ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.
ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
(Продолженіе *).
*) См. Міръ Божій, No 6, іюнь.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
XV.
XVI.
История русской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Шеллингъ родился поэтомъ и очень долго дышалъ поэтическимъ воздухомъ современной Германіи. Необыкновенная, очень ранняя талантливость въ философскихъ вопросахъ не мшала первому германскому властителю русскихъ думъ до конца сохранять въ себ сильную поэтическую закваску. Именно одинъ изъ первыхъ русскихъ прозелитовъ нмецкой философіи отъ лекцій Шеллинга вынесъ совершенно опредленное и очень богатое послдствіями впечатлніе: ‘Шеллингъ поэтъ тамъ, гд даетъ волю естественному стремленію своего ума’. И слушатель выражаетъ даже увренность, что Шеллингъ писалъ въ молодости стихи {Ив. Киревскій въ письм къ А. Кошелеву. Полное собраніе сочиненій. Москва 1861, стр. 15, 18.}.
Догадка вполн справедливая.
Девятнадцати лтъ Шеллингъ блестяще усвоилъ философію Фихте и написалъ нсколько произведеній въ дух учителя. Но въ то же время молодой философъ воспринималъ обильныя вліянія другой области — романтической поэзіи, лично былъ въ тсныхъ отношеніяхъ съ главнйшими романтиками — Тикомъ, Августомъ и Фридрихомъ Шлегелями и фантастичнйшимъ изъ нихъ — Новалисомъ. Эта среда и вызвала его самого на стихотворное творчество.
Стихи оказались мимолетнымъ увлеченіемъ, несравненно боле глубокіе слды въ умственномъ развитіи Шеллинга оставило романтическое міросозерцаніе, особенно романтическія воззрнія на искусство.
Романтическая литературная школа и поразительные успхи естествознанія — основные факты въ возникновеніи и въ развитіи шеллингіанства. По существу оба факта вели къ совершенно гармонической систем, хотя и далеко не ясной и логической во всхъ подробностяхъ.
Для романтиковъ поэзія, искусство не только творческія силы, а высшее духовное явленіе, душа міра, сущность человческаго развитія. Этотъ взглядъ неуклонно развивался Шиллеромъ, независимо отъ спеціальныхъ романтическихъ теорій. Художественная геніальность и человческое совершенство для него тожественны. Эстетическое воспитаніе человчества значитъ идеально-гармоническое развитіе двухъ основныхъ сторонъ нашего нравственнаго міра — чувства и разума, природы и свободы.
Естественно красота и — истина понятія, совпадающія другъ съ другомъ {Шиллеръ. Художники.}. Но Шиллеръ такъ думалъ только въ минуты лирическаго восторга и сознательно не совершилъ всего пути къ культу искусства, на долю романтиковъ осталось еще очень многое.
Шиллеръ строго разграничивалъ красоту и мораль, эстетическую оцнку отъ нравственной, указывалъ психологическую основу противорчій и приводилъ убдительные примры {Въ статьяхъ Мысли объ употребленіи пошлаго и низкаго въ искусств и О нравственной польз эстетическихъ нравовъ.}. Романтики, въ качеств бурныхъ геніевъ не желали знать никакихъ оговорокъ и довели идеализацію искусства и генія до всеобъемлющей силы и величія.
Поэзія — истинное откровеніе міра, высшая сущность, вн ея нтъ ни религіи, ни философіи, ни познанія.
Геній, т. е. творческая сила — абсолютная личность, я фихтіанской системы. Здсь романтизмъ шелъ рядомъ съ учителемъ Шеллинга, но отнюдь не ради его цлой системы и практическихъ выводовъ, а перенося только его представленіе о субъект на свое понятіе геніальнаго художника. Это воплощенная личная свобода, могущество вн законовъ, границъ и контроля, вполн самодовлющій міръ.
Но не единственный, иначе изъ системы получается отвлеченная мораль, сплошная практическая тенденція, исчезаетъ художественная гармонія и всякая поэтическая таинственность. Философія въ результат распадается на цлый рядъ боле или мене частныхъ правилъ нравственнаго и политическаго содержанія.
Совершенно другой результатъ, если я, т. е. генія противоставить другому міру, природ, точне, не противоставить, а привести въ естественную органическую связь.
Потому что геній, училъ еще Шиллеръ, та же природа. Отличительная черта генія — торжество надъ разными хитростями и уловками ума, ршеніе самыхъ запутанныхъ задачъ ‘съ незатйливою простотой и легкостью’, по внушенію природы. Отсюда вчная наивность, непосредственность генія {Наивная и сентиментальная поэзія.}.
Если вся сила генія въ его безсознательномъ сліяніи съ природой, въ голос и внушеніяхъ природы именно ему, генію,— очевидно творческое вдохновеніе ничто иное, какъ раскрытіе природы, освщеніе ея тайнъ, и искусство — единственная истинная философія природы.
Но подлинное опредленіе этого процесса не философія, а созерцаніе, интуиція, вообще нчто противоположное логик и опытному знанію, непроизвольное и таинственное.
Такова романтическая теорія искусства и творчества. Существенная для насъ черта этой теоріи сліяніе искусства и высшаго познанія, философіи и поэзіи, идей и вдохновенія.
Все это означало самое выспреннее превознесеніе искусства и творческаго таланта. Никогда ни одна литературная школа не увнчивала такой славой и блескомъ поэта во имя его дарованія, не отводила такого исключительнаго мста въ человческой дятельности поэзіи ради нея самой, какъ романтизмъ.
Сильная художественная даровитость, несомннно, самое яркое свидтельство оригинальности личности, и романтики ни на шагъ не отстали отъ Фихте: во имя искусства создавали такой же идеальный субъективизмъ, какой у философа служилъ политик.
Практическіе результаты очевидны.
Сколько бы ни было безпорядочной, часто туманной декламаціи въ проповдяхъ романтиковъ, они первые среди писателей-художниковъ ршились установить на общихъ идейныхъ основахъ великое призваніе поэта. Толкуя съ самой возвышенной точки поэтическое творчество, его психологію и его идейное содержаніе, они тмъ самымъ создали совершенно новыя общественныя и нравственныя права для писательской дятельности.
По этого мало. Вопросъ имлъ и другую сторону, неразрывно связанную съ понятіемъ о поэзіи.
Разъ поэтъ — глашатай высшихъ тайнъ, такое назначеніе налагало на его личность и направленіе его таланта исключительныя нравственныя обязательства.
Романтики путемъ психологіи и эстетики дошли до тхъ самыхъ выводовъ относительно значенія ‘политическихъ способностей’, какіе были высказаны сенъ-симонистами ради практическихъ цлей. Это невольное совпаденіе романтизма съ одной изъ современныхъ ему философскихъ школъ. Но не подлежитъ ни малйшему сомннію непосредственное и въ высшей степени глубокое воздйствіе романтизма на шеллингіанство. Можно сказать даже, вся шеллингіанская философія искусства, для насъ особенно цнная, прямое наслдство романтическаго литературнаго направленія.
Шеллингъ, въ сущности, не оставилъ единой цльной философской системы, онъ нсколько разъ вносилъ поправки даже въ основныя положенія своей философіи, до конца находился въ процесс философскаго развитія, принимавшаго съ теченіемъ времени все боле смутныя и произвольныя формы.
Первичная наклонность къ поэтическому творчеству въ ущербъ логическому процессу довольно легко перешла въ фантазрство, а романтическая идея о всепроникающемъ взор художественнаго таланта выродилась въ самый подлинный мистицизмъ.
Эта разбросанность шеллингіанской мысли была ясна даже русскимъ послдователямъ философа, и одинъ изъ ученыхъ родоначальниковъ русскаго шеллингіанства — Галичъ — отдавалъ себ отчетъ въ недостаткахъ излюбленной системы {Исторія философскихъ системъ. Спб. 1818—1819, кн. 2, стр. 293.}. Это не мшало Шеллингу навербовать многочисленныхъ восторженныхъ поклонниковъ среди русской молодежи. Впослдствіи мы увидимъ, чего искала и что нашла эта молодежь въ шеллингіанств.
Но очевидно одно: Шеллингъ, при всей сбивчивости и отрывочности своей системы, отвтилъ на жгучіе запросы современнаго общества.
