Характеръ Ибсенскихъ драмъ.
(По поводу ‘Маленькаго Эольфа’).
Характеръ Ибсенскихъ драмъ.
(По поводу ‘Маленькаго Эольфа’).
I.
II.
III.
М. Прозоръ.
‘Сверный Встникъ’, No 6, 1895
Характер Ибсенских драм, Прозор Маврикий Эдуардович, Год: 1895
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Самая привлекательная сторона драмъ Ибсена, какъ и вообще сочиненй всхъ художниковъ-мыслителей, состоитъ въ томъ, что въ этихъ произведеняхъ проявляется все пряме и непосредственне могучая личность самого поэта. Въ ‘Маленькомъ Эольф’ авторъ точно приближается къ намъ, говоритъ убдительнымъ и сосредоточеннымъ голосомъ. Въ этихъ быстрыхъ, неожиданныхъ, хотя и всегда логично вытекающихъ изъ основной темы репликахъ и явленяхъ, и даже въ отрывочности самаго слога, не вредящей однако-же его гармони, обнаруживается какое-то страстное желане сдлать себя понятнымъ не посредствомъ логики и риторики, о посредствомъ симпати мысли и чувства, созданной волшебною силою искусства. Отчего же и намъ не сдлать шага впередъ, чтобы заглянуть въ глубокую и бурную душу скандинавскаго поэта.
Я помню, какъ Ибсенъ съ свойственною ему улыбкою, появляющеюся всякй разъ, когда рчь идетъ о чемъ нибудь особенно для него интересномъ, говорилъ мн о своемъ происхождени.
Отецъ его датскаго происхожденя, мать нмецкаго, бабушка шотландскаго и, въ этой сложности, онъ какъ-бы усматриваетъ тайну своего нравственнаго развитя. Другой постоянно занимающй его вопросъ относится къ влянямъ, производимымъ на насъ тою средою, въ которой мы живемъ. Такъ какъ ему часто приходилось перемнять мсто жительства, то онъ имлъ много случаевъ и самъ испытать эти вляня и изучать ихъ на другихъ. Говоря объ этомъ, онъ напоминалъ мн стараго химика, объясняющаго опыты, длаемые имъ въ своей лаборатори. А черезъ лабораторю Ибсена проходили разнородныя души. Моделями его норвежцевъ служили ему весьма часто, какъ онъ мн самъ это объяснилъ, шведы или датчане, англичане и нмцы, даже итальянцы. Ему не трудно было сводить ихъ къ общечеловческому типу, одваемому затмъ въ то или другое платье, такъ какъ вс эти личности, къ какой-бы стран или народности он ни принадлежали, ничто другое для него, какъ выражене одной и той-же самой идеи, дйствующя лица одной и той-же первообразной драмы, занимающей съ юныхъ лтъ его умъ и воображене. Идея эта высказывается въ т часто внезапныя минуты волненя, встрчающяся въ его пьесахъ, какъ и въ дйствительности, когда никто изъ насъ не владетъ больше ни своими словами, ни своими дйствями, когда вс силы и слабости нашей природы выражаются какъ бы инстинктивно, невольно. Все творчество Ибсена направлено къ изображеню такихъ мгновенй. Для него нтъ въ жизни ничего интересне внезапныхъ и невольныхъ ршенй или признанй, доставляющихъ ему доказательства давно предчувствованной истины. И вотъ какимъ образомъ реализмъ Ибсена служитъ лучшимъ орудемъ его идеализму. Крайняя впечатлительность и сильное врожденное убждене — счастливое соединене этихъ двухъ качествъ придаетъ великую внушительную силу его художественному изображеню дйствительности.
Я попробую теперь опредлить въ нсколькихъ чертахъ ту общую идею, воплощене которой Ибсенъ видитъ и чувствуетъ во всхъ жизненныхъ явленяхъ.
