ГУСТАВЪ ФЛОБЕРЪ.
(ГЕОРГА БРАНДЕСА.)
ГУСТАВЪ ФЛОБЕРЪ.
(ГЕОРГА БРАНДЕСА.)
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
‘Русская Мысль’, No 2, 1882
Густав Флобер, Брандес Георг, Год: 1882
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Густавъ Флоберъ родился въ 1821 году въ Руан. Когда онъ умеръ скоропостижно тамъ не въ 1880 году, европейская поэзія стояла уже не на той ступени развитія, на которой онъ ее засталъ. Ни одинъ художникъ не можетъ желать себ большей славы по смерти. Его жизненный трудъ, ознаменовался прогрессомъ въ исторіи романа.
Флоберъ былъ первоклассный писатель-прозаикъ, а въ теченіе нсколькихъ лтъ даже первый во Франціи. Достоинства его, калъ прозаика, обусловливались добросовстностью въ художественномъ и литературномъ отношеніи, доходившею до крайнихъ предловъ.. Онъ сдлался великимъ художникомъ благодаря тому, что не боялся труда ни въ то время, когда готовился къ своему поприщу, мы въ то время, когда началъ писать. Онъ собиралъ наблюденія и замтки съ кропотливостью ученаго и обрабатывалъ свой матеріалъ съ увлеченіемъ истиннаго поклонника красоты формъ. Онъ сталъ творцомъ новйшаго романа благодаря своему самообладанію. Флоберъ ршился воспроизводить только дйствительные психологическіе процессы, избгая всякихъ риторическихъ украшеній, патетическихъ и драматическихъ эффектовъ, которые нравится намъ въ ущербъ истин.
Имя Флобера неразрывно связано съ представленіемъ о серьезномъ художник и писател со строгимъ взглядомъ на дло.
Онъ не былъ ученымъ, который бы совмщалъ въ себ и поэта или сдлался поэтомъ впослдствіи, его поэтическіе труды зиждутся на усиленной и долгой подготовк. Въ сочиненіяхъ Флобера нтъ ничего юношески-игриваго или веселаго, ничего вызывающаго смхъ или шутливаго. Произведенія его — плодъ медленно совершавшейся, поздней, зрлости таланта. Онъ выступилъ въ роли писателя уже 35 лтъ отъ роду и до 59 написалъ всего семь произведеній, несмотря на то, что все свое время посвящалъ литератур {Вотъ эти романы: ‘Madame Bovary’, ‘Salambo’, ‘L’ducation sentimentale’, ‘La tentation de Saint-Antoine’, ‘Le Candidat’, ‘Trois contes’, ‘Bouvard et Pecuchè,t’.}.
Натура Флобера была чисто непосредственная, хотя вовсе не простая. Оригинальность его состоитъ въ томъ, что въ его ум стеклись дв литературныя струи, образовавшія новый источникъ поэзіи. Въ юности онъ ощутилъ въ себ одновременно, или почти одновременно, два разныхъ влеченія, опредлившихъ собою его дальнйшую духовную дятельность.
Первая увлекшая его струя — это романтико-описательное направленіе, родоначальникомъ котораго былъ Шатобріанъ. Отличительная черта его — ярко-цвтистая рчь, пропитанная лиризмомъ, которая ‘въ первый.разъ очаровала французовъ въ ‘Аtala’ и ‘Les martyrs’,, а впослдствіи въ ‘Les orientale’ и ‘Ntre Dame de Paris’ Виктора Гюго,— пріобрла несравненно боле силы въ выраженіи и изображеніи. Въ юности Флоберъ, какъ и вс поэты и не поэты, находился подъ лирическимъ настроеніемъ. Его лирическіе опыты, оставшіеся въ рукописи, подъ вліяніемъ тогдашняго направленія французской поэзіи, были цвтистыми, меланхолическими гимнами красот.
Второю струей, охватившею его, было то направленіе, которое характеризуетъ, романы Бальзака, отличавшіеся необыкновенною чуткостію ко всякимъ недостаткамъ, страстною любовью къ дйствительности и врностью наблюденія.
Эти об струи сблизились съ теченіемъ времени, слилась въ одну, и получили новую окраску и новое названіе.
Въ молодости Флоберъ писалъ много патетическихъ и описательныхъ стихотвореній въ дух Виктора Гюго, Готье и Байрона. Но онъ вполн сознавалъ, что не можетъ быть оригинальнымъ въ этой сфер и что на этомъ пути вообще это невозможно. Вотъ почему онъ оставилъ этотъ родъ литературы, не боясь прослыть бездарнымъ и непроизводительнымъ. Почти въ то же время онъ трудился надъ опытами въ противоположномъ направленіи и назвалъ, одно изъ своихъ произведеній комическою трагедіей — ‘Коровья оспа’.Но и этихъ опытовъ онъ не издалъ. Отъ уврился въ своей самобытности и выступилъ на литературное поприще только тогда, когда, благодаря Шатобріану и Бальзаку, выработалъ новую поэтическую ферму.
Даже и люди, мало читавшіе или совсмъ ни читавшіе Флобера, знаютъ, что въ 1856 году онъ надлалъ много шума своимъ романомъ ‘Madame Bovary’ не только въ Париж, но и въ цлой Европ. Противъ него былъ возбужденъ глупый процессъ, прокуроръ обвинялъ писателя въ безнравственномъ направленіи, но присяжные оправдали его. Впрочемъ этимъ обстоятельствомъ нельзя объяснить вполн того вниманія, которое возбуждено было въ обществ появленіемъ новаго самобытнаго таланта. Но какъ и вс литературные опыты, открывающіе собою новые пути, книга Флобера показалась странною, даже озадачила многихъ. Она рзео противорчила прежнему направленію. Сравнивая это произведеніе съ прежними, окрашивали себя: неужели это — поэзія? Нкоторымъ она больше напоминала трактаты по анатоміи и хирургіи. Даже гораздо поздне, слышалось въ литературныхъ парижскихъ кружкаъъ, оставшихся врными старому взгляду на поэзію: ‘Благодаримъ, за счастіе быть скелетомъ г. Флобера!’ Автора назвали крайнимъ реалистомъ, находя въ его романахъ одинъ холодный, неумолимый анализъ обыденной жизни, славнымъ образомъ ея печальной стороны.
На первый разъ не замтили, что этотъ физіологъ высказалъ объективное, чрезвычайно образное и характерное ‘міросозерцаніе, раскрывая совсмъ иной міръ, чмъ міръ романа.’
Публика, мало знакомая съ литературою, не поняла, что характеристика провинціальнаго быта съ его невзгодами, жалкими заблужденіями и печальною смертью была написана слогомъ гладкимъ какъ стекло и дйствовавшимъ на слухъ какъ музыкальная мелодіи. Въ глубин произведенія скрывался лирикъ, и порою читатель слышалъ пламенныя рчи.
Въ ту эпоху поколніе, родившееся между 1820 и 1830 годами, заняло господствующее положеніе въ литератур и заявляло себя строгимъ анализомъ, дйствительности. Новое поколніе отвернулось отъ философскаго идеализма и романтизма, и бойко, размахивало ножомъ анализа.
Въ томъ же году, когда вышелъ въ свтъ романъ ‘Madame Bovary’, Тэнъ въ сочиненіи ‘Les philosophes franais da XIX siè,cle’, разбиралъ господствующее ученіе спирітуалистовъ. Онъ показалъ все ничтожество Кузена, какъ мыслителя, заявилъ не горячась, не нападая на романтиковъ, что Гюго и Ламартинъ — классики, которыхъ молодежь будетъ читать скоре изъ любопытства, чмъ по сочувствію, такъ какъ они отъ нея столь же далеки, какъ Шекспиръ и Расинъ. Они — дивные и почтенные представители великой, но уже минувшей эпохи. А другъ его Сарсэ немного позже помстилъ въ Figaro статью, прославленную до небесъ Ванвилемъ, ученикомъ великихъ романтиковъ, и жестоко осмянную противниками. Вся суть ея сводилась жъ возгласамъ: ‘Впередъ, друзья мои! Долой романтизмъ! Вольтеръ и нормальная школа!’.
Въ области драмы оппозиція противъ романтизма потерпла, повидимому, неудачу въ небольшой, но бездарной пьес ‘Book da bon sens’. Понсаръ и его друзья долго не могли оправдать ожиданіе читателей. Но новйшіе драматурги-реалисты именно въ этотъ момент примкнули къ нимъ. Ожье, посвятившій свои первыя произведенія Понсару и въ начал державшійся его сентиментально-буржуазнаго направленія, въ 1856 году вступилъ на новый путь и яркими красками. изображалъ только-что минувшую эпоху. Боле смлый и бойкій Дюма указалъ ему это направленіе и, несмотря на все свое уваженіе къ тему поколнію, къ которому принадлежалъ его отецъ, принялся прямо и мтко осмивать романтическіе идеалы. Укажемъ на роли Нанжака въ пьес ‘Le demi-monde’ и де-Монтенегра въ ‘L’ami des femmes’. Вотъ что говорить де-Монтенегръ, смущенный преимуществами Ріона: ‘Vous tes un physiologiste monsieur’. Въ сущности это единственный аргументъ, который старшее поколніе могло выставить противъ нападокъ младшаго.
Ожье родился въ 1820 г., Дюма въ 1824 г., Сарсэ и Тэнъ въ 1828 году. Авторъ романа ‘Мадамъ Бовари’, явившійся на свтъ въ 1821 году, очевидно имлъ людей, родственныхъ себ по духу между ближайшими сверстниками. Но онъ отличался отъ нихъ тайною и непоколебимою врою въ идеалы стараго поколнія и съ ними же на ряду такъ безпощадно нападалъ на уродливыя проявленія ихъ, что его прямо причисляли къ кружку анти-романтиковъ.
Своимъ суровымъ и холоднымъ тономъ Флоберъ напоминаетъ Мериме, одиноко стоявшаго въ сред прошлаго поколнія, и многіе дйствительно видли въ немъ второго Мериме, только, боле содержательнаго. Въ немъ прежде всего поражало то, что онъ былъ хладнокровный поэтъ. И эти два качества: поэтъ и хладнокровный, дотол исключавшія другъ друга, явились въ сочетаніи еще только у Мериме.
Но при боле пристальномъ изученіи обоихъ писателей оказалось, что хладнокровіе Мериме было совсмъ инаго рода, чмъ хладнокровіе Флобера,— Мерине разработываеть романтическіе сюжеты вовсе не въ романтическомъ, а въ сухомъ и сжатомъ стил. У него тонъ и стиль вполн гармонируютъ, между собою: тонъ ироническій, а стиль сухой, чуждый всякихъ образовъ. Но этому рзко противорчивъ дикій и страстный характеръ содержанія.
