ГВЕРАЦЦИ.
ГВЕРАЦЦИ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Э. Денегри.
‘Дло’, No 10, 1871
Гверацци, Мечников Лев Ильич, Год: 1871
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Внскій конгресъ создалъ для Италіи положеніе, ближайшимъ послдствіемъ котораго было сконцентрированіе всхъ силъ и помысловъ этой страны на исключительно политическихъ и патріотическихъ интересахъ. Съ этого времени все, что не имло прямого соотношенія съ насущнымъ вопросомъ объ измненіи политическихъ судебъ страны, предается пренебреженію и забвенію. Науки и художества, относительно еще процвтавшія въ Италіи въ конц прошлаго столтія, замтно приходятъ въ упадокъ. Нкогда славные университеты, въ Пиз, въ Болонь, въ Паду, становятся консерваторіями отжившей рутины и педантическаго невжества. Молодежь, поглощенная ненавистью къ чужеземнымъ или-же доморощеннымъ притснителямъ, мало помышляетъ объ ученіи. Литература также только въ такомъ случа иметъ значеніе, если становится служительницею и пособницею всепоглощающаго дла національнаго освобожденія.
Однакожъ, это движеніе не сразу отлилось въ опредленную національно-унитарную форму, которую окончательно дали ему Мадзини и ‘Молодая Италія’. Во время движенія въ Романьяхъ (въ 1830—31 г.), не говоря уже о предыдущихъ, карбонарскихъ заговорахъ и возстаніяхъ,— нтъ еще и рчи объ ‘италіянской націи’, о ея ‘возрожденіи’ и ‘единств’. Но гораздо раньше, чмъ Мадзини съумлъ втснить итальянскую агитацію въ столь свойственныя для нея рамки унитаризма, — итальянская нація какъ-то безсознательно уходите въ самое себя, — въ свое прошедшее, она отстраняется отъ остальной Европы и ея умственнаго и промышленнаго развитія, она замыкается въ горделивомъ презрніи ко всему чужеземному. Это послднее обстоятельство должно было, конечно, положить нкоторую печать застоя и затхлости на всю итальянскую жизнь, умственную и промышленную,— затхлости, правда, живительно продуваемой постоянно возрастающимъ вихремъ національнаго освобожденія.
Нельзя однакожъ сказать, чтобы въ первой половин ныншняго вка въ Италіи не являлись таланты и дятели, разнообразные какъ по самому основному складу своихъ характеровъ, такъ и по разнымъ случайностямъ своей дятельности и своего развитія, но т общія условія итальянской общественной жизни, которыя мы очертили выше, служатъ неизмннымъ фономъ для портрета каждаго итальянскаго дятеля помянутой эпохи. А эта общность фона въ значительной степени сглаживаетъ индивидуальныя различія даже первостепенной важности. Отъ этого намъ представляются родственными и схожими между собою даже такіе разнородные образы, какъ напримръ, идеалистъ Мадзини съ его іерархическою и нсколько даже экклезіастическою законченностью, недопускающею никакихъ возраженій,— Феррари, врагъ политическихъ единствъ вообще и итальянскаго въ особенности, отважный діалектикъ, неставящій никакихъ предловъ своей критик и своему скептицизму,— Каттанео, демократъ и ‘italianissimo’ по мадзиніевскому образцу, но неуклонно ищущій для своихъ пламенныхъ патріотическихъ плановъ и пожеланій прочной экономической и разсудительно-научной почвы,— Джусти, тяжеловсный, но ядовитый сатирикъ,— Леопарди съ его мрачною лирикою отчаянія, и т. д. Безспорно, вс поименованные здсь дятели весьма разнообразны въ самыхъ своихъ существенныхъ чертахъ, нкоторые изъ нихъ, напримръ, Мадзини и Феррари, шли повидимому не только различными путями, но и къ различнымъ цлямъ. Въ жизни, особенно въ бурную эпоху 1848 года, имъ часто приходилось враждебно сталкиваться между собою. Но тмъ не мене, сила обстоятельствъ вынуждала каждаго изъ нихъ длать одно и то-же общее дло. Самая интересная сторона жизни и дятельности каждаго изъ нихъ есть именно та сторона, которою они связаны съ этимъ единымъ и какъ-бы неотразимымъ общимъ народнымъ дломъ. Біографія каждаго изъ нихъ есть непремнно въ значительной своей части біографія всхъ остальныхъ.
Гверацци смолоду представляетъ намъ чрезвычайно интересный примръ богато одаренной личности, вступившей въ борьбу съ общимъ огуловымъ строемъ общества. Уроженецъ классической страны кротости и мягкихъ уступокъ — Тосканы, онъ мене, чмъ уроженцы остальныхъ угловъ полуострова, несетъ на себ тяжелый гнетъ системы, навязанной Австріей всей Италіи, а потому онъ и слабе протестуетъ противъ этой системы, легче и скоре переростаетъ наиболе непосредственную и первобытную форму узкополитическаго и узко-патріотическаго протеста. Живя въ торговомъ Ливорно, онъ съ дтства освоивается съ самыми разнообразными національностями, а его художественно-воспріимчивая и сосредоточенная натура не допускаетъ его относиться къ чужеземцамъ съ тмъ величавымъ, но ограниченнымъ презрніемъ, которымъ его соотечественники платили Европ за свое собственное жалкое и униженное политическое положеніе. Наконецъ, ознакомлю съ малолтства съ корыстной, но живительной суетой, наполняющей жизнь трудового народа, онъ пріобртаетъ способность даже въ порывахъ своего крайняго романтическаго увлеченія, не отрываться вовсе отъ реальной почвы. Не смотря на вс причуды и порывы его необузданной фантазіи, настроенной на сильно преувеличенный тонъ въ род Виктора Гюго, не смотря на страстную привязанность къ эффекту и оригинальности, характеризующую вообще писателей такъ-называемаго романтическаго направленія, Гверацци ни въ одномъ своемъ произведеніи не покидаетъ реальной почвы.
По году рожденія и по началу своей дятельности, Гверацци почти сверстникъ Мадзини. Оба они — Мадзини въ Гену, Гверацци въ Ливорно — съ дтства чутко воспринимаютъ ‘духъ времени’. Оба они развиваютъ въ себ съ молокомъ матери всосанныя симпатіи и антипатіи раньше и живе, чмъ большинство итальянскихъ молодыхъ людей, не столь счастливо одаренныхъ природою и воспользовавшихся мене серьезнымъ первоначальнымъ воспитаніемъ. Оба уже въ университетской аудиторіи являются съ опредленнымъ сознаніемъ, что до сихъ поръ сдлано слишкомъ мало для осуществленія тхъ идей, которымъ они служатъ, съ горячимъ желаніемъ сдлать больше и съ непоколебимою врою въ свои силы. Не достигнувъ еще двадцатилтію возраста, Гверацци открываетъ свою пропаганду въ журнал ‘Ливорискій Указатель’, въ то самое время, какъ Мадзини начинаетъ пріобртать извстность въ Лигуріи и въ Пьемонт своимъ журналомъ ‘Генуэзскій Указатель’.
Оба эти журнала, сходные по названію, по духу, по значенію и по нкоторымъ подробностямъ, однакожъ, разнятся между собою, и тотъ, кто далъ-бы себ трудъ внимательно сличить эти юношескіе пропагандистскіе опыты двухъ впослдствіи знаменитыхъ дятелей, безъ труда предсказалъ-бы имъ различную судьбу. Разница во многихъ отношеніяхъ оказывается въ пользу ‘Ливорискаго Указателя’. Не говоря уже о томъ, что меньшая строгость цензуры въ Тоскан, чмъ въ Пьемонт, даетъ возможность Гверацци боле ясно и откровенно высказывать свои мысли, ‘Ливорискій Указатель’ мене одностороненъ и исключителенъ, чмъ ‘Генуэзскій’. Онъ преслдуетъ мене широкую, но за то и мене отдаленную, боле опредленную, легче уловимую цль: втянуть итальянское общество въ водоворотъ общеевропейскаго умственнаго и литературнаго движенія. Какъ Мадзини, такъ и Гверацци вынуждены изощрять свое юношеское перо надъ иностранными художественными произведеніями. Но для Мадзини все, о чемъ-бы онъ ни говорилъ, — не боле какъ поводъ или предлогъ внушать своимъ соотечественникамъ мысль о необходимости немедленной прикладной политической дятельности, объ организаціи живыхъ и дятельныхъ силъ страны: агитаторъ въ Мадзини едва-ли не съ дтства, стоитъ всегда на первомъ план. Гверацци-же въ ‘Ливорискомъ Указател’ выступаетъ уже боле художникомъ, чмъ организаторомъ, боле живымъ и мыслящимъ человкомъ, чмъ предвозвстникомъ близкихъ преобразованій. Отсюда преимущество живости на его сторон.
‘Ливорискій Указатель’ впрочемъ получалъ направленіе но отъ одного Гверацци: боле счастливый, чмъ Мадзини, Гверацци въ кругу своихъ товарищей нашелъ себ не только сотрудника, но отчасти и руководителя въ лиц Карла Вини (скоро отжившаго свою жизнь въ грязныхъ кабакахъ ‘Венеціи’, работничьяго квартала Ливорно), человка способнаго, обладавшаго самыми разнообразными и богатыми свденіями, пріобртенными неизвстно какимъ путемъ и никогда неприведенными въ систему или порядокъ.
