Политическая литература в Италии, Мечников Лев Ильич, Год: 1872 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 54 минут(ы)

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВЪ ИТАЛІИ.

I.
Періодъ независимости.— ‘Oculus pastoralis’.— Св. Фома Аквинскій,— Данте, Колонна,— Петрарка и классическая школа.— Джино Капони. — Саванаролла.

Нигд въ христіанскомъ мір мы не встрчаемъ такого развитія политической жизни, какое намъ представляетъ Италія со времени своего появленія на поприщ средневковой исторіи и до своего подпаденія подъ власть общеевропейской государственности. Въ этомъ отношеніи она оставляетъ позади себя даже классическія республики древности, возлагавшія на многочисленныхъ рабовъ будничныя житейскія заботы, чтобы не отрывать своихъ гражданъ отъ политической дятельности. По крайней мр, здсь, въ муниципально-федеративной Италіи, мы встрчаемъ такое многообразіе и обиліе элементовъ политическаго развитія, которое, кажется, нигд не повторялось въ исторіи. Папство и имперія,— федерація и централизація,— республика и монархія,— полноправіе коммунъ и своеволіе синьоровъ,— вс формы народоправства, начиная отъ флорентійской демагогіи и кончай тяжеловснымъ олигархическимъ деспотизмомъ Венеціи,—вс виды государственности и гражданственности, когда-либо извданные въ исторіи романо-германскихъ народовъ, сталкиваются въ Италіи одновременно на пространств нсколькихъ квадратныхъ миль, иногда въ стнахъ одного и того-же города,— стремятся искоренить, вытснить другъ друга, въ свирпой борьб за свое существованіе, не стсняясь въ выбор средствъ, могущихъ доставить имъ хотя-бы временную и мстную побду надъ противникомъ.

Т-же самые элементы политическаго существованія играютъ роль въ исторіи и другихъ европейскихъ народовъ. Но тамъ тотъ или другой изъ нихъ подчиняетъ себ остальные и властвуетъ боле или мене безраздльно втеченіи цлыхъ вковъ, въ силу одного того факта, что онъ могъ подчинить себ вс остальные, которые — при тогдашнемъ младенчеств мысли и ея робкомъ смиреніи передъ космическими явленіями — и не требуетъ отъ него никакихъ иныхъ объясненій его владычества. Въ Италіи эти элементы существуютъ и развиваются совмстно, паралельно, являются поочередно здсь побдителями, — тамъ побжденными. А если какому-нибудь изъ нихъ и удастся порой восторжествовать боле ршительнымъ образомъ надъ остальными, то и это не создаетъ устойчиваго политическаго положенія, потому что противники, — побжденные, но не уничтоженные, — тмъ внимательне слдятъ за минутой, удобной для того, чтобы склонить на свою сторону безапелляціонное право силы.

Короче говоря, въ то время, какъ для всей остальной Европы условія относительно устойчиваго политическаго строя вытекаютъ естественнымъ путемъ изъ права силы, йенуждающагося ни въ какомъ признаніи, кром фактическаго,— Италія вынуждена создавать для себя эти условія силою собственнаго разума. Такимъ образомъ совершенно объясняется то раннее напряженіе политической мысли, которое создаетъ въ Италіи цлую своеобразную политическую литературу уже въ т отдаленныя времена, когда мысль всего остального историческаго міра не сметъ еще затрогивать политическихъ явленій, когда даже относительно простйшихъ культурныхъ явленій она довольствуется одними мистическими представленіями.

Для самаго посредственнаго мыслителя нашего времени было-бы совершенію ясно, что причины тогдашняго бдственнаго положенія Италіи слдовало искать въ тхъ элементарныхъ условіяхъ, этнографическихъ, климатическихъ, историческихъ и т. д., изъ которыхъ слагается общественный, а за. тмъ и политическій бытъ народовъ. Современный мыслитель легко могъ-бы понять, что съ тхъ поръ, какъ нтъ вншней силы, которая могла-бы сгрупировать разнохарактерные элементы итальянской народности вокругъ одного какого-нибудь знамени и заставить хотя-бы нкоторые изъ нихъ отказаться отъ своей обособленности и своихъ притязаній,— то остается только одинъ исходъ: а именно: разршить и примирить вс эти разнорчивыя притязанія въ широкомъ синтез, найдти такую формулу соціальнаго устройства., которая позволяла-бы счастливымъ гражданамъ торговыхъ и промышленныхъ городовъ развиваться во всю ширь, преслдовать свои идеалы утонченной цивилизаціи, неложась въ то-же время всею своею тяжестью на полудикихъ жителей деревень, какъ голодные зври, рыскавшихъ, вокругъ стнъ этихъ ‘мраморныхъ и шелковыхъ’ городовъ,— которая позволяла бы итальянскимъ феодаламъ прослдовать свои геральдическіе идеалы, незабирая силою у богатыхъ промышленниковъ и купцовъ т деньги, безъ которыхъ и Санчо-Панса очень хорошо понималъ, что благородный рыцарь не можетъ разгуливать по блусвту… и т. д. Мы не станемъ перечислять вс т вопіющіе контрасты, которые должны-бы были быть примирены и разршены для того, чтобы политическая жизнь Италіи того времени могла войдти въ колею мирнаго развитія, трудно предположить, чтобы одна изъ самыхъ сложныхъ и трудныхъ задачъ общественной пауки — наилучшая форма взаимныхъ человческихъ отношеній, задача, передъ которой останавливается въ недоумніи современный геній человка, въ ту варварскую эпоху могла такъ или иначе сформироваться,— предположить это — значило-бы допустить, что соціологія, труднйшая и сложнйшая изъ всхъ наукъ, могла возникнуть наперекоръ всмъ законамъ историческаго развитія, внезапно, какъ Минерва, выйдти во всеоружіи изъ головы какого-нибудь олимпійца.

Политическая литература въ Италіи возникаетъ не изъ любознательности кабинетнаго дятеля, отдленнаго отъ дрязгъ и треволненій житейскихъ каменною стною монастыря. Она уже въ первой четверти XIII-го столтія является здсь, какъ продуктъ настоятельной необходимости дня, а потому при самомъ своемъ появленіи носитъ уже чисто-эмпирическій характеръ, котораго она и не утрачиваетъ до самаго позднйшаго времени. Итальянское ученіе о государственности — ‘Ragione di Stato’,— надъ которымъ изощряли свои умы втеченіи пяти вковъ слишкомъ четыреста разнообразнйшихъ писателей, но вс періоды своего развитія есть тотъ самый безнравственный, но трезвый макіавелизмъ, т. е. политическій эмпиризмъ, который, съ легкой руки кардинала Казы, и до сихъ поръ еще предаютъ позору теологи и метафизики всего спта, что однакожъ вовсе не помшало ему разыграть свою, весьма важную роль, не относительно политическихъ судебъ своей родины, а относительно развитія общественной науки вообще, о которой всего меньше помышляли авторы этихъ многочисленныхъ трактатовъ ‘de principis regiinini’ или ‘de republican и т. п. странныхъ рецептовъ политическаго благоденствія, которое точно также не давалось Италіи, какъ не давался философскій камень или жизненный элексиръ алхимикамъ, создавшимъ фундаментъ ныншняго естествознанія въ своей гоньб за химерою…

Классическій міръ мало завщалъ своимъ преемникамъ по части политической литературы. Платовъ и Аристотель, Титъ Ливій и Тацитъ впослдствіи будутъ играть немаловажную роль въ твореніяхъ итальянскихъ публицистовъ, развившихъ на этихъ образцахъ не только слогъ своихъ трактатовъ, но и самые пріемы своего политическаго мышленія. Но начинаетъ итальянская публицистика не съ схоластическихъ коментаріевъ на классическіе образцы. Стимуломъ, побуждающимъ къ творчеству итальянскую мысль на политическомъ поприщ, является весьма естественный консерватизмъ въ человк, живущемъ среди калейдоскопа политическихъ событій, причемъ каждая перемна декорацій если не сноситъ съ лица земли цлые города, то оставляетъ ихъ ‘какъ-бы разрушенными землетрясеніемъ по выраженію современника. Вопросъ въ каждую данную минуту заключается въ томъ, чтобы изъ имющихся подъ рукою элементовъ, создать силу, способную положить предлъ междоусобіямъ и анархіи.

Древнйшій памятникъ итальянской политической литературы относится къ 1222 г. {‘Histoire de la Raison d’Etat’) — I. Ferrari — Paris. 1860. Часть II. ‘La politique des Savants’, стр. 227.} Это анонимная брошюра, подъ заглавіемъ ‘Oculus Pastoralis’ (Пастырское око), родъ руководства для выборныхъ судей или подеста:— единственная политическая власть, которую, по взаимному соглашенію, ршаются выносить итальянскія общины. Судьи эти избираются общинами ежегодно. Ихъ обязанность — ршать распри городовъ, орудіе ихъ власти — доводы краснорчія. Изъ этихъ-то куколъ, облеченныхъ правомъ говорить рчи, если ихъ пожелаютъ слушать,— а иногда и повсить кичливаго гражданина, если найдутся исполнители для приговора, авторъ ‘ Пастырскаго ока’ замышляетъ создать диктатуру, способную обуздать своеволіе ненавистныхъ ему общинъ,— родъ ‘бродячихъ королей’, ежегодно смняемыхъ и почерпающихъ свою власть единственно въ искуств лицемрія, въ умньи обманывать народныя собранія. Анонимный авторъ самъ понимаетъ трудность подобной задачи, а потому, въ видахъ облегченія исполненія своей программы, онъ даетъ уже готовые образцы рчей, которыя должны быть произносимы въ разныхъ случаяхъ, онъ почти подсказываетъ своему герою жесты и игру физіономіи, которые, по его мннію, должны производить особенно потрясающій эфектъ.— Какъ ни мелоченъ кажется намъ этотъ первый лепетъ зарождающагося макіавелизма, какъ ни смшно его наивное вроломство, напоминающее лукавство дикаря или ребенка,— его программа реторическаго деспотизма все-таки не можетъ быть названа мечтательною. Совершенно напротивъ, ‘Пастырское око’ даетъ намъ нкоторое понятіе о тхъ путяхъ, посредствомъ которыхъ судьи и подеста съумли дйствительно наложить нкоторое ярмо на страну, такъ-что итальянскій республиканизмъ и федерализмъ вынужденъ былъ искать защиты у папы и императора, или, точне говоря, въ постоянномъ колебаніи между этими двумя представителями двойственной власти. Въ половин того-же XIII столтія вспыхиваетъ гвельфо-гибелинская война со всми своими ужасами. Само собою разумется, что скромная диктатура подеста со всми своими искуственными препаратами была скоро снесена съ лица земли, какъ соломенка передъ этою страшною бурею, гд два міровые дятели — демократическій деспотизмъ католической церкви и іерархическій деспотизмъ имперіи съ чудовищною силою стремятся ко взаимному истребленію, на итальянскихъ поляхъ ршаютъ споръ о всесвтномъ своемъ владычеств.— Горизонтъ политической литературы Италіи при этомъ значительно расширяется. Вмсто скромнаго анонима ‘Oculus Pastщralis’, пытающагося положитъ предлъ анархическому развитію народной жизни посредствомъ своего хитросплетеннаго китайскаго церемоніала, выступаютъ крупные міровые дятели: св. Фона Аквинскій со стороны гвельфовъ, со стороны гибелиновъ — пресловутый авторъ ‘Божественной комедіи’.

Новую эру итальянской политической литературы открываетъ трактатъ св. Фомы ‘de Regimine principum’, котораго дв послднія книги написаны его ученикомъ Птоломеемъ Лукскимъ (1240 г.). Легко убдиться, что стимулъ, побуждающій къ политическому творчеству аквинскаго епископа, остается тотъ-же, что и у анонима ‘Oculus Pastoralis’, т. е. стремленіе обуздать анархію общинъ, искуственнымъ путемъ создать сильную власть, которая положила-бы предлъ итальянской неурядиц. Только на этотъ разъ подъ рукою у итальянскаго консерватизма оказываются боле пригодные матерьялы для этой цли, и ему нтъ уже надобности теряться въ мелочахъ и хитросплетеніяхъ. Какъ и вс публицисты этого республиканскаго періода итальянской исторіи, св. Фома ‘совтуетъ обратиться къ монархіи, потому что она не допускаетъ смутъ и неурядицъ. Конечно, скипетръ можетъ попасть въ руки тирана, но это неизбжное зло всхъ правительствъ, По крайней мр, сила, даже грубая, даетъ внутренній міръ — необходимое условіе жизни’. Unum рогго est necessarium — таковъ, начиная съ св. Фомы Аквинскаго, девизъ всей итальянской политической литературы. Гвельфы и гибелины,— свтскіе и духовные, паписты, имперіалисты и роялисты, отчасти даже классики съ Петраркою — только повторяютъ то, что говорить аквинскій епископъ о необходимости всесвтной монархіи. Сильный своимъ классическимъ образованіемъ, вдохновляемый непримиримою ненавистью къ республиканской дйствительности, св. Фома поднимается дйствительно на такую высоту краснорчія, отвлеченія и обобщенія, которая заставила прозвать его христіанскимъ Аристотелемъ. Для него ‘республики, собственно говоря, даже и не существуютъ, это исключенія, рдкіе оазисы, затерянные въ пустын исторіи, переходныя формы, иногда даруемыя божіею милостью нкоторымъ нарочито боголюбивымъ народамъ’. {Ibid.} — Замчательна схоластическая ловкость, съ которою онъ устраняетъ примръ римской республики, очевидно, неподтверждающій его основное положеніе о проклятіи, тяготющемъ пядъ республиканскимъ началомъ въ исторіи. Онъ старается показать, что республиканизмъ Рима какъ-бы только номинальный, что Римъ и въ республиканскія времена играетъ роль монархіи, получившей свыше призваніе соединить вс народы подъ одною верховною властью. Какъ только эта задача покончена побдоносными войсками республики, монархія тотчасъ-же вступаетъ въ свои законныя права и вскор спаситель, котораго св. Фома уподобляетъ афинскому Кодру, открываетъ для нея новую эру. Съ этихъ поръ, по мннію автора ‘de Regimine’, весь дальнйшій прогрессъ человчества и христіанства сводится къ вопросу объ учрежденіи всемірной духовной монархіи, которая изъ Рима должна охватить собою весь цивилизованный міръ.

Судя по тому единодушію, съ которымъ политическіе писатели Италіи всхъ школъ и сектъ повторяютъ и варьируютъ на вс возможные лады любимую тему св. Фомы — о неоцненныхъ преимуществахъ монархіи надъ республикою, можно смло сказать что вольность федеративныхъ итальянскихъ общинъ не дожила-бы до XVI-го столтія, если-бы политическая жизнь страны дйствительно сообразовалась съ одними только выводами и измышленіями, до которыхъ додумываются лучшіе люди своего времени. Эта муниципально-федеративная вольность Италіи втеченіи почти четырехъ вковъ находится въ постоянной борьб съ осаждающею ее силою политическаго единства и стремленія городовъ воздвигнуть на ея развалинахъ центральную власть. Въ самомъ дл, недостаточно еще прійдти къ сознанію, что ‘Unum porro est necessarinm’ для того, чтобы и въ самомъ дл установить монархическій покой и благочиніе на мст мятежной анархіи коммунъ. По меньшей мр, надо еще условиться и на счетъ того, какою должна быть эта желанная монархія, а на этотъ счетъ политическая литература Италіи является столь-же противурчивою и разнохарактерною, какъ и самая итальянская жизнь. Св. Фома, врный своему церковному сану, стремится къ теократическому господству. Его монархъ долженъ быть вовсе чуждъ страстей и треволненій земныхъ, не знать ни славы, ни богатствъ, ни честолюбія, онъ долженъ быть больше, чмъ намстникомъ — воплощеніемъ Бога на земл. Гвельфскій епископъ создаетъ не политическую теорію, а цлый религіозно-демократическій культъ, который, говоритъ онъ, уже властвовалъ надъ народами въ лиц Константина, властвовалъ надъ царями въ лиц Льва III-го, поставившаго Карла Великаго своимъ намстникомъ, въ лиц Іоанна ХІІ-го, уничтожившаго наслдственность императорской власти. Остается сдлать еще одинъ шагъ:— уничтожить и избирательную имперію, тогда глава католической церкви станетъ дйствительнымъ воплощеніемъ земного Бога, котораго власть нигд не встртитъ предла…

На первый взглядъ легко можетъ показаться, что трактатъ св. Фомы Аквинскаго — плодъ фанатическаго увлеченія гораздо боле, чмъ политическаго расчета — представляетъ вопіющую противуположность тому политическому эмпиризму, котораго наивный образчикъ мы видли въ ‘Oculus Pastoralis’. Можетъ показаться, что епископъ паритъ на такой высот метафизическихъ абстракцій, куда нтъ доступа политической интриг, можетъ показаться, что поглощенный своею утопіею всемірнаго теократическаго царства, онъ забылъ анархію итальянскихъ общинъ, и если ненавидитъ кого-нибудь, то гораздо боле гибелинскаго императора, чмъ эту анархію, о которой онъ даже и не упоминаетъ. Можетъ показаться, короче говоря, что ‘de Regimine Principum’ заключаетъ въ себ схоластическій сводъ мистической доктрины, а не политическую программу. Но все это можетъ казаться только до тхъ поръ, пока мы будемъ разсматривать этотъ трактатъ безъ его соотношенія къ обстоятельствамъ времени и мста. Въ сущности-же никогда еще католическая церковь и римскій ея глава не находили себ такого ловкаго политическаго слуги, какъ этотъ литературный вождь партіи гвельфовъ. Сдлать священную хоругвь знаменемъ своей партіи, обратить на войну противъ имперіи весь жаръ крестоносцевъ, указавъ имъ такъ-сказать новую Палестину у себя дома,— обратить всю многочисленную рать монаховъ всевозможныхъ орденовъ въ служителей новой демократической религіи земного искупленія, создать изъ главы католической церкви вождя всесвтной монархіи человческаго рода, передъ верховною властью котораго должны порваться вс окопы и преграды феодализма — это значило повторить великій переворотъ, уничтожившій языческую цивилизацію, но на этотъ разъ повторить его въ смысл Евангелія, безъ всякой примси того іерархическаго военнаго начала, которое освобожденнаго римскаго раба обращало въ средневковаго крпостного вилана.