Напротивъ у Флобера сюжетъ въ полномъ согласіи съ тономъ: съ несравненно сильнйшею ироніей разоблачаетъ онъ всю пустоту и глупость извстной среды. Но содержанію и тону у него не соотвтствуетъ слогъ. Флоберъ чуждъ сухаго раціонализма Мериме, слогъ его цвтистъ и мелодиченъ. Поэтъ накидываетъ расшитый золотомъ покровъ на вс т пошлыя и грустныя картины, которыя онъ рисуетъ. Если читать его произведеніе вслухъ, то удивишься музыкальности его прозы. Въ слог его кроется тысяча тайнъ мелодіи. Авторъ смется надъ человческими слабостями, надъ безсильными стремленіями и порывами, надъ самообольщеніемъ и самодовольствомъ, и все это составляетъ какъ бы акомпаниментъ къ музык органа. Хирургъ безпощадно совершаетъ свои кровавыя операціи, а между тмъ лирикъ, поклонникъ красоты, горько рыдаетъ въ акомпаминент. Вотъ, напримръ, поэтъ выводитъ деревенскаго аптекаря съ его полуневжественною болтовней, описываетъ поздку въ дилижанс или старый колпакъ, и его описанія блеститъ яркостью и свжестью красокъ, какъ золото, а стройная постановка фразъ придаетъ всему этому крпость бронзы. Каждая тирада строго замкнута въ себ, и самъ Флоберъ чувствовалъ, что если гд-нибудь выбросить хоть два слова, то все рухнетъ. Точныя очертаній образовъ, металлическая звучность фразъ, округлость и полнота рчи придавали его повствованію удивительную прелесть картинности и комизма.
Натура Флобера, очевидно, была двойственная. Она состояла изъ двухъ элементовъ, взаимно дополнявшихъ другъ друга. Элементы эти — пылкая ненависть ко всякой глупости и безграничная любовь къ искусству.
Ненависть его, какъ чаете бываетъ, неуклонно преслдовала свои жертвы. Глупость всхъ родовъ, какъ, наприм., неразуміе, тупость, суевріе, чванство и лицемріе — тянули его къ себ съ силою магнита, возбуждали и вдохновляли. Онъ изображалъ ихъ со всми подробностями, находя занимательными даже въ тхъ случаяхъ, когда другіе не находили въ нихъ ничего ни любопытнаго, ни забавнаго. Онъ не шутя составлялъ сборники разныхъ глупостей, записывалъ подробности безтолковыхъ процессовъ, берегъ массы пошлыхъ рисунковъ: У него былъ сборникъ плохихъ стиховъ, написанныхъ исключительно врачами. Онъ дорожилъ всякимъ документомъ человческой глупости. Онъ въ своихъ произведеніяхъ только то и длалъ, что мастерскою рукой созидалъ памятники человческой ограниченности и ослпленію, нашимъ бдствіямъ, по скольку виною ихъ было безразсудство. И не была ли въ его глазахъ вся всемірная исторія лишь исторіей человческой глупости? Его вра въ прогрессъ -человчества была крайне шатка. Большинство, даже читающая публика — были въ его глазахъ свчнымъ глупцомъ, чуждымъ всякой личности’. Попробуемъ найти подходящій эпитетъ дли этой стороны его воззрній, опредлить ее однимъ изъ столь ходячихъ вообще, но столь ненавистныхъ ему словъ на Мы. будемъ не совсмъ правы, назвавъ его пессимистомъ ила нигилистомъ. Врне всего будетъ слово имбециллистъ.
Рядомъ съ этимъ неутомимымъ гоненіемъ на глупость, ожесточеніе котораго крылось за объективностью разсказа, мы видимъ у Флобера страстную любовь въ литератур. Но послдняя имла для него значеніе лишь подъ условіемъ красоты формъ и гармоніи. Литература была для него высшимъ искусствомъ. Въ литературномъ труд онъ всегда стремился въ совершенству, и это-то стремленіе сначала долго налагало на уста его печать молчанія, потомъ сдлало его художникомъ, а подъ конецъ рано линіею его производительной силы. Онъ всего больше страдалъ отъ пошлости при изображеніи обыденной жизни, поэтому старался при обработк сюжетовъ нсколько облагородить содержаніе. А такъ какъ преобладающимъ свойствомъ писателя, по его мннію, должна быть пластичность, то онъ и стремился главнымъ образомъ къ наглядности. Онъ самъ это высказалъ въ одномъ мст и при изученіи его произведеній это всюду замтно.
Уже въ первомъ произведеніи Флобера ярко отпечатллись вс характеристическія особенности его слога.
Прочтите, напр., то мсто въ роман ‘Мадамъ Бовари’, гд Эмма, еще двушка, идетъ въ двери за Бовари посл докторскаго визита къ отцу: ‘Она всегда провожала его до первой ступеньки лстницы. Если лошадь еще не подавали то она оставалась съ нимъ. Они простились, больше не говорили, свжій втерокъ обдувалъ ее, приподнимая удивительно мягкіе волосы у нея на затылк или плотно прижималъ къ бедрамъ ленты ея фартука, развивавшіяся на подобіе флаговъ. Разъ, во время оттепели, вода падала съ коры деревьевъ, росшихъ на двор, и снгъ таялъ на крышахъ зданій. Она стояла на порог, потомъ сходила за зонтикомъ и раскрыла его. Темнозеленый шелковый зонтикъ, сквозь который просвчивало солнце, бросалъ мелькающіе проблески свта на блую кожу ея лица. Она улыбалась, выглядывая изъ-подъ него, лелемая лтнимъ тепломъ, слышно было, какъ дождевыя капли съ шумомъ падали одна за друтою на растянутое полотно’.
Такой ничтожный случай, какъ прощаніе, получаетъ для насъ интересъ благодаря тому, что авторъ съ любовью обработалъ вс подробности его. Сцена обычнаго прощанья какъ бы пріобртаетъ нкоторую индивидуальность, такъ какъ выбранъ одинъ день, въ который, впрочемъ, не случилось ничего особеннаго. Отчетливость, съ которою изображена эта повседневная сцена, придаетъ ей значеніе весьма цнной картины. Мы находимъ въ ней все Доступное вмст и зрнію, я слуху, и образы, и жизнь.
Или припомните то мсто, гд Эмма посл свадьбы влюбляется въ первый разъ.
‘Эмма похудла, щеки ея блдны, лицо вытянулось. Съ своими черными волосами, разбитыми на широкія гладкія пряди, съ большими глазами, прямымъ носомъ, порхающею походкою, постоянно безмолвная, она какъ будто парила надъ жизнью, не касаясь ея, и носила на чел неясные слды высокаго предназначенія. Она была такъ печальна и спокойна, такъ кротка и сдержанна, что близъ нея человкъ чувствовалъ себя подъ обаяніемъ тяжелыхъ чаръ, подобно тому, какъ дрожишь въ церкви, когда ароматъ цвтовъ сливается съ холоднымъ вяніемъ отъ мрамора’.
Сравненіе ново, мтко и кратко. Въ разсказчик виденъ поэтъ. Это еще ясне обнаруживается дале.
‘Городскія дамы удивлялись ея бережливости, паціенты — ея вжливости, бдные — ея доброт. Но въ ней кипли страсти, ярость и ненависть. Подъ этимъ платьемъ съ прямыми складками билось тревожное сердце и эти столь цломудренныя уста не разглашали его мученій. Она: была влюблена въ Леона… Она слдила за каждымъ его шагомъ, она пристально всматривалась въ его лицо, она выдумывала цлую исторію, чтобъ имть предлогъ ходить къ нему въ комнату. Она считала счастливою аптекаршу, потому что она спала подъ одною крышей съ нимъ, и ея мысли постоянно стремились къ его дому, подобно голубямъ ‘Золотаго Льва’, которые всегда слетаются туда — купать свои розовыя ножки и блыя крылушки въ вод водостоковъ’.
Вообще говоря, это сравненіе неудачно, по оно взято изъ быта той деревни, гд живетъ Эмма. Живо рисуется эта деревня въ воображеніи, разсказчика.
Иногда Флоберъ заканчиваетъ описаніе мощнымъ поэтическимъ выраженіемъ, какъ бы въ немъ собирая вс отдльныя черты его. Это мы видимъ въ томъ мст, гд является старая служанка, вызванная на сельскую сходку для награжденія за 54-хъ лтнюю врную службу у однихъ господъ серебряною медалью въ 25 фр.
Елизавета Леру, крохотная старушка, вся ушедшая въ свое бдное одяніе, показывается на возвышенія. Видно ея лицо, все, покрытое морщинами,— длинныя руки съ узловатыми суставцми, покрытый густыми слоями пыли лавочекъ, грязи и золы прачечныхъ. И хотя она мыла ихъ чистою водой, он все-таки грязны и ихъ нельзя сложить плотно, он остаются свободными, какъ бы въ доказательство столькихъ перенесенныхъ невзгодъ. Мы видимъ монашеское смиреніе на ея лиц, животную тупость ея потухшаго взгляда. Она остановилась въ смущенія при вид непривычнаго зрлища знаменъ, господъ въ черныхъ фракахъ и при грохот барабановъ.
‘Такъ держала себя передъ этими чванными буржуа полустолтняя раба’.
Какъ ни мелочно это точное описаніе, но конецъ его, выражающій смыслъ цлаго, производитъ сильное впечатлніе. Мы вполн сознаемъ, что для этого писателя искусство писать было выше всхъ другихъ.
Мало того, что писательство было его безусловнымъ и единственнымъ призваніемъ,— безъ всякаго преувеличенія. можно сказать, что все его, міросозерцаніе сводилось къ слдующей мысли: мір существуетъ для того, чтобъ, его описывать.
Однажды онъ весьма характерно высказалъ подобный взглядъ. Намекая на дружбу, связывавшую его съ Булье, въ предисловіи къ оставшимся посл него стихотвореніямъ, Флоберъ говорятъ, обращаясь къ юношеству: ‘Такъ какъ на каждый случай требуется поученіе, то вотъ мое. Если есть еще гд-нибудь двое молодыхъ людей, которые по воскресеньямъ вмст читаютъ поэтовъ, сообщаютъ другъ другу свои опыты, планы, пришедшія на умъ сравненія, удачныя мысли и выраженія,— которые, вообще равнодушные къ мннію другихъ, скрываютъ эту страсть съ юношескою скромностью, то я имъ дамъ вотъ какой совтъ: ‘Идите рука объ руку въ лсъ, читайте другъ другу стихи, пейте сокъ деревьевъ и воспринимайте вчныя красоты художественныхъ произведеній, предавайтесь всемірно-историческимъ мечтамъ, отдавайтесь высокимъ впечатлніямъ… Если вы достигаете того, что въ событіяхъ видимаго міра будете видть лишь иллюзію, требующую описанія, и притомъ въ такой мр, что все, даже ваше собственное бытіе, не приносить вамъ никакой иной пользы, и вы готовы на всякую жертву ради выполненія этого призванія, то выступайте на свтъ, пишите книги!’
Никогда ни одинъ писатель не высказывалъ такъ ясно своихъ задушевныхъ мыслей, хотя косвенно. Онъ посвятилъ свою жизнь одному длу — изображенію иллюзій. Я очень хорошо понимаю его мысль, что для истиннаго писателя все совершающееся передъ нимъ есть образъ, призракъ, который должно сохранить искусство. Но смло можно дать и дальнйшій смыслъ его словамъ: вообще всего врне смотрятъ на жизнь какъ на рядъ призраковъ, порождаемыхъ одинъ другимъ, и тогда это положеніе вполн примнимо къ самому Флоберу. Припомните вс его сюжеты, начиная съ первыхъ несвтскихъ и свтскихъ грезъ, въ которыхъ Эмма Бовари ищетъ выхода изъ дошлой провинціальной жизни и семейныхъ невзгодъ, до видній святаго Антонія, тянущихся длинною вереницей. Что это иное, какъ де иллюзіи, напрашивающіяся на описаніе?
