ГРУСТЬ.
ГРУСТЬ.
(Памяти М. Ю. Лермонтова, ум. 15 іюля 1841 г.).
К.
‘Русская Мысль’, кн.VII, 1891
Грусть, К., Год: 1891
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Пятьдесятъ лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ умеръ Лермонтовъ. Воспоминаніе о смерти поэта, безъ сомннія, напомнитъ намъ и его поэзію. Да, напомнитъ, потому что мы успли уже забыть ее. Образцовыя стихотворенія Лермонтова съ разршенія учебнаго начальства держатся еще въ педагогическомъ оборот, и благодаря тому многіе знаютъ наизусть и Бородино, и Втку Палестины, и даже Пророка. Но поэзія Лермонтова — только наше школьное воспоминаніе: въ нашемъ текущемъ житейскомъ настроеніи, кажется, не уцлло ни одной лермонтовской струны, ни одного лермонтовскаго аккорда. Жалть ли объ этомъ? Можетъ быть — да, а можетъ быть — и нтъ. Отвтъ зависитъ отъ оцнки этой давно затихшей псни и отъ того, запалъ ли въ насъ отъ нея какой-нибудь отзвукъ,— лучше сказать, была ли она сама отзвукомъ какого-нибудь цннаго общечеловческаго или, по крайней мр, національнаго мотива, или въ ней прозвучало чисто-индивидуальное настроеніе, которое сложилось подъ вліяніемъ капризныхъ случайностей личной жизни и вмст съ ней замерло, обогативъ только запасъ рдкихъ психологическихъ возможностей. Въ послднемъ случа поэзію Лермонтова едва ли стоитъ вызывать съ тихаго кладбища учебной христоматіи.
Педагогическій успхъ поэзіи Лермонтова можетъ показаться неожиданнымъ. Принято думать, что Лермонтовъ поэтъ байроновскаго направленія, пвецъ разочарованія, а разочарованіе — настроеніе мало приличествующее школьному возрасту и совсмъ неудобное для педагога, какъ воспитательное средство. Между тмъ, посл старика Крылова, кажется, никто изъ русскихъ поэтовъ не оставилъ посл себя столько превосходныхъ вещей, доступныхъ выраженію и сердцу учебнаго возраста безъ преждевременныхъ возбужденій, и, притомъ, не въ наивной форм басни, а въ вид баллады, легенды, историческаго разсказа, молитвы или простаго лирическаго момента. Неожиданно и то, что русскій поэтъ первой половины нашего вка сталъ пвцомъ разочарованія. Настроеніе, которое въ поэзіи обозначается именемъ великаго англійскаго поэта, сложилось изъ идеаловъ, съ какими западно-европейское общество переступило чрезъ рубежъ XVIIB вка, и изъ фактовъ, какіе оно пережило въ начал XIX вка,— изъ идеаловъ, подававшихъ надежду на невозможность подобныхъ фактовъ, и изъ фактовъ, показавшихъ полную несбыточность этихъ идеаловъ. Байронизмъ — это поэзія развалинъ, пснь о кораблекрушеніи. На какихъ развалинахъ сидлъ Лермонтовъ? Какой разрушенный Іерусалимъ онъ оплакивалъ? Ни на какихъ и никакого. Въ т годы у насъ бывали несчастія и потрясенія, но ни одного изъ нихъ нельзя назвать крушеніемъ идеаловъ. Старыя врованія, исторически сложившіяся и укрпившіяся въ общественномъ сознаніи, уцлли, а новыя идеи еще не успли дозрть до общественныхъ идеаловъ и свялись, какъ мечты, отдльныхъ умовъ, неосторожно отважившихся забжать впередъ своего общества. Намъ не приходилось сидть на ркахъ вавилонскихъ, оплакивая родныя разрушенныя святыни, и даже о пожар Москвы мы вспоминали неохотно, когда вжливою и сострадательною рукой брали Парижъ.
Поэзія Лермонтова развивалась довольно своеобразно. Поэтъ не сразу понялъ себя, его настроеніе долго оставалось для него самого загадкой. Это отчасти потому, что Лермонтовъ получилъ очень раннее и одностороннее развитіе, ускорявшееся излишнимъ количествомъ вншнихъ возбужденій. Рано пробудившаяся мысль питалась не столько непосредственнымъ наблюденіемъ, сколько усиленнымъ и однообразнымъ чтеніемъ, впечатлніями, какія наввались поэзіей Пушкина, Гейне, Ламартина и особенно ‘огромнаго Байрона’, съ которымъ онъ уже на 16 году былъ неразлученъ, по свидтельству Е. А. Хвостовой. Этимъ нарушена была естественная очередь предметовъ размышленія. То, чмъ усиленно возбуждалась ранняя мысль Лермонтова, это были преимущественно предметы, изъ которыхъ слагается жизнь сердца, притомъ, тревожнаго и притязательнаго. Можетъ быть, хорошо начинать жизнь такими предметами, но едва ли правильно начинать ими изученіе жизни. Съ трудомъ разбираясь въ воспринимаемыхъ впечатлніяхъ, Лермонтовъ вдумывался въ безпокойное и хаотическое настроеніе, ими наввавшееся, рядился въ чужіе костюмы, примрялъ къ себ героическія позы, вычитанныя у любимыхъ поэтовъ, подбиралъ гримасы, чтобы угадать, которая ему къ лицу, и такимъ образомъ стать на себя похожимъ. Для этой работы особенно много образовъ и пріемовъ дала ему манерная и своенравно-печальная поэзія Байрона и въ этомъ отношеніи ей трудно отказать въ сильномъ вліяніи на нашего поэта. Отъ этихъ театральныхъ ужимокъ осталось на поэтической физіономіи Лермонтова нсколько складокъ, слдовъ безпорядочнаго литературнаго воспитанія, поддержаннаго дурно воспитаннымъ общественнымъ вкусомъ. До конца своего недолгаго поприща не могъ онъ освободиться отъ привычки кутаться въ свою нарядную печаль, выставлять гной своихъ душевныхъ ранъ, притомъ, напускныхъ или декоративныхъ, трагически демонизировать свою личность,— словомъ, казаться лейбъ-гвардіи гусарскимъ Мефистофелемъ. Было бы большою ошибкой видть во всемъ этомъ одинъ бутафорскій приборъ, только чуждыя накладныя краски, которыя съ лтами должны были свалиться ветхою чешуей съ поэтическаго подлинника, не оставивъ на немъ своего слда. Эти изысканные пріемы поэтическаго творчества появляются у Лермонтова въ такіе ранніе годы, когда усвоенная манера не столько отражаетъ, сколько направляетъ настроеніе души. Поэту уже не вернуть своихъ юныхъ гордыхъ дней, жизнь его пасмурна, какъ солнце осени суровой, онъ умеръ, душа его скорбитъ о годахъ развратныхъ: все это пишетъ не боле какъ 15-ти лтній мальчикъ, посвящая друзьямъ свою поэму, свои ‘печальныя мечты, плоды душевной пустоты’. Когда усплъ пережить вс эти нравственные ужасы благовоспитанный и прекрасно учившійся гимназистъ университетскаго благороднаго пансіона? Вторя этому настроенію, въ Корсар, Преступник, Смерти и другихъ пьесахъ тхъ лтъ (1828—1830 гг.) являются все мрачные образы, печальные или ожесточенные, въ юношескихъ тетрадяхъ поэта уцлли наброски задуманныхъ драмъ все съ ужасными сюжетами, съ трагическими положеніями. Изъ этихъ образовъ и положеній постепенно складывается типъ, который такъ долго владлъ воображеніемъ поэта. Сначала, напримръ, въ Портрет, Моемъ демон и первомъ очерк Демона (1829 г.) онъ выступаетъ въ неясныхъ общихъ очертаніяхъ и потомъ получаетъ опредленный обликъ, даже нсколько обликовъ въ цломъ ряд поэмъ, драмъ и повстей, конченныхъ и неконченныхъ. Поэтъ лелялъ этотъ типъ, какъ свое любимое поэтическое дтище, всматривался въ него, ставилъ его въ разнообразныя позы и обстановки, изображалъ то печальнымъ и влюбленнымъ демономъ, то мстительнымъ русскимъ дворовымъ холопомъ-пугачевцемъ, то дикимъ кавказскимъ* горцемъ, то великосвтскимъ игрокомъ, то ипохондрикомъ-художникомъ, то, наконецъ, кавказскимъ офицеромъ-баричемъ изъ высшаго столичнаго свта, не знающимъ, куда двать себя отъ скуки. На всхъ этихъ изображеніяхъ положена печать той ‘горькой поэзіи’, которую, по выраженію самого поэта, нашъ бдный вкъ выжималъ изъ сердца ея первыхъ проповдниковъ, во всхъ нихъ сказывается то чувство житейской нескладицы, противорчій людской жизни, которое проходитъ основнымъ мотивомъ въ раннихъ произведеніяхъ Лермонтова. Онъ съ любовью искалъ этихъ противорчій и съ наслажденіемъ любовался ими, не отворачиваясь даже отъ самыхъ пошлыхъ, съ такимъ мефистофельскимъ злорадствомъ изображенныхъ имъ въ стихотвореніи Что толку жить. Не даромъ самъ поэтъ сопоставлялъ себя съ своимъ ‘хладнымъ и суровымъ’ демономъ, называя себя зла избранникомъ, который въ жизни зло лишь испыталъ и зломъ веселился, припомнимъ, что первоначально поэтъ думалъ изобразить демона торжествующимъ и жертву его страсти превратить въ духа ада, какъ будто торжество зла тогда боле гармонировало съ его эстетическимъ настроеніемъ. Изъ всхъ этихъ несродныхъ поэту усилій воображенія и сердца онъ вынесъ, по его словамъ, усталую душу, объятую тьмой и холодомъ, еще далеко не достигнувъ рубежа молодости. Лермонтовъ быстро развивался. Согласно съ привычнымъ направленіемъ своей мысли, онъ и этой небезпримрной особенности своего роста придавалъ трагическое значеніе. У него сложился взглядъ на себя, какъ на человка, рано отцвтшаго и преждевременно созрвшаго, успвшаго отжить, когда обыкновенно только начинаютъ жить. Любимымъ образомъ, къ которому онъ обращался для своей характеристики, былъ тощій плодъ, до времени созрвшій, который сиротой виситъ между цвтовъ, не радуя ни глазъ, ни вкуса.
Ужасно старикомъ быть безъ сдинъ.
Въ 1832 г., 18-ти лтъ отъ роду, Лермонтовъ писалъ въ одномъ дружескомъ письм: ‘все кончено, я отжилъ, я слишкомъ рано созрлъ, дале пойдетъ жизнь, въ которой нтъ мста для чувствъ’. Онъ сталъ думать, что пора мечтаній для него миновала, что онъ утратилъ вру, отцвлъ для наслажденій и потерялъ вкусъ въ нихъ, по крайней мр, за годъ до выхода изъ юнкерской школы (1833 г.), мечтая объ офицерскихъ эполетахъ и рисуя планъ своей жизни по окончаніи школьнаго курса, онъ писалъ, что сохранялъ потребность только въ чувственныхъ удовольствіяхъ, въ счастіи осязательномъ, въ такомъ, какое покупается золотомъ и которое можно носить съ собою въ карман, какъ табакерку, чтобы оно только обольщало его чувства, оставляя въ бездйствіи его усталую душу. Въ этой печальной повсти поэта о своемъ нравственномъ разореніи, конечно, не все дйствительный житейскій опытъ, а есть и доля поэтической мечты, есть даже не мало заимствованныхъ со стороны, вычитанныхъ образовъ, принятыхъ за свою собственную мечту. Но мысль, рано и долго питавшаяся такими образами и чувствами, должна была покрыть въ глазахъ поэта людей и вещи тусклымъ свтомъ, настроеніе унынія и печали, первоначально наввавшееся случайными, хотя бы даже призрачными впечатлніями, незамтно превращалось въ потребность или въ ‘печальную привычку сердца’, говоря словами поэта. Это настроеніе, столь неблагопріятное для нравственнаго роста поэта, имло, однако, благотворное дйствіе въ другомъ отношеніи. Утомляемый или возбуждаемый впечатлніями, приносимыми со стороны, онъ рано началъ искать пищи для ума въ себ самомъ, много передумалъ, о чемъ рдко думается въ т годы, выработалъ то умнье наблюдать и по наружнымъ примтамъ угадывать душевныя состоянія, которое такъ ярко уже блеститъ мстами въ его ранней и наивной, но необыкновенно живой и бойкой Повсти. Исторію этихъ раннихъ и любимыхъ думъ своихъ, смутныхъ, тревожныхъ и настойчивыхъ, онъ самъ разсказалъ въ стихотвореніи, помченномъ 11 іюня 1831 г. (Моя душа, я помню, съ дтскихъ лтъ). Эта пьеса, которую можно назвать одной изъ первыхъ главъ поэтической автобіографіи Лермонтова, показываетъ, какъ рано выработалась въ немъ та неугомонная, вдумчивая, привычная къ постоянной дятельности мысль, участіе которой въ поэтическомъ творчеств вмст съ удивительно послушнымъ воображеніемъ придаетъ такую своеобразную энергію его поэзіи.
