ГАНСЪ ЗАКСЪ (*).
ГАНСЪ ЗАКСЪ (*).
I.
II.
III.
IV.
В. К.
Ганс Закс, Сакс Ганс, Год: 1852
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Литературное попурри. Иллюстрированный альманахъ моды.
Санктпетербургъ. Въ типографіи императорской Академіи Наукъ. 1852 г.
(*) Гансъ Заксъ, знаменитый германскій поэтъ, былъ главою извстнаго общества Мейстеръ-зенгеровъ. Онъ писалъ комедіи, трагедіи, разсказы, легенды, переводилъ псалмы и т. п. Это былъ истинный поэтъ Реформаціи.
Въ 1494 году у нюренбергскаго башмачника Закса родился сынъ Гансъ. Почти два вка на большой площади красовалась вывска съ именемъ Закса и постояннымъ ея аттрибутомъ — башмакомъ, мнявшаяся вмст съ хозяевами мастерской, а потому Заксъ отецъ позаботился съ самыхъ раннихъ лтъ внушить сыну любовь къ наслдственному ремеслу. Гансъ длалъ чрезвычайные успхи, еще двнадцати-лтнимъ мальчикомъ, онъ исполнялъ работу мастеровъ. Но природа, надлившая его рдкимъ искусствомъ владть молоткомъ и шиломъ, дала ему въ удлъ и другой талантъ — талантъ поэтическій. Она соединила въ одномъ лиц башмачника и поэта, первый былъ трудолюбивый, нсколько грубый и охотникъ выпить, другой — тихій, любознательный и нжный меланхоликъ. Нердко въ голов его возникала мысль, облекалась въ образъ, а потомъ и въ слово подъ мрные удары молотка.
Въ то время въ Германіи много говорили о ткач Леопард Нюненбек, прославившемся на поприщ поэзіи. Гансъ познакомился съ нимъ и, благодаря его совтамъ, быстро пошелъ по трудной дорог, ведущей на Парнасъ. Съ этихъ поръ цль жизни Ганса опредлилась. Онъ уже не принималъ такого живого участія въ мастерской своего отца и проводилъ цлыя ночи за книгой, что глубоко огорчало стараго башмачника, тмъ боле, что дла его стали весьма плохи. Вскор Фейтъ потерялъ довріе публики и на развалинахъ его благополучія основался другой мастеръ, Фликеръ, который потиралъ руки, улыбался и благословлялъ судьбу.
Старикъ Заксъ, поплакалъ о несчастномъ поведеніи сына и его безразсудныхъ наклонностяхъ, попробовалъ было вырвать зло съ корнемъ — принудить Ганса прервать знакомство съ ткачемъ, это роковое знакомство, источникъ бдъ, обрушившихся на его сдую голову. Но усилія его были напрасны. Видя, что Фейтъ, не смотря на преклонныя лта, ршился взять на себя вс дла и работы мастерской и отправить сына путешествовать по Германіи. Онъ думалъ, что свжій воздухъ пронесетъ поэтическій туманъ, омрачившій голову Ганса.
Въ т времена въ ремесленномъ класс было обыкновеніе посылать молодыхъ людей путешествовать, они знакомились съ ремесленниками нсколькихъ городовъ Германіи, обмнивались своими свдніями, пріобртенными опытомъ, и новыми открытіями.
Въ одно прекрасное утро, старикъ повсилъ на плечи 16-ти-лтняго сына дорожную котомку, далъ нсколько старыхъ флориновъ, хранившихся про черный день, пять-шесть рекомендательныхъ писемъ къ стариннымъ друзьямъ башмачнымъ мастерамъ въ Кльн, Майн и Франкфурт и приказаніе побывать у нихъ у всхъ.
Гансъ исполнилъ желаніе отца, переходя изъ города въ городъ, онъ знакомился съ его старинными друзьями, работалъ въ ихъ мастерскихъ по цлымъ днямъ, а вечеромъ отправлялся въ школу пнія (sing-schule), гд голосъ его и импровизированные стихи вызывали всеобщій восторгъ. Часто, торжествующій возвращался онъ въ домъ своего новаго принципала, котораго семья, собравшаяся вокругъ стола, ожидала его къ ужину. Кроткій и мягкій характеръ Ганса доставилъ ему любовь всхъ, съ кмъ онъ знакомился, а талантъ — уваженіе и популярность во многихъ рейнскихъ городахъ, а потомъ и во всей Германіи.
Между тмъ кошелекъ его замтно становился тоньше и легче. Онъ содрогался при мысли, что скоро придется жить на чужой счетъ. Тяжела была минута, когда Гансъ созналъ свое положеніе и неизбжное униженіе въ будущемъ, въ эту минуту ршился онъ возвратиться въ Нюренбергъ. Очень скоро, легкія ноги, подстрекаемыя горькими мыслями, принесли Ганса на родину. Но здсь ожидали его новыя несчастія.