Иллюзія двойственна по своей сущности и потому вполн соотвтствуетъ натур Флобера. Призракъ, помимо своего обманчиваго свойства, прекрасенъ,— онъ обладаетъ цвтомъ и ароматомъ, питаетъ духъ и сообщаетъ ему новыя жизненныя силы. Этой своею стороной онъ и плнилъ Флобера, поклонника красоты. Но дале — иллюзія пуста и ничтожна, часто нелпа, нердко просто смшна, и этою стороной она привлекала къ себ Флобера-реалиста, человка, взоръ котораго проникалъ въ тайны душевной жизни и который любилъ разлагать все, созданное воображеніемъ, на простйшіе элементы.
Но какъ Флоберъ сталъ такимъ, какимъ мы его видимъ уже въ первыхъ романахъ?
Отецъ его былъ знаменитый хирургъ въ Руан, человкъ безукоризненно честный, добродушный и зажиточный. Онъ воспитывалъ сына съ любовью и безъ принужденій. По сочиненіямъ послдняго замтно, что первымъ его пріютомъ въ жизни былъ домъ врача. Онъ самъ нкоторое время изучалъ медицину, потомъ правовдніе, но уже въ школ съ увлеченіемъ занимался литературой и на этомъ поприщ сошелся съ сверстникомъ и другомъ, поэтомъ Луи Бульи. Онъ и остался другомъ его въ теченіе всей жизни. Безъ сомннія, въ изображеніе дружбы Фредерика и Делорье, въ роман ‘L’ducation sentimentale’, вошло много данныхъ изъ жизни самого автора. Флоберъ, подобно Фредерику, пріхалъ въ Парижъ, 19-ти лтъ отъ роду, для занятій науками. Отецъ его купилъ загородный дохъ подл Руана, который потомъ по наслдству перешелъ къ нему. Онъ поперемнно жилъ то въ Руан, то въ Париж, и въ жизни его встрчаются лишь два выдающихся событія — путешествіе на Востокъ, предпринятое имъ 30-ти лтъ отъ роду, потомъ другое — въ сверную Африку, передъ окончаніемъ романа ‘Саламбо’. Въ Руан онъ любилъ заниматься науками и писать’, въ Париж онъ преимущественно искалъ развлеченій. Въ молодости Флоберъ былъ усидчивъ въ труд, а удовольствіямъ предавался страстно.
Темпераментъ Флобера гармонировалъ съ его наружностью. Я видлъ его, правда, мелькомъ. Но нельзя забыть этого Геркулеса съ большими голубыми глазами, съ румянымъ лицомъ, высокимъ лысымъ лбомъ и длинными усами, прикрывавшими большой ротъ и крупныя челюсти. Онъ высоко держалъ голову, откинувъ ее немного назадъ, а животъ слегка выдавался впередъ. Онъ не любилъ ходить, но вообще любилъ быстрыя движенія’, онъ размахивалъ руками, выкрикивалъ громовымъ голосомъ чудовищные парадоксы. Онъ былъ добродушенъ, какъ и вс пылкія и сильныя натуры. Его гнвъ,— говоритъ одинъ изъ его друзей,— закипалъ и стихалъ какъ молочный супъ.
Онъ возмужалъ въ то время, когда французскій романтизмъ процвталъ, и Флоберъ въ школ испыталъ первыя впечатлнія его. У него сохранились нкоторые слды этого вліянія не только въ слог и манер рчи, напоминающей сердитый языкъ Теофиля Готье, когда онъ бранитъ буржуазію, но даже и въ манер одваться. Онъ любилъ носить большую шляпу съ широкими полями, клтчатыя брюки и сюртуки, плотно обхватывавшіе талію, лтомъ на родин ходилъ въ широкихъ штанахъ съ блыми и красными полосками и въ курточк, придававшей ему видъ турка. Между его друзьями ходилъ анекдотъ, будто руанскіе буржуа, отправляясь гулять по воскресеньямъ, говорили дтямъ: ‘Если будете вести себя хорошо, то увидите господина Флобера въ его саду’.
Л сказалъ, что главными событіями его жизни были два путешествія. Женщины не играли въ ней той роли, какъ въ жизни большей части писателей. Двадцати лтъ отъ роду онъ любилъ ихъ какъ трубадуръ. Въ ту пору онъ нердко отправлялся за дв мили только за тмъ, чтобы поцловать въ морду нью-фаундлендскую собаку, которую обыкновенно ласкала одна дама. Впослдствіи въ вопрос любви Флоберъ усвоилъ себ боле грубые взгляды и пріемы. Онъ любилъ анекдоты и разсказы въ дух Рабле, а въ сочиненіяхъ своихъ столь же холодно относился къ эротическимъ иллюзіямъ, какъ и ко всякимъ другимъ. Но и въ этой сфер, какъ и во многихъ остальныхъ, въ натур Флобера замтна двойственность. Старый холостякъ, страстный куритель табаку, сходившійся коротко лишь съ мужчинами, онъ любилъ бывать только въ томъ дамскомъ обществ, гд были красивыя и не старыя женщины. Очевидно, какъ по личному опыту, такъ и слдуя общему убжденію, что особенное счастіе рдко дается людямъ, онъ держался того мннія, что для мужчины естественно и даже законно имть въ жизни лишь одну страсть, и то неудовлетворимую. Вполн гармонируютъ съ этимъ слова, сказанныя Флоберомъ въ послдніе годы его жизни. Это была шутка, но вмст съ тмъ и горькая истина: ‘Бдные литературные труженики! Почему намъ отказываютъ въ томъ, что такъ легко дается другимъ?— У нихъ есть сердце, а у насъ — никогда и никакъ!… Вотъ я повторяю вамъ еще разъ, что я существо непонятое, послдняя гризетка, единственный, оставшійся въ живыхъ, трубадуръ изо всего стараго поколнія ихъ!’
Несмотря на все это, ‘непонятое существо’ не обращалось къ женщинамъ, чтобы быть понятымъ. Флоберъ боялся любви какъ напаси и бремени. За то дружба была его религіей, и изъ друзей никто не стоялъ къ нему ближе его перваго, неизмннаго друга Булье.
Не знаю наврное, было ли талое время, когда независимые умы были въ благопріятномъ настроеніи. Но эти оба юноши вышли на жизненное поприще въ ту эпоху, когда буржуазія завоевала себ господствующее положеніе при Людовик-Филипп и нашла свое поэтическое выраженіе частію въ слабенькой, но честной пьес ‘Ecole du bon sens’, частію въ комедіяхъ Скриба. Время, которое имъ суждено было пережить, они находили ужаснымъ. Романтизмъ пережилъ самъ себя и выродился въ каррикатуру. Считалось признакомъ хорошаго тона прославлять здравый смыслъ и смяться надъ поэзіей. Вдохновеніе и страсть считались стихіями устарлыми и потому были смшны. Все, стоявшее выше посредственности, находили скучнымъ. Оба юноши назвали эту эпоху эпохою медіократіи, господства посредственностей. Они видли, какъ побдоносная посредственность все увлекаетъ за собою и уноситъ въ вихр, подобно исполинскому мрачному смерчу.
Все это породило въ нихъ грустное настроеніе и глубокую серьезность, а вмст и презрніе къ людямъ, чувство духовнаго одиночества, а отсюда возникло стремленіе къ творчеству въ объективномъ род, чуждомъ симпатіи къ человку.
Въ силу подобнаго настроенія, въ боле зрломъ возраст Флоберъ ршился наконецъ выступить въ роли писателя и написалъ романъ ‘Мадамъ Бовари’. Отъ него вяло леденящимъ холодомъ, какъ будто писатель досталъ наконецъ истину со дна глубокаго, холоднаго колодца, гд она таилась, и теперь она стоить и мерзнетъ на своемъ подножіи и разливаетъ вокругъ себя леденящій ужасъ бездны. Странная книга, въ которой нтъ и слда сколько-нибудь теплаго отношенія къ сюжету. Другіе писатели изображали деревенскую и провинціальную глушь съ грустью, съ юморомъ, или хоть съ нкоторой идеализаціей, что обыкновенно бываетъ слдствіемъ взгляда издалека. Флоберъ относился къ ней безъ малйшаго сочувствія и изображалъ ее лишенною всякаго духовнаго содержанія, какою она и была. Его сельскіе виды лишены поэзіи, очерчены слегка, но вполн. Въ своемъ суровомъ творчеств онъ довольствуется тмъ, что набрасываетъ главныя линіи и краски, и этимъ вполн изображаетъ стражу. Столь же мало питаетъ онъ нжныхъ чувствъ и къ своему главному дйствующему лицу: странная черта поэта, тмъ боле, что это дйствующее лицо — красивая молодая женщина, тоскующая, изнывающая отъ любви, полная чувственно-духовныхъ стремленій. Ода ошибается, разочаровывается, губитъ другихъ и сама гибнетъ, однако не падаетъ ни разу ниже уровня окружающей среды. Вс ея мечты, вс надежды и иллюзіи, вс наивныя и грховныя пожеланія, волновавшія ее, были хладнокровно изучены авторомъ и изображены имъ съ легкой ироніей. Едва ли есть хоть одна фаза въ ея существованіи, когда бы она не казалась сну смшною, даже отталкивающею. Только такъ, гд она умираетъ ужасною смертью, подавленная иронія совсмъ исчезла, но героиня и умирая не вызвала состраданія автора, хотя, правда, не возбудила и презрнія.
Повидимому, авторъ остался совершенно холоденъ и при изображеніи ужасной картины смерти. Но это обманчивая вншность, какъ показываетъ отрывокъ изъ письма Флобера, помщеннаго въ сочиненіи Тэна ‘De l’intelligence’ (т. I, стр. 94): ‘Когда я писалъ сцену отравленія Эммы Бовари, то самъ ясно ощущалъ во рту вкусъ мышьяка, точно самъ отравился, такъ что два дня у меня не варилъ желудокъ, а посл пріема пищи рвало’. Душевный и тлесный кризисъ, происшедшій съ самимъ авторомъ, не замтенъ въ роман только благодаря его полному самообладанію.
Въ цлой книг не встрчается ни одной личности, съ которою бы авторъ имлъ что-нибудь общаго или жизнь которой хоть мало-мальски радовала бы его. Личности вс безъ исключенія дюжинныя, некрасивыя, порочныя или жалкія. На этой ступени он и остались. Напримръ, молодая женщина, несмотря на свои опасные инстинкты, въ порывахъ къ прекрасному, въ потребности идеаловъ и долго сохраняемой вр въ романтизмъ любви, обнаруживаетъ такія качества, которыя при иномъ, боле мягкомъ, освщеніи могли бы облагородить ее даже при ея заблужденіяхъ. Чего бы не сдлала изъ нея Жоржъ Зандъ? Но Флоберъ не хочетъ идти торными путями, онъ умышленно лишаетъ всякой поэзіи такъ-называемые очаровательные пороки. То же. самое должно сказать и про обманутаго мужа. Несмотря на то, что онъ плохъ, какъ врачъ, и неуклюжъ, какъ человкъ, но своею добротою, терпніемъ, честностью и уваженіемъ къ Эмм при другихъ условіяхъ нотъ бы тронуть читателя. Въ минуту ея смерти онъ.выражаетъ искреннюю привязанность къ ней, готовность на самопожертвованіе, и эти качества, при малйшемъ желаніи автора, внушили бы намъ уваженіе къ нему. Но авторъ не хочетъ этого,— изъ любви къ правд онъ держитъ своихъ героевъ въ той рамк, которую считаетъ подходящею. У него мужъ Бовари съ начала до конца человкъ добродушный, но безъ всякихъ достоинствъ, бездарный и жалкій.