Всегда кипятъ зретъ что-нибудь
Въ моемъ ум…
Было бы очень жаль, если бы чувства и манеры ихъ выраженія, рано усвоенныя поэтомъ, дали окончательное направленіе его поэзіи. Эти чувства и манеры были особенностью его поэтическаго воспитанія, а не свойствами его поэтической природы, и послужили только средствомъ для него глубже понять свой талантъ. Ранніе поэтическіе опыты Лермонтова были пробой пера, предварительною черною работой надъ своимъ талантомъ. Странное дло!.Чмъ настойчиве готовился поэтъ къ собственнымъ похоронамъ, чмъ больше накоплялся въ его ум запасъ мрачныхъ и печальныхъ думъ, тмъ чаще прорывались въ его псн свтлыя ноты, тмъ выше поднимался ея тонъ. Это настроеніе довольно рано начинаетъ пробиваться изъ-подъ прежняго и становится особенно замтно по выход поэта изъ юнкерской школы (въ 1834 г.), когда онъ вступилъ въ третье десятилтіе своей жизни. Лермонтовъ иногда возвращался къ прежнимъ темамъ, перепвалъ свои старыя псни подъ ладъ новаго настроенія. Сравните его пьесу 1830 г. Я не люблю тебя съ пьесой 1837 г. Разстались мы. Тема обихъ пьесъ одна и та же — слдъ, оставленный въ воспоминаніи исчезнувшею сильною привязанностью, но мотивы различны. Въ первой пьес ея образъ, оставшійся въ его душ, служитъ ему только безсильнымъ напоминаніемъ умчавшагося сна страстей и мукъ, во второй пьес этотъ образъ сохраняетъ еще часть силы своего подлинника надъ своимъ носителемъ, который не можетъ разлюбить его, какъ призракъ своихъ лучшихъ дней, самый моментъ, схваченный поэтомъ, оттненъ нсколько различно въ обихъ пьесахъ: въ первой это разрывъ, во второй — какъ будто только разлука. Эта перемна настроенія сказалась и въ новой развязк, какую далъ поэтъ Демону въ окончательной редакціи поэмы: Тамара не достается навсегда духу-искусителю, ей все прощается за то, что она много страдала и любила. Новое настроеніе выразилось въ цломъ ряд поэтическихъ образовъ, которые каждый изъ насъ такъ хорошо помнитъ смолоду. Мятежный парусъ, просящій бури, какъ будто въ буряхъ есть покой, пустынныя пальмы, наскучившія своимъ спокойнымъ одиночествомъ и поплатившіяся жизнью за удовлетворенное желаніе порадовать чей-нибудь благосклонный взоръ, дубовый листокъ, оторвавшійся отъ родной втви и на далекой чужбин напрасно просящій пріюта у молодой избалованной чинары, одинокій старый утесъ, тихонько плачущій въ пустын посл разлуки съ погостившей у него золотой тучкой, наконецъ, этотъ двойной Сонъ, поражающій красотой скрытой въ немъ печали, въ которомъ онъ, одиноко лежа въ знойной долин Дагестана съ пулей въ груди, видитъ во сн, какъ ей среди веселаго пира грезится его трупъ, истекающій кровью въ долин Дагестана,— какъ непохожи эти образы на прежде ласкавшую воображеніе поэта дикую картину бурнаго океана, замерзшаго съ поднятыми волнами, въ театральномъ вид мертвеннаго движенія и безпокойства! Въ этихъ образахъ и жажда тревогъ и волненій безъ цли, безъ мысли о счасть, просто какъ привычная потребность безпокойнаго сердца, и грустная иронія жизни надъ горделивымъ и самолюбивымъ желаніемъ стать источникомъ счастья и радостей для другихъ, и уединенная грусть о мимолетно скользнувшемъ счасть, и упрекъ безсердечному самодовольству счастливыхъ людей, и безмолвная безъ жалобъ обоюдусторонняя заочная скорбь разрываемаго смертью взаимнаго счастья безъ возможности утшить другъ друга въ минуту разлуки,— все мотивы, мало отвчающіе эпопе бурныхъ страстей, самодовольной тоски и гордаго страданія, которыми проникнуты раннія произведенія поэта. Наконецъ,.рядъ надменныхъ и себялюбивыхъ героевъ, все пережившихъ и передумавшихъ, брезгливыхъ носителей скуки и презрнія къ людямъ и жизни, у которой они взяли все, что хотли взять, и которой не дали ничего, что должны были дать, завершается спокойно-грустнымъ библейскимъ образомъ пророка, съ беззлобною скорбью ушедшаго отъ людей, которымъ онъ напрасно проповдывалъ любви и правды чистыя ученья. Демоническіе призраки, прежде владвшіе воображеніемъ поэта, потомъ стали казаться ему ‘безумнымъ, страстнымъ, дтскимъ бредомъ’. То былъ не переломъ въ развитіи поэтическаго творчества, а его очищеніе отъ наносныхъ примсей, углубленіе таланта въ самого себя. Новые образы постепенно выступали изъ безпорядочныхъ и смутныхъ юношескихъ видній, новые мотивы складывались изъ нестройныхъ порывистыхъ впечатлній по мр того, какъ зрвшая мысль очищала ихъ отъ тяжелаго бреда неустановившейся фантазіи. Лермонтовъ не выращивалъ своей поэзіи изъ поэтическаго зерна, скрытаго въ глубин его духа, а какъ скульпторъ вырзывалъ ее изъ безформенной массы сбояхъ представленій и ощущеній, отбрасывая все лишнее. У него не ищите того поэтическаго свта, какой бросаетъ поэтъ-философъ ‘на мірозданіе, чтобы по-своему освтить соотношеніе его частей, ихъ стройность или нескладицу, у него нтъ поисковъ смысла жизни, но въ ея явленіяхъ онъ искалъ своего собственнаго отраженія, которое помогло бы ему понять самого себя, какъ смотрятся въ зеркало, чтобы уловить выраженіе своего лица. Онъ высматривалъ себя въ разнообразныхъ явленіяхъ природы, подслушивалъ себя въ нестройной разноголосиц жизни, перебиралъ одинъ поэтическій мотивъ за другимъ, чтобы угадать, который изъ нихъ есть его собственный, его природная поэтическая гамма, и, подбирая сродные звуки, поэтъ слилъ ихъ въ одно поэтическое созвучіе, которое было отзвукомъ его поэтическаго духа. Это созвучіе, эта лермонтовская поэтическая гамма — грусть, какъ выраженіе не общаго смысла жизни, а только характера личнаго существованія, настроенія единичнаго духа. Лермонтовъ — поэтъ не міросозерцанія, а настроенія, пвецъ личной грусти, а не міровой скорби.
