В. В. Воровский
Грустные итоги
(Вместо обзора)
‘Мне скучно, бес!’
А. С. Пушкин, ‘Фауст’1.
Профан
Грустные итоги, Воровский Вацлав Вацлавович, Год: 1910
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. В. Воровский. Фельетоны
Издательство Академии наук СССР, Москва, 1960
Недалеко то время, когда наша публика кипела бурными страстями и требовала от писателя таких же бурных мотивов. И писатели, наперегонку друг перед другом, настраивались на ‘гражданский’, а то и впрямь на ‘пролетарский’ лад и жарили вирши и прозу, воспевавшие ‘счастье битвы’.
Потом пришло время, когда ‘битвы’ были закончены, обыватель, по словам ‘Энеиды’, ‘пiджав хвiст, мов собака, мов Каiн затрухнув увесь’2. ‘Пролетарское’ настроение пролетело. Его место заняли ‘звоны-перезвоны’, ‘дерзания’ и ‘достижения’ совершенно из другой оперы.
Затем наступило время, когда все эти сперва неясные ‘дерзания’ и ‘достижения’ воплотились в совершенно ясные клубничные мелодии. Писатели, быстро смекнув, где раки зимуют, опять принялись взапуски перегонять друг друга. Но если прежде спрашивали, кто напишет смелее, теперь искали, кто нарисует голее, если прежде спрашивали, кто радикальнее, теперь допытывались, кто забористее, если прежде требовали ‘пролетарского’, то теперь стали алкать кафешантанного, марсельезу сменил матчиш.
Но и это время прошло. И как раз на долю минувшего, печальной памяти года выпало регистрировать это охлаждение к санинизму, матчишизму и вообще порнографии. Публике это надоело. Есть ли это положительный признак? Есть ли это указание на новый, отрадный поворот? По отношению к части общества — например, к некоторым слоям молодежи,— пожалуй, по отношению же к широкой публике — едва ли. Скорее напротив. Скорее это охлаждение есть признак абсолютного охлаждения, погружения в безысходную скуку.
Это новое настроение минувшего года можно характеризовать словами пушкинского Фауста: ‘Мне скучно, бес!’ Обывателю стало скучно от всего: и от политики, и от литературы, и от искусства.
Литература в истекшем году, если и не дала ничего особенно крупного, все же дала немало интересного — интересного для вдумчивого и, главное, интересующегося читателя. Но массовый читатель перестал интересоваться. Вот ему дают Горького — писателя из крупных, среди нашего поколения, но читатель морщится: какое-то искание ‘правды’, ‘бога’, старые, надоевшие ‘вопросы’… Скучно!.. Даже не отрицает, не спорит, не ругается, а просто говорит: скучно. И от этого ‘скучно’ тянется какая-то серая тоскливая паутина.
Вот ему подносят Л. Андреева — писателя опять-таки из крупных среди нашего поколения, уж этот писатель должен бы понравиться: он не прет против рожна модных настроений, а, напротив, очень чутко отражает их. Но нет, сначала читатель как будто хватается за книгу, но прочтя, опять зевает… ‘Скучно’.
Сунете ли вы ему новую вещь Куприна, ‘Яму’ что ли,— он опять недоволен: добродетельно, скажет, а в общем скучно.
Поднесете ли ему изломанную, издерганную, неврастеническую вещицу Сергеева-Ценского — он и тут не удовлетворен, опять ему скучно.
Еще недавно столь соблазнительные для него Сологубы, Каменские, Кузмины и пр<,очие>, теперь позабыты, их книги желтеют на полках магазинов, тщетно вздыхая по покупателю, гремевшие недавно имена кажутся столь же древними, как греческие классики, писатели и издатели плачут от отчаяния.
А читатель ловит мух на оконном стекле и, зевая до хряска скул, повторяет: ‘Мне скучно, бес!’
Бедный, бедный бес русской литературы! Пляши, вейся, кувыркайся, изобретая новые коленца,— ибо твоему повелителю скучно. Твой повелитель объелся всяких пряностей: и политики, наперченной до того, что дух захватывало и глаза на лоб вылезли, и декадентщины, от которой по ночам снились фиолетовые черти, и порнографии, такой, что седовласые старцы, угнетенные общественным почетом и многочисленным семейством, ржали, как молодые жеребчики, вырвавшиеся в поле… Всего этого облопался, облакался читающий обыватель. Чем же теперь его может сманить писатель? Какими новыми гастрономическими выдумками? Какими сочетаниями политики и порнографии, декадентства и ‘пролетарства’?
Никогда еще писатель,— я разумею серьезного, уважающего себя и литературу писателя,— не был в такой отчаянной зависимости от читающей массы, как в наши дни. Литература вполне стала ‘товаром’, в качестве ‘товара’ попала в руки торговцев-издателей, которые опытным глазом следят за рынком и направляют предложение сообразно спросу.
— Вы что это, насчет политики?— Нет-с, извините-с, не пройдет. Подайте-ка лучше порнографии.
И происходит характерный искусственный отбор писателя, неспособные приноравливаться ‘в 24 минуты’ к капризным требованиям рыночных колебаний, погибают, т. е. опускаются, уходят из литературы, спиваются, попадают в сумасшедшие дома, умирают от чахотки, стреляются (путей этого ‘исхода’ очень много, и все они одинаково не возбраняются, ведь мы страна конституционная!).
Те же, что по юркости и прыткости натуры умеют приспособиться,— выживают. И пишут они соответственно настроению покупателя, причем, конечно, оказывается, что не они приспособляются ко вкусам ‘толпы’, а самая эта толпа идет на их голос пророков. Надо же и им иметь какое-либо утешение!
Настроение ‘мне скучно, бес’ зиждется, конечно, всецело на капризе, а каприз любит развлекаться частыми сменами обстановки, именуемыми модой. И действительно, если присмотреться, до чего быстро сменялась за последние годы литературная мода, до чего ‘короток век’ литературных направлений-однодневок, поневоле согласишься, что обывателю не только бесовски, но прямо дьявольски скучно.
А между тем количество книг, выброшенных в прошлом году на рынок,— громадно. И чего тут нет: тут и полные собрания сочинений модных заграничных авторов, тут и сотни выпусков похождений русских и иностранных сыщиков, тут и новейшие философские системы всех толков, тут и беллетристическое, и научное, и нелепое, и свое, и чужое, и растлевающее, и полезное. А главное, все это идет вразброд, нет намека на какую-либо объединяющую мысль, на какой-либо преобладающий интерес, на какое-либо связующее настроение. Нет, словно в мелочной лавке, где все есть, и все только с одной-единственной целью: повыгоднее продать.
Некогда был писатель, и нес он читателю свою мысль. Теперь читатель мало знает писателя, он знает скорее издателя, сующего ему свой товар. И когда вы замечаете на обложке новой книги неизвестное еще имя начинающего литератора, поспешите справиться об издателе, марке, под которой товар выпущен на рынок. И если марка солидная, вы спокойны, что недаром тратите свой рубль.
‘Бывали хуже времена, но не было подлее’. Впрочем, по части подлости изобретательность истории неисчерпаема.
‘Наше слово’,
1 января 1910 г.
1 Эпиграфом взяты первые слова из ‘Сцены из Фауста’.
2 Цитата из поэмы украинского писателя XIX в. И. П. Котляревского ‘Энеида’.