъ на счастливую мысль: предки Лукина ‘никакихъ чиновъ не имли’, и потому даже служить съ такимъ человкомъ зазорно! И вообще относительно Лукина не длалось никакого различія между чисто-личными вопросами и литературной дятельностью.
Адская Почта разсказывала скандалъ, постигшій было дерзкаго критика. Трутень, издававшійся Новиковымъ, помстилъ слдующее письмо къ издателю. Оно довольно точно отражаетъ чувства, вызванныя у журналистики Лукинымъ, и знакомитъ насъ съ причинами общаго негодованія, конечно, въ извращенной форм.
Рчь ведется отъ лица самого ненавистнаго критика.
‘Мн и славныя русскія трагедіи кажутся ничего не значущими… Словомъ, какъ бы кто хорошо ни написалъ, только не добьется отъ меня, чтобы я вмсто худо сказалъ хорошо, и кто что ни говори, а я все-таки стану продолжать свое искусство, т.-е. шептать на ухо, что то-то и то-то худо, а такихъ людей много, которые, сами ничего не зная, мн врятъ…
‘Нсколько тому миновало мсяцевъ, какъ вступилъ я на двадцать восьмой годъ отъ моего рожденія, и въ такое короткое время усплъ всхъ перекритиковать, перебранить, себя прославить, у другихъ убавить славы, многимъ женщинамъ вскружить головы, молодыхъ господчиковъ отъ ревности свести съ ума и выростъ безъ мала въ два аршина съ половиною. Лицо имлъ я очень смуглое, но съ того времени, какъ началъ притираться китайскимъ порошкомъ, сталъ гораздо бле, а станомъ похожъ на астронома… Я опричь русской грамоты почти ничему не учился, во все знаю, выключая русской азбуки, которую тогда я не доучилъ, а посл не имлъ времени: ибо началъ упражняться въ письменахъ. А ради того и понын не знаю, гд ставятся и е, гд і и и, гд а и ахъ!— и тому подобное и гд какія препинанія, для чего вмсто запятой, часто ставлю удивительную и вопросительную, а двоеточіе при всякомъ слов, ибо мн кажется, что всякое слово отъ другова отдляется, и тмъ и разрзываетъ мысль: но это бездлица…
Такого же тона или еще боле рзкаго держались относительно Лукина и другіе журналы — Смсь, Полезное съ пріятнымъ, Пустомеля.
Противники не оставляли въ поко и оффиціальную службу Лукина — секретаря при кабинетъ-министр Елагин, и открыто уличали его въ искусств, путемъ лести, ‘приходити въ милость у большихъ баръ’.
Можетъ быть, какъ чиновникъ, Лукинъ и могъ вдохновлять своихъ враговъ на злостныя выходки. Говоритъ же онъ о себ: ‘я родился въ свтъ къ принятію одолженій отъ сердецъ великодушныхъ’. И онъ съ умлъ стяжать не мало этихъ одолженій, изъ бднаго состоянія, хотя и дворянскаго, дослужившись до дйствительнаго статскаго совтника.
Не особенно большихъ усилій стоило критикамъ развнчивать и драматическія упражненія Лукина: онъ самъ очень невысокаго мннія о своихъ пьесахъ.
Но мы должны не забывать,— мы въ XVIII-мъ вк. Что это значило для писателя, — намъ извстно. Гораздо позже исторію съ Лукинымъ, два первенствующихъ и впослдствіи также высокопоставленныхъ автора — Крыловъ и Карамзинъ — засвидтельствовали горькую участь современнаго писателя.
Крыловъ въ одной изъ остроумнйшихъ своихъ сказокъ — Каибъ, изображалъ матеріальное положеніе усерднйшаго одописца. Бднякъ усплъ прославить множество меценатовъ, но все-таки не нажилъ себ даже приличнаго кафтана…
И трудно было достигнуть даже такого благополучія въ томъ обществ, гд ‘удачне можно искать щастія съ помощію портнова, парикмахера и каретника, нежели съ помощію профессора философіи’ {Зритель, 1792 г., декабрь, стр. 282, май, 44.}.
Карамзинъ еще ближе подходитъ къ вопросу.
‘Мы начинаемъ только любить чтеніе,— пишетъ онъ,— имя хорошаго автора еще не иметъ у насъ такой цны, какъ въ другихъ земляхъ, надобно при случа объявить другое право на улыбку вжливости и ласки’ {Отчего въ Россіи мало авторскихъ талантовъ?}.
И дальше объясняется, какое право — чины.
Но даже и они не мшали писателямъ препираться другъ съ другомъ насчетъ происхожденія.
Незнатная персона былъ Тредьяковскій, всего сынъ попа, а между тмъ и онъ торопился укорить Ломоносова въ ‘подломъ’ рожденіи. Мы только-что слышали, какъ смотрлъ на дло самъ. Стародумъ, благонамреннйшій проповдникъ души и сердца.
Естественно, Лукинъ пробирался въ люди со всмъ усердіемъ, какое ему доступно. Но успхи по служб не мшали его независимости на поприщ литературы.
Здсь онъ не признавалъ никакихъ чиновъ, и первый поднялъ руку на славу Сумарокова. Въ глазахъ Трутня, несомннно, достойнйшаго ‘злоязычника’, именно это ‘дерзновеніе’ являлось, самымъ тяжкимъ грхомъ Лукина.
‘Дерзновеніе’ не возбуждало бы такого негодованія, если бы дйствительно выходило столь неосновательнымъ и комическимъ, какимъ его представляетъ журналъ. У Лукина оказывались принципы, настолько убдительные и здравые, что именно ихъ внутреннее достоинство невольно сознавалось поклонниками россійскаго Расина. А подобное сознаніе правоты врага, какъ извстно, сильнйшій мотивъ ожесточенія.
Новиковъ совершенно неправъ, укоряя нашего критика въ малограмотности. Напротивъ, Лукинъ обладалъ, пожалуй, боле обширной грамотой, чмъ издатель Трутня.
Онъ зналъ два новыхъ языка — французскій и нмецкій, и одинъ древній — латинскій. И что особенно важно, эта ученость, очевидно, усвоена Лукинымъ самостоятельно, по глубокой наклонности ‘къ ‘словеснымъ наукамъ’. Надъ нимъ не тяготла педантическая учба, въ литератур и въ эстетик онъ дилеттанть и стоятъ гораздо ближе къ жизни, чмъ къ книгамъ. Онъ прежде всего чиновникъ, т.-е. практическій дятель, человкъ общества, и потомъ уже писатель.
Фактъ очень важный.
