Виктор Гюго, Мечников Лев Ильич, Год: 1871 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

ВИКТОРЪ ГЮГО.

Le si&egrave,cle avait deux ans. Rome remplaait Sparte,
Dj Napolon perait sous Bonaparte…

Этими пышными стихами ‘порогъ французской современной поэзіи’ начинаетъ свою краткую поэтическую автобіографію, изъ которой мы узнаемъ, что онъ родился въ Везапсон, гд его отецъ и мать очутились проздомъ, что, при самомъ рожденіи, онъ уже казался осужденнымъ на немедленную смерть и остался долголтнимъ жильцомъ на этомъ свт и революціоннымъ дятелемъ на поприщ французской беллетристики, только благодаря усиленной нжной заботливости о немъ женщины, которая такимъ образомъ дважды дала ему жизнь, что, наконецъ, въ отношеніи политическихъ своихъ мнній, онъ остается до конца вренъ наслдству, которое завщалъ ему отецъ, наполеоновскій генералъ, и мать — вандейка:

Alon p&egrave,re vieux soldat et ma m&egrave,re vand&egrave,enne — такъ часто являются въ стихотвореніяхъ Гюго, что они стали своего рода литературною знаменитостью. Оба они дйствительно лица недюжинныя, и вліяніе ихъ на весь складъ ума и дарованія поэта настолько ршительно, что мы должны сказать здсь нсколько словъ и о нихъ, и о самыхъ первыхъ годахъ жизни Виктора Гюго, хотя и но намрены слдовать за тми многочисленными и черезъ-чуръ восторженными біографами ‘короля поэзіи’, которые не упускаютъ ни одной мельчайшей подробности, хотя-бы она могла быть интересною только для нжно-любящей супруги или мамки поэта, ни одного ‘дтскаго вскрикиванья его музы, еще неотнятой отъ кормилицы’,— какъ ядовито называетъ злобный критикъ Понмартенъ юношескія произведенія Гюго, несовсмъ кстати преданныя гласности полу-анонимнымъ авторомъ двухтомной апологіи, изданной нсколько лтъ тому назадъ подъ заглавіемъ: ‘Жизнь Виктора Гюго, разсказанная ея очевидцемъ’.

Родители Гюго могутъ быть названы бонапартистомъ и вандейкою разв только въ стихахъ и въ виду эффекта противуположностей, къ которому В. Гюго до конца своихъ дней сохранилъ нкоторое пристрастіе. Въ проз-же здсь необходимы нкоторыя оговорки. Другъ Моро и его соучастника но заговору 1804 года, генерала Лаори (Lahorie), отецъ Гюго пользовался крайне недружелюбнымъ къ нему расположеніемъ императора, и самъ никогда не былъ ослпленъ его величіемъ, что ясно видно изъ оставленныхъ имъ мемуаровъ. Большую часть служебной своей карьеры онъ провелъ ври Іосиф Бонапарт сперва губернаторомъ провинціи Авеллино, преслдуя знаменитаго партизана фра-Дьлволо, а затмъ, когда Іосифъ сталъ королемъ Испаніи,— губернаторомъ Авилы, Сеговіи и наконецъ Мадрида.

Мать, точно нандейка по происхожденію и по своимъ легитимистскимъ симпатіямъ, была однакожъ совершенно чужда главнйшаго атрибута отчаянныхъ приверженцевъ Ларошъ-Жаклена, т. е. религіознаго фанатизма. Эта энергическая и умная женщина, сама руководившая до конца воспитаніемъ своихъ сыновей, ничего неуступавшая общепринятому обычаю и требованіямъ отца въ этомъ важномъ для нея дл, была систематически враждебна клерикальной партіи, которая, почти при самомъ начал имперіи, снова захватила въ свои руки общественное воспитаніе во Франціи. Когда отецъ изъ политическихъ видовъ настоялъ на помщеніи своихъ дтей въ училище ‘de los Nobles’ въ Мадрид, управляемое монахами, то мать, не имя возможности противустоять вол почти полновластнаго тогда французскаго губернатора новой Кастиліи, имла, по крайней мр, храбрость объявить монахамъ, будто ея сыновья протестанты. Смлость этого заявленія могутъ оцпить только т, кому знакомо значеніе монаховъ и духовенства въ романскихъ странахъ.

Дтство Гюго полно разнообразныхъ событій. Великое значеніе исторической эпохи, общественное положеніе отца, котораго ему приходилось видть очень рдко и сквозь ту восторженную и привлекательную оболочку, которую, въ глазахъ дтей, иметъ все военное и воинственное, политическій разладъ между отцомъ и матерью, становившійся все боле и боле замтнымъ по мр того, какъ съ одной стороны самыя политическія событія мнялись и принимали неблагопріятный для имперіи оборотъ, а съ другой — охлаждалась любовная связь между супругами,— все это вмст создавало для ребенка-поэта исключительную обстановку, способствовало преждевременному развитію его сознанія и способностей. Викторъ Гюго имлъ свои политическія мннія, былъ даже въ нкоторой степени соучастникомъ нкоторыхъ политическихъ тайнъ въ такомъ возраст, когда дти обыкновенно едва умютъ читать на родномъ язык и когда сложеніе трехъ рядовъ цифръ представляется для нихъ единственнымъ глубокомысленнымъ и серьезнымъ занятіемъ.

Ему было около семи лтъ, когда въ уютномъ уголк, который устроила, для себя въ отдаленномъ квартал Парижа г-жа Гюго, между-тмъ какъ мужъ ея гонялся за Фра-Дьяволомъ по скаламъ Калабріи и Базиликаты, внезапно появился какой-то таинственный родственникъ, естественно обращавшій на себя вниманіе дтей странностью своего образа жизни. Родственникъ этотъ помщался въ заброшенномъ павильон въ саду, никогда не выходилъ изъ квартиры своей покровительницы и прятался въ своемъ павильон, чуть только заслышитъ звонокъ… Это былъ генералъ Ляори, крестный отецъ Виктора, осужденный на смерть въ 1804 году и съ тхъ поръ скрывавшійся у своихъ врныхъ друзей въ Париж. Онъ прожилъ въ квартир г-жи Гюго около двухъ лтъ, единственнымъ развлеченіемъ его затворнической жизни было занятіе съ дтьми, которыя скоро привязались къ нему, несмотря на то, что онъ не былъ пустымъ баловникомъ. не забавлялъ ихъ играми и сказками, а прилагалъ къ нимъ какую-то свою особенную педагогическую систему. Благодаря ему и этой систем дти легко и скоро овладли элементарною математикою и латинскимъ языкомъ, такъ-что, поступая впослдствіи два раза въ учебныя заведенія, въ Париж и Мадрид, они постоянно слыли за восьмое чудо въ свт и держались на ряду со старшими по лтамъ товарищами, безъ малйшаго напряженія своихъ умственныхъ способностей.

Впослдствіи этотъ таинственный педагогъ попалъ въ ловушку, поставленную ему какимъ-то сановнымъ полиціантомъ имперіи, бывшимъ прежде товарищемъ сто въ войскахъ конвента. Полиція арестовала его въ квартир Гюго, а впослдствіи, протомившись нсколько лтъ въ тюрьм, онъ былъ казненъ вмст съ Малле и товарищами. Говорятъ, будто печальная участь этого друга и наставника его дтства послужила Виктору Гюго канвой для его ‘Послдняго дня осужденнаго’. Но авторъ въ предисловіи къ этому роману, послужившему краеугольнымъ камнемъ его дйствительной популярности, объясняетъ очень обстоятельно, что онъ умышленно старается сдлать изъ своего осужденнаго лица нчто совершенно безличное. Его цль заключается въ томъ, чтобы возбудить интересъ къ самому положенію осужденнаго на смертную казнь, совершенно независимо отъ того, какой человкъ находится въ данномъ случа въ этомъ положеніи… Мы не станемъ взвшивать того вліянія, которое Лаори оказалъ своею печальною судьбою на то или другое произведеніе Гюго, на то или другое обстоятельство дальнйшей его жизни. Этотъ эпизодъ несомннно долженъ былъ оставить свой слдъ на всей жизни поэта, на всемъ склад его характера, тмъ боле, что онъ по былъ единичнымъ въ своемъ род событіемъ. Нсколько лтъ спустя одинъ изъ очень немногочисленныхъ товарищей и соучастниковъ дтскихъ игръ Гюго, нкто Делонъ, ученикъ политехнической школы, былъ поставленъ реставраціею въ такое-же точно положеніе, въ какомъ находился Лаори въ 1809 г., Гюго, тогда.еще ревностный роялистъ, по слдамъ своей матери, съ черезъ-чуръ юношескою наивностью поспшилъ на помощь своему другу дтства. Онъ написалъ по городской почт письмо къ матери Делона, предлагая ея сыну укрыться въ томъ-же павильон, въ которомъ восемь лтъ тому назадъ укрывался Лаори отъ бдительности императорской полиціи. Письмо было, конечно, распечатано и представлено королю, который уже зналъ имя Гюго по нсколькимъ его одамъ, производившимъ тогда фуроръ въ высшихъ легитимистскихъ кружкахъ и доставившихъ своему юному автору сановное покровительство Шатобріана.

Почтъ-директоръ, вскрывшій письмо и доставившій его королю, самъ разсказалъ впослдствіи все дло Виктору Гюго, По его увренію, король, прочитавъ записку, сказалъ:

— А вдь этотъ Гюго долженъ быть славный мальчикъ. Надо отдать ему первую вакантную пенсію.

И дйствительно, вскор посл событія съ Делономъ, Гюго была назначена пенсія въ 2000 франковъ въ годъ за его оду на смерть герцога Веррійскаго.

— Однакожъ, я знаю, возразилъ Гюго своему собесднику, хвалившемуся передъ нимъ своимъ почтово-полицейскимъ подвигомъ,— что г-жа Делонъ получила тогда мое письмо’.

— Какъ вы наивны. Много-ли времени нужно на то, чтобы прочесть и показать въ Тюильри такое коротенькое посланіе.

— Стало-быть вы изъ моего дома длали ловушку для пріятеля моего дтства и навязывали мн роль предателя.

— Почтъ-директоръ снисходительно усмхнулся.

Делону удалось бжать. Впослдствіи онъ отправился съ лордомъ Байрономъ въ Грецію. Но признаніе почтъ-директора нанесло тмъ немене очень чувствительный ударъ легитимизму поэта.

Но мы забжали далеко впередъ… Вскор по взятіи Лаори, отецъ Гюго, покончивъ съ фра-Дьяволомъ и калабрійскими партизанами, располагая мирно пожить въ Авеллино, выписалъ туда свою семью. Путешествіе изъ Парижа до Неаполя могло въ т времена составлять событіе и не для такого воспріимчиваго ребенка, какимъ былъ Викторъ Гюго. Не знаемъ съ точностью, сколько времени длилось путешествіе, но политическія событія двигались тогда быстре, чмъ наемная колымага г-жи Гюго. Едва успвъ утвердиться на неаполитанскомъ престол, Іосифъ Бонапартъ долженъ былъ, но приказанію своего державнаго брата, уступить престолъ Мюрату, а самъ перебраться въ Испанію, гд мстное народонаселеніе еще меньше готово было принять его, чмъ самые калабрійскіе котельники и угольщики.

Въ Авеллино г-жа Гюго, вмсто мужа, застала его распоряженіе готовиться къ переселенію въ Испанію, куда онъ послдовалъ за королемъ и гд, вмсто одного фра-Дьявола, его энергическія дйствія должны были встртить еще боле энергическій отпоръ цлаго легіона народныхъ вождей и темныхъ предводителей отчаяннаго и почти поголовнаго возстанія всей страны противъ незванныхъ пришельцевъ. Посл того, какъ Наполеонъ (котораго имя въ Испаніи произносилось не иначе какъ ‘Napoladron’). взялъ отчаяннымъ приступомъ испанскіе города, Іосифу приходилось точно также брать приступомъ каждую деревушку, почти каждый шагъ испанской земли, на который ступала французская нога. Черезъ годъ его владычества, точно такъ-же, какъ и при самомъ вступленіи, каждый французъ, вздумавшій отойдти на десять шаговъ отъ центра занятаго города., могъ разсчитывать на врную и мучительную смерть. Открыто знамя возстанія держали одни только крестьяне. Дворянство большею частью бжало, оставивъ побдителямъ свои дворцы и протестуя только тмъ, что оставляло все свое имущество опечатаннымъ. Городская буржуазія, помирившись, повидимому, съ непріятелемъ, по возможности не платила податей французамъ и отсылала свои достатки кортесамъ, войска, которыхъ подвигались изъ Португаліи при содйствіи англичанъ.

Общій характеръ національной борьбы въ Испаніи слишкомъ хорошо извстенъ. Вышепомянутая біографія Гюго даетъ нсколько интересныхъ подробностей объ образ дйствія этихъ страшныхъ гверилій, предводимыхъ бандитами или крестьянами, которыхъ даже имени никто не зналъ, такъ-какъ они скрывались подъ всевозможными прозвищами: Осмоленный (Empecinado), Пастухъ (еі Pastor), Ддушка (el Abuclo) и т. п. Сто разъ побжденныя и разсянныя гверильи постоянно возраждаются вновь, не обращая никакого вниманія ни на угрозы императора, черезъ-чуръ усердно приводимыя въ исполненіе генералами, ни на либеральныя мры короля Іосифа, готоваго на вс уступки, чтобы не быть поставленнымъ въ печальную необходимость поголовнаго истребленія своихъ подданныхъ. Генералъ Гюго уже въ Италіи заявилъ себя сравнительною гуманностью своихъ усмиреній. Іосифъ почти тайкомъ отъ Наполеона I, назначилъ его губернаторомъ провинціи Авила, а за тмъ Сеговіи, мстностей, наиболе нуждавшихся въ укрощеніи. Если врить нсколько пристрастному біографу, Гюго удалось значительно смягчить характеръ борьбы только тмъ однимъ, что онъ пересталъ разстрливать своихъ плнныхъ. Нсколько времени посл сдланнаго имъ на этотъ счетъ объявленія, начальникъ одной гверильи, вернувшись изъ набга въ какую-то старо-кастильскую деревню, вздумалъ, по обыкновенію, разстрлять захваченныхъ имъ французовъ. Вся деревня возстала противъ этого, говоря: ‘вы разстрливаете собственныхъ товарищей, которыхъ французы общались щадить, если вы имъ будете платить тмъ-же’. Въ это-же время въ Бискай вдоль большихъ дорогъ красовались столбы съ пригвожденными на нихъ трупами изрубленныхъ въ куски партизановъ.