Зимою, въ темную ночь, подходилъ Гансъ къ родному городу. Небо покрылось толстыми массами срыхъ облаковъ, посылавшихъ на землю хлопья снгу, которыя вертлись въ струяхъ порывистаго втра и темноту ночи длали еще темне. Тамъ и сямъ, въ маленькихъ окнахъ деревянныхъ домиковъ сверкали дрожащіе огни, которыхъ лучи не проникали сквозь занесенныя снгомъ стекла. На улицахъ было пусто и тихо, ни человческаго голоса, ни лая собаки, никакого движенія, обличающаго присутствіе живыхъ существъ. Еслибы не освщенныя изнутри окна, можно было бы подумать, что надъ этимъ городомъ пронесся ангелъ смерти.
Все быстре и быстре шелъ нашъ юный путешественникъ по знакомымъ улицамъ, сугробы, навянные у домовъ и заборовъ, казалось, не затрудняли ему дороги. Сердце его билось сильно, глаза наполнились слезами, а услужливое воображеніе нарисовало ему живую картину встрчи съ старымъ отцомъ, котораго восемь лтъ онъ не видлъ.
Вотъ площадь, а вотъ и домъ, вотъ знакомая калитка съ молоткомъ и мдной доской. Гансъ постучалъ — отвта не было. ‘Это странно!’ — вскрикнулъ озадаченный поэтъ и стукнулъ такъ сильно, что дверь затрещала…
Черезъ нсколько минутъ внутри дома сверкнулъ огонекъ и на стекл слуховаго окна образовался профиль съежившейся старухи.
— Какой тамъ чортъ ломится!— раздался хриплый голосъ, принадлежавшій той самой фигур, которой профиль увидлъ Гансъ на стекл.
— Что теб надо?
— Но, бабушка, напрасно ты бранишься, мн нуженъ хозяинъ этого дома.
— Какъ, хозяинъ! вскричала старуха: за кого же ты меня принимаешь? Я разв служанка или кухарка?— Нтъ, ты подика, любезный, да распроси, кто я такая. Это мой домъ, мой, понимаешь-ли? Я за него заплатила чистыя денежки. Смотрите, нынче спать нельзя спокойно въ собственномъ дом, каждый бродяга ломится къ теб въ домъ, ночью, да еще и бранится. Служанка! вотъ постой я сейчасъ позову полицейскаго.— Я не служанка, я честная вдова, моего покойника во всемъ город знали, онъ былъ честный купецъ, я никому не служила, понимаешь-ли, никому… А ты кто, бродяга, пьяница?..
Выстрливая этими назидательными сентенціями, старуха размахивала въ воздух сжатыми кулаками, ея лицо, искаженное гнвомъ, казалось, еще боле сморщилось, сдые волосы торчали изъ подъ грязнаго платка, которымъ она повязала себ на ночь голову. Богъ знаетъ когда и чмъ окончилась бы бурная филиппика разсерженной старухи, если бы Гансу не пришла въ голову счастливая мысль закричать громче ея.
— Ты ошибаешься бабушка, я вовсе не думалъ оскорбить тебя, а вотъ лучше ты мн скажи — вдь этотъ домъ принадлежитъ башмачнику Заксу? пожалуйста поскорй. я прозябъ и мн нужно обогрться.
— Да, ты пьянъ, пьянъ! Что ты мн разсказываешь о Закс? Заксъ померъ давно, чай, кости его изгнили и этотъ домъ получили за долгъ, онъ долженъ моему мужу сто Флориновъ… Что ты толкуешь! Заксъ раззорился. Разумется, не будь у него такого сына, — никогда Заксъ небылъ бы нищимъ. А ужъ какой былъ бдный! совсмъ нищій… подъ старость работать не могъ… (Старуха замтно смягчалась, и начинала увлекаться разсказомъ, не смотря на стужу). А все сынъ виноватъ! чмъ бы быть ему подмогой, онъ раззорилъ его, забралъ себ въ голову, что онъ поэтъ, пошелъ въ чужія край, сталъ таскаться по тавернамъ, да по классамъ пнья… Ему бы работать, помогать отцу, такъ нтъ,— ему стыдно было, когда его называли башмачникомъ… Пропилъ отцовскія денежки, а старикъ-то добрый былъ, не хотлъ пустить своего мальчугана по-міру, все занималъ деньги, да посылалъ ему… Вотъ что его раззорило… Какъ увидите гд-нибудь этого бродягу, скажите, что я приберегла отцовскій инструментъ, пусть придетъ, да выкупитъ… Прощай, любезный, ужъ два часа, да и холодно, мн нечего больше толковать съ тобой… Ступай ищи себ ночлега, на меня не разсчитывай… Прощай, въ другой разъ поговоримъ…
Окно захлопнулось и старуха скрылась. Услышавъ о смерти отца, Гансъ не произнесъ ни слова и упалъ на скамью сосдняго дома, голова его опрокинулась назадъ, глаза неопредленно смотрли въ непроглядную тьму, руки опустились. Онъ слушалъ разсказъ старухи, который раздавался въ ушахъ его подобно зловщему крику вороны. Но какъ скоро окно закрылось и дрожащій свтъ, явившійся ему въ начал звздой мира и счастія, исчезъ въ темнот дома, Гансъ, оставленный на-един съ своимъ горемъ, пришелъ въ сознаніе. Онъ вспомнилъ тысячи мелочныхъ заботъ и жертвъ, принесенныхъ ему старымъ отцомъ, и слезы обильными ручьями полились изъ его глазъ. Предавшись своему горестному чувству, погрузясь въ воспоминаніе о прошломъ, Гансъ просидлъ до утра, не трогаясь съ мста.