Міровая скорбь и личная грусть — между этими настроеніями: больше разницы, чмъ между словами, ихъ выражающими. Въ лексикон это синонимы, въ психологіи — почти антитезы. Психическій процессъ, который вводитъ въ состояніе міровой скорби, чаще всего называютъ разочарованіемъ. Разочароваться значитъ утратить вру въ свой идеалъ, не самый идеалъ, а только вру въ него, выйти изъ его обаянія. Идеалъ, какъ мыслимый и желаемый порядокъ или поэтическій образъ, остается, только исчезаетъ вра въ его дйствительность или осуществимость. Можно сохранять убжденіе въ пригодности извстнаго идеала для людей вообще и при этомъ потерять увренность, годятся ли эти люди для такого идеала. Когда разрушается самый идеалъ, т.-е. сознается его нелпость, тогда наступаетъ не разочарованіе, а отрезвленіе. Но послднее состояніе не можетъ быть источникомъ никакой скорби. Отрезвленный радуется торжеству здраваго смысла надъ нелпою мечтой, разочарованный скорбитъ о торжеств нелпой дйствительности надъ разумнымъ стремленіемъ. Грусть ни то, ни другое, ея источникъ — не торжество разсудка и не пораженіе идеала. Грусть — чувство довольно простое само по себ, но, какъ вс такія чувства, она тмъ трудне поддается анализу. Ее понимаешь, пока чувствуешь, и перестаешь чувствовать, какъ только начнешь разбирать. По крайней мр, что такое грусть Лермонтова? Онъ былъ поэтомъ грусти въ полномъ художественномъ смысл этого слова: онъ создалъ грусть, какъ поэтическое настроеніе, изъ тхъ разрозненныхъ ея элементовъ, какіе нашелъ въ себ самомъ и въ доступномъ его наблюденію житейскомъ оборот. Потому не психологію надобно призывать для объясненія его поэзіи, а его поэзіи можетъ пригодиться для психологическаго изученія того настроенія, которое служило ей источникомъ.
Грусть стала звучать въ псн Лермонтова, какъ только онъ началъ пть:
И грусти ранняя на мн печать.
Она проходитъ непрерывающимся мотивомъ по всей его поэзіи, сначала заглушаемая звуками, взятыми съ чужаго голоса, она потомъ становится господствующею нотой, хотя и не освобождается вполн отъ этихъ чуждыхъ звуковъ. Нкоторыми наружными признаками и переходными моментами своей поэзіи Лермонтовъ близко подходилъ къ разнымъ скорбнымъ міросозерцаніямъ, философскимъ или поэтическимъ, и къ разочарованному презрнію жизни и людей, и къ пессимизму, который относится къ міровому порядку, какъ брюзгливый учитель къ торопливому экспромту разсяннаго школьника, и къ желчной спазматической тоск Гейне, для которой міръ — досадно-разстроенный музыкальный инструментъ, а жизнь — раздражающая логика противорчій. Но все это — цлыя міросозерцанія, создающія скорбное настроеніе. Поэзія Лермонтова — только настроеніе безъ притязанія освтить міръ какимъ-либо философскимъ или поэтическимъ свтомъ, расшириться въ цльное міросозерцаніе. Притомъ, нкоторыми частями своего психологическаго состава это настроеніе существенно отличается отъ всхъ видовъ скорби. Скорбь есть грусть, обостренная досадой на свою причину и охлажденная снисходительнымъ сожалніемъ о ней. Грусть есть скорбь, смягченная состраданіемъ къ своей причин, если эта причина — лицо, и согртая любовью къ ней. Скорбть значить прощать того, кого готовъ обвинять. Грустить значитъ любить того, кому сострадаешь. Еще дальше грусть отъ міровой скорби. Эта послдняя вызывается общею причиной, которая всхъ равно касается и если не во всхъ возбуждаетъ скорбь, то носителей скорби заставляетъ скорбть за всхъ. Грусть всегда индивидуальна, вызывается отраженіемъ житейскихъ явленій въ личномъ сознаніи и настроеніи. Но простое по своему психологическому составу, это настроеніе довольно сложно по мотивамъ, его вызывающимъ, и по процессу своего образованія. Люди живутъ счастьемъ или надеждой на счастье. Грусть лишена счастья, не ждетъ, даже не ищетъ его и не жалуется.
У неба счастья не прошу
И молча зло переношу.