Его заслуги начинаются съ того, что онъ въ философіи возстановилъ права природы, вншняго міра. Никакого особенно смлаго и оригинальнаго шага не требовалось для этого возстановленія.
Естествознаніе совершало блестящія и непрерывныя завоеванія и увлекало за собой философа. Гте былъ однимъ изъ самыхъ эффектныхъ завоеваній современной могущественнйшей и модной науки. Русскому поэту удалось съ удивительной точностью опредлить сущность гетевскаго поэтическаго таланта и всего міросозерцанія:
Съ природой одною онъ жизнью дышалъ…
Это значило выполнять романтическій идеалъ художественнаго творчества, воплощать генія въ его подлинной природ и истин.
И ни у кого правда и поэзія именно природы не сливались въ такой гармоніи, какъ у Гте.
Усердныя занятія естественными науками будто подсказывали поэту все новые поэтическіе мотивы и расширяли его умственный кругозоръ до безграничной увлекательной перспективы пантеистическаго созерцанія дивныхъ ‘матерей’, таинственныхъ, но неотразимо краснорчивыхъ стихій бытія.
Гте явился прообразомъ Шеллинга — боле полнымъ, чмъ романтики. У автора Фауста, помимо лирическихъ восторговъ предъ природой, былъ большой запасъ чисто-научнаго интереса къ ней и умнья даже подробностями естественно-научныхъ открытій пользоваться съ творческими цлями.
Изученіе явленій природы, по сознанію Гте, дисциплинировало его умъ и образовало въ извстномъ направленіи его поэтическій талантъ.
‘Не занимайся я естественными науками,— говорилъ онъ,— я никогда не узналъ бы, каковы люди. Ни въ какой другой области нельзя до такой степени прослдить чистое воззрніе и мышленіе, ошибки чувствъ и ума, слабость и силу характера. Всюду все боле или мене шатко и неустойчиво, со всякимъ можно боле или мене сговориться, но природа не допускаетъ шутокъ, она всегда правдива, всегда серьезна и строга, она вся — правда: ошибки и заблужденія всегда зависятъ отъ людей’ {Разговоры Гте, собранные Эккерманомъ. Перев. Аверкіева, Спб. 1891. II, 146.}.
При такихъ воззрніяхъ Гте могъ привтствовать систему Шеллинга, какъ философское поясненіе и обоснову своей поэзіи.
Шеллингъ нкоторое время изучалъ математику, физику, химію и даже медицину, въ теченіе всей жизни не упускалъ изъ виду ни одного естественно-научнаго открытія и стремился немедленно ввести его въ свою систему.
Итакъ, природа должна занять мсто рядомъ съ я.
Но въ какихъ же отношеніяхъ находятся между собой эти два міра?
Отвтъ опять подсказанъ естественными науками. Это, въ сущности, единый міръ, природа осуществляетъ въ своемъ развитіи т же законы, какіе лежатъ въ основ нравственнаго міра.
Эта истина ясна изъ самаго простого соображенія.
Почему мы познаемъ природу, почему даже вообще разсчитываемъ на плодотворность нашихъ наблюденій и опытовъ?
Потому что мы можемъ понять ее. А это мыслимо въ единственномъ случа, когда законы природы соотвтствуютъ, точне, совпадаютъ съ законами нашего духа. Иначе книга природы для насъ оставалась бы навсегда недоступной.
Ясно, уже существованіе естественныхъ наукъ само по себ создавало исходный принципъ шеллингіанской философіи. Если люди понимаютъ другъ друга,— единственно потому, что у каждаго изъ нихъ мысль подчиняется тожественнымъ логическимъ законамъ, то же самое необходимо предположить и относительно объекта и субъекта, будь это вншній міръ и личность.
Гте, подчиняясь своей, по преимуществу, поэтической природ, задумывалъ создать поэму природы, своего рода эпосъ съ героями естественными силами, Шеллингу философу оставалось развить философію природы. И онъ выполнилъ свою задачу, оставаясь на вполн логическомъ послдовательномъ пути — даже въ мистическихъ выводахъ.
Въ самомъ дл, если я и природа представляютъ единство, возникаетъ вопросъ: какъ постигнуть его? Какъ установить общее начало духа и вншнихъ явленій?
Оно, очевидно, заключаетъ въ себ сліяніе двухъ принциповъ — свободы, т. е. разума и необходимости, т.-е. естественнаго развитія.
Природа не подчинена деспотическому закону цлесообразности, т. е. въ ея жизнь не вмшивается сила, ей посторонняя и чуждая.
Природа живетъ по законамъ, въ ней самой заключеннымъ, ея развитіе необходимо, но результаты его оказываются въ то же время разумны, цлесообразны. Организмы, несомннно, являются воплощеніемъ принципа цлесообразности, т. е. разумной свободы.
Органическая жизнь — ступень, гд безсознательное творчество природы переходитъ въ сознательный, цлесообразный результатъ.
Итакъ, сліяніе необходимости и свободы, природы и разума, единственно полное представленіе о міровомъ процесс.
Вн этой идеи только два выбора: или матерію отожествить съ разумомъ, или устранить представленіе объ органическомъ развитіи, матерію безусловно подчинить вншней сил и весь жизненный процессъ такимъ путемъ превратить въ искусственный.
Ни до, ни другое объясненіе, по мннію Шеллинга, не удовлетворяетъ ни логик, ни научнымъ фактамъ.
Логически, слдовательно, единство опредлено, абсолютный принципъ установленъ. Это ни всепоглощающее и всетворящее я Фихте, ни всенаполняющее себ довлющее инертное вещество матеріалистовъ, это необходимо разумное, естественно-цлесообразное.
Остается существеннйшая задача: какъ человческій умъ можетъ этотъ логическій результатъ сдлать достояніемъ своего сознанія, т. е. воспринять его не какъ вншній выводъ, а какъ моментъ своего бытія?
Гте, воспвая природу, считалъ сущность ея недосягаемой для разсудка.
‘Человкъ долженъ обладать способностью возвыситься до высочайшаго разума, дабы прикоснуться къ божеству, которое открывается въ первичныхъ явленіяхъ, какъ физическихъ, такъ и нравственныхъ, оно скрывается за ними и они переходятъ отъ него’.
И мы знаемъ, этотъ высочайшій разумъ даже для трезваго положительнаго ума Гте часто значилъ нчто для здраваго смысла мало доступное или даже совсмъ невразумительное.
Напримръ, автору Фауста очень часто приходилось фантазію ставить на недосягаемую высоту сравнительно съ умомъ.
‘Если бы при помощи фантазіи,— говорилъ Гте,— не создавались вещи, которыя останутся на вки загадкой для ума, то фантазія немного бы стоила’.
И поэтъ на личномъ примр оправдывалъ этотъ взглядъ, допускалъ въ свои произведенія образы и идеи, ему самому, повидимому, неясныя, во всякомъ случа, не поддававшіяся точному толкованію.
Разъ у него спросили, что онъ разумлъ въ сцен, гд Фаустъ идетъ къ матерямъ.
Въ отвтъ, разсказываетъ разсказчикъ, ‘Гте, по своему обычаю, закутался въ таинственность и, глядя на меня большими глазами, повторялъ: ‘матери! матери! какъ это странно звучитъ!’ {О. cit. II, 6, 219.}.
Вопросъ о матеряхъ какъ разъ касался конечнаго вопроса философіи, познанія принципа, управляющаго міромъ.
Шеллингъ этотъ принципъ свелъ къ абсолютному тождеству міра нравственнаго и міра природы. Но самый терминъ ничего не объяснялъ и ничего не доказывалъ. Звучалъ онъ не мене ‘странно’, чмъ гтевскія матери. Но вопросъ: ясне ли и было ли у Шеллинга боле удовлетворительное средство раскрыть тайну, чмъ ‘большіе глаза’ и загадочныя восклицанія?
Средства логическаго и научнаго, т. е. доказательнаго, не могло быть, въ силу ограниченныхъ способностей человческаго ума. Онъ можетъ только постигать отдльныя явленія и частные законы природы и духа, но охватить единое міровое начало, вн предловъ человческаго вднія.
Оставался другой путь, по существу тотъ самый, какой Гте превозносилъ въ ущербъ разсудку,— путь воображенія, фантазіи, поэтическаго вдохновенія, художественнаго творчества, т. е. созерцаніе вмсто разсужденія, искусство вмсто философіи.