И дйствительно, ничто не можетъ сравниться съ тмъ одушевленіемъ, съ которымъ гвельфы въ Италіи распространяются по селамъ и городамъ, объявляя истребительную войну всему, что носитъ сколько-нибудь феодально-имперскій характеръ. Объ итальянскомъ федерализм никто и не думаетъ. Но что такое этотъ федерализмъ, какъ не историческій компромисъ между монархическою демократіею гвельфовъ и противуположными ей стремленіями? Фактически республиканская вольность Италіи только и могла существовать до тхъ поръ, пока длилась вражда папства и имперіи. Обобщеніе гвельфскихъ началъ, упраздненіе имперіи, пропагандируемое св. Фомою, грозило всего врне и всего ближе гибелью республиканской федераціи. По счастію для нея, враждебный гибелинскій лагерь встаетъ во весь ростъ, напрягаетъ вс свои силы, чтобы не оставить и въ области политической теоріи торжества за противникомъ. Гибелинскій трактатъ ‘de Monarhia’ (1311 г.) и въ значительной степени самая ‘ Божественная Комедія’ Данте Алигьери, изгнаннаго изъ гвельфской Флоренціи, является какъ-бы противуядіемъ пропаганды св. Фомы.

‘Увлекаемый по образцу своихъ предшественниковъ идеею монархіи,— потому-что демонъ революціи не знаетъ еще на итальянской почв иной формы,— Данте въ свою очередь только и говоритъ что о подавленіи мятежей, о прекращеніи междоусобій, о соединеніи всхъ народовъ подъ одною верховною властью. Можно подумать, что читаешь самого сн. Фолу, но только въ заключеніи, въ выбор вождя для объединяемаго человчества, онъ поворачивается спиною къ пап и провозглашаетъ свтское верховенство императора. По мннію Данте вовсе не церковь зарождается вмст съ міромъ, имя своимъ предназначеніемъ поглотить его въ себ, а имперія, имвшая своими предвозвстниками въ древности четыре великія монархіи: ассирійскую, индійскую, греческую и римскую’. {Loc. сit.— стр. 231.}

Очевидно полемизируя противъ св. Фомы Аквинскаго, Данте усвоиваетъ въ своемъ трактат даже самые пріемы противника и съ чистоаристотелевскою обстоятельностью развиваетъ свою гибелинскую философію исторіи, идущую въ разрзъ съ эмпирическими взглядами его противника. Идеаломъ гибелинской утопіи является Юлій Цезарь, впервью осуществившій идею всествтной имперіи, которую Данте противупоставляетъ гвельфскому идеалу всесвтной демократической теократіи.— Вроятно, вслдствіе этого, почти вынужденнаго, своего схоластицизма монархическій трактатъ Данте никогда не пользовался ни тою славою, ни тмъ значеніемъ, которыя остались за его ‘Божественною Комедіею’, посвященною отъ начала до конца пропаганд тхъ-же гибелинскихъ идей, которымъ она сослужила неоцненную службу, даже своими чисто-художественными заслугами.

‘Богъ Данте говоритъ Феррари — этотъ полу-языческій верховный судья, карающій гршниковъ своими громами, очищающій нершительныхъ въ огненной купели чистилища и награждающій добродтельныхъ свтло-заоблачнымъ блаженствомъ — это идолъ римскихъ цезарей и германскихъ императоровъ, идолъ гибелинскихъ фурій, вдохновляющій къ междоусобной войн, въ которой мечъ его правоврныхъ сектантовъ не пощадитъ сятелей и защитниковъ гвельфской демагогіи. Нельзя не подивиться роскоши воображенія, съ которою флорентійскій изгнанникъ такъ искусно разнообразитъ адскія картины мученій, уготованныхъ имъ для своихъ политическихъ враговъ! Какіе страшные приговоры изрекаетъ онъ надъ папами, королями и городами, какъ Пиза, Генуя, Флоренція, заслужившими его проклятіе своею холодностью къ гибелинскому длу или своею преданностью длу враговъ, Его поэма покажется намъ горячешнымъ бредомъ неизлечимаго больного, если мы забудемъ, что она есть ничто иное, какъ картинное выраженіе стремленій юрисконсультовъ, философовъ, еретиковъ и ученыхъ XIII и XIV-го столтія, которые вс взываютъ къ Цезарю, какъ единственному оплоту законности противъ всепоглощающаго произвола демократической теократіи, — единственному защитнику свободной мысли противъ инквизиціи церкви, опирающейся на невжественность массъ. Затоптанные въ грязь сволочью гвельфскихъ городовъ, окруженные толпою шпіонствующихъ монаховъ, обвиняемые въ преступленіяхъ, въ колдовств и бунтовщичеств, передовые люди всей Италіи горько оплакивали пораженіе Гогенштауфеновъ, бездйствіе Габсбурговъ, жалкое безсиліе Люксембургскаго дома, униженіе императора, котораго Италія-же заставила подчиниться папской инвеститур, чтобы сдлать его своимъ орудіемъ’.

Такимъ образомъ, политическая литература Италіи,— а въ ней другой литературы нтъ, ибо, въ силу пословицы, ‘что. у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ,’ — всякая мысль здсь фатально направляется на политическое поприще, уже въ этомъ раннемъ період, который можно назвать періодомъ утопистовъ, она живетъ тмъ не мене насущными интересами, знакомитъ, насъ съ. дятельными элементами исторической жизни страны лучше, чмъ самая фактическая исторія того времени. Въ самомъ дл, фактическая исторія даетъ палъ одн только равнодйствующія противуположно-направленныхъ силъ, тогда-какъ политическая литература представляетъ самыя эти силы во всей полнот и односторонности ихъ развитія. Ничтожнымъ и блднымъ покажется намъ то относительное величіе, котораго достигаетъ папство съ Бонифаціемъ VIII, этою каррикатурою Гильдебранда, въ особенности-же, если мы сравнимъ его съ тмъ идеаломъ всесвтной демократической теократіи, которымъ св. Фома вдохновляетъ итальянскихъ гвельфовъ. Но не надо забывать, что едва только гвельфская доктрина становится дятельною силою, выводящею католическую церковь изъ того политическаго ничтожества, въ которомъ она обрталась въ половик XVI-го вка, когда ея глава блуждалъ безъ крова и пріюта между Римомъ и Витербо, изгоняемый изъ стнъ священнаго города своими баронами,— противъ нея, т. е. противъ гвельфской доктрины тотчасъ-же выступаетъ новое политическое ученіе Данте:— протестъ интеллигенціи, успвшей уже народиться и окрпнуть подъ снью феодальнаго захватай вытекшихъ изъ него привиллегій. Въ результат гвельфскій идеалъ всемірнаго безразличія и равенства въ ряс невжественнаго босоногаго монаха разбивается о рыцарскія латы гибеллипскаго поэта и мыслителя, и Италія остается все при той-же невозможности осуществить обоюдно признаваемую необходимость положить предлъ федеративной вольниц учрежденіемъ единой верховной власти по гвельфскому или гибелинскому образцу.

Мы не вправ умолчать о римлянин Эджидіо Колонна, современник Данте и автора весьма знаменитаго въ свое время гвельфскаго трактата тоже ‘de Rcgimine Principum и ‘quo mod» sit regenda civitas aut regnum tempore belli’ (‘какимъ образомъ долженъ управляться въ военное время городъ или царство). Принимая исходную точку зрнія Фомы Аквипскиго, онъ однакожъ вноситъ новый элементъ въ систематическую доктрину публицистовъ, ратовавшихъ противъ итальянской свободы. Равно отклоняя верховенство и лапы, и императора, какъ избирательныхъ представителей власти, Колонна полагаетъ, что только учрежденіе наслдственнаго королевства можетъ спасти Италію отъ смутъ и междоусобій. Скучный схоластъ по методу и изложенію, путающійся въ мелочахъ и подробностяхъ до того, что онъ даже заране пытается установить особый ритуалъ — различный для зимы и для лта — супружескихъ сношеній будущаго короля съ королевою, Колонна заслуживаетъ особеннаго вниманія потому, что онъ первый, межъ итальянскими публицистами, пытается установить политическое равновсіе и внутреннее благоденствіе страны на добродтели правителя, признавая въ то-же время наслдственную передачу власти.

Вслдъ за школою утопистовъ (хотя названіе это только въ очень относительномъ своемъ значеніи можетъ быть примнено къ выше перечисленнымъ публицистамъ), или лучше говоря унитчріевъ, выступаетъ школа классическая, имющая наиболе именитымъ своимъ представителемъ поэта Петрарку, пвца любви и Лауры де-Садъ, который наполняетъ собою всю политическую литературу періода герцоговъ и синьоровъ. Бартоло, единственный современный ему публицистъ, только облекаетъ въ юридическія формулы его не всегда ясныя и опредленныя политическія измышленія.

Этотъ недостатокъ опредленности не безъ основанія ставятъ въ укоръ Петрарк, не только въ его сонетахъ, но и въ самыхъ его политическихъ трактатахъ, которыхъ онъ оставилъ три: ‘De republie’ optime adgiinistrandk’,— ‘de officio et virtutibus impcratoris’ и ‘de libertate capcscenda’, не считая его трактатовъ ‘Contra galhim’ и ‘ Epistel ae sine titulo’. Вслдствіе этой отличительной его черты нкоторые весьма дочтенные критики, какъ, напр., Цезарь Бальбо въ своей ‘Исторіи’, отрицаютъ всякое политическое значеніе Петрарки и низводятъ его чуть не на степень средневковаго Всеволода Крестовскаго. Даже Феррари, въ своей превосходной ‘Histoire de la raison d’Etat’, на основаніи которой собственно и составленъ этотъ этюдъ, говорить нижеслдующее:

‘Прочитавъ и перечитавъ нсколько разъ пвца Лауры, воздавъ ему должную дань почтенія, удивленія, заучивъ его наизусть и проанализировавъ вс его неисчислимыя красоты, все-таки пожалешь о Колонн, о см. Фом, даже о самыхъ посредственныхъ писателяхъ ХІІІ-го вка… Т, по крайней мр, гршили излишествомъ опредленій, подраздленій, объясненій. Петрарка-же на каждомъ шагу доводитъ насъ до отчаянія. Его многорчіе затмваетъ все. Въ своемъ энтузіазм онъ высказываетъ рядомъ самыя противурчивыя положенія, его преклоненіе передъ греко-латинскою древностью повергаетъ его въ празднословіе, чуть-что не въ безуміе. Тутъ нелегко разобрать, кто другъ, кто не другъ. Самое отсутствіе педантизма въ немъ сбиваетъ съ толку, онъ никогда не поучаетъ ex cathedra, никогда не излагаетъ теоріи ex professe’… ‘Да я чему можетъ научить насъ этотъ недальновидный добрякъ, который равно друженъ съ гвельфами и съ гибелипами, съ тираннами, синьорами, вождями всхъ партій’?— Многому,— какъ самъ-же Феррари отвчаетъ на свой вопросъ. Прежде всего тому, что каждый итальянскій публицистъ есть продуктъ политическаго положенія своего времени, вдохновляющійся насущными нуждами дня.

Но и итальянская жизнь перестаетъ уже быть гвельфскою или гибелинскою. Прошло время утопистическихъ стремленій къ объединенію міра подъ теократическою или феодально-монархическою властью. Наступаетъ время синьорій или тираній съ одной стороны, время Висконти, Скала, д’Эсте, не то феодаловъ, не то удальцевъ по классическому образцу древнихъ пизистратиловъ съ своеобразнымъ оттнкомъ, благодаря которому Италія двухъ послдующихъ вковъ (XV-го и XVI-го) заняла на всегда почетное мсто въ исторіи развитія человческаго рода. Съ другой стороны это было время гражданской доблести, не безъ классическаго и не безъ своеобразнаго оттнка.

Петрарка въ своемъ поэтическомъ вдохновеніи преклоняется передъ каждымъ изъ такихъ удальцовъ, повидимому, даже и незамчая тхъ продлокъ сомнительной честности, которымъ каждый изъ нихъ обязанъ своею властью. Съ неменьшимъ восторгомъ онъ воспваетъ также и цивичеекія доблести городовъ, отстаивающихъ свою республиканскую вольность. На первый взглядъ онъ легко можетъ показаться легкомысленною бабочкою, кидающеюся на все, что блеститъ, и мы затрудняемся, чмъ объяснить ту, почти безпримрную популярность, которою онъ пользуется у современниковъ. Одна отрицательная сторона его дятельности, т. е. его язвительныя выходки противъ папъ въ Авиньон и противъ имперіи, въ особ Людовика Баварскаго,— еще не даютъ ключа къ этому объясненію. Одно негодованіе, которымъ онъ пылаетъ противъ гвельфско-гибелинскаго прошедшаго своей родины, не могло его сдлать столь любезнымъ для всхъ безъ изъятія политическихъ партій своего времени.

Дло въ томъ, что Петрарка первый разгадалъ и указалъ ту роль, которую Италія, въ лучшую пору своего развитія, играетъ въ исторіи цивилизаціи романо-германскаго міра. Первовстникъ возрожденія классической цивилизаціи, которая поражаетъ и прельщаетъ его всмъ тмъ, что было въ ней истинно-великаго сравнительно съ варварствомъ среднихъ вковъ, онъ однакожъ не становится ни древнимъ грекомъ, ни римляниномъ, не уходитъ въ археологію, не отворачивается отъ настоящаго. Онъ хочетъ, чтобы это настоящее всосало въ себя все, что есть облагораживающаго и освобождающаго въ классическихъ образцахъ. Онъ долженъ быть названъ гибелиномъ и ближайшимъ преемникомъ Данте въ той мр, въ какой онъ всми силами своего художественнаго генія возмущается противъ невжественной, теократической демократіи папистовъ, но онъ вмст съ тмъ и чистйшій гвельфъ, или, по крайней мр, не меньше ‘чернаго’ (т. е. яростнаго) гвельфа ненавидитъ вс слды феодальнаго безправія и насилія, которое онъ — или ближайшій его пособникъ Бартоло — сопоставляетъ съ законченными формулами и стройнымъ порядкомъ вновь открытой римской юриспруденціи. Классическій міръ великъ и обиленъ формами права, которыя вполн заслуживали быть пересаженными на новую почву. Въ этомъ пересаживаніи Петрарка видитъ историческое призваніе Италіи, а потому и призываетъ къ нему вс безъ изъятія элементы итальянскаго политическаго строя. Папство, имперія, республики, синьоріи — вс найдутъ себ мсто на этомъ пиру, вс найдутъ себ дло въ разршеніи широкой національной задачи, которую ставитъ для Италіи пвецъ Лауры. Но, разумется, папство не должно оставаться тмъ ‘наихудшимъ изъ правительствъ, которымъ оно является въ дйствительности, имперія должна перестать быть своего рода генеральнымъ штабомъ шаекъ завоевателей, республики, синьоріи: все должно переродиться’.

Втеченіи полутора столтія политическая литература Италіи остается въ томъ направленіи, которое указалъ ей Петрарка. ‘Кондотьеры смнили синьоровъ, республики развились и усовершенствовались цлымъ рядомъ революцій, династіи усовершенствовались тоже цлымъ рядомъ убійствъ, но и къ концу XV вка идеи миролюбиваго Каицоньери не утратили своего народнаго блеска’. Платина, Понта по, Караффи, Патрицци только развиваютъ его ученіе, представляя лишь небольшія и чистослучайныя отклоненія отъ образца. Основныя черты этой школы, названной классическою, остаются неизмнными: тоже равнодушіе къ правительственной форм, доходящее до того, что, напримръ, Патрицци, епископъ гаэтскій, пишетъ одновременно хвалебный трактатъ и за республику, и за монархію, т-же идеалы вождя, сильнаго не родомъ, а доблестью, дающаго аудіенціи подъ открытымъ небомъ всмъ и каждому, дающаго деньги взаймы для общеполезныхъ коммерческихъ предпріятій,— быковъ и плуги крестьянамъ, презирающаго войны и этикетъ двора, по организующаго флоты для отдаленныхъ плаваній, съ ученою или торговою цлью, то-же отрицаніе феодальныхъ основъ и преклоненіе передъ аристократіею ума и таланта во всхъ ея проявленіяхъ.

