ПО ПОВОДУ СТАТУИ Г. ИВАНОВА НА ВЫСТАВК ОБЩЕСТВА ЛЮБИТЕЛЕЙ ХУДОЖЕСТВЪ.
А. Фетъ.
‘Художественный сборникъ’. Изданіе Московского общества любителей художествъ’, т. I. M., 1866
По поводу статуи г. Иванова на выставке общества любителей художеств, Фет Афанасий Афанасьевич, Год: 1866
Время на прочтение: 16 минут(ы)
О какомъ-бы предмет не приходилось намъ въ послднее время читать чужія или заявлять собственныя мннія,— насъ неотступно преслдовала мысль, что скажетъ и что подумаетъ будущій хладнокровный читатель нашихъ современныхъ статей? Не должны ли мы неминуемо показаться ему или грошевыми писаками, радующимися возможности раздуть копеечную мысль въ рубленыя страницы, или повальными болтунами,готовыми задушить собесдника старымъ хламомъ премудрости изъ 4-го класса гимназіи? — ‘Неужели, спросите вы, будущій читатель такъ строго отнесется ко всмъ современнымъ статьямъ?’ — Увы! исключенія не будетъ ни для кого, такова слпая воля рока. Возьмите любую спеціальную статью и вы убдитесь, что о своемъ дл она говоритъ весьма немного. Это немногое и должно-бы собственно составлять статью. Но она раздута до невроятности той рухлядью логомахіи, о которой мы упомянули. Если уже есть у насъ писатели, успвшіе на столько уяснить передъ публикой свое общее направленіе и основанія,что въ состояніи приступать въ своихъ статьяхъ прямо къ длу, то и они въ этомъ случа не составляютъ исключенія, если взять въ соображеніе т страшныя и повидимому ненужныя усилія широковщанія, которыми они пролагали себ дорогу — къ такому завидному положенію. — Чтожь длать? Каждая страна и каждая эпоха иметъ свои условія и требованія. Въ цломъ мір есть пути и дороги, пролагаемые съ усиліемъ и содержимые въ исправности спеціалистами по этой части. Публик, при такихъ условіяхъ, остается безпрепятственно здить по торнымъ дорогамъ, сообразуясь только съ цлями пути. Чтобы сказали о дущемъ на курьерскихъ, ну хоть изъ Эгера въ Карльсбадъ, еслибы увидали въ его коляск ломы, заступы и тачки для поправки шоссе? За то у насъ никому не въ диковину сцены въ слдующемъ род.’ — Ну, батюшка Иванъ Ивановичъ! вотъ ужъ не ожидалъ. — Вдь третьи сутки — свту Божьяго не видать. Мы признаться безъ воды сидимъ,— снгъ растапливаемъ, а скотина реветъ безъ пойла. Да какъ это вы-то — прохали?— ‘Обо мн не безпокойтесь. Я на доброй тройк — гусемъ, а передомъ-то чалый, сами знаете какая лошадь. Да на козлы и на облучки посадимъ четырехъ молодцовъ съ лопатами. Мстахъ въ пяти пришлось-бы безъ нихъ замерзать. — Ну, ребята — страсть! — одно слово. Вотъ и добрались до васъ.’
Иванъ Ивановичъ въ этомъ случа можетъ служить примромъ и эмблемой современнымъ русскимъ писателямъ. Была пора — и у насъ спеціалисты трудились надъ проложеніемъ торныхъ путей. Въ отношеніи къ эстетическому образованію публики боле всхъ работалъ и сдлалъ Блинскій. Цлымъ рядомъ статей онъ усплъ довести эстетическую критику до извстныхъ общихъ началъ и приложенія этаго общаго къ извстнымъ даннымъ явленіямъ. Неоспоримые Факты доказываютъ, до какой степени была для публики благотворна дятельность Блинскаго. Въ продолженіи многихъ лтъ эстетическія симпатіи публики, воспитанной Блинскимъ, были до того врны, что намъ не разъ случалось слышать въ т времена мннія, будто русская публика по врности и тонкости эстетическаго чувства превзошла вс другія. — По крайней мр все обстояло благополучно. Небывалая до тхъ поръ дорога, была проторена и накатана,— и вдругъ поднялась метель, подуло холодомъ, закрутились вихри — и все сравняло, занесло, какъ будто никто ничего не длалъ, никто мучительно не надрывалъ своихъ силъ. Что длать? По невол вспомнишь бсовъ Пушкина:
Хоть убей, слда не видно,
Сбились мы. Что длать намъ!
Въ пол бсъ насъ водитъ видно,
Да кружитъ по сторонамъ.
