ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.
ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
I.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 45 минут(ы)
Въ одной сатирической комедіи прошлаго вка, направленной противъ современной модной философіи, изображается въ высшей степени эффектная и, по замыслу автора, ядовитая сцена.
Философы вольтеріянскаго и энциклопедическаго направленія держатъ совтъ, какъ вытснить отовсюду своихъ противниковъ и длятъ между собой вселенную. Одинъ долженъ возмутить Петербургъ и его академію, другой отправитъ памфлетъ въ Италію, третій, одаренный исключительной храбростью, разошлетъ двадцать повстей по обоимъ полушаріямъ, предсдатель совта беретъ на себя Англію.
Сцена по смыслу вполн соотвтствовала дйствительности. Французскіе просвтители дйствительно властвовали надъ просвщеннымъ міромъ и могли похвалиться самыми блестящими и въ то же время самыми покорными врноподданными. Но, мы видимъ, еще въ самый разгаръ этой власти является протестъ, насмшка, хотя и не поражающая особеннымъ талантомъ, но преисполненная злости и одушевленная надеждой на близкій конецъ ненавистнаго деспотизма.
До революціи это только партія, проникнутая самыми разнообразными реакціонными чувствами — религіознымъ фанатизмомъ, политической косностью, духовнымъ мракобсіемъ. Со времени переворота картина мняется. Философія быстро теряетъ кредитъ даже у вчерашнихъ друзей и усердныхъ проповдниковъ, и противниками ея теперь можно считать едва ли не всхъ спасшихся и разочарованныхъ.
Въ самомъ дл, повидимому, банкротство полное!
Столько самонадянныхъ общаній, такой азартъ критики и разрушенія всего стараго, и въ результат ужасы террора и тьма бонапартизма.
Некогда разбирать вопроса, дйствительно ли философія и критика виноваты въ кровавомъ движеніи революціи. Въ минуты запуганности, вообще сильныхъ нравственныхъ потрясеній логика у людей стремится принять самую упрощенную форму. Изслдованіе внутреннихъ, боле или мене глубокихъ причинъ данныхъ явленій требуетъ спокойствія и вдумчивости, легче ршить вопросъ на основаніи вншняго сопоставленія фактовъ. Что стоитъ рядомъ, что слдуетъ другъ за другомъ во времени, то и связано между собой причинностью.
Post hoc—ergo propter hoc, и въ результат — Вольтеръ и его послдователи, эти искренніе монархисты и въ большинств еще боле открытые враги матеріализма и безбожія, превращаются въ сочинителей-разбойниковъ, въ безудержныхъ отрицателей всего святаго, нравственаго и даже вообще духовной природы человка и принципіальныхъ основъ общественнаго порядка.
Нападенія начинаются очень рано, еще въ первый періодъ революціи. Во глав нападающихъ идутъ рядомъ малодушные отступники въ род ‘незаконнаго сына философіи’ Лагарпа, прирожденные враги просвтительной мысли — Деместръ и цлый рядъ пророковъ и софистовъ средневковой реставраціи. Къ нимъ присоединяются и несравненно боле благородные и искренніе искатели душевнаго мира и новой вры.
Не въ природ человческаго духа жить среди развалинъ и пустынь, вносить въ міръ сплошное отрицаніе и сомнніе, и всякій разъ непосредственно посл стремительнаго натиска на отжившіе идеалы жизни и мысли, у людей поднимается жгучая жажда построить новое зданіе хотя бы даже изъ стараго матеріала. А если этотъ матеріалъ оказывается безнадежно негоднымъ, нескоро изготовляется новый, часто призрачный и фантастическій, но дающій хотя бы временное удовлетвореніе неистребимымъ человческимъ вожделніямъ о гармоніи и положительной истин.
И въ самой Франціи, только-что привтствовавшей Вольтера небывалыми восторгами, торжественно хоронившей его прахъ въ Пантеон, поднимаются одинъ за другимъ безпощадные критики вольтеріянства и всего философскаго движенія, завщаннаго его эпохой.
Критики на первыхъ порахъ по существу продолжаютъ старое дло и ихъ голоса кажутся особенно внушительными и даже оригинальными только потому, что теперь они звучатъ совершенно кстати и предъ ними такая же обширная и внимательная аудиторія, какая еще такъ недавно была у энциклопедистовъ.
Рядомъ съ философами вольтеровскаго толка во французской литератур еще до революціи дйствовали писатели совершенно другого нравственнаго склада, будто не французскаго національнаго типа. Талантливйшій изъ нихъ Руссо отъ современниковъ стяжалъ наименованіе нмецкаго автора.
И дйствительно, его можно поставить во глав оригинальной породы публицистовъ, писавшихъ на французскомъ язык, но по происхожденію не принадлежавшихъ чистой французской рас.
Руссо — женевскій гражданинъ, Швейцаріи будутъ принадлежать также г-жа Сталь, Бенжамэнъ Конетанъ. Вс они потомки гугенотовъ, въ разныя времена оставившихъ Францію, и вс они отличаются одной въ высшей степени яркой и важной чертой.
У нихъ не могло быть узкаго національнаго духа, галльскаго часто нетерпимаго идолопоклонства предъ исключительно національными сокровищами ума и искусства. Они несравненно доступне культурнымъ вліяніямъ другихъ націй и весьма часто вносятъ во французскую литературу мотивы, чуждые самой сущности французскаго генія.
Руссо страстно возставалъ противъ холодной философской разсудочности энциклопедистовъ, противъ ихъ пренебреженія къ другимъ способностямъ человческой природы, мене опредленнымъ и, можетъ быть, мене философскимъ, во тмъ боле глубокимъ и естественнымъ.
Въ противовсъ логическому разсудку, онъ взывалъ къ міру безсознательныхъ влеченій человческаго сердца, къ ‘внутреннему свту’ чувства и свободной игр поэтически-настроеннаго воображенія. Въ порыв протеста эту игру Руссо готовъ довести до ‘необъяснимаго бреда’ и предпочесть даже такія настроенія бездушному резонерству идолопоклонниковъ чистаго ума. Высшихъ истинъ, по мннію философа, слдуетъ искать не путемъ резонерства, а при помощи чувства, вдохновеннаго мечтательнаго созерцанія, когда ‘умъ молчитъ, а сердцу ясно’.
На этихъ основахъ Руссо пытался утвердить свою религію и нравственность. Открывая источникъ истинной человчности и благородства въ таинственной области инстинктивныхъ движеній чувствительной природы, Руссо не прочь былъ бросить какимъ угодно жесткимъ обвиненіемъ въ лицо безсердечнымъ эгоистичнымъ послдователямъ чистой логической мысли, всемогущаго, неизмнно яснаго и доказательнаго разума просвтителей.
Этотъ разумъ, истинное дтище французской расы, вызвалъ у нашего мечтателя столь же ршительное порицаніе, какъ и нравы современнаго парижскаго общества. Руссо съ совершенно одинаковыми чувствами отнесся и къ вольтеровской философіи, и къ аристократическому свту. Въ философ отъ начала до конца жилъ первостепенный сатирикъ своего времени, и какъ разъ съ оружіемъ, направленнымъ противъ основныхъ продуктовъ національнаго французскаго ума, вкуса и тона.
Соотечественники ни на шагъ не отстали отъ своего предшественника и учителя.
Констану въ молодости приходится переживать самый шумный періодъ парижскаго просвщенія. Онъ гость философскихъ салоновъ, близкій знакомый популярныхъ beaux esprits, самъ отличный говорунъ и интересный кавалеръ. Но, по настроенію и образу мысли, онъ человкъ другой планеты.
Онъ усплъ побывать въ англійскихъ университетахъ, познакомился съ германской философіей и усвоилъ несравненно боле сложный и разносторонній взглядъ на вещи, чмъ французско-энциклопедическій.
Для иного парижскаго философа достаточно одного, двухъ физіологическихъ открытій, чтобы разгадать вс тайны человческой природы, какой-нибудь остроумной гипотезы или просто фикціи, чтобы проникнуть въ основу политическихъ обществъ,— Констанъ во всхъ этихъ вещахъ находитъ бездну неразршимыхъ или, во всякомъ случа, крайне трудныхъ задачъ.
И здсь, какъ у Руссо, вопросъ о религіи стоитъ на первомъ, мст и создаетъ цлую пропасть между салонными мудрецами и ‘нмецкимъ студентомъ’.
Лично Констанъ не питаетъ настоятельной склонности къ вр и еще мене — къ религіозному культу. Но онъ крайне осторожно судитъ о происхожденіи религій, съ изумительнымъ терпніемъ допытывается общаго смысла въ каждой религіозной систем и считаетъ великой находкой, если ему удается проникнуть въ нравственную и общественную сущность того или другого культа…
Несоизмримая разница съ французскими мыслителями школы Гельвеція и Гольбаха! Для нихъ историческія религіи — сплошь результатъ хитроумія жрецовъ и легковрія народа, лишенный всякой почвы въ самой человческой природ.
Среди блестящаго, восторженно-беззаботнаго общества конца просвтительнаго вка Констанъ проходитъ задумчивымъ, нершительнымъ и для него самого съ не вполн яснымъ безпокойствомъ неудовлетвореннаго ума и сердца.
Сердца, кажется, еще боле, чмъ ума.
Изъ близкаго ежедневнаго вращенія въ парижскомъ обществ Констанъ выноситъ столь же безотрадныя впечатлнія, какъ и Сенъ-Прэ. Его критика даже сурове, чмъ сарказмы героя Руссо, потому что касается самыхъ основъ французскаго характера и французской цивилизаціи. Это — приговоръ не одной какой-либо скоропреходящей эпох, а психологическому и культурному типу.
Преобладающія черты французскаго характера — фатовство и реторика, стремленіе къ театральнымъ эффектамъ, удручающая узость идей, трусливость и, слдовательно, ограниченность идейнаго міросозерцанія.
По глубокому убжденію Констана, французы — нація, мене всего способная къ воспріятію новыхъ идей, а если они и мирятся съ этими идеями, непремнно подъ условіемъ не подвергать ихъ разбору и критик.
Спорить съ французомъ совершенно безцльно. Во-первыхъ, французъ считаетъ своимъ долгомъ говорить обо всемъ, даже чего вовсе не понимаетъ и не знаетъ. А потомъ всякія доказательства разбиваются о разъ усвоенныя французомъ понятія. Это справедливо одинаково о людяхъ свта и литературы.
Гд же противоположный полюсъ? Какую націю можно сравнить съ французами, чтобы представить образецъ серьезности въ идеяхъ и солидности въ практическихъ отношеніяхъ?
Нмцевъ,— отвтитъ Констанъ.
Ихъ нашъ наблюдатель знаетъ по многочисленнымъ личнымъ знакомствамъ. Онъ много разъ бесдовалъ съ нмецкими философами и просто образованными нмцами: впечатлнія остались самыя лестныя.
У нмцевъ, сравнительно съ французами, и идей гораздо больше, и добросовстности въ спорахъ, и оригинальности въ воззрніяхъ, если только умный нмецъ не порабощенъ какой-либо одной философской системой.
Констанъ признается, сколько онъ пользы вынесъ изъ бесдъ съ нмецкими учеными и какое горькое разочарованіе и даже раздраженіе овладвало имъ посл необыкновенно смлыхъ и бойкихъ французскихъ упражненій въ краснорчіи. Констанъ прямо готовъ бжать изъ страны, гд ‘все заключается въ притязательныхъ и преувеличенныхъ фразахъ того или другого направленія’. Захолустный Веймаръ кажется ему истинными Аинами достойной мысли и прочныхъ убжденій.
Не мене рзки отзывы и о самой прославленной сил французскаго просвщенія — ‘умныхъ дамахъ’. Для него эта порода своего рода безтолковое метаніе въ пространств — des femmes d’esprit c’est du mouvement sans but. Посл пребыванія во французскомъ обществ одиночество кажется блаженнйшимъ на земл состояніемъ.
Третій авторъ, родомъ изъ гельветической республики,— г-жа Сталь, выросшая на идеяхъ Руссо, связанная съ Констаномъ тсными сердечными узами, пошла еще дальше въ критик французскаго ума и генія.
Констанъ только мимоходомъ, хотя и вполн опредленно, указалъ на нмцевъ, какъ на положительный противовсъ французскимъ несовершенствамъ. Сталь создала изъ этого сравненія цлую обширную систему, воспользовалась нмцами для самыхъ разнообразныхъ цлей — нравственной и философской проповди, литературной критики и политической оппозиціи. Она въ начал ХІХ-го вка повторила роль Тацита, когда-то громившаго римскіе пороки доблестями германцевъ.
Въ предпріятіи Сталь для насъ сравнительно второстепенные вопросы — ея враждебныя чувства къ наполеоновской власти. Мы должны остановить наше вниманіе на тхъ мотивахъ германской эпопеи французской писательницы, какіе имли въ виду не временную политическую форму, а вковыя явленія національной мысли и творчества французовъ.
Но и здсь находимъ существенную разницу въ смлости и оригинальности идей. Въ литературномъ отношеніи у Сталь были предшественники еще въ половин XVIII-го вка. На нмецкую поэзію указывалъ Мерсье, одновременно съ восторженными выхваленіями шекспировскаго таланта. На французскомъ язык являлись произведенія нмецкой музы, повидимому, мене всего соотвтствовавшія французскому духу, Мессіада Клопштока, Идилліи Гесснера, Басни Лессинга. Переводились, передлывались и давались на сцен пьесы даже второстепенныхъ нмецкихъ драматурговъ въ род Шлегеля, ертеръ имлъ очень обширную публику, не остались безъизвстными въ Париж Шиллеръ и Лессингъ, какъ авторы драмъ.
Все это отрывочные факты, но смыслъ ихъ любопытенъ. Задолго до революціи французская литература уже тосковала о зарейнскомъ искусств, и Сталь въ этой области явилась прямой наслдницей старыхъ критиковъ и драматурговъ.
Иначе стоялъ вопросъ относительно философіи.
Проникнуть сюда было несравненно трудне даже для самыхъ отважныхъ поклонниковъ германской поэзіи. Даже самая простая система нмецкой метафизики — нчто недосягаемое для обыкновеннаго французскаго ума, воспитаннаго на увлекательно прозрачной философіи Вольтера и Кондильяка. А между тмъ, именно въ этой бездн тумановъ и заключались настоящія національныя сокровища германскаго генія.
Это чувствовалъ Констанъ и число такихъ людей увеличивалось постепенно съ эпохи революціи. Неудовлетворенность разсудочнымъ эмпиризмомъ естественно приводила къ міросозерцанію, основанному на принципахъ чистаго разума, разочарованіе въ матеріалистическихъ системахъ вызывало жажду идеализма, и нмецкіе философы какъ разъ шли на встрчу этимъ исторически-необходимымъ и нравственно-мучительнымъ запросамъ вчерашнихъ признанныхъ наставниковъ всего міра.
Въ самомъ начал столтія, въ 1804 году, въ Париж основывается журналъ Archives littraires de l‘Europe, съ цлью установить литературную и философскую связь между Франціей и Европой.
Подъ Европой разумлась преимущественно Германія. Журналъ помщалъ горячія статьи во славу германской учености, поэзіи и особенно философіи.
Ея высшей заслугой признавалось обсужденіе высшихъ идеальныхъ вопросовъ человчества, и этимъ самымъ наносился ударъ отечественному легкому философствованію {Virgil Rossel. Histoire des relations littraires entre la France et VAllemagne. Paris 1897, p. 151.}.
Журналъ просуществовалъ всего три года и былъ закрытъ наполеоновскимъ правительствомъ. Но столь краснорчивое умственное движеніе нельзя было подавить никакой вншней властью. Скоро Бонапарту пришлось воздвигнуть цлое гоненіе на книгу такого же направленія, несравненно боле энергичную и искусно написанную. Что въ журнал разбрасывалось по разнымъ статьямъ и доказывалось далеко не всегда съ одинаковымъ талантомъ, то въ книг явилось будто снопомъ блестящихъ идей и фактовъ.
Гоненіе могло только поднять значеніе книги и расширить ея популярность.
Французы до сихъ поръ не могутъ вполн спокойно говорить о сочиненіи Сталь, посвященномъ Германіи. Всякій критикъ и историкъ непремнно съ особенной тщательностью подчеркнетъ исключительныя настроенія, руководившія писательницей, и ея односторонній идеалистическій взглядъ на Германію и нмецкій національный характеръ. Сталь воображала сплошную идиллію тамъ, гд впослдствіи народился Бисмаркъ и всякія другія сопутствующія обстоятельства… Это возмущаетъ французское сердце.
Намъ нтъ дла до гражданскаго гнва современныхъ цнителей книги, никакія чувства не могутъ подорвать ея великаго историческаго культурнаго значенія.
Оно велико не только для французовъ и нмцевъ — націй, ближе всего заинтересованныхъ. Оно также фактъ для русской литературы и для умственнаго развитія одного изъ значительнйшихъ поколній русскихъ дятелей.
Сталь долго оставалась авторитетомъ для русскихъ критиковъ французской философіи. Отдльныя главы ея книги переводились въ лучшихъ русскихъ журналахъ {Напримръ, въ Мнемозин статья о Кант. Ср. Колюпановъ Біографія А. И. Кошелева. Москва 1889, I, 440.}, и наши романтики и философы отчасти французскимъ путемъ пришли къ отрицанію французскаго матеріализма и французскаго искусства. Въ разсужденіяхъ первыхъ русскихъ шеллингіанцевъ безпрестанно звучатъ отголоски остроумныхъ наблюденій писательницы надъ нмецкой культурой и ея достоинствами сравнительно съ французскимъ поверхностнымъ esprit. И когда русскіе критики указывали на владычество германскихъ музъ во французской литератур, они могли сослаться прежде всего на примръ Сталь.
Ничего, конечно, не могло быть убдительне подобной ссылки: нмецкая мысль, несомннно, имла вс права на интересъ русскихъ, разъ ей подчинялись сами французы {Кн. Вяземскій въ стать о Бахчисарайскомъ фонтан — Пушкина.}.
Сталь, дйствительно, изумительно ярко освтила особенности германской философіи, какъ разъ соотвтствовавшія настроенію европейскаго общества посл революціи и французскаго философскаго господства.
