Шарль Боделэр, Бодлер Шарль, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

ШАРЛЬ БОДЕЛЭРЪ.

Шарль Боделэръ, одинъ изъ даровитйшихъ и оригинальнйшихъ французскихъ поэтовъ ныншняго столтія, родился въ Париж 21 мая 1821 года. Отецъ его былъ человкъ не дюжиннаго ума и образованія, другъ Кондорсэ и Кабаниса, республиканецъ временъ великой революціи. Однако это не помшало ему сохранить страстную любовь къ искусству и поэзіи, и отличаться самымъ утонченнымъ, почти аристократическимъ изяществомъ манеръ,— качества, которыя вполн наслдовалъ его сынъ. Въ ранніе годы дтства и юности Шарль не только не выказывалъ ни малйшихъ задатковъ геніальной натуры, но даже, напротивъ, по мннію своихъ учителей, былъ чуть-ли не идіотомъ. Экзаменъ на баккалавра онъ сдалъ съ грхомъ пополамъ. Неизвстно, чмъ слдуетъ объяснить такую странность, какимъ образомъ онъ могъ быть послднимъ на школьной скамь и считаться совершенно неспособнымъ проникнуть въ тайны латинской и греческой грамматики? Онъ, который впослдствіи такъ превосходно зналъ древнюю литературу, такъ тонко и глубоко понималъ міровоззрніе грековъ и римлянъ, и настолько владлъ самымъ языкомъ, что могъ писать прекрасно латинскіе стихи? Впрочемъ, подобная странность наблюдается въ жизни многихъ талантливыхъ людей.

Посл смерти Боделэра-отца, жена послдняго, т. е. мать Шарля, вышла вторично замужъ за генерала Опико, который поздне былъ посланникомъ въ Константинопол. Въ семь не замедлили начаться раздоры по поводу обнаружившагося въ молодомъ Боделэр стремленія посвятить себя литератур. Біографъ и критикъ послдняго, знаменитый Теофиль Готье, говоритъ по этому поводу очень много въ защиту родителей, такъ часто ставящихъ преграды своимъ дтямъ, когда у нихъ проявляется склонность къ поэзіи и искусству: по его словамъ, они не совсмъ не правы. Какая печальная судьба — стать литераторомъ! Съ этого дня юноша долженъ считать себя какъ бы выключеннымъ изъ живого міра, не имющимъ больше ни права, ни возможности жить и наслаждаться жизнью! Изъ актера онъ превращается въ зрителя — и только въ зрителя. Всякое чувство, ощущеніе, мысль отнын длаются для него предметами анализа. Противъ воли, онъ какъ бы раздваивается и становится шпіономъ самого себя. Если у него нтъ подъ рукой трупа для своихъ опытовъ, онъ погружаетъ анатомическій ножъ въ собственное сердце. А какъ мучительна борьба съ идеей, съ этимъ неуловимымъ Протеемъ, принимающимъ всевозможныя формы, для того, чтобы ускользнуть отъ насъ,— Протеемъ, который согласится дать свои прорицанія тогда только, когда мы силой заставимъ его явиться въ настоящемъ вид! Въ волненіяхъ этой борьбы раздражаются нервы, сгораетъ мозгъ, напрягается чувствительность,— и приходитъ неврозъ съ своими странными безпокойствами и галлюцинаціями безсонныхъ ночей. Развиваются неопредленныя страданія, болзненные капризы, фантастическія причуды, отвращенія безъ мотивовъ, безумная энергія и столь-же безумное отчаяніе, наконецъ, стремленіе къ возбуждающимъ средствамъ и нерасположеніе ко всякой здоровой пищ.

Конечно во всемъ этомъ много правды. Но вроятно не мене глубоки и мучительны были страданія юноши и въ то время, когда онъ уже почувствовалъ въ себ присутствіе божества, а его между тмъ пытались оторвать отъ завтнаго дла и направить по нелюбимой дорог. Въ одномъ изъ лучшихъ и наиболе грустныхъ его стихотвореній — ‘Благословеніе’, отразилась въ достаточной степени горечь именно этого тяжелаго періода его жизни.

Чтобы дать иное направленіе мыслямъ молодого человка, родители отправили его въ далекое путешествіе, давъ ему какія-то коммерческія порученія. Боделэръ постилъ моря Индіи, островъ св. Маврикія, Мадагаскаръ, Цейлонъ, устья Ганга… и все-таки не перемнилъ намренія стать писателемъ! Но за то изъ путешествія этого онъ вынесъ лучшія свои воспоминанія. Онъ восторгался этимъ чуднымъ небомъ, гд свтятъ невидимыя въ Европ созвздія, этой величественной и гигантской растительностью, полною сильныхъ ароматовъ, красивыми и странными пагодами и смуглыми фигурами въ блыхъ одеждахъ. Онъ вынесъ оттуда впечатлнія, не изгладившіяся въ теченіи всей послдующей жизни и наложившія на его поэзію извстный отпечатокъ грустной и вмст чарующей красоты и прелести. Часто, среди описаній тумана, грязи и копоти осенняго Парижа, онъ останавливается въ какомъ-то меланхолическомъ раздумьи,— и вдругъ, точно волшебствомъ, горизонтъ расширяется передъ нашими взорами. Мы переносимся подъ знойное небо юга, въ гавань, полную парусовъ и мачтъ, слышимъ тихое пніе моряковъ о далекой родин, чувствуемъ опьяняющій запахъ лавровыхъ и тамариндовыхъ деревьевъ…

Когда Боделэръ вернулся наконецъ во Францію, онъ былъ уже совершеннолтнимъ, могъ свободно отдаться своему призванію и тотчасъ же вступилъ въ ряды литераторовъ. Но дарованіе его не отыскало еще своей настоящей сферы. Онъ еще долженъ былъ!