Въ нашей старой литератур безпрестанно можно встртить разсужденія о необходимыхъ достоинствахъ настоящаго писателя, о способахъ развить литературный талантъ. Самые свдущіе наблюдатели, напримръ, Карамзинъ и Жуковскій, даютъ одни и т же отвты.
Писатель долженъ жить въ обществ, чтобы совершенствовать свой вкусъ и вырабатывать языкъ. Конечно, и Карамзину, и Жуковскому извстно, какъ трудно русскому литератору выполнить эту программу. Прежде всего, его могутъ не пустить въ хорошее общество, а потомъ — ему и нечему научиться здсь по части языка: здсь говорятъ по-французски и не желаютъ знать родной рчи.
Такъ было въ прошломъ вк и долго оставалось позже, до тхъ поръ, пока просвщенное общество перестало совпадать съ Карамзинскимъ большимъ свѣ,томъ.
Но сущность идеи совершенно правильная.
Наши классики — фанатическіе букводы и копировальщики чужихъ мыслей и произведеній, прежде всего, благодаря полной оторванности отъ современной общественной жизни, все равно, какова бы она ни была. Литераторы прошлаго вка — своего рода цехъ, отчасти каста, осужденная на исключительно кабинетную работу, на производство разныхъ словесныхъ и книжныхъ хитростей. И чмъ писатель полне осуществляетъ свое отшельническое назначеніе, тмъ онъ педантичне и неподвижне въ своихъ профессіональныхъ взглядахъ, тмъ онъ покорне книжному авторитету.
Напротивъ, чмъ писатель ближе къ живой дйствительности, чмъ онъ общественне, тмъ свободне его отношеніе къ искусству. И не случайно основатели новыхъ школъ въ старой русской литератур какъ разъ одновременно — и писатели, и ‘свтскіе люди’.
Этого сліянія способностей и требовалъ Жуковскій, но далеко не всмъ оно было доступно. Ему самому и Карамзину посчастливилось больше другихъ, и въ результат выиграла авторская свобода и даже вншняя красота произведеній.
Мы, конечно, не должны преувеличивать благодтельныхъ вліяній свтской жизни на старую литературу. Мы знаемъ, большому свту отнюдь было не по силамъ вызвать, даже оцнить настоящее жизненное искусство. Свтъ до конца не выходилъ изъ заколдованнаго круга лжи и забавы, считая литературу чисто эстетическимъ и увеселительнымъ украшеніемъ своего безпечальнаго существованія.
Но мы и не говоримъ объ идейномъ внутреннемъ преобразованіи художественнаго творчества, а только о вншнихъ успхахъ словесности. Устраненіе педантизма и схоластики было несомнннымъ движеніемъ впередъ, и оно совершалось не профессорами элоквенціи, а людьми не столь глубокомысленнаго, но за то бол’ реальнаго міра.
Лукинъ одинъ изъ его питомцевъ.
Лучшую пьесу онъ написалъ по личнымъ опытамъ. Это — совершенная новость въ русской литератур, вплоть до Грибодова’ Правда, Крыловъ и особенно Фонвизинъ могли взять нсколько подлинниковъ изъ жизни въ свои произведенія, но это отдльныя черты и фигуры на ихъ картинахъ. Лукинъ, не обладая талантами своихъ современниковъ, стремится перенести на сцену цлую жизненную драму съ ея героями и эпизодами, лично ему извстными и подробно изученными.
Въ предисловіи къ Моту авторъ сознается, что онъ самъ ‘въ ономъ вредномъ ремесл долго упражнялся’, видлъ гибельные плоды страсти и вознамрился воспользоваться своими наблюденіями для общей пользы. Лукинъ рисуетъ полную картину игорной комнаты. Онъ не можетъ забыть многочисленныхъ фигуръ, немногихъ счастливцевъ и большинства несчастныхъ, истощенныхъ и разбитыхъ своими неудачами… Впечатлнія были до такой степени сильны, что авторъ навсегда бросилъ игру.
Слдовательно, предъ нами въ полномъ смысл драма нравовъ, но, къ сожалнію, только по замыслу. У Лукина несравненно больше добрыхъ намреній, чмъ силъ осуществить ихъ. И недостатокъ художественнаго таланта подорвалъ вс его усилія.
А между тмъ, они по существу направлены противъ всякой литературной школы, разсчитаны на полное преобразованіе языка и содержанія русской комедіи, совпадаютъ, слдовательно, съ позднйшей дятельностью Грибодова. Но какая разница между подлинниками Лота и портретами Горя отъ ума.
Лукинъ также вывелъ на сцену дйствительныхъ лицъ, какъ и Грибодовъ, по дйствительность воспроизводить оставалось почти исключительно актерамъ при помощи костюмовъ и вншней игры. Типа, души, цльнаго явленія не было въ самой драм и только это обстоятельство помшало Лукину предвосхитить дло Грибодова.
Послушайте разсужденія Лукина, обратите вниманіе на его желаніе найти доказательства не у Буало или иного книжнаго авторитета, а у публики. Онъ ссылается даже не на Вольтера, а на впечатлнія какихъ-то безвстныхъ зрителей. На сцену, слдовательно, выступаетъ та самая сила, какая впослдствіи ршитъ будущее грибодовской свободы и пушкинскаго права.
Луканъ писалъ:
‘Мн всегда несвойственно казалось слышать чужестранныя рченія въ такихъ сочиненіяхъ, которыя долженствуютъ изображеніемъ нашихъ нравовъ исправлять не только общіе всего свта, но боле участные нашею народа пороки. И неоднократно слыхалъ я отъ нкоторыхъ зрителей, что не только ихъ разсудку, но и слуху противно бываетъ, ежели лица хотя по нскольку на наши нравы походящія, показываются въ представленіи Клитандромъ, Цитодиною и Клодиною, и говорятъ рчи, не наши поведенія знаменующія. Негодованіе сихъ зрителей давно почиталъ я правильнымъ’.
Лукинъ указываетъ нкоторыя частности, прямо касавшіяся Сумарокова, одного изъ усерднйшихъ ‘крадуновъ’ французской комедіи.
У него слуги философствовали не хуже господъ, при бракахъ заключались свадебные контракты, невдомые по русскимъ законамъ и обычаямъ.
Заключеніе выходило нестерпимо оскорбительное для того же россійскаго Вольтера. ‘Мы на своемъ язык свойственныхъ намъ комедій еще не видали’.
Лукинъ даже изумлялся, какъ русская публика, при всемъ ея невжеств, не чувствуетъ отвращенія къ современной комедіи.
Улики въ плагіат особенно чувствительны. Ихъ не могъ выносить даже Вольтеръ, и именно он были главной причиной его озлобленія на Фрерона.