Писательница подвергла критик міросозерцаніе, особенно распространенное Франціей XVIII-го вка. Матеріализмъ нанесъ великій вредъ не только уму и нравственности, но самому характеру французовъ. Онъ поставилъ дятельность человка въ исключительную зависимость отъ вншняго міра, поработилъ его природу впечатлніямъ и обстоятельствамъ, и подорвалъ всякій интересъ къ духовному міру, устранилъ изъ обращенія какъ разъ глубочайшіе вопросы психологіи и нравственности.
Убдите человка, что его душа — нчто пассивное, необходимое созданіе не зависящихъ отъ нея силъ, ничто иное, какъ результатъ ощущеній удовольствія или страданія,— вы до послдней степени съузите кругъ умственной энергіи и философскихъ интересовъ.
Напротивъ, выдвиньте на первый планъ нравственную природу человка, докажите ея свободную самодятельность, необходимость — въ цляхъ познанія истины — изслдовать ея законы и ея силы, вы сосредоточите наше вниманіе прежде всего на идеяхъ, на душ, на разум и особомъ мір явленій, совершенно недоступныхъ и невдомыхъ матеріалистическому философу.
Въ результат, среди французовъ развился и утвердился особый родъ насмшливаго скептицизма, пренебреженіе ко всему, что требуетъ особыхъ умственныхъ усилій. Для нихъ метафизика, вообще отвлеченная философія звучитъ необыкновенно забавно, въ род чудовищной фамиліи нмецкаго барона изъ романа Вольтера Кандидъ.
Французская публика вполн напоминаетъ анекдотическаго принца, требовавшаго спеціально для себя легкаго пути къ изученію математики. Она — тоже своего рода царственная публика — немедленно поднимаетъ на смхъ или презрительно отталкиваетъ все недоступное первому взгляду, не похожее на газетную статью.
Для нея ненавистна мысль — подумать или изслдовать глубину сердца, чтобы понять идею, художественный образъ.
Сталь, какъ истинная ученица Руссо, обрушивается на Вольтера, главнйшаго, по ея мннію, виновника столь печальныхъ фактовъ. Ее особенно возмущаетъ Кандидъ, переполвенный ‘адской веселостью’, ‘сардоническимъ смхомъ’, всмъ, что ‘представляетъ человческую природу съ самой плачевной стороны’.
Вольтеръ попалъ подъ гнвъ писательницы, какъ жертва искупленія. Она сама не можетъ не признать благороднйшихъ чувствъ и мыслей, вдохновляющихъ его трагедіи. Она могла бы также сослаться и на біографію писателя, здсь многіе эпизоды — особенно касательно практической гуманности — убдительне всякихъ драмъ и романовъ.
Сардоническій смхъ Вольтера являлся не столько плодомъ насмшливаго отрицанія, сколько горькаго пессимистическаго чувства при вид безконечныхъ многообразныхъ бдствій человчества и многихъ, дйствительно презрнныхъ свойствъ человческой природы.
Для насъ любопытно, что Вольтеръ въ изображеніи Сталь долженъ былъ встртить полное сочувствіе у русскихъ противниковъ французской философіи. Наши вольтеріанцы оказали единственную въ исторіи медвжью услугу своему учителю,— разславили его философію именно въ смысл грубйшаго матеріализма и тупого нравственнаго безразличія къ добру и злу, къ мысли и чувству.
Новымъ русскимъ философамъ естественно приходилось вести борьбу съ первоисточникомъ отечественнаго развращенія, и Сталь только могла ободрить ихъ своей ршительностью.
Но сущность ея разсужденій не въ частныхъ примрахъ, а въ общей характеристик культурнаго состоянія французскаго общества и въ указаніи путей къ спасенію.
Матеріализмъ одинаково извратилъ нравственность, понизилъ умственную жизнь и обезплодилъ литературу и философію. Онъ изуродовалъ человческую природу и заградилъ живые источники идейнаго и творческаго совершенствованія.
Надо возстановить полноту и цльность воззрній на человческую природу, возвысить нравственное достоинство человческаго бытія, и удовлетворить нашей естественной жажд идеала и гармоніи.
Именно естественной.
‘Сила ума,— говоритъ Сталь,— никогда не можетъ долго оставаться отрицательной, ограничиваться невріемъ, непониманіемъ, презрніемъ. Нужна философія вры, энтузіазма, философія, подтверждающая путемъ разума откровенія чувства’ {De l’Allemagne. Troisiè,me partie, chapitre VI, Kant.}.
Права энтузіазма Сталь защищала въ особой книг О литератур, защищала въ интересахъ поэзіи, не существующей безъ свободнаго вдохновенія, безъ лирическихъ волненій сердца. Все это въ изобиліи оказывалось у нмецкихъ поэтовъ, и Сталь ршилась разъяснить французскимъ читателямъ даже Фауста, какъ великое созданіе нмецкаго генія.
Теперь она пытается раскрыть тайны нмецкой философіи, толкуетъ объ этомъ предмет вообще, особенное вниманіе посвящаетъ Канту, не пропускаетъ его послдователей и противниковъ.
Никто, конечно, въ настоящее время не станетъ въ книг Сталь искать поучительныхъ свдній о германскихъ философахъ, дло ограничивается изложеніемъ выводовъ различныхъ системъ и даже пространный разговоръ о Кант — ученическій пересказъ очень сложнаго и труднаго предмета. Но ради даже такого предпріятія писательница принуждена напомнить своей публик о предстоящихъ трудностяхъ и объ особенномъ вниманіи, обыкновенно не свойственномъ французскимъ читателямъ, разсказать даже для поощренія анекдотъ о привередливомъ и легкомысленномъ принц.
Во всякомъ случа, объясненія Сталь являлись откровеніемъ не только для парижанъ, ея работа проникнута искреннимъ интересомъ къ предмету, и часто это чувство подсказываетъ писательниц въ высшей степени замчательныя критическія соображенія. Это чисто сердечное, почти поэтическое проникновеніе въ сущность дорогого вопроса.
Такъ, напримръ, Сталь сравниваетъ Канта съ нкоторыми позднйшими философами. Кантъ не указалъ единаго принципа, охватывающаго въ себ міръ духовный и матеріальный и помирился съ ихъ взаимодйствіемъ. Многихъ не удовлетворило это раздвоеніе, и они сочли необходимостью продолжить систему Канта и свести идеи и явленія къ цльному и единому.
Сталь не считаетъ подобный усилій фактомъ философскаго прогресса. Все равно, какой бы принципъ ни признать объединяющимъ — духовный или матеріальный — онъ не длаетъ міръ понятне. По мннію Сталь, такое воззрніе даже противорчитъ нашему непосредственному чувству, признающему міръ физическій нравственный — двумя разными мірами.
Можно спорить, что именно подсказываетъ намъ наше чувство я слдуетъ ли полагаться на его внушенія въ вопросахъ философіи, но несомннно одно: поиски абсолюта, наравн съ нкоторыми плодотворными вліяніями, привели философовъ къ безусловно отрицательнымъ результатамъ, по существу враждебнымъ строгой критической философіи Канта. Мы убдимся въ этомъ неоднократно.
Но именно стремленіе къ единому принципу являлось необходимымъ, прежде всего исторически.
Если дйствительно человчеству посл революціи требовалась философія вры, такую философію не могла дать чистая критика.
Она по существу продолжала дло разрушенія и, слдовательно, не вела къ всеобъемлющему единственно успокоительному идеалу.
Кантъ опредлилъ границы человческаго разума, разграничилъ, слдовательно, міръ познаваемаго отъ невдомаго. Но не этого искали наслдники энциклопедистовъ. Они и отъ своихъ учителей и старшихъ современниковъ достаточно слышали о недоступности истины всхъ истинъ. Эта увренность и привела многихъ къ ршительному отрицанію вообще подобной истины.
Что не познаваемо нашимъ умомъ, того и не существуетъ, отсюда меньше шага до матеріализма и насмшливаго скептицизма, столь возмущавшаго Сталь.
Очевидно, во имя спасенія новыхъ высшихъ задачъ человческаго духа, требовалось открытіе высшаго принципа мірозданія, философскій символъ вры, логическая система, удовлетворяющая нравственно-религіозному настроенію общества.
Это стремленіе къ единству отнюдь не исключительная черта пореволюціонной эпохи. Оно обнаруживалось всегда и везд, лишь только человчеству предстояло создать новыя положительныя основы личной и общественной жизни.
Въ теченіе того-же столь безпощадно-отрицательнаго XVIII-го вка идея единства не умирала вплоть до революціи. Не вс философы наслаждались только разрушеніемъ существующаго и общепризнаннаго,— рядомъ шли попытки новыхъ сооруженій въ политик, въ религіи, даже въ наук. Такія понятія, какъ естественное состояніе, прирожденныя права человка, внутренній свтъ — ничто иное, какъ формы абсолюта. Он въ высшей степени произвольны, искусственны и неопредленны, но, мы знаемъ,— ихъ практическое дйствіе на современниковъ ничмъ не уступало позднйшимъ философскимъ принципамъ.
Революція поставила было себ задачу не только разметать полу развалившееся зданіе стараго порядка, но и воздвигнуть новое святилище свободы, братства и равенства.