По свидтельству самого Гверацци, Вини имлъ самое ршительное вліяніе на его развитіе: Вини ознакомилъ его съ образцами нмецкой и англійской литературы, которые для большинства итальянскихъ не только читателей, но и писателей, были мертвою буквою, и подражаніе которымъ (конечно по преимуществу Байрону) было смнено Гверацци въ оригинальность, въ то время когда явилось его первое беллетристическое произведеніе. Вини, всегда готовый на все, имвшее характеръ протеста или агитаціи, стоялъ однакожъ гораздо выше тогдашняго огуловаго въ Италіи патріотическаго политиканства и принадлежалъ къ числу тхъ немногихъ лучшихъ людей, которые очень хорошо понимаютъ, что истинная демократія есть демокедія (т. е. народовоспитаніе) и что всякое преобразованіе, замышляемое въ обществ, должно имть своимъ корнемъ шагъ, предварительно совершенный впередъ на поприщ общественнаго образованія. Все съуживающее умственный кругозоръ человка,— хотя-бы оно и прикрывалось священными фразами патріотизма и благонамренности, было ему ненавистно. Вини переводилъ для ‘Ливорискаго Указателя’ лучшія произведенія нмецкихъ и англійскихъ поэтовъ, писалъ рецензіи, потомъ на нсколько недль пропадалъ въ самыхъ грязныхъ притопахъ, въ одномъ изъ которыхъ онъ и былъ убитъ ударомъ ножа, вступившись за публичную женщину, при немъ оскорбленную пьянымъ матросомъ.
Юношескій дуумвиратъ Гверацци и Вини былъ замтенъ, не смотря на то, что рядомъ съ нимъ, во Флоренціи, представители итальянской интеллигенціи со всхъ концовъ полу-острова сгрупировались блестящею плеядою въ кружокъ ‘Антологіи’. Вскор къ этому дуумвирату присоединился Мадзини, когда сардинское правительство прекратило его ‘Генуэзскій Указатель’. Сотрудничество Гверацци съ Мадзини (еще лично незнакомыхъ между собою) длилось всего одинъ годъ: тосканское велико-герцогское правительство, при всей своей обычной нелюбви къ крутымъ мрамъ, вынуждено было сослать Гверацци въ Монте-Пульчіано,— торный городокъ въ захолустьи, въ долин Кьяны. Здсь въ первый разъ навстилъ его Мадзини, посланный изъ Генуи вербовать приверженцевъ для карбонарскаго ордена въ Тоскан. При личномъ сближеніи разница ихъ натуръ выступила рзче и Мадзини выпесъ изъ этого свиданія съ своимъ будущимъ политическимъ врагомъ не вполн благопріятное для послдняго впечатлніе.
‘Онъ уже началъ въ это время (1829 г.) свою ‘Осаду Флоренціи’ и прочелъ намъ ея вступленіе. Отъ чтенія у него кровь приливала къ голов и онъ смачивалъ себ лобъ водою. Онъ очевидно много думалъ о себ, мелкое преслдованіе, которое слдовало-бы переносить съ усмшкою, переполняло его душу негодованіемъ. Но въ то-же время онъ много думалъ и объ отечеств, о его минувшемъ величіи и о его будущемъ. Мн казалось, что его итальянская и личная гордость, быть можетъ, и не предохранитъ его отъ личныхъ заблужденій, по ужь наврное не допуститъ его до низостей, до постыдныхъ уступокъ и сдлокъ. Его безмрно-развитое воображеніе возбуждаетъ его къ дятельности. Но мысль его еще не нашла себ прочныхъ устоевъ, вскормленная на Макіявел и на изученіи человка въ его историческомъ прошломъ, она влекла его къ анатомированію, къ анализу, которые вполн пригодны для того, чтобы засвидтельствовать фактъ смерти и указать его причины, но которые вполн безсильны въ дл созданія и организаціи возрожденія. Въ немъ я видлъ два враждебныя между собою существа, между ними не было связи, примиренія, не было той гармоніи, которая дается твердою врою или сердечною теплотою. Онъ ничего не любилъ, уважалъ и того меньше. Напрасно я искалъ въ немъ искры того огня, которымъ искрились глаза Карла Вини, слушавшаго съ материнскою нжностью и гордостью чудныя страницы ‘Осады Флоренціи’, которыя потомъ итальянская молодежь заучивала наизусть. Въ это время мы съ особеннымъ волненіемъ глотали доходившія къ намъ изъ Франціи, историческія лекціи Гюзо и философскія Кузена, имвшія въ своемъ основаніи ту доктрину преемственности прогресса, которая заключаетъ въ себ религію будущаго. Мы тогда еще не предвидли, что ровно черезъ годъ вся эта доктрина разршится Люи-Филиппомъ и буржуазною хартіею іюльской монархіи. Я вычиталъ эту-же самую доктрину въ дантовомъ трактат ‘О монархіи’, вообще мало читаемомъ и рдко понимаемомъ въ его настоящемъ значеніи. Я любилъ это ученіе и съ жаромъ заговорилъ о немъ. Гверацци улыбался полу-печально, полу-насмшливо. Мн стало страшно отъ этой его улыбки, словно въ ней я читалъ указанія на вс опасности и соблазны, которые ожидаютъ въ жизни этого привилегированнаго человка. Я даже не имлъ духу заикнуться ему о главной цли своего посщенія (т. е. о предложеніи основать въ Ливорно карбонарскую вендету). Я узжалъ, препоручивъ это дло Вини. Тмъ не мене я уважалъ его, меня очаровывалъ его мощный умъ и его благородная гордость, которая въ моихъ, глазахъ была порукою за честное будущее’ (Мадзини ‘Орете’ ч. I, стр. 29—30).
Такимъ образомъ антагонизмъ идеалистической, организаторской натуры Мадзини съ анархическою натурою его ливорнскаго сотрудника сказался уже во время перваго ихъ свиданія. Равносильныя по закалу, об эти натуры могли, разумется, заключать только временные, дловые союзы, для того, чтобы рано или поздно разойдтись каждая своимъ путемъ.
Роль Гверацци, въ дл итальянскаго національнаго возрожденія была второстепенная, но тмъ не мене онъ сдлалъ для него не мало и его вліяніе рзко отразилось на умахъ двухъ дятельныхъ итальянскихъ поколній.
Гверацци, какъ и Мадзини, не хотлъ и не могъ довольствоваться тмъ огуловымъ, узко-націоналистическимъ протестомъ, который составлялъ, такъ-сказать, повальный нравственный фондъ итальянскаго общества того времени. Но Мадзини съумлъ расширить рамки этого самого протеста, вдохнуть въ него живительный общечеловческій смыслъ. Гверацци избралъ другой путь. Въ сотрудничеств съ Вини онъ пытается пріобщить итальянское общество къ интересамъ общеевропейскаго умственнаго движенія, ввести итальянскую литературу въ область европейскихъ литературъ, усвоить Италіи вн ея выработанную мысль, какъ Джіоберти, Манинъ и другіе усвоили ей вн ея выработанный складъ политической жизни.
Въ мечтахъ самыхъ смлыхъ итальянскихъ прогрессистовъ слишкомъ значительную роль постояно играла реакція: возобновленіе стараго, давно отжившаго. Итальянское общество какъ будто оледенло на той точк, когда муниципальная гражданственность, столь пышно расцвтшая на развалинахъ стараго міра, была послднимъ крайнимъ словомъ цивилизаціи. Но съ тхъ поръ Европа жила, а Италія умирала. Европа пережила и выработала многое, Италія оставалась враждебно-чуждою ея жизни и ея развитію.