Мятель утихла, небо прояснилось и оставшіеся на неб клочки тучь, позолотились лучами восходящаго солнца. Наступалъ ясный морозный день… Гансъ все еще сидлъ, не трогаясь съ мста, и безотчетныя Гели толпились въ его голов. Наконецъ голодъ вывелъ его изъ оцпеннія.
— Что длать? куда идти?— Вотъ страшные вопросы, на которые онъ долго искалъ отвта. Наконецъ онъ вспомнилъ о Леонард Нюненбек, своемъ первомъ наставник и друг, и къ нему-то побрелъ нашъ усталый, дрожащій отъ стужи поэтъ.
— Здравствуйте, хозяинъ, сказалъ онъ, войдя въ только-что отворенную лавку Нюненбека: вы узнаете меня? Я Гансъ Заксъ.
При этихъ словахъ задумчивое лицо честнаго ткача просіяло, онъ крпко прижалъ къ груди своего ученика и тотчасъ же предложилъ ему мсто въ своемъ дом.
Найдя пристанище на родин, Гансъ выкупилъ на занятыя у Леонарда деньги инструменты своего отца, нанялъ на площади маленькую мастерскую и сталъ усердно работать. Адамъ Крафтъ и Нюненбекъ помогли ему и вскор нюренбергцы узнали, что Гансъ Заксъ, поэтъ, пріобртшій популярность по всей Германіи, готовъ за самую умренную плату шить башмаки всмъ, кто пожелаетъ.
Со всхъ сторонъ посыпались заказы, а съ ними вмст и флорины. Мужчины стали носить башмаки его работы, а двушки пть псни его сочиненія. Скоро Гансъ выплатилъ долги и началъ копить флорины на будущее время. Словомъ, дла его пошли прекрасно.
Не смотря на то, что дла его шли хорошо, Гансъ часто задумывался, сидя за работой, онъ выпускалъ изъ рукъ шило и дратву, опускалъ голову и погружался въ думы. О чемъ думалъ Гансъ?— то не были свтлыя мечты поэта, иначе зачмъ эти вздохи, зачмъ эти слезы, тихо катящіяся по щекамъ его? То не были горькія думы, посщающія безпріютную голову бдняка, — Гансъ не былъ бденъ: никто, быть-можетъ, не надвалъ такого щегольскаго платья, идя въ воскресенье въ церковь… Но зачмъ онъ покидалъ веселую толпу ремесленниковъ, гуляющихъ по городу со своими семьями и уходилъ за городъ, гд долго бродилъ одинокій?
Затмъ, чтобъ не подслушалъ кто-нибудь, какъ бьется его сердце, чтобъ не замтилъ, что жадный взоръ его ищетъ кого-то въ пестрой толп.
— Боже мой! бормоталъ поэтъ, бродя по опушк лса, — зачмъ ты меня одного оставилъ на свт? Ресхенъ, Ресхенъ!
Гансъ былъ влюбленъ. Однажды утромъ онъ встртилъ у церковной ограды молоденькую двушку, съ миніатюрнымъ личикомъ, прекрасными блокурыми волосами и темно-голубыми глазами, то была Ресхенъ, дочь богатйшаго въ Нюренберг золотыхъ длъ мастера. Ресхенъ, съ своей стороны, тоже замтила Ганса, его высокій стройный станъ, благородную поступь и длинные локоны, ниспадающіе на самыя плечи. Гансъ былъ очень красивъ, — но онъ сынъ бднаго, раззорившагося башмачника…
Молодые люди встрчались по воскреснымъ днямъ на паперти, обмнивались привтствіями на гуляньяхъ. Въ будни Ресхенъ проходила мимо скромной лавочки Ганса и ея нжный взглядъ былъ для него наградою за трудъ и усердіе.
— Кто я, спрашивалъ себя Гансъ, когда первое движеніе счастія проходило,— бдный башмачникъ, трудящійся изъ куска хлба. А она? И онъ съ горькимъ чувствомъ, сжимающимъ сердце, смотрлъ на свое запачканное платье, на кожаный фартукъ, на свои инструменты и груды кожи, разбросанныя по комнат. Ресхенъ хорошо сознавала, что рано или поздно между нею и Гансомъ возрастутъ непроходимыя препятствія, но она, простая, нжная, способная принести все въ жертву любви, она съ восторгомъ отдала бы свое сердце любящему юнош, нисколько не думая о положеніи его въ обществ.