Если недальнозоркіе историки и критики могутъ отрицать глубокій политическій смыслъ ученій Петрарки, опираясь на неопредленность выраженій и формъ, столь-же свойственную его трактатамъ въ проз, какъ и его поэтическимъ сонетамъ, то намъ достаточно указать только на одинъ эпизодъ не литературной, а фактической исторіи Италіи, гд политическій идеалъ пвца Лауры осуществляется непосредственно. Мы говоримъ о возстаніи Кола-ди-Ріенци въ Рим (1347 г.), которое представляется дйствительно какъ-бы историческою иллюстраціею политической доктрины Петрарки. Никто не оспариваетъ того, что Петрарка былъ душею и руководителемъ римскаго движенія, можетъ быть, черезчуръ классическаго и литературнаго для своего времени. Самый фактъ, о которомъ здсь идетъ рчь, слишкомъ хорошо всмъ извстенъ. Въ ма 1347 г. молодой римскій плебей, Кола-ди-Ріенци, другъ Петрарки, археологъ и нумизматъ, провозглашаетъ себя трибуномъ народнымъ, изгоняетъ изъ Рима феодальныхъ бароновъ (Колонну, Орсини, Савелли и пр.), провозглашаетъ съ высотъ Капитолія новое правительство, подъ именемъ buon-governo и требуетъ къ своему суду обоихъ императоровъ (Людовика Баварскаго и его соперника Карла Люксембургскаго). Какого рода правительственную форму представляло это римское ‘доброе правительство’, во глав котораго сталъ Кола-ди-Ріенци? Выла-ли это республика или тираннія Какого рода властью былъ облеченъ самъ Ріенци?— все это вопросы, о которыхъ въ то время никто и не думалъ. Ріенци называетъ себя трибуномъ, дйствуетъ какъ диктаторъ, считаетъ себя за прямого наслдника Гракховъ, — однимъ словомъ, какъ истинный герой Петрарки ‘совмщаетъ въ себ и Брута, и Цезаря’. Это не мшаетъ ему однакожъ знать съ полною достоврностью то, чего онъ хочетъ. Основать благоденствіе народа на уничтоженіи всхъ слдовъ-феодализма, поставить науку и достоинство, какъ единственную основу соціальной и политической іерархіи — такова цль, которую онъ преслдуетъ втеченіи своего перваго черезчуръ кратковременнаго царствованія. Вся интеллигентная Италія восторженно привтствуетъ совершенный имъ переворотъ, римскіе плебеи отъ него безъ ума. Однакожъ патриціи возвращаются съ новыми силами и, при содйствіи папскаго легата, изгоняютъ Ріенци изъ Рима. Ему, однакожъ, удалось бжать къ Карлу IV, оставшемуся, по смерти Людовика Баварскаго, единственнымъ императоромъ. Въ іюл 1352 г. онъ снова возвращается въ Римъ, на этотъ разъ въ качеств уполномоченнаго отъ папы Инокентія VI, въ сообществ кардинала д’Альборпозъ и съ званіемъ римскаго сенатора. Народъ встрчаетъ его съ восторгомъ, но Кола-ди-Ріенци въ новомъ званіи утратилъ свою самостоятельность, пересталъ быть тмъ воплощеніемъ героя Петрарки, которымъ онъ явился пять лтъ тому назадъ. Народъ обвиняетъ его въ измн, патриціи организуютъ противъ него возстаніе, онъ пытается бжатъ, по его узнаютъ и убиваютъ люди Колонны. Такъ печально кончается эта кратковременная, но назидательная попытка осуществить въ лицахъ политическое ученіе Петрарки.

Съ Петраркою мы присутствуемъ какъ-бы при радостномъ и полномъ надеждъ начал пиршества, которое однакожъ не замедлитъ превратиться въ безобразную оргію утонченнйшаго сластолюбія и беззастнчиваго разврата. Политика классической школы ставитъ единственнымъ источникомъ власти — личное достоинство, заслугу, и доктрина эта, со всею своею облачно-красивою неопредленностью, отвчаетъ какъ нельзя лучше всеобщему настроенію умовъ и положенію длъ въ конц XIV и въ начал XV столтія. Но политическая дйствительность не замедлила указать на обратную сторону этой блестящей медали, украшенной изящнйшими античными изображеніями: оказалось, что древніе образцы доблестей были мертвые идеалы, съ которыми живые люди не имли ничего общаго. Индеферентизмъ къ политическим ъформамъ, вытекающій у публицистовъ классической школы изъ широкаго пониманія дйствительныхъ нуждъ и стремленій современной имъ Италіи, перерождается въ систематическую измну всмъ партіямъ и знаменамъ. Герой Петрарки, котораго воплощеніе вполн мы слдили въ Кола-ди-Ріенци, но котораго отчасти долженъ былъ воплощать каждый изъ Висконти, д’Эстэ, Медичи или Гонзаго, теперь перерождается въ кондотьера, запродающаго на опредленное число мсяцевъ свою кровь какому угодно длу, предупреждая, что онъ взбунтуется или измнитъ, если случится замедленіе въ уплат условнаго жалованья я благоразумно договариваясь заране въ томъ, что, въ случа измны, даже безъ столь законнаго повода, онъ не понесетъ наказанія, кром денежной пени. Собственно говоря, политическая теорія Петрарки остается въ полной сил и до XVI столтія, но прошло настроеніе, создавшее нкогда Кола-ди-Ріенци, утратилось чутье, посредствомъ котораго народы и общины Италіи изъ ряда сомнительныхъ личностей указывали именно тхъ, кому надлежало отдать въ руки свою свободу. Успхъ сталъ единственною мркою доблести, ‘привычка соединять идею доблести съ успхомъ заставляетъ ликовать при страшномъ крик: ‘Viva chi vince (да здравствуетъ побдитель!)’. (Ferrari.— Hist. de la raison d’Etat).

Авторъ вышепоименованнаго сочиненія указываетъ на ‘Ricordi’ флорентійца Джино Капопи,— родъ поученія, которое онъ оставляетъ своему сыну,— какъ на весьма краснорчивый памятникъ глубокой политической развращенности Италіи того времени. ‘Не вмшивайся въ дла поповъ, они какъ накинь на Италіи. Бги отъ церкви, — разв вздумается теб помолиться. Если въ ней выйдутъ распри,— тмъ лучше для Флоренціи, по ты предоставь дйствовать природ, потому-что папу необходимо имть своимъ другомъ. Остерегайся гражданскихъ войскъ, большихъ сраженій, долгихъ осадъ и большихъ издержекъ, не довряй власть имущимъ и т. д.’.

Но еще краснорчиве свидтельствуетъ объ упадк политическаго смысла и гражданскаго чувства въ Италіи та униженная роль, которую она играетъ при нашествіи на нее французовъ съ Карломъ VIII. Смиренно преклоняются передъ завоевателемъ пьемонтскіе и ломбардскіе города, Пьеръ Медичи подобострастно выходитъ ему на встрчу и сдаетъ ему тосканскія крпости, Пиза отворяетъ передъ нимъ ворота и пользуется оставленнымъ въ ней французскимъ гарнизономъ для того, чтобы отложиться отъ Флоренціи… Этотъ верхъ униженія только въ одномъ клочк полуострова вызываетъ мощную реакцію. Флоренція изгоняетъ Пьера Медичи, вернувшагося посл встрчи съ Карломъ VIII въ Понтремоли, выбираетъ новую синьорію и ршается дать отпоръ непріятелю. Когда Карлъ, неразсчитывавшій на сопротивленіе, предлагаетъ городу вступить въ сдлку, монахъ Пьеръ Капони разрываетъ въ его присутствіи предложенный договоръ и произноситъ свое знаменитое: ‘Suonate le vostre trombe, e noi suonaremo le campane’ (‘трубите въ ваши трубы, а мы ударимъ въ вчевой колоколъ…’).

Флоренція съ этихъ поръ становится единственнымъ очагомъ, гд догараетъ съ нкоторымъ блескомъ племя итальянской независимости. По весьма понятному закону реакціи противъ политической распущенности классической школы, доведшей Италію до столь униженнаго положенія, общественное движеніе принимаетъ самое сдержанное, великопостное направленіе. Начатое монахомъ Капопи, оно кончается боле чмъ монахомъ, почти юродивымъ уличнымъ пророкомъ Саваяароллою. Синьорія, выбранная по изгнаніи Медичей, провозглашаетъ Іисуса Христа королемъ Флоренціи.

Говорятъ, будто-бы на Саванароллу, отличавшагося суровымъ и мистическимъ направленіемъ уже съ молодыхъ лтъ, произвело сильное впечатлніе изгнаніе Медичей, послдовавшее вскор посл того, какъ онъ громилъ ихъ въ одной изъ своихъ проповдей и угрожалъ имъ проклятіемъ. Съ этихъ поръ онъ увровалъ въ свой пророческій даръ, въ то, что ему свыше дано призваніе спасти Флоренцію и Италію. Имя въ своемъ повиновеніи монастырь св. Марка, монахи котораго видли въ немъ почти сверхъестественное существо, онъ, по образцу Петра пустынника, организуетъ на площадяхъ Флоренціи свою религіозно-политическую пропаганду, громитъ развратъ, проповдуетъ ‘карнавалъ воздержанія’, увлекаетъ и фанатизируетъ флорентійскихъ гражданъ новизною и оригинальностью представляемаго имъ зрлища.

Исторія этого трибуна-монаха хорошо всмъ извстна. Но гораздо мене извстно то, что вся его проповдь есть послднее усиліе классической морали вдохновить націю, удержать ее на томъ скользкомъ пути, на который навелъ ее Петрарка. Савапаролла возмущается во имя добродтели противъ двусмысленной классической системы, не касаясь самой системы, не дерзая ничего измнить въ ней, даже не предполагая, что она можетъ быть измнена. Онъ усиливается принимать ее въ буквальномъ смысл, какъ-будто Брутъ и Кассій были доминиканцы. На свт не бывало еще столь пылкаго трибуна и столь честнаго гражданина, но за то мало было также людей, способныхъ до такой степени увлекаться нелпйшими предразсудками. Набожный до. идолопоклонства, папистъ до нелпости, монахъ до безумія, онъ вритъ ршительно во все. Онъ считаетъ свое вдохновеніе за божественное призваніе и серьезно ожидаетъ вмшательства Промысла въ житейскія дла. Его ученіе или, точне, его манія заключалась въ томъ, что, если-бы каждый, начиная отъ папы и епископовъ, кончая сипьерами, судьями и солдатами, исполнялъ свой долгъ съ тою добросовстностью, которой требуетъ отъ людей Іисусъ Христосъ, то Италія избавилась-бы отъ всхъ золъ. Даже какъ трибунъ, онъ держится политики Петрарки, признавая превосходство силы съ точки зрнія императорской и папской, но проповдуя во Флоренціи республику и федеративное начало. Индиферентный между республикою и монархіею, между Брутомъ и Цезаремъ, онъ хотлъ-бы, чтобы на мст флорентійскихъ Медичей, римскихъ Борджіа, неаполитанскихъ Аррагонцевъ и миланскихъ Сфорци были честные люди. Не подозрвая, что зло истекаетъ изъ самыхъ положеній, онъ впадаетъ въ грубую ошибку тмъ, что привязывается къ людямъ и черезъ это теряется въ безчисленномъ лабиринт личныхъ вопросовъ.

Какъ наивно-безжалостны, какъ глупо-суровы его проповди! Онъ громитъ личные пороки, сластолюбіе, содомію, злоязычіе флорентійцевъ, корыстолюбіе поповъ, распущенность женщинъ, безнравственность даже дтей. Вс общественныя бдствія Италіи кажутся ему только наказаніемъ божіимъ за эти пороки… ‘О, Римъ! о, Флоренція! о, Италія! восклицаетъ онъ ежеминутно:— обратитесь, если вы не хотите, чтобы васъ постигла участь Іерусалима!’ Но такъ-какъ вс города Италіи уже находились на лон церкви католической, апостолической и римской, то они и не знали, куда имъ еще обращаться, какъ не зналъ этого и самъ Саванаролла… Онъ сжигалъ на площадяхъ предметы роскоши, музыкальные инструменты, женскіе наряды, организовалъ корпораціи дтей-инквизиторовъ, которымъ поручалъ шпіонить за родителями… {Loc. eit.}. Его католическій жаръ увлекалъ его на каждомъ шагу за предлы католической церкви, пока не довелъ его, наконецъ, до мученическаго костра, на который его сопровождали насмшки людей, нкогда боготворившихъ его, какъ пророка.

‘Вмсто того, чтобы обновить міръ, Саванаролла возобновилъ только яростный гвельфизмъ, возродилъ темныя времена средневковаго изуврства. Подъ его диктатурою Флоренція была посмшищемъ цлой Италіи’ {Ibid.}.

II.
Макіавелли.

‘…dipensieri diabo’ici maestro,
aiutatoro del demonio eccelentissimon.
Іезуиты о Макіавелли.

— Вы передернули! говоритъ съ изумленіемъ и негодованіемъ молодой игрокъ одному весьма знаменитому въ свое время московскому шулеру.

— Я давно знаю, что передергиваю, отвчаетъ тотъ, бросая въ него картами,— по терпть не могу, чтобы мн это говорили.

Человчество — этотъ туго развивающійся недоросль — въ числ многихъ дурныхъ привычекъ иметъ и эту слабость московскаго игрока, нелюбившаго, чтобы ему высказывали нкоторыя истины, которыя онъ самъ давно знаетъ, но передъ которыми считаетъ нужнымъ цломудренно жмурить глазки. Горо тмъ смльчакамъ, которые дерзаютъ не уважать этой слабости: то вковое зло, присутствіе котораго они изобличаютъ часто съ тяжелою болью, взваливается на нихъ, какъ-будто они его создали.

Изъ такого тривіальнаго источника исходитъ демоническая репутація, которою и до сихъ поръ пользуется еще Макіавелли и не въ одномъ только іезуитскомъ лагер, желавшемъ сдлать своею исключительною монополіею политическія открытій секретаря флорентійской республики, а потому и уврявшемъ міръ втеченіи нсколькихъ сотъ лтъ, будто вс его открытія — порожденіе дьявола.

Истина, которую Макіавелли непрошенно высказалъ, заключается въ томъ, что съ XVI столтіемъ наступаетъ для политики раціональный періодъ, что время всякихъ средневковыхъ фикцій прошло и должно уступить мсто царству разума.

Макіавелли иметъ за собою цлыхъ три вка итальянской исторіи, гд въ хаотическомъ безпорядк возникаютъ и исчезаютъ государства, то вольныя, то деспотическія, — партіи и секты, имющія въ основ завдомую ложь, — династіи, возвеличенныя и прославленныя преступленіемъ, ниспровергнутыя за великодушный порывъ или за недостатокъ коварства и лицемрія. Очень недальнозоркому человку изъ обзора такого историческаго матеріала становится яснымъ, что политическая исторія не нравоучительный романъ, гд

Добродтель торжествуетъ И наказуется порокъ…

Становится яснымъ, что самое понятіе о добродтели и порок на политическомъ поприщ подчинены какимъ-то другимъ условіямъ и соображеніямъ, а не подчиняютъ себ дйствительную жизнь: то, за что боготворятъ въ одномъ лагер, предается анафем въ другомъ, что быть удачливымъ — одно дло, а быть добродтельнымъ или хотя-бы только полезнымъ или нужнымъ — совсмъ другое дло. Кому, напримръ, были нужны вс эти Сфорцы, Борджіи, Баньони, послдніе Медичи и т. п.?.. Становилось яснымъ, короче говоря, что явленія государственности вращаются въ какомъ-то особомъ цикл, имющемъ весьма мало точекъ соприкосновенія съ предвзятыми понятіями, сознанными стремленіями и идеалами человчества, что не они управляются принципами, а ‘драма, принциповъ вытекаетъ изъ лихъ, какъ дло чисто-фиктивное, причудливое и перемнчивое’.

Все это очень хорошо понимали т политическіе игроки, которыми такъ богата Италія этого времени, которымъ будетъ исключительно принадлежать политическій міръ съ тхъ поръ, какъ нарушилось фанатическое единство средневкового міросозерцанія и пока не сложилось новое… Все это они знали очень хорошо, но не любили, чтобы имъ говорили о томъ. А Макіавелли имлъ эту неосторожность. Разоблачить тайну успха счастливыхъ игроковъ — значитъ уже подорвать ихъ авторитетъ. Поэтому Макіавелли долженъ быть причтенъ къ мученикамъ свободы, не смотря на то, что, какъ гражданинъ, онъ всю свою жизнь честно трудился надъ созданіемъ въ Италіи грубой централизаціи, и совершенно помимо вопроса о томъ, писалъ-ли онъ своего ‘Principe’ съ цлью упрочить во Флоренціи подорванное у корня, сгнившее то Медичей?

Величіе Макіавелли заключается въ томъ, что, слдуя хронологически за Саванароллою, онъ возвышается до реальнаго представленія объ иде государственности и его только относительной, условной зависимости отъ человческаго произвола. Вся публицистическая и политическая дятельность секретаря флорентійской республики проникнута признаніемъ того, что явленія государственности подлежатъ своимъ непреложнымъ законамъ, и пытливымъ стремленіемъ проникнуть эти законы, уловить объективную связь между весьма отдаленными политическими событіями, разложить на его составныя части — такъ сказать, анатомировать государственный механизмъ. Онъ первый изучаетъ и наблюдаетъ политическій міръ точно также, какъ умный лоцманъ, напримръ, изучаетъ особенности опаснаго моря, по которому ему приходится плыть, понимая очень хорошо, что никакая благонамренность не поможетъ ему въ борьб съ противными втрами и теченіями, съ подводными камнями и мелями, что только разумъ и знаніе дадутъ ему возможность миновать вс невзгоды, подчинить себ безразличныя стихіи и благополучно ввести свой корабль въ желанную гавань. Эти-то особенности ставятъ его неизмримо выше не только всхъ его предшественниковъ и современниковъ, но и тхъ метафизиковъ общественности и государственности, которыми столь богата Европа втеченіи трехъ вковъ, послдовавшихъ за реформаціею. Можно смло сказать, что изъ всхъ публицистовъ первыхъ восемнадцати вковъ христіанства, Макіавелли ближайшій къ нашему времени по трезвости и реальности своихъ политическихъ воззрній {Исключеніе слдуетъ сдлать въ пользу едва-ли не однихъ физіократовъ и экономистовъ.}. Онъ одинъ стоялъ у рубежа позитивнаго періода обществознанія, когда европейская мысль еще только устремлялась въ метафизическій его періодъ.