На помощь были призваны самые строгіе принципы единства, т. е. въ основу грядущаго общества и государства были положены чистйшія метафизическія понятія, и на первомъ мст — понятіе человка какъ такого, какъ непосредственнаго продукта совершенной природы.
Задача оказалась невыполнимой, но неудача дискредитировала только опредленные принципы и философскія понятія, а не вообще принципіальность и философію.
Въ самый разгаръ революціонной бури у нкоторыхъ очевидцевъ совершался оригинальный умственный процессъ, ведшій къ новымъ единствамъ и грозные опыты революціи не только не мшали этому процессу, но будто давали ему новую пищу и подсказывали выводы.
Сталь въ своей негодующей картин французской философіи представила далеко не полную перспективу современнаго развитія французскихъ идей. Она ни единымъ словомъ не коснулась теченія, совершенно противоположнаго вольтеріанству, едва замтнаго до революціи, но чреватаго шумнымъ и продолжительнымъ будущимъ.
Въ исторіи человчества нтъ безусловно одноцвтныхъ эпохъ — можно отмтить только преобладающія настроенія и нельзя вс идеалы свести къ одной всеобъемлющей систем.
Вкъ энциклопедіи по преимуществу, но не исключительно — критическій. Даже у самого главы ‘философской церкви’ Вольтера всю жизнь не изсякали стремленія, совершенно другого характера, чмъ его ожесточенная борьба съ католичествомъ. Именно Вольтеръ высказалъ восторженный отзывъ о религіи савойскаго викарія и отлично понималъ неудовлетворительность какой бы то ни было чисто-отрицательной философской системы.
Отсюда попытки Вольтера во что бы то ни стало создать нчто въ род религіозныхъ представленій. Трудно давалась подобная работа Мефистофелю всякихъ догматовъ, но отдлаться отъ нея совершенно, очевидно, не было силъ и воли даже у вольтеровской ‘адской веселости’.
Разсудкомъ не создаются религіи, и Вольтеру мене всего къ лицу являться ‘патріархомъ’ какой-бы то ни было церкви, кром философской. Но, очевидно, вопросъ представлялъ великій жизненный смыслъ, если ршать его брался подобный человкъ. А это означало неизбжность другихъ попытокъ, и боле счастливыхъ: все зависло отъ личной приспособленности проповдника къ своему длу. Смена ожидались безусловно благодарной почвой.
Мы говоримъ не о пережиткахъ католичества, не о безплодныхъ усиліяхъ спасти вру отцовъ въ ея двственной чистот и сил. Даже и посл революціи Римъ напрасно будетъ поднимать голову, вооружаться такими блестящими защитниками, какъ Деместръ или Ламеннэ. Дло само себ произнесетъ приговоръ въ тотъ самый часъ, когда даровитйшій изъ рыцарей папства — Ламеннэ — торжественно отречется отъ него и направитъ весь свой талантъ на своего вчерашняго вдохновителя.
Нтъ. Никакіе перевороты и бдствія не могли помочь средневковому католичеству оправиться посл ударовъ Вольтера и энциклопедіи. Слуги Рима могли и до сихъ поръ еще могутъ сколько угодно отводить душу въ тщательномъ развнчиваніи личности Вольтера, въ укоризнахъ его писательской сварливости и тщеславію, легкомысленному всезнайству, разсчитанной льстивости предъ знатными и сильными,— все это не возстановитъ кредита ни инквизиціи, ни іезуитовъ, ни всего прочаго шарлатанства и варварства римской церкви, и не притупитъ стрлъ Кандида и философскаго словаря.
И не даромъ тотъ же Деместръ всю жизнь оставался усерднымъ читателемъ вольтеровскихъ произведеній, ища у него таланта и искусства для борьбы противъ него же самого.
При такихъ условіяхъ не могли имть серьезнаго культурнаго значенія чисто-реакціонныя католическія вожделнія.
Раскройте книги Деместра и Бональда, на каждой страниц будутъ подвергаться жестокой пытк или ваше нравственное чувство, или человческое достоинство и простой здравый смыслъ.
У одного вы прочтете доказательства, что міръ осужденъ на. вчное кровопролитіе, на повальное страданіе — виновныхъ — за свои преступленія, невинныхъ — за чужіе грхи, что, наконецъ, палачъ — краеугольный камень общественнаго порядка.
0 это вполн послдовательно.
Чтобы подчинить человчество неограниченной и непогршимой власти римскаго престола и Index, надо предварительно отнять у людей нравственное и естественное право самостоятельной мысли, а для этого логически слдуетъ дискредитировать самую природу и самыя способности человка.
Тмъ же путемъ шелъ и Бональдъ: въ лиц его Деместръ привтствовалъ свое второе я. Но здсь движеніе оказалось еще эффектне.
Во имя священныхъ принциповъ пришлось отрицать шагъ за шагомъ не только науку, философію, но даже техническія открытія — въ род телеграфа — подвергать проклятію. Каковы же могли быть принципы и какое будущее имъ предстояло, если они не уживались съ самыми естественными, ничмъ не отвратимыми результатами научной и умственной дятельности даже своихъ современниковъ!
Очевидно, не на сторон новыхъ католиковъ было ршеніе великаго вопроса о вр, объ единомъ идеальномъ принцип, какъ вообще никогда и нигд никакая реакція не излчивала недуговъ своего времени и не давала прочнаго, искренняго, нравственнаго утшенія ни отдльнымъ личностямъ, ни всему обществу.
Живое теченіе пробивалось вдали отъ софистовъ и мракобсовъ, тщательно оберегая свой путь отъ гнилого дыханія электризуемаго трупа. Здсь задача предстояла неизмримо боле трудная, чмъ даже защита римскихъ догматовъ вольтеріанскимъ методомъ. Человческій умъ, по своей природ конечный и скептическій, не могъ собственными силами построить вчное зданіе положительнаго идеала. Примръ Вольтера навсегда остался убдительнымъ, независимо отъ какихъ бы то ни было теоретискихъ соображеній.
Предстоялъ единственный выходъ, указанный Руссо,— внутренній голосъ. Онъ не связанъ ни логикой, ни фактами. Это — состояніе поэтическаго восторга, безотчетное и стихійное. Это не объясненіе и доказательство тайнъ, а откровеніе и ясновидніе. Восторгъ можетъ перейти въ ‘необъяснимый бредъ’, опредленіе дано самимъ Руссо, часто лично испытывавшимъ этотъ переходъЧеловкъ можетъ не понимать образовъ своего внутренняго свта, но съ тмъ боле напряженнымъ интересомъ онъ готовъ созерцать. Отсюда преобладающая, часто исключительная роль безсознательнаго, поэтическаго и таинственнаго въ ущербъ разсудку, фактическому знанію и даже здравому смыслу. Такой результатъ неразлученъ съ самой задачей. Мы видимъ его развитіе еще до революціи, въ слдующую эпоху онъ налагаетъ свою печать на философскія, политическія и нравственныя системы. И что особенно любопытно: онъ иногда вторгается въ міросозерцаніе мыслителя будто помимо его воли.
Философъ начнетъ строить систему на самыхъ, повидимому, положительныхъ научныхъ данныхъ, не перестаетъ убждать насъ именно въ своемъ безусловномъ уваженіи только къ наук и логик, и дйствительно пускаетъ въ ходъ громадный запасъ фактовъ изъ исторіи и естествознанія.
Но судьба искателя единаго принципа — неотвратима. Посл продолжительныхъ блужданій въ ясныхъ областяхъ самыхъ строгихъ наукъ — въ род математики и физики — философъ попадаетъ въ безпросвтное и безвыходное царство мистическихъ представленій и часто дло доходитъ до измышленія настоящаго религіознаго культа съ таинствами и пророчествами.
Именно такой путь прошла новйшая позитивистская школа, начиная съ ея основателя Сенъ-Симона и кончая Огюстомъ Контомъ.
Въ этой школ мистицизмъ явился послднимъ звеномъ движенія. У другихъ съ мистицизма началась вся философія, и именно они были вполн послдовательными представителями поколнія, жаждавшаго философской вры.
Мы только что назвали французскія имена, но тотъ же фактъ — достояніе всей европейской мысли начала XIX вка. Въ Германіи, гд, по указаніямъ Сталь, слдовало искать новыхъ умственныхъ горизонтовъ, происходило то же самое сплетеніе философіи съ мистицизмомъ, потому что и здсь съ такимъ же усердіемъ искали всеобъединяющаго и всетворческаго принципа.
Здсь также системы начинались близкимъ соприкосновеніемъ съ подлинными науками, воспринимали ихъ идеи и выводы, а кончались проповдью созерцанія, экстаза, священнаго безумія. Сенъ-Симону съ полнымъ основаніемъ можно противоставить Шеллинга. Параллель между французской и германской мыслью можно провести еще дальше: открыть изумительныя совпаденія шеллингіанской философіи съ самымъ откровеннымъ мистицизмомъ Сенъ-Мартэна.
Такую пеструю и, на первый взглядъ? противорчивую картину представляетъ философское развитіе пореволюціонной эпохи. Въ дйствительности нтъ никакого противорчія между Контомъ, творцомъ классификаціи наукъ, закона трехъ стадій культурнаго прогресса и создателемъ ‘позитивнаго’ культа, такъ же, какъ Шеллингъ вренъ себ и въ восторгахъ предъ открытіями новйшаго естествознанія и въ провозглашеніи поэтическаго созерцанія, какъ единственнаго пути къ познанію міровой истины.