Уже въ начал текущаго столтія Уго Фосколо возставалъ противъ слпой вражды своихъ соотечественниковъ къ именамъ, словамъ и формамъ, независимо отъ ихъ содержанія. Но протестъ этотъ, довольно слабый въ самомъ Фосколо, мало вяжущійся съ общимъ смысломъ его дятельности, прошелъ почти безслдно, едва замченный немногими. Гверацци длаетъ этотъ протестъ основою всей своей литературной дятельности. Онъ указываетъ на то, что люди ненавидятъ призраки, давно истлвшіе и переставшіе быть опасными или вредными, и что въ силу этой рутинной ненависти, они горячо любятъ и врятъ въ то, что не должно и не можетъ быть предметомъ ни вры, ни любви. Слпая ненависть къ иноземцамъ составляла одинъ изъ основныхъ устоевъ рутиннаго итальянскаго міросозерцанія и считалась какъ-бы залогомъ итальянскаго возрожденія. Гверацци весьма настойчиво нападаетъ на этотъ пунктъ, однакожъ, онъ не проповдуетъ примиренія, прощенія врагу. Но передъ боемъ онъ считаетъ неизлитнимъ оглянуться, пересчитать враговъ и друзей… Онъ видитъ, что старыя перегородки, которыми подавленная Италія, еще во времена перваго гвельфо-гибелликскаго союза противъ своей независимости, думала отдлить козлищъ отъ добраго стада, давнымъ давно уже сгнили, несмотря на заботливый за ними уходъ патріотическихъ антикваріевъ. Онъ видитъ, что не смотря на почти трехвковой застой, на кажущуюся неподвижность, въ дйствительности все измнилось. Враговъ у Италіи множество, и тмъ хуже и тмъ опасне, что ихъ не замчаютъ, или даже курятъ имъ филіалъ. Такихъ скрытыхъ враговъ итальянскаго возрожденія Гверацци находитъ всюду: въ рядахъ его пропагандистовъ и защитниковъ, въ природ, даже въ себ самомъ, неимющемъ уже силы отказаться отъ стремленій и сомнній, возбужденныхъ въ немъ знакомствомъ съ общеевропейскою мыслью, нежелающемъ уступить свое право быть человкомъ ради обязанности быть итальянцемъ всего прежде и всему наперекоръ. И въ немъ дйствительно существуетъ внутреннее раздвоеніе, неурядица, отсутствіе примиренія, угаданное въ немъ Мадзини во время перваго ихъ свиданія. Вини представляетъ нсколько другой оттнокъ того-же самого нравственнаго состоянія. Пантеистъ и эпикуреецъ, онъ не обвиняетъ природу въ безнравственности за то, что она ‘даетъ пышный и красивый цвтокъ цикут, убившей Сократа, блестящую одежду ядовитому боа’, онъ не негодуетъ на океанъ за то, что тотъ ‘покорно лизалъ могучія ребра испанской флотиліи, везшей смерть и разрушеніе въ Америку и подло разбиваетъ утлые челноки рыбаковъ’ (Гверацци ‘Assedio bi Firenze’).
Полное равнодушіе природы къ бдствіямъ людей не оскорбляетъ талантливаго юношу. Онъ уметъ наслаждаться ‘богатымъ рисункомъ на шкур боа’ и ‘ядовитымъ цвткомъ цикуты’, но онъ не забываетъ, что въ этихъ формахъ — смерть. Онъ ближе къ микель-анжеловскому: ‘Жизнь и смерть — два великія произведенія одного и того-же автора’, оттого онъ трезве и спокойне, чмъ Гверацци, онъ меньше негодуетъ. Изъ сознанія, что природа вовсе не благодтельная нянька или нжно любящая мать, онъ приходитъ къ мужественному выводу, что человку самому слдуетъ предохранять себя, если онъ не хочетъ безслдно погибнуть въ анархическомъ хаос космическаго бытія. Если Вини и негодуетъ, то онъ негодуетъ на людей за то, что въ нихъ часто не хватаетъ смлости для подобнаго сознанія, что они почти добровольно мшаютъ себ уяснить и опредлить свои воззрнія на безразличныя явленія природы… Кром нсколькихъ небольшихъ статей въ ‘Ливорискомъ Указател’, Вини не написалъ ничего, мы не стали-бы распространяться здсь о его міровоззрніи, если-бы оно не представляло собою, такъ-сказать, гавани, въ которой Гверацци постоянно.стремится отдохнуть и успокоиться отъ своего внутренняго разлада, но боле артистъ и человкъ страстныхъ порывовъ, Гверацци меньше, чмъ Вини, понималъ свою собственную умственную работу. Онъ не безъ боли и страданій переходилъ черезъ рядъ нравственныхъ пытокъ, которыми загородили путь къ развитію современному ему человку. Въ самыхъ этихъ страданіяхъ онъ искалъ и находилъ какую-то прелесть, избравъ, какъ и слдовало ожидать, себ въ руководители Байрона (а позже Гейне). Между всми байронистами тридцатыхъ годовъ, Гверацци рзко отличается тмъ, что онъ всего боле сохранилъ самобытность въ своемъ подражательномъ влеченіи. Благодаря этому сочетанію въ немъ ‘своего’ и ‘усвоеннаго’, онъ аклиматизировалъ на итальянской почв но вншнюю форму, а существенный смыслъ байронизма и глубоко потрясъ сонъ своихъ соотечественниковъ.
Съ байронизмомъ непосредственно вяжется другая его характеристическая черта:— ядовитая иронія, по образцу Гейне и Берне. Итальянскіе критики, мало знакомые съ этимъ элементомъ, рдкимъ въ южно-романскихъ литературахъ, гд сарказмъ чаще отливается въ мене утонченную форму Габлэ, Бокаччіо или Сервантеса, принимали этотъ смхъ за равнодушное глумленіе… Когда появился отпечатанный въ Швейцаріи ‘Оселъ’ Гверацци, написанный имъ частью въ тюрьм, частью въ изгнаніи въ Германіи, — доктринеры накинулись на него съ особенною яростью. Им*ь въ первый разъ открылась возможность застать своего давнишняго врага безъ обороны со стороны общественнаго мннія, всегда горячо державшаго его сторону. Дйствительно, въ этомъ своемъ сочиненіи авторъ платитъ слишкомъ значительную дань Гейне, т. е. именно тому изъ современныхъ писателей, который всего мене доступенъ итальянцамъ или нуженъ имъ. Немногіе оцпили ядовитую силу насмшки Гверацци, никогда еще непроявлявшуюся въ немъ съ такою полнотою и глубиною, какъ въ этомъ причудливомъ сочиненіи. Но его фантастическая форма и то, что есть въ немъ гуманно-мистическаго, послужили препятствіемъ къ тому, чтобы ‘Оселъ’ былъ оцненъ и понятъ всми наравн съ остальными произведеніями автора, хотя и боле слабыми по исполненію. Масса читателей осталась холодна. Критика пользовалась случаемъ, чтобы выставить автора совершенно чуждымъ итальянскому быту, совершенно равнодушнымъ къ вопросамъ, къ которымъ оставаться равнодушнымъ въ глазахъ итальянцевъ составляетъ худшее изъ возможныхъ преступленій противъ общественности… Клеветы и оскорбительные намеки посыпались на бднаго автора со всхъ сторонъ. Не думаю, чтобы кто-нибудь серьезно поврилъ имъ, но во всякомъ случа, время изданія ‘Осла’,— вмст съ тмъ и время перваго изгнанія Гверацци,— самое тяжелое время всей его жизни.
‘Манцони’, — говоритъ Чезаре Кантю (въ ‘Исторіи Ста лтъ’) — ‘наказалъ Италію своимъ молчаніемъ’, за-то что схоластики и рутинеры осмлились высказать нечестивый образъ мыслей о его ‘Обрученныхъ’ (Promessi Sposi). Гверацци не смолкъ подъ выстрломъ доктринерскихъ баттарей, а доказалъ, что онъ правъ, изданіемъ въ свтъ давно уже начатой имъ ‘Осады Флоренціи’. Знаменитый и дйствительно замчательный романъ этотъ представляетъ собою высшій предлъ если не художественнаго, то умственнаго и политическаго развитія автора.
Гверацци оказалъ великую услугу Италіи своимъ энергическимъ протестомъ противъ отчужденія ея отъ прочей Европы. Однакожъ, не слдуетъ думать, чтобы до него никто не руководствовался иностранными образцами, въ произведеніяхъ Уго Фоскало замтилъ сильное отраженіе нмецкихъ поэтовъ. Манцони своими ‘Обручевыми’ аклиматизируетъ въ Италіи вальтеръ-скоттовскій романъ. Но романъ этотъ, хотя и англійскаго происхожденія, по самой, своей сущности чисто ‘націоналистическій’. Никто не отличаете! такимъ косненіемъ въ самомъ узкомъ и исключительномъ патріотизм, какъ подражатели и послдователи Вальтеръ-Скотта во всхъ европейскимъ литературахъ. Самые ‘Обрученные’ съ ихъ идеализаціею мстнаго колорита и съ нео-гвельфскими стремленіями ихъ автора, не давали итальянской мысли живительнаго толчка, не будили стремленія впередъ, а скоре влекли назадъ къ давно отжитому. Вальтеръ-скоттовское направленіе, имвшее свой исторически-законный поводъ къ существованію, тмъ не мене заключаетъ въ себ зачатки, едвали благопріятные для Истиннаго прогресса: съ одной стороны оно будитъ романтически-реакціонные инстинкты своею идеализаціею и прославленіемъ устныхъ бытовыхъ условій и побуждаетъ къ національной разобщенности, съ другой оно усыпляетъ мысль своею археологическою художественностью. Поэтому-то оно нигд не продержалась долго, гд были элементы умственнаго движенія, гд мысль упорно стремилась впередъ, и не хотла только похудожественне устроиться на поко. Страна, по преимуществу отличающаяся жизненностью, Франція представляетъ намъ первый примръ быстраго перерожденія вальтеръ-скоттовскаго романа въ Гюго, въ Дюма, въ Е. Сю. Отсюда быстро начинаетъ распространяться на всю Европу новое романтическое направленіе, ‘безобразное какъ современная дйствительность’, часто безсодержательная, подкрашенная, какъ парижская бульварная красавица, но тревожная, возбуждающая.