Въ роман есть только одна нсколько симпатичная личность — молодой аптекарскій ученикъ, Жюстенъ, который втайн обожаетъ Эмму. Былъ моментъ, когда посл ея смерти поэтъ чуть было не принялся идеализировать его. Вс ушли, Жюстенъ подошелъ къ ея могил, и тутъ ‘на могил между елями стоитъ на колняхъ плачущій ребенокъ, грудь его, готовая разорваться отъ рыданій, издаетъ стоны подъ бременемъ безпредльнаго горя, которое мягче луннаго свта и непроницаеме ночнаго мрака’.
Удивительно, что эти строки написаны Флоберомъ. Но вотъ что слдуетъ дальше: ‘Вдругъ скрипнула дверь ршетки. Вошелъ могильщикъ Лестибондуа, онъ пришелъ за забытымъ заступомъ. Онъ узналъ Жюстена, когда послдній перелзалъ обратно черезъ стну, и теперь догадался, кто у него воровалъ картофель’.
Это единственное мсто въ подобномъ род, оставшееся въ моей памяти отъ перваго чтенія романа спустя десять лтъ. Это удивительное мсто. Оно проникнуто ироніей, но невольной, не какъ у Гейне. Иронія здсь — глубокомысліе, плодъ дятельности всесторонняго ума. Естественно, что Жюстенъ по смерти обожаемой женщины чувствуетъ себя въ грустномъ, даже поэтическомъ настроеніи. Но не мене естественно и то, что онъ прежде воровалъ картофель и что могильщикъ, путемъ геніальной догадки, видитъ оправданіе своихъ подозрній въ томъ обстоятельств, что онъ перелзаетъ черезъ стну церковнаго двора. Но Флоберъ ставитъ рядомъ оба эти случая, об эти стороны жизни, и это показываетъ въ немъ необыкновенную умственную силу и умнье владть матеріаломъ, которыя никогда не выражались такъ сознательно и въ такой форм.
Художническая иронія и здсь объективна, но правдива и не случайна, только совсмъ иначе, чмъ у Мериме. Она лишь стереоскопическій способъ воззрнія, рельефно изображающій дйствительность, скульптурно очерчивающій ея формы.
Не удивительно, что въ этомъ произведеніи ничего другаго и не замтили кром наблюдательности и врности дйствительному міру, вытекавшей изъ нея. Не будемъ говорить о томъ краткомъ період, когда люди недалекіе считали Флобера безнравственнымъ писателемъ. Взяло перевсъ другое воззрніе, по которому онъ то, что называютъ реалистомъ. Онъ копируетъ ничтожное и существенное съ одинаковою добросовстностью, но питаетъ склонность ко всему обыкновенному и нравственно-отталкивающему. Все стоитъ у него на одномъ уровн, мощное, но суровое. Сторонники книги автора находили изложеніе его замчательнымъ, недовольные же ею думали, что талантъ автора — фотографическій, а не художественный. Ожидали или боялись, что онъ напишетъ новую ‘Мадамъ Бовари’.
Но ожиданія были, напрасны: объ автор не было ни слуху, ни духу. Проходили годы, а онъ молчалъ. Наконецъ чрезъ семь лтъ Флоберъ опять явился съ романомъ, и читающая публика стала въ тупикъ. Здсь читатель переносится далеко отъ деревень Нормандіи, а по времени — отъ XIX вка. Пропавшій было авторъ ‘Мадамъ Бовари’ очутился на развалинахъ древняго Карагена. Въ ‘Саламбо’ онъ изобразилъ ни больше, ни меньше какъ Карагенъ эпохи Гамилькара,— городъ съ его цивилизаціею, о которыхъ не было извстно ничего достоврнаго, и войну между Карагеномъ и наемными войсками, не представляющую всемірно-историческаго интереса. Читатели ждали романа съ сюжетомъ изъ сферы брака, а вмсто того ихъ угостили древнекарагенскою жизнью, культомъ Таники и поклоненіемъ Молоху, осадами и битвами, ужасами безъ числа и мры, описаніемъ голодной смерти цлаго войска и медленной агоніи ливійскаго вождя, взятаго въ плнъ.
Всего странне то, что все это, никому неизвстное и недоступное для проврки, весь этотъ вымершій варварскій міръ изображенъ наглядно, съ мелкими подробностями, и точность описаній такая же, какъ и въ первомъ роман. Оказалось, что литературные пріемы автора ни мало не обусловливаются свойствомъ сюжета: они одни и т, же какъ въ обработк этого колоссальнаго и чуждаго намъ сюжета, такъ и прежняго, взятаго изъ современной жизни. Авторъ сыгралъ съ публикою злую шутку и ясно показалъ ей, какъ мало она его понимала. Если кто-нибудь считалъ его реалистомъ, привязаннымъ къ родной почв, тотъ могъ видть, какъ свободно чувствуетъ себя Флоберъ подъ тропиками. Если кто-нибудь думалъ, что его занимаетъ только жизнь мелкихъ буржуа съ ея пошлыми и смшными сторонами, что его талантъ — фламандскаго пошиба, тому пришлось теперь узнать, что Флоберъ длится мечтами своей юности съ людьми 1830 года и, подобно имъ, интересуется страстями древнихъ людей и варварскими обычаями. Но и посл появленія ‘Саламбо’ лишь очень немногіе понимали, насколько Флоберъ въ сущности раздлялъ симпатіи и антипатіи коренныхъ романтиковъ. Африканское солнце и восточный бытъ очаровали его при чтеніи Байрона и Виктора Гюго, а личныя впечатлнія только усилили поэтическое увлеченіе. Запахъ кофе вызывалъ въ его воображеніи картины странствующихъ каравановъ и онъ лъ отвратительную пищу съ священнымъ благоговніемъ, если она носила экзотическое названіе.
Флоберъ сдлалъ все, что могъ, чтобы создать нчто похожее на древній Карагенъ. Но, какъ художникъ, онъ понималъ, что тутъ дло не во вншнемъ сходств, а во внутренней правд. Его изображеніе многимъ показалось безусловно правдоподобнымъ, а когда высказано было сомнніе въ его соотвтствіи съ дйствительностію, давно исчезнувшею, то первый критикъ Франціи при мн возразилъ: ‘Я думаю, что оно врно’. Но Флоберъ самъ открыто и смло выступилъ противъ скептиковъ. Онъ отвчалъ на нападки Сенъ-Бёва словами: ‘Вопросъ идетъ собственно не о точности изображенія, Я не обращаю вниманія на археологію. Если колоритъ не тотъ, если мелочи подобраны неврно, если нравы не вытекаютъ изъ религіи, а событія не объясняются страстями, если характеры не выдержаны, если костюмы не соотвтствуютъ обычаямъ, а зданіе климату, то моя книга неврна’.
Это объясненіе какъ нельзя боле попадаетъ въ цль. Мы видимъ добросовстность художника и понимаемъ значеніе его словъ. Произведеніе его не было, подобно многимъ позднйшимъ романамъ изъ древняго міра, маскарадомъ, въ которомъ подъ античными костюмами скрывались новйшія страсти и понятія. Нтъ, здсь все было цльно, носило на себ одинаковую печать дикости и грозной силы. Любовь, хитрость, жажда мести, религіозность, сила воли — все это было не въ дух новаго времени.
Любовь поэта къ исток, очевидно, и здсь была столь же искрення и сильна, какъ и въ первомъ роман. Но было смшно, въ виду этого торжества надъ смертью и временемъ, говорить о фотографическомъ талант Флобера. На основаніи этой книги можно было составить боле врный взглядъ на реализмъ его перваго произведенія. Ясно было, что Флоберъ не былъ слпымъ подражателемъ случайной дйствительности. Видно было, что точность въ описаніяхъ и сообщеніи данныхъ коренится у него въ особенной ясности воображенія. Онъ видимо въ равной высокой степени обладалъ двумя стихіями, составляющими сущность художественнаго таланта,— даромъ наблюдательности и даромъ созиданія образовъ. Онъ любилъ и былъ способенъ изучать природу и исторію, имлъ зоркій взглядъ изслдователя, отъ котораго не ускользала ни малйшая связь между отдльными элементами. Здсь не могло быть и рчи о фотографіи. Изученіе предмета есть нчто дятельное, живое, это — прозрніе въ сущность его, а копировка, напротивъ, нчто страдательное, механическое, не знающее различія между существеннымъ и несущественнымъ. Притомъ же у Флобера былъ темпераментъ художника,— та сила духа, которая перерабатываетъ и отливаетъ въ формы весь матеріалъ, добытый наблюденіемъ и изученіемъ. Эта-то дятельность и создаетъ стиль. Вдь что такое стиль, какъ не чувственное выраженіе темперамента, какъ не средство, которымъ писатель заставляетъ читателя видть вещи такъ, какъ онъ ихъ видлъ. Стиль полагаетъ различіе между художественно-врнымъ истин образомъ и удачнымъ снимкомъ, а такой стиль былъ всегда присущъ Флоберу.
Едва успвалъ онъ собрать запасъ наблюденій и кончить подготовительную научную работу для какого-либо произведенія, какъ они уже больше не интересовали его сами по себ и на очереди стоялъ вопросъ объ изящномъ изложеніи. Языкъ былъ все, а подготовка къ книг была почти забыта, становилась на второй планъ. Флоберъ точенъ и на него можно положиться. Но онъ обыкновенно говорилъ, что это не заслуга, а просто долгъ чести, лежащій на писател по отношенію къ публик, но что сама по себ эта правдивость не иметъ ничего общаго съ искусствомъ. Нтъ,— восклицалъ онъ громогласно, съ сильнымъ шестомъ,— единственная важная и долговчная вещь подъ солнцемъ — это хорошо составленная рчь, такая рчь, у которой есть руки и ноги, которая тсно связана съ предыдущимъ и послдующимъ и которая лелетъ слухъ, если читать ее громко самому себ. Поэтому онъ каждый день писалъ понемногу, не больше пяти или шести страницъ, взвшивалъ каждое слово, не любилъ повтореній, однозвучныхъ окончаній, шороховатостей, онъ преслдовалъ повторявшееся слово на 30—40 строчкахъ, даже избгалъ повторенія одного и того же слова въ предложеніи. Часто досаждала ему извстная буква, онъ подыскивалъ такія слова, гд ея не было, иногда велъ войну противъ r, если ему нужны были плавные звуки. Потомъ онъ прочитывалъ написанное вслухъ и плъ зычнымъ голосомъ, такъ что прохожіе останавливались передъ его домомъ. Многіе считали его адвокатомъ и полагали, что онъ подготовляетъ судебныя рчи.
Въ этомъ стремленіи къ совершенству Флоберъ испытывалъ тяжкія муки. Это — муки рожденія, знакомыя каждому писателю, но его припадки были такъ мучительны, что онъ вскакивалъ и кричалъ, бранилъ себя глупцомъ, идіотомъ, и едва была побждена одна трудность, какъ возникала новая. Онъ сидлъ за письменнымъ столомъ какъ бы подъ вліяніемъ магнетической силы, погруженный въ безмолвную думу. Тургеневъ, его преданный и близкій другъ, часто видавшій его въ такомъ положеніи, говорилъ, что трогательно видть человка, столь нетерпливаго, терпливо борющагося съ языкомъ.
Однажды онъ проработалъ цлый день надъ одною страницей своего послдняго романа, сходилъ обдать и, воротившись вечеромъ, хотлъ развлечься въ постели чтеніемъ этой страницы, но нашелъ ее плохою. Онъ вскочилъ съ постели, несмотря на свои 50 лтъ, началъ передлывать ее и проработалъ цлую ночь то за столомъ, то въ постели, такъ какъ было холодно.