Посмотри: вонъ, вонъ играетъ,
Дуетъ, плюетъ на меня, ….
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тамъ сверкнулъ онъ искрой малой
И пропалъ во тьм пустой,
Положимъ, въ отношеніи къ сущности дла все это не боле искры малой, пропадающей во тьм пустой, но вамъ нужна дорога, прежняя торная, съ трудомъ пробитая дорога, а тутъ
Безконечны, безобразны,
Въ мутной мсяца игр
Закружились бсы разны
Будто листья въ ноябр.
Сколько ихъ! Куда ихъ гонятъ?
Что такъ жалобно поютъ?
Домоваго-ли хоронятъ,
Вдьму-ль замужъ выдаютъ?
Что-же однако длать мирному путнику — неужели дожидаться весны, когда все наносное, временное само собою растаетъ подъ благотворными лучами солнца разума и жизни? Но та-же самая жизнь не откладываетъ своихъ задачъ до весны. Она ежеминутно говоритъ: пошелъ! А тутъ по какой дорог ни сунься, везд сугробно, топко, липко, мокро, пухло и безцвтно. — Ршись ждать, неизвстно, ранняя или поздняя будетъ весна, можетъ и не дождемся, а и дождемся, такъ не на радость. Въ ростепель кром грязи да зловонія ждать нечего. Вотъ и приходится каждому отправляющемуся въ путь вооружиться по примру Ивана Ивановича, лоцатами и не столько хать, сколько мучиться надъ расчисткою дороги.
Правда, что такія полемическія лопаты мыслимы только вн области чистаго художества и стихъ:
‘Жрецы ль у васъ метлу берутъ’
ни мало не теряетъ своей силы. Художникъ, творящій для искусства можетъ создавать только на твердомъ, безспорномъ Фундамент, на несокрушимомъ гранит, который стоитъ споря
‘съ прибоями воінъ и напоромъ вковъ’.
Не для истинныхъ художниковъ нужна расчистка дорогъ, а для прозжей публики, которая сбившись съ пути можетъ принимать неуклюжіе болваны, слпленные ребятишками для минутной потхи изъ снгу — за серьезныя мраморныя изваянія.
Не таково положеніе истиннаго художника. Онъ слишкомъ твердо увренъ въ своемъ дл, слишкомъ хорошо знаетъ гармоническую его задачу, чтобы усумниться хоть на мгновеніе или обезобразить свое дло посторонней примсью. Художникъ, взявшій, въ минуту служенія чистому искусству, въ руки лопату или метлу, изрекаетъ собственный приговоръ. Онъ уже одною ногою сходитъ съ своего незыблемаго пьедестала на уровень толпы. Онъ уже сомнвается, колеблется, онъ ршилъ свое ‘не быть’.
Обязанные заглавіемъ этой статьи высказать наше мнніе на счетъ одного изъ новйшихъ произведеній русской скульптуры, мы въ свою очередь вынуждены расчищать себ путь, чтобы добиться хотя признаковъ торной дороги, по которой-бы могла слдовать наша критика. Оглушаемая со всхъ сторонъ возгласами относящимися къ тому или другому произведенію искусства, возгласами буйно произвольными и ни на чемъ неоснованными, публика вправ спросить и насъ, какая-же у насъ почва подъ ногами? Отвчать категорически и положительно на подобный вопросъ значило бы выводить цлую теорію изящнаго, чего не позволяетъ предлъ небольшой статейки, а потому отсылая вопрошающихъ, хотя-бы къ статьямъ Блинскаго, отвтимъ отрицательно (нигилистически) выставляя въ свою очередь вопросы.
Положимъ, что мы старовры, убжденные въ непреложности извстныхъ законовъ мышленія, языка и сочетаній Формъ, боле или мене благопріятныхъ той или другой области искусства. На то мы и старовры! чтобы не только врить въ эти законы, но не быть въ силахъ представить себ замну ихъ другими. Допустимъ боле, допустимъ, что мы отсталые изувры и что напротивъ того истина говоритъ устами, отвергающими логику, грамматику, реторику, эстетику и даже самое искусство для искусства. Допустимъ, что нашъ вкъ прозрлъ и убдился, что поэтическая струя въ душ человка не боле какъ слабость, порокъ, словомъ что угодно. Но не естественно-ли въ такомъ случа спросить: какой-же имютъ посл этого смыслъ такія учрежденія, какъ Академіи наукъ, и художествъ, общества пособія литераторамъ и поощренія художествъ? Не тотъ-же-ли современный вкъ безпрестанно открываетъ у насъ подобныя учрежденія и заботится объ ихъ судьб? Или подъ этими названіями скрываются совершенно противуположныя цли — тогда къ чему эта церемонія и маска? Не лучше-ли съ большей точностью и добросовстностью назвать эти учрежденія капканами наукъ и свободныхъ художествъ? Если-же предположеніе такихъ цлей безумно, то что могутъ значить такого рода публичныя отношенія, хотя бы къ картинамъ, отношенія, въ которыхъ критикъ прямо говоритъ, что ничего не смыслитъ въ живописи и въ хорошо нарисованныхъ носахъ и ушахъ (одинъ этотъ пріемъ вполн оправдываетъ исповдь) а потому онъ — критикъ и можетъ судить объ идетъ картины.