Совсмъ иначе думалъ объ этомъ отецъ ея, старый Гульденъ, и мнніе о замужеств Ресхенъ, утверждавшееся въ ея мозгу въ теченіе многихъ лтъ, было непоколебимо, напрасно старался бы кто-нибудь доказывать ошибочность этого мннія — самые сильные логическіе доводы разбились бы въ прахъ объ эту упорную натуру. Гульденъ, богатйшій мщанинъ въ Нюренберг, положилъ себ выдать дочь за человка знатнаго происхожденія, занимающаго важный постъ въ государств. Онъ не гнался за деньгами — у него ихъ было довольно, ему нужно было знатное имя и, удовлетворяя этой необходимости, Гульденъ остановился на Сигизмунд Кребсблют, аугсбургскомъ совтник. Ни безобразная наружность, ни тупоуміе, ни наклонность къ пьянству, ни лта, — ничто не могло быть препятствіемъ для Гульдена, и онъ твердо, ршительно пошелъ къ своей цли, не обращая вниманія на то, можетъ ли дочь одобрить его выборъ.
Понятно, что о Ганс не могло быть и рчи, и если бы, вопреки ожиданію, богатый золотыхъ длъ мастеръ увидлъ себя тестемъ бднаго башмачника, онъ не пережилъ бы такого оскорбленія.
И Гульденъ не дремалъ. Уже были употреблены имъ вс средства, чтобы сколько-нибудь склонить своенравное сердце двушки въ пользу красноносаго совтника, онъ имлъ въ виду познакомите ее съ своими желаніями и исподоволь пріучить къ мысли, которая, будучи высказана вдругъ, могла бы встртить со стороны дочери сильный отпоръ. Всхъ этихъ сценъ и бурь, могущихъ произойдти, Гульденъ, какъ честный гражданинъ, добрый семьянинъ и чадолюбивый отецъ, сильно не любилъ и избгалъ, гд могъ.
Ресхенъ была окружена совтникомъ, онъ преслдовалъ ее своими любезностями въ церкви, на гулянь, дома, въ саду — всюду являлся передъ нею Кребсблютъ, съ низкимъ поклономъ и пошлымъ комплиментомъ. У каждаго дерева, за каждымъ кустомъ чудилась ей его толстая Фигура, и чмъ сильне хотлъ онъ ей нравиться, тмъ сильне она его ненавидла.
Вечеромъ, за дв или за три недли до свадьбы, Гансъ и Ресхенъ сидли въ саду. Ихъ тихія рчи, полныя любви, прерывались вздохами и слезами. Наконецъ Ресхенъ подняла глаза и сказала ршительнымъ тономъ:
— Гансъ, есть еще надежда, или къ моему отцу и разскажи все.
— Нтъ, Ресхенъ, я не пойду одинъ, пойдемъ вмст, — веди меня къ нему.
— Хорошо. Будь только смле, мой милый, Богъ намъ поможетъ. Вра сильне слезъ.!
— Правда, правда, мой ангелъ.— И можешь ли ты, прекрасное дитя, быть женою такого урода? Нтъ, нтъ, твой отецъ не сдлаетъ этого, онъ не такъ жестокъ, онъ не убьетъ своей дочери.— Какъ можно было поврить этой глупости. Да, пойдемъ къ нему, будемъ просить…
— Слушай, Гансъ, прервала Ресхенъ: въ девять часовъ ты будь здсь, я поговорю съ отцомъ, я стану его просить, умолять… онъ согласится, онъ долженъ согласиться, — вдь онъ меня любитъ, не правда ли, Гансъ? Я дамъ теб знакъ изъ окна, какъ будетъ время, и ты явишься тотчасъ… Мы упадемъ къ его ногамъ, ты скажешь, что ты меня любишь, что я умру безъ тебя, что это будетъ преступленіе, если онъ выдастъ меня за него, что онъ долженъ будетъ отвчать передъ Богомъ… Тамъ будетъ и онъ — прибавила Ресхенъ съ веселой улыбкой — какъ онъ будетъ смшонъ, отецъ выберетъ тебя…
Въ это время сосдній кустарникъ сильно затрещалъ, сплетенныя втви зашевелились и между ними показалась фигура Кребсблюта, онъ хотлъ шагнуть впередъ, чтобъ окончательно вылзть изъ своей засады, но зацпился и упалъ. Это маленькое непріятное приключеніе привело въ ярость аугсбургскаго совтника. Когда онъ поднялся, багровое лицо его и узенькіе глаза сіяли самой страшной злобой, грудь тяжело поднималась. Къ довершенію несчастія, пробираясь между втвями, совтникъ оцарапалъ лицо, что, конечно, значительно увеличивало его безобразіе.
Между тмъ Ресхенъ убжала.
— А, хорошо, хорошо! закричалъ онъ задыхающимся голосомъ. Продолжайте, воркуйте, мои голубочки! Не бойтесь, васъ не слышатъ и не видятъ… Смйтесь надъ волей отца и надъ моей фигурой, смйтесь надъ вашимъ долгомъ…
Гансъ видлъ необходимость успокоить совтника и. приблизившись къ нему, сказалъ серьознымъ тономъ:
— Послушайте, милостивый государь, перестаньте сердиться, вамъ это нейдетъ, объяснимся спокойно. Вы видли, эта двушка васъ не любитъ и никогда любить не будетъ, откажитесь отъ ея руки — это будетъ благородно и достойно васъ. Оставьте мн Ресхенъ и ограничтесь нашей благодарностью.