Какъ онъ любилъ и вмст съ тмъ проклиналъ языкъ! Не характеристично ли это, что въ ‘Мадамъ Бовари’ онъ только въ одномъ мст, позабывшись, говоритъ отъ своего имени. Онъ досадуетъ на то холодное равнодушіе, о которомъ Рауль выслушиваетъ любовное признаніе Эммы, очень простое, но искреннее и страстное. Авторъ восклицаетъ съ негодованіемъ: ‘Какъ будто избытокъ чувствъ не высказывается порою въ самыхъ пошлыхъ сравненіяхъ, какъ будто кто-нибудь можетъ точно опредлить мру своихъ потребностей, представленій или страданій! Вдь человческій языкъ есть лопнувшій сосудъ, на которомъ мы разыгрываемъ наши мелодіи, какъ бы акомпанируя медвжьей пляск, а между тхъ мы желаемъ растрогать ими звзды’.
Такая жалоба въ устахъ подобнаго человка служитъ мрою болзненныхъ стремленій великаго стилиста къ художественному совершенству.
Если подобное стремленіе разъ обнаружилось въ области извстнаго искусства, оно не заглохнетъ. Ни одинъ посвщенный въ искусство, писавшій посл Флобера и понявшій его идеалъ писателя, не могъ вполн добросовстно предъявлять мене строгія требованія къ самому себ, чмъ какія онъ предъявлялъ. Поэтому-то друзья Флобера — люди сочувствовавшіе ему и ученики самые строгіе и самобытные стилисты нашего вка.
Самъ Флоберъ въ теоріи не былъ на сторон оригинальности слога. Онъ наивно врилъ въ возможность одного идеальнаго, вполн совершеннаго стиля. Онъ называлъ этотъ стиль, который старался выработать, совершенно безличнымъ. А между тмъ онъ былъ не инымъ чмъ, какъ выраженіемъ его собственной личности, которой онъ не замчалъ въ написанномъ.
Гюи де Мопассанъ осторожно замтилъ, что старую фразу: ‘Le style c’est l’homme’ относительно его слдуетъ измнить такъ: ‘человкъ — это слогъ!’ Онъ былъ, такъ сказать, олицетворенный слогъ. Для насъ не лишено значенія, что писатель, преимущественно передъ всми другими представлявшій собою новое направленіе во французской литератур, далеко не былъ подражателемъ случайной дйствительности или фотографомъ, какъ обыкновенно выражались его порицатели, а наоборотъ — безукоризненнымъ художникомъ.
Самъ Флоберъ никогда ничего не разсказывалъ читателямъ про себя. То же молчаніе, какъ о частной жизни, хранилъ онъ и относительно своихъ художническихъ принциповъ. При такихъ условіяхъ надобно испытать вс доступные намъ пути, могущіе вести въ его заповдные тайники. Однимъ изъ ближайшихъ и лучшихъ представляется основательное изученіе произведеній его близкаго друга и собрата по искусству, Луи Булье. Оба друга, при поверхностномъ взгляд, кажутся намъ людьми различными и разныхъ дарованій. Флоберъ составилъ эпоху во французской литератур, а Булье былъ второстепенный или даже третьестепенный писатель. Флоберъ былъ романистъ, Булье — лирикъ и драматургъ. Но эта разница не касается сути дла. Они любили другъ друга, потому что были родственны по духу, не безъ уважительной причины посвятилъ Флоберъ свое первое произведеніе Булье, а послдній ему вс свои лучшія сочиненія. При внимательномъ изученіи обоихъ писателей оказывается много сходства между стихами Булье и прозою Флобера, и знакомство съ первымъ проливаетъ свтъ на боле темныя стороны дятельности величайшаго изъ его друзей.
Одно изъ самыхъ замчательныхъ произведеній Булье — это ‘Les fossiles’, начинающееся великолпною картиной земли до потопа и первобытныхъ животныхъ. Затмъ разсказывается поэтически, но научнымъ тономъ, исторія образованія и развитія земли до появленія первой человческой пары’ Произведеніе оканчивается вдохновеннымъ видніемъ человчества въ будущемъ.
Мы встрчаемъ ту же страсть къ колоссальному и чудовищно-грандіозному и у автора ‘Саламбо’. Въ стремленіи Флобера вызвать на свтъ вымершія народности и религіи мы замчаемъ ту же склонность въ міру ископаемому, какъ и у Булье. Наконецъ, у него мстами выражается ясно стремленіе, всюду господствующее у его друга, слить въ одно цлое науку съ поэзіей.
Флоберъ углублялся въ изученіе классическихъ и семитическихъ литературъ, а Булье выучился по-китайски и обрабатывалъ китайскіе сюжеты въ длинномъ ряд стихотвореній. Въ подобныхъ изслдованіяхъ и поэтическихъ опытахъ, изъ нихъ проистекавшихъ, оба писателя искали спасенія отъ своей эпохи, имъ ненавистной. Оба безсознательно шли по слдамъ Гёте. Но оба они сверхъ того удовлетворяли этимъ одной и той же потребности: показать читателю относительное значеніе всхъ формъ жизни, отнять у него гордыню прогресса, выражавшуюся фразою: ‘Какъ мы далеко ушли впередъ!’ — и внушить ему мысль, что наша культура, открытая и описанная спустя тысячелтіе посл насъ, оказалась бы малымъ чмъ разумне древней или чуждой намъ.
Оба писателя старались воспроизвести первобытный міръ въ его исторической или неисторической непосредственности, безъ лишнихъ новйшихъ прикрасъ, и не отступали ни передъ какимъ затрудненіемъ. Уже и по самой сути дла трудно изобразить допотопный міръ съ его странною растительностію и чудовищными животными. Но Булье вдобавокъ избгаетъ терминовъ, имющихъ связь съ новйшими понятіями.
Онъ описываетъ птеродактиловъ, ихтіозавровъ и плезіозавровъ, мамонтовъ и мастодонтовъ, не называя ихъ: Мы узнаемъ ихъ лишь по фамиліямъ, походк, образу жизни. Подобнымъ же образомъ Флоберъ въ ‘Саламбо’ воздерживался отъ всякаго даже отдаленнаго намека на современный бытъ. Поетъ какъ, будто не знаетъ его или забылъ объ его существованіи. Тутъ объективность художника совпадаетъ съ объективностью ученаго.
И въ этомъ — главная задача обоихъ поэтовъ. Сознательно или безсознательно, они слдовали новой иде отношенія поэзіи къ наук. Они хотли внести и свой трудъ въ общую сокровищницу, создать такую поэзію, которая бы опиралась вполн на научную основу.
Верхомъ честолюбія для Булье было, какъ извстно, написать такую поэму, которая бы обнимала собою результаты новой науки и была бы для нашего времени тмъ, чмъ была для древняго міра удивительная поэма Лукреція ‘De rerum natura’. Флоберъ тоже, повидимому, лелялъ подобную мечту. Но это желаніе у него выразилось опредленне, въ силу его ненависти къ человческой глупости. Онъ выполнилъ его въ отрицательномъ смысл и въ двухъ разныхъ формахъ: въ сочиненіи ‘Искушеніе святаго Литонія’, въ которомъ онъ изображаетъ вс религіи человчества и системы морали, какъ сумасбродныя грезы пустынника, и въ послдней повсти — ‘Буваръ и Пекюшё’. Въ ней безчисленныя заблужденія и ошибки двухъ молодыхъ глупцовъ даютъ автору поводъ составить родъ энциклопедіи изо всхъ областей знанія, въ которыхъ они длали промахи. Въ ‘Искушеніи святаго Антонія’ авторъ собственно создалъ трагедію человческаго ума. Здсь послдній вполн и жалкимъ образомъ обнаруживаетъ свое сумасбродство, это тотъ же король Лиръ въ пустын.
Въ повсти ‘Буваръ и Пекюше’ онъ рисуетъ каррикатуры, наивное невжество, дилетантскія ошибки во всхъ отрасляхъ науки и техники въ лиц двухъ забавныхъ товарищей. Произведеніе это посмертное, напечатана только первая часть его, да и то не совсмъ обработанная. Но въ высшей степени характеристиченъ замыселъ Флобера — для полнаго изображенія универсальной глупости прибавить еще вторую часть, въ которой двое жалкихъ невждъ, начавшіе и оканчивающіе свою карьеру писцами, нападаютъ на мысль — списать глупости всхъ извстнйшихъ писателей (не исключая и Флобера) и составить изъ этого одинъ томъ.
Стало-быть, какъ у Флобера, такъ и у Булье было сильное побужденіе къ изложенію въ своихъ произведеніяхъ результатовъ новйшей науки. къ нимъ вполн примнимо то, что Флоберъ сказалъ про Булье: ‘основная идея и геніальная черта его ума — это своего рода натурализмъ, напоминающій эпоху Возрожденія’. Но Булье потратилъ свои силы на посредственныя романтическія драмы въ традиціонномъ дух, Флоберъ же ни въ одномъ произведеніи не длалъ уступовъ преданію. Для подготовки къ своимъ произведеніямъ онъ предавался обширнымъ научнымъ занятіямъ. Поэтому только у него отношеніе между наукою и поэзіей стало пружиной и главнымъ интересомъ литературныхъ трудовъ.
Флоберъ по крайней мр указалъ способъ литературнаго труда, приближающійся къ научному. Чтобъ уяснить себ одну какую-либо сторону своего сюжета, онъ проводилъ по цлымъ недлямъ въ библіотекахъ, просматривалъ массы гравюръ, дабы ознакомиться съ костюмами прежняго поколнія. Подготовляясь къ ‘Саламбо’, онъ прочелъ 98 томовъ древнихъ и новыхъ писателей, потомъ предпринялъ поздку въ Тунисъ, желая изучить мстность и памятники древняго Карагена. Даже и для описанія фантастическихъ странъ, какъ, напримръ, въ ‘Легенд о св. Юліан’, онъ посщалъ т мстности, въ которыхъ надялся увидать грезившіеся ему предметы.
Набросавши планъ сочиненія, онъ подыскивалъ матеріалы для каждой главы отдльно, для каждой былъ свой портфель, мало-по-малу наполнявшійся. Онъ просмотрлъ полное собраніе ‘Шаривари’ временъ Людовика-Филиппа, чтобы найти остроты въ дух той эпохи для представителя литературной богемы Юссоне въ ‘L’ducation sentimentale’. Онъ прочелъ не мене 107 сочиненій, чтобы въ повсти ‘Буваръ и Пекюше’ написать 30 страницъ о земледліи. Выписки, сдланныя имъ для послдняго произведенія, въ печати составили бы не мене пяти томовъ.
Очевидно, что среди этихъ подготовительныхъ работъ онъ иногда терялъ изъ виду свой романъ и старался только расширить кругъ ученыхъ занятій. Страсть къ накопленію знаній была у него столь же сильна, какъ и страсть къ выработк своего духовнаго содержанія, или, врне, послдняя образовалась мало-по-малу.
Если изучать произведенія Флобера въ хронологическомъ порядк, то мы все ясне и ясне будемъ видть, какъ онъ постепенно перемщалъ центръ тяжести изъ сферы поэтической въ научную, или, другими словами, съ почвы психической на историческую, техническую, вообще научную. При этомъ вншнія подробности занимаютъ слишкомъ много мста. Флоберъ постоянно рисковалъ сдлаться скучнымъ писателемъ и дйствительно боле и боле длался такимъ.