‘Странно, прерываетъ насъ хладнокровный читатель,— что васъ тревожатъ подобные возгласы. Что-же видите вы въ нихъ неестественнаго или небывалаго? Всегда были люди, пускавшіеся, безъ всякаго предварительнаго пріуготовленія, самымъ неожиданнымъ и забавнымъ образомъ въ кавалькады, мазурки и т. д. всегда были дамы не двусмысленной профессіи и принциповъ,— всегда были подгулявшіе Ноздревы, въ простот душевной и не подозрвавшіе, до какой степени неприлично сидть на паркет губернаторского бала и хватать за ноги танцующихъ дамъ. (Если подобный фактъ и немыслимъ со стороны порядочного бала — то со стороны Ноздревыхъ онъ не только мыслимъ — но даже типиченъ.) Итакъ, что-же васъ удивляетъ…
— Позвольте! прерываемъ мы въ свою очередь нашего антагониста. — Дйствительно явленія эти не новы, но отношенія ихъ къ жизни измнились до того, что стоитъ на нихъ обратить вниманіе. Невоспитанные Ноздревы въ одиночку предавались своей трактирной развязности и только юмористическая гипербола поэта отводила имъ мсто на губернаторскомъ паркет, дамы съ недвусмысленными тенденціями, хранили свою мораль про себя — въ глухихъ переулкахъ и у заставъ, ‘wo die letzten Huser sind’, а люди не имвшіе по своему положенію случая познакомиться съ произведеніями искусствъ, даже лишены были возможности, (за неимніемъ фрака) вступить въ эту область. Подтрунивайте на улиц, сколько угодно,надъ лондонской оперой, но если на васъ нтъ фрака и благо галстука, васъ туда не впустятъ, думайте что хотите о порядочной женщин, но она не пойдетъ съ вами танцовать, пока васъ не представитъ ей знакомый, ручающійся, что вы порядочный человкъ и главное не самоучка. Таково еще въ недавнее время было консервативное положеніе общества, науки и искусства въ отношеніи къ Ноздревымъ и консортамъ. Но съ тхъ поръ какъ повяла мятель мнимаго прогресса и подняло насъ вихремъ псевдолиберализма, мы сдлались до того неразборчивы, что не постигаемъ извстнаго старца, отвчавшаго на всякую дрянь, которую ему совали доброхотные датели — стереотипной фразой обращенной къ слуг:— ‘изрядно, клади въ карету’.
Гласность значительно облегчила доброхотамъ дло ихъ посильныхъ приношеній. И Ноздревы и ‘die letzten Huser’ взалкали гласности и напрягаютъ вс силы, чтобы свои частныя уклоненія возвести на степень нравственно-философскихъ доктринъ не только всего общества, но и цлой страны.
Вотъ оно куда пошло. Обертка и заглавія большей части журналовъ остались т-же. По прежнему читаешь — ‘литературный’ или, литературно-ученый журналъ’, а развернешь книжку и видишь, что это просто органъ Ноздрева или ‘die letzten Huser’ или-же тхъ и другихъ безразлично и солидарно.
Эти люди, предчувствуя незавидную роль, которую придется имъ играть во всякомъ спеціально-образованномъ обществ, стараются доказать, что не нужно никакого предварительнаго знакомства съ преданіями и законами того общества, въ которое мы хотимъ войдти, что вс эти преданія и законы вздоръ, что достаточно одного мднаго лба, чтобы прорваться черезъ завтную дверь, а тамъ уже задача не въ томъ, чтобы возвыситься до общества, а въ томъ чтобы принизить его до себя. Достаточно-молъ, впустить нсколькихъ трубочистовъ да кочегаровъ на любой элегантный балъ, да дать имъ, хотя бы и самымъ безобразнымъ образомъ, протанцовать съ дамами,— чтобы черезъ полчаса уже не было возможности разобрать, что тюль-де-блондъ и брюссельскія кружева, а что тряпка трубочиста.
Такого роду разсужденія быть можетъ и не лишены извстнаго практическаго смысла, но можетъ-ли принимать ихъ въ соображеніе хозяинъ бала, расчитывающій сохранить уваженіе общества?