Однако, это не есть состояніе равнодушія, наступающее, когда простятся со счастьемъ и всми надеждами на него. Это равнодушіе достигается тмъ, что перестаютъ любить, чего не удалось добиться, заставляютъ себя думать, что не стоить желать, на что напрасно надялись. И въ грусти теряютъ надежду достигнуть желаемаго и любимаго и даже мирятся съ этою безнадежностью, но по теряютъ ни любви, ни желанія. Что же любятъ и зачмъ желаютъ? А желаютъ, чтобы было что любить, и любятъ самое это желаніе. Потребность любить создаетъ любимые предметы, жизнь можетъ уничтожить ихъ, но потребность остается, какъ ‘печальная привычна сердца’. Человкъ не легко поддается ударамъ судьбы или капризамъ случая, бороться съ ними — его нравственная гордость. Его любовь можно заставить отказаться отъ всего любимаго и даже примириться съ утратой, съ своимъ горемъ, но нельзя заставить отказаться отъ самой себя, совершить самоубійство, когда ничего не останется любить, она обратится на самой себя, будетъ любить свое собственное горе. Странное и, можетъ быть, не совсмъ нормальное состояніе, но довольно обыкновенное въ дйствительности. Такъ мужъ продолжаетъ любить жену, покинувшую его для другаго, такъ вдова ходить на кладбище на свиданіе съ своимъ покойникомъ. Что продолжаютъ они любить? Конечно, не чужую любовницу и не скелетъ, засыпанный землей. Оба они продолжаютъ любить свое прежнее чувство, которымъ жили и которымъ не хотятъ поступиться: одна — въ угоду произволу смерти, другой — въ угоду произволу чужаго сердца. Въ сильномъ и негибкомъ характер это чувство можетъ такъ исключительно сосредоточиться на одномъ впечатлніи, что дальнйшія только напоминаютъ и освжаютъ его, не вытсняя, хотя бы давно уже не существовало предмета, его произведшаго. Эта мономанія сердца съ поэтическою силой выражена Лермонтовымъ въ стихотвореніи Нтъ, не тебя такъ пылко я люблю:
Въ твоихъ чертахъ ищу черты другія,
Въ устахъ живыхъ — уста давно нмыя.
Наконецъ, какъ часто плачутъ, чтобы не тосковать, и грустятъ, чтобы не злиться! Значитъ, въ грусти, какъ и въ слезахъ, есть что-то примиряющее и утшающее. Вызываемая потребностью продолжить погибшее счастье или замнить не сбывшееся, она сама становится нравственною потребностью, какъ средство борьбы съ невзгодами и обманами жизни.
… Сладость есть
Во всемъ, что не сбылось…
Усиліями сердца можно усладить я горечь обманутыхъ надеждъ. Правда, все это напоминаетъ медвдя, который съ голода сосетъ собственную лапу. Но чмъ ненормальне такой діэты настроеніе печальнаго поэта, влюбляющагося въ собственную печаль? Человкъ, пережившій опустошеніе своей нравственной жизни, не умя вновь населить ее, старается наполнить ее печалью объ этомъ запустніи, чтобы какимъ-нибудь стимуломъ поддержать въ себ падающую энергію. Никто изъ насъ никогда не забудетъ одной изъ послднихъ пьесъ Лермонтова, которая всегда останется единственной по неподражаемому сочетанію энергическаго чувства жизни съ глубокою, скрытою грустью,— пьесы, которая своимъ стихомъ почти освобождаетъ композитора отъ труда подбирать мотивы и звуки при ея переложеніи на ноты: это — стихотвореніе Выхожу одинъ я на дорогу. Трудно найти въ поэзіи боле поэтическое изображеніе духа, утратившаго все, чмъ возбуждалась его дятельность, но ‘охранившаго жажду самой дятельности, одной дятельности, простой, безпредметной. Не уцлло ни надеждъ, ни даже сожалній, усталая душа ищетъ только покоя, но не мертваго, въ вчномъ сн ей хотлось бы сохранить біеніе сердца и воспріимчивость любимыхъ вншнихъ впечатлній. Грусть и есть такое состояніе чувства, когда оно, утративъ свой предметъ, но сохранивъ свою энергію и отъ того страдая, не ищетъ новаго предмета и не только примиряется съ утратой, но и находитъ себ пищу въ самомъ этомъ страданіи. Примиреніе достигается мыслью о неизбжности утраты и внутреннимъ удовлетвореніемъ, какое доставляетъ стойкое чувство. Въ этомъ момент грусть встрчается и расходится съ радостью: послдняя есть чувство удовольствія отъ достиженія желаемаго, первая есть ощущеніе удовольствія отъ мысли, что необходимо лишеніе и что его должно перенести. И такъ, источникъ грусти — не торжество нелпой дйствительности надъ разумомъ и не протестъ послдняго противъ первой, а торжество печальнаго сердца надъ своею печалью, примиряющее съ грустною дйствительностью. Такова, по крайней мр, грусть въ поэтической обработк Лермонтова.