Что же чувствовалъ Сумароковъ, когда читалъ въ предисловіи къ Пустомел, что русскія классическія комедіи ‘на нашъ языкъ почти силою втащены’?— ‘Полно, нын такой вкъ, что и во всемъ свт т лишь знатными писателями и называются, которые лучше прочихъ выкрадутъ и искусненько прикрывши выдадутъ за свое сочиненіе’…
Самъ Лукинъ не скрывалъ своихъ заимствованій.
Но вся бда и была въ неизбжности этихъ заимствованій, хотя бы и совершенно откровенныхъ. По крайне бдному драматическому дарованію Лукинъ могъ только ‘склонять на наши нравы’ чужія пьесы, т. е. заниматься передлками, выбрасывать изъ французскихъ комедій спеціально французское и вставлять кое-гд ‘свойственное намъ’. Выходила тоже въ сущности ‘изъ втоши перекропышь’.
И естественно Сумарокову и его почитателямъ притязанія Лукина казались совершенно неосновательными, а критика — обидной.
Лукинъ открыто выражалъ пренебреженіе къ авторитету Сумарокова, вообще не считалъ нужнымъ считаться со вкусами старыхъ писателей, генераловъ отъ литературы. Онъ не желаетъ пресмыкаться въ ихъ переднихъ и домогаться ихъ руководства и исправленій въ литературной работ. Старовры ничему его не могли научить, а пьесы только исказить ‘шапеленскими стихами’.
Это неслыханный либерализмъ! Преемственность педантическаго цеха отметалась, и во имя чего же? Зрителей, и не только почтенныхъ, а даже во имя презрнной черни.
Лукинъ, порвавши съ аристократическимъ классицизмомъ, неизбжно долженъ былъ придти къ вопросу о самой широкой демократизаціи литературы. Единственной опорой для него оставалась публика, и притомъ мене всего зараженная предразсудками, т. е на язык XVIII вка — совсмъ не просвщенная.
Отсюда — сочувствія Лукина къ народу, къ его судьб и его языку.
Аристократъ Тредьяковскій съ презрніемъ выговаривалъ ‘ямщичей вздоръ’ и ‘мужицкой бредъ’, Лукинъ именно у ямщиковъ и мужиковъ будетъ учиться русскому языку. Онъ жалетъ, что мало живалъ и разговаривалъ съ мужиками. Для него — крпостные крестьяне — достойныя сожалнія жертвы знатныхъ тунеядцевъ, ‘невинные земледльцы’, чья ‘кровь течетъ съ раззолоченныхъ каретъ’. Онъ признаетъ этихъ ‘животныхъ для себя равнымъ созданіемъ’…
Достаточно этихъ идей, чтобы поставить Лукина на недосягаемую высоту не только надъ классиками, но и надъ позднйшими самыми трогательными апостолами литературной чувствительности.
Лукинъ стремится оправдать свои мысли на практик. Онъ ведетъ упорную войну противъ иностранныхъ словъ, онъ питаетъ къ нимъ ‘полное отвращеніе’ и усиливается замнять ихъ русскими.
Замна эта далеко не всегда удачна и самъ авторъ сознается, что его изобртенія иной разъ непонятны зрителямъ. Но они необходимы ‘для познанія силы, пространства, а иногда и красоты природнаго языка’.
Лукинъ готовъ вс простыя сословія вывести на сцену съ ихъ рчью. У купцовъ онъ заимствуетъ слово Щепетильникъ для французскаго Bijoutier, и въ этой же пьес заставляетъ дйствовать мужиковъ съ ихъ провинціальными говорами. Публик приходилось вмсто новомодныхъ словъ по французскому образцу слышать врядъ ли боле для нея понятныя выраженія отечественнаго происхожденія, въ род: сарынь, галчить, вздынуть, галиться…
Это очень смло со стороны драматурга XVIII вка. Но смлость Лукина — вполн обдуманный и серьезный планъ. Для него народъ — дйствительно герой и публика. Когда въ Петербург, въ 1765 году, открылся народный театръ и сразу пріобрлъ большую популярность, Лукинъ торжествовалъ.
Онъ взглянулъ на новое учрежденіе, какъ на истинную школу нравственности и даже народнической литературы.
‘Сія народная потха, — писалъ онъ, — можетъ произвесть у насъ не только зрителей, но со временемъ и писцовъ, которые сперва хотя и неудачны будутъ, во въ послдствіи исправятся’.
Мы можемъ судить по собственнымъ разсужденіямъ Лукина, въ какой степени ‘писцы’ нуждались въ исправленіи, начиная съ самого критика.
Лукинъ не обладалъ даже хорошимъ литературнымъ стилемъ. Отъ его предисловій ветъ какимъ-то канцелярскимъ духомъ, будто подьячій составляетъ хитрую казенную бумагу, а не писатель доказываетъ столь благотворныя и прогрессивныя идеи.
О прогрессивности идей Лукина можно судить уже по чувствамъ, съ какими современные геніи и аристархи встртили и сопровождали ихъ автора. Но у него были и сторонники.
Они, конечно, не считали нужнымъ подчеркивать свою связь съ ненавистнымъ Стозмемъ, осмяннымъ даже за свою вншность. Но въ журналахъ, современныхъ тому же Трутню, усердному защитнику Сумарокова, встрчаются иногда совершенно лукинскія мысли.
Напримръ, во Всякой всячин, издаваемой Козицкимъ, адъюнктомъ академіи, очень дятельнымъ переводчикомъ и впослдствіи сотрудникомъ Екатерины, повторялась любимая идея Лукина насчетъ нравовъ компилятивной комедіи.
‘Я думаю’, писалъ критикъ, ‘что не въ однхъ книгахъ должно держаться сего правила, чтобы русскимъ представлять русскія умоначертанія, но и въ позорищахъ. Ибо маркизъ на русскомъ театр уши деретъ, а къ свадебному контракту тетушка моя смысла не привязываетъ’.
Еще любопытне критика С.-Петербургскаго Встника.
Журналъ издавался въ теченіе трехъ лтъ съ 1778 года нкіимъ Брайко.
Издатель понималъ значеніе литературной критики и серьезно поставилъ этотъ отдлъ въ своемъ журнал. Публик общались безпристрастныя сужденія объ авторахъ, ‘не смотря ни на чинъ, ни на свойства, ни на славу’. Но не имлась въ виду ршительность приговоровъ.
Журналъ принималъ во вниманіе ‘трудности’ молодой литературы, отсутствіе у русскихъ писателей образцовъ, ‘полныхъ словарей и хорошихъ первоначальныхъ произведеній’. Въ силу этихъ соображеній журналъ имлъ ‘больше склонности хвалить, нежели порочить’.