Если мы дйствительно доросли до той зрлости убжденій, которой уже не въ силахъ повредить никакіе цинически-дикіе возгласы, а потому либерально и смло, какъ никто, растворяемъ двери всмъ мнніямъ, всмъ оттнкамъ мысли, то неужели это насъ обязываетъ быть равнодушными къ собственнымъ мыслямъ и убжденіямъ, въ которыя мы будто бы такъ крпко вримъ — т. е. другими словами — не имть никакихъ убжденій и руководящихъ мыслей? ‘Кто-же эти мы’? — спросятъ насъ.
Это выраженіе дйствительно неточно. Слдовало сказать вы, обращаясь съ нимъ къ истинно-образованнымъ и дйствительно либеральнымъ покровителямъ уже существующихъ и вновь открываемыхъ учрежденій для поощренія наукъ и искусствъ. Такое обращеніе мгновенно облегчаетъ намъ самое дло. Мы уже не боимся преднамреннаго непониманія или ложнаго истолкованія нашихъ словъ.
Позвольте, же гг. покровители и учредители обратиться къ вамъ со слдующую дилеммой? Убждены ли вы въ строгой замкнутости и священной исключительности тхъ отраслей дятельности человческаго духа, которыхъ процвтанію вы ршились вспомоществовать? Убждены-ли вы, что подобныя учрежденія должны быть путеводной звздой не одного только избраннаго общества, но и самихъ дятелей среды, что если подобныя учрежденія нуждаются въ средствахъ, то они еще боле нуждаются въ неуклонномъ направленіи, безъ котораго являются не только праздной, но даже вредной забавой? Переходя отъ общаго къ частному, можно-бы выставить цлый рядъ вопросовъ въ этомъ направленіи, но мы остановимся на одномъ: строгая наука и строгое искусство должны-ли ограничиваться собственными цлями или-же могутъ нисходить на степень орудія для достиженія чуждыхъ имъ постороннихъ цлей? Если вы хотя на мигъ усомнитесь дать утвердительный отвтъ, и скажете: ‘мы и сами не знаемъ, слдуетъ или не слдуетъ наук и искусству такъ замыкаться въ самихъ себ’,— то намъ нечего и говорить о самихъ учрежденіяхъ. Въ такомъ случа мы спросимъ только: какой-же смыслъ имютъ самыя учрежденія? и если все предоставлять безразличной, общей иниціатив жизни, то къ чему-же дорогіе маяки — безъ огня? ‘Нтъ, возражаютъ намъ’, такое предположеніе лишено всякаго вроятія. Мы собираемъ, подбираемъ, группируемъ, все это длается во имя извстныхъ преданій и незыблемыхъ началъ. Сомннья съ нашей стороны быть не можетъ! Мы исповдуемъ общее эстетическое credo’.
Прекрасно! Другаго нельзя было и предположить въ силу самихъ вещей.— Но въ такомъ случа возникаетъ новый вопросъ. Существуютъ ли, какъ норма, во всхъ этихъ покровительственныхъ учрежденіяхъ какіе-либо положительные законы, которыми-бы эксперты могли и обязаны были руководствоваться при пріемк извстнаго труда подъ покровительство учрежденія? Намъ приходится говорить о такомъ учрежденіи въ пользу искусствъ образовательныхъ, и потому выскажемъ въ этомъ направленіи нашу мысль окончательно. По нашему крайнему разумнію титулъ: ‘Общество Любителей Художествъ’ — довольно ясно говоритъ о цли и направленіи учрежденія. Гг. Любители художествъ не предоставляютъ иниціативу въ дл искусствъ — исключительно жизни. Они слишкомъ хорошо знаютъ, какимъ незавиднымъ странствіямъ и приключеніямъ въ потемкахъ обыденной жизни подвергаются не только живые художники, но и самыя произведенія умершихъ мастеровъ. Они знаютъ, что если Гайднъ, Моцартъ и Бетховенъ родились въ музыкальномъ народ, то и они въ свою очередь образовали народъ въ музыкальномъ отношеніи, и что непосредственная, не освященная предварительной критикой знатоковъ, симпатія большинства есть въ большемъ числ случаевъ патентъ на плоскую бездарность, подцвченную тми или другими