Всего боле къ Макіавелли слдуетъ примнить то, что выше мы говорили объ эмпиризм итальянской публицистики вообще. Какъ анонимный авторъ ‘Пастырскаго ока’, такъ точно и Макіавелли мало заботится о томъ, какое мсто займутъ его изслдованія въ общей сокровищниц человческихъ знаній. Онъ прежде всего итальянскій гражданинъ, поглощенный исключительно мыслью о томъ, чтобы вывести свое отечество изъ той бездны политическихъ золъ, въ которой оно тонетъ. Онъ торопится дойти до частныхъ ршеній практическихъ задачъ, совершенно не заботясь объ общихъ научныхъ законахъ, о методологическомъ прогресс. Свое реальное, строго-логическое міровоззрніе онъ высказываетъ безъ всякой внутренней цлостности, часто въ нелпой, разрозненной форм рецептовъ противъ того или другого политическаго недуга Италіи вообще и Флоренціи въ частноcти. Тогда онъ цлые свои трактаты посвящалъ мелочнымъ и сомнительно-гуманнымъ цлямъ, какъ, напр., трактатъ ‘о средствахъ усмиритъ жителей Кьянской долины’ (Modo da praticarsi contro i popoli ribellati della Valdi Chiana), и. и даже и боле общеизвстный его трактатъ ‘о войн‘, написанный съ спеціальною цлью убдить флорентинцевъ въ необходимости замнить кондотьеровъ правильнымъ республиканскимъ войскомъ: ‘кто поручаетъ защиту своей свободы другимъ, тотъ заслуживаетъ быть рабомъ’.

Нельзя не подивиться той глубокой сил ума, проницательности и мткости психологическихъ наблюденій, знанію людей и событій, которыя Макіавелли выказываетъ на каждой страниц своихъ сочиненій. Но можно прочитать его цлый трактатъ о ‘Государ’ или любую изъ его ‘рчей о декадахъ Тита-Ливія’ и не составить себ опредленнаго понятія о томъ значеніи, которое иметъ Макіавелли въ исторіи развитія общественныхъ паукъ. Онъ нигд не высказываетъ своего политическаго міросозерцанія систематически. Его личная геніальность служитъ для него замною сколько-нибудь установленнаго и послдовательнаго метода изслдованія. ‘Я погрузился въ княжества, говоритъ онъ о себ, — я хотлъ знать, какъ поступаютъ они, кто ихъ пріобртаетъ, удерживаетъ въ своей власти или теряетъ. Исторія государей и тиранновъ раскрыла мн мысли и дйствія ихъ политики. Я ихъ и сообщаю народамъ для поученія’ {‘Machiavelli a San Casciano’.}. Боле точныхъ указаній на методы политическихъ изслдованій у него нтъ. Какъ Адамъ Смитъ создаетъ цлыя школы экономистовъ-эмпириковъ, самъ слишкомъ часто забгая впередъ голаго и недальнозоркаго эмпиризма, такъ точно и Макіавелли создаетъ школы эмпириковъ-публицистовъ, слишкомъ часто возмущающихъ насъ своею неспособностью проникнуть въ глубь наблюдаемыхъ ими явленій такъ, какъ проникалъ великій маэстро,— перерождающихъ политическую пауку въ какую-то кабалистику: искуство ‘вызывать великія послдствія сочетаніемъ мелкихъ причинъ’ — въ эквилибрическую пляску на туго-натянутомъ канат противорчій, двухсмысленностей и надуваній. Но когда умный и талантливый современный публицистъ (о которомъ мы будемъ говорить ниже) принимается, наконецъ, за подведеніе итоговъ всей этой разрозненной, отлитой въ миріады ничмъ несвязанныхъ между собою афоризмовъ и поученій дятельности, — то мы видимъ, что очень немногое еще остается сказать или сдлать для того, чтобы политическій эмпиризмъ разъ навсегда могъ считать свое дло теоретически поконченнымъ, чтобы самые сложные и запутанные вопросы государственности могли быть сданными на ршеніе той научной антропологіи, созданіе которой составляетъ честь мыслителей и ученыхъ нашего времени…

‘Кто не знаетъ теперь наизусть поученій Макіавелли? Он составляютъ свой особый родъ. Нельзя, вступивъ въ сферу его соображеній, по усвоить себ тотчасъ-же его манеры. Его рчь, спокойная и ясная, безъ тни схоластики, охватываетъ вс случаи государственной борьбы, и никогда онъ не преминетъ указать пальцемъ дйствительнаго врага, никогда не ошибется въ своемъ указаніи. На каждой страниц онъ открываетъ новые и непредвиднные горизонты… Его нельзя сократить или сжать, не уничтоживши его совершенно… Онъ срываетъ маску съ героевъ Петрарки, нершительно лавировавшихъ между республикою и монархіею и примирявшихъ своею личностью эти дв непримиримыя государственныя формы. Обрисовывая наипротивоположнйшія политическія роли трибуна, тиранна, кондотьера, пророка,— возстановляя съ поразительною точностью смыслъ замчательнй-тихъ событій греко-латинской древности и выясняя механизмъ и значеніе крупнйшихъ государственныхъ переворотовъ своего времени, — онъ въ первый разъ сопоставляетъ лицомъ къ лицу политическія противорчія, разбираетъ ихъ, указываетъ ихъ взаимныя соотвтствія и соотношенія, вырабатывающіяся въ междоусобной войн. Онъ почти изъятъ отъ первороднаго грха всхъ публицистовъ, разсматривающихъ государство какъ нчто изолированное и само въ себ,— изъятъ отъ мономаніи политическихъ врованій, отъ пошлаго сомнамбулизма литературно-политическихъ вождей, фарисеевъ. Боле того: прежде на реформы смотрли какъ на величайшія бдствія, видли въ лихъ только хаосъ и слпую случайность, классифицировали ихъ по Аристотелю на семь категорій и изыскивали вс средства къ ихъ немедленному пресченію. Макіавелли-же учитъ создавать реформы, учитъ создавать и разрушать отжившіе порядки, противопоставлять живую и вчно подвижную силу сил традицій. Организаторъ борьбы, онъ презираетъ благоденствіе покоя и застоя. Въ силу этого каждый волнующійся народъ, волею или неволею, вынужденъ подчиняться законамъ, начертаннымъ флорентійскимъ секретаремъ, каждый человкъ, возвысившійся надъ среднимъ уровнемъ силою геройской или преступной своей геніальности, непремнно воспроизвелъ въ себ одинъ изъ типовъ, обрисованныхъ Макіа велемъ’. (J. Ferrari — ‘Hist, de la Raison d’Etat.).

Патріотическій итальянецъ, у котораго мы заимствуемъ эту общую характеристику Макіавелли, упрекаетъ автора ‘Principe’ и еще боле замчательныхъ ‘Discorsi’ въ одномъ: а именно, что Макіавелли не понялъ истиннаго смысла итальянскаго политическаго права. Чтобы выяснить значеніе этого упрека и вмст степень его основательности, мы должны замтить прежде всего, что Макіавелли, пополняя проблъ классической школы, рзко разграничиваетъ дв политическія формы: республиканскую и монархическую. Ни одна изъ нихъ не обморачиваетъ его, не привлекаетъ къ себ на-столько, чтобы заставить его съ предубжденіемъ отнестись къ противной. Совершенно напротивъ: онъ старается уяснить т условія, которыя въ одномъ случа длаютъ предпочтительне республику, въ другомъ монархію. По обыкновенію своему и всей, даже значительно позднйшей итальянской публицистики, онъ не выводитъ своего анализа изъ замкнутаго круга чисто-политическихъ условій. Но въ этихъ тсныхъ предлахъ едва-ли и современный мыслитель нашелся-бы добавитъ что-нибудь къ его наблюденіямъ. Быть можетъ, онъ нсколько преувеличиваетъ значеніе сознательности въ дл выбора между этими двумя формами. Но, говоритъ онъ,— однажды убдившись, что республика или монархія боле соотвтствуетъ основнымъ условіямъ національнаго быта, должно неуклонно слдовать по выбранному пути. По мннію Макіавелли, все политическое зло Италіи именно отъ того и происходитъ, что Италія не можетъ остановиться въ выбор.

‘Эта ненависть къ итальянскому прошлому, говоритъ Феррари — ослпляетъ его. Вмсто того, чтобы видть въ республик и монархіи два крайніе противуположные термина въ борьб, между которыми слагается историческая жизнь, Макіавелли впадаетъ въ общую односторонность, въ республиканскій или монархическій абсолютизмъ…’ ‘Будучи непримиримымъ врагомъ феодаловъ, въ которыхъ онъ видитъ только орудія папъ и императоровъ, гвельфовъ и гибелиновъ и тысячи другихъ паразитныхъ силъ, онъ выказываетъ чисто-вандальское непониманіе итальянскихъ традицій… Относительно папъ, онъ не хочетъ понять, что своею корыстною борьбою противъ имперіи они совершили чудесную революцію раздленія властей. Коснется-ли дло Григорія VII-го, гвельфовъ и гибелиновъ, онъ не видитъ, что огонь ихъ войнъ очистилъ Европу отъ міазмовъ начала среднихъ вковъ. Въ эпох синьорій онъ видитъ только ловкихъ обманщиковъ, извлекающихъ корыстную пользу изъ глупости партій. Наконецъ, въ современную ему эпоху — въ это время изобртеній и открытій,— онъ жалетъ о феодальныхъ арміяхъ, онъ хочетъ замнить правильными солдатами наемниковъ, но замчая, что они-то и есть герои насилія, ужасъ тиранновъ. Онъ не иметъ глазъ для блестящей плеяды великихъ людей, которыхъ миріадами порождаютъ эти волшебные города, Римъ, Неаполь, Верона, Флоренція. Онъ можетъ только презирать свою блестящую родину, гд онъ видитъ лишь трусость, бдность, корысть и повсемстную развращенность. Вся Европа удивляется Льву X, окруженная блестящимъ сонмомъ поэтовъ, художниковъ, историковъ, философовъ, ученыхъ… Макіавелли остается холоденъ и суровъ… Онъ попираетъ ногами это чудное мраморное зданіе итальянской исторіи, по которому узорчатымъ карнизомъ избивается свобода, зданіе, состоящее на половину изъ республики, на половину изъ монархіи, полу-федеративное, полу-унитарное… Онъ проклинаетъ эту Италію, полу-папскую, полу-императорскую, гд ничто не существуетъ собою, гд каждый городъ есть только клочекъ чего-то, гд каждый пользуется свободою подъ условіемъ утраченной національной независимости…’ (‘Hist, de la raison d’Etat’, стр. 260 — 263).

Феррари очевидно длаетъ здсь ошибку, не различая въ Макіавелли практическаго дятеля, политическаго вождя, почти должностное лицо (Макіавелли, какъ извстно, былъ секретаремъ флорентійской синьоріи при гонфалоньер Содерини, прославившимся безхарактерностью и глупостью), публициста-теоретика. А это подраздленіе въ особенности важно относительно такого дятеля, который, какъ Макіавелли, въ теоріи исключительно только наблюдаетъ и объясняетъ, т. е. принимаетъ всякую дйствительность такою, какъ она есть, не предъявляя ей никакихъ требованій.— Громадная разница существуетъ между теоретическимъ отрицаніемъ какого-бы-то ни было явленія или практическимъ признаніемъ его негодности въ данное время, которая можетъ выражаться въ рзкихъ Филиппинахъ и сатирическомъ бичеваніи еще боле дкомъ, нежели то, какому подвергаетъ Макіавелли современную ему Италію. Изъ того, что было сказано выше и нами, и самимъ Феррари, уже явствуетъ, что Макіавелли и не думалъ отрицать Двойственный, полу-монархическій, полу-республиканскій характеръ Италіи, какъ историческое явленіе. Совершенно напротивъ: онъ именно на этотъ-то двойственный характеръ и указываетъ, какъ на причину смутъ и междоусобій, въ которыхъ проходила вся итальянская..политическая жизнь. Но самая страна въ его время находилась совершенно не въ тхъ условіяхъ, въ какихъ она была, напримръ, во времена Петрарки. Т свтлыя порожденія, которыми справедливо гордится Феррари за свою родину, достались Италіи не даромъ. Лучшія ея силы были затрачены въ борьб. Истощенная страна во чтобы-то ни стало требовала замиренія. Не находя его въ себ, Италія уже значительною своею частью отдалась иностранцамъ. Съ самого начала XVI-го вка, мы уже повсюду здсь встрчаемъ смутное сознаніе, что Италія окончила свою политическую роль. Между-тмъ въ непосредственномъ ея сосдств сложились уже два сильныя государства: Франція и Имперія. Унитарно-монархическое начало надолго взяло въ нихъ верхъ надъ началомъ федеративно-республиканскимъ. Не надо было даже макіавелліевской проницательности, чтобы понять, чмъ грозило Италіи такое сосдство. Папство, какъ политическій противовсъ имперіи, уже не существовало. При такихъ условіяхъ — прошедшее Италіи становилось невозможностью: его отрицала исторія. Необходимость обороны подавляла вс другія соображенія. Для мыслителя едва-ли могло оставаться сомнніе насчетъ исхода предстоящей борьбы, но на гражданин лежала обязанность всми силами противодйствовать грозившей опасности.

Не теоретикомъ-публицистомъ, а итальянцемъ, ршившимся отстаивать свою національную независимость, отправляется Макіавелли къ Цезарю Борджіа (герцогу Валентино, сыну пипы Александра), который одинъ тогда во всей Италіи располагалъ силами и способностями, дававшими хотя нкоторый шансъ на осуществленіе макіавелліевскаго проекта объединенія Италіи. Смерть папы Александра и болзнь его сына (говорятъ, что отецъ и сынъ выпили по ошибк отраву, приготовленную ими для другихъ, при чемъ папа умеръ, а Цезарь Борджіа опасно заболлъ и не оправлялся уже до конца своей жизни) лишили объединительные планы Макіавелли послдней опоры. Вернувшись во Флоренцію, онъ вскор потерялъ свою секретарскую должность нрг воспослдовавшемъ возстановленіи господства Медичей (Юліана и Джіованни, 1512 г.), преданъ пытк и заключенъ въ тюрьму? изъ которой вскор вышелъ, благодаря покровительству Льва X-го. Въ это время онъ написалъ своего ‘Principe’, въ посвященія котораго семейству Медичей обыкновенно видятъ доказательство гражданской безнравственности злополучнаго эко-секретаря. Книга эта — послднее усиліе со стороны Макаівслли осуществить то государственное объединеніе Италіи, которое одно могло еще дать нкоторую гарантію итальянской національной независимости. Но если Цезарь Борджіа не могъ осуществить широкій политическій планъ Макіавелли, то Медичи оказались неспособными даже понять его. Отстраненный отъ всякаго участія въ длахъ, онъ пишетъ свои ‘Discorsi’ и флорентинскую исторію. Онъ умеръ въ 1527 г., нсколько дней спустя посл послдняго изгнанія Медичей и по возобновленіи республики, почти наканун роковой борьбы подъ стнами Флоренціи,— борьбы, которая такъ сильно подтвердила его опасенія за независимость разъединенной Италіи, ставшей на долгія времена достояніемъ чужеземцевъ.

Эмиль Делегри.

‘Дло’, No 5, 1872

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВЪ ИТАЛІИ.

(Статья вторая)

Періодъ испанскаго владычества: — Джіапотти и венеціянская школа.— Гвичіардиви и индивидуалисты.— Саломоніо, итальянскій предшественникъ Вольтера, и Кардиналъ Вида — предшественникъ Руссо.

III.

Макіавелли, сходя въ могилу среди мрачныхъ предчувствій своего дальновиднаго генія, указывалъ своимъ соотечественникамъ на опасность, угрожавшую Италіи, онъ видлъ въ ея разъединеніи безсиліе передъ вншними врагами, въ ея внутреннемъ антагонизм, отдлявшемъ отупвшій народъ отъ развратнаго патриціата цлой пропастью, ея соціальную немощь, и потому всми силами старался создать такую политическую власть, которая-бы, даже цною деспотизма, пріобрла Италіи вншнюю силу и внутреннюю гармонію. Онъ ошибался въ практическихъ результатахъ своей реформы, онъ требовалъ вмсто безсилія насилія, но въ его время ни одинъ геніальный человкъ не думалъ иначе, въ его время никто не сомнвался въ томъ, что политическая централизація есть единственная панацея силы и могущества народовъ. Такъ думалъ и Макіавелли… На его воззрніяхъ воспиталось цлое поколніе флорентійскихъ демократовъ, оставившихъ по себ громкія имена въ исторіи: Микель-Анжело Буанаротти — художникъ, инженеръ, артиллеристъ, дипломатъ, и всего боле итальянскій патріотъ — представляетъ намъ точно такую-же типическую личность гражданина, какую мы видимъ въ Ферручіо, въ этомъ Гарибальди XVI-го вка, начальник тхъ немногочисленныхъ гражданскихъ войскъ, которыя завела, наконецъ, у себя Флоренція, уступая доводамъ Макіавелли, въ Кардучіо — гонфалоньер времени паденія флорентійской республики, въ Кастильон и въ сотн другихъ, боле скромныхъ вождей и дятелей партіи ‘dei giovani’ (молодыхъ) или ‘Arrabbiati’ (т. е. бшеныхъ, или крайнихъ республиканцевъ).