Въ Италіи (мы умалчиваемъ о нкоторыхъ второстепенныхъ лирикахъ, вдохновлявшихся по Байрону и по Шиллеру) заимствованіе извн ограничивалось почти исключительно вальтеръ-скоттовскою націоналистическою школою. Вслдъ за Манцони,— Джіовани Розини, Чезаре Кантю и пр. утрируютъ націоналистическую археологичность своего родоначальника. Массимо д’Азеліо представляетъ собою послдовательный переходъ изъ Вальтеръ-Скотта въ Дюма. Онъ пользуется пейтрально-безжизненною формою историческаго романа, чтобы проводить отрывочно и всмъ понятными намеками нкоторыя мысли, очень трудно проскальзывавшія тогда въ печати. Къ сожалнію, его талантливая, но поверхностная политиканская натура недостаточно богата и сильна, чтобы стать Атлантомъ новаго литературнаго періода…
При такихъ условіяхъ является въ свтъ повсть о ‘Битв при Беневенто’,— первое беллетристическое произведеніе Гверацци, если не считать его неудачной драмы ‘і Bianchi е і Nori’, и едва-ли не самое замчательное изъ произведеній всей итальянской литературы этого періода.
‘Битва при Беневенто’, историческій романъ или повсть,— разумется, вяжется съ вальтеръ-скоттовскимъ направленіемъ тою казенною своею стороною, которой не избгъ еще ни одинъ историческій романъ или повсть:— я говорю о боле или мене длинныхъ археологическихъ описаніяхъ и другихъ подробностяхъ, о геройски-чудовищныхъ поединкахъ и сраженіяхъ, гд закованные въ желзо рыцари, обнявшись въ судорожной злоб съ своими вратами, перепрыгиваютъ съ ловкостью балетной феи со скалы на скалу (въ повсти о ‘Битв при Беневенто’ — съ борта одного корабля на другой), получаютъ и наносятъ баснословное количество ударовъ, и т. н.— Такія страницы, скопированныя боле или мене удачно съ Вальтеръ-Скотта и его подражателей, притомъ утрированныя — какъ утрировало все у Гверацци — и переполненныя напыщеннаго лиризма, портятъ не только этотъ первый юношескій романъ Гверацци, но даже наиболе зрлыя и наилучшія его произведенія. Этою своею стороною онъ непосредственно вяжется съ итальянскими романистами вальтеръ-скоттовскаго направленія. За то во всхъ другихъ отношеніяхъ, исполненная существенныхъ промаховъ и недостатковъ, ‘Битвы при Беневенто’ была въ самомъ дл нова и во многомъ самобытна. Еще нове и еще самобытне должна она была казаться въ Италіи, гд для значительнаго большинства читателей было совершенною загадкою:— откуда черпалъ авторъ свое вдохновеніе?— у кого заимствовалъ’ онъ свою антиклассическую, судорожную манеру?
Эта повсть Гверрацци должна была показаться читателямъ чмъ-то новымъ уже и потому, что въ ней не было главнйшаго недостатка тогдашнихъ итальянскихъ романистовъ: исключительной національности, требующей отчужденія отъ всхъ другихъ чужихъ національностей. Для Гверрацци избранная имъ историческая эпоха, героическая и декоративная сторона повсти, служатъ только предлогомъ, чтобы выставить передъ публикою собственную свою личность, переполненную сомнній, тревогъ, разъдавшихъ мысль и сердце лучшей части современнаго ему человчества. Эту субъективность ставятъ ему въ укоръ не только его литературные зоилы и враги, но даже многіе изъ его приверженцевъ. Мадзини, какъ мы уже видли, обвиняетъ за нее молодого писателя въ излишней гордости, въ поглощеніи собственною своею особою (онъ высказать это обвиненіе печати’ въ ‘Генуезсконъ Указател’ и впослдствіи повторялъ его нсколько разъ въ журнал ‘Молодая Италія)’. А между тмъ, благодаря именно этимъ своимъ качествамъ, Гверацци игралъ въ итальянской литератур столь видную и блестящую роль.
Личность автора ‘Битвы при Беневенто’ гораздо интересне, чмъ вс первостепенные и не первостепенные его герои. Въ томъ и заключается интересъ самой повсти, что живая мыслящая личность ея автора проглядываетъ везд на первомъ план.
Гверацци рзко отличался отъ всхъ современныхъ ему итальянскихъ писателей, за исключеніемъ одного только Леопарди, тмъ, что онъ не заглушилъ въ себ мы одной изъ тхъ тревогъ и сомнній, которыя составляли неотъемлемую принадлежность каждаго мыслящаго человка его времени, что онъ не успокоился на какомъ-нибудь голословномъ, рутинномъ и догматическомъ полуршеніи. Онъ переливалъ, такъ сказать, въ душу читателя то нравственное броженіе, которое происходило въ его собственной душ. Броженіе это отражалось даже на вншней сторон его повсти, придавало ей безпокойный, нервный, судорожный характеръ… Итальянскіе критики, спокойно спавшіе въ своемъ эстетическомъ замк, были пробуждены ея появленіемъ, съ просонокъ они не шутя перепугались и сильно осердились на безпокойнаго автора. Они увидли въ начинающемъ романист непростительныя стремленія къ уродливому, чудовищному (tendenze al brutto), столь возмущавшія ихъ въ ‘варварской’,— т. е. не итальянской литератур.
Гверацци, тогда еще только-что познакомившійся съ мрачною поэзіею Байрона, въ этой первой своей повсти (также и въ нкоторыхъ другихъ), дйствительно близокъ къ тому, чтобы перескочить барьеръ, отдлявшій мрачное, скептически-страждущее, отъ натянутыхъ и безобразныхъ вымысловъ французской cole echcvele. Въ этомъ отношеніи онъ и В. Гюго представляются намъ какъ два родные брата близнеца, разительно схожіе между собою. ‘Битва при Беневенто’ заключаетъ въ себ вс достоинства и недостатки всхъ лучшихъ романовъ и повстей Гверацци, какъ ‘Изабелла Орсипи’, ‘Вероника Чибо’ ‘герцогиня Санъ-Джульянская’ и ‘Беатриче Ченчи’. Ихъ нтъ или они, покрайней мр, мало замтны въ лучшемъ его произведеніи ‘Осада Флоренціи’.
Но не смотря на вс недостатки произведеній Гверацци, значеніе этого писателя въ итальянской литератур было громадное. Онъ служилъ пигментомъ или бродиломъ, выводившимъ итальянскую мысль изъ застоя, въ который ее погружала одинаково какъ консервативная такъ и революціонная рутина. Гверацци замнилъ мертвую поэзію прошлого,— которую до него въ Италіи считали единственно-возможною,— живою, анархическою поэзіею Байрона… Классики и романтики единодушно возстали за это противъ него, они обвиняли его въ безграмотности, цитировали Данте и академическіе словари. Но молодое поколніе заучивало наизусть цлыя страницы произведеній Гверацци, неподдльно восхищалось его часто напыщенною, по страстною, энергическою прозою, заражалось его тревогами и сомнніями, которыя, разъ возбуждены въ человк, неизбжно выведутъ его на дорогу мышленія и самостоятельнаго умственнаго труда. Это одно уже избавляло Гверацци отъ необходимости вклеивать между строкъ своихъ повстей политическіе намеки и замаскированные обрывки старыхъ истинъ, по образцу Массимо д’Азеліо: онъ и безъ нихъ былъ достаточно богатъ чисто современнымъ смысломъ и значеніемъ.
Гверацци долго остается подъ преобладающимъ вліяніемъ Байрона и даже въ своей ‘Осад Флоренціи’ не вполн освобождается отъ него. Но зависимость всхъ безъ исключенія новйшихъ поэтовъ отъ своего англійскаго первообраза, какъ извстно, иметъ много ступеней. Гверацци начинаетъ съ низшей изъ нихъ, съ той, гд онъ ученическою рукою копируетъ мрачныя рембрандтовскія фигуры своего учителя, принимаетъ ихъ за объективныя воплощенія близкихъ ему страстей и мыслей, не замчая, что байроновскіе герои вовсе не лица, что они существуютъ только отрицательною своею стороною, что они мифы, антитезы.
Въ ‘Битв при Беневенто’ Гверацци еще такъ дтски вритъ въ реальность байроновской поэзіи, что онъ думаетъ создать живое лицо изъ отрывковъ всхъ этихъ Манфредовъ, Гяуровъ, Лоры и gh. Лицо это,— герцогъ Казертскій,— естественно выходитъ боле каррикатурyо, чмъ трагично. То-же самое случалось повально со всми недальнозоркими подражателями Байрона, увлекавшимися одною его стороною — поэтичностью страданія.— Байроновскіе герои страдаютъ отъ того, что они не живые люди, не въ самомъ дл лица, а сконцентрированныя олицетворенія тхъ человческихъ стремленій, которыя попраны, задавлены исключительнымъ, одностороннимъ развитіемъ человчества. Какъ громадное большинство байронистовъ, Гверацци не понялъ этого. Его герои не отвлеченія, или, по крайней мр, онъ усиленно заботится о томъ, чтобы они не были ими. Съ итальянскою пластичностью онъ рисуетъ т ихъ стороны, которыми они тсно вяжутся съ жизнью. Онъ даже не показываетъ — въ чемъ эта. Жизнь такъ горько имъ противорчивъ? А безъ этого совершенно не понимаетъ — отчего они такъ упорно, такъ настойчиво страдаютъ? Авторъ самъ не даетъ себ въ этомъ яснаго отчета, и потому вынужденъ пополнять легко всмъ примтный психическій проблъ невроятнымъ сцпленіемъ неблагопріятныхъ случайностей, которыя могли-бы мотивировать страданія его героя. Этимъ онъ только еще боле охлаждаетъ и утомляетъ интересъ и вниманіе читателя, и именно этою своею стороною онъ всего ближе подходитъ къ свирпой школ французскихъ романистовъ.