Противорчіе заключалось не въ развитіи философскихъ системъ, а въ самихъ задачахъ философовъ. Они разсчитывали создать религію изъ матеріаловъ науки, вру слить съ разумомъ. и идеальную тоску сердца удовлетворить доводами разсудка. Это значило, непознаваемое по существу пытаться сдлать практически доступнымъ и логически убдительнымъ.
Естественно, въ разсужденіяхъ философа наступалъ моментъ, когда онъ принужденъ былъ покинуть почву искренне цнимаго имъ знанія и логики и, подобно Сенъ-Симону, обратиться къ, помощи виднія или, подобно Шеллингу, къ нестоль откровенному, но неболе философскому источнику — геніальному вдохновенному творчеству.
Такимъ путемъ, въ силу исторической необходимости, мысль начала ХІХ-го вка приняла въ высшей степени своеобразное направленіе и обнаружила крайне разнородное идейное содержаніе.
Посл критики предыдущей эпохи и особенно посл разрушительныхъ потрясеній революціи, новыя поколнія нуждались въ новыхъ положительныхъ основахъ дальнйшаго нравственнаго и культурнаго развитія. Никакіе перевороты не въ силахъ остановить духовной жизни, напротивъ, они еще больше обостряютъ исконную человческую жажду боле прочной истины и боле цлесообразной дйствительности.
Отсюда вчный взрывъ религіозныхъ настроеній какъ разъ во времена политическихъ или общественныхъ катастрофъ. Такъ было и на зар нашего вка.
Открывалось два выхода: одинъ, простйшій, вернуться вспять, собрать изъ обломковъ старое зданіе и зажить въ немъ по старин. Немногихъ могла удовлетворить такая перестройка даже на первыхъ порахъ, о будущемъ не было и рчи. Другой выходъ — признать новыя завоеванія мысли и знанія и именно ими воспользоваться для заполненія пропасти, созданной тою же мыслью и чмъ же знаніемъ.
Это было, конечно, несравненно разумне, чмъ фанатическая война какого-нибудь Бональда противъ неотразимыхъ истинъ ‘скотологіи’, т. е. естествознанія. Волей-неволей приходилось ‘скотологію’ считать силой, потому что она вступила какъ разъ въ самый блестящій періодъ своего развитія, и не только считать, но и положить ее во главу угла возможнаго сооруженія.
Здсь прогрессивный шагъ новой философіи, и мы увидимъ, какіе плодотворные результаты получились отъ тснаго союза философіи съ опытной наукой.
Но не могъ получиться только конечный результатъ, именно самый искомый, по культурнымъ задачамъ эпохи — первенствующій.
Наука давала множество фактовъ и частныхъ идей, но совершенно не уполномочивала философа подчинить вс эти факты одной сил и свести идеи къ одному принципу. Пока дло шло объ отдльныхъ обобщеніяхъ, о группировк явленій, философъ оставался ученымъ, но лишь только хотлъ вывести итогъ, онъ немедленно становился поэтомъ, логика уступала мсто фантазіи, разумъ — творчеству, философія — мистицизму.
Впослдствіи философы поняли фатальность такого положенія и тщательно постарались разъ навсегда отдлить истинную философію отъ опаснаго сосдства мнимаго философствованія и простого фантазерства.
Ученики позитивистской школы оцнили по достоинству заблужденія своего учителя, и Милль единодушно съ Литтре требовали отъ философовъ примириться съ темной областью непознаваемаго, съ безграничнымъ, но недоступнымъ намъ океаномъ, омывающимъ берегъ нашихъ фактовъ и идей. У насъ нтъ ни корабля, ни компаса для путешествія по этой пучин…
Это, въ сущности, возстановленіе кантовскаго воззрнія, и оно ярко подчеркивало регрессивную черту въ философіи начала ХІХ-го вка. На нее могла указать еще Сталь.
Но регрессъ здсь явился неизбжнымъ симптомомъ времени и для своей эпохи, сравнительно съ другими попытками возстановить нравственную и философскую гармонію — представлялъ выигрышъ со стороны разума и науки на счетъ рабства и суеврія.
Это видно уже по распредленію того и другого теченія въ разныхъ общественныхъ слояхъ.
Деместръ вербовалъ послдователей среди ‘стараго’ общества, среди обломковъ эмиграціи — во Франціи и вчерашнихъ ‘смшныхъ маркизовъ’ въ другихъ странахъ. ‘Философская вра’ въ различныхъ системахъ съ энтузіазмомъ воспринималась молодыми поколніями, цвтомъ просвщенія и нравственной силы всюду — отъ Франціи до нашего отечества.
Особенно здсь западно-европейская мысль вызвала богатйшіе идейные и практическіе результаты. На запад съ философіей и врой вела жестокую конкурренцію политика. Парламентъ вырывалъ множество даровитыхъ силъ отъ университетской аудиторіи и изъ ученаго кабинета.
Въ Россіи ничего подобнаго. Вся умственная жизнь принуждена была сосредоточиться на литератур и наук. Философскіе вопросы получали исключительное значеніе въ жизни общества и отдльныхъ выдающихся личностей. Въ философіи русскіе люди искали не только нравственнаго утшенія, и научнаго единства, какъ было на Запад, но и отвта на вс запросы высокоодаренной, заключенной въ себ, души.
Отсюда необыкновенная стремительность русской воспріимчивости къ философскимъ идеямъ и страстность въ ихъ возможномъ приложеніи къ дйствительности. Отсюда также чисто теоретическая отважная прямолинейность выводовъ.
Вдь развитіе философской мысли для русскихъ философовъ не ограничивалось и не контролировалось столь же свободнымъ развитіемъ реальной жизни. Напротивъ, именно эта жизнь своими отрицательными явленіями только приподнимала авторитетъ и привлекательность отвлеченнаго идеальнаго міра. Не воспитывая у лучшихъ людей ни сочувствія къ дйствительности, ни опытности въ ршеніи жизненныхъ вопросовъ, она являлась первой причиной часто фанатическаго поклоненія философской теоріи, первымъ побужденіемъ, усвоить и развить мене всего положительное и практически плодотворное міросозерцаніе.
Мы увидимъ это на примр самыхъ блестящихъ представителей русскихъ философскихъ поколній.
Принято думать, будто эти поколнія учились философіи исключительно у нмцевъ, будто шеллингіанство и гегеліанство начинаютъ и увнчиваютъ философскую полосу въ исторіи нашего общественнаго прогресса.
Дйствительно, имена Шеллинга и Гегеля переполняютъ литературу и производятъ впечатлніе единодержавной власти германской мысли подъ русской интеллигенціей вплоть до шестидесятыхъ годовъ.
Такъ предполагать тмъ естественне, что французская философія посл революціи, отчасти даже раньше, утратила свой кредитъ повсюду, и у насъ въ то же время. Мы увидимъ, русскіе юноши даже открещивались отъ слова философія и вводили новый терминъ любомудріе. Они боялись, какъ бы ихъ не смшали съ поклонниками французскихъ ‘софистовъ’: они хотли быть учениками настоящей мудрости, т. е. германской.
Но именно эти нововводители съ большимъ эффектомъ пользовались французской мудростью, правда, не энциклопедической, но независимой отъ шеллингіанства.
Мы имемъ въ виду кн. Одоевскаго, его разсужденія о пагубномъ раздор и разрозненности науки и жизни, о безплодной спеціализаціи знаній {Сочиненія кн. В. . Одоевскаго. Спб. 1844. I, 347 etc.}.
Объ этомъ предмет очень краснорчиво разсуждалъ Сенъ-Симонъ {Въ Lettres au Bureau des Longitudes.}, и вотъ его-то слдуетъ поставить во глав русскихъ учителей по философіи.
Во Франціи впервые для всей Европы было произнесено осужденіе старой философіи, и въ той же самой Франціи, даже на почв той же философіи, возникла новая система со всми признаками будущаго умственнаго общеевропейскаго движенія.
Изъ книги Сталь русскіе читатели могли узнать, какъ въ Германіи ршается вопросъ объ единомъ философскомъ принцип. Брошюры Сенъ-Симона непосредственно отъ XVIII-го вка приводили къ тому же вопросу.
Правда, полнота, послдовательность и ясность идей были на сторон нмецкихъ философовъ, но сущность заключалась въ возбужденіи извстной темы, въ постановк извстной философской задачи.
Значеніе сенъ-симонизма для русскаго просвщенія тмъ для насъ любопытне, что онъ могъ прямымъ путемъ тхъ же русскихъ философовъ направить къ позитивизму, къ Огюсту Конту, т. е. установить тснйшую умственную связь между ранними философскими поколніями двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ съ дятелями шестидесятыхъ.
Изъ школы Сенъ-Симона вышли самые разнообразные элементы: пророки и жрецы новаго религіознаго культа, въ род Базара и Анфантэна и подъ конецъ жизни — Конта, но также и величайшіе представители французской положительной науки — Огюцтэнъ Тьерри, Литтре, Контъ въ наиболе сильную пору своей дятельности. Съ именемъ Сенъ-Симона связано, кром того, развитіе соціальныхъ идей и ршительная постановка рабочаго вопроса, а у послдователей Сенъ-Симона и вопроса о женской эмансипаціи.