пережить тотъ лихорадочный періодъ въ жизни каждаго писателя, когда начатая сегодня работа бросается завтра для другой, столь-же не удовлетворяющей автора, когда надежда и вра въ свои силы такъ быстро смняются холоднымъ, безнадежнымъ отчаяніемъ и презрніемъ къ самому себ, когда внутренній огонь такъ страстно клокочетъ и не находитъ себ исхода. Къ счастію для Боделэра, у него этотъ періодъ исканія самостоятельной дороги продолжался недолго. Подобно всмъ прирожденнымъ поэтамъ, онъ сразу овладлъ своей формой и стилемъ, придавъ имъ впослдствіи только большую глубину и силу. Часто обвиняли Боделэра въ его поэтическихъ странностяхъ, въ оригинальности, которой онъ добивается цною всего прочаго, въ манерничаньи. Но,— говоритъ Готье,— это несправедливое и чисто поверхностное обвиненіе.

Есть люди, для которыхъ простота является той-же аффектаціей.

Устройство ихъ мозга таково, что идеи и образы движутся въ немъ не по прямой линіи, а по спирали. Мысли и ощущенія самыя тонкія, неуловимыя и сложныя испытываются ими раньше всхъ другихъ ощущеній и мыслей. Они видятъ вс вещи подъ своеобразнымъ угломъ, имъ однимъ свойственнымъ. Наиболе странныя и мене всего замтныя черты и штрихи въ явленіяхъ природы и въ душевной жизни человка поражаютъ ихъ прежде всего и сильне всего. Боделэръ былъ именно такимъ, и тамъ, гд иные критики хотятъ видть слды усидчивой работы, вымученности, дланности, натяжки, онъ поступалъ вполн свободно и согласно съ свойствами своей индивидуальности.

Люди XIX вка лишены уже той наивности и непосредственности, какою отличались люди предшествовавшихъ столтій. Современные интересы — шире, идеи и чувства — сложне, тоньше и глубже. Для выраженія своихъ идеаловъ и мыслей современный поэтъ нуждается въ боле сложномъ, боле развитомъ и гибкомъ язык, чмъ тотъ, какимъ располагали ‘классики’. Стиль Боделэра — чрезвычайно разнообразный, утонченный, богатый оттнками, постоянно усиливающійся раздвинуть границы языка. Онъ не признаетъ никакихъ вншнихъ, условныхъ законовъ, заимствуетъ свои термины во всхъ техническихъ словаряхъ, беретъ краски со всхъ палитръ, звуки у всхъ музыкальныхъ инструментовъ, старается выразить каждую мысль и чувство во всхъ ихъ сокровеннйшихъ изгибахъ. Само собою понятно, что поэту, для мотивовъ котораго служитъ чисто вншняя красота и заурядное движеніе сердца, не нужно много трудиться надъ выработкой подобнаго стиля. Понятно и то, что обыкновенная ‘большая’ публика не пойметъ подобнаго поэта, объяснитъ кажущіяся странности и варваризмы его слога желаніемъ пооригинальничать и высокомрно отвернется отъ него, заклеймивъ кличкой ‘декадента’. Но Боделэръ былъ выше такихъ соображеній. Имъ руководили не низкія желанія личной удачи и славы, онъ носилъ въ своей душ необъятное и совершенно новое содержаніе, для выраженія котораго нужно было создать и совершенно новую форму музыки. Молва о его необыкновенномъ талант уже много лтъ гремла въ интимныхъ кружкахъ парижскихъ салоновъ, прежде чмъ онъ ршился наконецъ выпустить сборникъ своихъ стиховъ, озаглавленный страннымъ, но вполн подходящимъ названіемъ — ‘Цвты Зла’. Избранные умы поражены были этой ужасающе-врной картиной современной культуры и больной души современнаго человка, поражены — и вмст съ тмъ тронуты глубиной страданій самого поэта, выраженныхъ, повидимому, такъ спокойно, такъ стыдливо-кротко, безъ трескучихъ эффектовъ и фразъ. Въ самомъ дл, поэзія Боделэра меньше всего можетъ быть названа поэзіей личныхъ страданій, кокетливо любующихся собственной красотой, это — прежде всего поэзія идей и фактовъ душевнаго міра. Такъ и поняли ее лучшіе люди въ род Сентъ-Бва, Готье и др. Но не такъ отнеслась толпа ханжей и фарисеевъ, противъ которыхъ собственно и были направлены самыя ядовитыя стрлы и самыя пламенныя тирады ‘Цвтовъ Зла’. Толпа была, конечно, шокирована смлостью и силой этой оригинальной кисти и поспшила назвать книгу собраніемъ возмутительныхъ клеветъ на общество и безнравственныхъ выходокъ, разсчитанныхъ на успхъ скандала. Кром лицемрія здсь, конечно, играла роль значительная доля умственной тупости. Эти люди не съумли отдлить личность поэта отъ его сюжетовъ и мотивовъ: если онъ описываетъ на каждомъ шагу грязь и мерзость,— не значитъ-ли это, что онъ влюбленъ въ нихъ? Если онъ поетъ гимны сатан и разврату, то не значитъ-ли, что онъ выражаетъ свои личныя задушевныя мысли и чувства, что онъ безбожникъ и послдователь маркиза де-Сада? Если въ его книг есть цлая группа стихотвореній, посвященныхъ вину, гашишу и опіуму, то не очевидно-ли, что онъ самъ былъ опіофагомъ и пьяницей Тмъ боле, что ранней смерти поэта, по слухамъ, предшествовала какая-то странная болзнь, свойственная обыкновенно людямъ съ истощенными всевозможнаго рода развратомъ физическими и душевными силами.

‘Цвты Зла’ были арестованы и преданы суду. Защита не принесла автору никакой пользы (предубжденіе было слишкомъ сильно) — и цлыя стихотворенія въ книг пришлось вырзать, или замнить новыми, мене сильными и оригинальными.