Гверацци охотно останавливается на психическомъ анализ, но только не заходитъ глубоко въ душу. Для этого онъ слишкомъ итальянецъ, у него не подымается рука на серьезныя замкнутыя истины, особенно если он освящены нкоторымъ патріотически-либеральнымъ авторитетомъ. Несмотря на это, онъ однакожъ изумилъ и напугалъ своихъ современниковъ именно тмъ, что пошелъ слишкомъ далеко въ отрицаніи. Выше мы видли, что даже Мадзини ‘обдавало холодомъ отъ его, полу-печальной, полу-эпиграмматической улыбки’.
Герои Гверацци вс преступники, томимые раскаяніемъ, убдившіеся, что цль, которую они преслдовали въ большей части случаевъ кровавымъ путемъ, не стоила жертвъ и мученій, сопряженныхъ съ ея достиженіемъ. Но этого раскаянья далеко не всегда бываетъ достаточно, чтобы погрузить сильно одареннаго человка въ ту бездну нравственныхъ мученій, которую авторъ предполагаетъ за своими героями. Я говорю: предполагаетъ, потому что Гверацци дйствительно только боле или мене косвенными намеками даетъ знать читателю, что намренъ свести его въ одинъ изъ самыхъ ужасныхъ адскихъ угловъ, въ который тнь Виргинія по забывчивости не свела Данте. Но читатель не легко вритъ этому, потому-что дйствующія лица романовъ и повстей Гверацци въ большинств случаевъ вовсе не заслуживаютъ столь жестокихъ наказаній. Иной его герой, котораго онъ думаетъ выставить самымъ мрачнымъ злодемъ, поправшимъ ге божескіе и человческіе законы и на свою бду сохранившимъ сознаніе своей преступности, въ сущности оказывается просто добрымъ малымъ, или-же недальновиднымъ пройдохою, котораго разборчивый Плутонъ, пожалуй, даже и но впуститъ въ свое мрачное царство. Гверацци есть самое полное отраженіе байронизма въ Италіи, по тмъ не мене байроновская его сторона есть съ тмъ вмст и самая слабая сторона его произведеній. Это объясняется, можетъ быть, нетолько личными способностями автора, сколько условіями итальянской среды, не особенно нуждавшейся въ байронизм.
Но уже въ первыя свои произведенія Гверацци вноситъ и свой, собственный, самобытный элементъ живой воспріимчивости, пластическаго стремленія къ наслажденію жизнью помимо всякихъ общепринятыхъ условій и приличій. Страстность эта тоже доводитъ его героевъ до преступленія, но за нимъ слдуетъ не раскаяніе, не разочарованіе…
Этотъ самобытный оттнокъ въ Гверацци довольно робко проглядываетъ въ первой его повсти (‘Битва при Беневенто’) въ лиц молодого стрлка изъ свиты короля Манфреда. Его пылкій нравъ въ противорчіи съ полу-лакейскимъ званіемъ, — мотивъ почти тождественный съ ‘Рюи-Блазомъ’ В. Гюго, и общаетъ съ первыхъ-же страницъ живую и интересную драму. По авторъ не сдерживаетъ общанія. Онъ спшитъ дать своему стрлку самую аристократическую генеалогію, какъ-будто она нужна для того, чтобы оправдать въ его собственныхъ глазахъ честолюбивую мощь молодого героя и его противо-этикетную любовь къ молодой королевн.
Гораздо полне и выдержанне именно въ этомъ отношеніи одна изъ послдующихъ повстей:— ‘Вероника Чибо’, которую мы не затруднимся отнести къ самымъ удачнымъ изъ ряда чистохудожественныхъ произведеній Гверацци. Самая ея краткость составляетъ ея достоинство. Гверацци вообще трудно дается цлость, психическое единство. Его причудливый юморъ утомляетъ читателя, воображеніе дробится, перебгая съ предмета на предметъ, не находя на чемъ сосредоточиться. ‘Вероника Чибо’, какъ картинка, недодланная въ подробностяхъ, но проникнутая отъ начала до конца однимъ горькимъ, по невымученнымь чувствомъ, производитъ боле сильное впечатлніе. Содержаніе ея незатйливо, интересъ не сосредоточенъ на одной личности, поставленной правда на ходули для того, чтобы она могла лучше заслужить благосклонное вниманіе публики.
Отсутствіе націоналистическихъ и патріотическихъ мотивовъ въ поименованныхъ выше произведеніяхъ Гверацци вовсе еще не доказываетъ, чтобы увлекаясь общеевропейскимъ гуманитарнымъ движеніемъ, онъ забывалъ свои обязанности гражданина угнетенной Италіи. Теорія искуства для искуства никакимъ образомъ не можетъ считать его въ числ хотя-бы временныхъ своихъ приверженцевъ.
‘По моему, говоритъ онъ, совстливый писатель долженъ направлять вс свои усилія къ тому, чтобы его сочиненія отвчали, практически прямо полезной его отечеству цли’.— А въ другомъ мст: ‘Отечество есть тотъ алтарь, на который и Авель и Каинъ равно должны приносить свою жертву, какъ-бы скудна она ни была. Я не превозношу до небесъ тхъ, которые, словно ангелы безплотные, только и любятъ, что одну родину, по всми своими привязанностями я считаю себя всегда обязаннымъ поступиться для блага родины’, и т. п.
Впрочемъ, самая жизнь Гверацци лучше всякихъ признаній и выписокъ служитъ опроверженіемъ часто взводившихся на него обвиненій въ отсутствіи ‘итальянскихъ чувствъ’ и въ политическомъ индиферентизм.
Въ самой первой молодости мы встрчаемъ его дятельнымъ и горячимъ приверженцемъ всхъ политическихъ кружковъ, тогда очень немногочисленныхъ въ Италіи. Вмст съ Джусти и Леопарди онъ устраиваетъ общество подъ названіемъ ‘Academia Ladronica’, неимвшее строго опредленной цли и находившееся подъ вліяніемъ недальнозоркаго политика Колетты. Эта не литературная дятельность Гверацци рано ознакомила его съ тюрьмою и ссылкою и въ то-же время еще боле убдила его въ несостоятельности повальнаго тогда въ Италіи мелочнаго политиканства. Не находя въ себ силы создать, по примру Мадзини, такія формулы, которыя-бы давали прочные устои итальянскому движенію и выводили-бы его изъ сферы узко-націоналистической въ гуманитарную, Гверацци дйствительно въ своей литературной дятельности какъ-будто избгаетъ затрогивать непосредственно наиболе насущные гражданскіе вопросы. Но уже съ самаго начала своей литературной карьеры Гверацци задался мыслью написать ‘Народную эпопею итальянскаго возрожденія’, и хотлъ олицетворить ее въ своемъ роман ‘Осада Флоренціи’, вступительныя главы котораго онъ читалъ уже Мадзини въ Монтепульчіано въ 1829 г. Это замчательное произведеніе появилось въ свтъ (первоначально въ рукописи, такъ-какъ цензура не допустила ее въ печать) боле чмъ черезъ десять лтъ спустя. Политическія преслдованія, которымъ Гверацци подвергался постоянно, начиная съ 1829 г., раздражали его воспріимчивую натуру и заставили, по его собственному признанію, измнить первоначальный планъ этого романа. Вмсто стройнаго художественнаго цлаго, которое онъ первоначально думалъ создать изъ ‘Осады Флоренціи’, онъ ршился сдлать страстный, жгучій дифирамбъ. ‘Нуженъ бшенный ураганъ, чтобы взволновать это море грязи, пишетъ онъ въ предисловіи, и моя ‘Осада Флоренціи’ будетъ этимъ ураганомъ. Я написалъ эту книгу, потому-что не могъ дать генеральнаго сраженія врагамъ Италіи’.
Лучшіе люди итальянскаго общества отозвались на кличъ, обращенный къ нимъ Гверацци. ‘Осада Флоренціи’ стала школою, въ которой воспиталась марсальская тысяча.
‘Я убжденъ’, говоритъ Гверацци въ своихъ запискахъ, что въ томъ печальномъ положеніи, въ какое мы сами поставили нашу родину, едва-ли кто могъ-бы написать произведеніе боле содйствующее общему благу, чмъ моя ‘Осада Флоренціи’. Я основываю это свое гордое сознаніе на томъ, что лучшая наша молодежь, читая эту книгу, чувствовала сильне свой позоръ, свое угнетеніе. Мое сочиненіе не могло выйдти лучше, чмъ оно есть: виною тому мое воспитаніе, гоненія, которыя я терплю съ дтства, наконецъ самая моя природа. Оно.но могло быть хуже, потому-что моя совсть не допустила-бы меня написать чтобы-то ни было иное… Моя совсть призывала меня къ возрожденію Италіи, и я, но мр силъ, исполнилъ ея призваніе’.