Какъ и подъ какими вліяніями сложилось такое настроеніе поэта? Своимъ происхожденіемъ оно тсно соприкасается съ нравственною исторіей нашего общества. Поэзія Лермонтова всегда останется любопытнымъ психологическимъ явленіемъ и никогда не утратитъ своихъ художественныхъ красотъ, но она иметъ еще значеніе важнаго историческаго симптома. Лермонтовъ — поэтъ по преимуществу лирическій, его творчество воспроизводило почти исключительно жизнь сердца и касалось трудно-уловимыхъ ея мотивовъ. Господствующее мсто среди мотивовъ этой жизни занимаетъ личное счастье. Вопросъ объ этомъ счасть, о томъ, въ чемъ оно состоитъ и какъ достигается, всегда составлялъ! важную и тревожную задачу для человческаго сердца. Поэзія Лермонтова подходила къ этому вопросу съ обратной его стороны, съ изнанки, если можно такъ выразиться: она пыталась указать, въ чемъ не слдуетъ искать счастья и какъ можно безъ него обойтись. Нын вопросъ о счасть не любятъ ставить во всемъ его объем. Составъ счастья такъ осложнился, что не выдержалъ прежней своей цльности и распался на разнообразные свои элементы, на спеціальности. Въ обществ говорятъ о богатств, гигіен, гражданскихъ добродтеляхъ, талантахъ, успхахъ по служб или среди женщинъ, говорить о счасть вообще позволяется только очень молодымъ двицамъ, притомъ, лишь монологически, подобно профессору, при общемъ молчаніи аудиторіи, да и это допускается лишь потому, что за однми двицами оставлена пока право быть наивными въ обществ. Въ составъ счастья вошла столько разнообразныхъ благъ, что самый смлый эвдемоническій аппетитъ не надется сладить со всми. Каждый, смотря по напряженію и растяжимости своихъ желаній, выбираетъ себ какое-либо одно благо или подбираетъ нсколько сподручныхъ благъ и на ихъ достиженіи вырабатываетъ силы своего ума и сердца, разучивая боле или мене высокую октаву счастья. Поверхностный и всеобъемлющій, т.-е. за все хватающійся дилеттантизмъ признанъ неудобнымъ и въ сердечной жизни, какъ во всякой другой, въ интерес техническаго успха, рядомъ съ раздленіемъ труда усиливается и спеціализація наслажденій. Тагъ, стремленіе къ счастью раздробилось на отдльныя житейскія охоты, своего рода спорты сердца. Самое слово счастье стало непопулярно, потеряло свое прежнее обаяніе и пріобрло специфическій, немного приторный запахъ женскаго института. Это потому, что надъ счастьемъ много смялись легкомысленные люди, а люди серьезные перестали ясно понимать значеніе этого слова. Но если пострадали ясность пониманія и цльность вкуса счастья, то культъ его сохранилъ прежнюю силу. Не вс отчетливо понимаютъ, что такое счастье вообще, но то конкретное, что разумютъ подъ этимъ словомъ, т спеціальныя блага, которыя выбираетъ себ каждый изъ общаго запаса счастья, составляютъ смыслъ, цль и сильнйшій стимулъ личнаго существованія. Идею счастья мы прививаемъ къ своему сознанію воспитаніемъ, оправдываемъ общимъ мнніемъ людей, наконецъ, извиняемъ всми инстинктами своей природы. Разрушьте эту идею, и мы перестанемъ понимать, для чего родимся и живемъ на свт. Мы мене огорчаемся, когда безуспшно ищемъ счастья, чмъ когда не находимъ его тамъ, гд искали. Такъ жаждущіе въ знойной пустын боле удовлетворяются раздражающимъ призракомъ воды, чмъ простою мыслью, что воды нтъ. Отсутствіе счастья длаетъ насъ мене несчастными, чмъ его невозможность.
Были, однако, сострадательныя попытки освободить людей отъ идолослуженія этой иде, заставить ихъ усиліями ума и сердца, напряженною работой надъ своею волей отказаться отъ личнаго земнаго счастья, какъ отъ обязательной цли жизни, священной заповди блаженства. Одинъ изъ процессовъ этой эмансипаціи отъ ига счастья особенно знакомъ каждому изъ насъ. Съ наименьшимъ трудомъ удается эта работа простымъ врующимъ христіанамъ. Они не знаютъ ни философскихъ, ни физіологическихъ оправданій ученія объ эвдемонизм, о житейскомъ благополучіи, а воспитаніе въ дух долга и смиренія регулируетъ у нихъ дятельность инстинктовъ. Такъ создается очень простой и ясный взглядъ на жизнь. Правило жизни — самоотверженіе. Не міръ своими благами обязанъ служить притязаніямъ лица, а лицо своими длами обязано оправдать свое появленіе въ мір. Страданіе признается благодатнымъ призывомъ къ этому оправданію, а житейская радость — напоминаніемъ о ея незаслуженности. Христіанинъ растворяетъ горечь страданія отрадною мыслью о подвиг терпнія и сдерживаетъ радость чувствомъ благодарности за незаслуженную милость. Эта радость сквозь слезы и есть христіанская грусть, замняющая личное счастье. Христіанская грусть слагается изъ мысли, что личное существованіе должно служить цлямъ міроваго порядка, слдовать путямъ Провиднія, и изъ чувства, что мое личное существованіе не оправдываетъ этого назначенія, значитъ, она слагается изъ идеи долга и чувства смиренія. Говоримъ о христіанской грусти не по нравственному христіанскому вроученію, которое учитъ не грустить, а надяться и любить,разумемъ грусть, какою она является въ домашней практик христіанской жизни, терпимой христіанскимъ нравоученіемъ. Неподражаемо-просто и ясно выразилъ эту практическую христіанскую грусть истовый древнерусскій христіанинъ царь Алексй Михайловичъ, когда писалъ, утшая одного своего боярина въ его семейномъ гор: ‘И теб, боярину нашему и слуг, и дтямъ твоимъ черезмру не скорбть, а нельзя, чтобъ не поскорбть и не прослезиться, и прослезиться надобно, да мру, чтобъ Бога наипаче не прогнвать’.
Поэтическая грусть Лермонтова была художественнымъ отголоскомъ этой практической русско-христіанской грусти, хотя и не близкимъ къ своему источнику. Она и достигалась боле извилистымъ и труднымъ путемъ. Лермонтовъ родился и выросъ въ сред, въ которой житейскія условія воспитали неумренную жажду личнаго счастья. Лучи образованія, искусственно и не всегда толково проведенные въ эту среду, возбудили, но не направили ея сонной мысли, не научили ее человчне понимать людскія отношенія. Напротивъ, они сдлали ее самоувренне притязательне и развили въ ней гастрономію личнаго счастья изысканными приправами, его стали искать не въ однихъ матеріальныхъ благахъ, не въ одной безцльной власти надъ ближнимъ: науки и искусства, міровой порядокъ и само Провидніе обязаны были служить ему подъ опасеніемъ быть наказанными за ослушаніе сердитымъ пессимизмомъ и невріемъ, со стороны такого прихотливаго и раздражительнаго міросозерцанія. Среди искусственной юридической и хозяйственной обстановки, доставлявшей много досуга, но мало побужденій къ размышленію, цлыя поколнія образованныхъ господъ и госпожъ питались такимъ міросозерцаніемъ, жертвуя прямыми своими интересами и обязанностями усиліямъ воспитать въ своей сред безукоризненные образцы тонкаго вкуса и изысканнаго общежитія. Эти поколнія и создали ту удивительную культуру сердца, которая утонченностью и ненужностью воспитанныхъ ею чувствъ т соединенныхъ съ крайне-неустойчивою нервною и морально!’ системой, такъ напоминаетъ старинную барскую теплицу съ ея дорогою и прихотливою флорой, способною занять ботаника только разв тмъ, что она служила удачнымъ опытомъ борьбы съ климатомъ и хозяйственнымъ смысломъ. По лучшимъ произведеніямъ нашей беллетристики пятидесятыхъ и шестидесятыхъ годовъ еще памятны превосходно изображенные обращики этой тепличной, нервной, сантиментально-вялой и нравственно-уступчивой культуры.