Но теперь, по прошествіи боле тридцати лтъ, судъ потомства можетъ вынести Боделэру иной приговоръ, боле безпристрастный и справедливый. Къ чести его современныхъ потомковъ нужно сказать, что голоса ханжей все боле и боле замираютъ, кругъ читателей и поклонниковъ поэта боле и боле расширяется, давно уже перейдя изъ Франціи въ другія европейскія страны. Создалась даже цлая школа, такъ называемой ‘нервной’ литературы, представляющей нчто среднее между романтизмомъ Виктора Гюго и ультра-натурализмомъ Золя, школа, которая несомннно вышла изъ поэзіи Боделэра. Нужно-ли, впрочемъ, говорить, что послдователи, какъ всегда, стоятъ далеко ниже своего прототипа, доводя до непріятныхъ крайностей т оригинальныя черты поэзіи Боделэра, которыя у него искренно вытекали изъ сердца. Что касается личности поэта, то и она въ настоящее время вполн реабилитирована. Давно уже съумли понять и отграничить пріемы его творчества отъ внутренняго ихъ содержанія, отдлить въ нихъ иронію, сожалніе и негодованіе отъ равнодушія, сочувствія и восхищенія. Теофиль Готье, напр., съ положительностью завряетъ, что это была необыкновенно чистая, любящая, идеальная душа, враждебно относившаяся ко всякаго рода разврату и излишеству. Правда, онъ длалъ нсколько разъ опыты съ любопытными восточными ядами, въ род опіума и гашиша, но никогда не до. ходилъ до продолжительнаго злоупотребленія ими, и въ своихъ сочиненіяхъ не разъ высказывалъ глубокое сожалніе и почти презрніе къ тмъ несчастнымъ, которые мняютъ дйствительныя радости жизни на призрачныя виднія и грезы… ‘Человкъ ненастолько покинутъ небомъ, говоритъ онъ въ одномъ мст, не настолько лишенъ честныхъ и достойныхъ средствъ наполнить свою жизнь смысломъ и содержаніемъ, чтобы быть вынужденнымъ прибгать къ чародйству и за опьяняющія ласки и любовь гурій продавать свою безсмертную душу’. Не курьезно-ли посл этого, что во многихъ сочиненіяхъ по психіатріи и нервнымъ болзнямъ до сихъ поръ случается читать, будто бы Боделэръ представлялъ изъ себя яркоочерченный типъ опіофага? Очевидно, что подобные выводы длаются на основаніи одного лишь чтенія (и то весьма бглаго и поверхностнаго) стихотвореній поэта. Да, Боделэръ точно былъ поэтомъ нервовъ по преимуществу. Но эти чуткіе нервы расшатаны были не физическими излишествами, не безнравственною жизнью, а глубокимъ и долговременнымъ созерцаніемъ человческихъ мукъ, безумствъ, ошибокъ и преступленій, страстными порывами къ идеалу, безсильными поисками его на земл и въ неб, скукой, невзгодами и печалями всякаго рода. Къ числу послднихъ относятся въ особенности огорченія, сопряженныя съ карьерой литератора, не умющаго идти по торной дорог легкой наживы. Благо тому, кто можетъ вынести эти невдомыя свту мученія, у кого сильныя мышцы и крпкіе нервы, или кому впечатлнія жизни не такъ глубоко и болзненно западаютъ въ душу! Но Боделэръ былъ не изъ этихъ счастливцевъ:

Творецъ изъ лучшаго эфира

Соткалъ живыя струны ихъ!

Можно сказать словами русскаго поэта о подобныхъ сердцахъ Онъ высоко понималъ задачи искусства и отдавалъ ему всю свою душу. Онъ умлъ писать только лучшею кровью своего сердца и лучшимъ сокомъ нервовъ, какъ опредлилъ Берне такого рода писательство. Онъ былъ глубоко идейнымъ поэтомъ въ самомъ благородномъ значеніи этого слова. Тенденція не пригоняется у него искусственнымъ образомъ къ готовымъ уже формамъ, по соображеніямъ минуты, по требованіямъ злобы дня. Къ тенденціозной поэзіи въ этомъ послднемъ смысл Боделэръ относился отрицательно и даже презрительно. По крайней мр не иначе слдуетъ понимать его разсужденія о томъ, что поэзія должна существовать сама для себя, а не для какихъ-либо постороннихъ цлей. Если поэтъ сознательно преслдуетъ нравственную задачу,— говоритъ онъ,— то этимъ самымъ онъ уменьшаетъ свою поэтическую силу. Поэзія не можетъ, безъ опасности погибнуть, принимать на себя обязанности науки или морали. Поэзія — не истина и существуетъ она не для истины, она — поэзія и существуетъ лишь для самой себя. Если идеи и чувства, которыя ты хочешь проповдывать, не составляютъ тебя самого, не слиты съ тобой нераздльно, не есть твоя плоть и кровь, то и не усиливайся быть тенденціознымъ поэтомъ, въ противномъ случа ты будешь только скученъ.

Боделэръ во всемъ былъ оригиналенъ и своеобразенъ, во всхъ своихъ вкусахъ и взглядахъ на вещи. Ему болзненно нравилось все отступающее отъ общепринятыхъ нормъ жизни, отъ общеустановленныхъ понятій красоты, граціи. Такова напр. была у него любовь къ кошкамъ, ‘къ этимъ прелестнымъ животнымъ съ электрическими искрами, таинственнымъ, нжнымъ, спокойнымъ и въ то же время свободолюбивымъ, принимающимъ во время отдыха позы загадочныхъ сфинксовъ, вытянувшихся въ глубин молчаливыхъ пустынь, или, подобно домашнему генію, неслышно блуждающимъ по комнатамъ, ступая своими мягкими, бархатистыми лапами. Ихъ ласки нжны, деликатны, безмолвны, женственны и ничего не имютъ общаго съ той шумной рзвостью, которую всюду вносятъ съ собою собаки, имющія однако на своей сторон вс симпатіи толпы’.

‘Цвты Зла’ содержатъ цлыхъ три стихотворенія, посвященныя кошкамъ, гд поэтъ прославляетъ ихъ физическія и моральныя качества. Не мене причудливо было отношеніе его и къ женской красот. Такъ, ему больше нравилась красота уже зрлая, начинающая отцвтать, не чуждая приманокъ и уловокъ, разсчитаннаго кокетства, въ род искусно составленнаго наряда, волосъ, пропитанныхъ крпкими восточными ароматами, и т. д. Точно также и въ природ больше всего плняла его зрлая пора лта и начало осени, съ ихъ богатой окраской, близкой къ увяданію, съ ихъ сочными и одуряющими запахами. Кстати сказать, изъ всхъ чувствъ, чувство обонянія было у него развито и изощрено особенно тонко, благодаря, вроятно, долговременному пребыванію подъ тропиками. Онъ уметъ составить изъ запаховъ цлую, такъ сказать, звуковую гамму. По его словамъ, есть запахи свжіе, какъ мясо ребенка, зеленые, какъ весенняя зелень американской преріи, или напоминающіе окраину зари и несущіе съ собой невинныя мысли. Напротивъ, другіе, въ род мускуса, амбры, бензоя и ладона — это запахи гордые, торжествующіе, зовущіе къ пирамъ, къ блеску, любви, наслажденію. Въ сфер цвтовъ и красокъ они соотвтствуютъ золоту и пурпуру.