Такимъ образомъ авторъ самъ даетъ намъ мрку для оцнки своей ‘Осады Флоренціи’. Въ его глазахъ это не столько художественное произведеніе, сколько ‘генеральное сраженіе, данное имъ врагамъ Италіи’, гражданскій подвигъ. Публика не безусловно приняла эту мрку и была права, потому-что и съ чистохудожественной точки зрнія этотъ романъ представлялъ слишкомъ много замчательнаго и новаго. Мы не намрены останавливаться здсь надъ эстетическимъ разборомъ его красотъ и надъ указаніемъ его довольно многочисленныхъ недостатковъ, разбросанности, растянутости, напыщенно-лирическихъ отступленій. Несомннно, что этотъ романъ представляетъ собою образецъ совершенно новаго вида историческаго романа. Здсь историческая эпоха является не обстановкою какой-нибудь личной драмы, а исторія и драма отождествляются. Герой ‘Осады Флоренціи’ не Вико, сынъ Макіавелли,— не мелодраматическій измнникъ Джіовави Вандипи (измн котораго приписываютъ паденіе Флоренціи), ни даже Франческо Ферручіо, капитанъ флорентійской республики, этотъ Гарибальди XVI вка. Героиня здсь сама Флоренція, остававшаяся въ разсказываемую эпоху такою-же, какою она была въ лучшіе годы процвтанія итальянскаго муниципальнаго быта, — ‘пирамидою, въ основаніи которой стоятъ Якопо Нарди, защищающій съ дюжиною безоружныхъ ребятъ (giovini) ратушу противъ войскъ Медичи, Микель-Анжело Буонаротти, собственноручно копающій ровъ вокругъ укрпленій, созданныхъ по его плану, подчиняющій сознанію обязанностей гражданина свою геніальность, а на вершин — робкіе старцы della Signoria, забывшіе, что есть на свт неподдльный энтузіазмъ, рыдающіе при восторженныхъ рчахъ гонфалоньера Кардуччіо, готовые на уступки, на признаніе правленія оптиматовъ, лишь-бы сохранить на плечахъ свои старческія головы и удержать свои не мене пустая, не мене дряхлыя привилегіи’.
‘Моему роману (мы опять цитируемъ самого автора) слдовало быть народною эпическою поэмою, а потому я ршился на мсто той блдной личности, вокругъ которой романисты школы Вальтеръ-Скотта обыкновенно групируютъ вс событія, поставить цлый народъ, національную идею’.
Эпоха, которую выбралъ Гверацци, представляла ему все, что онъ только могъ пожелать, чтобы выставить свой художественный пріемъ въ наиболе выгодномъ для него свт. Паденіе итальянской муниципальности представляетъ собою именно одинъ изъ историческихъ моментовъ, полныхъ невыдуманнаго, живого, быстро развивающагося, чисто драматическаго интереса. Люди особенно мощнаго закала, воспріимчивые, дятельные на добро и на зло, группируются блестящею плеядою въ обоихъ лагеряхъ. Карлъ V, пана Клементъ VII. Филиппъ Оранскій, Вандини, а со стороны Флоренціи Ферручіо, Кардучіо, Данте-Кастильоне, Микель-Апжело, и главнйшимъ образомъ народъ: — popolo magro гвельфскихъ муниципальныхъ республикъ,— этотъ своеобразный историческій элементъ, который не иметъ себ элемента ни въ одной европейской исторіи. Эфектность неравной борьбы, въ которой городъ, имющій всего 7,000 жителей, отвыкшихъ отъ войны, поглощенныхъ торговою дятельностью,— держится одинъ противъ сильной лиги папы и императора,— эффектность эта, еще боле усиливается тмъ трагическимъ значеніемъ, которое имло паденіе Флоренціи для Италіи вообще. Съ паденіемъ Флоренціи гражданская жизнь Италіи кончилась. Осталось много порывовъ прекрасныхъ, великодушныхъ порывовъ, но разрозненныхъ, почти неимвшихъ смысла въ самой Италіи, гд ихъ никто не оцнилъ и не понялъ. И посл этого много итальянскихъ именъ прославились въ наукахъ, въ художествахъ, подвинули впереди’ общеевропейское развитіе: но все это не находило отзыва въ самой Италіи. Ея пьеса была сыграна, занавсъ опущенъ. Крпкія руки держали его, и антрактъ продолжался боле двухъ вковъ: до самаго наполеоновскаго вторженія.
Пересказать содержаніе разбираемаго романа чрезвычайно трудно: пришлось-бы перечислять разрозненные эпизоды послдняго момента трагической борьбы, итальянской муниципальной борьбы противъ общеевропейскаго унитарно-государственнаго и авторитетнаго строя. Рядъ превосходно начерченныхъ историческихъ картинъ, составляетъ главнйшую прелесть особенно начала ‘Осады Флоренціи’. Во второй его половин становится уже черезъ-чуръ очевидно, что авторъ оставилъ свой планъ созданія художественно-народной эпопеи и торопливою рукою набрасываетъ краски, спша создать свою ‘дикую бурю’, которая должна разсять и освжить уже черезъ-чуръ сгустившуюся міазматическую атмосферу. И эта торопливость исполненія портитъ не одну только художественную сторону произведенія: инстинктъ необузданной мести, преобладающій во-второй части сочиненія, вводитъ Гверацци въ противорчіе съ самимъ собою, заставляетъ его платить непомрную дань той итальянской патріотической исключительности, противъ которой онъ возставалъ всею своею предыдущею и значительною частью своей послдующей дятельности. Здсь встрчаются дикія личности въ род Мортичино-дели-Антинори. Если въ лиц измнника Джіовинни-Бандини Гверацци (по его собственному толкованію) хотлъ доказать ‘до чего доводитъ слпая ярость, когда она направлена противъ родины’, то въ лиц Мортичино онъ, можетъ быть неумышленно, показалъ, что это качество немногимъ похвальне и въ томъ случа, когда она находить себ оправданіе въ огуловомъ всеобщемъ патріотическомъ настроеніи. Обычный и основной гуманизмъ Гверацци во второй части ‘Осады Флоренціи’ заявляетъ себя только тмъ, что не допускаетъ автора увлечься подобными зврскими проявленіями даже въ сочувственномъ ему лагер: онъ не прикрашиваетъ ихъ, не идеализируетъ, а просто поставляетъ ихъ на видъ читателю во всей ихъ возмутительной нагот.
Въ первой глав романа Гверацци вводитъ читателя въ комнату умирающаго Макьявелли, котораго онъ заставляетъ передъ смертью говорить очень длинную поучительную рчь, собравшимся вокругъ него друзьямъ. Друзья эти — Ферручіо, которому онъ, какъ достойнйшему, препоручилъ своего сына, Вико, — Данте Кастильонскій, монахъ фра-Бенедетто Фолискій, ученикъ Саванароллы, Мартелли и поэтъ Аламанни, только-что вернувшіеся изъ изгнанія:— вс, игравшіе очень важную роль въ политическихъ событіяхъ, послдовавшихъ немедленно за смертью Макіавелли во Франціи. Заставлять умирающаго дряхлаго старика говорить въ теченіи нсколькихъ часовъ сряду, цитировать цлыя страницы изъ своихъ сочиненій,— конечно большой промахъ въ романист. Но Гверацци до такой степени врно передаетъ существенный характеръ знаменитаго секретаря флорентійской республики, котораго жизнь и воззрнія опередившія свой вкъ своею трезвою реальностью, были столь дурно поняты и подали поводъ ко многимъ нелпымъ подозрніямъ и обвиненіямъ, что читатель, пораженный этою высшею правдою, даже и не замчаетъ романической натяжки. Макілвелли передъ смертью забываетъ все и помнитъ только Флоренцію, надъ которой уже готова разразиться гроза. Т слова, которыя говоритъ онъ передъ смертью своимъ друзьямъ, выясняютъ его характеръ и его сложную политику несравненно лучше, чмъ могли-бы сдлать цлые томи критическихъ разсужденій и изслдованій. Кром того, он знакомятъ читателя съ эпохою дйствія, заставляютъ его съ живымъ интересомъ слдить за дальнйшимъ ходомъ событій, ршающихъ судьбу муниципально-республиканской Италіи, и которыя Макіавелли предвидлъ. Затмъ вы уже какъ съ знакомыми встрчаетесь съ героями этой гигантской борьбы, хотя-бы встрчалъ ихъ имена первый разъ на страницахъ ‘Осады Флоренціи’… И до самаго конца длиннаго романа вы видите передъ собою образъ Макіявели, совмщающаго въ себ одномъ всю мудрость послднихъ лтъ итальянской муниципальной исторіи, умирающаго въ то самое время, когда онъ всего нужне для отечества…— Эта первая глава служитъ вмсто пролога, несравненно боле удачнаго, чмъ насыщенная лирическая интродукція, которою Гверацци счелъ за нужное снабдить свой романъ. Затмъ онъ уже прямо переходитъ къ самому эпизодическому ходу драмы. Съ необыкновенною живостью онъ разсказываетъ взятіе Прато и Вольтерры флорентійскими войсками, постыдное бгство изъ подъ Ареццо коммисара республики, внутренніе раздоры между смлою молодежью и робкими старйшинами, народное воодушевленіе и трусливую уступчивость оптиматовъ, глубокомысленныя совщанія отцевъ отечества, кончающіяся тмъ, что послднія войска республики препоручаются хитрому Малатест Бальоне, кондоттьеру изъ Перуджіи, между тмъ какъ флорентійскій капитанъ Ферручіо, кумиръ народа и молодежи, устраняется подъ всевозможными предлогами и вынужденъ съ горстью голоднаго войска блуждать по окрестностямъ, тщетно проповдуя одноплеменнымъ городамъ тутъ въ первый разъ возникшую въ немъ мысль національнаго единства Италіи… Пылкое увлеченіе борьбою низшихъ классовъ, женщинъ и дтей,— всесторонній патріотизмъ Микель Анжело, то скульптора, то посланника, то поэта и музыканта, то военнаго инженера,— Климентъ VII,— лисица въ папской тіар, и Карлъ V, котораго страхъ передъ Лютеромъ повергаетъ на колни передъ только-что ограбленнымъ его войсками, святымъ отцемъ,— грубая крестьянка, приводящая двухъ послднихъ своихъ сыновей-подростковъ, на мсто двухъ старшихъ, только-что убитыхъ на городской стн:— все оживаетъ подъ страстною кистью Гверацци, освщенное какимъ-то особеннымъ свтомъ, согртое его внутреннимъ огнемъ.