Геройскія усилія этой горсти людей, сильныхъ духомъ и патріотизмомъ, придали послднимъ годамъ существованія итальянской независимости грандіозный и поэтическій отблескъ. Но Флоренція тмъ немене должна была отворить свои ворота войскамъ Карла У-го, осаждавшаго ее по просьб папы Клемента VII, для того, чтобы посадить незаконнаго папскаго сына, мулата. Александра Медичи на флорентійскій престолъ. Съ паденіемъ Флоренціи итальянскій федерализмъ лишается послдняго своего оплота. Остаются, правда, независимыя республики, но Генуя добровольно отдалась Испаніи, чтобы удержать номинальную независимость, Болонья точно также отдалась пап, Сьена быстро стремилась къ гибели и уцлла на первое время только благодаря тому, что ее какъ-будто вовсе не замчали. Оставалась слдовательно, только одна Венеція, которая и въ лучшія времена, замкнутая въ своей своеобразной олигархической скорлуп, чуждалась итальянскихъ стремленій, мало принимала участія въ судьбахъ соплеменныхъ съ нею республикъ и еще меньше пользовалась чьими-бы то ни было симпатіями.

Венеція и Флоренція изображали собою два противоположные полюса итальянскаго муниципально-федеративнаго развитія. Краеугольнымъ камнемъ экономическаго благоденствія Венеціи была, какъ извстно, торговля съ отдаленнымъ Востокомъ, требовавшая громадныхъ капиталовъ. Народъ, слдовательно, находился здсь въ экономической зависимости отъ крупныхъ капиталистовъ или олигарховъ, а потому послднимъ стоило небольшого труда упрочить за собою и политическое всемогущество. Излишне было-бы распространяться о томъ искуств, съ которымъ венеціянская олигархія владла двумя врнйшими орудіями всякаго деспотизма: устрашеніемъ и подкупомъ. Флоренція-же съ самаго начала своего существованія эксплуатируетъ по преимуществу такія экономическія отрасли, гд личный трудъ иметъ боле значенія, чмъ капиталъ, поэтому, развитіе ея приняло крайне-демократическій характеръ.

Во второй половин XVI-го столтія внутреннее состояніе Венеціи едва-ли утшительне того, какое представляетъ намъ въ это время побжденная и порабощенная Флоренція. Морскія открытія испанцевъ и португальцевъ подрываютъ у самаго его корня источникъ венеціанскаго благоденствія. Начинающая раззоряться, денежная аристократія св. Марка становится раздражительне и подозрительне, иго, которое она налагаетъ на своихъ безпечныхъ и пассивныхъ рабовъ, становится невыносиме и тяжеле, но мр того какъ оно утрачиваетъ основы, когда-то длавшія его до извстной степени необходимымъ и законнымъ. Никогда ни одинъ изъ Медичей во Флоренціи, даже опираясь на императорскіе штыки, не смлъ-бы позволить себ и тни того, что составляло обычное явленіе въ венеціанской внутренней политик. Но Венеція, одна во всей Италіи, отъ конца XVI-го вцд, не получаетъ, прямымъ или косвеннымъ путемъ, приказаній изъ Мадрида или изъ Рима, а это составляетъ весьма обольстительное преимущество въ глазахъ народа, только-что утратившаго національную свою независимость.

Съ паденіемъ Флоренціи, Венеція становится тмъ образцомъ, къ которому обращаютъ свои взоры патріоты и демократы всей Италіи. Флорентіецъ Донато Джіанотти, съ своими двумя трактатами о флорентійской и венеціянской республикахъ, отмчаетъ собою переворотъ, совершившійся въ итальянской политической литератур одновременно съ историческимъ катаклизмомъ, обрушившимся на Италію въ царствованіе Карла V-го.

Будучи по времени ближайшимъ преемникомъ Макіавелли, Донато Джіанотти, какъ по духу своего времени, такъ и по характеру своей публицистической дятельности, представляетъ собою вопіющую противуположность пресловутому флорентійскому мыслителю. Насколько Макіавелли все подчиняетъ разуму и безпристрастному анализу, настолько въ Джіанотти преобладаетъ элементъ страстности, ненависти къ чужеземному владычеству и къ туземнымъ партіямъ, нераздляющимъ его буржуазнаго энтузіазма къ республик св. Марка. Насколько Макіавелли проникнутъ уваженіемъ къ естественному ходу событій и стремленіемъ разгадать и уяснить причинную связь между явленіями политическаго быта, настолько-же Донато Джіанотти все считаетъ зависящимъ отъ произвола, мелочной случайности и отдльныхъ личностей. Читая Джіанотти — говоритъ Ферарри — такъ и видишь передъ собою политическаго эмигранта, озлобленнаго недавнимъ пораженіемъ, бгущаго чуть не безъ шапки отъ преслдующихъ его полиціантовъ, и для котораго весь міръ, вся природа клиномъ сошлись на событіяхъ, которыхъ онъ былъ одностороннимъ дятелемъ. Онъ ничего не объясняетъ, ко горько жалуется и злобствуетъ. По его мннію, исторія приняла-бы совершенно иной поворотъ, если-бы Пикколо Канаони послушался его и усилилъ власть синьоріи, если-бы Филиппо Страцци не упорствовалъ и т. п. ‘Неистощимый на подобныя предположенія, этотъ знаменитый мученикъ флорентійской независимости твердо убжденъ, что однимъ ловкимъ ударомъ флорентійскаго кинжала, удачною дипломатическою интригою, основанною на ненависти Франціи противъ имперіи, можно было бы еще поправить все дло’. (Ferrari ‘Raison d’Etat, стр. 270). Короче говоря, Джіанотти рисуется однимъ изъ тхъ революціонныхъ донъ-Кихотовъ, которые со дня на день ждутъ неизбжнаго, какъ пришествіе Мессіи, осуществленія своихъ завтныхъ мечтаній. Для него вопросъ заключается только въ томъ: что-же длать тогда, когда Флоренція снова получитъ возможность распоряжаться своею судьбою?— Отвтъ, но его мннію, только и можетъ быть одинъ: водворить организацію св. Марка на берегахъ Арно, откуда она естественно распространится по всей Италіи. И онъ пишетъ на эту тему трактаты, діалоги, критическія статьи, имющія цлью ознакомить современниковъ съ чудесною организаціею венеціянской республики.

Далеко не безпристрастный въ своемъ изученіи политическаго быта Венеціи, Джіанотти выказываетъ однакожъ при этомъ гораздо больше проницательности и глубины, чмъ т изъ современныхъ ему многочисленныхъ панегиристовъ Венеціи, которые имли счастіе быть сами подданными республики св. Марка и даже занимать почетныя должности въ ея управленіи, какъ, напр., Меммо, Кантарняа, Гаршиберто и др. Извстно, что свобода мысли и слова вовсе но входила въ число тхъ благъ, которыми венеціанскій сенатъ и совтъ считали нужнымъ надлить своихъ подданныхъ. Поэтому панегирики Венеціи собственно венеціанскаго издлія вс носятъ на себ характеръ хвалебной оды, писанной по офиціальному заказу. Джіанотти-же искрененъ въ своемъ одностороннемъ увлеченіи. Его анализъ свободенъ и довольно глубокъ: онъ не падаетъ ницъ передъ вншними формами. Важно, по его мннію, не то, что въ Венеціи дожъ занималъ мсто флорентійскаго гонфалоньера и сенатъ — центръ флорентійской синьоріи и т. п., а то, что въ Венеціи довольно сильно развито среднее сословіе, тогда какъ въ остальной Италіи его не было вовсе, или-же, по крайней мр, оно не играло политической роли. Такимъ образомъ, этою существеннйшею своею стороною дятельность Джіанотти невольно напоминаетъ знаменитую брошюру аббата Сіэйеса ‘Que ce que c’est le tirs-tat’ (Что же такое — это среднее сословіе?) Флорентійскій эмигрантъ 1540 г. отвчаетъ на этотъ вопросъ точно также, какъ и французскій аббатъ два съ половиною вка спустя: ‘il n’est rien’.— ‘Que doit il tre?— ‘Tout’.

По тому впечатлнію, которое и теперь страстный слогъ и талантливая рчь Донато Джіанотти производятъ на читателя, вовсе несочувственно относящагося къ его политическимъ доктринамъ, легко можно судить объ увлеченіи, съ которымъ его должно было встртить большинство современниковъ. И дйствительно, направленіе, данное имъ политической итальянской литератур, остается преобладающимъ въ ней до XVIII-го вка, т. е. до тхъ поръ, пока въ Италіи существовала политическая литература. Не его вина, если въ числ дятелей этого направленія мало оказалось людей способныхъ, которые-бы усвоили себ существенныя черты его ученія и повели-бы дальше его доктрину буржуазнаго владычества. Большинство-же панегиристовъ Венеціи уловили только случайныя черты, такимъ образомъ, это литературное направленіе быстро перерождается здсь въ памфлеты противъ испанскаго владычества во имя одного только стихійнаго чувства національной независимости.

Вождемъ школы, противуположной венеціянскимъ панегиристамъ, является соотечественникъ Джіанотти, флорентійскій-же историкъ Гвичіардиви. Мы уже говорили, что со времени перваго похода въ Италію Карла Анжуйскаго, политическая жизнь страны сосредоточилась въ одной только Флоренціи, а потому неудивительно, что пальма первенства въ области итальянской публицистики этого времени остается въ рукахъ согражданъ Капони, Саванароллы и Макіавелли.

Въ лиц Гвичіардини макіавелизмъ самаго лучшаго закала заявляетъ свои права противъ табуннаго настроенія тогдашняго общественнаго мннія, олицетворяемаго Донатомъ Джіанотти.

Гвичіардини но преимуществу знаменитъ своею исторіею, но для насъ здсь гораздо интересне и важне его небольшой трактатъ: ‘Ріі consigli ed avertimenti in materia di republica e di privata’ (Благочестивые совты и предостереженія касательно общественныхъ и частныхъ длъ), тутъ онъ, не будучи стсненъ рамками повствователя, выказываетъ въ отрывочной и безсистемной форм афоризмовъ міросозерцаніе и личность, съ высшей степени заслуживающія вниманія. Мы не знаемъ, какая прихоть побудила Гвичіардини снабдить эпитетомъ ‘благочестивые’ свои ‘Avertimenti’, заслужившія наравн съ макіавелевскимъ ‘Principe’ анафему католической церкви и политическихъ ретроградовъ. Съ первой строчки этого писателя, вы признаете въ немъ одну изъ тхъ рдкихъ и трезвыхъ натуръ, которыя ни въ какомъ случа не погршатъ противъ второй заповди, ‘не совдадутъ себ кумира и всякаго подобія’, не поставятъ произвольныхъ границъ своей критик и своему скептецизму,— которымъ вполн доступно одно только высшее благочестіе, заключающееся въ ненодкупномъ служеніи истин.

‘Глубокій наблюдатель, тонкій аналитикъ политическихъ событій, Гвичіардини не знаетъ гнва, но точно также не знаетъ и жалости къ дятелямъ, неумвшимъ неуклонно преслдовать цль, которую подсказывала имъ ихъ политическая благонамренность. Его исторія и до сихъ поръ еще тяготетъ, какъ угрызеніе совсти на нашей національной литератур. Никто лучше его не становился на точку зрнія итальянской независимости, онъ не упуститъ помянуть добромъ ни одного города, ни одного синьора изъ тхъ, которые оказали сопротивленіе Карлу V. Но точно также онъ не умолчитъ ни объ одной изъ неудачъ, гнусныхъ продлокъ и измнъ, покрывшихъ позоромъ имена этихъ квасныхъ патріотовъ’. (Ferrari, loc. cit.).

Какъ и вс рзко обособленныя натуры, неумющія слиться съ какою-либо политическою партіею, Гвичіардини возбуждаетъ противъ себя всхъ. Особенно-же приверженцы независимости караютъ въ немъ измнника и отщепенца, основывая свои проклятія столько-же на его публицистической дятельности, сколько на томъ, что Гвичіардини принялъ на себя должность домашняго секретаря Медичей. Такимъ образомъ, между нимъ и представителями литературно-политическаго направленія, начатаго Донатомъ Джіанотти, идетъ ожесточенная полемика.

‘Вы кричите противъ несправедливости того деспотизма, подъ который мы подпали. Но разв есть деспотизмъ, который основывался-бы на справедливости? Разв имперія не есть продуктъ узурпаціи Цезаря, а папство по водворилось двоякимъ, духовнымъ и свтскимъ, насиліемъ?..’ ‘Вы хотите революціи. Ахъ, если-бы я могъ ее сдлать одинъ, то, конечно, не иреминулъ-бы. Но соединяться съ безумцами и шутами… Никогда!’

‘Флоренція погибла безвозвратно, напрасно вы станете теперь погружаться въ политику. Поврьте, игра не стоитъ свчъ, и вы-же потомъ жалуетесь на судьбу, когда попадаете въ изгнаніе, теряете довріе и состояніе’. (Guichiardini, ‘Ріі consigli.’)

Читатель, можетъ быть, не безъ основанія возмущается безцеремоннымъ эгоизмомъ, лежащимъ въ основ мудрыхъ совтовъ, расточаемыхъ флорентійскимъ историкомъ своимъ соотчичамъ. Выбирая между фальстафовскимъ квіетизмомъ Гвичіардини, готоваго мириться со зломъ, неотразимость котораго онъ понимаетъ, и между донъ-кихотствомъ, завдомымъ самообольщеніемъ Джіанотти, призывающаго во что-бы-то ни стало къ борьб, хотя и непредставляющей вроятности успха, онъ (т. е. читатель) готовъ, можетъ быть, предпочесть послднее. Безспорно, Гвичіардини не заслужилъ-бы той награды, которую римскій сенатъ присудилъ побитому своему полководцу за то, что тотъ не отчаялся въ спасеніи отечества. Признавая въ Гвичіардини геній, весьма сродный тому, который одушевлялъ такого дятеля, какъ Макіавелли, мы не можемъ не сознаться, что между этими двумя дятелями существуетъ въ то-же самое время разница весьма существенная, особенно съ точки зрнія гражданской нравственности. Макіавелли, точно также какъ и Гвичіардини, ни во что не ставилъ въ политик благія намренія, когда они не сопровождались цлесообразно направленною дятельностью,— не щадилъ самообольщенія и иллюзій, но онъ, одновременно съ отрицательною, скептическою своею стороною, создавалъ цлую программу широкой гражданской дятельности, онъ врилъ въ существованіе такой области, гд отрезвленные его поученіями умъ и воля, воспитанная въ его суровой школ, найдутъ себ плодотворное примненіе. У Гвичіардини нтъ подобныхъ врованій, его сфера — безнадежность, необходимо парализирующая всякую дятельность. Но нельзя не признать также и того, что различіе, о которомъ мы говоримъ, заключается не въ личныхъ свойствахъ двухъ этихъ дятелей, а въ тхъ различныхъ обстоятельствахъ, при которыхъ они жили. Немного больше десяти лтъ прошло по смерти Макіавелли до времени появленія въ свтъ ‘Благочестивыхъ совтовъ и предостереженій’. Но въ этотъ короткій промежутокъ надъ Италіей успла разразиться страшная буря, разрушившая много врованій и надеждъ…

Со времени паденія Флоренціи у Италіи не было и не могло быть политической жизни. Муниципально-федеративное начало, вдохновлявшее собою средневковую Италію и Италію первыхъ временъ возрожденія, отжило свой вкъ и должно было уступить мсто новымъ, реформаціоннымъ началамъ. Джіанотти понималъ это также хорошо, какъ и Гвичіардини, по крайней мр, мы уже видли, что Джіанотти проповдуетъ необходимость внести въ итальянское право новый элементъ:— всемогущее среднее сословіе. Въ этомъ случа онъ выказываетъ замчательную прозорливость, потому что періодъ, наступившій въ исторіи обще-европейской цивилизаціи немедленно за періодомъ процвтанія итальянскихъ федеративныхъ республикъ, былъ дйствительно тотъ періодъ, въ которомъ сложилось, развилось и теперь уже начало отцвтать буржуазное всемогущество. Изъ всхъ итальянскихъ городовъ, Джіанотти въ одной только Венеціи находитъ зачатки такого средняго сословія. Это свидтельствуетъ въ пользу его наблюдательности. Но близорукій флорентійскій эмигрантъ не могъ понять, что новому вину нужны и новые мха, что исторія, изъ федеративно-республиканской преобразившись въ буржуазно-государственную, не остановится какъ-бы прикованною на мст, а проложитъ себ новое русло. Для дальнйшихъ судебъ Италіи дтское самообольщеніе Джіанотти прошло также безслдно, какъ и скептическая безнадежность Гвичіардини, но послдній, во всякомъ случа, обозначаетъ собою одинъ изъ весьма интересныхъ моментовъ развитія политическихъ доктринъ: его выводы и измышленія, будучи усвоены дятелями страны, еще имющей передъ собою историческую будущность, должны способствовать развитію въ нихъ трезвыхъ, реальныхъ отношеній къ политической дйствительности.

Давно уже было замчено, что собственно застой, неподвижность не встрчаются ни въ природ, ни въ исторіи. Тамъ, гд прекращается прогрессивная, жизненная метаморфоза, — начинается процессъ разложенія. Законъ этотъ оправдываетъ собою и итальянская политическая литература. Мы уже сказали, что агитаторское движеніе, открываемое Донатомъ Джіанотти. скоро перерождается въ мертвенную офиціальность присяжныхъ панегиристовъ Венеціи, очень многорчивыхъ и очень многочисленныхъ, но едва-ли способныхъ заинтересовать собою современнаго читателя съ какой-бы-то ни было стороны. Изъ нихъ едва ли не одинъ только Тассони (въ начал XVII вка) усплъ стяжать себ боле или мене европейскую извстность, впрочемъ, и онъ обязанъ ею почти исключительно своей юмористической поэм ‘О похищенномъ ведр’ (‘la Secchia capita’), въ которой онъ осмиваетъ разрозненность и узкій муниципальный патріотизмъ городовъ, т. е. обнажаетъ передъ современными ему читателями ту гнойную язву, боль которой чувствовалась всми, но никто не зналъ, какъ отвязаться отъ нея.