Но, несмотря на вс эти маленькія причуды и пристрастія, въ личной своей жизни Боделэръ старался не выходить изъ границъ установленныхъ приличій и обычаевъ. Всякое оригинальничанье, въ одежд-ли, въ манер-ли, ему было противно. Самый голосъ его и жесты были медленны, тихи и какъ бы размренны, обдуманы. Видно было стремленіе укротить, обуздать себя, заключить въ рамки приличной сдержанности. Самая поэзія Боделэра,— души несомннно страстной, бурной, протестующей,— носитъ на себ отпечатокъ этой намренной, сознательной сдавленности чувства. Трудно сказать, былъ-ли Боделэръ вполн врующимъ сыномъ католической церкви, раздлялъ-ли вс ея догматическія положенія, или же былъ какъ всегда и во всемъ оригиналенъ. Скоре слдуетъ думать, что онъ былъ пантеистомъ. Интересенъ взглядъ Боделэра на природу человка. По его мннію, человкъ по существу своему добръ и способенъ къ нравственному возрожденію, но на дн самыхъ чистыхъ и благородныхъ душъ таится какой-то вредный элементъ, толкающій человка къ дурнымъ и гибельнымъ для него самого поступкамъ.

Посл изданія въ свтъ ‘Цвтовъ Зла’ Боделэръ не прерывалъ почти до послднихъ дней жизни самой оживленной литературной дятельности. Если онъ написалъ такъ мало, сравнительно со многими другими французскими писателями, умершими въ его возраст, то зависло это главнымъ образомъ отъ чрезмрно добро совстнаго отношенія къ своему длу, отъ болзненной строгости къ самому себ и къ своимъ созданіямъ. Пополняя время отъ времени сборникъ ‘Цвтовъ Зла’ новыми пьесами и исправляя старыя, онъ приступилъ въ то же время къ другому труду, который, собственно, и сдлалъ его имя знаменитымъ среди большой публики. Съ неподражаемымъ изяществомъ формы онъ перевелъ на французскій языкъ вс лучшія сочиненія знаменитаго американскаго поэта — Эдгара Поэ, въ которомъ такъ много родственнаго и общаго съ самимъ Боделэромъ.

Изъ другихъ сочиненій Боделэра особенно замчательны ‘Маленькія поэмы въ проз’ (счетомъ 50), изъ которыхъ многія лишь на столько уступаютъ лучшимъ его стихотвореніямъ, насколько вообще прекрасная проза можетъ уступать прекраснымъ стихамъ. Наконецъ ему-же принадлежатъ: любопытное (на половину компилятивное) сочиненіе о гашиш и опіум, озаглавленное ‘Искусственнымъ раемъ’, и рядъ этюдовъ о французскихъ художникахъ, составляющихъ томикъ ‘Эстетическихъ курьезовъ’.

Между тмъ смерть неслышными шагами уже подкрадывалась къ поэту. Судя по восторженнымъ описаніямъ друзей Боделэра, знавшихъ его въ лучшіе годы молодости, онъ былъ тогда почти идеальнымъ красавцемъ. Теодоръ де-Банвиль даетъ, напримръ, слдующее описаніе: ‘продолговатые черные, глубокіе глаза, огонь которыхъ ни съ чмъ невозможно сравнить, ласкающіе и властные, кажется, спрашивали васъ, любопытно глядли на все окружающее. Граціозный ироническій носъ, немного закругленный и выдающійся впередъ, съ трепещущими ноздрями, заставлялъ васъ вспоминать эту знаменитую фразу поэта: ‘моя душа плаваетъ въ благоуханіяхъ, какъ души другихъ людей плаваютъ въ музык‘. Дугообразный ротъ, запечатлнный мыслью, былъ прекраснаго малиноваго цвта, напоминающаго блескъ плодовъ. Круглый подбородокъ имлъ нсколько горделивый очеркъ и напоминалъ такой-же подбородокъ Бальзака. Все лицо было покрыто смугловатой блдностью, подъ которой сквозили розовые оттнки прекрасной, свжей крови. Великолпно очерченный высокій лобъ украшался черной, густой и прелестной шевелюрой, которая, естественно завиваясь, падала на шею Ахилла или Антиноя’! Теофиль Готье, познакомившійся съ Боделэромъ значительно позже (въ 1849 году), предполагаетъ въ этомъ портрет извстную долю идеализаціи, однако, длая самъ изображеніе Боделэра въ зрломъ его возраст, даетъ въ сущности не мене восторженное описаніе. Но въ послдніе годы жизни поэта, незадолго до смерти, одна только блдная тнь оставалась отъ этого идеала мужской красоты и силы. Вся фигура его, по словамъ того-же Готье, страшно исхудала и какъ-бы одухотворилась. Глаза стали шире, носъ тоньше и остре. Губы таинственно сжались и изъ ихъ угловъ, казалось, выглядывали загадочные сарказмы. Къ румянымъ нкогда оттнкамъ щекъ примшалась желтизна усталости. Что касается лба, слегка обнажившагося отъ волосъ, то онъ выигралъ отъ этого въ величин и, такъ сказать, въ солидности. Тонкіе, шелковистые и длинные волосы, уже пордвшіе и почти совсмъ блые, дополняли этотъ портретъ, одновременно и старый и молодой, придавая ему почти жреческій видъ.