Мы видимъ, какъ мало Шеллингу потребовалось самостоятельныхъ усилій мысли и въ основныхъ положеніяхъ его системы, и въ окончательномъ вывод.
За права природы, въ философіи и поэзіи, поднимались первостепенные современные умы и таланты. Если Гте только ограничился замысломъ, написать эпосъ или драму природы, французскій академикъ Лемерсье выполнилъ тему. Онъ сочинилъ поэму Лтлантіаду, гд вмсто греческой миологіи царила физика и дйствующія лица воплощали равновсіе, тяготніе, центробжную силу, разные металлы и даже математическія науки.
Это въ полномъ смысл шеллингіанское, хотя и очень грубое произведеніе. Нмецкій философъ не могъ дойти до такихъ уродливыхъ результатовъ, но сущность его мысли — прямое достояніе его старшихъ и младшихъ современниковъ.
Заслуга Шеллинга ограничивается талантливой систематизаціей ходячихъ мыслей и фактовъ, искусствомъ отвлеченной идеологіи сообщить привлекательность поэзіи, а фантастическіе выводы сдобрить научнымъ соусомъ.
Это поистин артистическое соединеніе искони, по мннію Платона, враждебныхъ силъ выгодно отразилось даже на неоригинальныхъ соображеніяхъ и на туманныхъ, чисто-вдохновенныхъ обобщеніяхъ.
Даровитйшій нмецкій историкъ философіи съ восторгомъ говоритъ о благотворныхъ вліяніяхъ шеллингіанства на науку {Geschichte der neueren Philosophie, VI Band. Heidelberg 1894, pp. 323 etc.}. И историкъ правъ. Шеллингъ доказалъ абсолютное тожество законовъ духа и природы, въ природ развивается и осуществляется духъ, природа реализуетъ законы духа.
Результаты этой идеи для естествознанія очевидны, прежде всего для физики — единство физическихъ силъ, для біологіи — единство развитія организмовъ, т. е. дарвиновская теорія. Шеллингъ устранилъ пропасть между неорганической природой и организмами, т. е. погубилъ витализмъ, съ другой стороны — связалъ низшіе организмы съ высшими необходимой естественной связью, т. е. доказалъ несостоятельность вмшательства метафизики въ естествознаніе.
Мы видли, на вс эти идеи Шеллинга наталкивало то же естествознаніе, но никто изъ философовъ не усплъ изъ этихъ внушеній создать цлое міросозерцаніе, способное вдохновить новыя научныя силы по извстному пути изслдованій. И мы впослдствіи встртимъ среди русскихъ шеллингіанцевъ страстную любовь къ естественнымъ наукамъ, и какъ разъ талантливйшіе шеллингіанцы будутъ именно по спеціальному образованію — естественники.
Шеллингіанство, слдовательно, первая философская система, многому научившаяся отъ опытныхъ наукъ, но зато первая же и оказавшая ихъ популярности и развитію величайшія услуги.
Міръ — органическое цлое — истина, ставшая во глав всего умственнаго развитія нашего вка. Однимъ изъ первыхъ апостоловъ ея былъ и оставался Шеллингъ.
Но чмъ шире идея, тмъ больше риску она представляетъ въ приложеніяхъ и выводахъ.
Одинъ изъ самыхъ раннихъ русскихъ шеллингіанцевъ — Велланскій, оставилъ рядъ сочиненій, прославившихся своей невразумительностью и самыми странными аналогіями и обобщеніями будто бы на почв естествознанія {Ср. М. Филипповъ — Судьбы русской философіи. Русское Богатство, 1894, Ш, 139 etc. Здсь довольно подробное изложеніе ‘философическаго умозрнія’ Веллонскаго.}. Но когда русскій философъ производилъ удивительнйшія операціи надъ ‘магнетизмомъ, электрицизмомъ и хемизмомъ’, когда мужескій полъ признавалъ типомъ центробжнымъ и соотвтствующимъ свту, а женскій центростремительнымъ и соотвтствующимъ тяжести, и даже гордился такимъ ‘познаніемъ вещей’,— все это являлось подлинными отголосками шеллингіанства.
Надо было только допустить въ область философіи фантазію и творчество, и принципъ абсолютнаго тожества немедленно порождалъ самыхъ уродливыхъ дтищъ путемъ параллелизма между психологіей и физикой или химіей.
Самъ Шеллингъ, конечно, не могъ ограничиться только усвоеніемъ фактовъ и боле или мене опредленныхъ выводовъ естественныхъ наукъ, онъ прямо устремился къ систематизаціи природы по отвлеченнымъ понятіямъ, т. е. къ насильственной укладк естественныхъ явленій въ разсудочныя рамки, въ интересахъ конечнаго стройнаго вывода.
Легко представить, сколько произвола и фантазрства должно было возникнуть при такомъ философствованіи!
Творчество философа безпрестанно опережало реальную дйствительность и независимо отъ познанія самого абсолюта съ помощью вдохновенія и созерцанія, на каждомъ шагу впадало въ мистицизмъ и метафизическую риторику даже при объясненіи частныхъ вопросовъ.
Это, мы уже указывали, вина собственно не лично Шеллинга, а самой задачи. Но увлеченіе философа несомннно. Онъ неуклонно погружался въ непроницаемый туманъ откровеній, не имвшихъ ничего общаго съ его ранними наставницами — естественными науками.
Такое движеніе шеллингіанства можно было предусмотрть заране, лишь только философъ назвалъ источникъ высшаго человческаго познанія — поэзію, искусство.
Здсь опять извстная личная заслуга Шеллинга, именно въ остроумномъ сопоставленіи человческаго творчества съ творчествомъ природы.
Мы видли, жизнь природы развивается по законамъ и въ то же время цлесообразно, процессъ одновременно и необходимъ, и разуменъ.
То же самое и поэтическое творчество.
Оно въ совершенной гармоніи сливаетъ вдохновеніе и сознаніе, т. е. нчто непроизвольное, стихійное съ требованіями разума.
Художникъ сознательно приступаетъ и ведетъ свое дло, но результатъ работы создается при помощи другой силы, чмъ разсудокъ и критика, въ немъ всегда заключается больше, чмъ было въ сознаніи художника.
Поэтъ можетъ тщательно контролировать процессъ своей работы, но онъ не можетъ подчинить контролю плодъ ея, не можетъ предсказать его содержаніе и охватить его смыслъ. Все это — созданіе безсознательной творческой силы, и истинное произведеніе искусства — воплощеніе такой же гармоніи необходимости и разума, какъ и міровое начало.
Очевидно, творчество единственный путь къ абсолютному тожеству и искусство — высшая ступень человческой мудрости. Только благодаря творческой способности, человкъ усвоиваетъ смыслъ мірового процесса и познаетъ тайну мірового единства.
На основаніи этого представленія Шеллингъ снабдилъ, конечно, искусство самыми выспренними опредленіями, совпалъ вполн съ лиризмомъ романтиковъ. И мы имемъ вс основанія приписать Шеллингу т же заслуги, какія стяжали романтики провозглашеніемъ самостоятельнаго достоинства и великаго идейнаго значенія искусства.
Но и здсь рядомъ съ заслугами не слдуетъ забывать безусловно отрицательныхъ результатовъ.
Объявить искусство высшимъ проявленіемъ человческой природы, значитъ устранить шиллеровское настоятельное указаніе, насколько различна эстетическая стихія отъ нравственной и до какой степени скользкій путь — слдовать внушеніямъ только эстетическаго характера.
Въ области эстетики ршительную роль играетъ воображеніе и все, что увлекаетъ его, вызываетъ положительное чувство, напримръ, сила. ‘Самое дьявольское дло,— говоритъ Шиллеръ,— можетъ намъ эстетически нравиться, какъ скоро обнаруживаетъ силу’.
И Шиллеръ счелъ нужнымъ подробно оцнить ‘опасность эстетическихъ нравовъ’. Нравственность, основанная на чувств прекраснаго, вообще на художественномъ вкус, не выдерживаетъ критики.