Сильному уму не много нужно было усилій, чтобы понять противорчія столь искусственно сложившейся и хрупкой среды. Лермонтовъ сталъ къ ней въ двусмысленное отношеніе. Родившись въ ней и привыкнувъ дышать ея воздухомъ, онъ не возставалъ противъ коренныхъ ея недостатковъ, напротивъ, онъ усвоилъ много дурныхъ ея привычекъ и понятій, что длало столь непріятнымъ его характеръ, какъ и его обращеніе съ людьми. Рдко платятъ такую тяжелую дань предразсудкамъ и порокамъ своей среды, какую заплатилъ Лермонтовъ. Онъ былъ блестящею иллюстраціей и печальнымъ оправданіемъ пушкинскаго Поэта, въ минуты бездлья, пока божественный глаголъ не касался его слуха, умлъ быть ничтожнй всхъ ничтожныхъ дтей міра или, по крайней мр, любилъ такимъ казаться. Но при такомъ практическомъ примиреніи съ воспитавшею его средой тмъ неодолиме было его нравственное отчужденіе отъ нея. Онъ какъ будто мстилъ ей за противныя жертвы, какія принужденъ былъ ей принести, и при каждой оглядк на себя въ немъ вспыхивала горькая досада на это общество, подобная той, какую въ увчномъ человк вызываетъ причина его увчья при каждомъ ощущеніи причиняемой имъ неловкости. Поэтъ
…по праву мести
Сталъ унижать толпу, подъ видомъ лести.
По его признанію, общество всегда казалось ему собраніемъ людей безчувственныхъ, самолюбивыхъ въ высшей степени и полныхъ зависти, къ которымъ онъ съ безграничнымъ презрніемъ обращалъ свою ненависть. При вид этого ‘надменнаго, глупаго свта съ его красивой пустотой’ какъ ему хотлось дерзко бросить ему въ глаза желзный стихъ, облитый горечью и злостью! Но Лермонтову не изъ чего было выковать такой стихъ и онъ не сталъ сатирикомъ. Въ его стих иногда звучала сатирическая нота, онъ былъ способенъ на злую и горькую остроту, но былъ лишенъ той острой горечи и злости, какою необходимо полить сатирическій стихъ. У Лермонтова было слишкомъ много лиризма, подъ дйствіемъ котораго сатирическій мотивъ растворялся въ элегическую жалобу, какъ это случилось съ его Думой. Очень рано и выразительно сказалась эта связь сатирическаго негодованія съ ослаблявшею его грустью въ одной мимолетной замтк 16-ти лтняго поэта, уцлвшей въ его тетради 1830 года: ‘въ слдующей сатир всхъ разругать и одну грустную строфу’. А потомъ, во имя чего возсталъ бы Лермонтовъ противъ порядковъ, нравовъ и понятій современнаго общества, но имя какихъ правилъ и идеаловъ? Ни вокругъ себя, ни въ себ самомъ не находилъ онъ элементовъ, изъ которыхъ можно было бы составить такія правила и идеалы, ни наблюденіе, ни собственное міросозерцаніе не давали ему положительной сатирической темы, безъ которой сатира превращается въ досужее зубоскальство. Лучшее, что онъ могъ заимствовать у своего общества, была все та же эстетическая культура сердца, замнявшая нравственныя правила тонкими чувствами, общественные и другіе идеалы — мечтами о личномъ счасть. Онъ возмущался противъ общества, среди котораго вращался, но мирился съ общежитіемъ, къ которому привыкъ.
Я любилъ
Вс обольщенья свта, но не свтъ.
Однако, онъ чувствовалъ, что этими обольщеніями онъ нравственно связанъ и съ самимъ нелюбимымъ свтомъ, и не могъ порвать этой связи, хотя порой и стыдился ея. Отъ этого свта вмст съ понятіями и привычками унаслдовалъ онъ и раннюю возбужденность чувствъ, которой самъ дивился и которой любилъ надлять своихъ героевъ: трехъ лтъ онъ плакалъ, растроганный пснью матери, десяти лтъ былъ уже влюбленъ. Ему тяжело было поднимать сатирическій бичъ на это общежитіе, хотя порой онъ и хлесталъ имъ самое общество и даже страдалъ за это. Ему пришлось бы бить по собственнымъ больнымъ мстамъ, до которыхъ и безъ того было больно дотронуться. Не имя силъ бичевать испорченное общежитіе, съ которымъ онъ такъ тсно соприкасался, онъ обратилъ печальную мысль на болзни, которыми самъ заразился чрезъ это соприкосновеніе. Эта печаль прошла дв фазы въ своемъ развитіи. Первая была порой бурнаго и ожесточеннаго разочарованія. Прежде всего, своею тревожною мыслью и тонкимъ чутьемъ поэтъ постигъ пустоту и призрачность тхъ благъ, изъ которыхъ люди его общества строили свое личное счастье и въ которыхъ онъ самъ искалъ его.
И презиралъ онъ этотъ міръ ничтожный,
Гд жизнь — измнъ взаимныхъ вчныхъ рядъ,
Гд радость и печаль — все призракъ ложный,
Гд память о добр и зл — все ядъ.