Желая поправить разстроенное здоровье, Боделэръ покинулъ Парижъ и поселился въ Брюссел. Тамъ, вдали отъ треволненій парижской жизни, онъ надялся найти покой и отдыхъ своимъ нервамъ. Но болзнь, не только не прошла, но вскор приняла очень опасную форму. Первые симптомы ея обнаружились въ нкоторомъ замедленіи рчи и въ какомъ-то странномъ колебаніи въ выбор словъ. Но такъ какъ Боделэръ и раньше любилъ выражаться нсколько торжественно, сентенціозно, тщательно взвшивая и подчеркивая важнйшія, по его мннію, слова и фразы, то вначал на это обстоятельство не обратили особеннаго вниманія. Однако вскор ударъ паралича окончательно лишилъ геніальнаго поэта не только дара слова, но и способности двигаться. Въ такомъ состояніи живого трупа онъ провелъ еще нсколько мучительныхъ мсяцевъ, вполн все сознавая, что можно было видть по мыслящему и трогательному выраженію глазъ, но уже не въ силахъ какими нибудь знаками сообщаться съ вншнимъ міромъ. Мысль еще жила, но она была нма и заключена въ глухую темницу, выходъ изъ которой могла открыть одна могила…

Шарль Боделэръ умеръ въ конц 1867 года, всего лишь на 46 году отъ роду.

СТИХОТВОРЕНЯ.

Изъ Боделэра.

Совы.

Подъ черными тисами, выстроясь въ рядъ —

И красныя очи впередъ устремляя,

Недвижно, какъ нкіе боги, сидятъ

Мохнатыя совы, весь день размышляя.

И такъ проведутъ он солнечный день,

Пока, поднимая съ болота туманы,

На свтлыя рощи, холмы и поляны

Не ляжетъ унылая тнь.

И видъ ихъ даетъ мудрецу указанье,

Что въ жизни нтъ слаще покоя минутъ,

А шумъ и движенье къ добру не ведутъ,

Что каждаго строгое ждетъ наказанье,

Едва лишь, покинувъ спасительный мракъ,

За тнью блестящей онъ сдлаетъ шагъ.

Одухотворенный разсвтъ.

Когда въ окн разсвтъ румяный заблетъ

И строгій Идеалъ, грустя, взойдетъ за нимъ,

Ночная оргія внезапно онметъ:

Въ животномъ пробужденъ стыдливый серафимъ.

Въ душ униженной, но все еще томимой

Печалью жгучею и полной тайныхъ сновъ,

Вдругъ вспыхнула лазурь межъ хмурыхъ облаковъ

И въ бездну свтлую влечетъ неудержимо…

Такъ на дымящихся развалинахъ страстей

Порхаетъ близъ моихъ расширенныхъ очей

Твой образъ розовый, о чистая богиня.

Свтъ восковыхъ свчей померкъ въ сіяньи дня…

И, точно солнце, ты восходишь для меня,

И вновь озарена души моей пустыня!

Альбатросъ.

Когда въ морскомъ пути тоска беретъ матросовъ,

Они въ досужій часъ, чтобъ время скоротать,

Безпечныхъ ловятъ птицъ, огромныхъ альбатросовъ,

Что встрчныя суда такъ любятъ провожать.

И вотъ, когда царя любимаго лазури

На палуб кладутъ, онъ снжныхъ два крыла,

Умвшихъ такъ легко парить навстрчу бури,

Застнчиво влачитъ, какъ два большихъ весла.

Быстрйшій изъ гонцовъ, какъ грузно онъ ступаетъ.

Краса воздушныхъ странъ, о какъ онъ сталъ смшонъ!

Дразня, тотъ въ клювъ ему табачный дымъ пускаетъ,

Тотъ веселитъ толпу, хромая, какъ и онъ.

Поэтъ! вотъ образъ твой! Ты также безъ усилья

Летаешь въ облакахъ средь молній и громовъ,

Но исполинскія теб мшаютъ крылья

Ходить въ толп людей средь шиканья глупцовъ.

Человкъ и море.

Свободный человкъ! Не даромъ ты влюбленъ

Въ могучій океанъ: глубокій и безбрежный,

Онъ — врный образъ твой! Не меньше буренъ онъ,

Не меньше горечи въ твоей груди мятежной.

Какъ любишь ты за то въ волнахъ его нырять,

Въ одно сливаться съ нимъ! Въ его рыданьяхъ гнвныхъ

И дикихъ жалобахъ отрадно узнавать

Теб знакомый шумъ своихъ невзгодъ душевныхъ.

Равно загадочны вы оба и темны, равно обвяны молчаньемъ ледовитымъ!

Кто, море, знаетъ ключъ къ твоимъ богатствамъ скрытымъ?

Твои, о, человкъ, кто мрилъ глубины?

И что-же? Вы борьбу ведете искони

Не вдая зачмъ, и чужды сожалнья —

Такъ любите вы смерть и ужасы рзни,

О братья-близнецы, враги безъ примиренья!

Разбитый колоколъ.

Зимой, у камелька, въ часы ночей печальныхъ

Съ отрадой горькою -въ сердечной глубин,

Ловлю я голоса воспоминаній дальнихъ

Сквозь гулъ колоколовъ, поющихъ въ тишин.

Завидую теб я, колоколъ счастливый

Съ могучей глоткою! Въ ночную темноту

Увренно ты шлешь свой крикъ благочестивый,

Какъ старый часовой, не спящій на посту!

А я… моя душа давно разбита, смята…

И если-бъ пснею я вздумалъ, какъ когда-то,

Спугнуть холодный мракъ, я только-бъ прохриплъ

Какъ раненый, врагомъ забытый безсердечнымъ

Въ кровавомъ озер, подъ грудой мертвыхъ тлъ,

Безсильный двинуться, въ усильи безконечномъ.

Поэтъ.

Когда Поэтъ, по вол Провиднья,

Явился въ міръ,— испуганная мать,

Сжавъ кулаки, полна богохуленья,

Дитя и небо стала проклинать:

‘О, лучше-бъ комъ до омерзнья гадкихъ,

Живыхъ ехиднъ на свтъ я родила,

Тотъ проклятъ часъ, та ночь восторговъ краткихъ,

Когда позоръ я мужу зачала!

‘Но если Богъ посмшищемъ народа

Меня одну избралъ средь матерей

И не могу постылаго урода я задушить,

Не прячась отъ людей,

‘О, я отмщу за это униженье!

Я злость небесъ на даръ ихъ перелью:

Я такъ скручу проклятое растенье,

Что почки вс въ зародыш убью!’

Такъ день и ночь грозить и плакать рада,

Не въ силахъ цль предвчную понять

Своей рукой готовитъ въ ндрахъ ада

Себ костры озлобленная мать.