интересами минуты, а по тому самому отстаиваетъ произведеніе и по форм и по содержанію враждебное истинному искусству. Истинные любители художествъ знаютъ, что на нихъ лежитъ обязанность развивать вкусъ публики,выдвигая впередъ произведенія съ чисто-художественнымъ направленіемъ, а потому они не могутъ допустить, чтобы залы общества ограничивались значеніемъ безразличныхъ складовъ картинъ и статуй, въ которыхъ публик предоставлялось бы раздавать пальмы сочувствія и успха случайно, чтобы не сказать обратно достоинству произведенія. Во всякомъ такого рода учрежденіи руководящая мысль гораздо важне временной формы. При благопріятныхъ обстоятельствахъ форма можетъ дорости до мысли, но живая человческая мысль никогда не зародится сама собою, даже среди самой блестящей обстановки. Поэтому насъ-бы мене непріятно поразило на выставк общества произведеніе не вполн удовлетворительное по форм, чмъ ложное по задач. Великій поэтъ намъ не даромъ говоритъ:
‘Служенье Музъ не терпитъ суеты:
Прекрасное должно быть величаво,
Но юность намъ совтуетъ лукаво,
И шумныя насъ радуютъ мечты…’
Въ этихъ четырехъ стихахъ весь идеалъ и вся исторія борьбы искусства съ будничною жизнію. Что длать если ‘юность намъ совтуетъ лукаво?’ такова ея сущность — увлекаться шумными мечтами, но какъ скоро охранительное учрежденіе начнетъ совтовать лукаво, то оно теряетъ всякое значеніе. Мы заговорили о произведеніяхъ слабыхъ по выполненію. Какъ часто между еще слабыми произведеніями начинающихъ художниковъ попадаются такія, въ которыхъ подъ робкими, еще неврными формами теплится живая искра врнаго чисто-поэтическаго огня. Будьте уврены, что разсянный и безсознательный глазъ публики не остановится на такомъ произведеніи. Но тутъ-то и нуженъ глазъ любителя. Подобное произведеніе само просится на выставку и по отношенію къ начинающему художнику и по отношенію къ публик. Быть можетъ эта мгновенная искра никогда не разгорится яркой звздою, но любители,— замтивъ ее въ зародыш — уже сдлали свое дло. Зато съ другой стороны никакая отдлка формы, никакой публичный успхъ, никакое положеніе художника не должно склонять общества къ принятію на выставку произведенія, имющаго какую-бы то ни было дидактическую тенденцію. Эту дрянь должно Общество отрзать отъ себя какъ можемъ.
Все значеніе Общества и состоитъ въ посильномъ противудйствіи всему не художественному, лежащему вн сущности и цлей истиннаго искусства. Принятіе въ залахъ Общества произведенія должно въ тоже время быть какъ-бы свидтельствомъ чистоты его художественной задачи. Пусть на этотъ счетъ колеблются и разнорчатъ непосвященные, а не любители.
Непоколебимая ихъ твердость въ этомъ отношеніи принесетъ двойную пользу и художникамъ и публик. Публика, входя въ залы Общества, будетъ напередъ уврена, что вступаетъ въ область чистаго искусства, а начинающій художникъ будетъ въ свою очередь знать напередъ, что всякаго рода фокусы, уловки и главное эффекты взятые изъ чуждой области не только не увеличатъ успха произведенія, а напротивъ неминуемо преградятъ ему навсегда входъ въ завтныя залы.
Вотъ все, о чемъ мы не лишнимъ считали упомянуть, прежде чмъ скажемъ нсколько словъ о стату г-на Иванова. Принявъ въ соображеніе сказанное нами объ условіяхъ поступленія художественныхъ произведеній въ залы общества, мы должны признать за статуей г-на Иванова полное и неотъемлемое право стать на одномъ изъ почетнйшихъ мстъ выставки. Статуя и по замыслу и по исполненію до того чиста и врна строгимъ и истиннымъ завтамъ искусства, что какъ-бы улыбается на встрчу всякому любителю художествъ.