Естественно, отпрыски школы въ высшей степени многочисленны и вліянія ея многообъемлющи. Прослдить ихъ [во всей полнот — задача, до сихъ поръ невыполненная даже въ европейской наук и для европейскаго міра. Мы должны ограничиться освщеніемъ тхъ идей сенъ-симонизма, какія оставили ясные отголоски въ нашей философско-критической литератур.
Одинъ изъ самыхъ отзывчивыхъ и критически одаренныхъ сыновъ русской философской эпохи разсказываетъ по личному опыту о впечатлніи, какое производили на русскую молодежь сенъ-симонистскія проповди.
За Сенъ-Симономъ шли, кого не могъ удовлетворить чисто-философскій идеализмъ, кто по врожденнымъ сочувствіямъ или разумнымъ основаніямъ стремился идею непосредственно переводить въ жизнь и всякую теорію считать значительной и цлесообразной по ея приложимости къ дйствительности.
Самъ Сенъ-Симонъ именно съ этой точки зрнія смотрлъ на философію. Ему требовался единый принципъ не для отвлеченной гармоніи міросозерцанія, а для переустройства общества и государства — на совершенномъ устраненіи чисто-отрицательныхъ завтовъ предыдущей эпохи и на величественномъ сооруженіи новаго положительнаго мірового идеала.
Отсюда увлеченіе сенъ-симонизмомъ именно самой энергической и даровитой молодежи начала нашего столтія, отсюда вра въ сенъ-симонизмъ, какъ самое могущественное, одновременно научное и пророческое орудіе соціальнаго переобразованія.
‘Новый міръ’, пишетъ русскій молодой публицистъ, ‘толкался въ дверь, наши души, наши сердца растворялись ему. Сенъ-симонизмъ легъ въ основу нашихъ убжденій и неизмнно остался въ существенномъ’ {Былое и думы. изд. 1878 г., I, 197.}.
Чмъ же собственно были тронуты души и сердца русскихъ послдователей Сенъ-Симона?
Для нихъ, несомннно, прежде всего была важна преемственная связь ученія Сенъ-Симона съ французской философіей XVIII-го вка, столь же важна, какъ рекомендація нмецкаго ‘любомудрія’ именно французской писательницей, г-жей Сталь.
Русской интеллигенціи не приходилось длать обходовъ и отваживаться на скачки. Они непосредственно отъ учителей своихъ отцовъ могли перейти къ ихъ преемникамъ и умственныя впечатлнія дтства связать съ идеалами молодости.
Сенъ-Симонъ называлъ себя ученикомъ Даламбера, одного изъ главнйшихъ представителей Энциклопедіи. И дйствительно, раннія философскія мечты Сенъ-Симона продолжаютъ замыслы просвтителей, но съ существеннымъ новымъ мотивомъ. Сенъ-Симонъ и впослдствіи его ученики вплоть до шестидесятыхъ годовъ будутъ преслдовать мысль объ энциклопедическомъ свод научныхъ результатовъ во всхъ областяхъ знанія. Сенъ-Симонъ неоднократно будетъ приступать къ плану новой Энциклопедіи, но въ то время, когда создатели стараго словаря, съ Вольтеромъ, Дидро и Даламберомъ во глав, стремились преимущественно къ разрушенію старыхъ врованій и принциповъ, Сенъ-Симонъ иметъ въ виду созиданіе, не критическую, а органическую работу.
Это его собственные термины. Ими обозначаются разные періоды въ исторіи культуры и Сенъ-Симонъ философовъ XVIII-го вка и революціонеровъ считаетъ дятелями критическаго момента, самъ онъ и его ученики — организаторы. Эта идея будетъ усвоена всей школой и ляжетъ въ основу книжной и общественной пропаганды сенъ-симонизма.
Но изъ какихъ же матеріаловъ возникнетъ новое зданіе?
Отвтъ очень простой.
Средніе вка имли свой объединяющій принципъ, но онъ теперь ни идейно, ни практически неосуществимъ, и Сенъ-Симонъ ршительно устраняетъ реакціонеровъ и вообще защитниковъ стараго общественнаго и церковнаго строя.
Но и противники реакціонеровъ не заслуживаютъ одобренія.
Они суевріямъ противоставляютъ знаніе, деспотизму — свободу, стаднымъ чувствамъ — сознаніе личности и человческаго достоинства, но вс эти благородныя понятія безсильны и безплодны. Между ними нтъ центральной идеи, науки находятся въ анархическомъ состояніи, не связаны другъ съ другомъ и не приведены въ дятельное соприкосновеніе съ жизнью.
Необходимо систематизировать все человческое знаніе, а первый шагъ къ этой цли — тщательное собираніе его результатовъ. Отсюда — идея энциклопедіи.
Если у людей будетъ въ распоряженіи ‘хорошая энциклопедія’, явится и ‘совершенная наука’, ‘общая наука’ — la science gnrale. Спеціальныя науки — только матеріалъ и пути къ высшему идеалу, а идеалъ — систематизація научныхъ фактовъ и выводовъ въ одной всеобъемлющей теоріи. А эта теорія, въ свою очередь, должна объяснить тайну мірозданія и въ то же время стать нравственной руководительницей человческой дятельности.
И Сенъ-Симонъ намчаетъ обширный планъ единенія наукъ. Путь величественный и въ то же время логическій! Отъ физическихъ тлъ къ организмамъ, отъ организмовъ къ животнымъ, отъ животныхъ къ первобытному человку, отъ первобытнаго человка къ историческому, вплоть до послдняго времени.
Философъ очень высокаго мннія о своей систем. Это даже не научный методъ, а самъ божественный законъ, физика и мораль вселенной. И Сенъ-Симонъ въ патетическомъ тон взываетъ къ ученымъ: оставить ученую мастерскую, проникнуться сердечнымъ жаромъ и направить свои усилія на созданіе гармоніи и всеобщаго вездсущаго мира {Ср. Histoire du saint-simonisme, par Sbastien Charlty, Paris 1896, 15—6.}.
Сенъ-Симонъ даже знаетъ всми призванный принципъ, способный объединить новыхъ организаторовъ, принципъ изъ области естествознанія. Это ни боле, ни мене, какъ законъ тяготнія. На немъ и должна быть основана новая научная философія.
Для насъ можетъ звучать очень странно подобное ршеніе труднйшаго вопроса. Но на этотъ разъ Сенъ-Симонъ не оригиналенъ. Законъ, открытый Ньютономъ, въ теченіе всего XVIII-го вка и долго спустя привлекалъ жгучій интересъ философовъ и ученыхъ.
Законъ поражалъ своей простотой и величіемъ. Онъ подчинялъ строгому единству весь безграничный міръ небесныхъ тлъ. Астрономія вмст съ открытіемъ Ньютона пріобрла завидное преимущество надъ всми другими науками — всеобъясняющій единый принципъ.
Но нтъ ли такого принципа и для другихъ отраслей знанія? Напримръ, для философіи и даже для политики и нравственности
Въ отвтъ одни искали такого закона, подходящаго къ той или другой наук, боле смлые прямо распространяли тяготніе на все, что доступно человческому вднію. Богословамъ и ученымъ пришлось защищать отъ фанатическихъ систематизаторовъ Провидніе или науку. Лапласъ, напримръ, счелъ необходимымъ вооружиться за астрономію противъ мечтателей и дилеттантовъ. Это, въ свою очередь, вызвало гнвъ Сенъ Симона, религіозно вровавшаго во всеобщность ньютоновскаго открытія.
Для насъ существенъ фактъ распространенія того или другаго естественно-научнаго открытія до принципіальнаго объединенія, при помощи этого открытія,— всхъ явленій жизни. Увлеченіе надолго переживетъ Сенъ-Симона, мы встртимся съ нимъ въ германской философіи, вообще независимой отъ сенъ-симонизма, но — согласно духу времени — также проникнутой стремленіемъ создать универсальную науку природы и духа.
Для Сенъ-Симона, мы уже знаемъ, такая наука требовалась не для платоническихъ цлей, а для ‘соціальной физики’. Красно рчивйшее выраженіе! Оно точно опредляетъ задушевные замыслы философа: свести науку объ обществ къ строгимъ законамъ естествознанія и придти къ соціальнымъ выводамъ путемъ тщательнаго научнаго изученія исторіи.
Отсюда ясна роль ученыхъ. Въ сущности, они прирожденные законодатели. Они — люди, способные не только объяснять, но’ предвидть, и именно этотъ даръ ставитъ ихъ выше всхъ другихъ людей {Un savant est un homme qui prvoit, c’est par la raison que la science donne le moyen de prdire qu’elle est utile, et que les savants sont suprieure tous les hommes. Lettres d’un habitant de Genè,ve, Paris 1802, p. 35.}.
Ученые должны владть духовной властью, т. е. устанавливать принципы управленія государствомъ и обществомъ. Они призванные руководители практическихъ дятелей, отнюдь не администраторы, а верховные наблюдатели за администраціей и вообще соціальнымъ развитіемъ. Осуществленіе научныхъ выводовъ принадлежитъ другимъ, иначе классъ ученыхъ, при сліяніи духовной и свтской власти въ ихъ рукахъ, превратился бы въ метафизиковъ, интригановъ и деспотовъ.
