По поводу пятидесятилетия со дня кончины H. В. Гоголя и В. А. Жуковского, Воскресенский Григорий Александрович, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Воскресенский Г. А. По поводу пятидесятилетия со дня кончины H. В. Гоголя и В. А. Жуковского ( 21 февраля и 12 апреля 1852 г.) // Богословский вестник 1902. T. 1. No 3. С. 596-620 (2-я пагин.).

По поводу пятидесятилтія со дня кончины H. В. Гоголя и В. А. Жуковскаго.
( 21 февраля и 12 апрля 1852 г.)

Значеніе пятидесятилтняго юбилея писателей. Сочиненія ихъ становятся достояніемъ всеобщимъ, входятъ въ народъ. Юбилейное чествованіе — естественная и вполн законная дань признательности благодарнаго потомства къ великимъ художникамъ слова. Жуковскій въ исторіи русской литературы. Юбилейные праздники писателей служатъ побужденіемъ къ боле глубокому изученію ихъ жизни и эпохи. Желательность новыхъ матеріаловъ и новыхъ изслдованій о Жуковскомъ и Гогол. Недостаточно выясненныя стороны личности Гоголя. Былъ ли ‘переломъ’ въ основныхъ воззрніяхъ Гоголя? Мннія о нравственныхъ качествахъ характера Гоголя и о степени его теоретическаго развитія. Какіе факторы способствовали развитію въ Гогол наклонности къ реализму? Великое значеніе петербургскихъ повстей, ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ Душъ’ Гоголя. Гоголь — основатель и глаза новаго періода русской литературы.

Въ феврал текущаго года Россія торжественно чествовала память великаго писателя H. В. Гоголя по поводу пятидесятилтія со дня его кончины ( 21 февраля 1852 г.), а въ апрл будетъ чествовать по тому же случаю другого писателя В. А. Жуковскаго ( 12 апрля 1852 г.).

По отношенію къ писателямъ пятидесятилтній юбилей иметъ тотъ особый смыслъ, что сочиненія ихъ перестаютъ, по нашимъ законамъ о печати, быть собственностію наслдниковъ или тхъ, кому переданы права на нихъ, становятся достояніемъ всеобщимъ: ихъ иметъ право издавать и частями и полнымъ собраніемъ каждый, и каждый, конечно, для своей же выгоды старается продавать ихъ возможно дешевле. Становясь общедоступными въ удешевленныхъ изданіяхъ, сочиненія писателей естественно окажутъ могущественное дйствіе на умы и сердца многочисленныхъ читателей. Гоголь приблизится теперь къ народу, войдетъ въ народъ, какъ входитъ въ Народъ Пушкинъ. Припомнимъ, что въ первые же годы посл пятидесятилтія со дня кончины Пушкина ( 29 января 1837 г.) сочиненія его разошлись боле чмъ въ милліон экземпляровъ. Къ ныншнему юбилею Гоголя заготовлены и вышли многія удешевленныя изданія, изъ коихъ особеннаго вниманія заслуживаютъ роскошное трехтомное полное собраніе сочиненій Гоголя съ его біографіей, примчаніями, обильными иллюстраціями, редактированное проф. А. И. Кирпичниковымъ (свыше полуторы тысячи страницъ, ц. 3 р. 50 к.) и однотомное собраніе сочиненій подъ тою же редакціей (ц. 80 к.), а также однотомное полное собраніе сочиненій изд. А. Панафидина подъ редакціей П. В. Смирновскаго (большой компактный томъ въ 800 страницъ, ц. 1 р. 75 к.) и изданіе петербургской фирмы ‘Народная польза’ подъ редакціей Е. Ляцкаго, съ иллюстраціями И вводными статьями академика А. Н. Пыпина, Е. Ляцкаго и Г. Втринскаго. Выпущены удешевленныя полныя изданія отдльныхъ произведеній Гоголя съ иллюстраціями и безъ оныхъ, наконецъ цлая серія иллюстрированныхъ дешевыхъ брошюръ для народа выпущена въ свтъ товариществомъ И. Д. Сытина.

Юбилейное чествованіе есть естественная и вполн законная дань признательности благодарнаго потомства къ великимъ художникамъ слова, проповдникамъ истины, добра и красоты,— вполн законная дань по отношенію къ чествуемымъ нын писателямъ, какъ къ Гоголю (можетъ ли быть объ этомъ споръ!), такъ и къ Жуковскому. Въ самомъ дл въ лиц Жуковскаго русское общество имло перваго по счету поэта въ подлинномъ смысл этого слова, поэта, котораго полюбило не вслдствіе доводовъ риторики или прихоти моды, какъ оно любило раньше Ломоносова, Хераскова, Державина и другихъ, а потому, что истинный талантъ ударилъ по сердцамъ, расшевелилъ поэтическія струны, живущія въ душ и самыхъ трезвыхъ, самыхъ прозаическихъ людей. До Жуковскаго такой поэзіи не существовало на Руси. Жуковскій былъ первымъ истиннымъ поэтомъ новаго періода русской литературы,— поэтомъ, у котораго къ большому дарованію присоединялась глубокая вра въ нравственное назначеніе поэзіи и который дйствительно жилъ въ своей поэзіи. Говоря о своей молодости, Жуковскій въ одномъ стихотвореніи сказалъ:

Я музу юную, бывало,

Встрчалъ въ подлунной сторон,

И вдохновеніе слетало

Съ небесъ незваное ко мн,

На все земное наводило

Животворящій лучъ оно,

И для меня въ то время было

Жизнь и поэзія — одно.

Эта связь никогда не прекращалась и впослдствіи. Жуковскій былъ первымъ типомъ писателя, для котораго поэзія не была прихотью таланта, развлеченіемъ досуга, тмъ боле піитическимъ ремесломъ, но истиннымъ призваніемъ. Высокое представленіе о достоинств поэзіи, нравственное ея значеніе первый указалъ въ литератур Жуковскій. Въ конц второй части поэмы Жуковскаго ‘Агасверъ, вчный жидъ’ встрчаемъ замчательныя строки о значеніи поэзіи. Вчный жидъ, Агасверъ, изображая свое одинокое положеніе во вселенной, говоритъ, что видимыя имъ чудеса природы отзываются въ его душ молитвою, а съ нею Сливается нердко вдохновенье Поэзіи, поэзія — земная Сестра небесныя молитвы, голосъ Создателя, изъ глубины созданья Къ намъ исходящій чистымъ отголоскомъ Въ гармоніи восторженнаго слова,

Въ драматической поэм ‘Камоэнсъ’, частію переведенной, частію передланной (въ 1838 г.) изъ Фр. Гальма, Жуковскій влагаетъ въ уста умирающаго Камоэнса слова, составляющія его собственную задушевную мысль,— слова, которыя подписалъ и на своемъ портрет, присланномъ въ тоже время изъ Венеціи Зейдлицу:

Поэзія есть Богъ — въ святыхъ мечтахъ земли!

И въ той же поэм молодой поэтъ говоритъ словами Жуковскаго:

Нтъ, нтъ, не счастія, не славы здсь

Ищу я, быть хочу крыломъ могучимъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лекарствомъ душъ, безвріемъ крушимыхъ,

И сторожемъ нетлнной той завсы,

Которою предъ нами горній міръ

Задернутъ, чтобъ порой для смертныхъ глазъ

Ее приподымать и святость жизни

Являть во всей ея крас небесной —

Вотъ долгъ поэта, вотъ мое призванье!

Поэты, засвтивъ свой огонь на маяк, который возженъ самимъ Создателемъ, будутъ

… во всхъ странахъ и временахъ

Для всхъ племенъ звздами путевыми,

При блеск ихъ, чтобъ труженикъ земной

Ни испыталъ — душой онъ не падетъ,

И вра въ лучшее въ немъ не погибнетъ.