Высшее блаженство въ жизни — это забвене нашего уединеня, того состояня разбросанности и раздробленя, въ которомъ мы живемъ. Всякое соединене нашего естества съ другимъ естествомъ доставляетъ намъ это отрадное чувство. Но наше счастье улетучивается, коль скоро мы пробуемъ укрпить его, такъ какъ мы сейчасъ возвращаемся къ времени, къ пространству, ко всмъ условямъ вншней жизни, отъ которой ничто не ускользаетъ {Комедя Любви.}. Оттуда тщетность всхъ попытокъ формальнаго, вншняго объединеня двухъ или всхъ человческихъ существъ. Такое объединене является въ насъ лишь, какъ чувство, какъ внутреннее душевное стремлене, которое выше и священне всхъ другихъ, и Ибсенъ объявляетъ войну всему тому, что ослабляетъ это стремлене. Бда говоритъ онъ, тому, кто позволяетъ обезсилить себя ложнымъ увренемъ, что цль уже достигнута {Брандъ.}. Его иллюзя скоро исчезнетъ, вызывая лишь улыбку у всхъ тхъ, которые, находясь по своей природ выше или вн установленнаго порядка, видятъ ясно или инстинктивно чувствуютъ противоположность между призрачною и настоящею дйствительностью. Таковые ясновидяще окружались когда-то странною почестью или, по крайней мр, пользовались особенными преимуществами среди обществъ, находящихся еще до нкоторой степени въ состояни дтства, т. е. такихъ, у которыхъ инстинктивное начало еще не совершенно исчезло изъ народнаго ума. Это замчается и до сихъ поръ въ нкоторыхъ странахъ, о чемъ свидтельствуетъ отношене русскаго простого народа къ своимъ юродивымъ, мусульманскаго востока къ своимъ марабу и т. д. Но народы, преклоняющеся исключительно передъ равенствомъ и общественнымъ порядкомъ, чувствуютъ лишь отвращене ко всмъ исключенямъ и преслдуютъ ихъ какъ враговъ этого порядка. Въ наше время нтъ никакихъ шутовъ, говорящихъ правду монархамъ, а чудаки, говоряще правду обществу, провозглашаются сумасшедшими, какъ грибодовскй Чацкй, или врагами народа, какъ ибсенскй д-ръ Стокманъ {Ибсенъ, Врагъ Народа.}. И они совершенно справедливо могутъ считаться сумасшедшими тамъ, гд общественный умъ занялъ мсто индивидуальнаго, и врагами народа, если подъ словомъ народъ понимается царствующее большинство, составленное изъ слабыхъ или ослабленныхъ личностей, не могущихъ жить безъ того призрака, который Ибсенъ называетъ жизненною ложью {Дикая Утка.}. Общество со своей стороны право, гоня и преслдуя ихъ, такъ какъ они, сознательно или безсознательно, способны разрушить его основныя начала. Но, къ сожалню, чмъ боле распространяется искусственная нивелировка общества, тмъ чаще рождаются таке строптивые умы, или, врне сказать, таке безумцы, составляюще какъ-бы живой протестъ человческой природы противъ насильственнаго равенства. Наимене опасны т, которые явно возстаютъ противъ общества, такъ какъ оно иметъ противъ нихъ разныя средства и можетъ сдлать ихъ безвредными. Есть и друге, шумно примняюще къ частной жизни принципы, несогласные съ основанями этой жизни. Они обыкновенно держатся той или другой предвзятой системы, провозглашаютъ ее направо и налво, неразборчиво, и длаются либо невыносимыми, либо просто смшными. Но остается третья категоря несравненно опасне двухъ другихъ, такъ какъ она не возбуждаетъ вокругъ себя никакого сопротивленя, а скоре сожалне, состоя изъ страдающихъ, психически разстроенныхъ личностей, вредящихъ повидимому только самимъ себ. А между тмъ он имютъ медленное, пагубное дйстве на многихъ изъ тхъ лицъ, которыя слишкомъ часто и слишкомъ близко къ нимъ подходятъ. Но зато есть люди, одаренные силою и независимостью, которымъ встрчи съ подобными существами служатъ лишь стимуломъ къ мышленю и къ дятельности. Я могу привести извстный мн примръ одного нмецкаго вельможи, который весьма пагубно повлялъ на свою среду, такъ какъ дв очень почтенный личности, принужденныя жить съ нимъ, отъ этого просто погибли. Но я знаю одного художника, посщавшаго его очень часто. ‘Странно’, говорилъ онъ мн, ‘на насъ, художниковъ, человкъ этотъ иметъ отличное вляне. Мы находимъ извстную прелесть въ этой дикой, расшатанной натур. У меня останется навсегда прекрасное воспоминане объ одномъ длинномъ путешестви. предпринятомъ вмст съ нимъ’. Художникъ этотъ вовсе не былъ зараженъ расшатанностью своего страннаго друга, но зато разнузданная фантазя этого послдняго пришпоривала его собственную фантазю.