Это зрлище развяло его собственныя юношескія мечты и отравило ему вкусъ жизни. Бывало, и онъ молилъ о счасть. Теперь
…тягостно мн счастье стало,
Какъ для царя внецъ.
Посл, незадолго до смерти, въ Валерик, поражающемъ сосредоточенною и жесткою печалью, которую такъ рдко выдерживалъ Лермонтовъ, онъ въ сжатой, какъ бы схематической исповди изложилъ ходъ своего разочарованія, послдовательными моментами котораго были: любовь, страданіе, безплодное раскаяніе и, наконецъ, холодное размышленіе, убившее послдній цвтъ жизни. Невозможно счастье, такъ и не нужно его,— таковъ былъ нсколько надменный и дтски-капризный выводъ, вынесенный поэтомъ изъ первыхъ житейскихъ испытаній. Но эти самыя утраты и пораженія ‘сердца, обманутаго жизнью’, помогли поэту одержать важную побду надъ своимъ самомнніемъ. Врный духу и міросозерцанію своей среды, онъ началъ сознательную жизнь мыслью, что онъ — центръ и душа міроваго порядка. Въ одномъ письм 18-ти-лтній философъ, размышляя о своемъ ‘я’, писалъ, что ему страшно подумать о томъ дн, когда онъ не будетъ въ состояніи сказать: я, и что при этой мысли весь міръ превращается для него въ комъ грязи. Теперь онъ сталъ скромне и въ Дум проплъ похоронную псню ничтожному поколнію, къ которому принадлежалъ самъ. Эта побда облегчила ему переходъ въ новую фазу его печальнаго настроенія, въ состояніе примиренія съ своею печалью. Онъ переставалъ волноваться и скорбть о своей ‘пустынной душ’, опустошенной ‘бурями рока’, и понемногу населялъ ее мирными желаніями и чувствами. Наскучивъ бурями природы и страстей, онъ начиналъ любить
Поутру ясную погоду,
Подъ-вечеръ тихій разговоръ.
Присматриваясь къ этимъ мирнымъ явленіямъ природы и къ тихимъ разговорамъ людей, онъ сталъ чувствовать, что и счастье можетъ онъ постигнуть на земл, и въ небесахъ видитъ Бога. Счастье возможно, только надобно сберечь способность быть счастливымъ, а если она утрачена, слдуетъ довольствоваться пониманіемъ счастья: такъ переиначился теперь прежній взглядъ поэта. Изъ этого признанія возможности счастья и изъ сознанія своей личной неспособности къ нему и слагалась грусть Лермонтова, какой проникнуты стихотворенія послднихъ шести-семи лтъ его жизни.
Теперь можетъ показаться страннымъ и непонятнымъ процессъ, которымъ развивалось поэтическое настроеніе Лермонтова. Это развитіе, конечно, направлялось особенностями личнаго характера и воспитанія поэта и характеромъ среды, изъ которой онъ вышелъ и которая его воспитала. Изысканно-тонкія чувства и мечтательныя страданія, черезъ которыя прошла поэзія Лермонтова, прежде чмъ нашла и усвоила свое настоящее настроеніе, теперь на многихъ, пожалуй, произведутъ впечатлніе досужихъ затй стараго барства, и нужно уже историческое изученіе, чтобы понять ихъ смыслъ и происхожденіе. Но самое настроеніе этой поэзіи совершенно понятно и безъ историческаго комментарія. Основная струна его звучитъ и теперь въ нашей жизни, какъ звучала вокругъ Лермонтова. Она слышна въ господствующемъ топ русской псни — не веселомъ и не печальномъ, а грустномъ. Ея тону отвчаетъ и обстановка, въ какой она поется. Всмотритесь въ какой угодно пейзажъ русской природы: веселъ онъ или печаленъ? Ни то, ни другое: онъ грустенъ. Пройдите любую галлерею русской живописи и вдумайтесь въ то впечатлніе, какое изъ нея выносите: весело оно ни печально? Какъ будто немного весело и немного печально: это значитъ, что оно грустно. Вы усиливаетесь припомнить, что гд-то было уже выражено это впечатлніе, что русская кисть на этихъ полотнахъ только иллюстрировала и воспроизводила въ подробностяхъ какую-то знакомую вамъ общую картину русской природы и жизни, произведшую на васъ то же самое впечатлніе, немного веселое и немного печальное,— и вспоминаете Родину Лермонтова. Личное чувство поэта само по себ, независимо отъ его поэтической обработки, не боле какъ психологическое явленіе. Но если оно отвчаетъ настроенію народа, то поэзія, согртая этимъ чувствомъ, становится явленіемъ народной жизни, историческимъ фактомъ. Религіозное воспитаніе нашего народа придало этому настроенію особую окраску, вывело его изъ области чувства и превратило въ нравственное правило, въ преданность судьб, т.-е. вол Божіей. Это — русское настроеніе, не восточное, не азіатское, а національное русское. На Запад знаютъ и понимаютъ эту резиньяцію, но тамъ она — спорадическое явленіе личной жизни и не переживалась, какъ народное настроеніе. На Восток къ такому настроенію примшивается вялая, безнадежная опущенность мысли и изъ этой смси образуется грубый психологическій составъ, называемый фатализмомъ. Народу, которому пришлось стоять между безнадежнымъ Востокомъ и самоувреннымъ Западомъ, досталось на долю выработать настроеніе, проникнутое надеждой, но безъ самоувренности, а только съ врой. Поэзія Лермонтова, освобождаясь отъ разочарованія, навяннаго жизнью свтскаго общества, на послдней ступени своего развитія близко подошла къ этому національно-религіозному настроенію и его грусть начала пріобртать оттнокъ поэтической резиньяціи, становилась художественнымъ выраженіемъ того стиха молитвы, который служитъ формулой русскаго религіознаго настроенія: да будетъ воля Твоя. Никакой христіанскій народъ своимъ бытомъ, всею своею исторіей не прочувствовалъ этого стиха такъ глубоко, какъ русскій, и ни одинъ русскій поэтъ досел не былъ такъ способенъ глубоко проникнуться этимъ народнымъ чувствомъ и дать ему художественное выраженіе, какъ Лермонтовъ.