Но уже это заявленіе выходило нкоторымъ ‘порокомъ’ хотя бы для того же всесторонняго образца Сумарокова. И дйствительно, въ самомъ начал Встникъ обвинялъ знаменитаго драматурга, что онъ ‘не употребилъ достаточнаго старанія прилежне разобрать наши нравы’.
Еще ближе стоялъ къ идеаламъ Лукина поэтъ Львовъ, его младшій современникъ.
Опять полная свобода отъ педантизма и оффиціальной учености. Львовъ — членъ поэтическаго кружка, другъ Державина, Капниста, Хемницера. Это нчто въ род домашней академіи, и трудно было, конечно, при участіи Державина поклоняться Буало. Здсь несравненно больше мста дйствительно поэтическому вдохновенію, свободному художественному чувству, и Львовъ является первымъ критикомъ-поэтомъ національнаго направленія.
Въ сущности опять только продолженіе ранняго теченія.
Тредьяковскій восхищался размромъ русскихъ псенъ, т. е. ихъ формой, Львовъ почувствовалъ красоту ихъ содержанія и прелесть ихъ напва, т. е. открылъ въ нихъ не правила піитики, а силу творчества.
Въ этомъ отношеніи Львовъ — предшественникъ всхъ ученыхъ и художественныхъ цнителей народной поэзіи. Фактъ, достойный полнаго вниманія, если мы вспомнимъ, съ какимъ трудомъ много лтъ спустя даже Блинскій дошелъ до пониманія предмета.
Львовъ умлъ оцнить русскія псни и съ бытовой, психологической стороны. Для него это не праздное упражненіе фантазіи и чувства, а въ высшей степени поучительный культурный матеріалъ.
Такая идея въ эпоху, когда все простонародное на самый либеральный взглядъ могло представлять разв только нкій курьезъ, въ род достопримчательностей ирокезскаго быта, великій прогрессъ по единственно врному пути національнаго развитія литературы и общественной мысли.
И Львовъ, дйствительно, своей поэзіей напоминаетъ отчасти позднйшее славянофильство. У него нтъ партійнаго фанатизма, но его гимны русскому духу не лишены наивности, нкотораго задора, свойственнаго всякому молодому идеализму.
Тмъ боле, что у Львова были весьма основательныя побужденія впасть даже въ еще боле приподнятый тонъ.
Галломанія высшаго общества огорчала его до боли сердца, и русскій духъ, изгнанный изъ большого свта, такъ изображаетъ у нашего поэта свою участь:
Поклонился я приворотникамъ
Поселился жить въ чистомъ воздух
Посреди поля съ православными.
Я прижалъ къ сердцу землю русскую
И ношу ее припваючи,
Позовутъ меня — я откликнуся,
Оглянусь… но незнакомъ никто
Ни одеждою, ни поступками.
Естественно, Львову не нравилась современная литература, жившая чужими указками. Онъ даже Ломоносова отказывается признавать поэтомъ, для него это ‘сынъ усилія’, т. е. искусственный слагатель стиховъ и римъ, не свойственныхъ русскому духу.
Въ поэм Добрыня Львовъ представилъ цлую программу національной критики. Подробностей и точныхъ принциповъ здсь, конечно, нельзя искать, но основная мысль ляжетъ въ основу всей послдующей борьбы русской критики противъ иноземныхъ школъ.
Говоря о форм и размрахъ русской поэзіи, Львовъ находитъ:
Не аршиномъ нашимъ мряны,
Не по свойству слова русскаго
Были за моремъ заказаны,
И глаголъ славянъ обильнйшій
Звучной, сильной, плавной, значущій,
Чтобъ въ заморскую рамку втискаться
Принужденъ ежомъ жаться, кучиться,
И лишась красотъ, жару, вольности,
Соразмрнаго силъ поприща,
Гд природою суждено ему
Исполинской путь течь со славою,
Тамъ калкою онъ щетинится,
Отъ увчнаго жъ еще требуютъ
Слова мягкаго, вншность бархата.
Рчь поэта не всегда такъ спокойна. Подчасъ онъ теряетъ терпніе и задаетъ энергическій вопросъ русскимъ литераторамъ:
Такъ зачмъ же намъ надсдаться такъ,—
Виться палицей съ ахинеею?
Это даже сильне грибодовской отповди ‘глупостямъ’ классицизма!
Такъ постепенно пробивалась истина сквозь толстую кору подражательскаго фанатизма и рабскихъ инстинктовъ литературы и самихъ литераторовъ. И каждый проблескъ истины, мы видимъ, неизмнно стоитъ въ тснйшей связи не съ эстетикой, а съ публицистикой.
Сильнйшіе удары литературному школярству наносятъ писатели, возмущенные европейскими вліяніями на русскіе нравы. Прежде всего оскорбляется ихъ національное и патріотическое чувство, а потомъ уже гнвъ переносятся и въ область искусства. Чисто-художественный вопросъ, слдовательно, на русской почв превращается въ культурный и позже прямо политическій.
Сходное движеніе совершалось и на Запад. И тамъ борьба школъ сводилась къ борьб сословій, драма одолла классицизмъ на сцен, потому что она была мщанская, а классицизмъ — аристократическій.
У насъ о сословной борьб не могло быть и рчи въ эпоху ранняго развитія литературы, но національный протестъ являлся совершенно естественнымъ. Онъ не миновалъ даже преданнйшихъ учениковъ западныхъ авторитетовъ, и въ результат съ самаго начала интересъ эстетики, вообще, литературнаго развитія неразрывно слился съ идеей національности. И отъ роста и опредленія именно этой идеи зависли успхи нашей критики. Мы увидимъ, — ршительный моментъ ея освобожденія совпалъ съ великимъ національнымъ движеніемъ, съ эпохой отечественной войны. На помощь пришло не мало и другихъ стихій, но вс он утверждались, создали совершенно новый кругъ идей и новую теоретическую почву для новой литературы, благодаря побд національнаго принципа надъ чужебсіемъ.
У Лукина и Львова эта связь идей несомннна, но они ранніе, передовые путники на широкой дорог будущаго, и потому ихъ націонализмъ не производитъ цльнаго, безусловно внушительнаго впечатлнія. Рчи ихъ ‘очень энергичны, но мысли дурно оформлены и смутно доказаны. У того и у другого слишкомъ много чувствъ и настроеній въ ущербъ разсужденію и доказательствамъ. А потомъ у Лукина почти совсмъ не было сатирическаго таланта, столь необходимаго для побдоносной борьбы за національную идею, а Львовъ не изъявлялъ притязаній играть роль критика.