Ибсенъ, встрчавшй неоднократно въ жизни подобныхъ личностей, не особенно рдкихъ въ его родной стран, задалъ себ вопросъ, насколько ихъ, можно сказать, бсноватость олицетворяетъ абсолютное зло. Вопросъ этотъ онъ, какъ художникъ, ршилъ отрицательно, уже по той простой причин, что онъ чувствуетъ себя въ нкоторомъ родств съ этими строптивыми, своеобразными, исключительными характерами. Однако же онъ не могъ не признать эти явленя болзненными. Но въ болзни этой он не сами виноваты. Первое подобное существо, представленное имъ въ его современныхъ драмахъ, это преслдуемая всми цыганка Гердъ, въ Бранд, второе — сынъ больного кутилы д-ръ Ранкъ, въ Кукольномъ дом, третье — осрамленный, прогнанный за слишкомъ вольнодумныя ученя изъ барскаго дома Росмеровъ и сдлавшйся затмъ пьяницей и бродягой учитель Ульрихъ Брендель, въ Росмерсгольм. Это три психопата, окруженные какою-то тревожною атмосферою, внушающе уже однимъ своимъ явленемъ безпокойныя мысли, предвщающя роковыя происшествя, однимъ словомъ, это разрушительныя силы, выросшя изъ чужихъ, или, лучше сказать, изъ общихъ грховъ. За ними слдуютъ дв другя, Гедда Габлеръ и Гильде Вангель, дйствующя уже пряме, положительне, непосредственне. Однакоже, въ этомъ дйстви нельзя усмотрть ничего преднамреннаго, никакой мести. Это опять-таки дв силы, получившя извстный толчокъ, непреодолимо подчиняющяся ему и обращающяся наконецъ противъ того, кто разнуздалъ ихъ, т. е. противъ Эйлерта Левборга, противъ Гальварда Сольнесса. Первая, Гедда, сама при этомъ погибаетъ, вторая, Гильде Вангель, остается въ живыхъ. Въ этомъ лежитъ у Ибсена скрытая мысль, нкоторыми отгаданная. Когда я, встртившись съ нимъ нсколько мсяцевъ тому назадъ, сообщилъ ему замчане, сдланное по этому поводу однимъ русскимъ поэтомъ, онъ отвтилъ мн: ‘Это совершенно врно. Да погибнутъ вс Сольнессы, если только Гильде остается. Она встртитъ же наконецъ человка сильнаго и свободнаго, у котораго голова не будетъ кружиться’.
Ибсенъ оканчивалъ тогда свою новую пьесу ‘Маленькаго Эольфа’, въ которой онъ ршился представить мнимо злорадную силу, похожую на библейскаго Искусителя, или скоре на скандинавское изображене того-же самаго начала, бога Локки, уже не воплощенную въ тотъ или другой типъ, взятый изъ дйствительности, а въ вид существа настолько символическаго, насколько это допускаетъ реалистическая форма драмы, и настоящй реализмъ всхъ другихъ, представленныхъ въ немъ, дйствующихъ лицъ. При помощи этого символизма, авторъ обобщилъ вопросъ. Онъ на этотъ- разъ не представляетъ даже своей Бабы Крысоловки жертвою общества, невольно обращающеюся противъ него. Это прямо таинственная сила, выступающая повсюду, гд находится что нибудь ‘грызущее, царапающее, людямъ спать не дающее’. Она сначала привлекаетъ все то, что олицетворяетъ это безпокойное, болзненное начало, затмъ ведетъ свои жертвы къ безсознательному самоуничтоженю. Такимъ образомъ, погибаютъ многе тонке и благородные зародыши. Но они неспособны жить, а все дло въ жизни. Дйстве же этой разрушительной силы обращается окончательно въ пользу жизни, задвая за живое вс живучя души, волнуя ихъ до самой ихъ глубины. Правда, такой процессъ дорого стоитъ, но вс потери возмщаются съ славою, если только мы его выдержимъ. Ибсенъ вритъ въ этотъ конечный результатъ и въ этой вр, а не въ какихъ нибудь разсужденяхъ состоитъ его убдительная сила. Онъ, слдовательно, представляетъ разрушительное начало, не какъ Мефистофеля ‘всегда желающаго зло и длающаго добро’, а какъ существо, вовсе не желающее зла. Онъ не знаетъ никакой абсолютной силы или воли зла и потому смло обращается къ нашей природ, стараясь возвратить ей первоначальную ея энергю, ослабленную развитемъ въ человческой совсти чувства боязни, опасеня передъ самимъ собою {Строитель Сольнессъ.}. Онъ самъ играетъ роль Искусителя, внушающаго намъ желане знать добро и зло, въ увренности, что это послднее исчезнетъ какъ только исчезнетъ темнота и ложь, какъ только мы откроемъ глаза и устремимъ ихъ къ истин, къ природ, въ которой нтъ никакого зла.