Въ это-то смутное и тревожное время Викторъ Гюго девятилтнимъ отрокомъ пріхалъ изъ Байонны въ Испанію, пользуясь оказіею, т. е. тмъ, что изъ Франціи отправлялся денежный транспортъ въ Мадридъ. Для прикрытія его дано было около 3,000 человкъ съ кавалеріей и артиллеріею. Сотни каретъ, пользовавшіяся оною-же оказіею, были размщены рядами по чинамъ ихъ владльцевъ, готовыхъ даже на драку, чтобы приблизиться къ штабу колонны, и не изъ-за нелпаго принципа мстничества, а потому-что находившіеся въ хвост были уже небезопасны отъ нападенія партизанскихъ отрядовъ…

Въ Мадрид новыя впечатлнія быстро смняли одно другое. Сперва роскошь аристократическаго дворца, служившаго помщеніемъ губернаторскому семейству, затмъ мрачная обстановка, училища ‘do los Nobles’, куда генералъ помстилъ десятилтняго поэта и его старшаго брата Евгенія, ‘для сближенія съ испанскими грандами’. Сближеніе это чуть не стоило жизни Виктору, котораго какой-то юный герцогъ изъ числа немногихъ, оставленныхъ родителями въ училищ, ударилъ камнемъ по голов, въ жару національнаго спора.

Семья Гюго выбралась изъ Испаніи, не дожидаясь окончательнаго пораженія въ ней французовъ. Для двухъ младшихъ сыновей снова началась мирная жизнь въ уединенномъ квартал Парижа, подъ руководствомъ матери, которая, продолжая свою эмилевскую систему воспитанія, заставляла ихъ собственноручно воздлывать находившійся при дом садъ и вообще заботиться о самихъ себ. Роялизмъ ея, а слдовательно и дтей, еще боле усилился отъ ея пребыванія въ Испаніи. Имперія, доживавшая остатокъ своихъ дней въ судорожной борьб съ союзною арміею и съ внутренними врагами, для всхъ примтно утрачивала свое обояніе.

Когда наступила реставраціи, положеніе семьи значительно ухудшилось. Наполеонъ не призналъ за отцомъ Гюго генеральскаго чина и вскор отправилъ его въ Тіонвиль, гд онъ былъ совершенно отрзанъ отъ сообщеній съ остальною Франціей, до того, что, когда союзники давно уже заняли Парижъ и Наполеонъ подписалъ свое отреченіе въ Фонтенебло, Тіонвиль еще защищался. Реставрація зачла это защитнику Тіонвиля, и генералъ Гюго, съ водвореніемъ новыхъ порядковъ, былъ сосланъ въ Блуа съ половиннымъ жалованьемъ. Политическій раздоръ между супругами доходилъ въ это время до крайняго предла, такъ-что, съ наступленіемъ стодневной имперіи, генералъ воспользовался временнымъ перевсомъ власти, который давали ему обстоятельства, и почти силою отобравъ сыновей у матери, помстилъ ихъ въ пансіонъ Кордье для приготовленія къ политической школ, отъ которой Виктора Гюго избавило неожиданное событіе…

Онъ съ очень ранняго возраста писалъ стихи, что не составляетъ рдкости во Франціи, гд упражненіе въ латинскомъ и французскомъ стихотворств часто входитъ даже въ составъ элементарнаго классическаго образованія. По оба меньшіе Гюго выказывали къ этому длу такую преждевременную способность, что мать давно уже поршила направлять ихъ на литературное поприще. Она заботливо слдила за развитіемъ ихъ зарождающихся дарованій, возбуждала ихъ самолюбіе и вдохновляла на новые подвиги. Недостигши еще пятнадцати-лтняго возраста. Викторъ Гюго обладалъ уже одинадцатью тетрадями, исписанными сплошь плодами его отроческаго вдохновенія. Онъ предавался стихотворству съ такимъ увлеченіемъ, что въ пансіон Кордье ему даже строжайше зепретили заниматься этимъ дломъ.

Въ 1817 г. ему случайно удалось прочесть объявленіе о стихотворномъ конкурс, объявленномъ французскою академіею. Въ немъ возгорлось страстное желаніе попытать свои силы.

Сверхъ его собственнаго ожиданія, успхъ оказался блестящимъ. Академія не присудила ему преміи только потому, что онъ въ своихъ стихахъ говоритъ о своемъ крайне:юношескомъ возраст: почтенное собраніе не могло допустить, чтобы автору было въ самомъ дл пятнадцать лтъ и заподозрило его въ шарлатанств. Для начинающаго поэта этотъ маленькій скандалъ оказался лучше всякой преміи, Онъ сталъ знаменитостью въ литературныхъ кружкахъ Парижа. Въ пансіон Кордье, изъ котораго его готовились уже исключить за грубость начальству, стали смотрть на него, какъ на героя, украсившаго лучами своей славы самое заведеніе. Отецъ избавилъ его отъ политехнической школы и разршилъ, взамнъ ея, слушать лекціи въ университет. Самъ поэтъ твердо убдился въ своемъ призваніи…

Вслдъ за первою своею одою, надлавшею столь много шума и открывшею для Виктора Гюго литературную карьеру, онъ пишетъ цлый рядъ другихъ одъ: ‘Верденскія двы’, ‘Къ стату Генриха 1K’ и пр., впослдствіи напечатанныя въ первомъ сборник его стихотвореній, озаглавленномъ ‘Оды и баллады’ (въ самомъ начал двадцатыхъ годовъ). Стихи эти замчательны разв только крайнею молодостью писавшаго ихъ, да тмъ, что они упрочили его исключительно академическую и дворцовую извстность. Началомъ послдней послужила ода на смерть герцога Беррійскаго. Шатобріанъ принялъ въ юномъ поэт самое горячее участіе. Самъ Людовикъ XVIII счелъ нужнымъ поощрить этотъ, столь преждевременно развившійся талантъ, а. въ особенности его ультра-легитимистское направленіе. Только академія выказала къ дальнйшимъ его юношескимъ опытамъ холодность, которой отъ нея нельзя было ожидать, судя по началу. Тогда Гюго сталъ посылать свои оды и баллады на ‘праздники флоральныхъ игръ’, или трубадурскіе турниры, которые и до сихъ поръ еще празднуются періодически въ Тулуз и другихъ городахъ южной Франціи съ участіемъ поэтовъ испанской Каталоніи, сродной по языку съ лангедокскимъ народонаселеніемъ. Здсь онъ скоро получилъ почетный титулъ ‘магистра флоральныхъ игръ’ и, продолжая формально слушать математическія лекціи, на самомъ дл отдался исключительно литератур и поэзіи.

II.

Въ 1822 г. Викторъ Гюго женился на бдной двушк (Адель Фуше), которую съ дтства считалъ своею невстою. Это обстоятельство, кром значенія, которое оно вообще имло въ жизни поэта, интересно для насъ еще въ слдующемъ отношеніи. Мать поэта, а посл ея смерти — родители невсты никакъ не соглашались на бракъ до тхъ поръ, пока женихъ по пріобртетъ себ опредленнаго общественнаго положенія и нкотораго матеріальнаго обезпеченія. Со смертью матери, Гюго остался безъ всякихъ средствъ. Отецъ не жилъ въ Париж и былъ съ дтьми въ холодныхъ отношеніяхъ. На ихъ легитимизмъ онъ смотрлъ, однако, довольно снисходительно, но у него были свои сердечныя отношенія и, вскор посл смерти жены, онъ женился вторично. Такимъ образомъ, сыновья не могли разсчитывать на денежную поддержку съ его стороны. Бракъ Гюго служитъ свидтельствомъ, что уже двадцати лтъ отъ роду онъ пріобрлъ себ такъ-называемое общественное положеніе своими литературными трудами.

Около 1820 г. три брата Гюго общими силами принялись издавать журналъ, чисто-литературный, который, впрочемъ, оказался мертворожденнымъ. Въ этомъ журнал были нкоторыя критическія статьи Виктора, въ которыхъ былъ виднъ литературный тактъ и умнье различать начинающіе таланты отъ вывтрившихся знаменитостей. Но это были своего рода ‘флоральныя игры’, имвшія единственнымъ ощутительнымъ результатомъ только то, что сблизили Виктора Гюго съ нкоторыми изъ молодыхъ его собратій, въ томъ числ съ Альфонсомъ Ламартиномъ, начавшимъ вскор посл него свое поэтическое поприще.

Въ 1822 г. былъ изданъ одинъ томъ его ‘Одъ и балладъ’, благодаря спекулятивнымъ способностямъ старшаго изъ его двухъ, братьевъ, Абэля. У него уже были написаны два романа: ‘Бюгъ-Жаргаль’ и ‘Жанъ-Исландецъ’ но эти вполн ребяческія произведенія будущаго знаменитаго романиста нашли себ издателя нсколько лтъ спустя, тогда-же они были извстны только немногимъ его интимнымъ пріятелямъ.

Въ 1823 г. журнальная дятельность Гюго принимаетъ нсколько боле серьезное направленіе. ‘Французская муза’, боле или мене періодическій сборникъ, который онъ начинаетъ издавать съ іюля помянутаго года и прекращаетъ въ 1824 г., когда братъ и главнйшій его сотрудникъ Евгеній сошелъ съ-ума, создаетъ ему нкоторую обособленную роль въ кругу французскихъ литераторовъ. Собственно въ этомъ сборник онъ начинаетъ ту литературную революцію, которую онъ продолжалъ съ такимъ шумомъ потомъ, на подмосткахъ ‘Thtre Franais’ и ‘Porte St.-Martin’. Новое направленіе, которое онъ проповдуетъ своею ‘французскою музою’, названное впослдствіи романтизмомъ, заключалось въ протест живой мысли, страсти слова противъ колодокъ, въ которыя вгоняла ихъ господствующая литературная рутина подъ предлогомъ стилистическихъ красотъ и граматической правильности. Все, что было во французской литератур живого, молодаго, начинающаго, групировалось, весьма естественно, вокругъ ‘Французской музы’ и ея главнаго редактора. Сентъ-Вевъ, Жирарденъ, Гюставъ Планшъ, Теофиль Готье, Дюма, Мюссе, художники Деверіа, Буланже, Целестинъ, Нантейль и множество другихъ составляли обычный кругъ его читателей и обычную публику его скромной гостиной.

При всей своей молодости, Викторъ Гюго обладалъ въ замчательной степени тми качествами, которыя необходимы для того, чтобы сплотить молодой и искренній кружокъ людей, преданныхъ съ большею или меньшею страстностью одному съ нимъ длу. Сосредоточенный, серьезный, чуждый пустыхъ интересовъ и развлеченій, на которыя такъ падка парижская молодежь, твердо увренный въ святости своего призванія, онъ легко подчинялъ своему вліянію пылкихъ и гибкихъ молодыхъ людей, видвшихъ въ немъ генія, призваннаго для того, чтобы преобразовать французскую поэзію и литературу. Литературная революція все больше и больше поглощаетъ собою поэта. Съ каждымъ новымъ томомъ ‘Одъ и балладъ’, первоначальный его ревностный легитимизмъ примтно блднетъ, а новый строй политическихъ убжденій еще не слагается. Онъ только длаетъ боле частыя и боле пространныя оговорки въ пользу того, что въ его глазахъ законная династія представляется какимъ-то воплощеніемъ прогресса и свободы, попранныхъ наполеоновскою военщиною. Но поддерживать подобный взглядъ на правительство Лудовика XVIII становится для него все трудне, по мр того, какъ падаетъ министерство Шатобріана и Мартиньяка, какъ Франція вмшивается въ дла Испаніи, и т. д. Неосмотрительная реставрація, чувствуя себя уже упрочившеюся, даритъ политическій міръ ежедневно новыми подвигами, передъ которыми ея восторженному поклоннику по наслдству приходится сознательно зажмуривать глаза, а для человка искренняго въ своихъ заблужденіяхъ это — нелегкое дло. И Викторъ Гюго тмъ охотне уходитъ въ спокойное убжище искуства, отршеннаго не вовсе отъ жизни, но, по крайней мр, отъ тревожныхъ политическихъ вопросовъ дня, что въ его глазахъ затваемая имъ литературная революція должна быть богата соціальнымъ значеніемъ.