На этомъ соображеніи основано соціальное значеніе промышленнаго класса и сенъ-симонистская идеализація матеріальнаго труда наравн съ умственнымъ.
Идеи этого порядка имли для французской внутренней политики большое значеніе: благодаря имъ, Сенъ-Симонъ оказался родоначальникомъ теоретическаго соціализма, такъ же, какъ его понятіе о научномъ построеніи общественныхъ и нравственныхъ идеаловъ поставило его во глав позитивизма.
Но есть еще третье, и для насъ важнйшее, открытіе сенъ-симонизма. Именно оно отводитъ мсто научно-соціальной школ въ области литературы и Сенъ-Симонъ налагаетъ не мене оригинальную печать своего духа на искусство, чмъ на философію и политику.
Въ трактатахъ по математик и другимъ наукамъ Сенъ-Симонъ не переставалъ пускать въ ходъ очень своеобразный пріемъ, независимо отъ логическихъ доводовъ, обращался къ сердцу и чувству ученыхъ, говорилъ о своей страсти ‘успокоить Европу’ и ‘перестроить европейское общество’.
Это значило вводить въ философію силу, постороннюю строгой иде и наук,— силу паоса, поэзіи, вообще творчества и вдохновенія. Сенъ-Симонъ не только допускалъ подобныя настроенія въ своемъ философско-политическомъ предпріятіи, но настаивалъ на особомъ класс людей, обладающихъ нарочито этими силами, т. е. вдохновеніемъ и способностью дйствовать на чувство. Сенъ-Симонъ называетъ этихъ людей артистами и считаетъ ихъ третьимъ необходимымъ элементомъ въ политическомъ стро.
Это отчасти платоновская идея. Греческій философъ-законодатель поручаетъ поэтамъ и пвцамъ, распространять среди гражданъ законы и почтеніе къ нимъ. На толпу особенно дйствуютъ поэтическія вдохновенныя рчи, кажущіяся ей внушеніемъ божества и самъ Платонъ безпрестанно впадаетъ въ патетическій прорицательный тонъ, часто совершенно затуманивающій смыслъ разсужденія’ {Въ діалог Законы.}.
Напомнивъ Платона-законодателя республики съ философами-правителями, сенъ-симонизмъ совпалъ съ идеями античнаго мечтателя и въ самой любопытной части своей соціальной организаціи.
Сенъ-Симонъ далъ тему, его послдователи разработали ее съ особенной тщательностью. Разработка шла въ направленіи, совершенно отвчавшемъ личности и задачамъ первоучителя. Онъ началъ разсужденіями о культ въ одномъ изъ раннихъ своихъ сочиненій {Въ Lettres d’un habitant de Genè,ve.} и кончилъ краснорчивой рчью къ своимъ ученикамъ: ‘Помните,— чтобы совершать великія дла, слдуетъ быть энтузіастомъ’.
Эти слова одушевили вс позднйшія теоріи сенъ-симонизма. Ученики подняли силу чувства, симпатическаго воздйствія, творческаго вдохновенія на небывалую высоту. Они разсуждали такъ.
Исторія — ‘соціальная физіологія’, т.-е. должна быть наукой, имющей свои законы и уполномачивающей ученыхъ руководить настоящимъ и предсказывать будущее. Наука можетъ привести это будущее въ логическую связь съ прошлымъ, но дальше остается труднйшая часть задачи, надо осуществить воспитательную и просвтительную, т. е. практическую цль науки.
Сама наука этого не въ состояніи достигнуть.
‘Научное доказательство можетъ удовлетворить логическимъ основаніямъ такихъ или иныхъ дйствій, но у него нтъ достаточно силы вызвать эти дйствія. Для этого требуется, чтобы оно, доказательство, заставило полюбить ихъ. Но это не его роль. Доказательство не заключаетъ въ самомъ себ неотразимаго повода дйствовать. Наука можетъ указать средства, какъ достигнуть извстной цли? Но почему именно данная цль, а не другая? Почему просто не успокоиться и не остановиться на пути къ какой бы то ни было цли? Почему даже не отступить вспять? Чувство, т. е. глубоко ощущаемая симпатія къ намченной цли, одно только можетъ устранить затрудненія’.
На арену долженъ выступить классъ людей, нарочито одаренныхъ отъ природы ‘симпатической способностью’.
По мннію сенъ-симонистовъ, во вс времена, во всхъ странахъ вліяніе на общество принадлежало людямъ, ‘говорившимъ сердцу’. Разсужденіе, силлогизмъ — только второстепенныя и промежуточныя средства. Общество поддавалось непосредственному увлеченію только благодаря различнымъ формамъ чувствительнаго воздйствія.
Въ органическія эпохи такое воздйствіе совершается культомъ, въ критическія — искусствами. Нравственное воспитаніе общества и заключается въ томъ, чтобы доказанныя истины превратить для него въ идею долга, въ предметъ страсти.
Отсюда отожествленіе художника и поэта съ жрецомъ, т. е. самое идеальное представленіе о творческомъ талант и художественной дятельности. Сенъ-симонизмъ воскресилъ античный образъ поэта-пророка, поэта-философа и поэта-вождя и вознесъ на выспреннйшую чисто-романтическую высоту геній и вдохновеніе.
Сенъ-симонисты, возставая, подобно Сталь, противъ разсудочности XVIII-го вка и его презрнія къ энтузіазму, шли гораздо дальше писательницы въ защит патетической силы человческой природы. Даже точныя науки не могутъ обойтись безъ вдохновенія и творчества.
Обыкновенно думаютъ, будто широкія обобщенія въ какой бы то ни было наук составляются логически, изслдователь постепенно восходитъ отъ одного факта къ другому и непрерывная цпь фактовъ приводитъ его, наконецъ, къ закону. Открыть законъ, слдовательно, значитъ связать рядъ фактовъ общей идеей, и сама эта идея — непосредственный результатъ наблюденныхъ частныхъ явленій.
По мннію сенъ-симонистовъ, это безусловное заблужденіе. Еще ни одинъ научный законъ не былъ открытъ такимъ путемъ.
Въ дйствительности общій принципъ является плодомъ вдохновенія. Наличность извстныхъ фактовъ внушаетъ изслдователю идею, но между такой идеей и фактами всегда существуетъ нкоторый промежутокъ, пропасть, заполняемая геніемъ, а отнюдь не строго-научнымъ методомъ! {Doctrine, р. 132.}.
Но и этого мало.
Даже всякая наука вообще возможна только не на основаніи строго разсудочныхъ соображеній и неопровержимыхъ удостовренныхъ фактовъ, а на основаніи вры, т. е. силы, противоположной разсудку и наук.
Напримръ, почему ученый стремится опредлить точное логическое отношеніе двухъ какихъ-нибудь явленій? Вдь, по безусловному требованію разума и логики, это опредленіе допустимо только въ томъ случа, когда изслдователю извстны вс другіе сопутствующіе факты, вс возможныя комбинаціи ихъ и вс условія, при какихъ совершаются данныя явленія.
Напримръ, мы ежедневно съ одинаковой увренностью ждемъ восхода солнца и на слдующій день. Почему?
Логически мы не имемъ никакого права на подобный разсчетъ. Извстныя намъ астрономическія явленія, касающіяся вопроса, ничто сравнительно съ бездной неизвстныхъ намъ возможныхъ фактовъ. Мы, слдовательно, ждемъ восхода солнца на основаніи нашего прошлаго опыта, а вовсе не потому, что мы знаемъ будущее. Мы вруемъ въ неизмнность порядка, мы по природ влюблены въ порядокъ, по выраженію сенъ-симонистовъ, мы стремимся къ нему, т. е. въ свои логическіе выводы вмшиваемъ силу чувства, паоса, вообще — силу неразсудочную, нелогическую и ненаучную.
Сенъ-симонисты, родоначальники позитивной философіи, съ блестящей проницательностью оцнили внутреннее достоинство и научные предлы такъ называемаго позитивнаго метода.
Въ сущности, позитивизма, какъ его представляютъ фанатическіе послдователи, не существуетъ и именно совершенно прямолинейный позитивизмъ не позитивенъ.
Въ самомъ дл,— говорятъ, позитивный методъ состоитъ въ группировк наблюденныхъ фактовъ, независимой отъ какого бы то ни было руководящаго чувства или предубжденія. Группировка даетъ изслдователю объективный законъ, соподчиняющій факты.
Но на самомъ дл процессъ этотъ никогда не осуществляется въ такой идеально-безстрастной форм, какъ воображаютъ позитивисты.
Человкъ никогда не является безусловно независимымъ, изолированнымъ отъ привходящихъ вліяній. Или вншній міръ, среда или собственная личность господствуютъ надъ изслдователемъ и онъ или навязываетъ міру формы своего бытія, или уничтожается предъ нимъ, подчиняется ему.
Въ результат изслдователь одновременно изобртаетъ и удостовряетъ, и процессъ удостовренія — vrification ничто иное, какъ оправданіе предвидній, вдохновеній и откровеній, а вовсе не непрерывно послдовательнаго результата классификаціи фактовъ.