Боле сильный союзъ сатиры и критики представилъ крыловскій журналъ Зритель, Онъ на своихъ страницахъ поднялъ въ высшей степени любопытную и серьезную полемику по вопросу національнаго и подражательнаго искусства. Это — первый примръ идейной борьбы между сотрудниками одного и того же журнала. Очевидно, ни въ обществ, ни въ самой редакціи не было еще ршительнаго отвта на жгучій вопросъ. Крыловъ предоставилъ современнымъ критикамъ высказаться вполн свободно, будто обращаясь за окончательнымъ ршеніемъ къ самой публик.
Въ чемъ заключались критическія воззрнія знаменитаго баснописца,— вопросъ существенный при его художественной талантливости, и въ то же время очень трудный.
Что Крыловъ противникъ подражательности, въ этомъ не можетъ быть сомннія. Въ томъ же Зрител нанесено безчисленное множество жесточайшихъ ударовъ россійскому модному обезьянству, и притомъ не ради только сатиры, а во имя гуманнаго общественнаго чувства. Зритель держался искренняго демократическаго направленія, и въ каждой книг преслдовалъ дворянское тунеядство, рабское пристрастіе къ разорительному блеску, къ иноземнымъ модамъ, и особенно — полное отсутствіе умственныхъ интересовъ въ благородной сред.
Въ списк подписчиковъ на ‘Зритель’ поименованъ, между прочимъ, холмогорскій дворцовый крестьянинъ Степанъ Матвевичъ Негодяевъ. Этотъ рдкостный подписчикъ могъ съ большимъ удовольствіемъ читать сатирическія сказки и рчи издателя.
Въ август, напримръ, напечатана статья Мысли философа по мод или способъ казаться разумнымъ, не имя ни капли разума, Здсь описанъ день благороднаго франта, изображены его учителя и руководители — французы, обучающіе русскихъ дворянъ ‘трудной наук ничего не думать’ и предварительно кончившіе курсъ на галерахъ. Все воспитаніе сводится къ такой морали:
‘Съ самаго начала, какъ станешь себя помнить, затверди, что ты благородный человкъ, что ты дворянинъ и, слдовательно, что ты родился только подать тотъ хлбъ, который посютъ твои крестьяны, словомъ, вообрази, что ты счастливый трутень, у коево не обгрызаютъ крыльевъ, и что дды твои только для тово думали, чтобы доставить твоей голов право ничего не думать’.
И здсь, слдовательно, предъ нами то же самое отношеніе къ народу, какое мы знаемъ изъ произведеній Лукина. Очевидно, Крыловъ будетъ не мене убжденнымъ врагомъ современной аристократической лживой литературы, чмъ авторъ Щепетильника. У Крылова только насмшки выйдутъ несравненно остроумне и ядовите. Это — прирожденный сатирическій талантъ, невольно переходящій къ убійственной художественной критик на меценатское развращеніе современной литературы..
Ничего не можетъ быть забавне разговора калифа Наиба съ авторомъ одъ.
Калифъ начитанъ въ лирической поэзіи, простодушно вритъ ея чувствамъ, и теперь, во время путешествія по своему царству, на каждомъ шагу принужденъ испытывать жесточайшія разочарованія.
Оказывается, одописаніе просто ремесло, самое безопасное, хотя не всегда прибыльное. Героемъ оды можетъ быть кто угодно, лишь бы сочинитель могъ питать надежду на награду.
Калифъ пораженъ.
— Мн удивительна способность ваша,— говоритъ онъ поэту,— хвалить такихъ, въ коихъ, по вашему признанію, весьма мало находите вы причинъ къ похваламъ.
— О, это ничево: поврьте, что это бездлица: мы даемъ нашему воображенію волю въ похвалахъ, съ тмъ только условіемъ, чтобъ посл всякое имя вставить можно было. Ода какъ шелковой чулокъ, которой всякой старается растягивать на свою ногу…
Поэтъ сравниваетъ ее съ сатирой и находитъ громадное преимущество оды. Въ сатир нужно непремнно изображать дйствительные пороки извстнаго лица, а въ од — сколь ни опиши добродтелей — никто не откажется призвать ихъ своими.
Наивный калифъ видитъ важное затрудненіе: вдь могутъ узнать ложь, героевъ одописца счесть пустыми пузырями, имъ же вздутыми.
Ничего не значить. У поэта имется самое солидное оправданіе, изъ классической піитики.
— Аристотель иногда очень премудро говоритъ, что дйствія и героевъ должно описывать не такими, каковы они есть, но каковы быть должны. И мы подражаемъ сему благоразумному правилу въ нашихъ одахъ, иначе бы здсь оды превратились въ пасквили. И такъ вы видите, сколь нужно читать правила древнихъ.
Еще любопытне опытъ калифа по поводу другого излюбленнаго жанра классическаго искусства — идилліи и эклоги.
Начитавшись сихъ произведеній, калифъ давно уже горлъ желаніемъ насладиться золотымъ вкомъ, царствующимъ въ деревняхъ, воочію полюбоваться на нжности пастушковъ и пастушекъ. Калифъ искренно любилъ своихъ поселянъ и всегда радовался, читая про ихъ счастье въ идилліяхъ. Государь даже завидовалъ ихъ участи: ‘естьли бы я не былъ калифомъ’, говаривалъ онъ, ‘то бы хотлъ быть пастушкомъ’.
И вотъ, онъ, наконецъ, видитъ стадо…
‘Великой Магометъ’, вскричалъ онъ, ‘я нашелъ то, чево давно искалъ’, и сошелъ съ дороги въ поле искать счастливаго смертнаго, который наслаждается при своемъ стад золотымъ вкомъ’.
Прежде всего требовалось открыть ручеекъ: вдь пастушки всегда у чистаго источника наслаждаются любовнымъ блаженствомъ, все равно, какъ модные франты ищутъ счастья въ переднихъ знатныхъ господъ.
Потомъ неразлучный спутникъ идиллическаго счастливца свирль.
Калифъ идетъ по полю и на берегу рчки дйствительно находитъ… но кого? Какое-то ‘запачканное твореніе, загорлое отъ солнца, заметанное грязью’.
Калифъ даже сначала усумнился, человкъ ли это. Но голыя ноги и борода доказывали человческое званіе ‘творенія’.
Все-таки оно не можетъ быть пастухомъ, калифъ справляется у грязнаго дикаря, гд же искомый счастливецъ?
‘Это я’, отвчало твореніе и въ то же время размачивалъ корку хлба, чтобы легче было ее разжевать’.
Путешественникъ не можетъ опомниться отъ изумленія. Нтъ прежде всего свирли: оказывается, пастухъ ‘голодной не охотникъ до псенъ’. Потомъ отсутствуетъ пастушка…
‘Она похала въ городъ съ возомъ дровъ и съ послднею курицею, чтобы, продавъ ихъ, было чмъ одться, и не замерзнуть зимою отъ холодныхъ утренниковъ’.