— А, чортъ возьми! вотъ предложенія! За кого ты меня принимаешь, любезный?— Я откажусь отъ моихъ правъ потому, что эта двушка нравится такому гусю, какъ ты?— Знай же, негодяй, что Кребсблюты уступаютъ только императору, и между мной и тобой не можетъ быть никакихъ договоровъ. Любитъ ли меня Ресхенъ, или нтъ — мн все равно, объ этомъ мн и говорить нечего. Отецъ хочетъ, чтобъ она вышла за меня — и выйдетъ… Если и вправду она меня не любитъ — подождемъ… терпніе! я могу ждать. А ты, любезный, убирайся-ка вонъ отсюда… Ты смешься! Пошолъ вонъ! или я тебя…
Совтникъ окончилъ фразу жестомъ, онъ схватилъ за свою шпагу и, вытащивъ ее до половины, бросился впередъ. Гансъ подошелъ къ нему и спокойно вложилъ шпагу въ ножны.
— Остановитесь, сказалъ онъ строгимъ голосомъ, между вами борьба не равная: вы стары, а я молодъ, ваши руки дрожатъ, а мои слишкомъ крпки, успхъ будетъ на моей сторон. Я васъ пощажу, но съ условіемъ: вы должны дать честное слово, что не станете добиваться руки Ресхенъ. Я пойду къ Гульдену и разскажу ему все, пусть онъ и его дочь выберутъ одного изъ насъ, при этомъ вы должны вести себя, какъ прилично честному человку, въ противномъ случа я васъ найду и тогда — извините меня, почтенный господинъ совтникъ.
Съ этими словами Гансъ исчезъ, а совтникъ, прислонясь къ дереву, сталъ размышлять о случившемся. Злость, стыдъ, зависть забушевали въ немъ съ новою яростью. Онъ началъ бить себя рукою по лбу и топать ногами. Наконецъ онъ ушелъ изъ сада и, въ ожиданіи ужина и дальнйшихъ событій, сталъ бродить по городу.
Нсколько дней спустя посл разсказаннаго происшествія въ саду, Заксъ сидлъ за работой, наклонивъ голову и думая о Ресхенъ, лицо его сіяло любовью и вдохновеніемъ, и онъ не слышалъ, что кто-то стучалъ въ дверь его лавки.
— Что же, отворятъ ли? раздался за дверью грубый голосъ: или вы, мошенники, не знаете, кто здсь… Рчь была прервана неистовымъ стукомъ.
Пробужденный Гансъ, проклиная докучливыхъ постителей, пошелъ отворить дверь, и очутился лицомъ къ лицу съ аугсбургскимъ совтникомъ. Гансъ вовсе не ожидалъ этого визита, а Кребсблютъ отступилъ назадъ и вся его неуклюжая Фигура выразила недоумніе. Видно было, что онъ не зналъ, какъ повести рчь, однакожъ чувствовалъ, что въ этомъ случа дло идетъ о чести его дома и не замедлилъ принять приличную осанку.
— Вотъ что, любезный, сказалъ онъ покровительственнымъ тономъ: цлый часъ я ходилъ довольно скоро, скоре даже, чмъ привыкли люди моего званія и чина, мой башмакъ попалъ на какой-то скверный камень и разорвался. Это заставило меня искать башмачника, и я зашелъ къ вамъ, потому-что на этой двери я увидлъ башмакъ. Я стучалъ разъ двадцать, и никто не вышелъ… Извините, любезный, если мой визитъ васъ обезпокоилъ, я уйду.
— Нтъ, останьтесь, сказалъ Заксъ и, наклонясь, осмотрлъ поврежденный башмакъ. Такъ, правда, вашъ башмакъ разорвался о камень. Это уже довольно старая кожа, нужно положить заплатку.
— Онъ, кажется, съ-ума сошелъ, думалъ совтникъ, не понимавшій поведенія Ганса.
— Войдите…
— Да въ лавк никого нтъ, я стучалъ…
— Я вдь здсь.
— Вы?
— Да, я, — чему же вы удивляетесь? Вы видите на дверяхъ вывску башмачника.
— Какъ? кто жъ вы?
— Башмачникъ.
— Башмачникъ! Кребсблютъ мгновенно перемнилъ тонъ. Слово башмачникъ было колоссальнымъ пьедесталомъ для этого маленькаго тщеславнаго человчка.— А, ты башмачникъ, негодяй! Онъ нахлобучилъ шляпу и скорымъ шагомъ пошелъ къ Гульдену, сердито размахивая руками и ворча сквозь зубы: — И онъ сметъ оспаривать невсту у Кребсблюта, аугсбургскаго совтника! Негодный!..
Гансъ, оставшись одинъ, долго не могъ успокоиться. Наконецъ печаль взяла верхъ надъ другими чувствами, бушевавшими въ его груди, и онъ горько заплакалъ.