‘Вотъ вамъ новая чертовщина’, писалъ Ибсенъ одному шведскому прятелю, посылая ему Сольнесса. ‘Вотъ вамъ еще одна чертовщина’, повторилъ онъ, посылая ему недавно ‘Маленькаго Эольфа’. Въ этой шутк есть нчто серьезное. Страсть къ искусству побудила когда-то Ибсена къ индивидуальному творчеству, посл чего онъ сталъ увлекать людей на путь индивидуализма, проповдывать имъ то, что онъ самъ назвалъ ‘бунтомъ человческаго духа’ {Письмо Ибсена къ Георгу Брандесу.}, требовать отъ нихъ, чтобы они жили такъ, какъ онъ творитъ, т. е. крпко, полно, независимо, ‘помня’, какъ говоритъ Брандъ, ‘что жизнь тоже искусство’, искусство, не могущее обойтись безъ идеала, но, вмст съ тмъ, не могущее обойтись и безъ осуществляющей его силы. Сила эта называется въ художник генемъ, а въ каждомъ дйствующемъ человк волею. ‘Le gnie c’est la patience’, сказалъ Паскаль, называя волю христанскимъ именемъ терпня. Терпне, о которомъ онъ говоритъ, это терпне мысли, постоянно направленной къ истин, терпне вры, остающейся побдительницей посл всхъ душевныхъ переломовъ, неутомимое терпне настоящаго милосердя и, наконецъ, основане всхъ другихъ, животворящее терпне любви, любви къ правд, любви къ человчеству, но тоже и любви къ жизни, наполняющей всю терпливую природу и тождественной съ мировою волею. Вотъ почему проповдникъ воли, Ибсенъ, сдлался нын, въ Маленькомъ Эольф, защитникомъ нераздльной съ ней любви, не пугаясь никакихъ ея проявленй.
Очертивъ вкратц основную идею послдней драмы Ибсена, идею, которая, впрочемъ, лежитъ въ основ всхъ его произведенй, я обращусь теперь къ драматическому сюжету ‘Маленькаго Эольфа’.
Богатая красавица, полная жизни и огня, Рита, влюбилась страстно въ молодого мечтателя Альфреда Альмерса, человка безъ состояня, но съ врожденнымъ аристократическимъ направленемъ ума. Она выходитъ за него замужъ и они поселяются въ ея имни. До сихъ поръ Альфредъ жилъ въ город вмст съ родной по отцу сестрой Астой, давалъ уроки и писалъ беллетристическя и философскя статьи. Аста, милая, кроткая и практичная двочка, сдлалась для него истиннымъ провиднемъ. Онъ, шутя, называлъ ее своимъ маленькимъ Эольфомъ, представляя себ, что это не сестра, а братъ, до такой степени его слабая природа инстинктивно нуждалась въ поддерживающей ее сил. Въ Рит онъ нашелъ, напротивъ, силу разрушительную. Ими овладла та сладострастная любовь, мрачную картину которой Левъ Толстой представилъ намъ въ Крейцеровой Сонат. Они позабыли обо всемъ, даже о своемъ ребенк, Эольф (имя, напоминающее Альмерсу дни, прожитые съ Астою), который однажды, оставленный безъ надзора, упавъ со стола, сломалъ, себ ногу и остался навсегда калкою.