Положительная сторона этой реформы, какъ извстно, должна была заключаться въ сближеніи искуства съ дйствительною жизнью. Но надо сознаться также, что Виктору Гюго удалось осуществить эту положительную сторону своей программы только въ очень немногихъ лучшихъ своихъ произведеніяхъ. Въ большинств же случаевъ, отрицательная сторона дла,— борьба противъ классицизма, т. е. академической рутины, увлекаетъ его сполна и слишкомъ часто заставляетъ его отклоняться очень далеко отъ направленія, которое онъ самъ признаетъ за нормальное, но только въ другую сторону. Академическая рутина сковываетъ выраженіе живой страсти условными законами эстетики, версификаціи и т. п. Викторъ Гюго, а по его стопамъ вс безъ исключенія романтики, доводятъ страсть до чудовищнаго, до невозможнаго, или, по меньшей мр, до необузданнаго, и длаютъ черезъ это свои произведенія ровно настолько-же чуждыми всякой дйствительности и реальности, какъ и вс эти накрахмаленные, псевдо-классическіе герои и героини, въ которыхъ вмсто плоти и крови является какой-то экстрактъ изъ эстетическихъ рецептовъ Буало и квинтэссенція условныхъ красотъ Расина и Корнеля. Неудовлетворительность этого классицизма, со второй половины XVIII вка, сознавалась во Франція всми умными людьми, и все, что было въ ней даровитаго и живого посл Расина и Буало, не можетъ уже быть отнесено къ классическому направленію въ строгомъ смысл этого слова. Имперія съ своимъ пристрастіемъ къ римскимъ образцамъ, которое она унаслдовала отъ великой республики, не произвела ршительно ни одного замчательнаго беллетриста. Классицизмъ г-жи Сталь, насквозь пропитанный шеллинговскою философіею, можетъ быть замтенъ только глазу, усиленно вооруженному всми тонкостями академическаго словаря и стилистической рецептуры, а Шатобріанъ въ своемъ ‘Рене’ и ‘Атала’ чистый романтикъ, не мене В. Гюго, Ев. Сю или любого изъ ихъ послдователей. Но Гюго, преувеличивъ силу врага, страстно увлекается своей борьбой и доводитъ ее до противоположной крайности. Отсюда характеръ преувеличенія, напыщенности наперекоръ академическимъ правиламъ, утрировка шекспировскихъ неправильностей, соотвтственная утрировк классической размренности и правильности его противниковъ. Чтобы доказать независимость мысли отъ формъ, произвольно предписанныхъ для ея выраженія сонмищемъ ученыхъ мужей, Викторъ Гюго, для выраженія самой простой и правильной мысли, выискиваетъ форму, наиболе парадоксальную и противорчящую общепринятымъ риторическимъ правиламъ. Часто въ этихъ своихъ поискахъ онъ увлекается до того, что даетъ на своихъ страницахъ пріютъ фраз ради одной ея парадоксальности и неправильности, какъ враждебные ему академики исписываютъ столбцы періодами, округленными и обтесанными по всмъ правиламъ ихъ мастерства, совершенно не заботясь о томъ, нужны-ли для чего-нибудь эти схоластическія упражненія. Иногда Гюго какъ-будто не довряетъ красот и сил мыслей и чувствъ, свободу которыхъ онъ проповдуетъ, а иногда онъ черезъ-чуръ очевидно не довряетъ такту и проницательности читателя: въ первомъ случай онъ до того преувеличиваетъ страсти и побужденія, которыя онъ берется изображать, что герои его представляются намъ какими-то внутренними микромегазами, а повторомъ, онъ до того старается рельефно оттнить свою мысль сопоставленіемъ противуположностей, что опять-таки впадаетъ въ ту-же ошибку нравственной перспективы и придаетъ изображаемымъ явленіямъ чудовищные размры.

Вс эти недостатки свойственны въ одинаковой мр всмъ безъ изъятія произведеніямъ Гюго: ‘Человку, который смется’, на которомъ онъ пока кончилъ свое романическое поприще, точно такъ-же, какъ ‘Хану-Исландцу’ или ‘Бюгъ-Жаргалю’, которыми онъ его началъ. Въ проз его он гораздо непріятне поражаютъ читателя, чмъ въ стихахъ. Въ этомъ непривлекательная для насъ сторона его литературной способности, тотъ ‘style Vistor Hugo’, который такъ удачно пародировалъ комикъ Левассоръ на сцен водевиля. Пародія заключалась въ томъ, что Левассоръ бралъ изъ сочиненій Гюго какую-нибудь хлесткую фразу, напримръ: ‘cet homme tait un regard’. Затмъ, съ ухватками учителя, объясняющаго алгебраическую задачу, онъ черезъ цлый рядъ натянутыхъ силлогизмовъ на изнанку приходилъ отъ несомннной истины:— ‘у этого человка былъ взглядъ’ къ нелпости: ‘Этотъ человкъ былъ взглядъ. Или нтъ! Это былъ взглядъ, обративтійся въ человка’, или нчто подобное.

Эти стилистическія особенности вытекаютъ у него очевидно изъ стремленія съ перваго-же слова поразить читателя, овладть всмъ еіо существомъ и отторгнуть его отъ ветхихъ и давно всмъ прівшихся красотъ классицизма.

Чтобы уравнять свои шансы и оружіе въ борьб съ врагомъ, который опирался на цлый греко-римскій міръ, Викторъ Гюго отмежевываетъ себ средніе вка и міръ арабской цивилизаціи, къ которымъ его влекло съ дтства развитое въ немъ пристрастіе къ пластичности, къ живописности, особенно къ архитектурнымъ эффектамъ. Здсь кстати припомнить, что, во время своего путешествія въ Италію и во время жизни въ Испаніи, онъ имлъ случай ознакомиться съ лучшими памятниками этого послдняго искуства. Понятно также, что готическіе и мавританскіе образцы, преобладающіе въ Испаніи, произвели своею изысканною роскошью на его дтское воображеніе впечатлніе боле сильное, чмъ суровыя въ своей простот античныя зданія, которыя онъ проздомъ могъ видть въ Рим.

Въ первое время своей супружеской жизни Гюго имлъ намреніе воспроизвести средніе вка въ цломъ ряд романовъ. ‘Notre Dame de Paris’ должна была служить только эпизодомъ этой предполагаемой серіи, которая однакоже на ней и покончилась, потому-что авторъ вскор былъ отвлеченъ отъ карьеры романиста и почти исключительно на долгое время посвятилъ себя сцен. Но вначал двадцатыхъ годовъ редакторъ ‘Французской музы’ погружается и душою и тломъ въ средніе вка, которые онъ изучаетъ до мельчайшихъ подробностей въ соціальномъ и художественномъ отношеніи. Даже домашняя его жизнь получаетъ средневковой отпечатокъ. Слдуя весьма понятному въ художник стремленію привести самую будничную свою обстановку въ нкоторую гармонію съ внутреннимъ своимъ настроеніемъ, онъ становится антикваріемъ, украшаетъ свой кабинетъ образцами средневкового и мавританскаго искуства, пополняя по возможности скудость денежныхъ своихъ средствъ замчательнымъ художественнымъ вкусомъ и знаніемъ дла. И въ этомъ кабинет moyen ge онъ проводитъ почти всю свою жизнь, преднамренно воздерживаясь отъ всякой политической жизни, отъ которой онъ вовсе оторваться никакъ не можетъ, чуждаясь всякихъ чисто-свтскихъ отношеній и пополняя нкоторые проблы своего первоначальнаго безсистемнаго образованія и посвящая весь остатокъ дня разнообразной и плодовитой дятельности. Почти ежегодно онъ выпускаетъ въ свтъ по тому своихъ стихотвореній, въ то-же время приготовляетъ средневковую серію своихъ романовъ, готовитъ драму ‘Кромвель’, изданную въ 1827 году, въ которой главная роль предназначалась для Тальмы, умершаго раньше, чмъ ожидаемая имъ піеса была окончена. Тальма, руководившій отчасти Виктора Гюго своими совтами, больше всего умолялъ его воздерживаться отъ ‘прекрасныхъ стиховъ’ и исключительно возвышенныхъ разговоровъ, которыми, по его мннію, тогдашніе французскіе драматурги губили въ конецъ свои произведенія. ‘Очевидецъ жизни Виктора Гюго’ говоритъ, что Тальма былъ въ ршительномъ восторг отъ пустой, но непринужденной сцены, въ которой протекторъ Англіи чрезвычайно естественнымъ стихомъ разспрашиваетъ Дэвнента о разныхъ его житейскихъ подробностяхъ. А слдующее прозаическое начало одного изъ монологовъ Кромвеля: Demain, vingt cinq juin mil six cent cinquante sept казалось знаменитому трагику верхомъ искуства.

Кром всего этого, Гюго пишетъ множество мелкихъ критическихъ статей или въ интимныхъ бесдахъ проповдуетъ кружку сочувственныхъ ему молодыхъ литераторовъ начала той литературной революціи, осуществленіе которой онъ считаетъ своимъ святйшими, гражданскимъ долгомъ.

Эта его жизнь и этотъ кружокъ представляютъ въ самой основ своихъ воззрній нкоторое противорчіе. Проповдуя святость искуства, поучая другихъ всякимъ тонкостямъ начатой имъ чисто-литературной борьбы и отдавая самого себя исключительно литературному длу, Гюго въ принцип проповдуетъ теорію чистаго искуства или искуства для искуства, которой въ сущности самъ онъ никогда не держался. Впослдствіи мы увидимъ, что и въ теоріи онъ недолго удерживался на тхъ романтическихъ высотахъ, на которыя, въ пику классицизму, онъ хотлъ вознести современную ему литературу. Въ этомъ заключается главное его преимущество надъ его ближайшимъ союзникомъ и соратникомъ, Александромъ Дюма, который своимъ ‘Генрихомъ III‘ и ‘Антони’ (явившимися на сцен почти одновременно съ ‘Эрнани’ и ‘Лукреціею Борджіа’) не мене самого Гюго наносилъ чувствительные удары трагическому классицизму. Неглубокомысленный авторъ ‘Монтекристо’, владя въ совершенств всми тайнами сценической постановки, не задаваясь никакими реформаціонными цлями, проводилъ съ успхомъ въ своихъ драмахъ такія нововведенія, которыхъ ни критика, ни публика не соглашались принять отъ Виктора Гюго. Литературная революція, знамя которой поднято этимъ послднимъ, обязана своимъ осуществленіемъ Александру Дюма не меньше, чмъ самому Гюго. Тмъ не мене значеніе этихъ двухъ писателей далеко неравномрно, только мы отдаемъ преимущество Гюго передъ Дюма вовсе но на томъ основаніи, будто-бы онъ больше содйствовалъ освобожденію французской литературы отъ рамокъ, произвольно навязанныхъ ей академическою рутиною, а потому, что умственный уровень Гюго несравненно выше,— что, при всемъ своемъ поклоненіи святости искуства, онъ никогда въ сущности не-отршался отъ общихъ гражданскихъ и соціальныхъ интересовъ современнаго ему человчества. Борьба классицизма съ романтизмомъ, въ глазахъ непосредственно заинтересованныхъ ею французскихъ литераторовъ, имла слишкомъ долго преувеличенное значеніе, и Гюго обыкновенно былъ цнимъ и обсуждаемъ ими съ точки зрнія этой борьбы. Но для насъ она дло боле-чмъ второстепенное. Къ тому-же въ настоящее время стало слишкомъ очевидно, что побда романтизма надъ враждебною ему рутиною не можетъ быть поставлена въ заслугу Гюго но преимуществу,— даже передъ такими писателями, которые во всхъ другихъ отношеніяхъ стоятъ неизмримо ниже его. Для насъ Гюго ‘Послдняго дня осужденнаго’, — Гюго ‘Мизераблей’ и ‘легенды вковъ’, гораздо интересне, чмъ Гюго ‘Лукреціи Борджіа’ или ‘Маріи Тюдоръ’. Для насъ и самыя драмы Гюго если и могутъ представлять интересъ, то совершенно иной, чмъ тотъ, изъ-за. котораго ломались копья и перья, а иногда и скамьи, во время перваго ихъ представленія на сцен театра ‘Franais’ или ‘Porte St. Martin’.

Дятельность Гюго слишкомъ разнообразна и многочисленна въ своихъ проявленіяхъ. Втеченіе своей полу-вковой карьеры, онъ появлялся почти на всхъ поприщахъ беллетристики, начиная съ горной вершины одъ и балладъ и кончая памфлетами въ стихахъ и проз, какъ его ‘Napolon le petit’ и ‘les Chtiments’,— отъ чисто-художественнаго романа ‘Notre Dame de Paris’ до строго утилитарнаго ‘Перваго дня осужденнаго’ и многочисленныхъ его памфлетовъ, писемъ и рчей объ отмн смертной казни. Обозрть такую дятельность, отъ ея начала до конца, не упуская даже интересныхъ ея подробностей, мы здсь не имемъ намренія. Мы ограничимся тмъ, что очертимъ здсь наиболе выдающіеся ея моменты, имя при этомъ въ виду то, что русскимъ читателямъ разныя произведенія Гюго извстны далеко не въ равной мр. Тогда-какъ послдніе его романы: ‘Misrables’, мене удавшіеся ‘Труженными моря’ и увнчивающій зданіе ‘ Смющійся Человкъ ‘ прочтены боле или мене всми, въ перевод или въ подлинник, — драмы Гюго извстны большею частью только по опернымъ либретто, а лучшій изъ его стихотворныхъ сборниковъ ‘Легенда вковъ’, который, вроятно, не разъ соблазнялъ нашихъ стихотворныхъ переводчиковъ, принадлежитъ, во всякомъ случа, къ числу замчательнйшихъ поэтическихъ произведеній послдняго двадцатипятилтія. Мы весьма естественно обратимъ больше вниманія именно на т стороны дятельности Гюго, которыя, почему-бы то ни было, до сихъ поръ были мене доступны нашимъ читателямъ.

III.

Выходъ въ свтъ сборника ‘восточныхъ стихотвореній (les Orientales)’ Виктора Гюго, въ 1828 году, представляетъ намъ его литературную особность уже совершенно сложившеюся въ томъ именно смысл, въ которомъ мы пытались обрисовать ее въ предыдущей глав.

Вотъ какого рода воззрніе на искуство и на гражданское значеніе художника излагаетъ поэтъ въ предисловіи къ этому сборнику, съ котораго собственно начинается его дйствительная извстность, распространяющаяся не на одни только придворные кружки легитимистской знати и кабинеты начинающихъ литераторовъ и молодыхъ художниковъ, а. на огромную массу всей европейской публики:

‘Авторъ этого сборника, говоритъ онъ, — не признаетъ за критикою права разспрашивать поэта, зачмъ онъ направилъ свое воображеніе на тотъ предметъ, а не на другой,— зачмъ онъ черпаетъ изъ того, а не изъ другого источника, хорошо-ли исполнено сочиненіе или дурно,— вотъ-что она должна ршить… Пусть разбираетъ она, какъ работаетъ, а не надъ чмъ и почему онъ работаетъ, ‘Вн этого критика не иметъ права длать разспросовъ. а поэтъ не обязанъ ей отвчать. Искуству ненужны никакія помочи, колодки или намордники. Оно говоритъ вамъ: иди! и оставляетъ васъ на простор въ своемъ роскошномъ саду, гд ни одинъ плодъ не можетъ быть запретнымъ для него.’ ‘Авторъ настаиваетъ на этихъ истинахъ, хотя въ его глазахъ он не нуждаются въ подтвержденіи, но находятся еще Аристархи, ихъ оспаривающіе’.