Онъ, по моему мннію, отправлялся отъ врной мысли, что поэтъ въ наши дни не есть только авторъ книгъ пишущихся для развлеченія, или matre de plaisir. Он полагалъ, что корабль поэта безъ научнаго балласта легко можетъ опрокинуться, Но, мало-по-малу идя дале въ этомъ направленіи, онъ былъ охваченъ страстью — бороться съ затрудненіями. Ему захотлось передвигать большія тяжести, возить камни, и онъ мало-по-малу нагрузилъ свой корабль такою массой громадныхъ каменныхъ глыбъ, что онъ слишкомъ отяжеллъ, погрузился очень глубоко и пошелъ ко дну. Послдняя его повсть не что иное какъ трудолюбиво составленный рядъ извлеченій изъ разныхъ научныхъ сочиненій. Читать ее какъ поэтическое произведеніе почти не мыслимо. Оно любопытно лишь въ психологическомъ отношеніи, какъ логическое и ясное выраженіе великой личности и плодъ ошибочнаго взгляда на искусство.
Стремленіе къ изученію частностей вншняго быта вовсе не составляетъ оригинальной черты Флобера. Оно характеризуетъ всю ту группу писателей, къ которой онъ принадлежитъ. Оно проистекло изъ законнаго протеста противъ раціоналистическаго воззрнія на человка, какъ на отвлеченно-разумное существо, и детерминистскаго стремленія нашего вка объяснять духовную жизнь отдльной личности климатическими, народно-психологическими и физіологическими условіями. Это направленіе мы находимъ съ разными оттнками у наиболе выдающихся современниковъ, соотечественниковъ Флобера, у его учителя и друга — Теофиля Готье, у Ренана, у Тэна, у братьевъ Гонкуръ. Какъ ни характерны эти люди, вс они носятъ на себ этотъ общій имъ, чисто новйшій, отпечатокъ. Кром того почти вс они отличаются другимъ, столь же новымъ, свойствомъ: ихъ литературныя произведенія — плодъ усиленнаго труда, въ нихъ скрытаго. Иногда они производятъ пряно тяжелое впечатлніе излишнимъ избыткомъ содержанія. Всхъ мене этимъ гршить Тэнъ, но и онъ не рдко описываетъ предметы, не входящіе въ его райку. Готье, конечно, единственный изъ этихъ великихъ художниковъ, у котораго слова и образы выливаются, повидимому, свободно, но и онъ очень рдко выпускалъ изъ рукъ словарь и энциклопедію.
У Флобера энциклопедія мало-по-малу отодвигаетъ на задній планъ психологію. Готье съ лтами все боле и боле утрачивалъ поэтическій талантъ и длался просто описателемъ. Флоберъ же съ лтами все боле и боле длался ученымъ и собирателемъ.
Если мы бросимъ взглядъ на всю его поэтическую дятельность, начиная съ первыхъ опытовъ до послдняго произведенія, то увидимъ, какъ элементъ идеально-гуманный, въ начал все собою обхватывавшій и длавшій сюжетъ плодотворнымъ, мало-по-малу отходитъ на задній планъ, оставляя посл себя сухую, каменистую почву историческихъ и естественно-историческихъ фактовъ.
Въ роман ‘Мадамъ Бовари’ все еще полно жизни. Описанія кратки и встрчаются рдко. Даже описаніе Руана, мста рожденія поэта, помщенное тамъ, гд Эмма детъ въ дилижанс изъ Тонвиля навстрчу Леону, занимаетъ всего нсколько строкъ. Кром того ему придаетъ нкоторую живость сцена обморока, случившагося съ Эммою отъ духоты, вслдствіе скопленія тысячи людей. Притомъ же описаніе города здсь приняло характеръ психологическій: изображается то впечатлніе, какое произвелъ обширный городъ на главную героиню. Подобныя мста впослдствіи встрчаются у Флобера все рже и рже.
Въ ‘Саламбо’ по необходимости преобладаетъ сторона научная и описательная. Въ этомъ произведеніи есть большіе отдлы, скоре похожіе на трактаты изъ исторіи древнихъ войнъ или на археологическія разсужденія, чмъ на романъ, и чтеніе ихъ утомительно. Но и въ ‘Саламбо’ еще поднято много психологическихъ вопросовъ и есть интересныя сцены. Прочтите, напр., ту главу, гд жрецы ршились умилостивить Молоха принесеніемъ въ жертву первенцевъ изъ каждаго дома. Нкоторые изъ нихъ стучатся въ двери къ Гамилькару, а онъ ршается спасти отъ нихъ сына своего, малютку Аннибала. Флоберъ изображаетъ здсь душевное настроеніе жителей пуническаго города въ тотъ моментъ, когда было ршено совершить подобное жертвоприношеніе. И слдующая сцена ярко выдается на мрачномъ фон подобнаго настроенія. Гамилькаръ спшитъ въ комнату дочери, одною рукою хватаетъ Аннибала, а другою поднимаетъ съ полу веревку, связываетъ ею ребенку руки и ноги, а конецъ ея засовываетъ ему въ ротъ, и прячетъ мальчика подъ кровать. Потомъ онъ бьетъ въ ладоши и требуетъ сына раба 8—9 лтъ съ черными волосами и выдающимся лбомъ. Ему приносятъ жалкаго, исхудалаго, опухшаго ребенка, кожа у котораго такъ же черна, какъ и лохмотья, прикрывающія его тло. Гамилькаръ колеблется: какъ можно принять такое дитя за Аннибала? Но каждая минута дорога, и гордый суффетъ, несмотря на все свое отвращеніе, принимается мыть, жалкаго невольничьяго мальчика и натирать его мазями, Онъ одваетъ его въ пурпурное платье и застегиваетъ алмазную застежку на плечахъ, ребенокъ улыбается, въ восторг отъ всего этого великолпія, и прыгаетъ отъ радости. Гамилькаръ уводитъ мальчика. Онъ отдаетъ его жрецамъ Молоха съ притворною скорбью, а въ это время вверху, въ третьемъ этаж, между колоннами изъ слоновой кости показывается блдный человкъ, бдно одтый, ужаснаго вида, съ распростертыми руками. ‘Дитя мое!’ — кричитъ онъ.— ‘Это пстунъ ребенка!’ — спшитъ перебить Гамилькаръ и торопитъ жрецовъ къ воротамъ, какъ бы желая скоре покончить со сценой разлуки. Посл ихъ ухода онъ посылаетъ рабу самыя вкусныя яства съ своей кухни, мясо, бобы, сласти. Старикъ, долго ничего не вшій, набрасывается на все это и стъ, обливаясь слезами. А когда Гамилькаръ вечеромъ приходитъ домой, то при свт луны, пробивающемся сквозь отверстія въ свод, онъ видитъ раба пресыщеннаго, полупьянаго, спящимъ въ большой зал на мраморномъ полу. Гамилькаръ смотритъ на него и что-то похожее на состраданіе шевелится въ немъ. Онъ ногою пододвигаетъ ему коверъ подъ голову.
Здсь извлечена чисто-человческая сущность изъ карагенской жизни.
‘Саламбо’, какъ уже сказано, произвела немалое впечатлніе, но все-таки разочаровала какъ читателей, такъ и Критиковъ. Никто не раздлилъ страсти поэта къ чудовищному, къ бурнымъ сценамъ. Никого не занимало описаніе древнихъ осадныхъ манишь и тарановъ, его просили написать новый roman de passion, любовную невсть.
Наконецъ, въ исход 1869 г. Флоберъ исполнялъ это желаніе: онъ выпустилъ въ.свтъ романъ ‘L’ducation sentimentale’, самое оригинальное и глубокое произведеніе, которое, однако, потерпло фіаско. Съ этой поры онъ терпитъ лишь радъ литературныхъ неудачъ. Сочувствіе публики, охлажденное романомъ ‘Саламбо’, съ этого момента совсмъ покинуло его.
Но новая книга была въ новомъ род. Почти непереводимое заглавіе неврно выбрано: тутъ никого и ничего не воспитываютъ. Въ роман говорится о развитіи чувства или, врне, о постепенномъ угасаніи и окончательной смерти любви. Сочиненіе это правильне было бы назвать ‘любовною иллюзіей и ея исчезновеніемъ’. Это одна изъ крупныхъ попытокъ Флобера — выкать чистый нуль, въ вид полнйшей иллюзіи, изъ порывовъ и стремленій обыденной жизни. Въ ‘Саламбо’ все вращалось около священнаго покрывала богини Таники, названнаго заимпфомъ. Этотъ покровъ лучезаренъ и легокъ, городъ, изъ котораго онъ пропадетъ, погибнетъ, человкъ, который его носить, будетъ безопасенъ отъ ранъ, но кто имъ покроетъ лицо, тотъ умретъ. Иллюзія — то же самое, что этотъ покровъ. Она лучезарна, какъ солнце, и легка, какъ воздухъ, она охраняетъ путника ночью, но губитъ обладателя какъ Нессова сорочка.
Я сказалъ, что Флоберъ врилъ въ любовную страсть, продолжающуюся всю. жизнь и никогда не удовлетворяемую. Такую-то страсть и изобразилъ онъ въ любви Фредерика къ мадамъ Арну. Она пристыжена, подавлена, она только и находитъ отраду въ нкоторыхъ безразсудныхъ жертвахъ, длаемыхъ для мужа, и въ недосказанныхъ платоническихъ увреніяхъ во взаимномъ сочувствіи, которыя ни къ чему не ведутъ. Данныя общанія берутъ назадъ, попытки не удаются и наконецъ спустя двадцать лтъ все это приводитъ къ безплодному, признанію и единственной сцен объятій. Но любовникъ въ ужас вырывается изъ нихъ, потому что возлюбленная успла состарться и внушаетъ ему отвращеніе сдыми волосами.
Особенности этого романа рзче бросаются въ глаза, чмъ въ ‘Мадамъ Бовари’: тутъ нтъ ни одного героя и ни одной героини. Въ устарломъ термин герой заключается все наслдство отъ старомодной поэзіи. Цлые вка писатели щеголяли героями. Герой былъ силенъ и красивъ, великъ въ добродтеляхъ и порокахъ, былъ образцомъ для подражанія или примромъ для предостереженія. А здсь поэтъ вывелъ молодого человка — такого, каково вообще большинство молодыхъ людей, и безъ упрека и сожалнія показалъ, какъ ничтожна его жизнь и какъ онъ на каждомъ шагу терплъ разочарованія, не сильныя,— онъ вообще не пережилъ никакихъ сильныхъ ощущеній въ жизни,— нтъ, мелкія, изъ которыхъ слагается жизнь. Длинный рядъ мелкихъ разочарованій, между которыми рдко бываютъ и крупныя — вотъ по Флоберу характеристика нормальной человческой жизни. Но прелесть его книги заключается, главнымъ образомъ, не въ меланхолическомъ настроеніи, все проникающемъ. Для меня это — то изящество и скромность, съ которыми авторъ ведетъ разсказъ тамъ, гд изображается бурная страсть Фредерика. Глубокое пониманіе любовныхъ грезъ молодаго человка указываетъ на собственный опытъ писателя. Нигд Флоберъ не черпалъ въ такой мр мотивовъ изъ своего субъективнаго міра и нигд не бралъ такъ мало изъ пяти или шести воображаемыхъ существъ, которыя могъ создать.