Художественныя истины, имя весьма мало,— чтобы не сказать, не имя ничего — общаго съ другими истинами, не смотря на безконечное разнообразіе своихъ проявленій, заключены, особливо въ искусствахъ образовательныхъ, въ строгихъ и давно окончательно установившихся предлахъ. Скульптура въ этомъ отношеніи опередила вс остальныя искусства и уже за 2000 лтъ до насъ совершила полный кругъ развитія. Если въ поэзіи и музык вообразимы вчные поиски новаго, еще неоткрытаго, не извданнаго, то въ скульптур такіе поиски положительно невозможны. Посл геніальныхъ греческихъ ваятелей, исчерпавшихъ вс средства, всю область своего искусства, скульпторамъ остается только свободно двигаться въ этомъ завтномъ кругу, съ полнымъ убжденіемъ. что всякая попытка перешагнуть за его черту — есть ошибка: недостатокъ теоретическаго знанія и вмст съ тмъ недостатокъ художественнаго инстинкта. И въ этомъ отношеніи статуя г. Иванова представляетъ въ высшей степени отрадное явленіе. Она какъ бы вся вышла изъ глубокаго и задушевнаго изученія антиковъ. Уже одна простота сюжета громко говоритъ въ пользу художника. Греческое ваяніе, допускавшее цлыя поэмы на барельефахъ, ограничивалось въ статуяхъ самыми простыми — несложными задачами. Такое различіе лежитъ въ самой сущности вещей. Перемна точекъ зрнія не заслоняетъ на барельеф одного изваянія другимъ, а въ стату такое заслоненіе и смшеніе формъ въ безразличную массу почти неизбжно. Г. Ивановъ избралъ немного сложною задачею — нагую мать, любующуюся нагимъ младенцемъ, котораго во всю длину рукъ приподняла надъ своею головой. Такой естественный порывъ материнской нжности могъ произвести общеизвстное движеніе,— во время купанья матери и младенца, и потому не представляетъ ничего изысканнаго, а между тмъ поза матери дала возможность художнику найдти самыя очаровательныя линіи въ игр прекраснаго женскаго торса. Извстное напряженіе рукъ высоко подымающихъ тяжесть младенца и невольное отклоненіе назадъ головы и верхней части торса придаютъ всему прекрасному тлу матери самую изящную игру. Лвая нога молодой женщины выпрямившись, ищетъ твердой опоры, а правая, мягко согнутая въ колнк, и служа только рычагомъ равновсія еще боле ‘коснетъ въ той нг онмнья’, которая составляетъ существенное отличіе пластической красоты женскихъ формъ отъ мужскихъ. За то какъ кокетливо и вмст съ тмъ уютно скромно-помстилась рядомъ съ своею напряженной подругою полусвободная отъ тяжести правая ступня. По поводу ступней мы тоже не можемъ не привтствовать нашего художника-соотечественника, строго воздержавшагося отъ миніатюрныхъ ножекъ новйшей скульптуры. Миніатюрныя женскія ножки, иногда столь прелестныя въ живописи — безобразны въ ваяніи. Чего у Грековъ нтъ, то нетерпимо въ ваяніи, какъ безобразіе.
Мы нисколько не настаиваемъ на мысли, будто статуя г. Иванова навяна единственно его знакомствомъ съ антиками. Для насъ достаточно встртиться въ ней съ тмъ, чмъ мы привыкли наслаждаться въ антикахъ, строгимъ отношеніемъ къ искусству и красот. Мы даже имемъ поводъ думать, что художникъ скоре обязанъ помянутыми совершенствами статуи — собственному таланту, чмъ долговременному изученію антиковъ. Къ такому соображенію приводитъ насъ голова матери. Нашъ безсмертный Пушкинъ на своемъ сжато-образномъ язык, такъ выражаетъ однимъ стихомъ духъ древней скульптуры:
‘Тутъ Аполлонъ — идеалъ, тамъ Гіобея — печаль…’
Развивая основную мысль стиха, мы должны сказать, что всякая голова древней греческой статуи лучшаго періода есть идеальная голова. Этой-то идеальности, и даже простаго греческаго типа, мы не находимъ въ голов статуи г. Иванова. Вся статуя въ половину натуральной величины, — и потому сравнительно-небольшая головка матери носитъ на себ типъ обыкновенной современной римской натурщицы. Странно было-бы предполагать, чтобы художникъ, проникшись красотою греческихъ торсовъ, упустилъ изъ наблюденія головы. Но повторяемъ еще разъ, какое намъ дло до того, гд почерпалъ художникъ такое врное чувство красоты? Довольно того, что онъ заставляетъ насъ чувствовать эту красоту и проникаться ею, а для этого онъ прежде всего долженъ былъ весь проникнуться ею самъ. Въ этомъ-то его неотъемлемая и высокая заслуга. Если-бы люди, легкомысленно толкующіе о подчиненіи искусства постороннимъ, вн его самого лежащимъ цлямъ, были способны понять безграничную мру любви, полагаемую истиннымъ художникомъ въ свое произведеніе, то они убдились-бы что тутъ не можетъ имть мста никакой дуализмъ. Для того, чтобы создать истинно художественное произведеніе, необходимо увровать въ него, видть въ немъ главный пульсъ жизни, отдать ему вс помыслы, всю душу. И когда человкъ отдалъ такимъ образомъ всего себя,— отъ него требуютъ, чтобы онъ отыскалъ еще что-то! Всецльная любовь художника къ произведенію — источникъ того чуда,которое мы называемъ творчествомъ и посредствомъ котораго человкъ передаетъ другому гармоническое настроеніе души своей. Это та муза, которая по словамъ поэта: ‘научаетъ скромно высказывать тайны.а И это высокое качество — чистоты — обще у статуи г. Иванова, съ лучшими произведеніями древности. Совершенно нагая статуя матери и младенца можно сказать одта непорочностью.