Задыхающійся отъ усталости и злобы совтникъ быстро приближался къ богатому дому Гульдена, гд между имъ и его дочерью происходилъ слдующій разговоръ.
У Гульдена было много золота и драгоцнныхъ камней. Онъ смотрлъ на нихъ съ большимъ уваженіемъ и обходился съ ними гораздо почтительне, чмъ съ живыми существами. Нисколько не будетъ преувеличено, если скажемъ, что Гульденъ любилъ ихъ нжно, страстно, — и если бы въ одну темную ночь залзъ въ лавку воръ и унесъ половину его сокровищъ — старый мастеръ счелъ бы себя несчастнйшимъ человкомъ въ свт, несмотря на то, что и съ половиною богатства, онъ все таки сохранилъ бы громкій и завидный титулъ перваго нюренбергскаго богача. Гульденъ гордился этимъ титуломъ, и чмъ глубже сознавалъ его значеніе, тмъ сильне становилась его привязанность къ золоту и тмъ боле росла его гордость. Однакожъ совершенному самодовольству мшало одно — Гульденъ былъ ни боле ни мене, какъ шоренбергскій мщанинъ, это неотразимое сознаніе отравляло лучшія минуты его жизни, и онъ ршился выстроить себ золотую лстницу, усыпать ее алмазами и вскарабкаться по ней въ высшія с’і’еры общества. Но онъ ужъ старъ, толстъ, безобразенъ… Это ничего не значитъ — Ресхенъ поможетъ ему. Много думалъ Гульденъ объ этомъ предмет и въ голов его явилась сумасбродная мысль выдать свою прекрасную дочь за неуклюжаго дворянина Кребсблюта. Впрочемъ, мы будемъ несправедливы, если скажемъ, что Ресхенъ не имла мста въ сердц своего отца. Оно было довольно обширно, и дочь заняла въ немъ маленькое мстечко на ряду съ сафирами, алмазами, золотыми вазами, кубками и разными другими произведеніями его мастерства. Ресхенъ чувствовала это и твердо врила, что отцу не легко противиться ея желаніямъ, особенно тогда, когда коралловыя ея губки надувались и на розовыхъ щечкахъ появлялись дв всемогущія слезинки, чистыя, какъ самыя лучшія перлы.
Въ тотъ вечеръ, какъ разговоръ влюбленныхъ былъ прерванъ внезапно появившимся совтникомъ, Гульденъ сидлъ въ своей контор и сводилъ денные счеты. Результатъ его занятія былъ вполн удовлетворителенъ и золотыхъ длъ мастеръ былъ въ веселомъ расположеніи духа. Минута была удобная, и Ресхенъ воспользовалась ею. Дйствительно, Гульденъ ласково встртилъ ее, внимательно выслушалъ и, поцловавъ въ лобъ, началъ:
— Будь благоразумна, Ресхенъ, помни что я богатйшій гражданинъ въ Нюренберг и имю честь принадлежать къ обществу золотыхъ длъ мастеровъ. Ты, Ресхенъ, моя единственная дочь и слдовательно такъ же богата, какъ я. Посуди же сама, могъ ли я сдлать лучшій выборъ? Твоимъ мужемъ будетъ человкъ, поставленный самымъ рожденіемъ на такую высоту, на которую меня не подниметъ все мое богатство, онъ соединитъ свое дворянство съ моимъ золотомъ, и ты будешь счастлива, Ресхенъ!— Ты плачешь? перестань, мой другъ, въ теб нтъ вовсе самолюбія. Разв ты не понимаешь всей важности твоего назначенія?— Ты будешь женою дворянина, который уже четырнадцать лтъ сидитъ на скамь совта въ Аугсбург…
— И спитъ тамъ, проворчала Ресхенъ, улыбаясь сквозь слезы.
— Этого не знаю, довольно и того, что онъ четырнадцать лтъ сохраняетъ это мсто.
— Папа, я не могу любить Кребсблюта. И что въ немъ хорошаго? Богатство?— Онъ его проиграетъ. Умъ?— Онъ извстный глупецъ. Его чинъ?— Врь папа, что чинъ не дастъ мн счастія. Нтъ, ему хочется только твоего золота, и я уврена, онъ на другой день посл свадьбы станетъ упрекать меня моимъ рожденіемъ… Оставь его, папа, Богъ съ нимъ. Позволь мн располагать собою и отдать свою руку тому, кого я люблю. Ты не будешь краснть за него. Онъ даже богатъ — онъ поэтъ, да, поэтъ… Это повыше совтника. Ахъ, папа, какъ это будетъ хорошо, — по вечерамъ онъ будетъ читать свои стихи, ты ему покажешь свои, которые ты писалъ, какъ былъ молодъ,они вроятно очень хороши…
— Поэтъ, такъ, это очень хорошо. Но кто онъ такой? чмъ онъ занимается.
— Это ты узнаешь посл, это секретъ. Но тутъ нтъ ничего дурнаго. Онъ теб самъ разскажетъ все. Будь спокоенъ, папа, ты не пожалешь, если предоставишь мн самой выбрать себ мужа.