Прошло десять лтъ. Здоровье Альмерса слабетъ. Умъ его длается неспособнымъ къ работ (онъ съ молодыхъ лтъ занятъ большимъ сочиненемъ ‘О человческой отвтственности’). Наконецъ, слдуя совтамъ врача, Альфредъ, въ первый разъ посл брака, предпринимаетъ одинъ путешестве по норвежскимъ горамъ. Онъ скоро приходитъ въ себя и видитъ очень ясно, что, сочиняя книгу о человческой отвтственности, онъ забылъ объ этой отвтственности, насколько она касается его лично. Онъ понимаетъ, наконецъ, свою первую обязанность. Прежде всего онъ долженъ быть отцомъ для Эольфа и воспитывать его такъ, чтобы изъ этого мальчика выросъ настоящй человкъ, такъ сказать, цвтъ рода Альмерсовъ.
Это, какъ видно, узкй и эгоистическй идеалъ, за который Альмерсъ будетъ тотчасъ-же трагически наказанъ.
Драма начинается на другое утро посл возвращеня Альфреда домой. Она двигается впередъ не какъ вс другя пьесы Ибсена, а съ какою-то торопливою быстротою. Мы едва познакомились съ главными дйствующими лицами, между прочимъ съ Эольфомъ, мальчикомъ гордымъ, тщеславнымъ, отвчающимъ презрнемъ на вс насмшки деревенскихъ дтей, какъ вдругъ къ Альмерсамъ является странное существо, которое скоро окажется орудемъ вчной правды, вчнаго порядка вещей. Это старая женщина, занимающаяся истребленемъ крысъ и употребляющая для этого средство, о которомъ говоритъ иллюстрированная, если не ошибаюсь, Герардомъ Довомъ фламандская сказка о Гаммельнскомъ Крысолов. Старуха эта обходитъ вокругъ домовъ, играя на губной гармоник, и ‘все что грызетъ, царапаетъ, людямъ спать не даетъ’, слдуетъ за нею вплоть до самаго форда. Тогда она садится въ лодку, удаляется отъ берега, и вс эти маленькя существа, ненавидимыя и преслдуемыя людьми, пускаются за нею вплавь и тонутъ вс до послдняго. Она разсказываетъ это безъ всякой злобы, напротивъ того, съ жалостью и умиленемъ, такъ что Эольфъ, который сначала испугался, очарованъ этимъ фантастическимъ явленемъ, и, когда она уходитъ, мальчикъ, на подобе дтей, о которыхъ разсказываетъ упомянутая фламандская легенда, невольно, никмъ не замченный, потихоньку слдуетъ за ней.
Между тмъ родители, хотя они и объявили старух, что въ ихъ дом нтъ ничего грызущаго, царапающаго, спать не дающаго, очень скоро убждаются, что у нихъ, напротивъ, есть много причинъ для безпокойства.
Начинается тмъ, что Рита замчаетъ, до какой степени Альмерсъ освободился отъ ея власти. Онъ опять приближается къ близкой ему по душ Аст, къ которой молодая женщина весьма понятно ревнуетъ его. Но ревность ея принимаетъ другое направлене, какъ только Альфредъ объявляетъ ей, что онъ впредь намренъ посвятить себя всецло Эольфу. Она очень хорошо понимаетъ, что подъ этой внезапно проявляющейся отцовскою любовью скрывается въ душ Альфреда утомлене прежнею жизнью и желане замнить ее чмъ нибудь новымъ. Задтая за живое Рита выходитъ изъ себя. Она въ глубин души желала-бы уничтоженя Эольфа, этой живой преграды, отдляющей ее отъ мужа, и вдругъ, отдавъ себ отчетъ въ своей затаенной мысли, приходитъ въ ужасъ передъ самой собою. Но уже слишкомъ поздно. Въ ту-же самую минуту, когда злополучная мысль родилась, маленькй Эольфъ, дошедшй по слдамъ отплывающей нын старухи до самаго берега форда, длаетъ невольно шагъ впередъ, надаетъ и погибаетъ на глазахъ деревенскихъ дтей, изъ которыхъ ни одинъ не бросается въ воду, чтобы спасти этого гордаго барченка. Отчаяне Риты, когда она узнаетъ о смерти ребенка, безгранично и доходитъ почти до умопомшательства. Но только одного чувства у нея недостаетъ, а именно — угрызеня совсти. Она для этого слишкомъ полна жизни. Въ ней нтъ мста для этого