Направленіе, открываемое ‘Благочестивыми совтами’ Гвичіардини, уже въ силу одной своей глубины и несообразности съ общепринятыми стремленіями и національными инстинктами массъ, естественно должно было пользоваться въ Италіи несравненно меньшею противъ перваго популярностію. Но въ Италіи того времени не было недостатка въ людяхъ съ умомъ, достаточно развитымъ и утонченнымъ для того, чтобы цнить трезвость и мткую наблюдательность этого ближайшаго послдователя Макіавелли. Такимъ образомъ, и это скептическое направленіе вскор разростается въ весьма уважительную массу трактатовъ, очевидно неразсчитывавшихъ на популярность, такъ-какъ многіе изъ нихъ и до сихъ поръ еще ни разу не были изданы въ свтъ, а хранятся, въ вид рукописей (очень часто анонимныхъ), въ различныхъ частныхъ и публичныхъ библіотекахъ Италіи. Перечитывая въ книг Феррари перечень приверженцевъ этого направленія, нельзя не подивиться количеству замчательно даровитыхъ людей, которые въ это время въ Италіи, ‘за невозможностью дйствовать, вдались въ дилеттантизмъ мышленія и анализа, въ какое-то эпикурейски-сладострастное созерцаніе явленій эгоизма и порочности… Ихъ критика была тмъ смле, что они, благоразумнымъ своимъ квіетизмомъ, обезпечивали себя отъ преслдованій’. (‘Raison d’Etat’, стр. 277.)

Весьма многія изъ произведеній этого своеобразнаго духа представляютъ громадный интересъ и до настоящяго времени по смлой оригинальности проповдуемыхъ въ нихъ политическихъ воззрній, по замчательному знанію человческой природы и въ особенности ея черныхъ сторонъ,— знанію, которымъ обладали ихъ авторы. Во многихъ изъ нихъ мы встрчаемъ замчательно трезвую и глубокую оцнку различныхъ событій итальянской и общеевропейской исторіи. Но вс эти драгоцнные перлы разсыпаны въ нихъ тамъ и сямъ среди цлаго моря отважныхъ парадоксовъ, несвязанныхъ между собою никакимъ внутреннимъ единствомъ метода. Самыя имена авторовъ въ большей части случаевъ остаются неизвстными. Все это вмст заставляетъ насъ воздержаться отъ дальнйшихъ цитатъ и перечней. Однако мы должны замтить, что, какъ агитаторское направленіе въ итальянской литератур недолго удерживается на той точк, на которой мы его застаемъ въ минуту самой катастрофы, въ лиц Донато Джіанотти,— такъ точно и макіавелизмъ недолго могъ остановиться на той степени своего перерожденія, которую представляетъ Гвичіардини. Лишенный лучшей своей стороны, онъ не замедлилъ превратиться въ безсодаржательноо и гнилое броженіе, принять крайне отталкивающія формы. Уже Гвичіардини стоитъ на рубеж того безполезнаго, систематическаго мизантропизма, который ставитъ себ единственною цлью какое-то непонятное самоуслажденіе созерцаніемъ человческой порочности. Но Гвичіардини покажется намъ доврчивымъ юношею, если сравнить его. напримръ, съ Кардано, то медикомъ, то астрологомъ, но всегда однимъ изъ самыхъ смлыхъ отрицателей, которыхъ представляетъ намъ какая-бы то ни было литература.

‘Проницательный, легко читаемый и презирающій вульгарность до того, что онъ предпочитаетъ ей самые смлые парадоксы, Кардано слишкомъ хорошо понимаетъ корни уничтоженія Италіи. Презирая итальянскихъ цезарей, окруженныхъ льстецами и шутами, ползающими у ногъ мадридскаго двора, презирая въ то-же время демократическую толпу, неумющую отличить лекаря отъ колдуна и шарлатана отъ философа, онъ разоблачаетъ сокровеннйшія тайны политики и государственности съ тмъ отчаяннымъ мизантропизмомъ, который стоитъ всякаго гражданскаго мужества. Съ какимъ высокомріемъ онъ бросаетъ къ ногамъ народовъ и ихъ властителей самыя насильственныя и роковыя орудія владычества, оставаясь совершенно равнодушнымъ къ тому, кто вздумаетъ ими воспользоваться. Каждое слово Кардано есть плодъ глубокихъ размышленій. Ему понятны сокровенныя пружины каждаго политическаго событія кровавой эпохи реформаціи… Иногда онъ какъ-будто вдается въ общія мста, въ преклоненіе предъ установившеюся властью, по тутъ-то и остерегайтесь его, потому-что онъ вдругъ поразитъ васъ неожиданно-дерзкимъ отрицательнымъ выводомъ. Онъ не щадитъ ничего, потому что дышетъ только одною ненавистью, а ненавидитъ потому, что нечего любить… Въ другомъ мст вы видите его погруженнымъ въ астрологію до того, что вы готовы уже усомниться въ нормальномъ состояніи его умственныхъ способностей: онъ кончаетъ тмъ, что отрицаетъ основные догматы католицизма, ловко обходя костеръ инквизиціи… Вотъ онъ, повидимому, впадаетъ въ обоготвореніе великихъ людей, но отъ повторенія избитйшихъ афоризмовъ на этотъ счетъ онъ переходитъ весьма послдовательно къ доказательству того, что герои во вс времена были бичомъ своей родины’…

‘Несмотря на свою вчную, кажущуюся погоню за парадоксальностью, ломбардскій философъ (Кардано) никогда однакожъ не сбивается съ позитивнаго пути и открываетъ какъ-бы мимоходомъ истины, имющія большое практическое или научное значеніе. Онъ первый установляетъ строгое теоретическое отличіе между унитарнымъ государствомъ, неизбжно имющимъ свой центръ или столицу, отъ государства федеративнаго, неимющаго такого центра. Онъ предсказалъ, что Португалія не удержитъ за собою восточной Индіи, а Испанія своихъ американскихъ владній’. (Loc. cit., стр. 282—286).

Но и Кардано обозначаетъ собою только переходную ступень. Прежде конца XVI вка, начавшій разлагаться макіавелизмъ, почти замеръ. Рядомъ съ демоническими фигурами Гвичіардини, Сальвіати, Кардано и нсколькихъ анонимовъ являются полу-лакейскія, полу-шутовскія личности Кастильони, Гримальзи, Нифо, кардинала Коммвидоне и т. п. Если первые изъ своего умственнаго превосходства создаютъ для себя нчто въ род геральдической привилегіи, дающей имъ будто-бы право съ аристократическимъ презрніемъ третировать грубую чернь, то послдніе вовсе не намрены ограничивать себя однимъ платоническимъ сознаніемъ своего могущества: понимая сокровенную игру политическихъ пружинъ, они съ наивностью цинизма ршаются эксплуатировать свое пониманіе съ цлью извлеченія изъ него возможно-большихъ для себя матеріальныхъ выгодъ. Тутъ уже нтъ рчи о трезвой паук государственности, о раціональномъ изслдованіи причинной связи въ мір политическихъ явленій. То, что можно было назвать политическою наукою въ рукахъ Макіавелли или Гвичіардини, обращается въ хитро-сплетенное искуство обманывать власть имущихъ — въ рукахъ этихъ позднйшихъ авторовъ, пишущихъ трактаты объ искуств снискивать себ фаворъ разнаго рода властителей съ такою-же систематичностью и обстоятельностью, какъ если-бы дло шло, напримръ, о живописи на стекл и о сыровареніи.

Еще шагъ — и литературное направленіе, столь достославно начатое Макіавелли, становится съ епископомъ Ботеро и его послдователями особою отраслью полицейскаго управленія, за приличное жалованье курящею обязательный фиміамъ установившемуся порядку, каковъ-бы онъ ни былъ, и систематически позорящею авторитеты, которые могли-бы увеличить силы оппозиціи.

——

Мы далеки отъ намренія вести нашего читателя какъ-бы сквозь строй четырехсотъ слишкомъ итальянскихъ писателей, трактовавшихъ на свой оригинальный манеръ и съ самыхъ разнообразныхъ точекъ зрнія о высшихъ и основныхъ вопросахъ политики и государственности. Надемся, что намъ удалось хоть отчасти обрисовать своеобразную физіономію этой литературы, рожденной при своеобразныхъ историческихъ условіяхъ и представляющей весьма характерный, хоть и изолированный эпизодъ общей исторіи развитія европейскаго мышленія. Рожденная изъ настоятельныхъ потребностей дня, эта литература съ самаго своего начала носитъ характеръ гораздо боле теоріи искуства, чмъ общей и отвлеченной научной отрасли. Еще при Макіавелли Италія приходитъ къ сознанію того, что историческая жизнь народовъ подлежитъ своимъ, особымъ законамъ, которые не въ силахъ измнить произволъ ни отдльныхъ личностей, ни народныхъ массъ. Отсюда пытливое стремленіе проникнуть, разгадать эти законы, стремленіе составить о нихъ трезвое, реальное представленіе. Несовершенство тогдашнихъ пріемовъ изслдованія, недостатокъ наблюденій, добытыхъ опытомъ и разработанныхъ теорій, — все это придаетъ этому стремленію случайный и эпизодическій характеръ, лишенный строгаго научнаго зданія. Личная геніальность, какая-то патологическая напряженность ума служитъ для итальянскихъ мыслителей замною строгаго и послдовательнаго научнаго метода.

Въ половин XVI столтія, когда чужеземное завоеваніе кладетъ, наконецъ, предлъ непомрному напряженью политической жизни Италіи, число политическихъ писателей здсь не уменьшается, напротивъ оно разростается почти до чудовищныхъ размровъ. Иначе и быть не могло: сильный импульсъ, данный еще съ XIII вка итальянскому политическому мышленію, не могъ прекратиться сразу. Чмъ меньше давала ему исхода дйствительность, тмъ боле долженъ онъ былъ искать себ литературнаго примненія. Мы видимъ цлые ряды писателей, которыхъ побуждаетъ приняться за перо не желаніе повліять на умы современниковъ: ихъ рукописи и до сихъ поръ не были изданы въ свтъ, — не помыслы о слав: они не оставили потомству даже своего имени… Имперскія власти нешутя были испуганы безцеремоннымъ отношеніемъ итальянскихъ публицистовъ къ такимъ вопросамъ, которые, по мннію большинства передовыхъ людей того времени, могли подлежать только догматическому ршенію. Кардиналъ Каза изобличаетъ передъ Карломъ V зловредный характеръ итальянской ‘Ragione di Stato’ и требуетъ противъ нея, какъ противъ своего рода черной магіи, церковной анафемы и преслдованія свтской власти. Но умы, спеціально посвятившіе себя изученію сокровеннйшихъ тайнъ политической интриги, ловко обходятъ препятствія, которыми думаетъ стснить ихъ свтская и духовная власть. Изъ двухъ направленій, принятыхъ итальянскою публицистикою со времени паденія Флоренціи, несомннно послднее, макіавеллевское, несмотря на свой эпикурейскій квіетизмъ, всего мене могло способствовать къ насажденію въ Италіи того нравственнаго благочинія. которое желали-бы видть въ подчиненной стран Карлъ V и его пособники. Тмъ не мене, большая часть дятелей этого направленія, — по крайней мр, тхъ, которыхъ имена намъ извстны, — оказываются высокопоставленными особами, сановниками двора, епископами или кардиналами церкви.

Можетъ показаться страннымъ, что итальянская публицистика, столь смло и далеко идущая въ своемъ отрицательномъ направленіи, не отзывается однакожъ съ надлежащею силою на вопросъ религіозной реформаціи, разрушившей средневковой умственный застой и положившей прочное основаніе интеллектуальному освобожденію сверной Европы. Но эта кажущаяся странность вполн объясняется тмъ, что Италія, пережившая гвельфо-гибелинскую войну, по могла относиться къ папству ни въ положительномъ, ни въ отрицательномъ смысл такъ, какъ относилась къ нему остальная Европа. Папство въ Италіи составляло слишкомъ старый, домашній элементъ для того, чтобы поражать итальянцевъ своимъ декоративнымъ эфектомъ. Неговоря даже о гибелинскихъ князьяхъ и баронахъ, уже въ XIV вк успвшихъ привыкнуть къ отлученіямъ и анафемамъ, утратившимъ на нихъ свое дйствіе, какъ мышьякъ отъ постояннаго употребленія утрачиваетъ свое дйствіе на желудки тирольскихъ горцевъ,— самые гвельфы, которыхъ интересы были связаны съ интересами ватиканскаго двора, по необходимости глядли на намстника св. Петра тми-же глазами, какими смотрятъ на драконовъ, когда-то изображавшихся на византійскихъ щитахъ, для устрашенія непріятеля. Въ XVI вк свтская власть папы составляетъ еще жизненный вопросъ для одного только римскаго народонаселенія, фактически осужденнаго нести на своихъ плечахъ тяжеловсную администрацію римской куріи. А потому изъ несмтнаго числа итальянскихъ публицистовъ этого времени, насколько намъ извстно, одинъ только римлянинъ Саломоніо даетъ себ трудъ серьезно подкапывать на литературномъ поприщ давно расшатанный, но только теперь довалившійся тронъ католическаго Далай-Ламы.

По характеру своей дятельности, Саломопіо однакожъ гораздо боле приближается къ французскимъ анти-клерикаламъ XVIII столтія, чмъ къ схоластикамъ-реформаторамъ XVI вка. Выше мы уподобили его Вольтеру, по да не подумаетъ читатель, что въ римскомъ публицист, о которомъ мы говоримъ, онъ найдетъ хоть тнь язвительной соли, ядовитой игры ума, такъ прославившей фернейскаго философа. ‘Ecraser 1’infame’ — сокрушить свтскую власть католическаго духовенства и освободить человческій умъ отъ оковъ суеврія:— таковъ девизъ дятельности ихъ обоихъ. Но Саломоніо въ своемъ діалог ‘О господств’ (изданномъ въ Венеціи въ 1544 г.) исполняетъ это солиднымъ тономъ длового человка. Первоначально, въ очень немногихъ словахъ, онъ разбиваетъ папскій абсолютизмъ вообще и отсюда уже переходитъ къ критик папства, представляющаго собою, по его мннію, худшій изъ видовъ религіознаго деспотизма. Когда предполагаемый защитникъ Ватикана ссылается на исторію, желая въ ней найдти оправданіе этого противу-соціальнаго явленія, Саломоніо разбиваетъ его аргументацію на этомъ поприщ, обнаруживая при этомъ весьма уважительный запасъ учености и свтлаго пониманія историческихъ событій. Затмъ онъ рисуетъ картину нравственнаго упадка римскаго духовенства, систематически развращающаго также и народъ, чтобы сдлать изъ него орудіе своего владычества. Отсюда, по его мннію, вытекаютъ вс бдствія Италіи, возрожденіе которой онъ считаетъ невозможнымъ до тхъ поръ, пока въ самомъ центр ея гнздится вертепъ угнетенія и разврата. Когда-же одно изъ дйствующихъ лицъ этого діалога сводитъ разговоръ на основные догматы католицизма, Саломоніо круто обрываетъ его, ‘съ рзкостью,’ говоритъ Феррари,— ‘слишкомъ напоминающею пресловутое выраженіе Декарта — это не мое дло’.

——

Заговоривъ объ аналогіяхъ, или точкахъ соприкосновенія итальянской публицистики съ политическою литературою XVIII столтія во Франціи, мы не можемъ умолчать о епископ Вида, одномъ изъ членовъ трентскаго собора, котораго діалогъ de орtimo statu civitatis’ (1556 г. въ Кремон) представляетъ замчательный сводъ нкоторыхъ метафизическихъ формулъ, которыми впослдствіи прославился Жанъ-Жакъ Руссо.

Кардиналъ Фламиніо, — главное дйствующее лицо этого діалога, — на прекрасномъ латинскомъ язык и въ замчательно изысканныхъ фразахъ восхваляетъ ‘первобытное состояніе’ человка, совершенно соотвтствующее той фикціи, которую Руссо окрестилъ ‘Натуральнымъ состояніемъ’ и до которой могла дойти только болзненно-отчаянная безнадежность этого мыслителя.

‘Тогда, говоритъ кардиналъ, — полное равенство царило между людьми, каждое семейство составляло независимую республику. Нравы были просты, суровы, но искренни и невинны’. Власть, угнетеніе и честолюбіе не терзали людей въ это блаженное время, законы, точно также какъ и ссоры, еще не были изобртены. ‘Надо, говоритъ Фламиніо, — живо воскресить въ своей памяти образъ этихъ счастливыхъ дней для того, чтобы ощутить всю горечь настоящаго…’ Каждый законъ, по мннію этого оригинальнаго князя римской церкви, налагаетъ на насъ новое ярмо, не улучшаетъ нравы, а изощряетъ хитрость и лукавство. Каждый матеріальный прогрессъ вызываетъ утонченность нравовъ, которая тотчасъ-же переходитъ въ распутство. Если вамъ пріятно видть чистоту нравовъ, то обратитесь спиною къ городамъ и станьте лицомъ къ селамъ, гд еще живутъ люди, мало воспользовавшіеся плодами цивилизаціи, близкіе къ естественной простот… Дале идетъ нижеслдующая игра въ вопросы и отвты:

— Существуютъ-ли гд-нибудь совершенныя человческія общества?

— Существуютъ, но только въ мозгу ученыхъ, или-же на необитаемыхъ островахъ.