Калифъ, наконецъ, догадывается въ чемъ дло.
— Но поэтому жизнь ваша очень незавидна?
Пастухъ отвчаетъ съ истиннымъ ‘юморомъ вислицы’.
— О, кто охотникъ умирать съ голоду и мерзнуть отъ стужи, тотъ можетъ лопнуть отъ зависти, глядя на насъ.
Калифъ жестоко раскаивается, что доврялъ идилліямъ и эклогамъ.
Выходитъ, стихотворцы обходятся съ людьми, какъ живописцы съ холстомъ: малюютъ все, что угодно ихъ воображенію, и безбожно закрашиваютъ правду.
Калифъ даетъ себ слово не судить по произведеніямъ поэтовъ о счасть своихъ мусульманъ.
Трудно искусне и остроумне поразить классическую литературу въ самое сердце. И не одну классическую. Авторъ сказки предвосхитилъ критику противъ русскаго сентиментализма. Разговоръ калифа съ пастухомъ можно съ полнымъ правомъ обратить на Карамзинскую школу, и даже съ большимъ основаніемъ, чмъ на ея предшественницу. Именно Карамзинъ ввелъ въ моду блаженнаго просвщеннаго земледльца и его нжную подругу, онъ создалъ повтріе чувствительныхъ вздоховъ и поселянскихъ фарсовъ, я на его литератур должна была развиться мечта у юнаго Александра I бъ идиллическомъ отшельничеств и золотомъ вк простого смертнаго.
Ясно, при такомъ проницательномъ взгляд на основной недугъ повременной литературы, Крыловъ могъ мене всего защищать первоисточникъ этого недуга. Писатель являлся слишкомъ талантливымъ общественнымъ сатирикомъ, чтобы остаться эстетическимъ старовромъ.
Онъ первый изъ русскихъ журналистовъ рискнулъ предложить читателямъ длинный рядъ статей по литературной критик, безъ всякихъ предварительныхъ оповщеній о столь обширномъ отдл. Въ глазахъ издателя художественные вопросы въ данномъ случа играли роль настоятельнаго общаго интереса.
И вполн естественно по той связи литературной лжи и общественныхъ представленій, какую раскрывалъ авторъ Каиба.
Критическія статьи Зрителя принадлежатъ не Крылову, а его сотруднику Плавильщикову и нкоему корреспонденту изъ Орла, Корреспондентъ ставитъ эпиграфомъ къ своимъ очень запальчивымъ разсужденіямъ правило: ‘Вода безъ теченія заростаетъ, словесность безъ критики дремлетъ’. Это очень смлая мысль. Мы увидимъ, она не скоро получила право считаться правильной въ нашей журналистик. Необходимость и даже пользу критики будутъ отвергать такіе популярные писатели, какъ Карамзинъ,
Крыловъ, очевидно, держался совершенно противоположнаго взгляда.
Рядъ статей посвященъ театру и драм. Основная идея не новая — посл предисловій Лукина. Русскіе не могутъ слпо подражать ни французамъ, ни англичанамъ: ‘мы имемъ свои права, свое свойство и, слдовательно, долженъ быть свой вкусъ’.
Онъ вполн возможенъ. По мннію автора, у русскихъ не мене хорошаго, чмъ у иностранцевъ, пожалуй даже больше.
Французскія пьесы, напримръ, безпрестанно отступаютъ отъ природы. Вся ихъ классическая теорія — сплошное насиліе надъ правдой и естественностью. Критикъ въ совершенств понимаетъ нелпость единствъ, основную язву французской трагедіи, отсутствіе дйствія и обиліе монологовъ, онъ готовъ вообще сдать въ архивъ драматическія правила.
‘Есть ли дло идетъ о пожертвованіи единству мста и времени истинными красотами, то тогда сочинитель погршитъ самъ противъ себя и противу зрителей, представивъ имъ скуку по правиламъ’. И авторъ знаетъ не мало пьесъ, написанныхъ безъ правилъ и ‘полнотою своею’ ‘привлекательныхъ’, а пьесы съ правилами ‘страждутъ недугомъ сухости’.
Критикъ идетъ гораздо дальше. Онъ будто предчувствуетъ грядущій русскій романтизмъ съ его чудовищными эффектами. Онъ предупреждаетъ писателей, что жестокія злодянія россіянамъ несвойственны, достаточно изображать порокъ ‘безъ усиленнаго начертанія’ и впечатлніе будетъ достигнуто.
Драма защищается безусловно, потому что она ближе къ природ, чмъ трагедія. Авторъ возстаетъ на авторитетъ Вольтера и Сумарокова ‘по естеству вещей’, т. е. на основаніи наблюденій надъ дйствительностью, гд постоянно чередуются смхъ и слезы.
Вс эти соображенія пересыпаны крайне рзкими выходками, не имющими ничего общаго съ искусствомъ. А между тмъ они первоисточникъ и основной мотивъ всей критики.
Авторъ — прямолинейный патріотъ. Статьи онъ начинаетъ стованіемъ на иностранные нравы, магазины, таланты, вызывающіе у русскихъ самыя пристрастныя восторженныя чувства. Посредственный чужой писатель кажется геніемъ, а свой отечественный талантъ находится въ пренебреженіи. На русской сцен представятъ скоре Чингисъ-хана, чмъ героя родной исторіи. У театра во время французскаго представленія вся площадь заставлена шестернями, а русскимъ интересуются только пшеходы.
Неужели разумно ‘гнушаться ощущеніями, внушенными природой’? И ‘неужели для всхъ народовъ на свт природа мать, а для насъ однихъ мачиха, которая не дала намъ никакой собственности?’
Этотъ мучительный вопросъ, очевидно, и вдохновилъ автора на литературную критику. Подъ вліяніемъ оскорбленнаго національнаго чувства, онъ дошелъ до сомнній въ классической трагедіи и въ безусловной талантливости французскихъ авторовъ.
Предъ нами въ нкоторомъ род психологія Чацкаго. Начинаетъ авторъ съ уничтоженія Свадьбы Фигаровой и прославленія Козьмы Минина, какъ трагическаго героя, а кончаетъ негодованіемъ на иностранныя гусиныя чиненыя перья, они продаются дороже многихъ россійскихъ сочиненій!
Достается, конечно, и французскому языку — бдному и невыразительному.
Однимъ словомъ, патріотическое настроеніе разливается широкой волной и раздраженнаго публициста превращаетъ въ очень проницательнаго критика. Но такъ какъ все дло именно въ публицистик, а не въ художественномъ чувств и не въ эстетической вдумчивости,— авторъ доводитъ свою критику только до извстныхъ предловъ, достаточныхъ для удовлетворенія его національнаго идеала.