Но сирота, подъ тайною охраной

Небесныхъ силъ, легко несетъ свой крестъ:

Во всемъ, что пьетъ, онъ нектаръ пьетъ румяный,

Во всемъ, что стъ, амброзію онъ стъ.

Съ пролетной тучкой весело болтаетъ,

Играетъ съ втромъ, съ птичкой полевой,

И съ ней поетъ… И съ грустью наблюдаетъ

Хранитель-ангелъ смхъ его живой.

Все, что любить стремится онъ, боязнью

Къ нему полно, но чудно кротокъ онъ…

И дышутъ вс нахальной непріязнью,

Изъ дтскихъ устъ пытаясь вырвать стонъ!..

Въ его вино и хлбъ, глумясь, мшаютъ

Золу съ плевками, все, чего рукой

Коснется онъ, брезгливо отвергаютъ,

Его слды обходятъ стороной.

Его жена на площадяхъ публичныхъ

Не устаетъ хвастливо говорить:

‘Онъ дышетъ мной… Я идоловъ античныхъ

Хочу въ себ для міра воскресить!

‘Вся въ золото однусь, благовонный

Заставлю нардъ мн жечь и иміамъ…

Въ душ раба колнопреклоненной,

Какъ божеству себ воздвигну храмъ!

‘А, утомясь кощунственной забавой,

Я коготь свой безумцу въ грудь вонжу

И съ хохотомъ злораднымъ путь кровавый,

Какъ гарпія, до сердца проложу!

‘И это сердце розовое выну,

Какъ изъ гнзда дрожащаго птенца,

И на обдъ любимой кошк кину

И трепетомъ упьюсь его конца’.

Въ тиши ночной Поэтъ благочестивый

Лучистый взоръ возводитъ къ небесамъ,

И дивный свтъ въ его душ правдивой

Прощенья свтъ неистовымъ врагамъ:

‘Благословенъ дающій намъ страданье

Въ пустын зла источникъ водъ живыхъ!

Какъ сталь въ огн, въ горнил испытанья

Вашъ крпнетъ духъ для радостей святыхъ.

‘Я знаю: тамъ, гд Ты царишь, блистая,

Тамъ мсто есть и для моихъ скорбей,

И позовешь меня ты въ кущи рая

На праздникъ Силъ, Престоловъ и Властей!

‘Онъ правъ, твой судъ: даетъ внецъ нетлнный

Одинъ лишь путь — тернистый путь тревогъ,

И дань нужна со всхъ концовъ вселенной,

Чтобъ мой сплести таинственный внокъ!

‘Забытый блескъ прославленной Пальмиры,

Богатство горъ и водной глубины,

Безвстныхъ странъ вс перлы и сапфиры

Предъ тмъ внкомъ ничтожны и блдны!

‘Онъ будетъ свитъ не смертными руками

Изъ чистыхъ струй не здшняго огня,

Того огня, передъ которымъ пламя

Людскихъ очей — лампада въ блеск дня!’

Экзотическій ароматъ.

Если вечеромъ теплымъ осеннимъ закрою глаза я

Близъ груди твоей жаркой, вдыхая ея ароматъ,

Мн приснятся тотчасъ берега благодатнаго края,

Гд лучи монотоннаго солнца такъ ярко горятъ:

Этотъ островъ лнивый, обломокъ цвтущаго рая,

Гд на странныхъ деревьяхъ плоды наливные висятъ,

Гд лучистыя очи смуглянокъ такъ вольно глядятъ

И мужчинамъ-атлетамъ дана граціозность такая.

Предо мной оживаютъ картины счастливыхъ годовъ —

Гавань, полная мачтъ и надутыхъ еще парусовъ,

Не успвшихъ забыть о шумвшихъ надъ ними циклонахъ,

И напвы матросовъ въ сіяньи лазурнаго дня,

И томительный запахъ отъ рощъ тамариндовъ зеленыхъ,

Въ гармоничный сливаясь аккордъ, наполняютъ меня.

Маленькія старушки.

(Посвящено Виктору Гюго).

Въ изгибахъ сумрачныхъ старинныхъ городовъ,

Гд самый ужасъ,— все полно очарованья,

По цлымъ днямъ стеречь болзненно готовъ

Я эти странныя, но милыя созданья.

Уродцы слабые, со сгорбленной спиной

И сморщеннымъ лицомъ,— когда-то Эпонинамъ,

Лаисамъ и он равнялись красотой!..

Полюбимъ ихъ, друзья!.. Подъ ветхимъ кринолиномъ

И рваной юбкою отъ холода дрожа,

На каждый экипажъ косясь пугливымъ взоромъ,

Ползутъ он, въ рукахъ заботливо держа

Завтный ридикюль съ поблекнувшимъ узоромъ,

Неровною рысцой безпомощно трусятъ,

Подобно раненымъ волочатся животнымъ,

Какъ куклы съ фокусомъ, прохожаго смшатъ,

Выдлывая на движеньемъ безотчетнымъ…

Межъ тмъ, глаза у нихъ буравчиковъ острй,

Какъ въ ночи тихія съ водою ямы, свтятъ,—

Прелестные глаза неопытныхъ дтей,

Смющихся всему, что яркаго замтятъ.

Васъ поражалъ размръ и схожій видъ гробовъ

Старушекъ и дтей? Не чуждый благородства

Своеобразный вкусъ — къ изящному любовь —

Художникъ мудрый Смерть вложила въ это сходство!

Наткнувшись иногда на немощный фантомъ,

Плетущійся въ толп по набережной Сены,

Серьезно каждый разъ я думаю о томъ,

Какъ эти хрупкіе, разстроенные члены

Съуметъ гробовщикъ въ свой ящикъ уложить,

И часто мнится мн, что это еле-еле

Живое существо, наскучившее жить,

Бредетъ, не торопясь, къ вторичной колыбели…

Ахъ, милліономъ слезъ, потокомъ безъ конца

Прорыты вашихъ глазъ бездонные колодцы,

И прелесть тайную, о милые уродцы,

Находятъ въ нихъ бдой вскормленныя сердца!

II.

Меня плняютъ вс… Всхъ, всхъ до слезъ мн жалко,

Садовъ-ли Тиволи то рзвый мотылекъ,

Фраскати стараго влюбленная весталка

Иль жрица Таліи, чье имя зналъ раекъ.