Отсюда значеніе личной талантливости изслдователя: изобртеніе, вдохновеніе и есть то, что мы называемъ геній. Безъ него невозможны широкія обобщенія, открытіе законовъ, т. е. прогрессъ даже положительныхъ наукъ. Безъ него наука превращается въ безплодное компиляторство и безжизненный педантизмъ.
Если вдохновеніе и симпатическія способности имютъ такое значеніе даже въ опытномъ знаніи, естественно, ихъ роль еще выше въ соціальной наук и въ соціальныхъ вопросахъ.
Если вс выводы ученаго построены на его инстинктивной любви къ естественному порядку, къ гармоніи, очевидно, дятельность общественнаго философа, историка, законодателя, преобразователя возможна только при такой же любви къ соціальному порядку, при энтузіазм и самоотверженіи — dvouement — во имя извстнаго единаго положительнаго принципа.
И сенъ-симонисты берутъ на себя двойную обязанность быть учеными и вдохновителями, людьми разсудка, raisonneurs, и людьми страсти, passions, т. е. проповдниками и пророками.
Наука и промышленность, умственный и матеріальный трудъ сами по себ не имютъ цны. У сенъ-симонистовъ они только ‘средства создать для человка условія, наиболе благопріятныя развитію глубокаго состраданія къ слабымъ, покорности сильнымъ, любви къ соціальному порядку, обожанію всеобщей гармоніи’ {Ib. Introduction.}.
Сильные, на язык сенъ-симонистовъ, означаютъ, конечно, людей духовной силы, людей знанія и особенно людей энтузіазма. Поэты и пророки стоятъ на вершин соціальнаго зданія: они — источники воодушевленія ради общаго дла, они — вожди общества по путямъ, открытымъ учеными, они — творцы священнаго огня гуманности и соціальности.
Выводы изъ всхъ этихъ разсужденій совершенно очевидны, именно въ вопрос, ближе всего занимающемъ насъ.
Творческая способность возведена сенъ-симонистами на недосягаемую высоту сравнительно со всми другими духовными человческими силами. Разъ вдохновеніе — inspiration — является виновникомъ даже научныхъ истинъ и естественныхъ законовъ, оно, несомннно, стоитъ выше науки въ строгомъ смысл, оно путемъ энтузіазма и созерцанія, intuition, открываетъ тайны мірозданія*
Съ другой стороны, тоже вдохновеніе — ршающая положительная сила и въ нравственной и общественной жизни человчества, такой же краеугольный камень въ политическомъ зданіи, какъ и въ научномъ. Слдовательно, энтузіазмъ и тоже созерцаніе, вообще безсознательное внушеніе выше историческаго изслдованія. Оно и въ области исторіи и соціальной политики можетъ подняться до такихъ горизонтовъ, какіе совершенно недоступны чисто-научной исторической работ.
Отъ этихъ понятій въ высшей степени легко перейти до крайне своеобразной идеи, съ какой мы встртимся въ германской философіи и у ея русскихъ послдователей.
Единственный источникъ высшей истины, врный путь къ тайнамъ природы и жизни — художественный геній, художественное творчество, непосредственное созерцаніе и творческое вдохновеніе.
Это шеллингіанская идея. О связи ея съ сенъ-симоновскими представленіями толковать безплодно. Первыя произведенія СенъСимона не находятся ни въ какой связи съ германской философіей.
Правда, Сенъ-Симонъ побывалъ въ Германіи, но путешествіе произошло посл Писемъ женевскаго обывателя и не оставило у Сенъ-Симона никакихъ положительныхъ впечатлній.
Онъ нашелъ, что нмцы очень увлекаются отдльными науками. но ничего не сдлали для всеобщей науки, для science gnrale и не могутъ, слдовательно, представить ничего поучительнаго для соціальнаго преобразователя на почв положительнаго знанія.
Совпаденіе сенъ-симонистскихъ воззрній съ послднимъ выводомъ шеллингіанской системы такое же исторически и нравственно-необходимое, какъ изумительное сходство идей французскаго мистика Сенъ-Мартэна съ основными философскими представленіями того же Шеллинга.
Сенъ-Мартэнъ не находился ни въ какихъ отношеніяхъ съ германскимъ философомъ, а между тмъ дошелъ до идеи абсолютнаго тожества. Природа ничто иное, какъ проявленіе божества, осуществленіе мысли, слова и творчества Бога. Первый моментъ творчества — раздленіе твари и творца, второй — сліяніе въ безразличіи, въ абсолют {Ср. Matter. S. Martin, le philosophe inconnu. Paris. 1862, p. 177.}.
Сенъ-Мартэну неизвстны терлсмкы нмцевъ, но мысль не измняетъ своей сущности отъ мене философской формы.
Совершенно ясно поставленъ у Сенъ-Мартэна и вопросъ о познаніи абсолютнаго бытія. Путь тотъ же, что у Шеллинга и у Сенъ-Симона, интуиція. У мистика есть свое очень любопытное обозначеніе этого субъективнаго источника высшаго вднія — пламя стремленія, la flamme de notre dsir, т. e. тотъ же энтузіазмъ, поэтическій восторгъ, вдохновенное созерцаніе. Сенъ-Мартэнъ посвятилъ особое сочиненіе психологіи человка стремленій, L’homme de dsir.
Слдуетъ помнить, Сенъ-Мартэнъ вовсе не представлялъ изъ себя зауряднаго искателя чудесъ и тайнъ, отнюдь не былъ послдователемъ особенно распространеннаго мистицизма, весьма часто сливавшаго шарлатанство съ безуміемъ или слабоуміемъ.
Сенъ-Мартэнъ оставался чуждъ разнымъ продлкамъ, маскарадному культу и теургическимъ операціямъ исповдниковъ многочисленныхъ сектъ, въ род масоновъ, розенкрейцеровъ, мартинистовъ. Для французскаго мистика достаточно было личныхъ нравственныхъ стремленій къ совершенствованію и духовному свту, безъ вмшательства видній и чудесъ, вообще вншнихъ силъ.
Для него вдохновеніе и откровеніе — естественныя состоянія ума. Именно они отличаютъ новаго человка, человка стремленій, отъ людей холоднаго разсудка и нравственнаго безразличія.
Эти идеи были высказаны еще въ XVIII-мъ вк, L’homme de dsir вышло въ 1790 году, одновременно съ сочиненіемъ Вольнея Ruines, преисполненнымъ скептицизма, разрушительной критики и отрицанія. Очевидно, самый ходъ умственнаго развитія французскаго общества подсказывалъ протестъ въ опредленномъ направленіи, и во Франціи среди страшнаго переворота мысль доходила до тхъ самыхъ выводовъ, какіе легли въ основу германской философіи того же времени.
Мы должны теперь обратиться именно къ этой философіи. Она — первостепенная учительница русскихъ философскихъ поколній, но не единственная. Мы видли, русскіе искатели новой истины могли не покидать старинной дороги своихъ отцовъ, т. е. могли продолжать интересоваться французской литературой и здсь найти путь къ той истин, а главное, безпощадную критику французской философіи XVIII-го вка. Одни писатели указывали прямо на нмцевъ, какъ на учителей будущаго, другіе, независимо отъ нмецкаго учительства, давали собственныя ршенія настоятельныхъ современныхъ задачъ, и эти ршенія, въ силу исторической логики и основныхъ законовъ человческой природы, совпадали съ выводами германскихъ философскихъ системъ.
Но, конечно, и во французской мысли, и въ нмецкой было свое оригинальное и исключительное достояніе. Прежде всего въ сенъ-симонизм заключался обильный источникъ вопросовъ, лежавшихъ за горизонтомъ германскаго идеализма,— вопросовъ политическихъ и соціальныхъ. А потомъ общій духъ французской научно-философской школы, неуклонно практическій, жизненно-преобразовательный былъ далекъ отъ выспреннихъ высотъ германской чистой метафизики.
Даже наиболе фантастическіе мотивы сенъ-симонизма, въ род пророчествъ и видній основателя школы, неизмнно направлены на дйствительность и когда сенъ-симонисты въ лиц поэта рисовали пророка и энтузіаста, они разумли мужественнаго соціальнаго агитатора словомъ и дйствіемъ, т. е. рчами, книгами и практическими предпріятіями.
Германскихъ философовъ, по натур и по направленію мыслей, не смущало такое подвижничество, вмсто нравственно-политическаго идеала французской философіи, здсь предъ нами — нравственно-философскій.
Это, сущность германскаго идеализма, но въ дйствительности онъ не могъ строго выдержать своего исконнаго національнаго характера,— по могущественнымъ историческимъ условіямъ.
Германія наравн со всмъ европейскимъ міромъ была вовлечена въ жестокую — вначал вншнюю — потомъ внутреннюю, политическую борьбу.
Наполеонъ, постепенно порабощая одно государство за другимъ, поставилъ, наконецъ, грозный вопросъ уже не правительствамъ, а націямъ. Отвтъ ршалъ не извстныя дипломатически-установленныя вассальныя отношенія государей, а культурную самостоятельность народовъ.
Дло шло не о разгром той или другой арміи, не о военной дани, не о личныхъ униженіяхъ государственныхъ людей, а о самыхъ основахъ государства, о національной цивилизаціи и исторіи.