Романтизмъ Жуковскаго, явившійся на смну полной фальши ложноклассической школы, имлъ, конечно, свои условности и крайности (любовь къ среднимъ вкамъ, мечтательность, наивность, мистицизмъ), но онъ силенъ былъ тмъ, что обращался къ живому человческому чувству. Историческое значеніе сочиненій Жуковскаго, и именно его переводовъ произведеній нмецкой и англійской литературы, не подлежитъ никакому сомннію. Уже одно то, что Жуковскій своими прекрасными стихотвореніями доставлялъ своимъ читателямъ высокое эстетическое наслажденіе, должно быть поставлено ему въ немалую заслугу. Такого изящнаго, музыкальнаго стиха, такого чистаго правильнаго, образнаго и вмст сжатаго, сильнаго языка еще не было слыхано въ русской литератур. Невольно припоминается отзывъ Пушкина о стихахъ Жуковскаго:

Его стиховъ плнительная сладость

Пройдетъ вковъ завистливую даль,

И, внемля имъ, вздохнетъ о слав младость,

Утшится безмолвная печаль,

И рзвая задумается радость.

За тмъ, поэтическій матеріалъ, заимствованный Жуковскимъ изъ самыхъ образованныхъ литературъ, переданный въ возможномъ совершенств, не могъ не пріобрсти извстной цнности для молодой русской литературы. Жуковскій перенесъ къ намъ цлый міръ новыхъ идей, ощущеній и образовъ, оживилъ чувство простыхъ красотъ природы, возстановилъ связь между стремленіями высшей культуры и наивными врованіями и преданіями старины и вообще освжилъ русскую поэзію живымъ и чистымъ чувствомъ. Вліяніе поэзіи Жуковскаго, безъ сомннія, было во многихъ отношеніяхъ благотворное. Въ меланхолическомъ тон его поэзіи высказывались мягкая человчность, задушевное чувство, возвышенные нравственные идеалы. Живое доказательство значенія Жуковскаго для послдующаго поколнія представляетъ Пушкинъ. Давно уже высказывалось въ литератур, что Жуковскій вмст съ Батюшковымъ подготовилъ появленіе Пушкина. И это правда. Что до Жуковскаго, то стоитъ вспомнить, что когда Пушкинъ поступилъ въ царскосельскій лицей, были уже извстны нкоторыя изъ произведеній, прославившихъ Жуковскаго, другія появились во время пребыванія Пушкина въ лице, такъ что уже ранніе опыты его возникали подъ вліяніемъ вдохновеній пвца Людмилы, Свтланы и Громобоя. Самъ Пушкинъ называетъ Жуковскаго ‘наставникомъ, пстуномъ и хранителемъ своей втреной музы’.

Но и помимо великихъ историко-литературныхъ заслугъ, произведенія Жуковскаго и въ наше врёмя сохраняютъ неувядаемую, юношескую свжесть. ‘Мечтательная грусть, унылая мелодія,— говоритъ Блинскій,— задушевность и сердечность, фантастическая настроенность духа, безвыходно погруженнаго въ самомъ себ,— вотъ преобладающій характеръ поэзіи Жуковскаго, составляющій и ея непобдимую прелесть и ея недостатокъ, какъ всякой неполноты и всякой односторонности. Жуковскій діаметрально противоположенъ Державину, и хотя содержаніе и тонъ поэзіи Жуковскаго суть экзотическія растенія въ отношеніи къ русской поэзіи, переселенцы съ чуждой почвы, изъ-подъ чужаго неба, однако, вопреки толкамъ и крикамъ поборниковъ народности въ поэзіи, Жуковскій — поэтъ не одной своей эпохи: его стихотворенія всегда будутъ находить отзывъ въ юныхъ поколніяхъ, приготовляющихся къ жизни и еще только мечтающихъ о жизни, но не знающихъ ея’ {Сочиненія, ч. 6, М. 1860, стр. 227.}… ‘Неизмримъ подвигъ Жуковскаго и велико значеніе его въ русской литератур — говоритъ Блинскій въ другомъ мст. Его романтическая муза была для дикой степи русской поэзіи элевзинскою богинею Церерою: она дала русской поэзіи душу и сердце, познакомивъ ее съ таинствомъ страданія, утратъ, мистическихъ откровеній и полнаго тревоги стремленія ‘въ оный таинственный свтъ’, которому нтъ имени, нтъ мста, но въ которомъ юная душа чувствуетъ свою родную, завтную сторону {Сочиненія, ч. 8, стр. 247.}’. Пушкинъ и Гоголь, какъ извстно, весьма высоко цнили поэзію Жуковскаго, а другіе (какъ наприм. Плетневъ и Никитенко) возводили ее въ настоящій апоозъ: пониманіе нравственнаго значенія поэзіи у Жуковскаго они представляли какъ ея высшее опредленіе, какъ настоящее откровеніе, художественное и нравственное. Въ общемъ заслуги Жуковскаго могутъ быть формулированы такъ. Онъ познакомитъ русское общество съ міромъ европейской романтики. По выраженію Блинскаго, Жуковскій — ‘литературный Коломбъ Руси, открывшій ей Америку романтизма въ поэзіи’ {Тамъ же, ч. 6, стр. 286.}. Жуковскій далъ образцы задушевной поэзіи, говорившей изящнымъ языкомъ и впервые создалъ возвышенное представленіе объ источник и назначеніи поэзіи.

Юбилейные праздники писателей — въ высшей степени отрадныя явленія въ нашей русской жизни. Вмст съ вншними проявленіями чувствъ признательности къ памяти художниковъ слова, до названія ихъ именами школъ, улицъ и постановки имъ памятниковъ включительно, они обыкновенно служатъ толчкомъ и побужденіемъ къ боле глубокому и всестороннему изученію и освщенію жизни, литературной дятельности писателя, его эпохи. Припомнимъ, что только посл столтняго юбилея Ломоносова со дня его кончины ( 4 апрля 1765 г.) сталъ выясняться настоящій образъ его какъ знаменитаго ревнителя и истиннаго поборника русскаго просвщенія, только посл 1865 года согласно признали, что на Ломоносова нельзя смотрть отдльно только какъ на поэта или какъ на ученаго, какъ смотрли раньше, а что въ исторіи русскаго просвщенія одинаково важное значеніе иметъ и ученая и литературная его дятельность. Пушкинскія празднества 1880, 1887 и 1899 годовъ были весьма плодотворны для изученія поэзіи Пушкина. Да это и понятно. Сколько обыкновенно на юбилеяхъ произносится рчей! Сколько ко времени юбилеевъ собирается и издается новыхъ матеріаловъ! Сколько является спеціальныхъ изслдованій о юбиляр и его эпох! Такъ и въ данномъ случа къ юбилеямъ Гоголя и Жуковскаго въ журналахъ и газетахъ стали появляться боле или мене обширныя посвященныя имъ статьи, устроены въ разныхъ мстахъ Жуковско-Гоголевскія выставки, явились многія новыя изданія сочиненій Гоголя.

Пожелаемъ, чтобы новые матеріалы и новыя изслдованія принесли какъ можно боле важнаго и существеннаго и для общей оцнки, и для раскрытія частныхъ сторонъ дятельности чествуемыхъ писателей. Вчастности, мы досел не имемъ полнаго критическаго изданія сочиненій Жуков. скаго, затмъ, тщательное изслдованіе переводовъ Жуковскаго въ связи съ западно-европейскими оригиналами, равно какъ вновь открываемыя письма его, дневники и прочія бумаги могли бы полне и ярче освтить т различныя иноземныя вліянія, которымъ по очереди подпадалъ Жуковскій съ ранней юности, сообразно различнымъ переходамъ отъ одной литературной школы и ея воззрній къ новымъ воззрніямъ и теоріямъ.