Проникнуты чувствомъ глубкоой симпатіи къ прекрасному труду нашего соотечественника, мы позволимъ себ высказать два-три замчанія, вполн увренные, что талантливый художникъ, если и не почерпнетъ въ нихъ никакой пользы, то не растолкуетъ ихъ въ невыгодную для насъ сторону.
Всякое искусство рядомъ съ задачей художественною, предлагаетъ свои техническія задачи, разршеніе которыхъ нердко представляетъ значительныя затрудненія. Прекрасная статуя матери, вылпленная пока изъ гипса, но предназначенная, какъ послдовало ожидать, для воспроизведенія въ мрамор, представила въ свою очередь слдующее техническое затрудненіе. Руки матери, поддерживающія всю массу ребенка, подняты вверхъ несовершенно перпендикулярно, что было бы и неграціозно и неестественно, а предоставляютъ со всей фигурой довольно значительный уголъ.
Здсь мы позволимъ себ небольшое отступленіе. Искать, толкаться во вс двери — безъ сомннія, одно изъ самыхъ законныхъ и существенныхъ качествъ искусства. Дло не въ томъ, чтобы не искать, а въ томъ чтобы искать въ естественныхъ предлахъ искусства. Мы готовы до пресыщенія повторять многозначительный для художниковъ стихъ:
‘Служенье музъ не терпитъ суеты.’
Всякій суетный, тщеславный поискъ за предлами искусства неминуемо носитъ въ себ самомъ справедливое наказаніе. Какъ бы сама по себ ни была почтенна и прекрасна въ другой сфер искомая художникомъ вещь, перенесенная насильственнымъ образомъ въ міръ искусства она превращается въ разлагающій ядъ. Возьмемъ самые разительные примры. Что можетъ быть выше и человчне философіи, этого божественнаго самосозерцанія духа въ области разума и что можетъ быть ближе ея къ искусству — такому-же созерцанію духа въ области красоты? Кто изъ художниковъ можетъ поравняться силою все возможныхъ данныхъ съ Гете или Каульбахомъ? А между тмъ первый погубилъ философіей свою вторую часть Фауста, а второй вс свои прекрасныя произведенія.
Сообразивъ немного сказанное нами, мы легко убдимся и по теоріи и по исторіи искусства, что чрезмрное, суетное исканіе, всегда есть и было признакомъ старческаго безсилія и причудливости увядающей кокетки. По невол станемъ пудриться, когда сдина приступила. Къ сожалнію до очевидности ясно, что вс искусства въ наше время страдаютъ старческими недугами. Посмотрите какой собачьей старостію страдаетъ современная итальянская скульптура. Безсильная произвести что либо истинно прекрасное, она кокетничаетъ отдлкою одеждъ и надваетъ на своихъ красавицъ совершенно неидущія къ длу ленточки на шею или закрываетъ имъ лицо вуалями, чтобы произвести неожиданный эффектъ полупрозрачнаго слоя мрамора или тончайшаго просвта.
Чтожь изъ этого выходитъ? Статуя нисходитъ на степень куклы, а искусство на степень ремесла. При такомъ положеніи вещей мы еще боле должны дорожить всякой самобытной струей чистаго творчества, и тмъ съ большею радостію привтствовать прекрасный трудъ Г. Иванова. Поза выбранная художникомъ для своей статуи длаетъ величайшую честь его таланту. Она самая естественная и въ тоже время самая выгодная для его художественной цли. Приподнять ребенка выше было-бы и неестественно и безвкусно, опустить его ниже, значило-бы лишить спину и грудь матери той прелестной игры формъ, которыми он отличаются,— и въ-тоже время погубить всю статую en face окончательно, заслонивъ торсъ матери массой ребенка, за то и просвтъ между младенцемъ и матерью вышелъ не для эффекта, а въ силу самой вещи.