‘…Итакъ, пусть не спрашиваютъ, на что годны его восточныя стихотворенія,— съ чего ему вздумалось предпринять прогулку на Востокъ въ размрахъ цлаго сборника,— что обозначаетъ собою этотъ томъ, появляющійся въ то время, когда у публики есть дла боле серьезныя, когда открывается новая парламентская сессія. Кстати-ли это? Авторъ отвтитъ одно: — не знаю. Ему просто пришли въ голову эти стихотворенія: да и пришли еще очень смшнымъ образомъ, прошлымъ лтомъ, когда онъ гулялъ, любуясь солнечнымъ закатомъ’.

Читатель видитъ, что свобода искуства, за которую ратуетъ Викторъ Гюго въ этомъ своемъ предисловіи, какъ и въ большей части своихъ литературныхъ произведеній, есть ничто иное, какъ теорія чистаго искуства. Авторъ предоставляетъ критик ршать, хорошо или дурно мшаетъ онъ свои краски,— правильно-ли онъ уметъ рисовать,— но не больше. Т. е. онъ предоставляетъ ей то эстетическое поприще, въ котораго давно уже отступила критика, современная намъ, а критика, современная первому появленію въ свтъ ‘Оріентацій’ Виктора Гюго, по крайней мр во Франціи, никогда и не изъявляла желанія сходить съ этой торной колеи, гд у нея все было установлено по ранжиру и размщено сообразно съ предписаніями академическаго словаря и духовными завщаніями отжившихъ псевдо-классиковъ. А между-тмъ Гюго въ этомъ предисловіи ратуетъ за свободу чистаго искуства противъ Аристарховъ, такъ-что можно подумать, будто-бы они стсняли его творческій полетъ чрезмрною требовательностью новйшаго реализма.

Слдующая выписка изъ того-же самаго предисловія нсколько разъясняетъ дло:

‘Автору нсколько разъ уже приходилось подавать поводъ къ такимъ недоразумніямъ критики. Вмсто того, чтобы сказать ему:— ваша книга дурна,— ему говорили: зачмъ вы писали эту книгу? Зачмъ вы выбрали этотъ сюжетъ? Разв вы не видли, что ваша основная идея чудовищна, карикатурна, нелпа, и что вашъ предметъ находится вн предловъ искуства’. На это авторъ всегда отвчалъ непреклонно, что онъ не знаетъ, изъ чего состоятъ эти предлы искуства, что онъ не учился географіи умственнаго міра и никогда не видалъ топографическихъ картъ, на которыхъ обозначены были-бы границы возможнаго и невозможнаго’…

Критики того времени и въ области чистой эстетики считали доступнымъ для творчества только одинъ узкій уголокъ антничнаго величія и строго размренной красоты. Чтобы отвоевать себ право касаться въ беллетристическомъ произведеніи тхъ вопросовъ, которые онъ затрогиваетъ въ своемъ ‘Послднемъ дн осужденнаго’ и въ посл дующихъ романахъ, авторъ хочетъ отнять у критики вообще право судить художественныя произведенія по направленію ихъ. Ратуя противъ произвола и злоупотребленій критики черезчуръ исключительно эстетической, авторъ хочетъ, чтобъ она все-таки оставалась исключительно эстетическою, чтобъ она даже еще боле съузила свой предлъ, ограничивъ его единственно техническою стороною дла. Можетъ быть, такой революціонный пріемъ Виктора Гюго и обусловливался тогда временною необходимостью борьбы, но несомннно, что онъ самъ слишкомъ увлекался провозглашаемою имъ эстетическою свободою. Тотъ, кто вздумалъ-бы длать возраженія противъ его предисловія съ чисто-реалистической, утилитарной точки, былъ-бы несомннно встрченъ имъ точно такъ-же враждебно, какъ и самый заклятый академическій противникъ его нововведеній.

Впрочемъ стоитъ дочитать до конца то-же самое предисловіе, чтобы убдиться, что Викторъ Гюго отстаиваетъ чистоту и самостоятельность искуства изъ-за какого-то вншняго побужденія, остающагося совершенно постороннимъ естественному складу его ума и таланта. Только-что отказавшись дать отвтъ на вопросъ, почему ему вздумалось обратить свое поэтическое творчество на Востокъ, онъ самъ весьма категорически объясняетъ:

‘Въ настоящее время занимаются Востокомъ боле, чмъ когда-бы-то ни было, и я вижу въ этомъ результатъ тысячи причинъ, которыя вс содйствовали прогрессу… Въ вкъ Людовика XIV мы были эллинистами, теперь мы стали оріенталистами. Въ каждомъ уголк Востока, отъ Китая до Египта, теперь найдется хоть по одному европейскому ученому, и вс мы ищемъ своимъ умомъ проникнуть въ эту гигантскую бездну, которую называютъ Азіею… Изъ этого слдуетъ, что мысль и образы Востока проникаютъ теперь во вс умы и во вс воображенія. Авторъ, можетъ быть безсознательно, подчинился всеобщему настроенію’…

‘Впрочемъ восточный міръ всегда былъ для меня привлекателенъ… Я давно желалъ утолить свою жажду у этого источника… Да кстати замтить здсь, такъ-какъ объ этомъ зашла рчь,— мн казалось, что мы уже достаточно изучали новые времена по вку Людовика XIV и древности по Греціи и по Риму. Не расширятся-ли паши взгляды на современность, если мы станемъ изучать ее въ связи съ средпими вками, и — на древность, если мы ее дополнимъ Востокомъ?’

Мы уже сказали о намреніи автора воспроизвести средневковую жизнь въ ряду романовъ, изъ которыхъ одинъ только первый написанъ имъ до сихъ поръ. Мавританская цивилизація, игравшая столь видную роль въ средніе вка, естественно не могла быть имъ вовсе упущена изъ вида. И то и другое, и восточный міръ и средніе вка, — кром вышеуказанныхъ теоретическихъ соображеній, манили его къ себ яркостью своихъ образовъ, живописною своею пестротою и разнообразіемъ. Къ тому-же у него еще жива была въ памяти страна, гд европейская средневковая цивилизація въ живописной смси съ мавританскою сохранилась какъ-бы въ живомъ археологическомъ музе. ‘Испанія, говоритъ онъ все въ томъ-же предисловіи, — тоже восточная страна, потому-что она на половину африканская, Африка же больше, чмъ на половину, Азія’.

Восточныя стихотворенія Гюго являются какъ-бы hors d’oeuvre или развлеченіемъ среди приготовительныхъ его занятій, направленныхъ на изученіе средневковой жизни. Впослдствіи авторъ, вроятно, убдился, что,— хотя его мысль о необходимости искать корни современной намъ исторической эпохи въ среднихъ вкахъ и вполн справедлива, однако-же изучать девятнадцатый вкъ въ тринадцатомъ и четырнадцатомъ значило-бы тоже, что прибгать къ телескопу для изслдованія предметовъ, гораздо боле доступныхъ простому, чмъ вооруженному глазу. Считая, что его ‘Notre Dame de Paris’ вполн заканчиваетъ его програму реабилитаціи среднихъ вковъ, онъ оставилъ свой планъ всесторонняго воспроизведенія средневковой жизни, ограничившись одною ея стороною — соборомъ. Такъ или иначе, восточныя стихотворенія его — дань, принесенная имъ этому поэтическому настроенію,— нчто въ род мавританскаго украшенія на готическомъ зданіи его перваго историческаго романа.

Въ сущности же ‘Оріентаціи’ представляютъ собою поэтическій отзывъ автора на политическія событія, которыя тогда совершались въ Греціи. Газеты разгласили ложную всть о смерти Канариса: Гюго пишетъ ‘les ftes au srail’, гд головы Канариса, знаменитаго священника Іосифа, героя Миссолунги и выкопаннаго изъ земли Воцариса кровавыми трофеями украшаютъ султанскій праздникъ. Наваринское сраженіе подаетъ ему поводъ къ горькимъ упрекамъ противъ Австріи, которая одна изо-всхъ европейскихъ державъ осмливалась въ то время высказываться враждебно относительно греческаго освобожденія. Большая часть этихъ стихотвореній носитъ характеръ незаконченный, не претендуетъ ни на какую полноту, а выражаете боле или мене минутное чувство автора, слдящаго съ живымъ и страстнымъ участіемъ за тмъ, что длается въ живой сред его современниковъ, хотя-бы и живущихъ подъ отдаленными меридіанами. Здсь поэтъ слышитъ воинственный, дикій кличъ баши-бузуковъ, ополчающихся на избіеніе ненавистной имъ изнженной расы, которой чуждо фаталистическое спокойствіе мусульманъ и ихъ гаремныя наслажденія. Тамъ потерявшій битву Решидъ мрачно клянетъ выродившихся сыновъ Ислама, съ фанатическимъ упорствомъ оставаясь на пол битвы, когда оно пустетъ, живые ускакали давно, и только бшенный конь несется мимо безъ сдока, подгоняя себя звонкими стременами, а тамъ, на развалинахъ Хіоса, только-что извдавшаго ярость вкового врага, уныло сидитъ ребенокъ. Поэтъ предлагаетъ ему всякія приманки, чтобы развлечь его недтскую тоску, но ребенокъ проситъ одного

‘Ami,— dit l’enfant grec, l’enfant aux yeux bleux.

‘Je veux de la poudre et des balles’.

Есть стихи и неимющіе прямого отношенія къ текущимъ событіямъ,— боле или мене яркіе и поэтическіе очерки восточной жизни съ ея дикою свободою горныхъ клефтовъ и морскихъ разбойниковъ, съ самовластіемъ визирей и нашей, съ фаталистическою приниженностью и гаремною нгою. Красоты восточной природы не укрываютъ отъ глазъ автора человка со всми треволненіями и невзгодами, которыя онъ терпитъ въ этихъ роскошныхъ и обаятельныхъ странахъ. Даже когда Гюго платитъ дань лирическаго восхваленія прелестей восточнаго неба и моря, онъ влагаетъ свой хвалебный гимнъ въ уста европейской плнницы, которую не вознаградитъ за утраченную свободу ни мелодическій плескъ босфорской волны о мраморную стну сераля, ни яркость ночныхъ звздъ, ни сладостное дыханіе весенней ночи. ‘Еслибъ я не была плнницею, я бы любила эту страну,— ея жалобно журчащее море и засянныя маисомъ ноля,— ея ночи съ безчисленнымъ множествомъ звздъ,— еслибы не сверкала въ тни сабля сторожевого спагиса’… Мы еще должны упомянуть оду, которою заканчивается этотъ сборникъ и которая, хотя и не иметъ никакого прямого отношенія къ Востоку, была едвали не самою значительною пьесою ‘Оріеяталій.’ Ода эта озаглавлена ‘Lui’ и обращена къ Наполеону.

Toujours lui, lui partout! Ou brlante ou glace.

Son image sans cesse branl ma pense, и т. д.

Ода эта если не въ подлиник, то въ передлкахъ и въ многочисленныхъ подражаніяхъ, хорошо каждому извстна. Не отрицая нкоторыхъ ея поэтическихъ красотъ, мы однакоже могли-бы и не упоминать о ней вовсе, еслибы самое ея появленіе не свидтельствовало о нкоторой весьма существенной перемн, совершившейся въ политическихъ воззрніяхъ и симпатіяхъ разбираемаго нами поэта. Впрочемъ, уже въ одномъ изъ послднихъ томовъ своихъ одъ и балладъ, обращаясь къ вандомской колонн, Викторъ Гюго взываетъ:

Napolon! Soleil dont je suis le Mmnon.

Читатель, помнитъ, конечно, изъ историческаго учебника, что коллосъ Мемнона плъ хвалу солнцу, когда оно уходило съ горизонта. Дальше этого никогда и не простирался бонапартизмъ нашего поэта. Онъ соглашался поэтически восторгаться закатившимся величіемъ Наполеона, но не онъ, конечно,— воспитанникъ Лаори и сынъ своего отца.— могъ серьезно желать новаго восхода этого свтила, только-что исчезнувшаго въ пескахъ св. Елены. Своею дятельностью во время государственнаго переворота. 2-го декабря В. Гюго показалъ, что имперіализмъ его былъ вовсе не серьезне его восторженной первоначальной преданности старшей линіи дома Бурбоновъ. Но во всякомъ дл, какъ извстно, первый шагъ всего трудне, а своею ‘Одою къ колонн’, и затмъ восточными своими стихотвореніями, поэтъ длаетъ первый ршительный шагъ къ тому, чтобы освободиться отъ послднихъ тисковъ легитимизма.

Съ паденіемъ министерства Шатобріана и Мартиньяка собственно кончается медовый мсяцъ реставраціи. Съ того-же времени и Гюго переходитъ въ умренную оппозицію, хотя, изъ чувства рыцарства, онъ не считаетъ себ позволеннымъ открыто высказать свое охлажденіе къ тому политическому порядку, который осыпалъ первую его молодость непрошенными, но принятыми благодяніями. Къ тому-же, онъ до конца сохранилъ нкоторую личную привязанность къ добродушному и образованному Людовику XVIII, который въ годину изгнанія выказалъ недюжинное мужество и твердость. До самой смерти короля поэту оставалась возможность, по крайней мр, предполагать нкоторый разладъ между главою государства и его безцеремонно реакціонными министрами.

Но съ воцареніемъ Карла X дло приняло иной оборотъ. В. Гюго рзко расходится съ традиціей и становится въ открытую оппозицію. Онъ пользуется первыми, обрушившимися на него, мелкими полицейскими притсненіями и первою возможностью отказаться отъ двухъ дарованныхъ ему пенсій, простиравшихся вмст до 4000 франковъ, чтобы возвратить себ нравственную свободу, которую онъ, по своему мннію, нсколько опрометчиво утратилъ смолоду, — ‘Ода къ колонн‘ и ‘Lui’ служатъ въ печати заявленіемъ того, что онъ считаетъ поконченными свои счеты съ реставраціею.