Но сколькія изъ нихъ, и въ горечи печали

Умя находить благоуханный медъ,

На крыльяхъ подвига, какъ боги достигали

Смиренною душой заоблачныхъ высотъ!

Однхъ — родимый край повергъ въ пучину горя,

Другихъ — жестокій мужъ скорбями удручилъ,

А третьимъ сердце сынъ-чудовище разбилъ,

И слезы всхъ, увы! наполнили-бы море…

III.

Ахъ, какъ любилъ слдить я за одной изъ нихъ!

Въ часы, когда заря огнистая алла

На запад, струясь, какъ кровь изъ ранъ живыхъ,

Въ укромномъ уголку она одна сидла,

Въ раздумьи слушая богатый мдью громъ

Военной музыки, что часто наполняетъ

По вечерамъ сады и боевымъ огнемъ

Уснувшія сердца согражданъ зажигаетъ.

Она еще пряма, бодра на видъ была

И жадно пснь войны суровую вдыхала:

Глазъ раскрывался вдругъ порой, какъ у орла,

Чело изъ мрамора, казалось, лавровъ ждало…

IV.

Такъ вы проходите черезъ хаосъ столицъ,

Безъ слова жалобы на гнетъ судьбы неправой,

Толпой забытою святыхъ или блудницъ,

Которыхъ имена когда-то были славой…

Теперь въ толп людской никто не узнаетъ

Въ васъ грацій старины, терявшихъ счетъ побдамъ:

Прохожій пьяница къ вамъ съ лаской пристаетъ

Насмшливой, гаменъ за вами скачетъ слдомъ.

Стыдясь самихъ себя, вы бродите вдоль стнъ,

Пугливы, скорчены, блдны, какъ привиднья,

Еще при жизни — прахъ, полубездушный тлнъ,

Давно созрвшій ужъ для вчнаго нетлнья!

Но я, мечтатель, я, привыкшій каждый вашъ

Неврный шагъ слдить тревожными очами,

Невдомый вашъ другъ и добровольный стражъ,

Я, какъ отецъ дтьми, тайкомъ любуюсь вами.

Я вижу вновь разсвтъ погибшихъ вашихъ дней

Неопытныхъ страстей кипучія волненья…

Отъ вашей чистоты самъ становлюсь свтлй,

Прощаю и люблю вс ваши заблужденья…

Развалины! Друзья! Свое прости вамъ вслдъ

Торжественно я шлю при каждомъ разставань:

О, Евы бдныя восьмидесяти лтъ,

Увидите-ль зари вы затрашней сіянье…

Вино тряпичниковъ.

Ненастье. Фонарей дрожащихъ слышенъ стукъ.

Чуть льется красный свтъ на лабиринтъ лачугъ

Предмстья стараго, гд бурными дрожжами

Кишитъ рабочій людъ и грязь стоитъ морями.

Въ душ тряпичника, межъ тмъ, тепло и свтъ!

Качаясь, стукаясь о стны, какъ поэтъ,

Забывъ и помышлять о сыщикахъ коварныхъ,

Онъ весь излиться радъ въ проектахъ лучезарныхъ:

Законы издаетъ для всхъ племенъ земныхъ,

Внчаетъ лавромъ жертвъ, ниспровергаетъ злыхъ

И подъ шатромъ небесъ, нависшихъ балдахиномъ,

Въ восторг мнитъ себя отважнымъ паладиномъ!

Старикъ, до времени согнутый и сдой,

Измолотый трудомъ, заботой и нуждой,

Сбирая по пути вс жалкія тряпицы,

Отрыжку смрадную прожорливой столицы,

Такъ онъ идетъ домой, въ свой уголъ бдняка,

Пропитанъ запахомъ пріятнымъ погребка,

Съ толпой товарищей — и ихъ усы сдые

Висятъ, какъ предъ полкомъ знамена боевыя…

Предъ ними солнца блескъ, и флаги, и цвты…

И въ шумной оргіи (о, свтлыя мечты!)

Побдныхъ клики трубъ: несутъ они свободу

И воскресенья всть усталому народу!

Такъ бодрое вино — отрада всхъ живыхъ —

Пактоломъ золотымъ течетъ по жиламъ ихъ.

Путешествіе.

Ребенокъ, въ глобусы влюбленный и въ эстампы,

Глазами жадными глядитъ на Божій свтъ:

О, какъ огроменъ онъ при скудномъ свт лампы,

Когда въ душ еще воспоминаній нтъ!

Мы рано по утру пускаемся въ дорогу

Съ пылающимъ челомъ и съ сердцемъ полнымъ ранъ,

Мы жаждемъ вчнаго — и юную тревогу

Просторомъ призрачнымъ ласкаетъ океанъ.

Тотъ радъ, что убжалъ отъ родины позорной,

Тотъ самъ былъ для нея угрозой иль стыдомъ,

А тотъ… а тотъ усталъ пить ароматъ тлетворный

Изъ устъ Цирцеи злой и быть ея рабомъ.

О, какъ лазурна даль!.. Какъ, эту ширь почуявъ,

Грудь дышетъ глубоко!.. То зной палитъ огнемъ,

То щиплется морозъ, проклятыхъ поцлуевъ

Съ лица его слды стирая день за днемъ.

Но странникъ истинный лишь тотъ, кто безъ упрека

И людямъ и себ изъ края въ край идетъ,

Кто грудью встртить радъ вс ухищренья рока

И каждый день твердитъ, Богъ всть зачмъ: ‘Впередъ!’

Чьи думы и мечты имютъ очертанья

Летучихъ облаковъ, кто грезитъ въ тишин

О наслажденіяхъ, которымъ нтъ названья,

О жизни, полной тайнъ, въ невдомой стран!

II.

Увы! мы, какъ кубарь, у ногъ дтей жужжащій,

Вертимся, прыгаемъ, не уходя изъ глазъ,

А любопытства страсть, какъ нкій ангелъ мстящій,

Въ минуты даже сна подхлестываетъ насъ!

И грустно и смшно! какой-то жребій странный,

Гд цль сегодня здсь, а завтра тамъ лежитъ,

Гд человкъ живетъ надеждой неустанной

И, какъ дуракъ, всю жизнь за отдыхомъ бжитъ!