Въ ‘Осад Флоренціи’ Гверацци предположилъ себ развить одну прекрасную и благородную мысль, совершенно новую въ историческомъ роман. Одно это ужо ставитъ его произведеніе несравненно выше лучшихъ романовъ Манцони и его школы, проповдующихъ тоже возрожденіе, эмансипацію, нравственное улучшеніе народа. Но они не идутъ дальше сферы узко-индивидуальной и семейной. Гверацци въ своей ‘Осад Флоренціи’ проповдуетъ то-же самое, но гораздо энергичне и полне. Онъ забываетъ индивидуумовъ и сословія и обращается къ народу, къ обществу. Онъ хочетъ освободить его не отъ случайнаго вншняго врага, а отъ собственной близорукой разобщенности и разсчетовъ, парализующихъ его силы. Изъ состоянія кичливой пассивности, онъ призываетъ его къ дятельности во имя отечества и гражданской свободы. Онъ не льститъ ни сильнымъ, ни слабымъ, не обманываетъ никого сладостными надеждами. Пропаганда его сурова и скептична при всей своей страстности и восторженности. Единство Италіи не рисуется у него, какъ у Мадзини, напримръ, лучезарною обтованною обителью, въ которой найдутъ себ разршеніе вс томленія и невзгоды отдльныхъ личностей и цлаго народа. Онъ не становится въ положеніе пророка, для этого, кром горячей любви, нужна еще дтская, наивная вра. Ея нтъ у Гверацци. Онъ слишкомъ человкъ своего времени. Самый страстный его патріотизмъ иметъ своимъ основаніемъ разсудительный реализмъ Макіявелли, буквально возрожденный въ Италіи его ‘Осадою Флоренціи’, а не Мадзиніевскую вру въ призваніе страны. Говорятъ, старикъ Манцони плакалъ, читая нкоторыя страницы ‘Осады Флоренціи’. Дйствительно, страстное негодованіе внушаетъ иногда ея автору порывы неподдльнаго, высокаго лиризма. Но общій топъ этого сочиненія остается все-же тономъ разсудительнаго скептицизма съ сильной примсью раздраженія и желчи. Сидя одинъ въ своей маленькой келіи въ форт делла-Стелла въ Порто Феррайо (на о-въ Эльб), онъ съ проницательною злобою смотритъ на Италію и видитъ съ одной стороны ея поработителей, съ другой переродившихся изъ гражданъ великой демократической республики смирныхъ подданныхъ смирнаго Леопольда. Вс дальнйшія соображенія и помыслы уходятъ у него на задній планъ передъ этою картиною. Въ лтописяхъ Нарди, въ ‘Storie florentine ‘ своего учителя Макіявелли, онъ ищетъ не идеаловъ общественнаго устройства, а только образовъ или картинъ, которые-бы еще ярче оттнили своимъ сопоставленіемъ съ ними современный гражданскій развратъ. Онъ призываетъ къ возрожденію во имя мщенія, тогда какъ за нсколько лтъ передъ тмъ онъ самъ говорилъ: ‘если Италіи суждено возродиться, то конечно не во имя ненависти или мщенія’. Теперь онъ ведетъ другую рчь: ‘вы слишкомъ страдали’,— говоритъ онъ своимъ итальянскимъ согражданамъ,— ‘вынести больше вамъ не подъ силу, значитъ вы побдите’. Но будемъ-ли мы счастливы вслдъ за тмъ? спрашиваетъ онъ все въ томъ-же длинномъ своемъ вступленіи. ‘Che importa! Бросьте счастіе, лишь-бы возвратить эти дорогіе для Италіи дни. Горька радость мщенія, но все-же радость. Чмъ тяжеле нанесенная обида, тмъ боле месть за нее радуетъ сердце’.
Первоначально Гверацци смотрлъ глазами соперничества на Мадзини, котораго идеалистически-унитарныя формулы итальянскаго возрожденія не вполн удовлетворяли скептическимъ требованіямъ питомца Макіявелли.
Въ первыхъ главахъ ‘Осады Флоренціи’ (по преимуществу въ поученіяхъ, которыя умирающій Макіявелли даетъ своимъ друзьямъ) слишкомъ примтно желаніе автора такъ сказать продолжать это свое соперничество и, въ параллель къ мадзиніевскому унитаризму, изложить свою собственную доктрину или систему національнаго возрожденій. Мы уже сказали, какимъ образомъ заключеніе Гверацци на три года въ тюрьму (по нелпому обвиненію, будто-бы онъ купилъ съ преступною цлью 40,000 ружей) весьма ршительно повліяло на весь планъ его капитальнаго сочиненія. Посвящая этотъ свой трудъ Мадзини, Гверацци тмъ самымъ какъ-бы указываетъ, что онъ уступаетъ своему давнишнему сопернику пальму руководства дломъ возрожденія, а самъ довольствуется боле скромною ролью трубача или глашатая, призывающаго живыя силы къ возрожденію, сосредоточивающаго свои помыслы и усилія лишь на томъ, чтобы его призывный кличъ былъ доступенъ наивозможно большему числу бойцовъ и потрясъ-бы до глубины души тхъ, кто его услышалъ.
Въ общей исторіи итальянскаго національнаго движенія, взаимныя роли Мадзини и Гверацци остались именно такими, какими мы ихъ только-что очертили здсь, т. е. Мадзини представляется намъ организаторомъ и агитаторомъ, Гверацци-же является дятелемъ чисто литературнымъ, пробуждавшимъ итальянскую молодежь, собственно политическая дятельность Гверацци отразилась на итальянскомъ движеніи гораздо слабе, чмъ его литературная дятельность.
Это, однакожъ, нисколько не мшало тому, что чисто политическіе труды наполняли собою долголтнюю жизнь автора ‘Осады Флоренціи’ по меньшей мр настолько-же, насколько и литературная его работа. Мы уже сказали, что, едва выйдя изъ ребячества, онъ уже встрчается во всхъ политическихъ кружкахъ, иногда столь многочисленныхъ въ Тоскан, и везд играетъ очень видную роль либо иниціатора (какъ, наприм., въ Academia Labronica), либо руководителя (какъ, наприм., въ кружкахъ, образовавшихся изъ постителей покойнаго генерала Коллетты). Но только по основному складу своихъ воззрній и своего характера, Гверацци постоянно оставался дятелемъ чисто мстнымъ, тосканскимъ. Его практическій макіявелизмъ весьма естественно побуждалъ его отдавать гораздо больше своего вниманія прикладной сторон дла, чмъ общимъ формуламъ, а жри разрозненности, которая еще тогда существовала между областями полуострова — быть общеитальянскимъ дятелемъ въ прикладномъ значеніи представляло ршительную невозможность.
Мы видли, что уже въ 1829 г. Гверацци, хотя и относившійся съ скептическою улыбкою къ восторженнымъ воззрніямъ Мадзини на итальянское возрожденіе, заключилъ однакожъ съ нимъ союзъ, котораго назначеніе не ограничивалось однимъ только совмстнымъ изданіемъ либерально-литературной газеты. Связь Гверацци съ мадзиніевскою ассосіаціею была однакожъ почти только поминальная и существенно состояла едва-ли не въ томъ только, что оба они равно признавали самую безотлагательную необходимость вывести Италію изъ того жалкаго положенія, въ которомъ она была, оба одинаково донимали, что дло ихъ иначе не можетъ быть подвинуто впередъ, какъ при объединеніи живыхъ силъ всхъ частей полуострова. Во всемъ остальномъ Гверацци предоставлялось дйствовать вполн самостоятельно. Онъ учреждалъ агентства по своему усмотрнію во многихъ второстепенныхъ тосканскихъ городахъ, предпринималъ подписки съ патріотическими цлями, организовалъ цлое общество съ цлью вспоможенія эмигрантамъ изъ только-что побжденныхъ Романій, часто даже безъ вдома Мадзини. Наконецъ даже въ своихъ воззрніяхъ на государственное единство Италіи Гверацци довольно существенно расходился съ Мадзини: для него единство это было вовсе не окончательною формою, въ которую должна отлиться политическая жизнь возрожденной Италіи, а только боевымъ орудіемъ, необходимымъ во время борьбы. Въ идеал Гверацци былъ гораздо боле федералистомъ, чмъ унитаріемъ, но считалъ излишнимъ поднимать этотъ вопросъ въ то время, когда еще и первые шаги къ фактическому освобожденію еще не были сдланы.