— Какъ же взять назадъ мое слово? Что скажетъ германское дворянство?
— Оставь его, ему до этого нтъ дла. Но если ты выдашь меня за этого Кребсблюта, я умру съ горя. Твоя бдная Ресхенъ умретъ, и ты будешь упрекать себя. Спаси свое дитя отъ смерти, возьми назадъ свое слово.
Ресхенъ давно уже плакала и при послднихъ словахъ слезы довольно обильными ручьями потекли по ея лицу, она обвила своими гибкими руками толстую шею отца и наклонясь тихо всхлипывала. Уже старый Гульденъ, не ожидавшій такого искуснаго нападенія, готовъ былъ сдаться, какъ дверь шумно отворилась и въ комнату вбжалъ запыхавшись совтникъ.
— Уфъ! вскричалъ совтникъ, бросившись на близстоящія кресла.
— Что съ вами? говорите, ради Бога! вскричалъ въ свою очередь Гульденъ, испуганный взъерошеннымъ видомъ будущаго зятя.
— Воды! воды дайте! Я задыхаюсь! шиплъ взбшенный совтникъ. Дйствительно, онъ былъ близокъ къ апоплексіи — руки его дрожали, глаза смотрли дико и, казалось, готовы были лопнуть, лицо налилось кровью, волосы поднялись, какъ иглы у ежа, готовящагося къ оборон.
— Вамъ бы не мшало отправиться домой успокоиться и явиться сюда въ боле приличномъ вид, — замтила Ресхенъ.
Испуганный и озадаченный Гульденъ осыпалъ вопросами совтника, но онъ въ отвтъ пыхтлъ, качался, потлъ и не говорилъ ни слова. Наконецъ нсколько стакановъ холодной воды привели его въ сознаніе.
— Удивляюсь вамъ, Гульденъ, ваша дочь готовитъ вамъ страшный ударъ, а вы не думаете отклонить его, она готова опозорить ваше имя, а вы остаетесь спокойны. Ужъ не участвуете ли вы сами въ заговор противъ меня?— Гульденъ выразилъ недоумніе и нетерпніе.— Знайте же, достопочтеннйшій Гульденъ, первый золотыхъ длъ мастеръ въ Нюренберг, знайте, что ваша дочь влюблена въ башмачника! Онъ живетъ на площади, вы изъ окна можете видть его лачугу. И онъ также любитъ вашу дочь, они будутъ счастливы!.. Прекрасная пара — дочь извстнаго богача, всми уважаемаго гражданина и нищій башмачникъ!— Поздравляю васъ Гульденъ!
— Башмачникъ! моя дочь! Ресхенъ и башмачникъ!— глухо повторялъ Гульденъ, безсмысленно глядя на разъяреннаго Кребсблюта.— Кребсблютъ, вы лжете!
— Кребсблюты никогда не лгали, милостивый государь, распросите вашу дочь, она сама скажетъ вамъ, кто ея любовникъ!
— Любовникъ!.. Ресхенъ! у тебя есть любовникъ? Твой любовникъ нищій, башмачникъ!.. Ресхенъ! и ты еще жива!
— Папа, это клевета, это гнусная клевета, онъ обманулъ тебя, чтобы погубить соперника, онъ готовъ все сдлать, чтобы достигнуть своей цли, онъ готовъ оклеветать весь міръ, чтобъ получить твое богатство. Я не могу любить человка, недостойнаго тебя…
Гульденъ оттолкнулъ приблизившуюся къ нему дочь и вышелъ, за нимъ послдовалъ Кребсблютъ. Ресхенъ, оставшись одна, бросилась къ окну и отчаяннымъ жестомъ подала условный знакъ своему другу. Когда Гансъ вошелъ въ лавку, ему не нужно было распрашивать о томъ, что происходило: пылающія щеки, омоченныя слезами, дрожащія руки и отчаяніе, выражаемое всею фигурою Ресхенъ, служили слишкомъ явными признаками неудачи.
— Гансъ, намъ измнили. Мой отецъ узналъ все отъ Кребсблюта… Гансъ, ты простишь меня, это было единственное средство спасенія.
— Объяснись, Ресхенъ.
— Я сказала, что онъ лжетъ.
— Ты обманула отца!
— Теперь докажи, Гансъ, что ты меня любишь, откажись отъ своего ремесла, это будетъ первая жертва, которую я отъ тебя требую.
— Какъ! Ты хочешь, чтобы я оставилъ ремесло, завщанное мн предками! это невозможно. Я не умю краснть отъ ложнаго стыда и казаться больше и лучше, чмъ я въ самомъ дл.
— Ты отказываешься, Гансъ?— возразила Ресхенъ голосомъ, въ которомъ слышна была злоба, внушенная обманутой надеждой.
— Нтъ, отвчалъ Гансъ: это невозможно.
— Такъ я любила башмачника… Можешь уйти, прибавила она посл короткой паузы, во время которой, замтно было, она силилась подавить какое-то чувство.