Душа людей — корабль, летящій величаво

Къ Икаріи своей на встрчу бурь и грозъ.

Чу, съ марса слышенъ крикъ: ‘Любовь… богатство… слава!..’

О, адъ! корабль попалъ на каменный утесъ…

Имъ въ каждомъ островк ужъ снится Эльдорадо,

Едва лишь вахтенный про землю возвститъ,

Но тамъ, гд пиръ создать воображенье радо,

Разсвта первый лучъ откроетъ лишь гранитъ.

Любовники химеръ! Искатели Америкъ!

Въ желза-ль заковать пылъ безпокойный вашъ?

Иль высадить васъ здсь на нелюдимый берегъ?

О, горекъ безъ того вашъ радужный миражъ!

Бродяги старые, вы по дорог грязной

Бредете съ головой, поднятой къ небесамъ,

И роскошь Капуи мерещится вамъ тамъ,

Гд чуть дымитъ свча въ конур безобразной!

III.

Въ пучин вашихъ глазъ, о странные пловцы,

Читаемъ томы мы чудеснйшихъ разсказовъ,

И такъ, откройте намъ т пышные ларцы,

Гд столько перловъ вы храните и алмазовъ.

Мы путешествовать хотимъ безъ парусовъ,

Безъ пара и борьбы съ стихіею упрямой:

Пусть быстрою мелькнутъ предъ нами панорамой

Воспоминанія далекихъ береговъ.

Ну, что-жъ вы выдли?

IV.

‘Небесъ пустынныхъ своды,

Рядъ однозвучныхъ волнъ да желтые пески,

И, несмотря на вс толчки и непогоды,

Мы чуть не умерли, какъ дома, отъ тоски.

Блескъ людныхъ городовъ подъ пышною зарею,

Малиновый отливъ чуть плещущей волны

Лишь наполняли насъ тревогой и тоскою

По чуждой красот небесной стороны.

Да, мы не видли ландшафтовъ грандіознй

Тхъ замковъ сказочныхъ, тхъ чудныхъ городовъ,

Что видишь иногда порой заката поздней

Въ причудливой игр нарядныхъ облаковъ.

И ненасытное желанье въ насъ горло.

Такъ старый кипарисъ все рвется къ небесамъ,

Какая-бъ ноша лтъ надъ нимъ ни тяготла

Все жаждетъ ближе быть къ полуденнымъ лучамъ.

Вашъ духъ былъ удрученъ безсонною заботой…

Но все-же, если тамъ, за чуждымъ рубежемъ

Вамъ грезится вашъ рай, о братья, мы съ охотой

Эскизовъ нсколько въ вашъ помстимъ альбомъ!

Съ хвостомъ и съ хоботомъ почтили мы кумировъ,

Мы видли дворцы, которыхъ красота

И роскошь дикая для вашихъ всхъ банкировъ

Лишь въ снахъ возможная и праздная мечта.

Костюмы женскіе намъ опьяняли взоры

Раскрашенныхъ зубовъ эмаль видали мы

И змй ласкавшіе насъ тшили жонглеры’.

И что еще, еще?

VI.

О, знанье горькое! Вотъ для какой науки

Должны мы странствовать, чтобъ лтомъ и зимой,

Сегодня, какъ вчера, встрчать лишь образъ свой —

Оазисъ ужаса въ пустын мертвой скуки!…

И такъ, остаться здсь? Иль отправляться въ путь?

По сердцу выбирай неопытное племя!

Тотъ прячется въ углу, въ надежд обмануть

Ужаснаго врага, недремлющее Время.

А тотъ всю жизнь свою спшитъ, какъ Вчный жидъ,

Летитъ на корабл, въ испуг одичаломъ

Бросается въ вагонъ… Но по пятамъ бжитъ

Загадочный боецъ съ опущеннымъ забраломъ!

Когда онъ на хребетъ поставитъ ногу намъ

‘Впередъ!’ воскликнемте, отваги не теряя,

И, точно вновь плывя къ завтнымъ берегамъ

Цвтущей Индіи иль дальняго Китая,

Въ пучину Сумрака, какъ юные пловцы,

Помчимся весело… Чу! грустный и невнятный

Вамъ слышится-ль напвъ?… Незримые пвцы

Таинственно поютъ: ‘Вы, лотосъ ароматный

Желавшіе вкусить, сюда, друзья, сюда!

Здсь райскіе сады съ чудесными плодами,

Здсь голодъ вашъ уснетъ сердечный навсегда

И вечеръ сладкими васъ напоитъ струями’.

Изъ бездны тянутся къ намъ руки и уста…

Пиладовъ узнаемъ мы дорогія тни…

‘Твоя Электра я… Сюда!’ Зоветъ насъ та,

Которой нкогда лобзали мы колни.

О старый капитанъ! О, смерть! Стряхнемъ-же лнь!

Наскучилъ этотъ край — пора поднять втрила.

Пусть небо и земля угрюмы, какъ чернила,

У насъ въ сердцахъ восторгъ и лучезарный день!

Игра.

Кокетки старыя средь креселъ полинялыхъ:

Румяна на щекахъ, ужимкамъ нтъ числа,

Въ ушахъ завядшихъ стукъ металла и стекла,

Печать фатальности во взор глазъ усталыхъ.

О, сколько лицъ безъ губъ и десенъ безъ зубовъ

Надъ зеленью столовъ склонилось съ болью сладкой!

О, сколько тощихъ рукъ, сведенныхъ лихорадкой,

Карманъ давно пустой обшариваютъ вновь!

Подъ грязнымъ потолкомъ огромнйшихъ кенкетовъ

И канделябровъ рядъ бросаетъ тусклый свтъ

На лица мрачныя прославленныхъ поэтовъ,

Успвшихъ промотать работу многихъ лтъ.

Вотъ греза мрачная, приснившаяся живо, больной

Душ моей въ безсонный часъ ночной:

Я самъ сижу въ углу берлоги молчаливой,

Облокотясь на столъ холодный и нмой,

Сижу, завидуя застывшею душою

Веселью мрачному, упорству ихъ страстей,

Имъ всмъ торгующимъ такъ нагло предо мною,

Тотъ честью старою, та красотой своей!

‘Сверный Встникъ’, No 12, 1890