Еще боле желательны и необходимы новые матеріалы и новыя изслдованія о Гогол. Какъ еще не далеко то время, когда мы были можно сказать совершенно бдны по части изученія Гоголя! Не было ни полнаго критическаго изданія его сочиненій, ни обстоятельной біографіи, ни полной и цльной критической оцнки его сочиненій, когда единственнымъ крупнымъ (и дйствительно цннымъ) біографическимъ трудомъ о Гогол были ‘Записки о жизни H. В. Гоголя’, изданныя въ С.-Петербург въ двухъ томахъ въ 1856—1857 гг. П. А. Кулишемъ (подъ псевдонимомъ Николай М*) {П. А. Кулишу принадлежитъ также изданіе: ‘Сочиненія и письма Н. В. Гоголя. T. 1—6, СПБ. 1857’.}. Правда, въ послдніе годы Гоголю у насъ очень посчастливилось. Мы имемъ теперь образцовое критическое собраніе ‘Сочиненій H. В. Гоголя’, изданіе 10-е, томы I—V, подъ редакціей H. С. Тихонравова, М. 1889—1890, томы VI—VII, по плану и матеріаламъ H. С. Тихонравова изданные Вл. И. Шенрокомъ, Спб. 1896 {Томы I—V переизданы были (однако безъ объяснительныхъ статей и примчаній H. С. Тихонравова, безъ варіантовъ и черновыхъ редакцій) А. Марксомъ въ вид приложенія къ ‘Нив’, Спб. 1893.}. Имемъ возможно-полное собраніе ‘Писемъ H. В. Гоголя’, подъ редакціей В. И. Шенрока, т. I—IV. Спб. 1901 (изданіе Маркса). Въ лиц г. Шенрока Гоголь нашелъ усерднаго и талантливаго біографа. Имъ изданы ‘Матеріалы для біографіи Гоголя’, томъ I—IV, М. 1892—1897. А. Н. Пыпинъ {Характеристики литературныхъ мнній отъ двадцатыхъ до пятидесятыхъ годовъ. Изд. 2-е, Спб. 1890, и — Исторія русской литературы, т. IV, Спб. 1899.}, А. Н. Веселовскій {Этюды и характеристики. Москва, 1894.} и др. раскрыли, вслдъ за Блинскимъ и Ап. Григорьевымъ, художественное и общественное значеніе сочиненій Гоголя. Но все-таки остаются стороны недостаточно разработанныя. И прежде всего до сихъ поръ представляется недостаточно выясненною внутренняя жизнь Гоголя. Досел спорятъ о свойствахъ міровоззрнія Гоголя, его теоретическихъ взглядовъ а) въ пору сильнйшаго проявленія его творческой дятельности и б) въ послднюю пору его жизни, когда онъ несомннно осуждалъ плоды этой дятельности. Какъ произошелъ этотъ переходъ съ конца тридцатыхъ и начала сороковыхъ годовъ, къ концу его жизни? Какъ мирились эти противоположныя настроенія въ одномъ человк? Критика различно ршала это недоумніе. Поклонники Гоголя сначала думали, что въ немъ произошло нчто особенное, что въ дятельность писателя вмшались какія-то новыя вліянія, отклонившія его отъ прежняго славнаго пути, что нормальная жизнь писателя была нарушена и произошелъ ‘переломъ’ въ его мысляхъ и стремленіяхъ {Такъ кн. П. А. Вяземскій. Полное собр. соч. кн. Вяземскаго, Спб. 1879, т. II (1827—1851), статья ‘Языковъ и Гоголь’, стр. 318: ‘переломъ былъ нуженъ, но, можетъ быть, не такой внезапный, крутой’.}. Казалось очевиднымъ, что Гоголь отрекся отъ самого себя, и сожженіе втораго тома ‘Мертвыхъ душъ’ еще разъ подтверждало это предположеніе. Поздне, изданіе переписки Гоголя, нсколько біографическихъ разсказовъ, появившихся посл его смерти, боле спокойное изученіе его психологическихъ настроеній приводили къ другому заключенію: можно было найти нить, которая проходила чрезъ всю жизнь Гоголя, одну общую основу, которая идетъ еще съ молодыхъ лтъ и которая только въ своемъ крайнемъ и преувеличенномъ развитіи привела къ послднимъ болзненнымъ проявленіямъ въ эпоху ‘Выбранныхъ мстъ изъ переписки съ друзьями’, ‘Авторской Исповди’ и посл. Этотъ взглядъ на развитіе личности Гоголя впервые высказанъ былъ въ ‘Современник’, 1857, No 8, принятъ и раскрытъ Пыпинымъ и Шенрокомъ {Пыпинъ,— см. вышеназванные его труды.— Шенрокъ, Матеріалы для біографіи Гоголя.}. По этому взгляду, въ личномъ развитіи Гоголя не было рзкихъ поворотовъ, крутого перелома, данныя характера и міровоззрнія Гоголя устанавливались еще въ его молодости. Въ фактахъ біографіи и особенно въ переписк Гоголя можно прослдить постепенный ростъ его внутренняго содержанія. Это безъ сомннія важнйшая сторона біографіи Гоголя.