Устами Шиллера говорилъ истинный ‘просвтитель’, гражданинъ. Другія рчи характеризовали бы чистаго художника. А это и былъ бы крайній послдователь шеллингіанской теоріи искусства {Ср. Гаймъ, Романтическая школа, Москва 1891, 555.}. Здсь правда отожествлялась съ красотой, заключались, слдовательно, смена самаго разнузданнаго символизма и эстетизма.
И мы, дйствительно, встртимся съ цвтами, если не съ плодами этихъ смянъ,— у русскихъ шеллингіанцевъ.
Столько разнороднйшихъ элементовъ заключалось въ систем нмецкаго философа, вызвавшаго въ Россіи первое глубокое и жизненно-вліятельное философское возбужденіе.
Не легко было ученикамъ разобраться въ этомъ сплетеніи идей, притомъ еще не всегда разчлененныхъ и уясненныхъ самимъ учителемъ.
Трудность увеличивалась не только раннимъ поверхностнымъ знакомствомъ русскихъ просвщенныхъ людей съ философіей, но и культурной и общественной средой, мене всего приспособленной къ спокойному независимому росту философской мысли.
Наконецъ, именно такая среда вызвала у лучшихъ, благороднйшихъ умовъ особенно настоятельные нравственные запросы къ философіи, ставила философію въ положеніе единственной учительницы жизни — личной и общественной и боле всего способствовала превращенію школы въ секту, философовъ въ проповдниковъ.
Эти неминуемыя послдствія философскихъ увлеченій на русской почв создавали, въ свою очередь, идейную страстность, приподнимали температуру, философской среды и вносили въ развитіе и смыслъ системъ мене всего организующую стихію.
Если мы примемъ во вниманіе вс эти условія, окружавшія русскія философскія поколнія, если оцнимъ сопутствующія обстоятельства даже въ самомъ общемъ, съ перваго взгляда ясномъ, смысл, мы отдадимъ справедливость доброй вол и талантливости раннихъ русскихъ учениковъ философіи, мы даже признаемъ: врядъ ли гд возвышенныя представленія Сенъ-Симона, Фихте, Шеллинга о нравственномъ и общественномъ назначеніи философа осуществлялись въ такой полнот, какъ въ русской литератур философскаго періода.
Въ теченіе всего XVIII-го вка понятіе философіи въ Россіи имло два значенія: или нарочито-темнаго царства педантизма и схоластики или чрезвычайно доступной, но ровно настолько же легковсной системы энциклопедистовъ. У той и у другой философіи были свои поклонники и враги.
Схоластика издавна пріютилась въ духовныхъ учебныхъ заведеніяхъ и внушала не то оторопь, не то брезгливость, такъ называемому просвщенному обществу, т. е. аристократической интеллигенціи.
Вольтеріанство производило опустошенія среди этой самой интеллигенціи и вызывало искреннее презрніе и ненависть у знатоковъ ‘настоящей’ философіи, требующей исключительныхъ усилій логики и діалектики.
При такихъ условіяхъ не могло быть и рчи о замтныхъ литературныхъ вліяніяхъ философской мысли.
Философія, какъ предметъ научнаго изученія, до конца XVIII-го вка существовала только въ духовныхъ семинаріяхъ и академіяхъ. Этотъ философскій разсадникъ стоитъ во глав всей русской академической и профессорской философіи. Отсюда вышли первые учителя философской молодежи, т. е. будущихъ дятелей на поприщ критики и публицистики. Здсь гораздо раньше университетовъ были переведены и тщательно усвоены т самыя системы германскихъ философовъ, какимъ предстояло выполнить руководящую роль въ умственномъ развитіи даровитйшихъ писателей тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ.
Первоисточникъ русской философской жизни — кіевская духовная академія. На свер философія стала прививаться одновременно съ основаніемъ московской славяно-греко-латинской академіи, въ 1682 году. Въ нрограму входило преподаваніе философіи: разумительной, естественной и нравной, т. е. вся область отвлеченнаго и нравственнаго мышленія, вмст съ философскимъ толкованіемъ результатовъ опытныхъ наукъ.
Это толкованіе съ самаго начала должно было ограничиться крайне скромными предлами, по самому духу просвщенія, царствовавшему на духовныхъ каедрахъ. Но, во всякомъ случа, въ теченіе цлаго вка академическая и семинарская наука не прерывала связей, по крайней мр, вообще съ движеніемъ западной философской мысли. Приспособляя ее даже къ опредленнымъ, отнюдь не всегда философскимъ цлямъ, пропитывая ее схоластическимъ формализмомъ, она въ извстной степени изощряла мысль своихъ питомцевъ на вопросахъ высшаго порядка и невольно подготовляла умственную почву для будущихъ, боле живыхъ и полныхъ воспріятій.
Эта услуга тмъ важне въ культурномъ отношеніи, что философія свтской наукой является только съ основанія московскаго университета. Но и это начало совершилось не при добрыхъ предзнаменованіяхъ. Въ теченіе цлыхъ десятилтій университетская философія напоминаетъ экзотическое растеніе, съ трудомъ прививающееся къ неблагодарной почв и ежеминутно угрожаемое крайне суровыми стихіями. А потомъ, и сама по себ она долго не можетъ отдлаться отъ вкового наслдства — отъ педантизма, узости и безжизненности идей. Именно стихіи здсь занимали первенствующее мсто. Безъ ихъ вмшательства русская свтская философія, повидимому, съ самого начала приняла бы боле свтлое и широкое направленіе.
По крайней мр, у первыхъ студентовъ и ученыхъ не было недостатка ни въ талантливости, ни въ смлости.
Профессоръ московскаго университета, Поповскій, ученикъ Ломоносова представлялъ себ самыя отрадныя перспективы русской философской мысли. Намъ приходилось говорить объ его стать въ Ежемсячныхъ Извстіяхъ, она дышитъ восторженной врой въ предметъ, какъ разъ мене всего внушавшій доврія въ половин XVIII-го вка. Поповскій возлагалъ блестящія надежды на философскія способности русскаго языка. Считая философію матерью всхъ наукъ и искусствъ, онъ не видлъ никакихъ препятствій его успшному расцвту въ русскомъ университет и въ русской литератур.
Ближайшіе факты шли на встрчу этимъ надеждамъ.
Со второй половины XVIII-го вка русскіе молодые люди, посылаемые заграницу, помимо языковъ, литературы, естественныхъ наукъ, начинаютъ интересоваться и основнымъ оригинальнйшимъ явленіемъ германской цивилизаціи — ея философіей, тмъ самымъ нмецкимъ идеализмомъ, какой впослдствіи будетъ проповдовать Сталь своимъ соотечественникамъ.
До какой степени быстро и устойчиво къ русскимъ юнымъ душамъ прививались смена этого идеализма, показываетъ краснорчивйшая художественная характеристика русской идеалистической психологіи.
‘Съ душою прямо геттингенской’, — говорить Пушкинъ о Ленскомъ, — и весьма точно поясняетъ, что значило обладать геттингенской душой.
Одновременно поклоняться Канту и быть поэтомъ, добирать плоды учености и питать вольнолюбивыя мечты… Въ результат, естественно, ‘духъ пылкій и довольно странный’…
Сліяніе философіи съ поэзіей, восторженныхъ рчей съ искренней страстью къ наук,— такъ рисуется юный русскій философъ первой четверти ХІХ-го вка.
Эти черты, съ изумительной проницательностью отмченныя поэтомъ, останутся до конца самыми типичными для русскаго философскаго поколнія.
Любопытно обозначеніе типа именно геттингенской душой. Это — опять точное отраженіе исторіи.
Геттингенъ, по преимуществу, снабжалъ русскія учебныя заведенія профессорами. За вторую половину прошлаго вка въ его спискахъ безпрестанно встрчаются имена, увнчавшія себя въ Россіи плодотворной общественной или ученой дятельностью.
Геттингенскій университетъ не воспитывалъ исключительно отвлеченныхъ идеалистовъ и мечтателей. Его культурныя вліянія выходили далеко за предлы спеціально-нмецкаго прекраснодушія, вполн соотвтствовали жизненному направленію просвтительной эпохи, даже въ самыхъ отважныхъ своихъ идеалахъ ни на-минуту не упускавшей изъ виду земныхъ интересовъ человчества.