— Такъ! Ты кажется забываешь, чья ты дочь, возразилъ Гансъ, глубоко оскорбленный. Что даетъ теб право презирать мое ремесло? Твой отецъ золотыхъ длъ мастеръ, я башмачникъ — мы оба нюренбергскіе ремесленники.
— Какая дерзость! онъ сметъ сравнивать себя съ моимъ отцомъ.
— Нтъ, Ресхенъ, я удостоиваю его сравненіемъ.
— Уйдите прочь! вскрикнула Ресхенъ, видимо подчинившаяся чувству, внушенному дважды оскорбленнымъ самолюбіемъ.
— Ресхенъ, я не ждалъ отъ тебя этого. Я ли виноватъ, что мое ремесло ничтожно, грубо?— Разв я самъ избралъ его, не имя способности къ другимъ?— Нтъ! оно досталось мн въ наслдство — и я его уважаю.— Тщеславіе вскружило теб голову, и я чувствую, что мн не достанетъ силъ исправить твое заблужденіе. Прощай, Ресхенъ. Я могу переносить спокойно зависть и гнвъ товарищей, но не твое презрніе.— Въ Нюренберг много молодыхъ людей, не одинъ изъ нихъ захочетъ овладть твоимъ богатствомъ и тобою. Желаю, чтобы онъ былъ такъ же преданъ теб, какъ я.— Я не возмущу твоего спокойствія своимъ присутствіемъ, я уйду изъ Нюренберга. Прощай Ресхенъ, будь счастлива!
Гансъ говорилъ съ такимъ сознаніемъ своего достоинства, Ресхенъ такъ глубоко чувствовала свое униженіе въ его глазахъ, что возраженіе было невозможно. Закрывъ лицо руками, она плакала навзрыдъ, тоска подавляла ее, она не въ силахъ была двинуться съ мста. Но услышавъ, что дверь лавки захлопнулась, она бросилась къ ней съ воплемъ, раздирающимъ душу: ‘Гансъ, прости меня!’ — усталая, взволнованная событіями дня, она упала въ изнеможеніи, не переставая молить прощенія.
Но Гансъ былъ уже далеко. Будь онъ здсь, онъ поднялъ бы, простилъ и утшилъ свою обожаемую Ресхенъ, подарившую ему нсколько блаженныхъ, но, увы! слишкомъ короткихъ, невозвратимо-мелькнувшихъ часовъ, которые услаждали его горькое сиротство и посылали ему вдохновеніе.
— Воротись, Гансъ! Воротись оскорбленный поэтъ, вооружись всей силой своего духа и спаси свою невольную обидчицу!
Черезъ два часа посл описанной сцены Гансъ съ котомкой на плечахъ и дорожной палкой въ рук вышелъ изъ Нюренберга, неся въ душ твердое намреніе никогда не возвращаться.
— И неужели Ресхенъ вышла за Кребсблюта?
Нтъ. Гансъ на другой день возвратился вмст съ императоромъ Максимиліаномъ, котораго онъ встртилъ въ Нюренбергскомъ лсу. Принявъ его за какого-нибудь барона, выхавшаго на охоту, Гансъ, вызванный на откровенность, безъ всякой задней мысли разсказалъ ему исторію своей несчастной любви. Собственно говоря, Ганса занимала судьба бдной двушки, лишенной послдней надежды на спасеніе.
Максимиліанъ, тронутый простымъ разсказомъ Ганса, котораго зналъ уже давно, какъ поэта, принялъ участіе въ его гор. Пріхавъ въ Нюренбергь, онъ потребовалъ къ себ Гульдена въ надежд уговорить его выдать дочь за Ганса — но безъ успха, Гульденъ оставался непоколебимымъ до тхъ поръ, пока императоръ не объявилъ, что Гансъ Заксъ, его придворный поэтъ, такой же дворянинъ, какъ Кребсблютъ, а онъ, Гульденъ, его придворный ювелиръ. Чтобы доставить Гансу независимое состояніе, Максимиліанъ, умвшій цнить поэтовъ и художниковъ, посщавшій Адама Крафта и старика Дюрера, далъ Заксу двадцать тысячь флориновъ.
Такимъ образомъ устранились вс препятствія, и старый Гульденъ благословилъ юную чету.
А Кребсблютъ?— Этотъ достопочтенный мужъ имлъ обыкновеніе проводить вечера въ служеніи языческому богу Вакху, засдая въ знаменитомъ погреб Эшенбаха, родного брата того Эшенбаха, отъ котораго въ оно время Фаустъ выхалъ на бочк. Гульденъ, не видвшій до сихъ поръ ничего дурного въ своемъ предполагаемомъ зят, вдругъ нашелъ, что этотъ языческій обычай вовсе неприличенъ христіанину и наотрзъ отказалъ совтнику, который, какъ и слдуетъ ожидать, взбсился и поклялся отмстить за оскорбленіе. Но, преданіе гласитъ, онъ не исполнилъ клятвы.— Пропивъ невсту, Кребсблютъ вскор пропилъ и мозгъ.