Задатки такъ называемаго перелома въ Гогол сороковыхъ годовъ были гораздо раньше, еще со временъ его дтства и юности. Въ сред и атмосфер, окружавшей дтство и юность Гоголя, таится разгадка многого, что потомъ такъ поразило въ Гогол даже его почитателей, что считалось раньше результатомъ болзненнаго перелома. Оказывается, что тже тоны, которые такъ сильно звучатъ въ ‘Выбранныхъ мстахъ изъ переписки съ друзьями’, слышались въ семь Гоголя еще до его рожденія. Старый біографъ Гоголя Кулишъ, приведя разсказъ матери нашего писателя Марьи Ивановны Гоголь о томъ, что ее указала мужу годовалымъ ребенкомъ Царица Небесная, замтилъ: ‘мн кажется, что эти послднія слова характеризуютъ сферу первыхъ понятій и врованій Гоголя боле, нежели все, что было мною до сихъ поръ сказано {Записки о жизни Гоголя, т. I, стр. 18.}’. И это правда. Фатализмъ отца нашего писателя Василія Аанасьевича Гоголь, позволившій ему въ выбор невсты руководствоваться сновидніемъ. былъ присущъ и его жен. Такъ, не имя совершенно денегъ, она задумала строить церковь и на возраженіе мужа, какъ же строить церковь, не имя денегъ, отвчала: ‘Богъ поможетъ {Шенрокъ, Матеріалы для біогр. Гоголя, т. 1, стр. 52.}’. Религіозность была одной изъ существенныхъ чертъ Марьи Ивановны Гоголь, какъ и всей окружающей среды. И безъ сомннія мальчикъ Гоголь впитывалъ настроеніе среды. Въ письм къ матери отъ 2 октября 1833 г. изъ С.-Петербурга Гоголь даетъ такую картину своего первоначальнаго и вчастности религіознаго воспитанія. ‘Я очень хорошо помню, какъ меня воспитывали. Дтство мое до нын часто представляется мн. Вы употребляли все усиліе воспитать меня какъ можно лучше. Но къ несчастію родители рдко бываютъ хорошими воспитателями дтей своихъ… Я помню: я ничего сильно не чувствовалъ, я глядлъ на все, какъ на вещи, созданныя для того, чтобы угождать мн. Никого особенно не любилъ, выключая только васъ, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я глядлъ безстрастными глазами: я ходилъ въ церковь потому, что мн приказывали, или носили меня, но стоя въ ней я ничего не видлъ, кром ризъ, попа и противнаго ревнія дьячковъ. Я крестился потому, что видлъ, что. вс крестятся. Но одинъ разъ — я живо какъ теперь помню этотъ случай — я просилъ васъ разсказать мн о Страшномъ суд, и вы мн, ребенку, такъ хорошо, такъ понятно, такъ трогательно разсказали о тхъ благахъ, которыя ожидаютъ людей за добродтельную жизнь, и такъ разительно, такъ страшно описали вчныя муки гршныхъ, что это потрясло и разбудило во мн всю чувствительность, это заронило и произвело впослдствіи во мн самыя высокія мысли’. Въ этомъ письм любопытно признаніе Гоголя, что его позднйшее самомнніе было до нкоторой степени слдствіемъ неумреннаго обожанія и излишней нжности, которыми окружала его молодая неопытная мать. ‘Вы были тогда еще молоды, въ первый разъ имли дтей, въ первый разъ имли съ ними обращеніе, и такъ могли ли вы знать, какъ именно должно приступить, что именно нужно’.— Въ дтскихъ и юношескихъ письмахъ Гоголя можно безъ труда отмтить раннее умнье владть слогомъ, наклонность къ формамъ риторическимъ, даже вычурнымъ, къ резонерству. Вотъ первое письмо Гоголя, 10-ти лтняго мальчика, къ родителямъ изъ Полтавы. ‘Дражайшіе родители, папенька и маменька! Я весьма радъ, что узналъ о благополучномъ здравіи вашемъ. Я поставилъ для себя первымъ долгомъ и первымъ дйствіемъ молить Бога о сохраненіи безцннаго для меня здравія вашего. Вакаціи быстро приближаются, я не усплъ еще окончить всего, слдовательно нужно заняться вакаціями, чтобы поспть съ честью во второй классъ. Учитель математики мн необходимъ. Если Вы. будете въ Полтаву сами скоро, то я увренъ, что все устроите для моей пользы. Цлуя безцнныя ручки ваши, имю честь быть, съ сыновнимъ моимъ къ вамъ высокопочитаніемъ, вашъ послушный сынъ, Николай Гоголь-Яновскій’. А вотъ поздравительное письмо 15-ти лтняго Гоголя къ матери изъ Нжина отъ 1 октября 1824 г. ‘Дражайшая маменька! Позвольте, дражайшая маменька, позвольте поздравить васъ съ днемъ ангела вашего, съ симъ блаженнйшимъ днемъ для каждаго нжнаго и благороднаго сына. Ваша родительская любовь и нжность, ваши благодянія, ваши о мн попеченія, все сіе побуждаетъ меня приняться за перо, чтобы изъявить вамъ свою благодарность. Но, къ несчастью, оно не столь твердо, силы мои такъ слабы, а о благодарности я и думать не могу: она не что иное есть, какъ слабая тнь, въ сравненіи со всмъ тмъ, что я вамъ долженъ. Но если не имю возможности воздать вамъ боле, если мои силы не позволяютъ сдлать того, если уже и умъ мой отказывается отъ сего, то всякой на моемъ мст пришелъ бы въ отчаяніе, бросилъ бы съ досады перо и не захотлъ бы ломать голову надъ тщетнымъ. Но я знаю, что вы и сіе малое мое желаніе примете съ искреннимъ удовольствіемъ, и тмъ вознаградите меня боле всего, могущаго прельстить взоры другого. И такъ, желая вамъ, чтобы вся жизнь ваша была безмятежна, исполнена всми возможными радостями, короче сказать, чтобы вы всегда были здоровы, благополучны и вчно веселы, остаюсь’ и т. д.— Для уясненія духовной личности Гоголя характерными представляются письма его къ матери отъ 28 апрля 1825 г. по поводу смерти отца и отъ 1 марта 1828 г. предъ выпускомъ изъ нжинской гимназіи. Вотъ какъ писалъ 16-ти лтній Гоголь подъ свжимъ впечатлніемъ извстія о смерти отца: ‘Не безпокойтесь, дражайшая маменька! Я сей ударъ перенесъ съ твердостію истиннаго христіанина. Правда, я сперва былъ пораженъ ужасно симъ извстіемъ, однакожъ не далъ никому замтить, что я былъ опечаленъ. Оставшись же наедин, я предался всей сил безумнаго отчаянія. Хотлъ даже посягнуть на жизнь свою, но Богъ удержалъ меня отъ сего, и къ вечеру примтилъ я въ себ только печаль, но уже не порывную, которая наконецъ превратилась въ легкую, едва примтную меланхолію, смшанную съ чувствомъ благоговнія ко Всевышнему. Благословляю тебя, священная вра! Въ теб только я нахожу источникъ утшенія и утоленія своей горести. Такъ, дражайшая маменька, я теперь спокоенъ, хотя не могу быть счастливъ, лишившись лучшаго отца, врнйшаго друга, всего драгоцннаго моему сердцу. Но разв не осталось ничего, чтобъ меня привязывало къ жизни? Разв я не имю еще чувствительной, нжной, добродтельной матери, которая можетъ мн замнить и отца, и друга, и всего, что есть миле, что есть драгоцнне? Такъ, я имю васъ, и еще не оставленъ судьбою. Вы одн теперь предметомъ моей привязанности, одн, которыя можете утшить печальнаго, успокоить горестнаго. Вамъ посвящаю всю жизнь свою. Буду услаждать Ваши каждыя минуты. Сдлаю все то, что можетъ сдлать чувствительный, благодарный сынъ. Ахъ, меня безпокоитъ боле всего ваша горесть! Сдлайте милость, уменьшите ее, сколько возможно, такъ, какъ я уменьшилъ свою. Прибгните, такъ, какъ я прибгнулъ, къ Всемогущему. Зачмъ я теперь не съ вами? вы бы были утшены. Но чрезъ полтора мсяца каникулы — и я съ вами! До тхъ поръ уменьшите хоть немного свою печаль. Не забудьте, что съ вашимъ благополучіемъ соединено благополучіе и вашего сына’.— Въ письм отъ 1 марта 1828 г., отвчая на упреки матери въ небережливости, опрометчивости, мечтательности, увлеченіяхъ и даже порокахъ, Гоголь пишетъ: ‘Что касается до бережливости въ образ жизни, то будьте уврены, что я буду умть пользоваться малымъ. Я больше поиспыталъ горя и нуждъ, нежели вы думаете, я нарочно старался у васъ всегда, когда бывалъ дома, показывать разсянность, своенравіе и проч., чтобы вы думали, что я мало обтерся, что мало былъ прижимаемъ зломъ. Но врядъ ли кто вынесъ столько неблагодарностей, несправедливостей, глупыхъ, смшныхъ притязаній, холоднаго презрнія и проч. Все выносилъ я безъ упрековъ, безъ роптанія, никто не слыхалъ моихъ жалобъ, я даже всегда хвалилъ виновниковъ моего горя. Правда, я почитаюсь загадкою для всхъ, никто не разгадалъ меня совершенно. У васъ почитаютъ меня своенравнымъ, какимъ-то несноснымъ педантомъ… Здсь меня называютъ смиренникомъ, идеаломъ кротости и терпнія. Въ одномъ мст я самый тихій, скромный, учтивый, въ другимъ — угрюмый, задумчивый, неотесаный и проч., въ третьемъ — болтливъ и докучливъ до чрезвычайности, у иныхъ — уменъ, у другихъ — глупъ. Какъ угодно почитайте меня, но только съ настоящаго моего поприща вы узнаете настоящій мой характеръ {Шенрокъ, Письма H. В. Гоголя, I. 7. 22—23, 26, 97—93.}. Любопытно, что здсь Гоголь сознается въ своей скрытности, въ привычк прикрывать личиной безпечности и показной веселости настоящія свои чувства… Изъ разбора дтскихъ и юношескихъ писемъ Гоголя новйшій біографъ его длаетъ слдующее заключеніе: ‘резонерство и реторика, обнаружившіяся еще въ дтской переписк Гоголя и потомъ проявлявшіяся изрдка въ письмахъ (въ разсужденіяхъ о многихъ отвлеченныхъ и особенно религіозныхъ и другихъ важныхъ вопросахъ), наконецъ дошедшія до поразительныхъ размровъ въ ‘Выбранныхъ мстахъ изъ переписки съ друзьями’, были въ сущности не чужды его натур и отчасти еще очень рано усвоены Гоголемъ извн, но до поры до времени сдерживались и подавлялись могучимъ талантомъ и живою юношескою впечатлительностію, пока съ наступленіемъ возраста мене пылкаго и легче поддающагося сухой разсудочности, въ свою очередь не заглушили его’ {Шенрокъ, Матеріалы, I, стр. 120—121.}.

Такъ, крутого перелома не было, но развитіе давнихъ особенностей характера Гоголя, его религіознаго, общественнаго и художественнаго міровоззрнія еще съ конца тридцатыхъ годовъ стало принимать особенную складку, а въ сороковыхъ годахъ и прямо исключительный, даже болзненный характеръ {Пыпинъ, Исторія рус. литер., IV, стр. 437.}. Настроеніе послднихъ лтъ Гоголя сложилось изъ различныхъ данныхъ, дйствовавшихъ параллельно. Религіозность Гоголя, принявшая подъ конецъ мистическій характеръ, была его всегдашнею чертою. Постоянныя ссылки на высшія велнія, на особенное попеченіе Промысла Божія, управлявшаго его длами, встрчаются уже въ юношескихъ письмахъ Гоголя къ матери. Во время своихъ продолжительныхъ стремленій найти опредленный родъ занятій по прізд въ Петербургъ, Гоголь не переставалъ постоянно надяться на собственныя силы и на помощь Божію. На неудачи свои онъ смотрлъ какъ на наказаніе за нарушеніе божественной воли. Собираясь хать заграницу въ 1829 году, онъ видитъ въ своихъ неудачахъ ‘налегшую на него справедливымъ наказаніемъ тяжкую Десницу Всемогущаго за то, что онъ хотлъ противиться вчно неумолкаемымъ желаніямъ души, которыя одинъ Богъ вдвинулъ въ него, претворивъ его въ жажду ненасытимую бездйственною разсянностью свта. Онъ указалъ мн путь въ землю чуждую, чтобы тамъ воспитать свои страсти въ тишин, въ уединеніи, въ шум вчнаго труда и дятельности, чтобы я самъ по нсколькимъ ступенямъ поднялся на высшую, откуда бы былъ въ состояніи разсевать благо и работать на пользу міра. И я осмлился откинуть эти Божественные помыслы и пресмыкаться въ столиц здшней между сими служащими, издерживающими жизнь такъ безплодно! (Письмо къ матери отъ 24 іюля 1829 г.). Самою выдающеюся чертою въ юношескомъ міросозерцаніи Гоголя является именно это стремленіе отгадать въ событіяхъ своей жизни проявленіе Промысла Божія. Въ томъ же письм отъ 24 іюля 1829 г., сказавъ о неудачахъ своихъ найти желаемый родъ службы, Гоголь продолжаетъ: ‘Не явный ли здсь надо мною Промыслъ Божій? Не явно ли Онъ наказывалъ меня этими всми неудачами, въ намреніи обратить на путь истинный?’ Безнадежная любовь къ неизвстной особ, не отвчавшей ему взаимностію, была, по его убжденію, очевиднымъ наказаніемъ за то, что онъ медлилъ цлые мсяцы, упорствовалъ. ‘Въ умиленіи — пишетъ онъ здсь же — я призналъ невидимую Десницу, пекущуюся о мн, и благословилъ такъ дивно назначаемый путь мн’ (рчь идетъ о задуманной и ршенной имъ поздк за границу).. Впрочемъ, вскор же. въ первомъ письм изъ за границы — отъ 13 августа 1829 г. (изъ Любека) Гоголь сознается, что онъ ‘напрасно старался уврить самого себя, будто принужденъ былъ повиноваться вол Того, Который управляетъ нами свыше’. Здсь же онъ рисуетъ свой собственный внутренній портретъ: ‘Часто я думаю о себ: зачмъ Богъ, создавъ сердце, можетъ, единственное, по крайней мр рдкое въ мір, чистую, пламенющую жаркою любовію ко всему высокому и прекрасному душу, зачмъ Онъ далъ всему этому такую грубую оболочку? Зачмъ Онъ одлъ все это въ такую страшную смсь противорчій, упрямства, дерзкой самонадянности и самаго униженнаго смиренія? Но мой бренный разумъ не въ силахъ постичь великихъ опредленій Всевышняго’.. Тотчасъ по возвращеніи изъ заграницы въ Петербургъ Гоголь свою неудачную поздку приписываетъ уже внушеніямъ гордости: ‘Одни только гордые помыслы юности, проистекавшіе, однакожъ, изъ чистаго источника, изъ одного только пламеннаго желанія быть полезнымъ, не будучи умряемы благоразуміемъ, завлекли меня слишкомъ далеко.. Богъ унизилъ мою гордость — Его святая воля!’ (письмо отъ 24 сентября 1829 г.).— Въ сороковыхъ годахъ Гоголь находился въ исключительномъ кругу друзей и корреспондентовъ съ постоянною проповдью о молитв, о путяхъ Провиднія, о покаяніи и смиреніи, причемъ онъ самъ постоянно переходилъ отъ самообличенія и униженія къ высокомрному тону проповдника и моральнаго руководителя. Къ концу работы надъ первымъ томомъ ‘Мертвыхъ Душъ’ въ ум Гоголя, въ его фантазіи и религіозномъ чувств усплъ сложиться образъ художника-аскета, который въ конц концовъ сполна имъ овладлъ. Шумный успхъ новаго произведенія убдилъ Гоголя, что онъ долженъ не только изображать данныя формы жизни, но давать уроки, и для этого направить свой трудъ на созданіе идеальныхъ лицъ, которыя бы могли служить ищущему уроковъ обществу нравственными и практическими образцами, а въ заключеніе ему мечталась какая-то блистательная картина, которая должна была принести ‘примиреніе’, потому что въ ‘примиреніи’ представлялась ему послдняя цль искусства. Съ точки зрнія художника-аскета ему стало казаться, что его прежнія произведенія заключали въ себ ошибку, что он бывали легкомысленнымъ смхомъ, внушали раздраженіе и чуть ли не внушены тмъ злымъ духомъ, котораго нужно было изгнать подвигами благочестія, чтобы возвыситься до истинной, священной задачи искусства. Онъ потомъ и отвергъ свои прежнія сочиненія {Пыпинъ, Ист. рус. литер., IV, 494—496.}. Такъ представляется развитіе личности Гоголя. Мы должны однако признать, что этотъ психологическій процессъ и досел остается довольно темнымъ, допускаетъ разнорчивыя сужденія, личный характеръ Гоголя представляется слишкомъ сложнымъ.

Мннія о характер и нравственныхъ качествахъ Гоголя въ послдніе годы совершенно раздлились. Одни смотрятъ на него, какъ на человка во всхъ отношеніяхъ идеальнаго. Въ каждой строк писемъ его видятъ, прозрачную и неподдльную искренность, каждый поступокъ его объясняютъ различными высшими побужденіями,— однимъ словомъ, все въ немъ оправдываютъ, извиняютъ или же толкуютъ въ самую хорошую сторону. Другіе же, напротивъ того, предполагаютъ въ Гогол множество антипатичныхъ чертъ въ вид черстваго эгоизма, напыщеннаго самолюбія, страсти загребать жаръ чужими руками, находятъ возмутительными отношенія его къ роднымъ и друзьямъ и т. д.

Нтъ досел единства въ признаніи научнаго ценза Гоголя. Тогда какъ одни видятъ въ Гогол серьезнаго русскаго мыслителя, учителя жизни и т. д., другіе напротивъ ршительно утверждаютъ, что Гоголь былъ человкъ мало образованный, что онъ будучи необычайно сильнымъ въ художественномъ творчеств, оставался тмъ не мене всю жизнь на слабой степени теоретическаго умственнаго развитія, что онъ едвали самъ разумлъ всю глубину тхъ общественныхъ явленій, которыя онъ отражалъ въ своихъ созданіяхъ, и тхъ общественныхъ вопросовъ, которые онъ задвалъ въ нихъ. Гоголь по этому взгляду былъ вполн отсталымъ отъ своего времени человкомъ, ‘знанія его были случайны и отрывочны’, ‘теоретическія понятія его не шли дальше обиходнаго консерватизма’, ‘общественные взгляды его были крайне наивны’, въ своемъ общемъ взгляд на жизнь онъ не поднимался выше банальной ‘точки зрнія старинныхъ моралистовъ’ {Отзывы эти собраны въ книг Пыпина: ‘Характеристики литературныхъ мнній’, изд. 2-е,— см. стр. 356—361, 374, 389. 416—417 и др.}.

Какъ видимъ, для ршенія многихъ вопросовъ и недоумній относительно личности Гоголя необходимы и желательны новыя матеріалы и новыя изслдованія.

Въ лиц Гоголя Россія чествовала перваго истинно-народнаго художник слова, перваго писателя-реалиста, основателя и родоначальника новаго періода русской литературы. Но вотъ вопросъ: что ближайшимъ образомъ способствовало развитію въ геніальномъ писател наклонности къ реализму? При объясненіи новйшихъ направленій русской литературы обыкновенно прибгаютъ къ западно-европейской литератур и ея образцамъ. И въ самомъ дл, ложноклассицизмъ явился къ намъ съ Запада, сентиментализмъ, романтизмъ — оттуда-же. Такъ не тамъ ли искать источника и реальнаго направленія Гоголя? Не развилось ли въ немъ это реальное направленіе подъ вліяніемъ европейской литературы? На этотъ вопросъ приходится отвчать отрицательно. Гоголь ни дома, ни въ школ не овладлъ европейскими языками, и, сколько знаемъ, не имлъ случая и возможности воспитаться на идеалахъ европейскихъ поэтовъ и мыслителей. Такимъ образомъ, объясненія литературнаго направленія Гоголя мы должны искать изъ другихъ источниковъ… Но изъ какихъ? Въ ршеніи этого вопроса наблюдается очевидная крайность, когда всю литературную физіономію Гоголя хотятъ объяснить исключительно малорусскимъ національнымъ характеромъ, рассовыми особенностями {А. Кояловичъ въ стать ‘Дтство и юность Гоголя’ отмчаетъ ‘дв основныя стихійныя силы его характера: комизмъ и лиризмъ’ (см. Москов. Сборникъ, Шарапова, М. 1887, стр. 210).— Де-Вогюэ и Скабичевскій Гоголя-мыслителя называютъ представителемъ средневковаго міровоззрнія и возводятъ это послднее къ отдаленнымъ природнымъ атавистическимъ чертамъ: къ бездомному скитальчеству казака и аскетизму монаха. Revue des deux Mondes, 1885,15 Novembre (статья Де-Вогюэ). Сверный Встникъ, 1886, No? 1, стр. 89—90: ‘Въ историческихъ повстяхъ и въ томъ числ въ повсти ‘Тарасъ Бульба’ особенно ярко высказался оригинальный взглядъ Гоголя на женщину, взглядъ, если хотите, вполн архаическій, допетровскій, принадлежащій къ тмъ вкамъ, когда въ женщин видли сосудъ діавола… Въ этомъ архаическомъ взгляд Гоголя на женщину сказалась его исключительная натура съ одной стороны казацкая, съ другой — религіозно-аскетическая’ (статья Скабичевскаго: ‘Нашъ историческій романъ въ его прошломъ и настоящемъ’).}, отводя слишкомъ мало мста индивидуальнымъ чертамъ самого писателя, которыя вызваны складомъ его ума, наконецъ его болзненностію… Безъ сомннія, юморъ Гоголя можно назвать въ немъ чертою племенною въ широкомъ смысл слова и вчастности наслдственною: ддъ и отецъ его отличались, какъ извстно, юмористическими разсказами и анекдотами. За тмъ, благотворное вліяніе на Гоголя имла родная ему южнорусская поэзія, и съ благодарностію должно помянуть профессора М. А. Максимовича, перваго изъ профессоровъ, читавшаго курсъ по народной поэзіи и извстнаго собирателя южнорусскихъ псенъ. Гоголь былъ знакомъ съ Максимовичемъ, переписывался съ нимъ и пользовался его указаніями по части изученія народныхъ псенъ. Максимовичъ же понималъ южнорусскія думы, какъ исторію казачества. Подъ вліяніемъ Максимовича, народными думами и сказаніями Гоголь началъ пользоваться какъ историческими памятниками и по нимъ возсоздалъ многія части своего Тараса Бульбы. Только Максимовичъ могъ въ то время сообщить Гоголю взглядъ на народную поэзію, какъ на хранительницу фактовъ жизни реальной. Южнорусскія думы XVII вка, близкія по характеру къ сербскимъ историческимъ пснямъ, чуждыя всего миологическаго, могли развивать въ Гогол направленіе, наклонность къ реализму. Но и въ самой природ Гоголя было особенное расположеніе, склонность къ наблюденію надъ дйствительною жизнію. Это былъ талантъ, данный ему самою природою и направленный къ реализму. Объ этой своей склонности подробно говоритъ самъ Гоголь въ начал VI-й главы перваго тома ‘Мертвыхъ Душъ’. Вотъ это мсто. ‘Прежде, давно, въ лта моей юности, въ лта невозвратно мелькнувшаго моего дтства, мн было весело подъзжать въ первый разъ къ незнакомому мсту: все равно, была ли то деревушка, бдный уздный городишка, село ЛИ, слободка,— любопытнаго много открывалъ въ немъ дтскій любопытный взглядъ. Всякое строеніе, все, что носило только на себ напечатлніе какой нибудь замтной особенности, все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный домъ извстной архитектуры, съ половиною фальшивыхъ оконъ, одинъ-одинешенекъ торчавшій среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажныхъ мщанскихъ обывательскихъ домиковъ, круглый ли правильный куполъ, весь обитый листовымъ блымъ желзомъ, вознесенный надъ выбленною, какъ снгъ, новою церковью, рынокъ ли, франтъ ли уздный, попавшійся среди города,— ничто не ускользало отъ свжаго, тонкаго вниманія, и, высунувши носъ изъ походной телги своей, я глядлъ и на невиданный дотол покрой какого нибудь сюртука, и на деревянные ящики съ гвоздями, съ срой, желтвшей вдали, съ изюмомъ и мыломъ, мелькавшіе изъ дверей овощной лавки вмст съ банками высохшихъ московскихъ конфектъ, глядлъ и на шедшаго въ сторон пхотнаго офицера, занесеннаго, Богъ знаетъ, изъ какой губерніи, на уздную скуку, и на купца, мелькнувшаго въ сибирк на бговыхъ дрожкахъ,— и уносился мысленно за ними въ бдную жизнь ихъ. Уздный чиновникъ пройди мимо — я уже и задумывался: куда онъ идетъ, на вечеръ ли къ какому нибудь своему брату, или прямо къ себ домой, чтобы, посидвши съ полчаса на крыльц, пока не совсмъ еще сгустились сумерки, ссть за ранній ужинъ съ матушкой, съ женой, съ сестрой жены и всей семьей, и о чемъ будетъ веденъ разговоръ у нихъ въ то время, когда дворовая двка въ монистахъ или мальчикъ въ толстой куртк принесетъ, уже посл супа, сальную свчу въ долговчномъ домашнемъ подсвчник. Подъзжая къ деревн какого-нибудь помщика, я любопытно смотрлъ на высокую, узкую деревянную колокольню или широкую, темную деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мн издали, сквозь древесную зелень, красная крыша и блыя трубы помщичьяго дома, и я ждалъ нетерпливо, пока разойдутся на об стороны заступавшіе его сады и онъ покажется весь, съ своею, тогда, увы! вовсе не пошлою наружностью, и по немъ старался я угадать: кто таковъ самъ помщикъ, толстъ ли онъ, и сыновья ли у него, или цлыхъ шестеро дочерей, съ звонкимъ двическимъ смхомъ, играми и вчною красавицей меньшою сестрицей, и черноглазы ли он, и весельчакъ ли онъ самъ, или хмуренъ, какъ сентябрь въ послднихъ числахъ, глядитъ въ календарь, да говоритъ про скучную для юности рожь и пшеницу’… Такъ, у Гоголя была съ дтства необычайная наблюдательность и впечатлительность къ предметамъ жизни. Въ этомъ невольномъ инстинктивномъ стремленіи къ наблюденію и изученію жизни заключалась громадная сила таланта Гоголя.

Умнье понять человка, охарактеризовать составляло свойство, даръ Гоголя.— При такой особенности природнаго дара Гоголя, при извстной его наклонности и способности къ музык, живописи и театру, сильное вліяніе долженъ былъ оказать на него театръ, устроенный его богатымъ дальнимъ родственникомъ Трощинскимъ въ своемъ имнь. Извстный дятель царствованія императрицы Екатерины II и императора Александра I Д. П. Трощинскій, въ числ другихъ забавъ, которыми окружалъ себя въ своемъ невольномъ бездйствіи (жилъ въ своемъ имнь Кибинцахъ съ 1606 по 1814-й и затмъ съ 1822 г.), завелъ домашній театръ. Гоголь-отецъ былъ въ этомъ театр режиссеромъ, актеромъ и даже драматургомъ. Здсь Гоголь-сынъ видлъ представленіе на сцен пьесъ своего отца, въ которыхъ дйствующія лица (въ комедіи ‘Романъ и Параска’) были скопированы съ живыхъ, дйствительныхъ лицъ, жившихъ тутъ же, служившихъ въ дом Трощинскаго. Отцовскія пьесы были первымъ матеріаломъ, которымъ воспользовался Гоголь-сынъ для своихъ первыхъ опытовъ. Въ гимназическомъ театр, въ Нжин, Гоголь-гимназистъ игралъ комическія роли, по отзывамъ товарищей, очень хорошо. Гоголь въ это время страстно увлекался театромъ… По свойству своего дарованія Гоголь былъ писатель — сатирикъ или точне юмористъ. Такъ и самъ онъ смотрлъ на себя въ лучшій періодъ своей художественной дятельности. Въ первомъ том ‘Мертвыхъ Душъ’ онъ жалуется на судьбу сатирика-писателя. ‘Другая — говоритъ онъ — (чмъ писателей, имющихъ дло съ положительными типами) судьба писателя, дерзнувшаго вызвать наружу все, что ежеминутно предъ очами, и чего не зрятъ равнодушныя очи,— всю страшную, потрясающую тину мелочей, окутавшихъ нашу жизнь, всю глубину холодныхъ, раздробленныхъ, повседневныхъ характеровъ, которыми кишитъ наша земная, подчасъ горькая и скучная дорога, и крпкою силою неумолимаго рзца дерзнувшаго выставить ихъ выпукло и ярко на всенародныя очи! Ему не собрать народныхъ рукоплесканій, ему не зрть признательныхъ слезъ и единодушнаго восторга взволнованныхъ имъ душъ…. ему не позабыться въ сладкомъ обаяньи имъ же исторгнутыхъ звуковъ, ему не избжать, наконецъ, отъ современнаго суда, лицемрно-безчувственнаго современнаго суда, который назоветъ ничтожными и низкими имъ лелянныя созданья, отведетъ ему презрнный уголъ въ ряду писателей, оскорбляющихъ человчество, придастъ ему качества имъ же изображенныхъ героевъ, отниметъ отъ него и сердце и душу, и божественное пламя таланта, ибо не признаетъ современный судъ, что равно чудны стекла, озаряющія солнцы и передающія движенія незамченныхъ наскомыхъ, ибо не признаетъ современный судъ, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую изъ презрнной жизни, и возвести ее въ перлъ созданія, ибо не признаетъ современный судъ, что высшій восторженный смхъ достоинъ стоять рядомъ съ высокимъ лирическимъ движеніемъ, и что цлая пропасть между нимъ и кривляньемъ балаганнаго скомороха! Не признаетъ сего современный судъ, и все обратитъ въ упрекъ и поношенье непризнанному писателю: безъ раздленья, безъ отвта, безъ участья, какъ безсемейный путникъ, останется онъ одинъ посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствуетъ онъ свое одиночество.— И долго еще опредлено мн чудной властью итти объ руку съ моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный міру смхъ и незримыя, невдомыя ему слезы! {‘Мертвыя Души’, глаза 7-я (въ начал).}. Начиная второй томъ, Гоголь говоритъ: ‘Зачмъ же изображать бдность, да бдность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей изъ глуши, изъ отдаленныхъ закоулковъ въ государств? Что-жъ длать, если уже таковы свойства сочинителя и, заболвъ собственнымъ несовершенствомъ, уже и не можетъ изображать онъ ничего другого, какъ только бдность, да бдность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей изъ глуши, изъ отдаленныхъ закоулковъ государства? {‘Мертвыя Души’, т. 2-й (въ исправленной редакціи).}’. Такъ, сатира или точне юморъ составлялъ сущность таланта Гоголя, былъ руководящей стихіей его поэтическаго творчества, и какъ такой, долженъ былъ властно направлять его талантъ къ изученію и возсозданію жизненной правды.

Въ ‘Авторской Исповди’ Гоголь приводитъ слдующія обращенныя къ нему слова Лушкина: ‘Какъ съ этой способностью угадывать человка и нсколькими чертами выставлять его вдругъ всего, какъ живого, съ этой способностью не приняться за большое сочиненіе? Это просто грхъ!’ Убждая Гоголя сдлать это, Пушкинъ приводилъ примръ Сервантеса, который только съ ‘Донъ-Кихотомъ’ занялъ свое высокое мсто въ литератур,— и тогда же Пушкинъ далъ Гоголю сюжетъ ‘Мертвыхъ Душъ’. Гоголь принялъ къ сердцу и сюжетъ и совтъ Пушкина, и въ ‘Мертвыхъ Душахъ’ захватилъ русскую жизнь съ самаго корня, раскрылъ русскій характеръ до самой глубины его, приклеилъ на вки русскимъ недостаткамъ ярлыки, яркіе до поразительности. Хлестаковъ, Ноздревъ, Плюшкинъ, Собакевичъ и другіе герои его поэмы стали нарицательными именами, обратились въ прозвища. Какъ великій талантъ, Гоголь въ своихъ произведеніяхъ не бралъ рзкія исключенія или выдающіяся лица и событія, но рисовалъ ярко обыденныя черты характеровъ, что ежеминутно двигалось предъ глазами, всю дрянь пошлой дйствительности, ‘всю страшную потрясающую тину мелочей, опутавшихъ нашу жизнь’. Въ ‘Выбранныхъ мстахъ изъ переписки съ друзьями’ Гоголь такъ ‘опредляетъ себя самого какъ писателя’. ‘Обо мн — говоритъ онъ — много толковали, разбирая кое-какія мои стороны, но главнаго существа моего не опредлили. Его слышалъ одинъ только Пушкинъ. Онъ мн говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, умть очертить въ такой сил пошлость пошлаго человка, чтобы вся та мелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ глаза всмъ. Вотъ мое главное свойство, одному мн принадлежащее и котораго, точно, нтъ у другихъ писателей’ {Статья XVIII: ‘Четыре письма къ разнымъ лицамъ по поводу ‘Мертвыхъ Душъ’, Сочин. т. 5-й, изд. 11-е, редакція H. С. Тихонравова, СПБ. 1893, стр. 94.}. О мотивахъ и направленіи художественной дятельности Гоголя въ петербургскую пору его жизни мы имемъ свидтельство П. В. Анненкова, который хорошо зналъ Гоголя съ самаго начала тридцатыхъ годовъ. ‘Важне всего — говоритъ Анненковъ — была въ Гогол за мысль, которую онъ приносилъ съ собою въ это время (въ петербургскій періодъ) повсюду. Мы говоримъ объ энергическомъ пониманіи вреда, производимаго пошлостью, лнью, потворствомъ злу съ одной стороны, и грубымъ самодовольствомъ, кичливостью и ничтожествомъ моральныхъ основаній съ другой. Въ его преслдованіи темныхъ сторонъ человческаго существованія была страсть, которая и составляла истинное нравственное выраженіе его физіономіи. Онъ и не думалъ еще тогда представлять свою дятельность, какъ подвигъ личнаго совершенствованія, да и никто изъ знавшихъ его не согласится видть въ ней намеки на какое-либо страданіе, томленіе, жажду примиренія и пр. Онъ ненавидлъ пошлость откровенно, и наносилъ ей удары, къ какимъ только была способна его рука, съ единственной цлью: потрясти ее, если можно, въ основаніи… Честь безкорыстной борьбы за добро, во имя только самого добра и по одному только отвращенію къ извращенной и опошленной жизни, должна быть удержана за Гоголемъ этой эпохи, даже и противъ него самого, если бы нужно было’ {Воспоминанія и критическіе очерки (1849—1868). Отд. 1. СПБ. 1377 стр. 190 (статья: ‘Н. В. Гоголь въ Рим, лтомъ 1841 г.).}… Сюжеты петербургскихъ повстей Гоголя были очень разнообразны: исторія мелкаго чиновника, у котораго украли шинель, фантастическое повствованіе о коллежскомъ ассессор или майор, у котораго пропалъ, а потомъ нашелся, носъ, исторіи художниковъ, предъ которыми стоялъ вопросъ о требованіяхъ искусства, шутовская исторія о помщик, который въ пьяномъ вид зазвалъ къ себ въ гости господъ офицеровъ, но забылъ объ этомъ, и когда они пріхали, спрятался отъ нихъ въ коляску, потрясающая исторія другого мелкаго чиновника, который сошелъ съ ума на томъ, что онъ испанскій король,— но въ эти темы вложено такое множество реальныхъ подробностей, столько глубокой психологической проницательности, столько изобличенія господствующей людской пошлости, что эти повсти производили необычайно сильное впечатлніе на общество и среди высокаго художественнаго наслажденія воспитывали теплое человчное чувство и общественное сознаніе. ‘Ревизоръ’ и другія комедіи Гоголя выростали на той же почв, что и повсти: это было въ области художества наблюденіе бытовой мелочности и пошлости, которая была въ конц концовъ невжествомъ и несправедливостью. Наконецъ, поэма ‘Мертвыя Души’, (томъ первый) окончательно утвердила въ почитателяхъ Гоголя представленіе объ особенностяхъ его великаго таланта и о томъ значеніи, какое должно принадлежать ему въ судьбахъ русской литературы, въ которой онъ явился новымъ посл Пушкина великимъ преобразователемъ. Такъ именно поняли значеніе Гоголя современные ему критики. Блинскій еще въ 1835 г., въ разбор повстей Гоголя, назвалъ его ‘главою литературы, главою поэтовъ’, а въ ‘Мертвыхъ Душахъ’, по Блинскому, Гоголь ‘сдлалъ такой великій шагъ, что все, досел имъ написанное, кажется слабымъ и блднымъ въ сравненіи съ ними {Сочиненія, ч. I, М. 1859, стр. 238 и ч. 6, 1860, стр. 407.}’. По взгляду Валеріана Майкова, художественная дятельность Гоголя стала поворотнымъ пунктомъ въ развитіи русской литературы {Критическіе опыты (1845—47), СПБ. 1889, стр. 4: ‘Неслыханная оригинальность ‘Мертвыхъ Душъ’ до того изумила, всхъ, что почти никто (изъ критиковъ) не ршился сразу признать въ нихъ исполненіе общихъ законовъ художественности. А между тмъ сочувствіе къ гоголевской манер быстро возростало и дало начало новой шкал искусства и критики* (статья ‘А. В. Кольцовъ’).}. ‘Новая стезя — говоритъ Аполлонъ Григорьевъ въ начал пятидесятыхъ годовъ — пробивается геніемъ, и только расширяется, очищается талантами. Такимъ геніемъ литературной эпохи, которую переживаемъ мы до сихъ поръ, по всей справедливости можетъ быть названъ Гоголь. Все, что есть дйствительно живого въ явленіяхъ современной изящной словесности, идетъ отъ него, поясняетъ его, или даже поясняется имъ. Цльная, полная художественная натура Гоголя, такъ сказать, развтвляется въ различныхъ сторонахъ современной словесности… Отъ Гоголя ведетъ свое начало весь тотъ многообразный, боле или мене удачный разносторонній анализъ явленій повседневной, окружающей насъ дйствительности,— стремленіе къ которому составляетъ собою законъ настоящаго литературнаго прогресса: все, что есть живого въ произведеніяхъ современной словесности, отсюда ведетъ свое начало {Сочиненія, т. 1, Спб. 1876, стр. 8 и 21 (статья ‘Русская литература въ 1851 году’,— изъ ‘Москвитянина’, 1852 г.).}’. Особенно увлечена была художественными произведеніями Гоголя современная молодежъ. Вотъ что замтилъ питомецъ училища правовднія конца тридцатыхъ и начала сороковыхъ годовъ. ‘Новое поколніе подняло великаго писателя на щитахъ съ первой же минуты его появленія. Тогдашній восторгъ отъ Гоголя ни съ чмъ несравнимъ. Его всюду читали точно запоемъ. Необыкновенность содержанія, выпуклость типовъ, небывалый, неслыханный по естественности языкъ, отроду еще неизвстный никому юморъ — все это дйствовало просто опьяняющимъ образомъ. Съ Гоголя водворялся въ Россіи совершенно новый языкъ, онъ безгранично нравился своей простотой, силой, мткостью, поразительною бойкостью и близостью къ натур. Вс гоголевскіе обороты, выраженія быстро вошли во всеобщее употребленіе {Русская Старина, 1881 г.? т. 30-й. стр. 414—415 (статья В. Стасова Училище правовднія сорокъ лтъ тому назадъ, въ 1836—1842 г.г.).}’. Любопытенъ разсказъ Достоевскаго о томъ, какъ во время его юности молодежь читала ‘Мертвыя Души’: ‘придетъ-бывало одинъ пріятель къ другому, поговоритъ о томъ, о семъ, увидитъ на стол ‘Похожденія Чичикова’ и давай читать въ пятидесятый разъ, гость устанетъ, книгу возьметъ хозяинъ и продолжаетъ чтеніе, и такъ до 3—4 час. утра’. Великое достоинство и значеніе художественныхъ произведеній Гоголя давно оцнила и признала исторія русской литературы. Она признала, что вліяніе Гоголя отразилось на блестящей плеяд нашихъ писателей сороковыхъ годовъ — Тургенев, Достоевскомъ, Гончаров, Писемскомъ, Григорович, Островскомъ и др. Они не только, такъ сказать, вышли прямо изъ Гоголя, но и вся ихъ литературная дятельность является такъ или иначе продолженіемъ и развтвленіемъ Гоголя. Гоголь — признанный основатель и глаза новаго періода русской литературы. ‘Гоголь умеръ!— писалъ Тургеневъ подъ впечатлніемъ извстія о смерти нашего писателя.— Какую русскую душу не потрясутъ эти два слова?.. Да, онъ умеръ, этотъ человкъ, котораго мы теперь имемъ право, горькое право, данное намъ смертію, назвать великимъ, человкъ, который своимъ именемъ означилъ эпоху въ исторіи нашей литературы, человкъ, которымъ мы гордимся, какъ одной изъ славъ нашихъ’!

Г. Воскресенскій.

8 марта 1902 г.

По поводу пятидесятилтія со дня кончины H. В. Гоголя и В. А. Жуковскаго.( 21 февраля и 12 апрля 1852 г.)

Читайте также:

По поводу пятидесятилтія со дня кончины H. В. Гоголя и В. А. Жуковскаго.
( 21 февраля и 12 апрля 1852 г.)