мертваго, празднаго, безполезнаго чувства, которому зато Альфредъ предается всецло. Оно не длаетъ его лучшимъ. Напротивъ того, онъ, самъ страдая, находитъ какое-то свирпое наслаждене въ напоминани Рит всего того, что можетъ отягчить ея совсть, доказывая ей, что они сами виноваты въ томъ, что случилось, что они убйцы Эольфа, что онъ, благодаря ихъ страстямъ, сдлался калкой, неспособнымъ спастись. Жестокость Альмерса увеличивается еще тмъ обстоятельствомъ, что онъ, какъ впрочемъ и все современное общество, сохранилъ одно только изъ всхъ началъ, среди которыхъ онъ воспитывался, а именно идею первороднаго зла, грха и наказаня, однимъ словомъ все то, что ослабляетъ нашу нравственную природу, приводя человческую совсть въ состояне болзненной впечатлительности и постояннаго страха. Настоящую же силу христанства, вру въ небеснаго Отца-Утшителя, онъ и самъ потерялъ, и искоренилъ даже изъ сердца Риты. Къ счастью, онъ не могъ потушить въ ней другого пламени, пламени любви и жизни, которымъ она не перестаетъ пылать, даже посл того, какъ Альфредъ, съ ледяною твердостью, удаляется не только отъ нея, но и отъ всего человческаго и мечтаетъ только объ одномъ: какъ-бы поскоре вернуться къ уединеню среди снжныхъ горъ и мертвой природы. Кстати, онъ потерялъ и Асту, которая, узнавъ случайно, что она незаконнорожденная дочь ихъ общаго отца, слдовательно, не сестра Альфреду, бжитъ ‘и отъ него, и отъ самой себя’, какъ она выражается. Аста принимаетъ предложене инженера Борггейма, человка, напоминающаго намъ что есть въ мр другя существа, кром праздныхъ идеалистовъ, и другя дла, кром трагедй совсти.
Что-же будетъ съ Ригой и Альфредомъ? А вотъ что: ледъ растаетъ отъ огня, жизнь одержитъ побду надъ смертью. Но въ сердц Риты пламя жизни преобразовалось. Оно, правда, не подымается къ небесамъ, къ этимъ пустымъ небесамъ, къ которымъ врожденный идеализмъ атеиста Альмерса влечетъ его поневол. Но оно распространяется вокругъ себя по земл, къ которой Альмерсъ самъ когда-то обратилъ взоры своей жены, и къ которой она страстно привязалась. Въ то же самое мгновене, когда Альмерсъ говоритъ ей о предстоящей разлук, доносится до нихъ крикъ съ того же самаго мста на берегу форда, гд утонулъ Эольфъ,— вопли дтей и женъ, недовольныхъ и пьяныхъ работниковъ, возвращающихся домой, обыкновенная драка, повторяющаяся каждый вечеръ. Но на этотъ разъ Рита понимаетъ, что это значитъ, она понимаетъ, что въ состояни, вызывающемъ такя сцены, виноваты они, они, которые никогда ничего для этихъ несчастныхъ не сдлали, которые заняты были лишь самими собою. Ихъ ребенокъ погибъ потому, что ничто не внушало другимъ мальчикамъ даже мысли броситься въ воду для спасеня его. Они чувствовали себя слишкомъ отъ него отдаленными. Нын же Рита вмсто того, чтобы выгнать изъ своихъ владнй всю эту толпу, какъ этого желалъ-бы узжающй Альфредъ, ршается, напротивъ, приблизиться къ этимъ людямъ, протянуть имъ руку, предложить имъ мсто, остающееся пустымъ въ ея сердц посл смерти сына и отъзда мужа. И у Альфреда вдругъ открываются глаза: вдь это его собственная идея, идея о человческой отвтственности, являющаяся передъ нимъ уже не какъ мертвая буква, неоконченная книга, а какъ живая дйствительность, какъ правда, какъ любовь. Любовь же родилась въ душ Риты изъ всемогущаго чувства жизни, породившаго у ней сначала разнузданную страсть, жертвою которой сдлался Эольфъ. Теперь его мсто въ сердц матери заняло человчество. Да, Эольфъ не погибъ напрасно. Альфредъ это понимаетъ. Онъ остается съ женою и, подходя къ перевязанному въ знакъ траура флагу, подымаетъ его въ знакъ радости.