Но возвративъ свою нравственную свободу, онъ долго еще не можетъ пріобрсти устойчивости и равновсія своего политическаго миросозерцанія. Утративъ вру въ прогрессивность и свободолюбіе реставраціи, неимя возможности, въ силу съ младенчества имъ пріобртеннаго опыта, стать ревностнымъ бонапартистомъ,— не находя въ іюльскомъ переворот 1830 года ничего, что моглобы разжечь въ немъ пламя дятельнаго и страстнаго политическаго увлеченія,— Викторъ Гюго долго обртается въ состояніи, близкомъ къ полному политическому индефферентизму.

Apr&egrave,s avoir chant, j’coute et je contemple,

A l’Empereur tomb dressant dans l’ombre un temple,

Aimant la libert pour ses fruits, pour ses fleurs,

Le peuple pour ses droits, le roi pour ses malheurs…

Такъ рисуетъ онъ свое внутреннее состояніе въ поэтическомъ сборник ‘Осенніе листы’, слдующемъ непосредственно за ‘Оріентаціями» (1831 г.). Но это любвеобиліе, изливающееся на императора за то, что онъ палъ,— на короля за то, что онъ несчастливъ, — на народъ, за то, что у него есть какія-то права,— и на свободу за то, что они въ самомъ дл вещь хорошая, — слишкомъ очевидно тяготитъ самого поэта, нагоняетъ на него періодъ осенней грусти въ двадцать-восемь лтъ. Очевидно, ‘тои p&egrave,re vieux soldat, ma m&egrave,re vandenno’ отчасти повинны въ таковой его нравственной блдности и неустойчивости въ политическомъ отношеніи, столь негармонирующей съ общимъ складомъ его натуры, воспріимчивой и ршительной. Повинны не самыя лица, а то преждевременное ознакомленіе съ закулисными пружинами борьбы политическихъ партій, которымъ Виктора Гюго наградилъ политическій разладъ, господствовавшій въ его семь. Мы не хотимъ сказать, чтобы это было дурно, хотя лично для поэта разладъ этотъ и его послдствія были источникомъ многихъ горькихъ минутъ и тяжкихъ испытаній. Натуры слабыя, несамостоятельныя, — если он съ дтства но получили толчка, который заставилъ-бы ихъ примкнуть къ тому или другому изъ дйствующихъ вокругъ нихъ элементовъ,— могутъ удобно не при’троиться ни къ одному изъ нихъ до гробовой доски и провести всю свою жизнь въ томъ ‘прислушиваніи и созерцаніи,’ въ которомъ находился Гюго въ то время, когда писалъ только-что приведенные выше стихи. Но дятельныя и энергическія натуры, вкусивъ преждевременно отъ древа познанія и утративъ способность увлекаться всецлостно тмъ, что можетъ увлекать только при нкоторой степени невденія или наслдственной исключительности, которой у нихъ нтъ,— создаютъ себ новыя формулы и задачи и увлекаютъ за собою другихъ.

Стремленіе къ созданію такихъ новыхъ формулъ и къ постановк новыхъ задачъ замтно въ Гюго почти съ самаго начала его поприща. Мы видли, что оно собственно и заманило его въ возвышенныя сферы свободнаго творчества, въ которыхъ однакоже онъ не можетъ и не хочетъ удержаться, хотя и отвоевываетъ себ на это право. Его натура такъ устроена и онъ настолько сынъ своего времени, что живые коллективные интересы, волнующіе массу его соотечественниковъ, манятъ его къ себ больше, чмъ искуственныя треволненія начатой имъ съ большимъ жаромъ и увлеченіемъ чисто-литературной борьбы. Даже умышленно игнорируя то, что творится передъ его глазами на площади, въ мастерскихъ парижскихъ работниковъ, въ палат пэровъ и депутатовъ, въ мелочной каждодневной журналистик,— онъ все-таки видитъ это хоть однимъ глазкомъ и, изъ возвышенныхъ сферъ свободнаго творчества, въ которыя онъ бжитъ отъ только-что указанной внутренней своей неустойчивости, онъ откликается поэтическимъ словомъ на скромныя тревоги презрнныхъ низменныхъ сферъ. Впрочемъ, вскор онъ убждается въ малодушіи такого бгства, и почти вслдъ за приведеннымъ выше предисловіемъ къ ‘Восточнымъ стихотвореніямъ’, пишетъ:

Dieu le veut. Dans les temps contraires,

Chacun travaille et chacun sert.

Malheur qui dit scs fr&egrave,res:

Je retourne dans le dsert!

Malheur qui prend ses sandales

Quand les haines et les scandales

Tourmentent le peuple agit.

Honte au penseur qui se mutile,

Et s’en va, chanteur inutile,

Par la porte de la cit…

Мы не остановимся на дальнйшихъ стихотворныхъ сборникахъ, послдовавшихъ за ‘Восточными стихотвореніями,’ — ‘Осенніе листы’, ‘Псни въ сумеркахъ’, ‘Лучи и тни’, ‘Созерцанія (les Contemplations),’ потому-что и въ нихъ Гюго продолжаетъ являться страстнымъ, но политически-индеферентнымъ поэтомъ. Новый шагъ въ развитіи его поэзіи сдланъ имъ поздне въ его ‘Легенд вковъ’. Но много воды утекло за двадвать-пять лтъ, отдляющіе этотъ новый томъ стихотвореній Гюго отъ перваго выхода въ свти. ‘Восточныхъ стихотвореній.’ Въ этомъ промежутк укладываются два чрезвычайно замчательные, каждый въ своемъ род, романа и цлый періодъ его драматической дятельности.

Здсь кстати замтимъ, что въ сюжетахъ, наполняющихъ пропускаемые нами сборники, очень опредленно обрисовывается природная склонность Гюго прислушиваться боле чуткимъ ухомъ къ тому, что совершается въ живой сред его современниковъ, нежели къ тревогамъ и перипетіямъ своего внутренняго я, въ которомъ такъ любили рыться не только французскіе, но и вс вообще тогдашніе поэты, утопавшіе въ крайнемъ байроновскомъ самообожаніи Въ этомъ заключается одна изъ привлекательнйшихъ особенностей Виктора Гюго и вмст съ тмъ родственная его черта съ Беранже и Варбье. ТТо эта именно особенность и затрудняетъ въ значительной степени обзоръ большей части его стихотвореній. Гюго нельзя отказать въ сильномъ лирическомъ дарованіи, но лиризмъ его нсколько тяжеловснаго свойства и пробуждается во всей своей сил только тогда, когда на него дйствуютъ сильныя вншнія впечатлнія Въ своихъ драмахъ, гд онъ властенъ придумывать потрясающіе моменты, дающіе боле или мене законный поводъ къ пробужденію въ душахъ его героевъ бури страстей и подавляющихъ ощущеній, онъ достигаетъ часто до замчательной лирической высоты. Стоитъ только припомнить дкій крикъ негодованія, вырывающійся у шута Трибуле, когда онъ узнаетъ о невинной шутк, сыгранной надъ нимъ ненавидящими его придворными. Но въ окружающей его дйствительности поэтъ рдко встрчаетъ подобнаго рода моменты, дающіе удобный исходъ его лиризму. Онъ не охотникъ раскапывать душевныя язвы ни въ себ, ни въ другихъ. А потому лирика играетъ въ его стихотворныхъ сборникахъ совершенно второстепенную роль. Преобладающая въ нихъ форма скоре эпическая, или, точне говоря, каждое изъ этихъ стихотвореній такъ-же относится къ эпической поэм, какъ газетныя корреспонденціи къ исторіи. А потому, трудно изъ этихъ бглыхъ стихотворныхъ замтокъ выбрать нсколько такихъ, которыя, будучи взяты въ отдльности, давали-бы хотя нкоторое понятіе о цломъ.

IV.

Нсколько мсяцевъ спустя по выход въ свтъ ‘Восточныхъ стихотвореній’, является ‘Послдній день осужденнаго’, въ которомъ разбираемый нами писатель заявляетъ себя съ совершенно новой стороны.

‘Въ Париж въ 1818 или 19 г.— пишетъ В. Гюго къ женевскому пастору, Огюсту Босту, по случаю, который мы разскажемъ ниже, — лтомъ, около полудня мн случилось проходить по площади Palais de Justice. Толпа, собравшаяся вокругъ позорнаго столба, возбудила мое любопытство. Я приблизился. Къ столбу было привязано съ кольцомъ на ше, съ ярлыкомъ на голов, человческое существо, молодая женщина или двушка. У ея ногъ стояла жаровня съ горящими углями, въ ней накалялся до красна желзный инструментъ съ деревянною ручкою. Толпа казалась очень довольною. Женщина эта была виновна въ томъ, что законъ называетъ домашнимъ воровствомъ… Пробило полдень, человкъ взошелъ на эшафотъ и сталъ сзади женщины, такъ-что она его не видала. Онъ быстро спустилъ ей до пояса толстую рубашку, которая сзади была застегнута, схватилъ раскаленный инструментъ и сталъ жечь ей обнаженное плечо. Рука палача съ своимъ инструментомъ на минуту скрылась въ облак благо дыма. Боле сорока лтъ прошло съ тхъ поръ, но я все еще слышу страшный крикъ истязуемой, и я не забуду его никогда. Сперва я смотрлъ на нее, какъ на воровку, потомъ, какъ на мученицу’ (17 ноября 1862 г.— См. ‘Victor Hugo’ р. un tmoin de sa vie, t. Il, стр. 223).

Съ тхъ моръ гильотина съ какою-то особенною назойливостью чуть-что не каждый годъ попадается поэту на дорог въ его прогулкахъ по Парижу. Въ 1820 г. ему пришлось быть свидтелемъ казни Лувеля, убійцы Беррійскаго герцога. Авторъ оды на смерть убитаго былъ тогда еще въ сильнйшемъ разгар дтскаго своего легитимизма. Личность казнимаго была сама по себ далеко не симпатична. ‘Но при вид этого человка, живого, здороваго, и въ тоже время осужденнаго черезъ минуту умеретъ, ненависть моя къ убійц, говоритъ онъ,— перешла въ непреодолимую жалость. Я былъ пораженъ тмъ, что общество хладнокровно, обдуманно и не подвергая себя никакой опасности, длаетъ преступнику совершенно то-же самое, за что оно караетъ его. И я тогда-же поршилъ написать книгу противъ гильотины’.

Но, вроятно, и эти впечатлнія въ немъ со временемъ сгладились, потому-что книга противъ гильотины не появляется. Авторъ затваетъ свое изученіе среднихъ вковъ и, повидимому, забываетъ обтъ, данный себ еще въ 1818 г. передъ истязуемою служанкою — ‘писать противъ всякаго зла, которое я замчу въ законодательств своей страны’. Новыя страшныя случайности напоминаютъ ему о забытомъ ршеніи.

‘Въ конц лта 1825 г., однажды посл обда, онъ шелъ въ Лувръ и встртилъ г. Жюля Лефевра, который взялъ его подъ-руку и повелъ на Quai de la Ferraille. Толпа стекалась со всхъ сторонъ, спша на гревскую площадь.

— Что такое случилось? спросилъ Гюго.

‘ — случилось то, что будутъ рубить руку и голову нкоему Жанъ-Мартэну, который убилъ своего отца. Я пишу поэму, гд идетъ дло о казни отцеубійцы, такъ я пришелъ сдлать здсь этюдъ съ натуры. Но, признаться, одному здсь мн было-бы жутко.

‘В. Гюго содрогнулся при мысли быть снова свидтелемъ истязанія. Но онъ заставилъ себя остаться’.

Я нарочно выписываю здсь либо собственныя слова В. Гюго, либо слова ‘свидтеля его жизни’, т. е. Жены поэта: читатель, мало знакомый съ исторіею французскаго законодательства, могъ-бы заподозрить, что я изъ собственнаго воображенія заимствую такіе факты, немыслимые въ цивилизованномъ Париж, почти въ половин цивилизованнаго XIX вка. Но поэту, повидимому, и этого было мало. Затмъ онъ видлъ казнь сдого старика Делапорта, осужденнаго за грабежъ, потомъ двухъ итальянцевъ, ограбившихъ банкира Жозефа. Книга все еще не созрла въ его голов. Наконецъ, какъ это очень часто бываетъ, событіе, сравнительно ничтожное, переполнило чашу. ‘Часу во 2-мъ дня В. Гюго случилось проходить по площади Отель-де-Виля. Палачъ длалъ репетицію представленія, которое должно было совершиться вечеромъ. Ножъ какъ-то не опускался. Онъ смазалъ саломъ, что было нужно, попробовалъ еще разъ и остался доволенъ. Этотъ человкъ, приготовлявшійся убить другого открыто, средь благо дня, разговаривалъ въ то-же время съ любопытными, а между тмъ тотъ несчастный бьется теперь въ своей тюрьм въ порыв безплоднаго бшенства или, можетъ быть, уже отуплъ и обезумлъ отъ страха. Этотъ человкъ показался Виктору Гюго чмъ-то ужаснымъ. Репетиція возмутила его едвали не больше самого представленія (Loc. cit., стр. 168). На слдующій-же день онъ принялся за ‘Послдній день осужденнаго’ и черезъ три недли окончили, его совершенно. Слухъ объ этомъ произведеніи разнесся въ публик еще прежде, чмъ оно было кончено. Издатель Госсленъ поспшили, купить будущее знаменитое произведеніе на корню. Прочитавъ рукопись, онъ остался однакоже недоволенъ ею, находя личность осужденнаго недостаточно опредленною.

‘Послдній день осужденнаго’ написанъ въ вид записокъ. Гюго, желая сосредоточить весь интересъ не на лиц, а на положеніи, объявляетъ въ предисловіи, будто листы записокъ, относящіеся до всей предыдущей жизни героя, потеряны. Уступая однако-же щепетильному чувству литературнаго приличія, которое до крайности скандализировалось, когда Жоржъ-Зандъ, въ своей Леліи, осмлилась сдлать одного изъ своихъ героевъ простымъ каторжникомъ, Гюго намекаетъ, что его герой осужденъ на казнь по политическимъ дламъ.