— Но возможно-ли, по крайней мр, ихъ осуществленіе въ дйствительности?

— Всемірное движеніе уноситъ съ собою все, и Солоновъ, и Драконовъ.

Немене уклончивые отвты даетъ кардиналъ Фламиніо и на многіе другіе вопросы, выражаясь боле мы мене полупрозрачными афоризмами и загадками.

За то во многихъ другихъ случаяхъ онъ категориченъ до рзкости. Такъ, напримръ, на вопросъ: что такое финансовое управленіе Италіи?— онъ отвчаетъ:— ‘организація грабежа’. Когда его спрашиваютъ:— что останется отъ исторіи, если изъ нея выкинуть повствованія о войнахъ и насиліяхъ, мрачныхъ переворотахъ и избіеніяхъ, однимъ словомъ, о всхъ такихъ событіяхъ, въ которыхъ человкъ выступаетъ зврообразнымъ существомъ и злйшимъ врагомъ себ подобныхъ, то онъ вовсе не отвчаетъ, а восклицаетъ: ‘О, сто кратъ блаженныя первобытныя времена! Если-бы меня должны были распять за это, я все-таки сочту долгомъ сказать, что надо бжать отъ этого мрачнаго и кровожаднаго чудовища, которому имя — папскій или свтскій деспотизмъ. Только въ глуши полей можно вкушать истинное счастье, живя сообразно съ природою!’ и т. п.

Весь діалогъ, въ которомъ собесдниками выступаютъ сановники римской церкви, носитъ на себ характеръ особенной салонной утонченности и изысканной вжливости, нисколько несообразной съ идеаломъ пасторальной простоты и природной безыскуственности, передъ которыми авторъ преклоняется до готовности быть распятымъ за свое служеніе имъ. Должно замтить, что авторъ никогда не оставляетъ послдняго слова за своимъ кардиналомъ Фламипіо. Собесдники возражаютъ противъ каждаго его смлаго положенія, по возражаютъ такъ мягко и несостоятельно, какъ-будто и въ самомъ дл его метафизичекія фикціи — неоспоримыя аксіомы.

Этотъ діалогъ, насколько намъ извстно, составляетъ единственную дань, заплаченную итальянскою публицистикою метафизическому методу политическаго мышленія. Но читатель самъ можетъ судить теперь, въ какой мр мы были правя, указывая на Вида, какъ на предшественника Руссо и выдляя діалогъ изъ массы сантиментально-пастушеской дребедени, наполнявшей собою въ извстномъ (значительно, впрочемъ, позднйшемъ період) вс европейскія литературы.

IV.
Послдняя литературная борьба за независимость.— Іезуиты.— Фра Паоло Сарни и Парута.

Въ первые годы порабощенія Италіи, церковь и имперія живутъ еще въ тсной дружб между собою, составляя непреодолимый союзъ противъ итальянской независимости. Клементъ VII, только что переживъ разграбленіе Рима войсками конетабля Бурбонскаго, только-что освобожденный изъ плна, считаетъ за лучшее принять руку, которую,— боле покровительственно, чмъ дружественно,— протягиваетъ ему Карлъ V. Опасность, которою грозитъ ему реформація и которую онъ не можетъ преодолть безъ помощи императора, заставляетъ его на время забыть только-что перенесенныя имъ оскорбленія и униженія.

Этотъ союзъ церкви и имперіи отражается и въ политической итальянской литератур тмъ, что служители католической церкви не только преслдуютъ агитаторскую или націоналисткую школу публицистовъ, но въ то-же время работаютъ надъ созданіемъ офиціозной литературы, которая въ области идей оправдывала-бы и упрочивала-бы испанское иго. Боттеро, первый совратившій макіавелизмъ на служеніе властямъ предержащимъ, былъ епископъ и ревностный слуга Ватикана.

Но этотъ медовый мсяцъ гвельфо-гибелинскаго союза длится недолго. Едва успла улечься первая буря реформаціи, какъ только въ Европ вспыхнули первые проблески католической реакціи,— римская курія уже начинаетъ считаться съ союзникомъ и понимать, что она слишкомъ дорогою цною купила побду. Іезуиты, быть можетъ, боле ревностные паписты, чмъ самый пана, начинаютъ съ завистью вспоминать о золотыхъ временахъ Гильдебранда или св. Фомы Аквинскаго и задаются смлою мыслію воскресить эти времена, въ самомъ начал XVII столтія.

Итальянская публицистика носитъ на себ слишкомъ несомннныя указанія такого намренія. Клерикальная пресса, до сихъ поръ клеймившая Макіавелли за его націоналистическія стремленія, сама начинаетъ разжигать эти стремленія, надясь въ нихъ найдти надежную опору противъ испанскаго всемогущества.

Кампанію открываетъ скромный рядъ писателей-іезуитовъ, въ числ которыхъ встрчается между прочими имя столь извстнаго у насъ Поссевина. На первый разъ они только возбуждаютъ чувство подавленнаго національнаго обособленія, коментируютъ Тацита, котораго страстные дифирамбы противъ римскихъ тирановъ приходятся какъ нельзя боле кстати въ это время еще всми ненавидимаго въ Италіи чужеземнаго господства. Наиболе выдающійся изъ писателей этого разряда — неаполитанскій іезуитъ Шипіоне Аммирато, первый посл Макіавелли недвусмысленно заговариваетъ объ ‘итальянскихъ надеждахъ’ (Іо Speranze d’Italia), призываетъ народъ къ геройской борьб за независимость, требуетъ изгнанія испанцевъ и возрожденія итальянской федераціи подъ верховною гегемоніею папы, на котораго онъ указываетъ, какъ на единственнаго союзника и мощнаго заступника итальянской свободы. Макіавелли, по словамъ Аммирато, окончательно совратилъ итальянскій здравый смыслъ съ истиннаго пути и приготовилъ гибель страны тмъ, что увлекъ въ бездну централизаціи и вселилъ недовріе къ папской власти, въ которой онъ (Аммирато) видитъ избирательный и демократическій характеръ и до небесъ превозноситъ ее за это.

Тассони, о которомъ мы уже упомянули, является дятельнымъ пособникомъ Аммирато. Траянъ Боккалини въ своемъ остроумномъ ‘Ragguaglio di Parnasso’ (Отчетъ съ Парнасса) осмиваетъ популярнйшимъ образомъ авторитеты враждебнаго лагеря и возбуждаетъ всми мрами и государей, и народъ къ возстанію противъ испанскаго владычества, котораго смшныя и позорныя стороны онъ чрезвычайно удачно схватываетъ.

Планъ іезуитовъ возрожденія лиги итальянскихъ городовъ подъ главенствомъ папы очевидно представляется чрезвычайно заманчивымъ для итальянскихъ публицистовъ этого времени. По крайней мр, это можно предположить на основаніи большого количества писателей, эксплуатирующихъ мысли, брошенныя въ оборотъ Поссевиномъ, Бозіо, Аммирато и др. Но кром поэтовъ Тассони и Боккалини, украсившихъ это литературное направленіе произведеніями своего аріостовскаго, игриваго юмора, вообще писатели, трудившіеся надъ возрожденіемъ гвельфской идеи XVII вка, не били ни популярны, ни особенно замчательны. Исторія, какъ извстно, не дала осуществиться іезуитскому проекту. Быть можетъ, ихъ многочисленные комментаріи Тацита и ихъ желчныя выходки противъ испанскаго владычества нсколько способствовали поддержанію ненависти къ послднему въ извстныхъ слояхъ итальянскаго народонаселенія, которые однако и безъ того имли достаточно основаній, чтобы ненавидть чужеземное иго. Но только привиллегированные здшніе классы не имли въ себ достаточно силъ для дятельной борьбы съ могучимъ противникомъ. Массы-же въ Италіи мало имли поводовъ воодушевляться идеею давно отжившаго гвельфскаго союза городовъ подъ покровительствомъ Ватикана.

Венеціянскій монахъ Фра-Паоло Сарпи, оставившій по себ довольно громкое имя въ итальянской политической литератур, длаетъ отчаянную попытку примирить или совмстить въ себ вс политическія направленія, заключающія еще въ себ хотя слабые зачатки жизненности. Онъ заимствуетъ у іезуитовъ или тогдашнихъ нее-гвельфовъ ихъ федеративную идею. Но во глав возрожденной итальянской федераціи онъ хочетъ видть не папу, а столь прославленную уже публицистами XVI вка республику сн. Марка. Наконецъ, у макіавеллистовъ Сарпи заимствуетъ то артистическое интриганство, которымъ прославились позднйшіе дятели этого направленія.

Громкая извстность Фра-Паоло Сарпи гораздо боле скандальнаго, чмъ почетнаго характера. Въ недавнее время итальянскіе ученые пытались-было даже отрицать подлинность его твореній, но, къ сожалнію для итальянской нравственности, подлинность эта не можетъ подлежать никакому сомннію. Фра-Паоло игралъ на своей родин черезъ-чуръ видную роль для того, чтобы его собственныя творенія могли пройдти незалченными, или-же творенія другихъ могли-бы укрываться подъ его именемъ. Нельзя отрицать заслуги, оказанныя этимъ монахомъ вевеціянской республик въ ея борьб съ римскимъ дворомъ, довольно разсчетливо предполагавшимъ начать свою новую роль въ Италіи съ униженія этой единственной своей соперницы. Но Сарпи не думаетъ ограничиться одною отрицательною побдою, т. е. однимъ отстаиваніемъ полноправія и автономіи Венеціи противъ притязаній папства, оправившагося посл лютерова погрома. Онъ, въ свою очередь, принимаетъ на себя наступательную роль, замысливъ, какъ мы уже сказали, замнить Венеціею папу во глав имющей возродиться новой итальянской федераціи. Понимая однакожъ, что предпринятая имъ задача нелегко исполнима и что Венеція съ своимъ узкимъ олигархическимъ эгоизмомъ еще мене самого папы иметъ право разсчитывать на итальянскія симпатіи, Фра-Паоло Сарпи пытается достичь своей цли при помощи интриги, доведенной до какихъ-то чудовищныхъ, нелегко вообразимыхъ размровъ. Съ истинно-монастырскою мелкою разсчетливостью и терпніемъ, Сарпи создаетъ сть отчаянныхъ хитросплетеній, способную возмутить дйствительно самое невзыскательное нравственное чувство. Нтъ той низости, того преступленія, котораго онъ не включилъ-бы въ число своихъ ‘arcana imperii’ (тайны имперіи), если только он, по его мннію, могутъ способствовать къ достиженію той химерической цли, которую онъ неуклонно преслдуетъ, т. е. возвеличенію Венеціи и распространенію ея владычества надъ федераціею итальянскихъ городовъ. Сарпи вдается при этомъ въ такія мелочи, что самый поверхностный ихъ обзоръ потребовалъ-бы, по меньшей мр, нсколькихъ страницъ. Онъ развиваетъ цлую систему политическихъ убійствъ, лжи и доносовъ. Онъ научаетъ республику поддерживать распри между подвластными ей городами и раззорять т изъ нихъ, которые возбуждаютъ къ себ ея недовріе, по раззорять, такъ-сказать, подъ шумокъ, подъ видомъ невинныхъ фискальныхъ мръ или даже льготъ. Шпіонство и вроломство должны, по его мннію, систематически быть преподаваемы гражданамъ съ самаго ранняго ихъ возраста… Короче говоря, Фра-Паоло Сарпи хотлъ-бы создать родъ свтской инквизиціи и обратить всхъ гражданъ и подданныхъ венеціянской республики въ адептовъ какого-то чудовищнаго тайнаго общества, которое не знало-бы ни гуманности, ни чувства человческаго достоинства, считая для себя все позволеннымъ во имя созданнаго имъ идеала власти.

Какъ всякая крупная звзда, Сарпи представляется намъ окруженный цлымъ сонмомъ мелкихъ спутниковъ и послдователей, вышедшихъ преимущественно изъ рядовъ тхъ офиціально-холодныхъ панегеристовъ св. Марка, о которыхъ мы уже говорили въ предыдущей глав. Парута, Мануціо, Кантарини и пр. наперерывъ пытаются убдить Италію, что республика есть лучшее изъ всхъ правительствъ, а Венеція — лучшая изо всхъ республикъ. Изъ лихъ мы обратимъ вниманіе на перваго (Паруту), который не ограничивается однимъ восхваленіемъ своей родной республики, а пытается указать преимущество венеціянскаго политическаго строя надъ другими. Для сравненія онъ избираетъ не какую-либо другую итальянскую муниципальную республику, а испанскую и древне-римскую монархію, такимъ образомъ, онъ обращаетъ въ пользу св. Марка все то, что можно сказать о преимуществ экономической организаціи надъ чисто-политическою, федеративнаго строя надъ унитарнымъ.

Сарпи, точно такъ-же, какъ и іезуиты съ Поссевиномъ, Бозіо и Аммирато, не достигаетъ цли и не оказываетъ ршительнаго вліянія на политическую судьбу Италіи. Но онъ вызываетъ нкоторое оживленіе въ итальянской публицистик, переходившей уже съ половины XVI столтія въ какой-то горячечный бредъ за неимніемъ передъ собой живой задачи…

V.
Платонъ смняетъ Тита-Ливія и Тацита.— Норесъ.— Стальдо.— Утописты: Бонифаціо.— Цукноди.— Кампанелла.

Мы уже говорили, что итальянская политическая литература во вс свои періоды и на всхъ ступеняхъ своего развитія носитъ отпечатокъ нкотораго эмпиризма. Начиная отъ анонимнаго автора, ‘Oculus pastoralis’ и кончая только-что перечисленными публицистами времени упадка, она мене теоретизируетъ, чмъ преслдуетъ какія-либо практическія цли, часто одностороннія и узкія (какъ напр. Джіанотти и панегиристы Венеціи), часто несбыточныя (какъ наприм. іезуиты и Фра-Паоло Сарпи), часто своекорыстныя и гадкія (какъ Ботеро и придворные макіавеллисты). Послдователи Гвичіардини, да и онъ самъ въ значительной степени, можетъ-быть, чужды такой цли, но они нечужды эмпиризма, такъ какъ ихъ творенія носятъ чисто-наблюдательный, психологическій характеръ. Вроятно, это исключительно эмпирическое, добытое опытомъ настроеніе итальянскаго политическаго духа обусловливаетъ непонятное равнодушіе ихъ къ одному изъ величайшихъ мыслителей классической древности — къ Платону.

Когда политическая жизнь замираетъ въ Италіи и перестаетъ доставлять обильный живой матеріямъ для публицистики, то классическіе образцы начинаютъ играть въ ней очень уважительную роль. Такъ направленіе, начатое Джіанотти и основывавшее свои надежды:.а возрожденіе Италіи на образованіи въ ней средняго сословія, платитъ обильную дань Аристотелю. Титъ-Ливій, своею республиканскою простотою соблазнившій самого Макіавелли, привлекаетъ къ себ тхъ изъ публицистовъ всхъ школъ, которые но видятъ надобности прикрывать бдность содержанія энергіею и красотою слога.— Бозіо, Аммирато, а съ другой стороны Парута и нкоторые изъ послдователей Сарпи создаютъ цлую литературу комментаріевъ Тацита… Только платонизмъ до XVII-го вка не находитъ себ послдователей въ Италіи.

А между тмъ уже въ 1516 г. въ Англіи Томасъ Морусъ первый — насколько намъ извстно — своею ‘Утопіею’ возрождаетъ идеи Платона въ христіанскомъ мір. Полвка спустя Боденъ съ своими шестью книгами о республик популяризируетъ неоплатонизмъ во Франціи, гд онъ скоро проникаетъ въ салоны отеля Rambouillet и даже на нкоторое время съ успхомъ соперничаетъ танъ съ эпикуреизмомъ.

Боденъ одинъ изъ немногихъ иностранцевъ пользовался популярностью въ Италіи. Это несомннно доказывается тмъ, что Бокалини упоминаетъ симпатически о немъ въ своемъ ‘Raggaglio di Parnasso’. Почти одновременно съ выходомъ въ свтъ ‘Республики’ Бодена, а именно около 1580 г., платонизмъ совершаетъ первое свое появленіе въ области итальянской публицистики. Венеціянецъ Поросъ, по примру большинства своихъ соотечественниковъ твердо увренный въ томъ, что республика св. Марка должна встать во глав возрожденной и освобожденной отъ испанскаго ига итальянской федераціи, однакожъ находитъ необходимымъ, чтобы сама Венеція предварительно переродилась и стала достойною той высокой роли, которую ей готовятъ въ будущемъ ея панегиристы. Онъ даетъ себ трудъ начертать по обыкновенію до молочности подробный планъ этого перерожденія. Привыкнувъ къ систематической мизантропіи и хитросплетеніямъ публицистовъ этого времени, читатель остается пораженъ широкою гуманностью воззрній Нореса. Человкъ съ своими стремленіями, чувствами и требованіями не является у него бездушною пшкою на шахматной доск холодной и безжалостной политики, напротивъ послдняя подчинена требованіямъ человчности:— чему еще мы до сихъ поръ не встрчали примра на этихъ страницахъ. Съ немногихъ словъ передъ читателемъ разоблачается и настоящій источникъ этого внезапнаго перерожденія едва-ли не самой бездушной изъ всхъ школъ и отраслей итальянской публицистики. Норесъ довольно беззастнчиво скопировалъ свой идеалъ возрожденія Венеціи и Италіи съ платоновскаго первообраза.— Но такъ или иначе, живая струя начинаетъ пробиваться съ этихъ поръ сквозь типу, накопившуюся на застоявшейся поверхности политической литературы Италіи.