Въ Геттинген оказывался богатый запасъ умственной пищи и для романтика Ленскаго, и для Николая Тургенева, автора книги о налогахъ, и для Кайсарова, автора первой попытки поставить вопросъ объ отмн крпостного права на научную почву, и для Куницына — знаменитйшаго юриста своего времени, автора перваго русскаго ученаго и въ то же время политически-значительнаго сочиненія объ естественномъ прав.
По этимъ примрамъ можно судить о богатств умственнаго капитала, вывозимаго русскими студентами изъ Геттингена. Оно до такой степени разнообразно и полно практическаго смысла, что за весь періодъ философскихъ увлеченій къ раннимъ задачамъ успло прибавиться весьма не многое — новое по существу.
Геттингенскія вліянія не могли не захватить и чисто-художественныхъ вопросовъ. Эстетика, стоявшая во глав романтической школы, отличалась громадной научной производительностью, даже независимо отъ эстетической религіи шеллингіанства.
Еще со временъ Ломоносова трактаты нмецкихъ эстетиковъ пользовались большимъ уваженіемъ среди русскихъ ученыхъ. Когда философія распространила свою власть на искусство и въ союз съ романтизмомъ стала подрывать царство классиковъ, ея новыя теченія немедленно перешли и въ русскую науку.
Изъ біографіи Грибодова извстна большая популярность профессора Буле среди московскихъ студентовъ, чувствовавшихъ особую склонность къ ‘искусствамъ творческимъ, прекраснымъ’. Вліянію Буле приписывается раннее и глубокое развитіе у Грибодова вкуса къ драматической литератур — жизненной и свободной. Къ сожалнію, мы не можемъ съ точностью опредлить подробности этого вліянія, во всякомъ случа любопытна историческая связь первой національной русской комедіи съ философскимъ направленіемъ эстетики.
Буле превосходно зналъ русскую исторію и написалъ даже сочиненіе о критической литератур по исторіи. Въ области искусства онъ могъ быть вполн достойнымъ соревнователемъ иностранныхъ учите лей-историковъ, въ род Шлецера и Миллера. Существеннымъ недостаткомъ учености Буле до конца его дятельности оставалось чтеніе лекцій по-латыни. Идеи профессора могли имть только ограниченный кругъ послдователей.
Малой доступности преподаванія соотвтствовала и самая неопредленность философскихъ ученій, по крайней мр, для русскихъ студентовъ. Въ начал девятнадцатаго вка, въ разцвтъ системъ Фихте и Шеллинга, съ русскихъ каедръ звучатъ имена Лейбница, Вольфа, Канта, Якоби и многочисленныхъ dii minores германской философіи.
Всякій заграничный профессоръ непремнно привозитъ съ собой одну излюбленную систему, дополняетъ и исправляетъ ее по собственнымъ соображеніямъ, и въ результат получается вольфіанство Шадена и Винклера, шеллингіанство Фесснера, кантіанство Фишера.
До тхъ поръ, пока совершается такой діалектическій и метафизическій сплавъ въ лекціяхъ иностранцевъ, философія, при всемъ своемъ вліяніи на изворотливость и тонкость отвлеченнаго мышленія русской молодежи, не можетъ имть большого практическаго значенія. Она остается своего рода священной мудростью, весьма часто интригующей вниманіе слушателей именно своей маловразумительностью и непроницаемыми туманами.
Въ результат, даже критическая философія Канта могла развивать вкусъ къ безплодному схоластическому ратоборству, къ чистословесной запальчивости, убаюкивающей умственную энергію призрачными подвигами діалектическаго искусства.
Мы, поэтому, имемъ вс основанія періодъ русскаго философскаго развитія въ духовныхъ и свтскихъ учебныхъ заведеніяхъ подъ руководствомъ профессоровъ-иностранцевъ, считать періодомъ исключительно подготовительнымъ, равнозначущимъ въ исторіи европейской философіи съ эпохой средневковой схоластики.
Несомннно, какъ въ средніе вка въ Европ, такъ и въ теченіе XVIII и въ начал XIX вка на русскихъ каедрахъ бывали выдающіеся философскіе таланты, сильные живою и оригинальною мыслью, чуткіе къ насущнымъ нуждамъ души и сердца своихъ слушателей, и дальше мы встртимся съ отголосками подобнаго философскаго учительства.
Но только съ отголосками. Само явленіе настолько мимолетно и по современнымъ условіямъ просвщенія — безпочвенно, что оставило по себ только неопредленную свтлую дымку благодарныхъ лирическихъ воспоминаній и никакихъ прочныхъ осязательныхъ вліяній. По крайней мр, именно на автор особенно горячаго лиризма, московскомъ профессор Надеждин, мы и не откроемъ такихъ вліяній.
Очевидно, практическая, дйствительно-просвтительная задача философіи въ Россіи была тсно связана съ двумя условіями: съ окончательнымъ переходомъ ея въ кругъ свтскихъ наукъ и съ появленіемъ русскихъ учителей философіи.
Но и эти условія вполн не обезпечивали нравственныхъ и общественныхъ вліяній философіи. Необходимо было совершенно покончить съ цеховыхъ педантизмомъ и вывести философскую мысль изъ вагнеровскаго кабинета на встрчу природ и будничной человческой дйствительности.
Именно эта задача оказалась особенно трудной. Оффиціальные русскіе философы, при всей доброй вол и многочисленныхъ вншнихъ побужденіяхъ, не могутъ ршиться сбросить съ себя докторской мантіи и колпака и заставляютъ философію перекочевать изъ аудиторій на мене священныя поприща, но несравненно боле доступныя и, слдовательно, образовательныя.
Мы можемъ съ полной точностью говорить о профессорской и студенческой философіи, это два разныхъ типа. У нихъ одинъ источникъ и одно общее содержаніе, но совершенно различныя цли и, главное, настроенія, съ какими изучается предметъ.
Философія очень скоро создала рзкія границы между двумя слоями русскаго общества. На одной сторон философія продолжала оставаться школьной спеціальностью, на другой — немедленно превратилась въ неисчерпаемый источникъ практическихъ идей въ художественной литератур, въ критик даже въ политик.
Тотъ и другой лагерь представлялся людьми часто одинаково учеными, но не одинаково образованными.
На сторон каедральной философіи числились солиднйшія диссертаціи, высшія ученыя степени, нердко лекторскій талантъ, и даже самостоятельный научный авторитетъ.
Но все это пребывало въ высшихъ областяхъ идеологіи, и если спускалось на землю, то не за тмъ, чтобы заодно съ ней вдумчиво и любовно обсудить ея настоящее и будущее, а за тмъ, чтобы озадачить ее высшимъ познаніемъ вещей и прорицательскимъ языкомъ боговъ.
Не здсь, очевидно, приходится искать дйствительно просвтительныхъ теченій мысли, просвтительныхъ не по теоретическому достоинству, а по двигающей и вдохновляющей сил.
Громадная разница между двумя философскими направленіями обнаружилась вмст съ распространеніемъ системы, заключавшей въ себ одинаково богатыя данныя и для безплоднаго жреческаго культа чистаго философствованія и для глубокаго возбужденія нравственныхъ и гражданскихъ инстинктовъ.
Мы видли, шеллингіанство легко можетъ быть приспособлено. къ самымъ разнороднымъ психическимъ организаціямъ. Въ немъ можетъ найти вполн убдительный философскій принципъ и человкъ съ наклонностями строгаго ученаго, прирожденный естествоиспытатель, но можетъ также получить истинное утшеніе и мечтатель, мистикъ, любитель неразгаданныхъ тайнъ и смутно влекущихъ глубинъ.
Въ шеллингіанств съ одинаковымъ правомъ могутъ видть своего предшественника два особенно яркихъ и непримиримо противоположныхъ дтища нашего вка, дарвиновская теорія и мистицизмъ всякаго рода, начиная съ художественныхъ пиическихъ символовъ и кончая религіозно-философскими культами.
Естественно, эта двойственность должна была отразиться и на русскихъ ученикахъ Шеллинга. И можно даже заране распредлить отраженія между различными философскими лагерями.
Ученые-спеціалисты, при слабо развитой русской общественности въ начал столтія, при почти полномъ отчужденіи отъ ‘свта’, весьма долго единственнаго представителя интеллигенціи, непреодолимо погружались въ бездну отршенной учености и выспренняго идеализма. Русскій философъ-профессоръ съ гораздо большимъ успхомъ, чмъ его германскій собратъ, могъ въ теченіе всей жизни изображать великана въ своемъ кабинет и растеряннаго ребенка на улиц, просто На людяхъ.