Въ результат остаются неприкосновенными многіе предразсудки того же французскаго происхожденія. Авторъ, напримръ, требуетъ въ драм непремнно торжествующей добродтели, только тогда нравственный смыслъ будетъ извлеченъ изъ пьесы ‘во всемъ своемъ блистаніи’. Не допускается и Шекспиръ со всми оригинальными чертами его таланта. У него рядомъ съ ‘наиблагороднйшими трагическими красотами’ имются такого сорта лица и дйствія, коихъ ‘просвщенный вкусъ’ одобрить не можетъ.
Въ результат — ‘Чексперовы красоты подобны молніи, блистающей въ темнот нощной: всякъ видитъ, сколь далеки они отъ блеску солнечнаго въ средин яснаго дня’.
Впослдствіи авторъ выразится еще энергичне. Въ отвтъ на разсужденія противника онъ заявитъ совершенно въ дух только что раскритикованнаго Вольтера и его русскаго послдователя:
‘Для героевъ вы хотите, чтобы родился у насъ Чексперъ… Вотъ изряднаго нашли вы опредлителя вкуса и видно, что вы, начитавшись, заключаете вкусъ въ тсные предлы площадей рынковъ и кабаковъ’.
И это понятно. Авторъ, ратуя за природу, не дерзаетъ признать ее безъ надлежащихъ операцій надъ ея безобразіемъ — людей свдущихъ. ‘Всякая природа въ своемъ обнаженіи мало привлекательна, авторъ въ украшеніи, кажется, обновляетъ ее’.
Очевидно, авторъ не заинтересованъ собственно въ коренномъ преобразованіи искусства, онъ только желаетъ убдить соотечественниковъ признать саое, русское хорошимъ и годнымъ для театральныхъ зрлищъ.
Такъ его идею и понялъ орловскій корреспондентъ, потерявшій всякое терпніе отъ патріотическихъ разглагольствованій Зрителя’. ‘нтъ мочи моей выдержатъ всего того, что вы пишете’…
Въ Россіи нтъ писателей, равныхъ Расину, Корнелю и Вольтеру, нтъ и произведеній, способныхъ соперничать съ французскими. Что же смотрть русской публик?
Не только нечего въ настоящее время, но, вроятно, и долго еще не будетъ созданъ русскій вкусъ по очень простой причин.
Русскимъ авторамъ негд брать литературныхъ мотивовъ’ Большой свтъ въ Россіи боле иностранный, чмъ русскій, сельскіе жители коптятся въ дыму… Не захочетъ же авторъ-патріотъ видть въ опер четырехъ пьяныхъ женщинъ съ яндовою и съ площадными пснями. А это картины ‘въ самомъ природномъ вид, достойныя кисти какого-нибудь фламандскаго живописца’.
Авторъ предупреждаетъ русскихъ патріотовъ отъ неразумнаго увлеченія отечественнымъ просвщеніемъ, художествами, науками. Пріемъ крайне опасный подобное самохвальство. Рчь автора въ высшей степени любопытна: она долго будетъ повторяться въ русской публицистик. Мы будто присутствуемъ при зарожденіи междоусобицы западниковъ и славянофиловъ.
‘Прекрасное средство’, восклицаетъ авторъ, ‘ободрять науки, говоря что намъ не нужно боле учиться! Не лучше ли изъ любви къ соотечественникамъ показывать ихъ недостатки и, устыжая ихъ томную сонливость, воспламенить желаніе углубляться въ науки, дабы слава нашего непритворнаго просвщенія сравнилась со славою россійскаго оружія’.
Прекрасныя мысли! Подъ ними, несомннно, подписался бы самъ Крыловъ. По крайней мр, къ нему отнюдь не могъ относиться упрекъ въ равнодушномъ отношеніи къ недостаткамъ соотечественниковъ. Вс статьи издателя преисполнены сатирическаго духа и каждая изъ нихъ безпощадный приговоръ надъ притворнымъ просвщеніемъ.
Упрекъ слдовало направить по адресу противника Зрителя, его московскаго конкуррента, журнала по преимуществу восторженнаго, лирическаго и склоннаго ко всякаго рода самообольщенію личному и патріотическому.
И какъ велика оказывалась разница въ критическихъ возрніяхъ того и другого изданія, прямо въ зависимости отъ того, что одинъ издатель — первостепенный сатирикъ своего времени, а другой всми силами открещивался отъ сатиры! ‘Расположеніе души моей’, заявлялъ онъ публик, ‘слава Богу, совсмъ противна сатирическому и бранному духу’.
Для благодушнаго автора, очевидно, сатира и брань казались тожественными и одинаково предосудительными.
Мы заране можемъ угадать результаты.
Зритель именно на почв сатиры вооружился противъ фальшивыхъ направленій литературы. Сатирическій, общественно-отрицательный духъ заставилъ его осмять оду и идиллію, негодованіе на модное воспитаніе вооружило его на классическую трагедію и ея теорію. Чтобы показать всю уродливость маніи подражанія’ логически требовалось обнаружить несостоятельность того, чему подражали. И русскіе націоналисты невольно догадывались о сухости классическихъ пьесъ, о прозаичности французскихъ стиховъ’ о посредственности многихъ иноземныхъ авторовъ. Собственно развивался не вкусъ самъ по себ, а здравый смыслъ направлялъ свою критику въ область вкуса.
Этого на первое время вполн достаточно.
Французскія теоріи до такой степени противорчили именно, разсудку и логик, независимо отъ ихъ художественныхъ изъяновъ, что стдило умному наблюдателю отважиться отрицать и противорчить, и священное зданіе начинало колебаться. Отвага же внушалась патріотическимъ гнвомъ, даже въ сильнйшей степени’ чмъ это требовалось для чисто-литературнаго протеста.
Отсюда ясны заслуги русской сатиры въ критик, т. е. художественнаіо дарованія и публицистическаго направленія журналистовъ. О то, и другое были на столько существенными, ршающими силами, что сатирическія статьи крыловскаго журнала по части критики, по крайней мр, на десять лтъ опередили чистохудожественныхъ судей современной литературы и заране указали путь борьбы съ новымъ россійско-европейскимъ повтріемъ’ смнявшимъ классицизмъ,— съ Карамзинской чувствительностью.
Зритель находился въ дятельной полемик съ Московскимъ журналомъ Карамзина. Поводъ, какъ увидимъ, на первый взглядъ частный и незначительный, но причина полемики несравненно глубже. Предъ нами два совершенно различныхъ критика по направленію и даже по личной психологіи. Одинъ — оптимистъ и чистый эстетикъ, другой — одинъ изъ реальнйшихъ и, слдовательно, далеко не прекраснодушныхъ наблюдателей дйствительности я въ силу этого совершенно непричастный чистому искусству и выспреннему счастью младенчески’ восхищеннаго сердца.