Однако платонизмъ медленно прививается на итальянской почв. Въ начал XVII-го вка, т. е. слишкомъ 25 лтъ спустя посл Пороса, аббатъ Сквальдо (1605 г.) является съ новымъ планомъ перерожденія Венеціи, объясняя свое преклоненіе передъ ‘столицею Адріатики’ именно тмъ, что она, по его мннію, боле всякого другого города въ свт способна осуществить идеалъ, начертанный Платономъ. Онъ полагаетъ, что все въ ней способствуетъ такому перерожденію: начиная съ ея географическаго положенія и кончая ея историческими судьбами.— Но, говоритъ онъ, — для этого ей надо отдлаться отъ вковыхъ пороковъ своей властолюбивой олигархіи, пусть она какъ можно чаще мняетъ составъ своихъ совтовъ, открывая въ нихъ широкій доступъ дятелямъ изъ народа, незаряженнымъ наслдственными недугами патриціата.— Платонизмъ Сквальдо гораздо свободне, чмъ у Моруса и у Нореса и стоитъ на мене утопической почв. Онъ не заимствуетъ цликомъ платоновскія учрежденія съ ихъ мельчайшими подробностями. Онъ даже прямо отрицаетъ гармоническій застой и олимпійскую неподвижность своего классическаго первообраза. По мннію Сквальдо, разногласіе составляетъ одинъ изъ неизбжныхъ элементовъ жизни. ‘Оно создаетъ’ — говоритъ онъ — ‘въ музык мелодію, въ государств порядокъ, въ сенат разностороннее обсужденіе… Оно препятствуетъ тому объединенію, которое порождаетъ гробовое молчаніе и длается союзникомъ всякого угнетенія’.— Но за то Сквальдо боле опредленно, чмъ кто-бы то ни было изъ неоплатониковъ, ставитъ человка выше гражданина и туманность выше всякой государственности.

За нимъ, посл слишкомъ двадцати-лтняго молчанія, слдуетъ Цукколи, проникнутый тмъ-же настроеніемъ, но гораздо боле своихъ предшественниковъ, находящійся подъ вліяніемъ ‘Утопіи’ Моруса. Согласный съ Норесомъ и Сквальдо въ необходимости радикальнаго преобразованія основныхъ условій общественнаго быта Италіи, онъ не безъ основанія отвергаетъ, чтобы Венеція могла взять на себя иниціативу требуемаго перерожденія. Но его мннію, лилипутская республика Сан-Марино, которой онъ иметъ счастіе быть гражданиномъ, гораздо способне къ такой метаморфоз. ‘Мы бдны, говоритъ онъ, но мы счастливы своею сельскою простотою. Мы не знаемъ скупости, которая отнимаетъ цну у богатства, ни гнусной алчности, которая унижаетъ человка передъ золотымъ тельцомъ. Къ ламъ не являются чужеземцы развращать паши нравы, купцы не привозятъ намъ придуманныя для праздныхъ забавъ бездлушки, банкиры не раззоряютъ насъ своими чудовищными учетами, наши ремесленники не тратятъ времени на производство ненужныхъ предметовъ роскоши, шарлатаны не туманятъ нашихъ головъ, чтобы очистить наши кошельки, лекаря не отравляютъ насъ своими медикаментами’ и т. д.

Короче говоря, Цукколи идеализируетъ Сан-Марипо, предлагая ее подъ именемъ ‘Citta felice’ (счастливаго города) за образецъ всей Италіи. Но вскор и эта форма кажется для него стснительною. Онъ издаетъ въ свтъ вымышленное путешествіе своего дда, который будто-бы. разочаровавшись окончательно въ судьбахъ своей родины, сталъ искать въ отдаленныхъ плаваніяхъ утшенія и забвенія. Случай пригналъ его корабль къ невдомому острову Эвандріи, ‘гд никто не говоритъ по-латыни, никто не мретъ съ голоду и гд рабство существуетъ только какъ наказаніе для воровъ’. Эвандрія въ существеннйшихъ своихъ чертахъ представляетъ значительно смягченный сколокъ съ ‘Утопіи’.

По примру Томаса Моруса, Цукколи отрицаетъ общность женъ (которую признавалъ Норесъ) и допускаетъ рабство, но на ‘Эвандріи’ рабами являются только осужденные за воровство. Форма правленія на Эвандріи есть родъ избирательной демократической монархіи. Власти избираются ежегодно, судьи не смютъ прибгать къ пыткамъ и обязаны ршать каждое дло въ дв недли.

Одновременно съ Цукколи. венеціанецъ Джіованни Бонифаціо издалъ свою республику ‘пчелъ’ (La republica delle api. {Ее недолжно смшивать съ ‘la Rpublique des abeilles’ неизвстнаго французскаго автора XVIII в.}) Въ этомъ игривомъ памфлет разсказывается, будто какой-то испанскій капитанъ открылъ громадный островъ, населенный миролюбивыми дикарями. Онъ тотчасъ-же водрузилъ на остров кастильскій флагъ и донесъ въ Мадридъ о своемъ открытіи. Въ Мадрид тотчасъ-же составили комиссію, которой поручено было создать политическое устройство для вновь открытой страны. Комиссія взяла себ за образецъ не римское право, а бытъ пчелинаго улья и скопировала въ точности его общественное устройство. Она надлила островитянъ маткою-королевою, непользующеюся никакою властью, окружила ее штатомъ придворныхъ евпуховъ и т. п. Но о быт пчелъ Бонифаціо знаетъ только то, что могъ заимствовать у Виргилія. Вообще-же его памфлетъ не иметъ опредленности ‘Утопіи’ Моруса или сочиненій Нореса, Сквальдо и Цукколи.

Такъ или иначе вторая четверть XVII столтія открываетъ періодъ утопистовъ въ итальянской публицистик. За Бонифаціо слдуетъ Кампанелла, доминиканскій монахъ, котораго не безъ основанія считаютъ патріархомъ нее-платонизма нашего времени.

‘Солнечный юродъ’ (la citta del sole) Томазо Кампанеллы очень хорошо всмъ извстенъ. Калабрійскій реформаторъ, по примру Томаса Моруса, предупредившаго его почти на полтора столтія, рисуетъ общественный бытъ вымышленнаго города, чтобы, такимъ образомъ, рзче запечатлть въ воображеніи своихъ современниковъ планъ предлагаемаго имъ преобразованія. Точки соприкосновенія ‘Солнечнаго города’съ ‘Утопіею’ очень многочисленны и очевидны. Намъ нтъ надобности заниматься вопросомъ: зналъ-ли Кампанелла произведеніе англійскаго своего предшественника, или-же сходство ихъ твореній объясняется общимъ происхожденіемъ ихъ обоихъ отъ республики Платона?— Ни въ какомъ случа ‘Citta del sole’ не можетъ быть сочтена за копію, хотл-бы украшенную и дополненную, ни съ англійскаго, ни съ греческаго образца.

Томасъ Морусъ рисуется намъ образованнымъ человкомъ своего времени, котораго прельщаетъ гуманная сторона соціальныхъ идеаловъ греческаго философа, почему-то позже всхъ другихъ своихъ собратій заслужившаго себ признаніе въ христіанскомъ мір. Онъ популяризируетъ идею Платона въ форм романа, предупреждая въ предисловіи, что онъ самъ смотритъ на свое произведеніе какъ на романъ и, очищая свой классическій прототипъ отъ всего того, что было въ немъ слишкомъ рзко противорчащаго установившимся понятіямъ и нравственнымъ требованіямъ тогдашняго англійскаго общества. Такъ, напр., Т. Морусъ переноситъ въ свою ‘Утопію’ платоновскихъ рабовъ, потому что это учрежденіе, хотя и противухристіанское, не заключало въ себ ничего того, съ чмъ англійская общественная чопорность не могла-бы примириться и нравственно, и политически. Ни онъ отвергаетъ общность женъ, столь противную всякому индивидуализму вообще и англійскому обществу въ особенности.

Совершенно иначе представляется намъ Кампанелла, у котораго въ обширной публицистической дятельности ‘Citta del sole’ является только однимъ уголкомъ или эпизодомъ, слишкомъ тсно вяжущимся со всмъ остальнымъ. Въ самомъ дл, прежде ‘Citta del sole’ онъ уже напечаталъ (1640 г.) свой трактатъ объ ‘Испанской монархіи’, который непростительно игнорировать тмъ, кто желаетъ составить себ истинное представленіе объ этомъ замчательномъ итальянскомъ мыслител. Для Кампанелла изданіе въ свтъ своихъ сочиненій было дломъ не легкимъ. Вчно преслдуемый инквизиціею и свтскою властью, имя повсюду только враговъ и ли одного покровителя, онъ семь разъ подвергается пытк и съ трудомъ спасаетъ отъ костра не то что рукописи, а самую свою особу. Изъ восьми его сочиненій, дошедшихъ до нашего времени, пять навсегда остались рукописными, одно въ первый разъ было напечатано въ итальянской типографіи въ Лугано только очень недавно (Poesie filosofiche), наконецъ, дв остальныя нашли себ издателей въ Нидерландахъ (‘Monarchia liyspanica’ 1640 г. и ‘Citta del sole’ 1643 г.). А между тмъ вся его дятельность проникнута отъ начала до конца одною широкою идеею всемірнаго возрожденія,— идеею, которой онъ съумлъ дать весьма разностороннее развитіе. Его ‘Monarchia liyspanica’ съ полною достоврностью можетъ быть принята за исходный пунктъ его публицистической дятельности.

Кампанелла — плебей, какимъ-то чудомъ нахватавшійся всей гой научной премудрости, которая была доступна, цеховымъ ученымъ его времени. Пройдя суровую монастырскую школу, онъ не сдлался религіознымъ аскетомъ, не заплатилъ дани мистицизму, а только закалилъ въ ней природныя спартаковскія свойства своего права и остался тмъ, чмъ создала его природа, т. о. провозвстникомъ тхъ стремленій томныхъ романскихъ народныхъ массъ, которыя и до сихъ поръ по пришли еще къ полному сознанію…

Такимъ является онъ въ области итальянской публицистики въ половин XVII вка съ своимъ трактатомъ ‘de Monarchia hispanica’, требуя во имя этихъ народныхъ массъ отчета у всхъ политическихъ сектъ и школъ своего времени. ‘Вы требуете, чтобы народъ, проливалъ свою кровь въ неравной борьб съ Испаніею, для того, чтобы, но низверженіи чужеземнаго владычества, онъ отдалъ снова освобожденную Италію ватиканскому двору’, говоритъ онъ нее-гвельфамъ.— ‘Но кто-же, какъ не цапа, наводнилъ нашу страну испанскими полчищами и что съумли сдлать ваши римскіе идолы, когда гвельфскій идеалъ былъ поднятъ св. Фомою почти на недосягаемую высоту? Что дали они Италіи и міру, кром суеврія, распрей, невжества и раззоренія?’

Такъ-называемымъ республиканцамъ онъ ставитъ на видъ мелочность, искуственность и узкій эгоизмъ ихъ идеала цивической доблести. Вообще вратамъ испанской имперіи онъ говоритъ: вы слабы противъ этого противника, котораго сила создана вашею-же глупостью и мелочностью. Къ чему возбуждать національную вражду, когда она иметъ чисто-вымышленное основаніе. Кампанелла обращается къ золотому вку итальянской политики. Онъ равно принимаетъ гибелинскій идеалъ Данта и гвельфскій идеалъ св. Фомы въ той мр, въ какой оба они предполагали слитіе всего человчества или, по крайней мр, всей Европы въ одно федеративное политическое цлое. Пусть-же Испанія продолжаетъ свои завоеванія: тмъ лучше, если ей удастся собрать подъ своею властью вс европейскіе народы. Тогда исчезнутъ поводы къ политическимъ распрямъ и люди посвятятъ себя безраздльно единственному достойному длу: устройству благосостоянія народныхъ массъ. Пусть Испанія вводитъ католицизмъ въ своихъ владніяхъ: Кампанелла твердо увренъ, что католицизмъ долженъ переродиться въ религію благоденствія народныхъ массъ, пауки и гуманности, онъ самъ всю свою жизнь дятельно работалъ надъ этимъ перерожденіемъ.

Кампанелла настолько сынъ итальянской государственности, что онъ презираетъ демократическую коллегіальность. По его мннію, возвщаемый имъ культъ возрожденія долженъ быть водворенъ верховною властью. Матеріальные элементы такой власти онъ вс находитъ соединенными въ рукахъ главы католической церкви, которому остается только нравственно стать достойнымъ своей великой задачи, чтобы снова пріобрсти себ міровое значеніе…

Такимъ образомъ, этотъ странный человкъ, будучи сторонникомъ имперіи не меньше любого гибелина временъ Данта, терпитъ однакожъ постоянныя преслдованія отъ имперскихъ намстниковъ, будучи сторонникомъ папы не мене самыхъ ревностныхъ іезуитовъ временъ Сикста V, съ трудомъ, едва живой, ускользаетъ изъ рукъ инквизиціи! Противорчія эти легко объясняются тмъ, что Кампанелла подъ имперіею и папствомъ разуметъ вовсе не т явленія дйствительности, которыя въ его время носятъ эти названія, а совершенно новыя, еще невиданныя учрежденія, тсно связанныя съ его культомъ всемірнаго возрожденія, основаннаго на гражданскомъ равенств и на политическомъ братств.

Изъ сказаннаго здсь читатель легко увидитъ т своеобразныя черты, которыми Кампанелла рзко отличается отъ большинства итальянскихъ публицистовъ. Онъ не считаетъ основы кажущагося ему гуманнымъ и раціональнымъ общественнаго строя присущими человчеству, а стремится создать ихъ при содйствіи сильной и универсальной власти, которая, вооружись всми орудіями знанія, регулировала-бы самыя разнообразныя стороны коллективнаго и индивидуальнаго быта такъ, какъ католицизмъ въ лучшія свои времена регулировалъ жизнь своихъ правоврныхъ. Когда онъ заставляетъ верховнаго главу своего ‘Солнечнаго города’ считать государственнымъ дломъ подборъ родичей для имющихъ народиться гражданъ, то Рсибо видитъ въ этомъ только плодъ монастырски-развратнаго его воображенія. Мы же, съ своей стороны, смотримъ на эту черту калабрійскаго утописта, какъ на несомннное доказательство его разносторонней геніальности, позволявшей ему уже въ т отдаленныя времена понимать, что возрожденіе того или другого общества не можетъ хотя-бы на шагъ приблизиться къ своему осуществленію до тхъ поръ, пока и воспитаніе, и рожденіе дтей будутъ оставаться въ распоряженіи слпой случайности.

‘Солнечный городъ’ составляетъ не боле, какъ только эпизодъ въ публицистической дятельности Каынапеллы. Желая въ прикладной форм развить существенную сторону своего ученія, авторъ необходимо долженъ былъ прибгнуть къ стеоретипнымъ рамкамъ фантастическаго острова (Топробана), лежащаго вн всякихъ географическихъ и историческихъ условій. Это однакожъ вовсе не мшаетъ тому, что, въ цломъ, Кампанелла все-таки весьма твердо стоитъ на исторической почв, чмъ и отличается весьма существенно отъ большинства писателей сроднаго ему направленія. Кампанелла не предлагаетъ итальянскимъ городамъ немедленно скопировать у себя устройство его фантастическаго острова, но онъ хочетъ, чтобы т, которые держать въ своихъ рукахъ судьбы народовъ, прониклись началами, вдохновлявшими его самого, когда онъ писалъ эту свою образцовую утопію. Презирая политиканство, Кампанелла однакожъ рдко доставляетъ случай дипломату усмхнуться надъ его наивностью, потому что онъ тщательно изучилъ политическую интригу и династическіе интересы и знаетъ, чего можно требовать отъ того или другого политическаго элемента его времени. Правда, онъ ошибся въ своихъ разсчетахъ на папу и на то, что изъ тщедушной испанской монархіи можетъ развиться всемірная имперія, подобная македонской или римской. Но упрекать его за это такъ-же было-бы неосновательно, какъ и ставить ему въ вину то, что въ своихъ космологическихъ комбинаціяхъ онъ опирается на труды тогдашнихъ астрологовъ, а не на лекціи, напримръ, Гельмгольца о взаимнодйствіи силъ природы и не на геологическую теорію сэра Чарльза Ляйэля. Это были ошибки его времени, и притомъ ошибки такія, отъ которыхъ гораздо боле пострадала Испанія и папство, чмъ ученіе Кампапеллы. Безспорно, что Европа конца XVI и начала XVII вка видла въ Карл V Карла Великаго, а когда онъ умеръ, неосуществивши возбужденныхъ имъ надеждъ, то она ждала ихъ осуществленія отъ Филиппа II. Столь-же несомннно, что, начиная со вступленія на панскій престолъ Сикста V, ожидали, что для католической церкви возвращаются времена Григорія VII. Для того, чтобы все это дйствительно сбылось, надо было, чтобы эти формы, т. е. имперія и панство, снова наполнились содержаніемъ, дорогимъ для народныхъ массъ и способнымъ фанатизировать ихъ такъ, какъ умли фанатизировать ихъ и имперія, и папство въ первые годы своего существованія. Кампанелла давалъ имъ такое содержаніе, тмъ хуже для нихъ, если они отвернулись отъ него. По крайней мр, мы видимъ, что смена, посянныя калабрійскимъ монахомъ, хоть и не принятыя подъ покровительство сильными міра сего, не переставали произрастать и приносить свой плодъ. А что сталось съ Испаніей и Ватиканомъ? Они — хуже чмъ умерли,— они обезславили себя.

Эмиль Деногри.

‘Дло’, No 6, 1872

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВЪ ИТАЛІИ.

II.Макіавелли.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВЪ ИТАЛІИ.

Читайте также:

II.
Макіавелли.