Фредерикъ любитъ безъ задней мысли, безъ надежды на взаимность, просто чувствомъ, близкимъ къ благодарности. У него есть потребность отдаться и принести себя въ жертву возлюбленной, и эта потребность тмъ сильне, что она не находитъ удовлетворенія. Но годы идутъ и подобнаго же рода чувство развивается и у любимой женщины. Между ними ршено, что они никогда не будутъ принадлежать другъ другу, но они сходятся во вкусахъ и сужденіяхъ. ‘Часто одинъ изъ нихъ, слушая другаго, восклицаетъ: ‘И я такъ думаю’,— а вскор и тому приходитъ чередъ сказать: ‘И я такъ же!’ И они мечтали, что еслибы Провиднію было угодно, то ихъ жизнь была бы полна одной любви, ‘была бы нчто сладостное, блестящее и возвышенное, подобно дрожащему мерцанію звздъ’.
Они были почти всегда на свжемъ воздух, на веранд, и втви деревьевъ, покрытыя желтыми осенними листьями, разстилались передъ ними и тянулись до края блднаго горизонта. Или они сидли въ павильон, въ конц аллеи, единственною мебелью котораго было канапе, обитое срою матеріей. Черныя пятнушки покрывали зеркало, отъ стнъ несло гнилью, а они оставались тамъ, болтая о себ и другихъ, о чемъ приходилось, очарованные другъ другомъ. Иногда они смотрли, какъ лучи солнца, проникая сквозь щели въ крыш, тянулись къ полу, подобно струнамъ громадной лиры.
Эта лира, я полагаю, была старая, настоящая лира временъ трубадуровъ и юности Флобера, и иной подумаетъ, что онъ именно здсь ударялъ по ея струнамъ. Романъ ‘L’ducation sentimentale’ вышелъ въ то время, когда имперія вступила въ періодъ послднихъ потрясеній. Въ продаж книга шла тихо. Вс газеты отозвались о ной, что она скучаю и, кром того, разумется, безнравственна. Но всего тяжеле для Флобера было молчаніе о ней, вскор наставшее. Семи лтній трудъ его, очевидно, пропалъ даромъ. А всему виной было то, что онъ слишкомъ много работалъ. Чтобъ изобразить Парижъ сороковыхъ годовъ, онъ изучалъ старыя картины и старые планы, возстановилъ исчезнувшія улицы, перечиталъ въ тысяч газетъ рефераты клубскихъ рчей, описанія уличной жизни и уличныхъ дракъ. Онъ хотлъ дать вполн врную картину города и слишкомъ увлекся. Историческія подробности утомляютъ читателя. Здсь, какъ и во многихъ другихъ случаяхъ, ненависть къ глупости завлекла его очень далеко. Еще въ дтств онъ вмст съ Булье забавлялся тмъ, что составлялъ сколь возможно врныя копіи съ оффиціальныхъ рчей, стихотвореній, произнесенныхъ при освященіи поломала или на похоронахъ короля, торжественныхъ и всякихъ другихъ рчей. Посл смерти Булье нашли цлыя кипы подобнаго матеріала. Въ ‘Мадамъ Бовари’ Флоберъ имлъ утшеніе помстить цлую рчь начальника бюро сельскохозяйственной выставки съ ея заказнымъ паосомъ и наивною неуклюжестью слога. А здсь онъ привелъ in extenso, притомъ по-испански, либеральную рчь, сказанную ‘патріотомъ-изъ Барселоны’ на народномъ митинг въ Париж въ 1848 году. Рчь неподражаема, какъ образчикъ громкихъ фразъ о свобод и прогресс, но все это мало вяжется съ главнымъ дйствіемъ романа. Картина эпохи слишкомъ широка, тутъ, какъ и въ ‘Саламбо’, пьедесталъ слишкомъ великъ для фигуръ. Флоберъ, безъ сомннія, и самъ замтилъ это, еще работая надъ ‘Саламбо’, писалъ онъ съ досадой одному другу: ‘Изученіе костюмовъ ведетъ къ тому, что мы забываемъ душу. Я бы отдалъ полстопы бумаги, покрытой рисунками въ теченіе пяти мсяцевъ, лишь бы три часа побыть въ чаду страстей, которыя испытали мои герои’. Но онъ не могъ поставить на второй планъ изображеніе частностей, общаго настроенія и бита парижанъ. Страсть въ наук все сильне овладвала имъ.
Три разсказа Флобера: ‘Простое сердце’, ‘Легенда о св. Юліан гостепріимномъ’ и ‘Иродіад’ составили небольшую мастерскую трилогію. Это — современная повсть, средневковая легенда и очеркъ изъ древней жизни.
Въ ‘Иродіад’, написанной въ стил ‘Саламбо’, авторъ набросалъ мрачную, но яркую карту Палестины въ эпоху Іоанна Крестителя. Тутъ читатель видитъ обрюзглое лицо любопытнаго и расточительнаго Вителлія, впившагося взоромъ въ потухшія паза отрубленной головы Іоанна.
‘Легенда о святомъ Юліан’ можетъ служить образцомъ воспроизведенія средневковой жизни. Ни одинъ монахъ не написалъ боле врной христіанской легенды. Ничто не можетъ такъ идти къ характеру ея, какъ заключеніе разсказа о прокаженномъ нищемъ, который сълъ у Юліана послдній кусокъ мяса и хлба, замаралъ его тарелку и сосудъ для питья и подъ-конецъ не только легъ на его постель, но и требовалъ, чтобы тотъ согрвалъ его своимъ голымъ тломъ. Бывшій принцъ смиренно покоряется и этому, и прокаженный крпко обнимаетъ его. Но въ ту же минуту Юліанъ преображается: глаза сіяютъ, какъ звзды, волосы становятся длинными и блестятъ подобно солнечнымъ лучамъ, дыханіе благоухаетъ за подобіе розъ. Крыша хижины раздается, и Юліанъ уносится въ голубую бездну, лицомъ къ лицу съ Господомъ Іисусомъ Христомъ, который возносить его на небеса.
Въ повсти ‘Простое сердце’ Флоберъ въ сущности разсказалъ исторію старой награжденной служанки изъ романа ‘Мадамъ Бовари’. Это — трогательная повсть объ одной старой служанк, отслужившей свой вкъ и брошенной, которая подъ-конецъ сосредоточиваетъ вою свою сердечную любовь на попуга. Она всему дивится въ попуга, въ своей простот она считаетъ его подобіемъ Св. Духа, въ род голубя на образ въ сельской церкви, и мало-по-малу въ ея сознаніи онъ заступаетъ мсто Св. Духа. Птичка умираетъ, и она велитъ набить изъ нея чучелу. Но въ часъ ея смерти она является ей въ исполинскихъ размрахъ, беретъ ее на свои распростертыя крылья и уносятъ въ рай. Это — какъ бы глубоко-грустная пародія конца легенды. И тутъ, и тамъ видніе и иллюзія. Флоберъ, повидимому, хочетъ сказать, что при слабости нашей природы и потребности въ утшеніи, при близости конца и способности къ обольщенію призраками всякая кучка соломы хороша.
Эти три разсказа не имли никакого успха. Въ нихъ ученость сдлала еще шагъ впередъ въ ущербъ жизни. Здсь уже нтъ почти никакихъ разговоровъ, разсказы скоре походятъ на сухой перечень содержанія, чмъ на повствованіе. Замтно было, что поэтъ какъ бы пренебрегаетъ созиданіемъ поэтическихъ образовъ. За то учености отведено слишкомъ много мста. Напримръ, въ легенд скрыта изумительная масса научныхъ данныхъ. Замтно, какъ много легендъ прочелъ Флоберъ, чтобы такъ врно воспроизвести духъ ихъ. Но онъ не сдлалъ попытки — сообщить читателю плоды этой учености. Не проложено ни малйшей тропинки въ первобытный лсъ легендарнаго міра, онъ стоитъ крпко сросшись втками и взоръ не проникаетъ въ чащу его. Разсказъ какъ будто разсчитанъ не на обыкновенныхъ современныхъ читателей, а на читателей XIII вка или спеціалистовъ.
Въ 1874 году явилось, наконецъ, произведеніе Флобера, которое самъ онъ считалъ своимъ главныхъ трудомъ, надъ которымъ работалъ 20 лтъ и въ которомъ всего ярче отразились вс отличительныя свойства его ума. Это произведеніе всхъ озадачило. Какъ только разнесся слухъ, что французскій романистъ написалъ книгу ‘Искушенія святаго Антонія’, то девять десятыхъ публики были уврены, что заглавіе это слдуетъ понимать въ шуточномъ или переносномъ смысл. Кто могъ думать, что въ этомъ сочиненіи самымъ серьезнымъ тономъ передается исторія искушеній египетскаго пустынника!
На подобныя попытки еще не ршался вообще ни одинъ романистъ, ни одинъ поэтъ. Правда, Гете написалъ ‘Классическую Вальпургіеву ночь’, Байронъ во второмъ акт ‘Каина’ далъ образецъ обработки подробностей подобныхъ картинъ, а Тургеневъ въ своихъ ‘Призракахъ’ мастерски разработалъ лишь отчасти сходный матеріалъ въ весьма скромной рамк, но раньше еще не являлось драмы въ семи отдленіяхъ, состоявшей изъ одного безконечно-длиннаго монолога, которая, врне, была точнымъ изображеніемъ того, что въ одну ужасную ночь совершилось въ мозгу человка подъ вліяніемъ галлюцинацій. И это произведеніе, хотя и неудачное, при воемъ своемъ тяжеломъ однообразіи, поражаетъ величіемъ и отмчено печатью чисто новаго времени — такъ, какъ не многія поэтическіе произведенія во французской литератур.
Святой Антоній стоитъ на порог своей хижины въ Египт, на гор. Высокій крестъ водруженъ въ землю, старая искривившаяся пальма склонилась надъ пропастью, Нилъ образуетъ озеро у подошвы горы. Солнце садится. Пустынникъ утомленъ посл дня, проведеннаго въ пост, труд и самоистязаніяхъ. Онъ чувствуетъ упадокъ душевныхъ силъ съ наступленіемъ сумерокъ. Дьяволъ, постоянно подстерегающій его, наводитъ на него сонъ, преисполненный соблазнительными сновидніями.
Прежде всего Антоній грустно мечтаетъ о своемъ дтств, объ Аммонаріи, молодой двушк, которую онъ когда-то любилъ, и мало-по малу онъ начинаетъ вздыхать и роптать. Онъ желалъ бы быть грамматикомъ или философомъ, сборщикомъ пошлинъ на мосту или богатымъ женатымъ купцомъ. Голоса, раздающіеся изъ мрака, сулятъ ему женъ, груды золота, вкусныя яства. Таково начало искушеній — проявленіе животныхъ наклонностей. Потомъ ему снится, что онъ — довренное лицо у императора, первый министръ его, особа всевластная. Онъ жестоко мстить своимъ врагамъ изъ среды отцовъ церкви и вдругъ попадаетъ на пиръ къ Навуходоносору, гд — горы яствъ и рки питій и зврь, украшенный драгоцнными камнями, возсдаетъ на трон. И самъ онъ длается Навуходоносоромъ и въ чаду пира чувствуетъ потребность обратиться въ животное. Онъ становится на четвереньки и мычитъ по-бычачьи. Оцарапавши руку о камень, онъ просыпается. Онъ бичуетъ себя въ наказаніе за это видніе. Но передъ нимъ является царица Савская во всемъ своемъ великолпіи и соблазняетъ его. Она стоятъ, благоухая всми, ароматами Востока, слова ея звучать какъ дивно-чарующая музыка. Въ пылу вожделнія Антоній протянулъ было къ ней руки, но… овладваетъ собою и отталкиваетъ ее. Царица со всей свитой исчезаетъ. Тогда дьяволъ принимаетъ образъ его стараго ученика Кларіона, чтобы поколебать въ немъ вру.