Здсь мы возвращаемся къ технической задач художника. Повшенная такимъ образомъ на двухъ рукахъ матери масса ребенка, требовала третьей точки опоры. И въ этомъ случа художникъ мастерски выпутался изъ бды, воспользовавшись естественнымъ инстинктомъ, вслдствіе котораго младенцы въ первый періодъ ихъ умственнаго развитія хватаются за все, до чего могутъ достигнуть ихъ неопытныя рученки. Гипсовый малютка, въ свою очередь усплъ схватиться за конецъ платка, которымъ купавшаяся мать вроятно нарочно повязала свою голову, чтобы не намочить волосъ. Мы не остановимся съ фальшивымъ натурализмомъ надъ правой рукой малютки, чтобы замтить черезъ чуръ сильное и сознательное ея напряженіе сравнительно съ возрастомъ ребенка. Мы не хуже другихъ знаемъ, что естественное въ искусств, совсмъ не тождественно съ естественнымъ въ жизни — и что Амуры, Амореты, Смхи, Игры и т. д. постоянно пользовались въ искусств сознательными движеніями, не соотвтствующими ихъ физическому развитію.— Придется завести рчь о другомъ предмет,— о головномъ платк.
Любуясь выставленной статуей, мы слышали сожалніе нкоторыхъ о томъ, что художникъ, накинувъ на голову фигуры этотъ платокъ, напрасно отяжелилъ ее и лишилъ гармонической воздушности. ‘Почему-бы, говорили критики, художнику не заставить ребенка схватиться за прядь волосъ? Цль его была бы одинаково достигнута, а между тмъ не было-бы тяжелаго платка’. Не беремъ на себя ршать, въ какой мр справедливо такое замчаніе, не будучи въ состояніи представить себ, какова-бы была голова безъ этого платка, но допустимъ, въ оправданіе художника слдующую догадку. Нельзя предположить, чтобы художникъ, такъ гармонически и свободно создавшій статую, не справился съ-лицомъ. Какъ русскій скульпторъ онъ могъ-бы избрать славянскій типъ лица или же симпатизируя до замчательной степени античному воззрнію на красоту тла, остановиться на древнегреческомъ тип. Очевидно ни того ни другаго не захотлъ художникъ, сформовавшій для своей статуи красивую, но далеко не идеальную и не типично-народную, голову натурщицы. Сознавая свою силу, онъ захотлъ въ дозволенныхъ размрахъ сохранить и свою свободу, чувствуя, что съ одной стороны лежитъ до извстной степени рабское подражаніе, а съ другой исключительность національности. Свободный художникъ захотлъ создать статую, независящую отъ слишкомъ явныхъ условій времени и мста. Признаемся, у насъ не хватитъ духу порицать художника за такую горделивую смлость. Мы всегда стояли и будемъ стоять не только за всякую смлость,но даже дерзость въ дл художествъ, лишь бы эта дерзость безвкусно и безсмысленно не выходила за предлы искусства. Но выбравъ для статуи безразличный типъ лица, художникъ долженъ былъ остановиться передъ новымъ затрудненіемъ. Какъ причесать эту голову? Нельзя причесать ее въ тоже время и не безобразно и не народно. Всякая прическа указываетъ на извстное время и мсто, а этого-то указанія и избгалъ художникъ въ отношеніи къ своей идеальной матери лелющей идеальнаго младенца. Правда везд и во вс времена женщины въ извстные моменты распускаютъ свои волосы, но о такомъ вид волосъ и думать было нечего. Распущенные волосы, прекрасные въ живописи,— безобразны въ скульптур, враждующей совсмъ плоскимъ прилизаннымъ. Только по этому художникъ и не ршился растянуть складки платка стянувъ его поплотне на голов фигуры. И въ этомъ онъ по нашему мннію совершенно правъ. И такъ оставимъ въ поко этотъ платокъ, спасающій насъ, быть можетъ, отъ еще мене пріятныхъ впечатлній!
Но чего мы себя считаемъ не вправ оставлять въ поко, заговоривъ о стату,— это правая кисть руки матери. Линія, обозначающая нижнюю сторону кисти, сторону обращенную къ самой стату,— и не врна природ и потому — непріятна. Мы почти уврены, что эта работа длана на память,— безъ натуры. Было-бы слишкомъ обидно, еслибы при воспроизведеніи статуи изъ мрамора, такая дисгармонія съ прелестью цлаго — увковчилась.
Мы слышали что г. Ивановъ уже приступилъ къ воспроизведенію статуи въ мрамор и намъ остается пожелать, чтобы онъ и въ этомъ матерьял сохранилъ ту тлесную мягкости которою такъ дышетъ его гипсовая работа. Нтъ ничего холодне и жоще тхъ рафинатныхъ фигуръ, какими нердко подчуетъ публику современная, черезъ-чуръ охорашивающаяся скульптура.
Мы видли на выставк небольшія модели задуманныхъ г. Ивановымъ новыхъ работъ и можемъ ему посовтовать воздерживаться отъ скученныхъ группъ вообще и отъ лежащихъ въ особенности. Скульптура, не смотря на вковчную прочность своихъ матерьяловъ, не любитъ земли. Она просится на просторъ, ища воздуха и свта.