Вс эти разногласія, чуть примтныя вначал, не замедлили однакожъ высказаться очень ршительно при первой попытк къ дйствію. Тотчасъ поcл окончательнаго пораженія инсургентовъ въ Романьяхъ, между Мадзини и Гверацци готовился уже рзкій разрывъ. Поводомъ къ нему послужило то, что Мадзини, раздлявшій насчетъ тогдашняго положенія Тосканы заблужденіе, распространенное во всей Италіи и Австріи, считалъ моментъ крайне пригоднымъ для возстанія и требовалъ отъ тамошнихъ своихъ друзей, чтобы они немедленно подняли знамя освобожденія. Гверацци, изучавшій положеніе на мст, возражалъ, находя исполненіе мадзиніевскаго требованія неисполнимымъ. Изъ своего прекраснаго далека Мадзини предполагалъ, что многочисленный элементъ возстанія въ Тоскан составятъ бглецы изъ Романьи, которые дйствительно посл пораженія нахлынули въ велико-герцогскія владнія. Но великій герцогъ Леопольдъ, уступая требованію Австріи и папы, началъ противъ ихъ преслдованія, такъ-что тосканскіе патріоты съ трудомъ могли препроводить значительную ихъ часть за-границу. Вниманіе всхъ итальянскихъ правительствъ было возбуждено въ высшей степени. Австрійскія войска занимали почти центръ полуострова. Деньги, которыя Гверацци собиралъ по крупицамъ на патріотическія предпріятія, были вс истощены на вспоможеніе бглецамъ изъ Романій, самъ онъ наконецъ былъ арестованъ. Комиссія, назначенная для изслдованія его процесса, упорно добивалась отъ него, ‘куда онъ подвалъ. 40,000 ружей’?
— ‘Да лидируйте, отвчалъ онъ полицейскому комиссару Мейснеру, предстательствующему въ комиссіи:— ‘вдь на покупку такого запаса понадобилось-бы но меньше милліона лиръ. Откуда у меня могли быть такія деньги’?
— ‘Я и самъ думаю, отвчалъ уступчивый Мейснеръ, — что это неправда, но намъ предписано формально спросить васъ.
— ‘Такъ отвчайте точно также формально, что, если-бы у меня была такая сумма денегъ при тхъ намреніяхъ, которыя во мн предполагаютъ, то я купилъ-бы всего 20,000 ружей, а на остальное пріобрлъ-бы запасы пороху и огнестрльныхъ снарядовъ, а тогда, вроятно, вамъ не пришлось-бы допрашивать меня, куда я подвалъ ружья’.
По окончаніи этого процесса, тянувшагося очень долго, Гверацци принужденъ, былъ удалиться изъ Италіи и долго не прибгалъ къ политической дятельности, не довряя успшности и основательности попытокъ итальянской эмиграціи.
Мы-бы растянули черезъ мру этотъ бглый очеркъ, если-бы захотли дать читателю основательное понятіе о той важной политической роли, которую Гверацци играетъ въ тосканскихъ событіяхъ 1848 г., а потому ограничимся сухимъ и, по возможности, краткимъ перечнемъ главнйшихъ фактовъ.
Когда, посл февральскаго переворота во Франціи, итальянская агитація, начавшаяся еще въ 1846 г. при избраніи папою Пія IX, вынудила къ уступкамъ всхъ итальянскихъ владтелей, тосканскій великій герцогъ Леопольдъ увидалъ скоро полнйшую невозможность обойдтись безъ единственнаго человка, котораго всеобщій голосъ признавалъ способнымъ совладть съ трудностями тогдашняго положенія и успокоить недовріе и волненіе народа: — Гверацци былъ сдланъ министромъ. Вскор, какъ извстно, великій герцогъ, перепуганный тою ролью, которую онъ долженъ былъ принять на себя, угрожаемый анафемою изъ Рима и войскомъ изъ Вны, счелъ за лучшее бжать изъ своей столицы. Министерство преобразилось въ республиканскій тріумвиратъ Гверацци, Маццони и Монтанелли. Друзья и недруги автора ‘Осады Флоренціи’ равно удивляются той удивительной энергіи, съ которою Гверацци съумлъ управиться съ до нельзя усложненными затрудненіями этой критической минуты. Товарищи его по временному правительству,— Монтанелли, поэтъ и мечтатель, составившій себ доблестное имя, какъ предводитель легіона пизанскихъ студентовъ въ сраженіи подъ Куртатоною, и Маццони, честный и хорошій человкъ, но не имвшій ни строго опредленныхъ политическихъ воззрній, ни опытности, были для него слабыми помощниками. А между-тмъ врагами временного правительства были не одни только открытые реакціонеры и клерикалы, скоро убдившіеся на опыт, что въ лиц Гверацци они нашли себ противника, способнаго нанести имъ смертельные удары. Нео-гвельфы, т. е. приверженцы либеральнаго Пія IX, и нее-гибеллины, т. е. приверженцы савойскаго короля, опрокидываются съ одинаковою злобою на злополучнаго Гверацци, который видитъ въ ихъ доктринахъ ребячески-романтическое увлеченіе или мелко-честолюбивый разсчетъ. Умренные всхъ оттнковъ не могутъ простить ему того, что онъ выдвинутъ къ власти волненіями ливорнской черни, которую онъ одинъ только уметъ укрощать, потому-что онъ едва-ли не одинъ тогда во всей Италіи ставитъ нормою для своей политики не собственныя свои мечты и идеалы, а реальныя нужды тосканскаго народонаселенія. За это въ немъ видятъ опаснаго демагога, готоваго ниспровергнуть ‘священнйшія основы.’ Прежнія его друзья становятся наиболе заклятыми его врагами. Джусти бросаетъ ему въ лицо желчную, несправедливую эпиграмму ‘l’Aruffa-popoli’ (встрепыватель народовъ). Сознавая, что трезвость воззрній составляетъ главнйшую изъ обязанностей государственнаго человка, Гверацци ни на минуту не позволяетъ себ увлечься также и собственною своею популярностью въ низшихъ слояхъ тосканскаго народонаселенія. Онъ понимаетъ, что трудовыя массы народа не легко поддаются увлеченіямъ и порывамъ платонической любви къ независимости и къ родин. Чтобы пустить прочные корни въ этихъ темныхъ слояхъ, движеніе должно отвчать на какія-нибудь существенныя, невыдуманныя ихъ потребности. Гверацци употребляетъ вс усилія на то, чтобы установить требуемую круговую поруку между народными массами и современнымъ движеніемъ. Задача эта тмъ боле для него трудна, что католическое духовенство, знающее бытъ народа несравненно основательне всякихъ либераловъ и революціонеровъ, ведетъ противъ него упорную борьбу не на животъ, а на смерть…
При такомъ-то ход длъ, Мадзини покидаетъ Ломбардію и спшитъ въ Тоскану, которой правительство сосредоточено въ рукахъ его бывшаго союзника. Занятый исключительно своею идеею политическаго единства, онъ требуетъ отъ временного правительства, чтобы оно отвлеклось отъ самыхъ настоятельныхъ нуждъ и потребностей этой трудной минуты и почти сложило-бы свою власть въ руки одного центральнаго учредительнаго собранія, которое иметъ быть созвано въ Рим. По этому существенному пункту завязывается между старыми друзьями и союзниками упорная борьба, закончившаяся, какъ извстно, полуизгнаніемъ Мадзини изъ Тосканы. Онъ спшитъ въ Римъ, гд сто провозглашаютъ тріумвиромъ вмст съ молодымъ Саффю и Аурелини. Гверацци остается въ Флоренціи, покинутый и послдними своими политическими друзьями.
Быстро наступала реакція во всей Италіи посл увлеченій весны 1848 г. Въ виду возрастающихъ ея успховъ и чтобы избжать ужасовъ насильственной реставраціи, всегда благоразумная Тоскана спшитъ предупредить неизбжное:— временное правительство низвергнуто и члены его, неуспвшіе бжать, отведены въ тюрьму. Противъ Гверацци поднимается скандальный политическій процессъ, въ которомъ обвиненія нелпо путаются, взаимно противурча одно другому. Призванный въ министерство великимъ герцогомъ, онъ не могъ подлежать суду за незаконное будто-бы присвоеніе себ власти. Измышлены были другіе поводы къ обвиненію, изъ нихъ самый позорный, подсказанный бывшими политическими друзьями многострадальнаго тріумвира, состоялъ въ расхищеніи имъ велико-герцогскаго имущества. Леопольдъ, боле справедливый въ этомъ, случа чмъ италіянскіе либералы, счелъ своею обязанностью написать судьямъ Гверацци, что онъ не только не иметъ повода жаловаться на расхищеніе своего имущества, по долженъ благодарить временное правительство за крайне добросовстное и тщательное его сохраненіе.
Снова пришлось Гверацци покинуть родину, куда онъ вернулся только въ 1860 году.