Маленькій, тщедушный Кларіонъ указываетъ ему прежде всего на противорчія между Ветхимъ и Новымъ Завтомъ, потомъ на противорчія въ Новомъ. И Кларіонъ растетъ. А въ ум Антонія пробуждаются воспоминанія о всхъ тхъ ересяхъ, о которыхъ онъ слышалъ и читалъ въ Александріи и противъ которыхъ успшно боролся нкоторое время. Сотни и тысячи христіанскихъ сектъ, еретическихъ ученій, одно другаго чудовищне,— сами еретики кричатъ ему въ уши. Каждый изъ нихъ извергаетъ передъ нимъ свои сумасбродныя фантазіи. Передъ читателемъ мелькаетъ цлый рядъ человческихъ глупостей и безумствъ. А Кларіонъ все растетъ. За еретиками слдуютъ боги равныхъ религій въ громадной процессіи, начиная съ отвратительныхъ, уродливыхъ каменныхъ божествъ и деревянныхъ фетишей древнйшихъ временъ до кровавыхъ божествъ Востока и изящныхъ боговъ Греціи. Вс они проходить мимо и каждый исчезаетъ съ жалобнымъ воплемъ. Послднимъ прыгаетъ въ бездну Крепитусъ, римскій богъ пищеваренія.
Затмъ наступаетъ страшная тишина, глубокая ночь.
— Они вс исчезли,— говоритъ Антоній.
— Я остался,— отвчаетъ голосъ.
И Иларіонъ стоитъ передъ нимъ, еще выше, просвтленный, прелестный какъ ангелъ, сіяющій валъ солнце, таково громаднаго роста, что Антоній, смотря на него, долженъ откидывать голову назадъ.
— Кто ты?
— Мое царство столь же обширно, какъ и міръ, и моимъ желаніямъ нтъ границъ. Я постоянно иду впередъ, освобождая умы и взвшивая міры, безъ страха, безъ состраданія, безъ любви и безъ Бога. Меня называютъ наукою,— отвчалъ Иларіонъ.
Антоній отступаетъ въ ужас.
— Ты скоре — дьяволъ!
— Хочешь ты его видть?— Показывается лошадиная нога, дьяволъ поднимаетъ святаго на рога и несется съ нимъ въ пространство, по небу новой науки, гд міровыхъ тлъ такое же множество, какъ песчинокъ въ мор. И твердь расширяется вмст съ мыслями Антонія. ‘Выше, выше!’ — восклицаетъ онъ. Передъ его взорами открывается безконечность. Робко спрашиваетъ онъ у дьявола о Бог. Послдній отвчаетъ также вопросами, сомнніями. ‘То, что ты называешь формою, есть, быть-можетъ, только обманъ твоихъ чувствъ,— а то, что ты называешь сущностью, не больше, какъ грёза твоего воображенія. Это знаетъ, не есть ли міръ вчное теченіе вещей и событій, а призракъ — единственная истина, иллюзія — единственная дйствительность. Поклонись мн,— вдругъ восклицаетъ дьяволъ,— и прокляни призракъ, который ты называешь Богомъ!’ — Онъ исчезаетъ, а Антоній просыпается, лежа на спин на краю скалы.
Зубы у него стучатъ, онъ боленъ. У него нтъ больше въ хижин ни хлба, ни воды, и виднія снова начинаются. Одъ теряется среди массы ревущихъ животныхъ и фантастическихъ чудовищъ. Онъ падаетъ все ниже, онъ уже въ ндрахъ земли, подъ корнями растеній и камнями. Онъ чувствуетъ пантеистическое стремленіе длиться съ природою, и вотъ его послдній крикъ:
‘Мн хочется летать, плавать, лаять, ревть, завывать. Хотлось бы мн имть крылья, чешуйчатую кожу, черепичный покровъ, птичій клювъ, извиваться, длиться на части, быть во вашъ, разноситься въ воздух подобно запаху, прозябать какъ растеніе, звучать какъ мелодія, сіять подобно свту, крыться подъ всми формами и проникать въ каждый атомъ! ‘
Но ночь проходитъ. Эта былъ лишь новый кошмаръ. Всходитъ солнце, и на диск его онъ видать сіяющій ликъ Христа.— Вотъ послдняя ироническая выходка автора, впрочемъ скромная: ‘Антоній творитъ крестное знаменіе и снова начинаетъ читать молитвы,— занятіе, прерванное видніями’.
Въ этомъ произведеніи высказался весь Флоберъ. Онъ выбралъ легенду о святомъ Антоніи, чтобъ отвести душу и высказать человчеству горькія истины. Подобный выборъ объясняется тмъ, что въ этомъ сюжет совмщены древній міръ и Востокъ, который онъ такъ любилъ. Здсь онъ могъ говорить объ обширныхъ городахъ и странахъ Египта, пустить въ ходъ яркія краски и исполинскія формы. Здсь онъ изображалъ безсиліе и глупость не какого-либо общества, а цлаго міра, здсь онъ объективно показалъ человчеству, какъ оно въ каждый моментъ своего существованіи по поясъ тонетъ въ грязи и крови,— и указалъ, какъ на единственное спасеніе, за науку, которой боятся, какъ чорта.
Идея была возвышенна и нова, но, къ сожалнію, выполненіе же стоитъ на высот замысла. Книгу тянетъ къ низу о тяжести вложеннаго въ нее матеріала. Это — не поэтическое произведеніе, а на половину теогонія, на половину эпизодъ изъ церковной, исторіи, и все это изложено въ форм психологическаго анализа видній. Въ немъ такая масса подробностей, которая утомляетъ, какъ восхожденіе на почти отвсную, гору. Нкоторыя мста вполн понятны только для ученаго, а для обыкновеннаго читателя почти недоступны. Великій писатель затерялся въ отвлеченной учености и отвлеченной рчи. Печально было видть,— мтко выразился Эмиль Зола,— какъ этотъ столь могучій талантъ каменлъ подобно древнимъ миологическимъ существамъ. Мало-по-малу — сначала съ ногъ до пояса, потомъ съ пояса до головы — Флоберъ обратился въ мраморную статую.
Я прберегъ въ концу бесду объ одномъ изъ видній Антонія, потому что оно мн кажется самымъ замчательнымъ и, безъ сомннія, происходило съ самимъ авторомъ. Вс боги исчезли и путешествіе по небесному пространству кончилось. Антоній видитъ на другомъ берегу Нила сфинкса, который протягиваетъ ноги и ложится на брюхо. Потомъ, химера начинаетъ прыгать вокругъ него, бгаетъ, лаетъ, изъ ноздрей пышетъ пламя и она бьетъ но крыльямъ драконьимъ хвостомъ.
Что такое сфинксъ?— Что иное, какъ не темная загадка, прикованная въ земл, вчный вопросъ, мудрствующая наука?
А что такое химера?— Что же больше, какъ не крылатое воображеніе, поражающее пространства и крыльями свояки касающееся звздъ?
Сфинксъ говоритъ: ‘Стой смирно, химера! Не бги тамъ скоро, не летай такъ высоко, не лай такъ громко. Перестань дышать мн пламенемъ въ лицо. Вдь, теб не растопить моего гранита’.
Химера отвчаетъ: ‘Я тогда не остановлюсь. Теб не поймать меня, страшный сфинксъ!’
Химера скачетъ по переходамъ лабиринта, несется надъ моремъ, влетаетъ въ средину парящихъ облаковъ.
Сфинксъ лежитъ неподвижно и чертитъ копями буквы на песк, обдумываетъ, разсчитываетъ, уставивъ неподвижные взоры на горизонтъ… А море катитъ валы, нива волнуется, караваны идутъ мимо, города разрушаются.
Онъ восклицаетъ: — ‘Фантазія! Подними меня на твоихъ крыльяхъ, избавь отъ смертельной тоски!’
А химера отвчаетъ: ‘Ты — невдомый! Я влюблена въ твои глаза, я кружусь около тебя, подобно пылкой гіен, обними меня, оплодотвори меня!’
Сфинксъ поднимается. Но химера убгаетъ, страшась быть раздавленною подъ тяжестью каменной массы.
‘Невозможно!’ — печально восклицаетъ сфинксъ и глубоко погружается въ песокъ.
Я вижу въ этой сцен послднюю исповдь Флобера, подавленный ропотъ его на безплодность труда цлой жизни — этого главнаго произведенія въ особенности. Сфинксъ и химера, наука и поэзія у него, желали и искали другъ друга постоянно, носились одинъ вокругъ другаго съ томленіемъ и пыломъ, но оплодотвореніе поэзіи наукой ему не удалось.
Нельзя сказать, чтобъ основная мысль Флобера была безразсудна или неврна,— напротивъ, я убжденъ, что такова будущность поэзіи. Вдь таково было ея прошлое. Величайшіе поэты: Эсхилъ, Дантъ, Шекспиръ и Гёте знали все существенное, что знали въ ихъ время, и вносили свои знанія въ поэзію. Но въ нашъ вкъ, когда новая наука пошла всюду новыми путями, трудне, чмъ когда-нибудь, овладть ею. У Флобера не было непосредственной гармоніи ума, которая облегчаетъ трудности и примиряетъ рзкія противорчія въ мір идей.
‘La tentation de Saint-Antoine’ было едва замчено во Франціи. Его встртили шутками. Поэту нужно было двадцать лтъ, чтобъ его написать, а въ двадцать мсяцевъ у всхъ остряковъ составился такой отзывъ: ‘Книга смертельно скучна. Какъ могъ авторъ думать, что подобныя вещи займутъ парижанъ!… Нтъ, ‘Мадамъ Бовари’ — другое дло… Зачмъ онъ не повторился (какъ вс плохіе писатели), зачмъ не написалъ новыхъ десяти ‘Мадамъ Бовари?’
Онъ ухалъ въ Круасси, заперся тамъ на цлые мсяцы, глубоко оскорбленный, и снова принялся за работу. Онъ состарлся, смерть отняла у него друзей, старшихъ лтами, Жоржа Сандо, Теофила Готье, друзей юности и людей одного направленія — Луи Булье, Фейдо, Жюля де-Гонкура и т. д. Онъ былъ одинокъ, боленъ, не могъ почти ходить, не могъ даже видть, какъ другіе ходятъ. Онъ обднлъ: по доброт онъ доврилъ все состояніе единственной племянниц, а мужъ ея промоталъ его и Флоберу на закат дней приходилось печься о дневномъ пропитаніи. Подъ-конецъ онъ рдко здилъ въ Парижъ, не выходилъ даже въ садъ, а ходилъ только взадъ и впередъ изъ спальни въ кабинетъ, чтобы ссть съ аппетитомъ за свой одинокій обдъ.
Онъ умеръ въ ма 1880 года и похороненъ близъ Руана. Похороны были малолюдны — лишь небольшая кучка друзей, пріхавшихъ изъ Парижа. Изъ Руана не было почти никого,— большинству жителей онъ былъ совсмъ неизвстенъ, а меньшинство, знавшее его, ненавидло, какъ писателя безнравственнаго и неврующаго.