Издатель пишетъ автору прежде, чмъ приступить къ печатанію ‘Послдняго дня’: ‘для успшнаго сбыта этой книги постарайтесь разыскать потерянные листы’. Гюго сухо отвчалъ, что онъ очень радъ имть Госслена своимъ издателемъ, но что въ сотрудники онъ его не приглашалъ.

Не знаемъ съ точностью, сколько изданій имлъ этотъ романъ вскор по своемъ появленіи, но успхъ былъ ршительный, быстрый и несомннный. Даже противники Гюго признаютъ громадное практическое значеніе этого произведенія. Истязанія раскаленнымъ желзомъ и отрзываніе руки у отцеубійцъ были вскор отмнены закономъ. Смертная казнъ удержалась. Но впослдствіи (въ половин сороковыхъ годовъ), депутатъ Сальвертъ говорилъ въ камер: ‘гнусныя сочиненія въ род ‘Послдняго дня осужденнаго’ ввели у насъ пагубный обычай уменьшающихъ вину обстоятельствъ’. Посл такого признанія со стороны противниковъ, намъ нтъ надобности распространяться о заслугахъ этого романа, который есть скоре гражданскій подвигъ, чмъ литературное произведеніе.

Съ появленіемъ только-что помянутаго романа, Гюго избираетъ какъ-бы своею спеціальностью литературное противодйствіе смертной казни. Въ 1832 году, при новомъ изданіи ‘Послдняго дня’, онъ добавилъ къ нему длинное предисловіе, въ которомъ пространно обсуждаетъ задваемый имъ вопросъ со стороны теоретической. Въ 1834 г. онъ издаетъ ‘Клодъ Ге’, по случаю казни несчастнаго, носившаго въ дйствительности это имя. Ге (Gueut) совершилъ преступленіе, за которое заплатилъ жизнью, чтобы спасти себя и своего старика-отца отъ голодной смерти. Одинъ богатый негоціантъ, Карліе, нашелъ этотъ pendant ‘Послдняго дня осужденнаго’ столь назидательнымъ, что на свой счетъ отпечаталъ особое изданіе Клода Ге и разослалъ его экземпляры каждому изъ депутатовъ національнаго собранія.

Къ кому и къ кому только не обращалъ Гюго съ тхъ поръ до настоящаго времени свои энергическія и страстныя проповди объ отмн смертной казни! Будучи пэромъ буржуазной Франціи посл 1842 года, В. Гюго самъ являлся два раза судьею въ двухъ процессахъ о попыткахъ цареубійства, направленныхъ противъ Лудовика-Филинпа. Ему удалось спасти перваго изъ подсудимыхъ, Жозефа Ганри (въ 1846 г.). Другой, Леколетъ (1847) былъ осужденъ, несмотря на все его противодйствіе. Въ 1848 г., въ качеств члена законодательнаго собранія, онъ иметъ случай дйствовать непосредственне на эту-же самую тему, и, конечно, up упускаетъ егс. Привожу здсь въ цлости его недлинную рчь по этому поводу.

‘…Я скажу немного словъ, но слова эти вытекаютъ изъ глубокаго и давнишняго убжденія. Вы только-что признали неприкосновенность жилища (inviolabilit du domicile): мы хотимъ, чтобы вы признали неприкосновенность еще боле священной жизни человка. Господа! всякая конституція, а тмъ боле французская и народная конституція, должна быть шагомъ впередъ на пути цивилизаціи. Въ противномъ случа она вовсе ничтожна. Подумайте:— что такое смертная казнь? Смертная казнь есть вчный и несомннный признакъ варварства. Тамъ, гд она составляетъ ежедневное явленіе,— господствуетъ варварство. Гд рдки случаи смертной казни,— уровень просвщенія выше. Этого оспаривать невозможно. Смягченіе наказаній неизбжный спутникъ прогресса. Восемнадцатый вкъ уничтожилъ пытки: девятнадцатый — долженъ отмнить смертную казнь. Если вы этого не сдлаете сегодня, завтра за васъ это сдлаютъ другіе. Вы начинаете вашу конституцію словами: передъ лицомъ Бога, и въ то-же время похищаете у Бога ему одному принадлежащее право жизни и смерти. Три вещи, господи, должны оставаться божескимъ достояніемъ, и горе человку, который вздумаетъ ввести ихъ въ свое законодательство:— невозвратимое, непоправимое и нераздльное. Он сразу нарушатъ равновсіе между нравственностью и закономъ… Законъ становится пугаломъ для совсти. Надъ этимъ стоитъ задуматься, господа. Впрочемъ, я хотлъ сказать вамъ только одно ршительное слово. Вотъ оно. Въ феврал самъ народъ, совершивъ революцію, хотлъ сжечь гильотину! Къ сожалнію, т, которые руководили имъ тогда, стояли ниже его по мысли: они воспротивились этому превосходному намренію. Первымъ параграфомъ вашей конституціи, установляя республиканскій образъ правленія, вы освятили первую мысль народа. Освятите теперь вторую, ниспровергая эшафотъ. Я подаю голосъ за простую, ршительную и безусловную отмну смертной казни’.

Рчь эта не подйствовала на почтенное собраніе, и въ слдующемъ-же году Виктору Гюго привелось дйствовать на адвокатскомъ поприщ, чтобы вырвать изъ когтей гильотины одного осужденнаго.

Чтобы спасти хотя одну жертву кроваваго общественнаго мщенія, Гюго пользуется самыми разнообразными средствами и иногда его неутомимое ходатайство увнчивается полнымъ успхомъ. Знаменитый Барбесъ обязанъ жизнью одному его четверостишію, можетъ быть и невовсе безупречному съ точки зрнія чистаго искуства. Дло случилось слдующимъ образомъ: Барбесъ, какъ извстно, вмст съ Бланки, былъ предводителемъ неудавшагося возстанія 12 мая 1.839 года. Бланки усплъ бжать, но Барбесъ, мене счастливый, судился и осужденъ на смерть палатою пэровъ. Гюго былъ вечеромъ въ театр Оперы, гд онъ ставили, тогда свою ‘Эсмеральду’. Одинъ изъ судей Барбеса, Сенъ-При (St-Priest), въ дружеской бесд сообщилъ ему, что казнь заговорщика назначена на слдующее утро. Министерство ненавидло Барбеса за смлость, выказанную имъ при допрос и слдствіи. Къ тому-же оно смутно предчуствовало, что 12 мая служитъ прелюдіею чему-то грозному. Оно спшило казнью, словно боялось, чтобы жертва не ускользнула изъ рукъ палача, словно надялось, что этимъ единичнымъ убійствомъ, прелюдіею къ республиканской бойн іюня 1848 г., оно отвратитъ неотразимое. Бремени терять было некогда. Гюго захватилъ первый, попавшійся подъ руку, лоскутокъ бумаги, написалъ на немъ слдующій экспромтъ, обращенный къ Людовику-Филиппу:

Par votre ange envote ainsi qu’une colombe!

Par ce royal enfant, doux et frle roseau!—

Grce encore une fois. Grce au nom de la tombe.—

Grce au nom du berceau.

И съ нимъ отправился въ Тюильери. Его, разумется, не приняли. Онъ требовалъ, чтобы королю немедленно было доставлено принесенное имъ письмо, — объяснялъ, что отъ этого зависитъ жизнь человка, который долженъ быть казненъ раньше, чмъ король проснется на слдующій день… Наконецъ, одинъ изъ дежурныхъ офицеровъ, уступая его настойчивости, взялся доставить письмо. Гюго объявилъ, что онъ не уйдетъ, не дождавшись отвта. Однако-же отвта онъ на этотъ разъ не дождался: только на слдующій день онъ узналъ, что казнь Барбеса отложена къ великому неудовольствію министерства вообще и грязнаго генерала Курбьера въ особенности. На слдующій-же день король веллъ сообщить поэту, что онъ отъ души ‘даруетъ Барбесу жизнь, но что ему нужно еще добиться признанія отмны казни отъ министерства’. (‘Sa grce est accorde, il ne me reste plus qu’ l’obtenir’.) На этотъ разъ король устоялъ и Барбесъ пошелъ на каторжную работу. Гюго въ своякъ ‘Мизерабляхъ’ упоминаетъ вскользь объ этомъ дл, не называя именъ. Барбесъ, невидвшій никогда въ лицо своего избавителя, отвчалъ на его намекъ благодарственнымъ письмомъ изъ Гаги, гд онъ скрывался тогда, будучи вторично осужденъ, и на этотъ разъ республикою…

Свою ревностную борьбу съ гильотиною Гюго завщалъ дтямъ. Въ 1851 г. старшій сынъ его былъ судимъ вмст съ Эрданомъ, тогда отвтственнымъ редакторомъ журнала ‘Ev&egrave,nement’, за статью, напечатанную имъ въ этомъ журнал по поводу одного случая смертной казни, сопровождавшагося особенно потрясающею обстановкою. Гюго самъ взялся защищать сына и произнесъ передъ ассизами слдующую рчь: ‘Господа присяжные,— въ томъ, что можно назвать старымъ европейскимъ кодексомъ, есть законъ, который втеченіе цлаго столтія, вс философы, вс мыслители, вс лучшіе государственные люди стараются выбросить изъ почтенной книги всесвтнаго законодательства. Беккаріа называлъ этотъ законъ безбожнымъ, Франклинъ — омерзительнымъ, однако ни Беккаріа, ни Франклина за это не предавали суду. Законъ этотъ отвергается демократіею, такъ-какъ онъ тяготетъ преимущественно надъ классами, удрученными невжествомъ и нищетою. Но его гнушаются также лучшіе изъ консерваторовъ. Людовикъ-Филиппъ говорилъ объ этомъ закон, что ‘ онъ ненавидлъ его всю свою жизнь’. Де-Броли, Гизо писали противъ этого закона. Въ октябр 1830 г. камера депутатовъ громко требовала его отмны. Конституція 1848 года, благодаря своей пагубной нершительности, удержала смертную казнь, а между-тмъ полудикій парламентъ Отаити не задумался двадцать лтъ тому назадъ выкинуть ее изъ своего уголовнаго кодекса. Россія, Тоскана — обходятся безъ нея. Нора наконецъ Франціи осуществить и у себя прогрессъ, котораго не побоялась Россія въ половин прошлаго вка… Признаться, за послдніе двадцать лтъ, я думалъ вмст съ Леономъ Фоше, который писалъ въ ‘Revue Paris’ 1836 года, что ‘эшафотъ уже рдко появляется на нашихъ площадяхъ, правосудіе стыдится давать народу это ужасное зрлище’… Я думалъ, говорю я, что гильотина (нужно-же называть вещи ихъ именами) скромно хочетъ исчезнуть съ лица земли, что ей стало стыдно, что она по крайней мр станетъ, скрываться въ вечернемъ сумрак, въ отдаленныхъ уголкахъ, не смя нагло навязываться вниманію публики. И что-же, г. Леонъ Фоше и л, мы оба были въ заблужденіи. Стыдъ гильотины прошелъ. Она слышитъ, что ее называютъ ‘общественнымъ учрежденіемъ’, и ждетъ и для себя реставраціи… Она скоро появится снова средь благо дня, предъ окнами Отель-де-Виль, изъ которыхъ проснувшійся народъ бросалъ въ нее камни 24 феврали 1848 г., приготовляясь сжечь ее. Она сознаетъ, что общество, потрясенное въ своихъ основахъ,— какъ теперь выражаются,— чувствуетъ потребность вернуться къ древнимъ традиціямъ. Она тоже древняя традиція. Она протестуетъ противъ нелпыхъ криковъ безумныхъ демагоговъ, которымъ имя Беккаріа, Вико, Филанжьери, Монтескье, Тюрго, Франклинъ, Людовикъ-Филиппъ, де-Броли, Гизо, которые думаютъ, что общество, признающее Евангеліе, можетъ обходиться безъ машины для рзанія головъ… Гильотина негодуетъ противъ этихъ анархистовъ и утопистовъ. Она требуетъ, чтобы ее уважали, она начинаетъ искъ за безчестье, требуетъ, чтобы ей присудили взыскать протори и убытки… Если въ этомъ дл есть виновный, то это не сынъ мой, а я самъ. Г. прокуроръ, я обвиняю себя: гораздо больше своего сына и прежде него я защищалъ неприкосновенность человческой жизни. Я совершилъ это преступленіе со всми, усиливающими вину обстоятельствами,— предумышленно, послдовательно и съ многочисленными повтореніями втеченіе цлыхъ двадцати пяти лтъ. Господа! признаюсь: обвиненіе это меня ставитъ въ тупикъ. Какъ! Если законъ оказывается гибельнымъ, безнравственнымъ, опаснымъ, унизительнымъ, жестокимъ, то обличать его значитъ оскорблять власть!— Такъ скоре закрывайте камеры, закрывайте школы. Назовитесь Монголіей), Тибетомъ… Прогрессъ становится невозможнымъ, мы перестаемъ быть цивилизованною націею… Попробуемъ примнить къ фактамъ фразеологію обвиненія. Господа присяжные! въ Испаніи инквизиція была закономъ, пришло время, и ей стали выказывать неуваженіе. Во Франціи была закономъ пытка, и пытку перестали уважать. Было закономъ отрзаніе руки… Я оказалъ неуваженіе къ обрубавшей ее скир… Каленое желзо было закономъ, — не уважили и его. Теперь закономъ гильотина,— станемъ не уважать гильотину. Знаете-ли почему, г. прокуроръ: потому, что пришло время спровадить и гильотину въ ту позорную бездну, въ которой погребены уже при всеобщемъ одобреніи каленое желзо, обрубленныя руки, пытки, инквизиція, потому, что пора избавить лучезарное и державное святилище правосудія отъ этого мрачнаго живого призрака, который наполняетъ все это святилище ужасомъ и мракомъ,— отъ палача… Господа! право обсуждать законъ вообще, а въ особенности законъ уголовный, который такъ легко можетъ наложить клеймо варварства на правы народа,— право критики, которое такъ-же должно освщать трудъ законодателя, какъ свтильникъ освщаетъ работу труженика,— право писателя немене священное, чмъ право законодателя… вы признаете его произнесеніемъ оправдательнаго приговора’, и т. д.