Въ исторіи русской литературы мало примровъ такого единодушнаго и безпощаднаго суда потомства надъ когда-то знаменитымъ и безусловно даровитымъ писателемъ, какъ приговоръ надъ Карамзинымъ.
Трудно представить, на какой высот стояло имя автора Бдной Лизы въ послдніе годы его жизни. Это — настоящій культъ, религіозно неприкосновенный и, повидимому, навсегда непоколебимый. ‘Исторіографъ Росссійской имперіи’,— такъ оффиціально именовался Карамзинъ,— уже этимъ именованіемъ вселялъ въ сердца современниковъ нкоторый трепетъ и благоговніе. Никому столько не разсыпалось самыхъ лестныхъ эпитетовъ, въ род геній, великій. Поэты, дамы и государственные мужи на этотъ разъ сошлись въ единодушномъ преклоненіи…
Но еще не успла слава Россіи испустить послдній вздохъ, какъ откуда-то послышались довольно странныя и неожиданныя рчи. Оказалось, далеко не всхъ загипнотизировало краснорчіе историка, даже больше,— какъ разъ краснорчіе оказалось злополучнйшимъ наслдствомъ писателя.
И здсь также обнаружилось удивительное единодушіе. Булгаринъ шелъ рядомъ съ Полевымъ, и даже Погодинъ, позже Гомеръ исторіографа, печатаетъ въ своемъ журнал уничтожающую я жестокую критику на Исторію Государства Россійская.
Все это происходитъ въ теченіе какихъ-нибудь четырехъ лтъ, но до такой степени энергично и цлесообразно, что капитальнйшій трудъ Карамзина оказываетъ плодотворнйшую отрицательную услугу русской критик и вообще русскому искусству.
Статьи, посвященныя таланту и работ историка, безусловна самыя дльныя и самыя значительныя по результатамъ изъ всего критическаго матеріала первыхъ десятилтій текущаго столтія. И какъ разъ потому, что статьи эти были вызваны многочисленными недостатками историческаго произведенія Карамзина. Именно выясненіе не достоинствъ, а пороковъ Исторіи — изощрило пера критиковъ и установило основные принципы будущей русской литературы.
Какъ это могло произойти по поводу столь знаменитаго и талантливаго писателя?
Таланты Карамзина не только велики, но и крайне разнообразны. Онъ — стихотворецъ, журналистъ, т. е. критикъ и политическій мыслитель, авторъ повстей, наконецъ, ученый. И во всхъ областяхъ онъ всю жизнь стоитъ чуть ли не на первомъ мст среди современниковъ. Объ этомъ факт свидтельствуетъ всякое историческое сообщеніе и воспоминаніе его читателей. Мы, пересматривая журналы Карамзина, на поляхъ противъ его произведеній безпрестанно встрчали восторженныя восклицанія давно сошедшихъ въ могилу поклонниковъ и, вроятно, боле всего поклонницъ ‘милаго Карамзина’. Его біографъ упоминаетъ о громадныхъ успхахъ писателя въ дамскомъ обществ, и мы можемъ судить, на сколько это справедливо, по многочисленнымъ посланіямъ: къ Филлид, къ Агла, къ Хло, къ Деліи, къ жестокой, къ неврной, къ врной, къ графин Р, къ госпож П—ой, или просто къ Алин… Это — цлый букетъ цвтовъ и грацій!
До Карамзина ничего подобнаго не испытывали русскіе литераторы. Очевидно, это — настоящій любимецъ публики, писатель дйствительно популярный и даже уважаемый.
Достаточно одного такого вывода, чтобы мы почувствовали себя въ совершенно новой эпох русской литературы. Что общаго между шутовскими спектаклями піитъ и профессоровъ и блестящими свтскими побдами издателя Аглаи!
И вотъ здсь-то именно начинаются и — кончаются ‘безсмертныя’ литературныя заслуги Карамзина. Онъ первый создалъ большую публику для книги и журнала. Онъ первый показалъ русскому обществу музъ не въ уродливомъ затрапезномъ костюм педантическаго скрипучаго римоплетства, а въ легкомъ изящномъ убор поэтической чувствительности и музыкальнаго свободнаго прекраснословія.
Немногаго, конечно, стоили Аглаи, Хлои и Филлиды, какъ цнительницы литературы, но разъ он читали, писателю приходилось непремнно пристально заботиться прежде всего о стил, о язык. Онъ неизбжно становился до послдней степени удобочитаемымъ, интереснымъ, по крайней мр, по форм. Да, въ сущности, главне всего по форм. Гд же Филлид гоняться за особенно серьезнымъ и жизненнымъ содержаніемъ!
Державинъ написалъ стихотвореніе въ честь Карамзина, еще юнаго писателя. Стихи заканчивались такимъ напутствіемъ патріарха екатерининской поэзіи:
Пой, Карамзинъ, — и въ проз
Гласъ слышенъ соловьинъ!
Трудно точне опредлить талантъ и всю дятельность Карамзина. Отъ начала до конца — это дйствительно соловей рядомъ съ розой и зарей, и гораздо боле пніе, чмъ простая рчь прозаическаго смертнаго.
Соловьемъ Карамзинъ началъ и соловьемъ же кончилъ. На пространств десятковъ лтъ не произошло никакого преобразованія: сначала роль розы играла Лиза, а потомъ ее смнило ‘любезное отечество’. Но ни настроеніе писателя, ни даже его литературная школа и стилистическіе пріемы нисколько не измнились.
Послднія слова, написанныя Карамзинымъ въ его Исторіи ‘Оршекъ не сдавался’ — своего рода роковое изреченіе. Мы могли бы прибавить: ‘любезный, нжно-образованный юноша’ также не сдавался ни предъ какимъ натискомъ времени, развивающихся общественныхъ идей, наростающихъ государственныхъ и нравственныхъ потребностей Россіи, быстрыхъ успховъ научной и критической мысли.
Какая угодно Хлся въ самомъ преклонномъ возраст могла съ полнымъ спокойствіемъ сердца и съ такой же усладой души чертить ‘милый Карамзинъ’ на страницахъ политической исторіи, съ какой она когда-то орошала слезами жертву Симонова пруда.
Не всмъ дается такое постоянство, да притомъ еще столь нжное и трогательное. Очевидно, природа писателя обладала особымъ закономъ, чрезвычайно психологически-любопытнымъ. Соловей, съ единственнымъ предметомъ въ груди и въ мысляхъ — розой, оказался сильне всхъ житейскихъ терній и треволненій!