А если обстоятельства и заставляли его непремнно обнаружить дятельность въ непривычной сред, онъ немедленно изображалъ зрлище человка, долго пребывавшаго въ неподвижномъ состояніи, и теперь безтолково размахивающаго руками, удивляющаго прохожихъ своей походкой, звукомъ и тономъ голоса.
Мы отнюдь не увлекаемся сравненіями. Именно такое впечатлніе произведутъ на насъ профессорскіе походы въ область журналистики и критики. Ученые публицисты безпрестанно будутъ попадать въ трагико-комическое положеніе людей, никакъ не умющихъ взять требуемой ноты въ общемъ хор и пускающихъ свою рчь то слишкомъ высоко, то нестерпимо низко, то залетающихъ въ область головоломнаго техническаго жаргона, то обнаруживающихъ въ полномъ смысл дурной, не литературный тонъ.
Очевидно, здсь неизбжно находило особенно сочувственный отголосокъ все, что было въ шеллингіанств романтическаго, метафизическаго, нарочито-хитроумнаго и запутаннаго.
Рядомъ съ профессорами у того же источника стояла еще боле жаждущая молодежь.
Въ первое время почти вся она принадлежала къ обществу, т. е. къ аристократіи, искони просвщавшейся у европейскихъ учителей.
Здсь существовала старая культурная почва, мы знаемъ, не глубокая и далеко не всегда лестная для русскаго умственнаго развитія, но во всякомъ случа стихійно враждебная педантизму и цеховому ремесленничеству, будь это наука или философія.
По условіямъ русскаго просвщенія и это чисто отрицательное достоинство большой выигрышъ для здраваго смысла и реализма литературы въ ущербъ схоластик и чистымъ отвлеченіямъ. Съ подобнымъ фактомъ мы уже. встрчались въ эпоху борьбы школьнаго классицизма съ боле живой литературной школой.
Какая участь ожидала шеллингіанство въ Россіи, если бы оно превратилось въ исключительное достояніе академической учености, обнаружилось съ самаго начала, на произведеніяхъ первыхъ шеллингіанцевъ.
Система Шеллинга, какъ и вс другія, появилась прежде въ духовныхъ учебныхъ заведеніяхъ, а отсюда перешла въ свтскія. Надеждинъ, впослдствіи профессоръ московскаго университета, обучавшійся въ московской академіи, нашелъ среди студентовъ множество рукописныхъ переводовъ нмецкихъ философскихъ сочиненій и, между прочимъ, Философію религіи Шеллинга. Это было въ 1810 году. Не отставала по части философіи отъ московской академіи и кіевская. Именно ея воспитанникъ Велланскій — историческій родоначальникъ русскаго шеллингіанства.
Онъ самъ приписывалъ себ эту честь и указывалъ точную хронологію своей первой философской проповди.
‘Въ 1804 году я первый возвстилъ россійской публик,— писалъ Велланскій,— о новыхъ познаніяхъ естественнаго міра, основанныхъ на еософическомъ понятіи, которое хотя значилось у Платона, но образовалось и созрло въ Шеллинг’.
Эта фраза довольно точно характеризуетъ философское направленіе самого Велланскаго.
Въ натур и судьб русскаго шеллингіанца успли развиться самыя разнообразныя стихіи, какъ нельзя боле подъ стать романтической и мистической сторон ученія Шеллинга.
Сынъ мщанина, студентъ духовной академіи, онъ въ ранней молодости мечтаетъ то о монашескихъ подвигахъ, то о гвардейской солдатской карьер, наконецъ, детъ заграницу на казенный счетъ, изучаетъ естественныя науки и медицину и является профессоромъ медико-хирургической академіи {О Велланскомъ — Русск. В., 1867, 11. Р. Архивъ, 1864, 804. Статьи М. Филиппова, Р. Бог., 1894, 3. Колюпановъ. О. cit. I. 443. Никитенко. Журналъ Мин. Нар. Просв. 1869, янв., стр. 18. И. Милюковъ. Главныя теченія русской историч. мысли. М. 1897, 241.}.
Послднее обстоятельство, казалось бы, должно было направить философа на путь положительной мысли. Въ дйствительности Велланскій увлекся исключительно творчествомъ, поэзіей шеллингіанства, довелъ до послднихъ предловъ усилія германскаго философа истолковать міръ при помощи отвлеченныхъ началъ ума.
Устами русскаго философа говорила страсть настоящаго прозелита и въ результат создалась фантастичнйшая система ‘еософическаго понятія’ явленій природы и духа.
Его главныя работы — Пролюзія къ медицин и Біологическое изслдованіе природы въ творящемъ и творимомъ — представляютъ цпь самыхъ неожиданныхъ аналогій, сопоставленій и отожествленій, догматически внушающихъ читателю ‘познаніе естественнаго міра’. Вся игра мысли основана на операціяхъ съ субъектомъ и объектомъ. Шеллингіанскій принципъ абсолютнаго тожества даетъ автору право сплетать міръ физическій и духовный въ самые прихотливые узоры, а открытіе животнаго магнетизма влечетъ къ особымъ теоріямъ и аксіомамъ, объясняющимъ по философіи Велланскаго важнйшія явленія органической жизни.
Трудно представить, какое понятіе о мір можно заимствовать изъ подобныхъ упражненій?
Но привлекательность разсужденій Велланскаго для русскихъ читателей, искавшихъ философской пищи, заключалась какъ разъ въ недостаткахъ и странностяхъ его сочиненій.
Отъ нихъ ветъ глубокой искренностью и истинно-благороднымъ полетомъ мысли, столь свойственнымъ всякому идейному убжденію. Очевидно, для автора его фантастическіе полеты въ область таинственнаго — не праздная забава эпикурейски-настроеннаго ума, столь свойственнаго всякаго рода мистикамъ,.а результатъ упорныхъ думъ и напряженныхъ поисковъ истины.
Когда Сенковскій поднялъ на смхъ теософію Велланскаго, ученый опубликовалъ въ газетахъ вызовъ, кому желательно опровергнуть его хотя бы одну теорію съ помощью науки. Въ случа успха оппонента, Велланскій обязывался уплатить 5.000 рублей ассигнаціями.
Вызовъ остался безъ отвта, но, несомннно, прибавилъ лишнюю черту къ исторіи всякихъ благородныхъ донкихотствъ.
Велланскій не могъ имть послдователей въ полномъ смысл слова, т. е. исповдниковъ его натурфилософскихъ идей. Для этого требовался исключительный складъ ума и воображенія. Но шеллингіанство въ общемъ могло только выиграть даже отъ такой пропаганды.
Восторженный прозелитъ открывалъ безграничныя перспективы высшихъ тайнъ. Мене всего эта даль могла удовлетворить строгій логическій разумъ, но она несомннно должна была чарующе дйствовать на всякій смлый юный умъ и, если не давала немедленно безупречныхъ отвтовъ на его запросы, то могла сулить въ будущемъ великія завоеванія науки и философіи.
Мы вскор познакомимся съ настроеніемъ русской молодежи въ начал вка и увидимъ, для этихъ настроеній не такъ была важна идеальная разсудочная ясность и безусловно доказательная научность, сколько мощное идейное возбужденіе.
Напротивъ. Чмъ больше было романтической таинственности въ идеяхъ, тмъ поэтичне, обаятельне являлась вся система. Именно романтизмъ и загадочность совершенно не входили въ недавно господствовавшую французскую философію и теперь уже въ силу контраста производили впечатлніе новаго и высшаго міросозерцанія.
Мы услышимъ отъ самихъ русскихъ философовъ какъ разъ такія признанія и естественно, теософія Велланскаго, въ настоящее время окончательно погребенная въ пыли вковъ, еще въ тридцатые годы находила усердныхъ читателей. Они въ пот лица распутывали затйливыя умозрнія философа, даже въ душ не осмливаясь протестовать противъ затйливости и требовать больше ясности и доказательности для умозрній.
Намъ ясно положеніе Велланскаго въ русскомъ шеллингіанств. Его проповдь — отнюдь не популяризація системы и еще мене ея общедоступное практическое истолкованіе. Это скоре нечленораздльный ободряющій крикъ энтузіаста, увлекающаго насъ въ невдомую страну и съ пророческимъ ясновидніемъ и паосомъ набрасывающаго предъ нами широкую, хотя и смутную картину ея еще неизслдованныхъ сокровищъ.
Сохранились извстія о Велланскомъ, какъ о лектор. Онъ, какъ и слдовало быть пророку, являлся скоре импровизаторомъ и лирикомъ, чмъ ученымъ и чтецомъ. Его рчь вызывала у слушателей глубокое вниманіе, и, вроятно, не вс посл лекціи могли отдать ясный отчетъ въ ея содержаніи и смысл, но за то врядъ ли кто оставлялъ аудиторію безъ нкоего духовнаго просвтленія и даже умиленныхъ чувствъ. Все это — обычная законная награда благороднымъ стремленіямъ и твердой вр въ истину и человка, столь рдкой даже при самомъ свтломъ ум и самой строгой учености и столь могущественно одушевлявшей русскаго шеллингіанца.
Эти свойства, для величайшихъ учителей философіи въ начал нашего столтія, были гораздо важне и выше, чмъ чистоученая талантливость. Велланскій воплощалъ типъ именно того артиста, поэта, вообще человка съ симпатическими и творческими способностями, какой Сенъ-Симонъ ставилъ на вершин своего соціальнаго зданія и какому Шеллингъ приписывалъ высшее вдніе.
И къ великой слав русскаго философа, это творчество соединялось съ неотъемлемой добродтелью всякаго идейнаго учителя, съ рыцарственнымъ личнымъ благородствомъ. Предъ нами не профессіональное занятіе предметомъ, не служба по каедр извстной науки, а нравственное удовлетвореніе личности, служеніе длу во имя неразрывной связи своего я съ судьбой этого дла.
Какъ было необходимо именно для русскаго ученаго такое отношеніе къ наук! Неизмримо плодотворне и доблестне, чмъ самая объективная и трезвая ученость, дйствовало на русскую молодежь это мистическое одушевленіе жадно искомой, отъ вка скрытой тайной. И вс эти — объекты, субъекты, хемизмы, магнетизмы въ устахъ учителя звучали подчасъ истиннымъ откровеніемъ, и мы до конца русской философской эпохи будемъ встрчать все тотъ же энтузіазмъ къ философскимъ, на нашъ взглядъ, варварскимъ и, пожалуй, безплоднымъ хитростямъ и тонкостямъ.
Была, конечно, и здсь своя отрицательная сторона и, мы увидимъ дальше, очень существенная. Увлеченіе философскими откровеніями грозило философію замнить просто философствованіемъ, т. е. діалектикой, а потомъ просто софистикой, словесной и книжной реторикой. Исканіе высшей истины легко могло превратиться въ азартную страсть къ словопреніямъ и призрачно-глубокомысленнымъ ратоборствамъ.
Новая философія ничмъ не была обезопашена отъ схоластическаго недуга, если только безусловно не спшила стать твердо на почву дйствительности и тшила себя безконечными полетами въ заоблачное царство чистыхъ идей.
Красота и отвага полетовъ на первыхъ порахъ могли имть великое нравственное воспитательное значеніе въ сред, до сихъ поръ чуждой высшимъ запросамъ разума и не знавшей серьезныхъ умственныхъ усилій. Но на этой границ не могла остановиться философская мысль, если только она разсчитывала выполнить жизненное назначеніе.
Мы увидимъ, задача оказалась и должна была оказаться въ высшей степени трудной. Чистая теорія и ученая книга обнаружили и въ русскую философскую эпоху свою исконную односторонность, враждебность къ будничной заурядной дйствительности, пренебреженіе къ ней во имя своихъ отршенныхъ недосягаемо выспреннихъ интересовъ.
Въ результат, вся исторія русскаго философскаго движенія сводится къ постепенному опрощенію философской мысли, если такъ можно выразиться, къ сближенію ученыхъ съ публикой, науки съ критикой, литературы съ руской жизнью, пока, наконецъ, философская идея, литературная критика и поэзія не придутъ къ общей всеобъединяющей цли: къ полному соотвтствію критической мысли и художественнаго творчества русской дйствительности въ прямомъ и всестороннемъ смысл.
Эта цль лежитъ пока въ отдаленномъ будущемъ для первыхъ русскихъ философофъ, и предъ нами долженъ пройти еще рядъ идеалистовъ-мечтателей или просто книжниковъ и жрецовъ новой философской церкви.
Младшій современникъ Велланскаго — Галичъ, второй учитель русскаго шеллингіанства. Онъ всего нсколькими годами моложе Велланскаго, но представляетъ, несомннно, высшую стадію филофскаго развитія.
Почва та же — шеллингіанство, но изъ нея извлекаются боле сочныя смена, а главное, боле приспособленныя къ русской нив.
Галичъ — духовнаго происхожденія, учился сначала въ орловской семинаріи, потомъ въ петербургской учительской гимназіи, впослдствіи педагогическомъ институт {Подробная біографія Галича — вышеуказанная статья Никитенко.}.
Здсь преподавалась философія нисколько не лучше и не свободне, чмъ въ духовныхъ учебныхъ заведеніяхъ, и во время студенчества Галича, т. е. съ 1803 года, господствовалъ еще Вольфъ и преподаваніе носило характеръ ученическаго вызубриванія разныхъ догматическихъ, оффиціально одобренныхъ положеній.
Но 1808 году правительство задумало учредить университетъ и въ Петербург. Пришлось отправить заграницу молодыхъ людей для подготовленія къ профессур, и въ числ ихъ Галича, по каедр философіи.
Ему дана была особая инструкція, въ высшей степени любопытная не столько для характеристики оффиціальныхъ воззрній на предметъ, сколько по общимъ отзывамъ о современной заграничной философіи.
Инструкція указывала на перемны, постигшія философію ‘въ послднемъ вк’, и предупреждала насчетъ опасности попасть изучающему новую философію на ложный путь: ‘быть разсказчикомъ пустыхъ умствованій или безсмысленнымъ распространителемъ мистическихъ заблужденій’.
Философу рекомендовалось положительное философское развитіе! онъ ‘долженъ обозрвать и научаться природ, не приступая еще. къ сужденію о ея законахъ, онъ долженъ изыскивать человка, какъ разумное существо, какъ жителя земного, прежде чмъ начнетъ писать о свойствахъ людей’.
Особенно замчательно мнніе инструкціи о метод философской мысли: онъ долженъ быть методомъ математическихъ наукъ, т. е. такимъ же точнымъ и научнымъ. А для этой цли будущему философу предварительно необходимо ‘знать естественную, исторію, физику, медицинскую антропологію, всемірную исторію, энциклопедію наукъ и всеобщую грамматику’.
Послдняя наука должна научить философа языку — ‘величайшему пособію для мысли’, иначе его разсужденія могутъ оказаться ‘токмо скопищемъ безсмысленныхъ словъ’.
Въ порядк философскихъ наукъ психологія ставилась инструкціей на первомъ мст, и метафизика увнчивала философскую ученость.
Метафизика именно и представляетъ особенно много опасностей обиліемъ сектъ и ученій. Требуется тщательная подготовка и строгій критическій выборъ, чтобы не наброситься на первую попавшуюся систему.
Трудно было внимательне и разумне отнестись къ предмету. Инструкція стремилась дйствительно къ научной и логической философіи, свободной отъ мистицизма и софистики.
Умъ и талантъ Галича находились на высот предписаній. Онъ усердно воспользовался заграничнымъ путешествіемъ, ознакомился въ разныхъ университетахъ съ разными школами и остановился на шеллингіанств, но отнюдь не загипнотизированный системой и не отдаваясь ‘истинамъ’ съ младенческимъ простодушіемъ Велланскаго.
Шеллингіанство привлекло Галича совершенно другимъ содержаніемъ, чмъ его предшественника. Галичъ нашелъ въ систем всестороннее примненіе ризличныхъ способностей человка — разума и воображенія, разсудка и чувства. Для него это было здравой основой философіи, ея жизненнымъ содержаніемъ.
Естественно, теософія Шеллинга, его мистицизмъ не могли овладть сочувствіемъ Галича, и онъ не только не поусердствовалъ, подобно Велланскому, въ этомъ направленіи, но старался даже облить самого Шеллинга отъ укоризнъ критиковъ въ ‘мистицизм и піитической мечтательности’ {Галичъ. О. с., часть II, стр. 296.}.
Оправданіе нельзя назвать удачнымъ и даже исторически-врнымъ.
Галичъ издалъ свою Исторію философскихъ системъ въ 1818 году. Девятью годами раньше Шеллингъ напечаталъ Философскія розысканія о сущности человческой свободы и о предметахъ, связанныхъ съ нею. Разсужденіе имло въ виду доказать возможность логическаго разумнія высшихъ чисто-религіозныхъ понятій, излагалась система, тожественная съ извстнымъ намъ ученіемъ Сенъ-Мартэна и сближавшая шеллингіанство съ древне-христіанскимъ мистицизмомъ. Съ этихъ поръ Шеллингъ не переставалъ идти путемъ аллегорій и вдохновеній и отнюдь нельзя было сказать, будто онъ только ‘возстановилъ уничиженную и изъ области философіи вытсненную фантазію въ прежнихъ ея правахъ’.
Галичъ ршается упрекнуть Шеллинга въ одномъ сравнительно незначительномъ недостатк: въ ‘произвольномъ словоозначеніи’, т. е. въ смут и неопредленности философскихъ терминовъ. Смута шла гораздо дальше формы и стиля.
Но для насъ важно, что русскій философъ съ самого начала не обнаружилъ наклонности къ мечтательности и фантастичности. Онъ только желалъ живой философіи, ‘свтской и житейской, приводящей истинный опытъ въ связь съ разумнымъ вдніемъ’, философіи не ‘для однихъ кабинетовъ’.
Шеллингіанство, пользуясь одинаково естествознаніемъ и воображеніемъ, удовлетворяло этому желанію.
Перетерпвъ въ личной жизни не мало довольно романтическихъ и юношески-легкомысленныхъ приключеній, Галичъ привезъ изъ-за границы трезвое и свободное міросозерцаніе. Въ диссертаціи — первомъ философскомъ труд — онъ обнаружилъ блестящій литературный талантъ и въ высшей степени замчательный взглядъ на свой предметъ.
Диссертація написана въ необычайной форм, она — письмо къ молодому искателю мудрости. Авторъ, между прочимъ, высказывалъ такое соображеніе:
‘Здравая натура твоя есть уже рдкій даръ мыслить и чувствовать человчески, содержать вс силы въ естественной ихъ цлости и не увлекаться, не попускать себя увлекать другимъ, умрять порывы воображенія разсудкомъ, быть яснымъ въ душ и язык, имть наипаче практическую цль человчества передъ глазами’.
Дальше еще любопытне шеллингіанскія признанія Галича рядомъ съ оговорками въ пользу свободнаго философскаго изслдованія, не подчиненнаго одной систем. Авторъ даже такую систему считаетъ — суетной надеждой энтузіастовъ. ‘Разногласіе въ воззрніяхъ’ — неизбжный историческій фактъ человческаго развитія.
Уже эти данныя показываютъ, сколько у Галича было свободныхъ и живыхъ стихій, какъ далеко — по натур — стоялъ онъ отъ букводовъ и кабинетныхъ метафизиковъ.
Оригинальность и жизнь прорывались у Галича будто невольно, въ его профессорской дятельности, въ его сочиненіяхъ, въ его личной жизни.
Уже по поводу диссертаціи одинъ изъ критиковъ — Велланскій — заявилъ, что ‘способъ представленія’ не соотвтствуетъ ‘достоинству’ предмета. Философъ находилъ стиль диссертаціи даже соблазнительнымъ для насмшниковъ надъ философіей.
Замчаніе не принесло плодовъ.
Гораздо позже, въ 1834 году, Галичъ издалъ одно изъ важнйшихъ своихъ сочиненій — Картину человка, еще боле серьезнаго содержанія, чмъ диссертація, и еще боле исполненное соблазновъ.
Книга имла въ виду изученіе духовной и физической природы человка, его умственной и художественной дятельности, его добродтелей и пороковъ, и авторъ нашелъ на своемъ пути достаточно поводовъ впадать въ тонъ поэта и даже публициста съ недюжиннымъ сатирическимъ талантомъ и съ очень настойчивыми поучительными цлями.
‘Чувственная связь представленій’ вдохновляетъ философа на образную рчь о мечтахъ и обстоятельствахъ, имъ благопріятныхъ. Статья о свобод заключаетъ сильную защиту свободы мысли. ‘Какъ бы высоки ни были мннія, догадки, идеи мудреца, он должны выдержать поврку общаго ума человческаго. Только бореніе мыслей обнаруживаетъ обоюдные ихъ недостатки, только симъ путемъ мы вообще и доходимъ до опредлительныхъ истинъ: ибо гд воплощенный разумъ безусловный?’
Не мало также искусства вмсто философіи въ изображеніи любви и страсти и необыкновенно яркая характеристика пороковъ, личныхъ и общественныхъ.
Иная страница изъ книги Галича и теперь сдлала бы честь серьезному журналу и сообщила кое-какія новыя истины, хотя бы, напримръ, ученымъ и всякаго рода фанатикамъ своего прихода.
Напримръ, къ отдлу гордости Галичъ относитъ чиновную спесь, т. е. педантизмъ. Она ‘не только исключительно занимается вещами мене существенными, наприм., собраніемъ монетъ, китайскихъ куколъ, фоліантовъ и проч., но и навязываетъ свой односторонній вкусъ всмъ и каждому, не сносясь съ общимъ чувствомъ образованнаго человчества… Педантизмъ возможенъ не въ одномъ быт ученыхъ или, по выраженію Свифта, ословъ, навьюченныхъ книгами, мы встрчаемъ его даже въ форм довольно чинной и щеголеватой. Общій его признакъ — слабость, особливо разсудка, она-то изъясняетъ погршности на счетъ того, что важно и неважно: люди скудоумные будутъ смшивать малое съ великимъ и прилпятся къ первому всми силами, люди слабаго сердца будутъ чувствительны только къ бездлкамъ’… {Картины человка. Спб. 1834, стр. 183, 271, 290, 298.}.
Эти разсужденія не лишены эффекта въ устахъ ученаго философа.
И Галичъ оставался вренъ себ и въ личныхъ отношеніяхъ. Всмъ извстны посланія Пушкина, студента царскосельскаго лицея. Галичъ читалъ здсь лекціи по латинскому языку, преподавая одновременно философскія науки въ педагогическомъ институт, потомъ въ университет.
Латинскій языкъ находился въ полномъ загон. Галичъ велъ бесды съ учениками о чемъ угодно, только не о грамматик и стилистик. Пушкинъ много разъ восплъ любимаго профессора, называя его самыми поэтическими и нжными именами, въ род слдующихъ:
Апостолъ нги и прохладъ,
Мой добрый Галичъ!..
Галичъ также ‘другъ мудрости прямой, правдивъ и благороденъ’, но, кром мудрости, еще ‘врный другъ бокала’…
Очевидно, философъ могъ вполн отъ чистаго сердца громить педантизмъ и прямо изъ житейскихъ наблюденій почерпать остроумныя и часто дкія изображенія человческихъ пороковъ и слабостей.
Вмст съ Велланскимъ онъ — представитель ранняго петербургскаго шеллингіанства. Оно неразрывно связано съ философскими школами въ духовныхъ учебныхъ академіяхъ. Это одинъ ‘источникъ, другой — заграничныя командировки.
Правительство, въ лиц Екатерины II и Александра I, заботилось о достойномъ замщеніи русскихъ каедръ и нсколько разъ посылало отборныхъ студентовъ въ иностранные университеты.
Мы видли, эти посылки увнчивались весьма значительными результатами въ области науки и общественныхъ вопросовъ. И несомннно, успхи съ теченіемъ времени могли только умножаться: это видно на примрахъ Галича и Велланскаго.
Почти сверстники по лтамъ, они по научному направленію стоятъ далеко другъ отъ друга. Сравнительно съ Велла нскимъ, Галича можно назвать настоящимъ положительнымъ ученымъ и общественнымъ просвтителемъ. По крайней мр, его сочиненія обличаютъ высокопросвщенный критическій умъ и благородный независимый характеръ.