Многе изъ поклонниковъ Ибсена упрекнутъ меня, вроятно, въ томъ, что я, говоря о Маленькомъ Эольф, не обратилъ вниманя на драматическое достоинство этой пьесы, а именно на столь художественно выдающйся въ разныхъ ея сценахъ душевный переломъ, вслдстве котораго Альмерсъ невольно отдаляется- отъ Риты и приближается къ Аст. Этимъ психическимъ положенемъ обусловливается весь трагизмъ разоблаченя, принуждающаго Асту покинуть Альфреда и даже бжать отъ него. Я знаю, что для многихъ въ этомъ именно состоитъ весь интересъ драмы и знаю даже, что играюще ее актеры должны понимать ее такъ, а не иначе, подъ страхомъ полнйшей неудачи.
Но настоящая задача каждаго изъ насъ говорить о томъ, что его лично больше всего занимаетъ. Это тоже своего рода индивидуализмъ. И потому я имлъ въ виду не театральныя впечатлня, производимыя Маленькимъ Эольфомъ, а то чувство, которое мы уносимъ съ собою посл представленя и которое слдуетъ за нами домой, какъ пудель за Фаустомъ. Изъ него рождается въ насъ поняте, о которомъ можно сказать: ‘Das ist des Pudels Kern’.
Въ окончательномъ соединени Альфреда съ Ритой я вижу прежде всего плодотворное соединене идеи съ жизнью, подчинене идеи жизненнымъ условямъ. Такъ какъ условя эти извстны намъ посредствомъ инстинкта, то существо, у котораго вообще преобладаетъ инстинктъ, т. е. женщина, предназначено для приданя формы и жизни понятямъ, рождающимся въ дух мужчины. Какъ вс умы, склонные къ мистицизму, Ибсенъ — объ этомъ свидтельствуютъ многя изъ его драмъ и стихотворени — видитъ въ супружеств символъ соединеня духа съ матерею, безъ котораго и то и другое дйствуютъ лишь уничтожающе.
Въ Маленькомъ Эольф соединене это вызвано окончательнымъ преобразованемъ въ сердц Риты начала любви, которое, въ этомъ глубокомъ произведени, проходитъ черезъ всю свою естественную скалу, начиная отъ сластолюбя и кончая альтруизмомъ. Благодаря послдней сцен, Маленькй Эодьфъ является такимъ образомъ прекраснымъ символомъ вры во всемогущество любви и жизни, генальнымъ отвтомъ на генальное сочинене Льва Толстого, на Прейцерову сонату. По очевидному мнню Ибсена, на котораго, какъ онъ мн самъ сказалъ, Крейцерова соната произвела чрезвычайно сильное впечатлне, Толстой упустилъ изъ вида внутреннюю связь, существующую между всми формами любви. Онъ не замтилъ, что все выставленное имъ зло происходитъ не отъ свирпости этого чувства въ душ тхъ, которые длаются его жертвами, а отъ природнаго безсиля этихъ жертвъ. Если же найдется существо, полное страсти, но съ достаточной силой, чтобы выдержать вс испытаня любви, то Ибсенъ не сомнвается въ томъ, что она окончательно дойдетъ у него до полнаго своего развитя, до самоотверженя и милосердя. И потому въ самыхъ низшихъ ея проявленяхъ есть что-то священное. Моралистъ долженъ обращаться съ ними осторожно, ибо, отрывая наше сердце отъ земли, которой оно принадлежитъ, мы его не возвысимъ, а только изсушимъ.
Развязка Маленькаго Эольфа, неожиданная для всхъ тхъ, которые стараются понять Ибсена умомъ и разсужденемъ, предчувствована была съ самаго начала нкоторыми читателями, понимающими его скоре инстинктомъ и сердцемъ. Этотъ фактъ, въ которомъ я имлъ случай убдиться, служитъ новымъ доказательствомъ безсиля всякой критики передъ искусствомъ, сквозь которое просвчиваетъ личность, не находящаяся съ этой критикой ни въ какомъ родств. А критика сама но себ не способна вызвать къ жизни родственнаго съ собою творчества, ибо критикъ, одаренный такою силою, былъ-бы самъ не критикомъ, а творцомъ. Напротивъ, могучее оригинальное творчество способно преобразовать критику, вызывая въ умственномъ мр новыя теченя. И вотъ еще почему я оставилъ въ сторон все, что въ Ибсен принадлежитъ театральной критик, которой онъ подчиненъ какъ драматургъ, и занялся исключительно мыслителемъ, имющимъ дло со ‘всмъ тмъ, что грызетъ, царапаетъ, людямъ спать не даетъ’.