Мы не можемъ выписать здсь цликомъ всю эту прекрасную рчь, но не хотимъ упустить ея заключеніе, въ которомъ поэтъ-адвокатъ обращается къ подсудимому.

‘Теб, сынъ мой, оказана сегодня большая честь: тебя признали достойнымъ сражаться, а, можетъ быть, и пострадать за святое дло истины. Съ этого дня ты вступаешь въ пору дйствительной зрлости, а въ наше время это значитъ — въ пору борьбы за справедливое и за истинное. Ты. простой солдатъ идеи гуманности и прогресса: гордись, что и теб пришлось сидть на скамь, на которой сидли Беранже и Ламнэ’. ‘Если когда-нибудь въ теб пошатнется вра въ будущее, въ человчество,— если ослабнетъ твоя ненависть къ казнямъ и истязаніямъ, вспомни эту скамью: на ней сидлъ Лозюркъ’ {Lesurques — герой знаменитаго процесса объ убійств ‘ліонскаго курьера’. казненный во время директоріи. Дйствительные убійцы сдлали полное признаніе, но Лезюркъ уже былъ казненъ. Когда наслдницы несчастнаго просили уголовный судъ вновь разсмотрть дло и снять приговоръ съ памяти осужденнаго, судъ, на основаніи юридическихъ данныхъ, снова приговорилъ къ плах такъ, сказать тнь завдомо-невиннаго.}.

Должно-ли говорить, что, несмотря на краснорчивую защиту отца,— или можетъ быть благодаря ей,— Шарль Гюго былъ приговоренъ на шесть мсяцевъ тюремнаго заключенія. Можно удивляться только, что защитникъ самъ не смнилъ своего кліента, на скамь подсудимыхъ. Это было почти наканун 2-го декабря. Но уже раньше Гюго говоритъ, что въ засданіи національнаго собранія, безъ малйшаго давленія со стороны президента, было высказываемо, что въ это время Вольтера судили-бы за безбожіе, Мольера — за оскорбленіе общественныхъ нравовъ, Руссо — за его демагогическія стремленія! Вскор за тмъ Гюго оставляетъ Францію и возвращается въ нее едва за нсколько мсяцевъ до того, какъ я пишу эти строки. Но и на чужой сторон онъ не оставляетъ своей борьбы съ гильотиною и вислицею.

Въ 1854 году, живя на остров Джерсе, онъ узнаетъ, что на сосднемъ Герисе долженъ быть повшенъ Таннеръ, совершившій убійство съ особенною жестокостью и предумышленностью. Онъ тотчасъ-же пишетъ жителямъ два письма, одно вслдъ за другимъ, съ цлью вызвать ихъ коллективный протестъ противъ ожидаемой казни. Письма эти имли успхъ въ томъ смысл, что островитяне дйствительно подали министерству коллективный адресъ о помилованіи Таннера, но Пальмерстонъ отказалъ, и приговоръ состоялся. Протестъ или адресъ герисейцевъ замчателенъ, между прочимъ, еще и потому, что все духовенство острова упорно отказалось подписать его. Когда казнь Таннера состоялась съ ужасными подробностями (палачъ оказался неопытнымъ, и самъ подсудимый долженъ былъ помогать ему въ исполненіи его страшной обязанности, тмъ немене, въ критическую минуту, руки несчастнаго развязались и онъ машинально ухватился ими за веревку, вслдствіе чего петля не затянулась надлежащимъ образомъ. Нсколько минутъ онъ боролся со смертью. Зрители не могли подавить вопля негодованія, женщины падали въ обморокъ. Палачъ сталъ душить свою жертву, ужасная сцена эта длилась около четверти часа), Гюго пишетъ Пальмерстону: ‘когда народъ вопилъ о помилованіи, намстники Христовы и вы, представители власти, кричали: смерть!’

Въ 1859 г. ему представляется случай обратить свою филиппику и противъ тхъ властей, къ которымъ, онъ постоянно относится съ величайшимъ благоговніемъ. Въ Соединенныхъ Штатахъ св. Америки, Джонъ Броунъ приговоренъ къ казни за неудавшуюся попытку освобожденія рабовъ. ‘Вашингтонъ казнитъ Спартака, восклицаетъ Гюго, и спшитъ помшать этому преступленію, передъ которымъ въ его глазахъ блднетъ библейское братоубійство Каина. Но вырвать жертву изъ рукъ самодержавныхъ плантаторовъ Чарльстоуна трудне, чмъ было выпросить помилованіе Барбеса у Люи-Филиппа. ‘Пусть-же знаютъ, по крайней мр’, пишетъ Гюго,— ‘что палачи Броуна не атторней Генонеръ, не судья Паркеръ, не губернаторъ Бэйсъ, даже не маленькій штатъ Виргинія, — а вся республика Соединенныхъ Штатовъ’.

Гд-бы ни представился ему удобный случай,— въ Бельгіи, по поводу одного изъ рдкихъ тамъ смертныхъ приговоровъ, въ Женев, по поводу пересмотра кантональной конституціи 1862 года,— Викторъ Гюго считаетъ священною обязанностью пустить въ ходъ все краснорчіе, чтобы обратить взоръ общественнаго мннія на эту язву современнаго уголовнаго законодательства. Везд боле или мене (за исключеніемъ немногихъ, въ отдльности помянутыхъ случаевъ), его вмшательство не увнчивается желаннымъ успхомъ. Но почти нигд приверженцы топора и веревки не имютъ мужества открыто возражать на его боле страстныя, чмъ юридическія нападенія, не провозглашаютъ своего кроваваго принципа противъ его человколюбивыхъ заявленій, а торопятся покончить съ своею жертвою, или-же пользуются первымъ мелочнымъ предлогомъ, чтобы прекратить пренія объ отмн смертной казни и такимъ образомъ, чуть не тайкомъ, удержать ее въ уголовномъ кодекс своей страны. Такъ поступило французское законодательное собраніе 1849 года. Къ такой-же уловк прибгли и женевскіе отцы отечества въ 1862 г.

Чтобы закончить эту главу, мы должны упомянуть о письм В. Гюго къ мексиканскому президенту Хуаресу, когда императоръ Максимиліанъ, покинутый посадившими его на шаткій тронъ французскими войсками, попался въ руки національныхъ гверилій, въ глазахъ которыхъ онъ весьма естественно былъ отвтственъ за вс злодйства, совершенныя его покровителями и отъ его имени въ этой злополучной стран.

Слдуя за этою такъ-сказать противукриминалистическою дятельностью В. Гюго, мы зашли далеко впереди, отъ времени перваго появленія въ свтъ его ‘Послдняго дня осужденнаго’. Теперь мы снова должны вернуться къ концу двадцатыхъ годовъ къ царствованію Карла Х-го, чтобы прослдить начало его литературно-реформаціонной карьеры, главнымъ проявленіемъ которой была его сценическая дятельность, считаемая и до сихъ поръ исключительно литературными его цнителями за краеугольный камень его знаменитости и составлявшая запретный плодъ для французской публики во все продолженіе второй имперіи. Только на короткое время, въ припадк либерализма Оливье, разршено было давать на, сцен наиболе невинную изъ его драмъ ‘Лукрецію Борджіа’.

Театральныя подмостки рано начинаютъ манить къ себ Виктора Гюго, он становятся для него необходимостью, когда планъ предполагаемой литературной революціи окончательно созрваетъ въ его голов. Печатныя произведенія, имютъ доступъ къ ограниченному кругу публики. Оцнка ихъ совершается литературными критиками, такъ-сказать, присяжными экспертами въ дл литературно-художественнаго инвентаря страны. Большая часть этихъ присяжныхъ цнителей закуплена противъ новатора, подрывающагося подъ ихъ авторитетъ, подъ самое ихъ общественное положеніе, подъ гарантируемую правительствомъ монополію академіи. Меньшая ихъ часть.— все, что не удовлетворяется господствующею рутиною,— точно также не можетъ оставаться безпристрастною въ виду такого пристрастія враждебнаго лагеря. В. Гюго очень хорошо сознаетъ, что журнальная оцнка его произведеній, сочувственная или враждебная, не есть оцнка но существу. Затваемая имъ революція должна начаться съ созданія для себя новаго круга цнителей, которымъ нтъ дла до академической рутины, ни положительно, ни отрицательно,— которые даже настолько еще неосвоены съ литературными пріемами, что не могутъ литературнымъ путемъ высказать своего одобренія или неудовольствія. Смыслъ его литературныхъ преобразованій — демократизація искуства. А потому онъ вынужденъ начать съ демократизаціи критики, стать лицомъ къ лицу съ толпою. Для этого одно средство,— театральная зала, гд сочувствіе и негодованіе выражаются равно въ непосредственной и нелитературной форм — рукоплесканій и шиканья.

Есть у него при этомъ и задняя мысль. Впослдствіи онъ самъ неоднократно признается, что политическая дятельность была его заповдною мечтою, манила его въ сильнйшій разгаръ его воплощенія литературными интересами. ‘Политическія страсти, говорить онъ,— бросили меня въ пятнадцать лтъ на литературную дорогу.’ Сцена для него иметъ значеніе, какъ приготовительная ступень къ трибун. Театральный партеръ долженъ освоить его съ боле многочисленною и боле народною публикою демократическихъ митинговъ и собраній. Вышло однако-же такъ, что приготовленіе было блестяще самой дятельности…

Мы уже говорили, что въ первый періодъ его литературной дятельности, онъ не ограничивается мечтою о преобразованіи французскаго театра и, при соглашеніи съ знаменитымъ трагикомъ-революціонеромъ, Тальма, пытается осуществить свою мечту и пишетъ ‘Кромвели’. Смерть Тальма, на талантъ и авторитетъ котораго онъ разсчитываетъ, прекращаетъ на-время эту работу.. Окончивъ ее, онъ однако-же не ршается поставить ‘Кромвеля’ на сцену, да едвали-бы нашелся какой-нибудь директоръ театра, который принялъ-бы отъ него эту трагедію, писанную при полнйшемъ невденіи элементарныхъ условій сценической обстановки. Гюго издаетъ своего Кромвеля въ 1827 г. съ пространнымъ предисловіемъ, въ которомъ онъ, несомннно удачне, чмъ въ самомъ произведеніи, означаетъ свои воззрнія на драматическое искуство.

Въ это время Гюго уже усплъ потерпть косвенный fiasco на сцен Одеона. Когда романы Вальтеръ-Скотта только-что начали входить въ моду во Франціи, Гюго, вмст съ юными литературными пріятелями, возымлъ счастливую мысль воспользоваться вымысломъ и авторитетомъ шотландскаго романиста, чтобы исподоволь начать предполагаемое преобразованіе французской сцены. Они задумали выкроить трагедію изъ романа ‘Кенильвортскій замокъ’. Быстрый на исполненіе своихъ замысловъ. Гюго окончилъ трагедію прежде, чмъ сотрудники собрались помочь ему. Но классическіе греки и римляне до того уже успли надость тогда французской публик, что директоры нсколькихъ театровъ, не желая терпть матеріальныхъ убытковъ въ угоду отжившей, но еще господствовавшей рутин, предупредили его. Нсколько переложеній романовъ В. Скотта и, въ ихъ числ, того-же ‘Кенильвортскаго замка,’ сдланныя съ гораздо большимъ знаніемъ сцены, были уже поставлены на многихъ второстепенныхъ театрахъ. Гюго не счелъ нужнымъ вступить съ ними въ состязаніе. ‘Эми Робсартъ’ вмялась боле года въ его портфел, когда младшій изъ братьевъ его жены, Поль Фоше, почти мальчикъ, и томимый ребяческимъ желаніемъ поставить піесу на сцену, выпросилъ ее у него. Подъ именемъ Фоше, ‘Эми Робсартъ’ была освистана въ сцен Одеона. Но въ город скоро разнесся слухъ, что настоящій авторъ павшей драмы вовсе не Фоше, а Гюго. Юные художники, студенты и начинающіе литераторы, въ кругу которыхъ имя автора ‘Бюгъ Жаргаля’ и нкоторыхъ ‘Одъ и балладъ’ пользовалось уже почетною извстностью, увидли въ этомъ паденіи бдной ‘Эми’ позорную интригу враждебной партіи. Они нахлынули толпою на второе и послдующія ея представленія и распорядились такъ, что и эта невинная попытка скоро была запрещена, какъ подающая поводъ къ безпорядкамъ.

В. Гюго тмъ съ большимъ рвеніемъ и нетерпніемъ кончалъ свою ‘Маріонъ Делормъ’ или ‘Дуэль во время Ришелье.’ Тэйлоръ, бывшій королевскимъ комиссаромъ главнаго парижскаго театра Franais, заране принялъ эту драму своего молодого пріятеля protg. Она уже была объявлена на афишахъ, когда театральная цензура ее запретила, ссылаясь на особое приказаніе министерства. Поводомъ къ запрещенію послужила неблаговидная роль, которую играетъ въ этой пьес Лудовикъ XIII. Корольханжа, болзненный и малодушный, занятый исключительно охотою, представлялъ, по мннію министра внутреннихъ длъ, слишкомъ разительную аналогію съ Карломъ X. Нсколько щекотливое дло было представлено на усмотрніе самого монарха. Онъ изъявили, желаніе лично видть автора, принялъ его крайне благосклонно, но ‘Маріонъ Делормъ’ все-таки не позволилъ давать на сцен. Въ вид вознагражденія за матеріальные убытки, причиняемые поэту этимъ запрещеніемъ, король назначилъ ему новую пенсію, которой Гюго не принялъ. Вся эта исторія заране обезпечивала успхъ первой драмы, которую Гюго вздумаетъ поставить на сцену.

Новая драма Гюго, и вмст съ тмъ первая, появляющаяся подъ его именемъ на сцен, была. ‘Эрнани’. Мы-бы не кончили никогда, еслибы вздумали пересказывать содержаніе хотя-бы наиболе замчательныхъ его драмъ. Замтимъ разъ навсегда, что поэтическая особность Гюго всего боле проявляется именно въ этихъ его произведеніяхъ, со всми своими достоинствами и недостатками. Изысканная причудливость замысла и выраженія, натянутость и хитросплетеніе интриги, если невсегда невозможной, то неизбжно покоящейся на самомъ невроятномъ и донельзя запутанномъ сцпленіи случайностей,— таковы общія свойства всхъ этихъ драмъ, въ которыхъ авторъ нагромождаетъ цлыя горы убійствъ и преступленій, добродтелей и возвышенныхъ чувствъ, переступающихъ всякую грань и доходящихъ до чудовищности. Но при этомъ часто мастерская обрисовка отдльныхъ моментовъ, изобиліе превосходныхъ лирическихъ тирадъ, иногда прекрасная гуманная мысль, лежащая въ самой основ произведенія, и всегда множество отдльныхъ прекрасныхъ мыслей, разсянныхъ повсюду, страстный протестъ слабаго противъ сильнаго, несчастнаго и угнетеннаго противъ счастливаго и уважаемаго,— таковы общія всмъ имъ достоинства. ‘Эрнани’ въ этомъ отношеніи нисколько не лучше и не хуже другихъ.

Первое представленіе драмы, о которой мы теперь говоримъ, составило событіе въ жизни Гюго, событіе въ жизни цлаго молодого поколнія французскихъ поэтовъ и художниковъ,— отчасти политическое событіе и въ гораздо меньшей степени, чмъ это обыкновенно предполагаютъ, событіе въ исторіи новой французской литературы. Въ самомъ дл, незадолго передъ тмъ, прошла съ большимъ успхомъ на сцен того-же театра первая драма Александра Дюма ‘Генрихъ III’. Уступая Виктору Гюго и по сил художественнаго дарованія, и по глубин чувства и мысли, Дюма поменьше его попираетъ своими драмами и три пресловутыя классическія единства и весь другой псевдо-классическій хламъ, усердно возрождаемый около этого-же самаго времени извстнымъ Понсаромъ. Но этотъ добрый малый французской литературы совершаетъ свою литературную революцію съ такимъ добродушнымъ легкомысліемъ, что никому и въ голову не приходитъ ополчаться противъ него, видть въ немъ вождя какой-бы то ни было новой школы или направленія. Вс т, которые только-что аплодировали ‘Генриху III’ и, нсколько позже, ‘Антони’ того-же самаго автора, безъ всякихъ помышленій о классицизм и романтизм, о соціальныхъ и политическихъ теоріяхъ, ршили дать твердый отпоръ нововведеніямъ Гюго, и съ перваго-же раза, отдлать автора ‘Эрнани’ такъ, чтобы навсегда отбить у него охоту являться на сцен. Когда В. Гюго объявилъ театральной дирекціи, что онъ ни за что несогласенъ допустить клакеровъ на первое представленіе своей драмы, его сочли за безумнаго: подобнаго нарушенія общепринятаго обычая не дозволилъ-бы себ ни одинъ драматургъ, какъ-бы ни была установлена его репутація. Но вс возраженія были напрасны. Гюго, отличавшійся твердымъ нравомъ, упорно стоялъ на своемъ. Королевскій комиссаръ Тэйлоръ придумалъ благоразумный компромиссъ: онъ приберегъ сто мстъ въ партер и просилъ автора раздать ихъ безплатно своимъ друзьямъ. Такая мра была безусловно необходима: театръ Franais самый аристократическій во всемъ Париж, мста въ немъ и въ обыкновенное время недоступны тому классу столичнаго народонаселенія, въ которомъ новое направленіе драматическаго искуства могло встртить себ благосклонный пріемъ. На первое-же представленіе ‘Эрнани’, классическая знать забрала, заране весь театръ въ свои руки. Еслибы не добрая сотня друзей, столь-же слпо преданныхъ автору, сколь слпо ненавидли его противники, то пьесы не стоило бы и начинать, такъ-какъ публика все-равно заставила-бы опустить занавсъ, не дождавшись конца перваго акта.

Клакерство въ парижскихъ театрахъ составляете особую профессію, артель клакеровъ каждаго театра иметъ свое особое устройство, свою іерархію и свои особыя отношенія къ полиціи. Чтобы клакеры могли занять въ театральной зал мста, удобныя съ ихъ стратегической точки зрнія, имъ открываютъ передъ началомъ представленія привилегированные подъзды,— королевскій, актерскій и др. Полиція, по-своему врная классицизму, не согласилась признать за друзьями Виктора Гюго правъ офиціальныхъ клакеровъ. Ихъ вынуждены были запереть въ театральной зал слишкомъ за три часа до представленія. Изъ этого произошли нкоторыя неудобства, отозвавшіяся особенно непріятно на подолахъ платьевъ степенныхъ приверженпицъ классицизма. Скандалъ начался еще до поднятія занавса. Сто приверженцевъ были навербованы преимущественно въ сред, нелюбящей стснять себя условными предписаніями фешенебельности и великосвтскаго благочинія. Это были но преимуществу юные студенты, ученики художественныхъ мастерскихъ — rapins, какъ ихъ называютъ въ Париж. Между ними въ особенности отличался тогда еще вовсе неизвстный Теофи.ть Готье, нарядившійся для столь торжественнаго случая въ огненнаго цвта камзолъ, съ встрепанными волосами, отросшими чуть не до поясницы. Эта романтическая рать была виновницею того, что новая школа, начиная съ перваго-же представленія ‘Эрнани’, получила въ классическомъ лагер обидное прозвище ‘встрепанной’ — ech&egrave,vele.

Съ самаго начала стало ясно, что никому до представленія собственно не было дла. Борьба завязалась между публикою ложъ, пришедшею въ театръ, чтобы шикать, и ста пріятелями, получившими даровые билеты для того, чтобы хлопать точно также безъ разбора. Разслышать то, что длалось на сцен, не было никакой возможности при всеобщемъ хаос и волненіи. Выходили презабавныя недоразумнія. ‘Vieillard stupide’ (глупый старикъ) говоритъ Эрнани Руи-Болесу-и-Сильва на сцен. Въ ложахъ кто-то разслышалъ: ‘Vieil as de piques’ (старый пиковый тузъ).

‘Ха-ха-ха! Старый пиковый тузъ! вотъ это такъ въ самомъ дл художественное нововведеніе’, раздается съ хохотомъ и шиканьемъ на фешенебельныхъ классическихъ высотахъ ложъ.

‘Старый пиковый тузъ! Да это божественно! какая смлая метафора! долой тхъ, кто шикаетъ, кричала въ партер романтическая рать, точно такъ-же ничего неразслышавшая и т. д.

Въ этомъ род прошло почти все первое и вс послдующія представленія ‘Эрнани’. А это было самое мирное изъ всхъ представленій драмъ Виктора Гюго. По крайней мр, не послдовало запрещенія ‘по поводу часто повторяющихся безпорядковъ’, какъ это случилось съ большинствомъ остальныхъ.

Нсколько представленій ‘Эрнани’ должны-бы были сильно поколебать вру Виктора Гюго въ театръ, какъ въ такую среду, которая открываетъ возможность непосредственнаго общенія между поэтомъ и самою интересною для него частью публики, т. е. именно тою ея частью, которая стоитъ вн всякихъ литературныхъ предразсудковъ и закулисныхъ сплетенъ. Но онъ слишкомъ увлекается самъ только-что начатою имъ карьерою, а потому не теряетъ надежды революціонировать вншнюю часть театральнаго дла точно такъ-же, какъ онъ думаетъ революціонировать литературную его часть. Втеченіе цлыхъ пятнадцати лтъ онъ поддерживаетъ себя въ этомъ отрадномъ заблужденіи и ставить одну за другою цлый рядъ драмъ, изъ которыхъ, кажется, только ‘Piou-Блазъ’ извстенъ русской публик въ перевод, остальныя же большею частью знакомы по опернымъ либретто. За ‘ Эрнани’ слдуетъ ‘Король изволитъ тшиться’ (Риголетто), запрещенный посл нсколькихъ первыхъ представленій ‘за безнравственность.’ Затмъ пресловутая ‘Лукреція Борджіа’, единственный опытъ драматическаго произведенія Гюго въ проз. Дале слдуютъ ‘Марія Тюдоръ’, ‘Анжело’, ‘Рюи-Блазъ’, написанный для Фредерика Леметра, наконецъ ‘Бюргравы’ въ 1841 г., посл которыхъ театральныя дрязги до того опостылли Виктору Гюго, что, имя уже въ запас готовую драму ‘Близнецы’, онъ не соглашается поставить ихъ на сцену.

Не безынтересные фазисы его литературной карьеры составляютъ его переходы со сцены одного театра на другой,— обстоятельство, въ Париж вовсе не столь маловажное, какъ могутъ предположить нкоторые изъ нашихъ отечественныхъ читателей. Какъ ни мало ршителенъ для самого автора былъ успхъ или неуспхъ его ‘Эрнани’ на сцен театра Franais, для театральныхъ директоровъ ясно было однако-же, что имя Гюго на ихъ афишахъ, хотя и подвергнетъ опасности скамьи и кресла партера, но обезпечитъ имъ. по крайней мр, хорошій денежный сборъ. А потому двое или трое изъ нихъ постоянно увиваются подл особы столь бурно-знаменитаго драматурга. Кронье, директоръ ‘Porte St.-Martin’ не можетъ надивиться промаху, который сдлалъ авторъ, поставивши свое первое произведеніе ‘aux franais’, на самой упорно-консервативной и аристократической парижской сцен, состоящей подъ непосредственнымъ покровительствомъ двора и т. д. Для новаго дла нужна и публика новая, а такую онъ найдетъ только на театрахъ свободныхъ, на театрахъ ‘de la banlieue’, доступныхъ дйствительно для народа. Нечего и говорить, что онъ, т. е. Кронье. напередъ готовъ къ услугамъ сценическаго революціонера и принимаетъ за глаза и за очень хорошую цну первую драму, которую авторъ ‘Эрнани’ соблаговолитъ доврить ему и его артистамъ. И Гюго заключаетъ съ Кронье выгодный для обоихъ въ денежномъ отношеніи контрактъ… Однако, поставивъ на сцен ‘народнаго’ театра ‘Маріонъ Делормъ’, которая перестаетъ быть запретнымъ плодомъ посл іюльскаго переворота, онъ снова находится вынужденнымъ прибгнуть къ аристократической сцен ‘Franais’, гд по крайней мр, актеры способны удовлетворительне исполнять создаваемыя имъ роли, гд дирекція не выходитъ изъ предловъ приличнаго шарлатанства и гд ему не приходится на каждомъ шагу ссориться изъ-за каждой лишней лампы, которую, по его мннію, нужно зажечь.— изъ за каждаго новаго костюма, который надо сшить для обстановки его пьесы.

Въ 1836 г. Гюго, благодаря хлопотамъ Александра Дюма и покровительству герцога Орлеанскаго, получаетъ отъ министерства Гизо привилегію на свой собственный театръ и передаетъ ее безвозмездно Антенору Жоли, которому одного только и недоставало, чтобы быть превосходнымъ театральнымъ директоромъ,— денегъ. Жоли скоро однако нашелъ состоятельныхъ компаньоновъ, жаждавшихъ именно привилегіи на открытіе новаго театра. Такимъ образомъ возникаетъ театръ ‘Porte St.-Denis’. Казалось-бы, все шло, какъ по маслу. Но компаньоны были ревностные меломаны. писавшіе сами комическія оперы и бывшіе въ самыхъ интимныхъ отношеніяхъ со всми знаменитостями этого рода во Франціи. Такъ-какъ дающій деньги въ конц концовъ непремнно возьметъ перевсъ, то и театръ ‘Porte St.-Denis’ скоро становится чисто опернымъ театромъ, и дирекція иметъ первою своею заботою отдлаться отъ В. Гюго, который досаждаетъ ей своими драмами. На сцен своего театра съ Гюго случается то, что. вроятно, случалось съ немногими изъ его собратьевъ, а именно: сама дирекція устраиваете клику, чтобы уронить одну изъ его драмъ.— если не ошибаемся, РюиБВлаза.

Въ начал сороковыхъ годовъ онъ навсегда оставляетъ сценическое поприще. Съ одной стороны, онъ измнилъ свой взглядъ на театральную залу, какъ на приготовительную ступень къ политической трибун. Съ другой стороны — онъ сознаетъ, что уже не нуждается въ дальнйшемъ приготовленіи.

Ршившись выступить на политическое поприще, онъ видитъ невозможность попасть въ камеру депутатовъ: онъ не подходитъ подъ имущественный избирательный ценсъ буржуазной монархіи, не имя никакой недвижимой собственности, никакого опредленнаго дохода. По счастію для него, французская мщанская конституція, рабски покорная англійскому образцу, иметъ свое аристократическое представительное собраніе, палату пэровъ, долженствующую изображать собою консервативный, умиряющій элементъ камеры лордовъ. Верховная власть по своему усмотрнію избираетъ пэровъ, и литературное сословіе пользуется правомъ быть избираемымъ, но только въ лиц тхъ своихъ членовъ, которые уже пользуются почетнымъ титуломъ академика. И вотъ Гюго, враждовавшій всю свою жизнь противъ этого ученаго корпуса, является въ числ кандидатовъ академіи. Съ характеризующимъ его упорствомъ, онъ троекратно стучится въ классическую дверь святилища и терпитъ троекратное пораженіе. Наконецъ, въ 1841 г., благодаря своей дружб съ Ламартиномъ, котораго авторитетъ тогда стоялъ на высот своего величія, онъ былъ выбранъ. Въ слдующемъ году герцогъ Орлеанскій самолично привезъ ему его назначеніе въ званіе пэра Франціи… Человкъ, необладавшій достаточно солидными качествами, чтобы быть выбраннымъ въ число простонародныхъ представителей, могъ однако-же стать членомъ высшей камеры, долженствующей изображать собою аристократическій элементъ этого страннаго государственнаго устройства.

(Окончаніе въ слдующей книжк.)

‘Дло’, No 4, 1871

ВИКТОРЪ ГЮГО.

Читайте также: