Филипп Филиппович Вигель, Вигель Филипп Филиппович, Год: 1928 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

Ф. Ф. Вигель. Записки. Том первый.

Редакция и вступит. статья С. Я. Штрайха

Артель писателей. Круг. Москва—1928

OCR Ловецкая Т. Ю.

Предисловие

‘Записки Вигеля любопытное и драгоценное приобретение для нашей народной и общежитейской литературы, они писаны умно и местами довольно художественно. Есть живость и увлекательность рассказа’. Так отозвался об этих записках немедленно после появления их в печати П. А. Вяземский, свидетель и участник изображаемых в них событий, вдумчивый и остроумный наблюдатель, близко знавший автора их свыше сорока лет. Но уже за двадцать лет до того произведения Вигеля дразнили любопытство его современников, которые отмечали в своих дневниках и переписке с друзьями их огромное историческое значение, обменивались списками с них, распространяли их. Вместе с тем отмечались и отрицательные стороны этих писаний, в которых на ряду с умом, наблюдательностью и другими положительными сторонами дарования Вигеля отразились плохие личные качества его: болезненное самолюбие, непомерная гордыня, завистливое пристрастие. Один из этих современников, писатель Н. В. Берг, меланхолически заметил: ‘великое дело личность автора и его реноме’.

Вигель умер, сошли со сцены жизни все его современники, которым он внушал отвращение своими порочными вкусами, Записки Вигеля перепечатывались и читались, породив целую литературу отзывав и критических замечаний. А в наши дни, через восемьдесят лет после того как автор впервые читал в петербургских и московских салонах отрывки из своих Записок, ученые исследователи изображаемой в них эпох’, В. Ф. Саводник и академии М. Н. Сперанский, так характеризуют их значение: ‘Озлобленный неудачник, неуживчивый мизантроп и холодный циник, каким был Вигель в жизни, сумел создать себе памятник непреходящего значения в виде своих знаменитых Записок, занимающих исключительное место среди русской мемуарной литературы. Записки Вигеля представляют собой обширную портретную галлерею русских людей первой половины 19 века и вместе с тем дают широкую бытовую картину тогдашней русской жизни’. И авторы этой характеристики присоединяются M. H. Лонгинову, который за пятьдесят лет до ‘их заявил, что с опубликованием записок Вигеля повторяется история с записками Сен-Симона, напечатанными после смерти автора и сделавшими его знаменитым.

При подготовке настоящего издания пришлось считаться с двумя обстоятельствами: во-первых, все напечатанные произведения Вигеля, в книгах или в старых журналах и сборниках, составляют большую библиографическую редкость, при чем не все они упомянуты даже в самых подробных справочниках, во-вторых, напечатано их свыше 120 печатных листов, т. е. около восьми обширных томов: семь томов записок и один том писем, памфлетов и пасквилей. Первое затруднение до известной степени удалось преодолеть путем розысков, второе пришлось разрешить путем сокращений.

Записки и письма Вигеля представляют для современного читателя чрезвычайный интерес именно, как обширная портретная галлерея русских людей эпохи Пушкина и как широкая бытовая картина тогдашней русской жизни, в частности литературной и театральной. Очень ценны они также ярким изображением нравов разлагающегося дворянства, особенно его самой гнилой верхушки — правящей аристократии. Но, конечно, совершенно не интересны в наше время десятки и сотни страниц рассуждений Вигеля о том, почему русские должны любить немцев или ненавидеть поляков и греков, и наоборот, смотря по тому, как в тот или иной момент своего писательского вдохновения сам автор относился к этим народностям, зачем дед автора записок ‘чухонец’ Вигелиус посылал одних своих сыновей служить немецкому королю, а других отдал на службу в русскую армию, рассказы Вигеля о том, каким талантливым стратегом был муж его сестры, генерал из полицейских приставов И. И. Алексеев, умевший хорошо устраивать кутежи, во время которых его драгуны обкрадывали подвыпивших офицеров, жалобы на то, что ‘негодные’ молдаване и греки подкапывались под Вигеля во время его службы на юге, фарисейские рассуждения о том, как нежно и трогательно любит русский народ ниспосланных ему богом царей и как божественная воля проявилась в избрании Романовых, или философские размышления о том, что отчаянную храбрость готских племен воля всевышнего избрала для сокрушения человеческой гордыни, злости и пороков тогдашних обитателей Европы. Пришлось также считаться с нынешними издательскими возможностями и покупательскими способностями публики. Когда наступит пора полного переиздания всех памятников русской культуры, хотя бы и в негативном ее отражении, вероятно, будет напечатано и все, написанное Вигелем.

Поэтому в план настоящего издания включено только то, что может быть оправдано приведенной выше характеристикой записок Вигеля, что может служить пособием при изучении эпохи, когда развивалось первое русское революционное движение, закончившееся восстанием декабристов, когда зарождались в кружке Петрашевского идеи социализма и коммунизма, В соответствии с этим в книгу, разделенную на два тома, включены, кроме записок, письма Вигеля к А. С. Пушкину, П. Я. Чаадаеву, В. А. Жуковскому, М. Н. Загоскину, Н. С. Алексееву, при чем в записках восстановлены по рукописи, хранящейся в ленинградской государственной публичной библиотеке, все любопытные и неожиданные для нашего автора рассуждения о монархии и монархах, опущенные в предшествующих изданиях по цензурным соображениям.

Личная жизнь Вигеля так неинтересна и непривлекательна, что останавливаться на ее подробностях не нужно. Но сложные литературные и общественные отношения, отряженные в его занимательных записках и письмах, требуют пояснений, которые даны во вступительном очерке и в примечаниях к тексту. Примечания мои (некоторые из них введены в текст, а прямых скобках) не помечены, примечания П. И. Бартенева из ‘Русского Архива’ помечены его инициалами, примечания Вигеля (некоторые из них введены в текст) помечены сокращением ‘Авт’. В настоящем издании, по возможности, сохранены все особенности стиля и манеры изложения Вигеля, придающие его запискам и письмам живость и занимательность художественного рассказа. Ко второму тому приложены указатель имен и список литературных источников.

Многие оказывали мне содействие в работе советами и указаниями, особенно Н. О. Лернер, В. В. Майков, Б. Л. Модзалевский, Н. К. Пиксанов, А. О. Поверенный, жена моя Надежда Владимировна. Всем им глубокая признательность, равно как директорам библиотек: Института Ленина — Е. И. Короткому, Музея Революции — С. И. Мицкевичу, имени Ленина — Д. Н. Егорову.

Приложенный к первому тому портрет Вигеля дает хорошее представление о ‘зорком и любопытном его взгляде’, о котором он сам говорит в своих записках.

С. Штрайх

Москва, январь-февраль 1928 г.

Филипп Филиппович Вигель

(Историко-литературный очерк)

I.

Пушкин хорошо знал Вигеля и ценил его талант рассказчика. С обычной сжатостью и меткостью своих характеристик поэт записал в дневнике, под 7 января 1834 рода, про посещение Вигеля: ‘Вчера был он у меня — я люблю его разговор — он занимателен и делен’. Но похвала Пушкина не безусловна. Ценя в своем давнишнем знакомце талант рассказчика, Пушкин кончает приведенную запись словами, которые построением всей фразы выявляют отвращение поэта к личной нравственности Вигеля: ‘Я люблю его разговор — он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложстве’.

Конечно, не стыд за ‘неприличные’ разговоры руководил пером Пушкина в этой записи. Поэт сам был чрезмерно щедр на нецензурные слова, и письма его к жене или к П. А. Вяземскому пестрят выразительными многоточиями даже в самых свободных изданиях. Запись о Вигеле интересна своей выпуклой обрисовкой нравственной сущности занимательного и дельного рассказчика: толки о мужеложстве пакостной нитью проходят через всю жизнь Вигеля. Прекрасно умевший приспособлять к умственному и нравственному уровню корреспондентов содержание и тон своих писем, Пушкин за десять лет до приведенной записи Дневника дал яркую характеристику Вигеля в черновом наброске письма к нему из Одессы в ноябре 1823 года.

Письмо это сопровождает знаменитое послание к Вигелю о Кишиневе. Из того и другого приведу строки, характерные для адресата (извлекаю дословно из последнего издания писем Пушкина под ред. Б. Л. Модзалевского, выпущенного Государственным издательством):

‘Проклятый город Кишинев,

Тебя бранить язык устанет!

Когда-нибудь на старый кров

Твоих запачканных домов

Небесный гром, конечно, грянет,

И не найду твоих следов!

Так, если верить Моисею,

Погиб несчастливый Содом.

Но только с этим городком

Я Кишинев равнять не смею.

Жалея о твоей судьбе,

Не знаю, придут ли к тебе

Под вечер милых три красавца.

На всякий случай, грустный друг,

Лишь только будет мне досуг,

Прощусь с Одессою, явлюсь:

Тебе служить я буду рад

Своей беседою шальною,

Стихами, прозою, душою,

Но, Внгель, пощади мой зад!

Это стихи, следственно, шутка — не сердитесь и усмехнитесь, любезный Филипп Ф.ил. — Вы скучаете в этом вертепе, где скучал я 3 года. Желаю вас рассеять хоть на минуту и сообщаю вам сведения, которых вы требовали от меня в письме к Шв: из 3 крас. Зна… думаю годен на употребление в пользу собственно самый меньшой. Он спит в одной комнате с бр. Михаи и тресутся немилосердно, — из этого можете вывести важные заключения, предоставляю их вашей опытности и благоразумию… У нас холодно, грязно — обедаем славно — я пью как Лот содомский и жалею, что не имею с собой ни одной дочки’…

Вся суть стихов и письма в полном отожествлении представлений о Вигеле и содомском грехе. И всегда упоминание о Вигеле было у Пушкина связано с названием этого библейского города.

Сообщая П. А. Вяземскому (14 октября 1823 года) об одесских встречах с общими знакомыми, Пушкин пишет: ‘Вигель здесь был и поехал в Содом — Кишинев, где думаю будет вице-губернатором’. А в письме к жене от 21 октября 1833 года поэт говорит, по-видимому, в ответ на ее письмо: ‘Княгине В. скажи, что напрасно она беспокоится о портрете Вигеля и что с _э_т_о_й_ _с_т_о_р_о_н_ы_ честное мое поведение выше всякого подозрения, но что из уважения к ее просьбе я поставлю его портрет сзади всех других’.

Конечно, Вигель знал о постоянном подтрунивании Пушкина над его слабостью, и удовольствия это ему не доставляло. Но Вигель, как многие его современники, понимал и ценил гений Пушкина и в своих отношениях к поэту сумел стать выше личного самолюбия.

Познакомился он с Пушкиным приблизительно в 1817 году, когда поэт вступил в литературное общество ‘Арзамас’, одним из основателей которого был Вигель вместе с Д. Н. Блудовым, С. С. Уваровым, В. А. Жуковским и другими. Не сохранилось литературных свидетельств об их взаимоотношениях за первые годы знакомства, скоро прервавшегося, так как в 1820 году Пушкин был сослан на юг и, по-видимому, не переписывался с Вигелем. Но можно верить рассказу последнего о том, что встреча их в Одессе в 1823 году была Пушкину приятна.

Не только Жуковский и Блудов, как передает Вигель в своих записках, ‘наказывали’ ему ‘войти в доверенность’ Пушкина, ‘дабы отклонить поэта от неосторожных поступков’, т. е. влиять на него в смысле консервативном. Другие арзамасцы — более близкие к Пушкину в политических взглядах — Вяземский и Тургенев, кроме прямой связи с поэтом, сносились с ним также через Вигеля. 25 сентября 1823 года А. И. Тургенев сообщал (из Петербурга) П. А. Вяземскому: ‘Я писал к Вигелю и просил прислать поэму поэта-африканца’. Речь идет здесь о ‘Бахчисарайском фонтане’. В конце ноября того же года Тургенев снова сообщал Вяземскому: ‘Я получил от Вигеля премилое письмо о Пушкине и стихи его, из коих 2 пиесы тебе посылаю, третью… Желал бы прочесть тебе письмо Вигеля, в котором есть и отрывки послания к нему Пушкина’.

После одесских и кишиневских встреч были еще встречи и беседы в Москве и в Петербурге, о некоторых Вигель рассказывает в своих записках, например, о встречах в Москве в 1827 году, когда поэт приехал туда из Михайловской ссылки, и его буквально на руках носили. Остановлюсь на тех, о которых в записках не говорится.

В начале 1829 года А. Я. Булгаков писал из Москвы брату своему в Петербург о встречах с Вигелем и добавлял о поэте: ‘Давно к нам просится поэт Пушкин в дом, я болезнию отговаривался, — теперь он напал на Вигеля, чтобы непременно его к нам ввести…’ Когда вышел из печати нашумевший роман M. H. Загоскина ‘Юрий Милославский’, автор его просил Вигеля передать экземпляр книги Пушкину. Письмом от 11 января 1830 года поэт благодарил Загоскина за присылку книги, извещая его, что в ‘Литературной газете’ будет статья А. А. Погорельского (Перовского) о романе, и добавлял: ‘если в ней не все будет высказано, то постараюсь досказать’. Письмо это Пушкин переслал Загоскину также через Вигеля, который 14 января писал автору ‘Юрия Милославского’ о полном успехе романа, передавал ему отзывы лучших тогдашних писателей и, своеобразно оттеняя значение отзыва Пушкина, добавлял: ‘Другой наш поэт, не совсем безызвестный, Пушкин, в восторге от вас. Я исполнил ваше поручение и послал ему назначенный экземпляр, но он уже прежде читал. Третьего дня приносил ко мне прилагаемое у сего письмо, но я был болен и не мог его видеть и принять… Пушкин говорит, что если он (Перовский) не отдаст вам всей справедливости и похвалы его будут слабы, то он берется за перо и накатает все, что чувствовал при чтении нашего творения’.

После этого Загоскин уже прямо обратился с письмом к Пушкину, просил его дружбы, высказывал пожелание, чтобы ‘этот разбор (Погорельского) вам не понравился и вы бы сделали то, о чем мне намекнул в своем письме Ф. Ф. Витель’.

Были еще другие поводы для сношений Пушкина с Вигелем на почве литературной. Не сохранилось писем Пушкина к Вигелю, но дошли до нас три письма последнего к поэту, очень любопытные для определения их взаимоотношений в те годы, когда, по выражению Вигеля, ‘все заблуждения молодости’ Пушкина ‘от света разума его исчезли, как дым’. Проф. И. А. Шляпкин, опубликовавший эти письма, считает, не без некоторого преувеличения, что ‘Вигель — вдохновитель всего того, что набрасывает тень на светлый облик поэта 1831—1834 гг. и впоследствии портит его жизнь’, подразумевая под тенью радовавший Вигеля отказ Пушкина от ‘заблуждений молодости’ — от политического либерализма. Но сам Вигель, при всей своей непомерной гордыне, не приписывал себе того значения в жизни Пушкина, какое придает ему ученый исследователь. И в воспоминаниях о Пушкине и в письмах к нему Вигель проявляет умеренность и скромность, отсутствующие в его письмах к другим знакомым писателям.

Еще в 1818 году в затевавшемся арзамасцами литературно-политическом журнале Вигелю отводилась немаловажная роль помощника издателей. Пушкин, ценивший занимательность идельность рассказов Вигеля, вспомнил о нем, когда в июле 1831 года пытался осуществить свой давнишний замысел издания литературно-политического журнала. В письме к шефу жандармов Бенкендорфу, которого Николай сделал цензурной сверхнянькой Пушкина, поэт жалуется на тягостное бездействие и просит разрешить ему журнал: ‘В России периодические издания не суть представители различных политических партий, и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал, но тем не менее общее мнение имеет нужду быть управляемо. С радостью взялся бы я за редакцию _п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_г_о_ _и_ _л_и_т_е_р_а_т_у_р_н_о_г_о_ _ж_у_р_н_а_л_а, т. е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению’. Конечно, не Вигеля хотел Пушкин ‘мирить’ с правительством, и не этот бывший арзамасский гусь страдал от ‘неприязни’ николаевских министров к просвещению. Кроме желания воспользоваться для будущего журнала занимательными и дельными рассказами Вигеля, Пушкин, несомненно, рассчитывал на его служебные и личные отношения с тогдашним восходящим бюрократическим светилом, бывшим арзамасцем Д. Н. Блудовым. Так или иначе поэт сообщил Вигелю свой проект издания журнала и получил от него в ответ следующее (французское) письмо, относящееся к июлю — августу 1831 года:

‘Мне надо поговорить с вами о тысяче дел, но нас разделяют двадцать две версты [Пушкин жил тогда в Царском селе], и мне приходится ограничиться десятком слов. Проект политико-литературного журнала восхитителен, я им очень занят, я иска! и, кажется, нашел верный и в то же время приличный способ его исполнения. Вы знакомы с Уваровым, бывшим членом ‘Арзамаса’. Хотя он не в особенно хороших отношениях с моим начальством, но благорасположен ко мне и в хороших отношениях с генералом Бенкендорфом. Ваш проект сообщен ему, он его одобряет, он им доволен, он им увлекается и, если вы хотите, он поговорит об этом с Бенкендорфом. Повторяю, вы знаете Уварова, знаете, что это придворный, раздраженный своими неудачами, но не настолько злопамятный, чтобы отказываться от хорошего места, которое бы ему предложили, это человек умный, пресыщенный умственными наслаждениями, но всегда готовый снова начать литературную и ученую карьеру, в конце концов, это — добрый малый, но малый тщеславный, досадующий в нетерпении на то, что не достиг ни на одной из двух им выбранных путей того уважения и той власти, на которую он рассчитывал, теперь он выбрал третий путь — разбогатеть — и встретил на нем еще больше препятствий. По-моему, он изменился, по крайней мере, я нахожу его более любезным, чем он был раньше. Беда вся в том, что он вступил сначала на путь славы, потом — на путь почестей, приняв их один за другой, и окончательно смешал их. Это — ошибка, но его старые друзья были слишком требовательны, я бы сказал — даже несправедливы к нему, они предполагали в нем, не знаю почему, твердость стоика, душу римлянина, когда же они увидели, что обманулись, то отреклись от него, как от перебежчика или клятвопреступника. Несмотря на все мое уважение, на всю мою уступчивость к ним, я не нахожу его столь виновным, за мою вежливость, за мое благорасположение он платит мне тем же. За проект он ухватился с жаром, скажу даже — с юношеским увлечением. Он обещает, он клянется помогать его исполнению, с того момента, как он узнал, что у вас хорошее направление (политическое), он готов обожать ваш талант, которому до сих пор только удивлялся. По своему нетерпению, он хотел бы вас видеть почетным членом своей Академии наук. Первое свободное кресло в Российской Академии Шишкова должно быть вам назначено, вам оставлено {С. С. Уваров был президентом российской Академии наук с 1818 года. Пушкин не был членом этой Академии, но 3 декабря 1832 года он был избран членом Российской Академии, учрежденной в 1783 году и включенной в 1841 году в состав Академии наук, как отделение русского языка и словесности. Президентом Российской Академии был А. С. Шишков, направление которого в ‘Беседе’ так жестоко высмеивалось арзамасцами, в том числе Пушкиным.}. Как поэту, вам не нужно служить, но почему бы вам не сделаться придворным? Если лавровый венок украшает чело сына Аполлона, почему бы камергерскому ключу не украсить зад потомка благородного и древнего рода? Конечно, все это только предначертания счастья и почестей для того, кто не довольствуется одним прославлением своей родины, но хочет также служить ей своим пером. Вы видите, что от вас только зависит иметь горячих и ревностных сторонников. Он сильно хочет, чтобы вы посетили его, но для большей верности напишите ему о желании иметь свидание, назначьте час и день, и вы получите быстрый, удовлетворительный ответ. Вы можете назвать меня в вашей записке, но ни слова не говорите о содержании этого письма. Оно должно было состоять из десятка слов, как я сказал вначале, но, кажется, я из тех людей, которым нужно два часа для их устного и три страницы для их письменного изложения. До свиданья. Когда же будет это свидание? Вигель’.

Нет данных, чтобы судить о том, последовал ли Пушкин совету Вигеля и обращался ли он к Уварову по вопросу о журнале, но есть любопытная подробность в приведенном письме. Известно, что через несколько лет между Пушкиным и Уваровым возгорелась сильная вражда: Уваров настойчиво преследовал поэта и, будучи по должности министра народного просвещения главным начальником цензуры, натравливал на Пушкина цензоров, вредил ему во мнении Николая первого, Пушкин заклеймил Уварова званием казнокрада в оде ‘На выздоровление Лукулла’ и отзывался о нем в тоне глубочайшего презрения, что отмечено несколькими записями а Дневнике. Но в описываемое время отношения их были весьма приличны. Может быть, не без влияния Вигеля обратил Уваров внимание на ‘хорошее направление’ Пушкина. Осенью 1831 года он перевел на французский язык написанное поэтом по поводу польского восстания стихотворение ‘Клеветникам России’, послав автору свой перевод при письме, наполненном похвалами. Пушкин ответил на это письмо, в котором ироническое отношение к поэтическим талантам Уварова прикрыто сильными комплиментами. Через год Уваров пригласил поэта посетить вместе с ним, как с министром просвещения, Московский университет и, по свидетельству И. А. Гончарова, представляя студентам Пушкина, говорил о большом значении его для литературы. Лишь после этого их отношения стали явно портить и вылились в жестокую вражду.

Отношения Вигеля к Уварову, как он сам писал Пушкину, были в это время с внешней стороны взаимно-благожелательны, но вскоре и они испортились. В литературе нет объективных данных для установления повода и времени размолвки Вигеля с Уваровым, но через несколько лет он писал Загоскину, что ‘имеет все причины ненавидеть Уварова’, а в Записках своих отзывается о нем очень плохо. Правда, сообщения Вигеля о стяжательности Уварова и его карьеристских стремлениях в общем подтверждаются свидетельствами других современников, но своеобразное значение приобретают такие отзывы в письме, имеющем как будто целью сближение двух людей. И если не Вигелю принадлежит главная роль в развитии вражды между Пушкиным и Уваровым, то, имея в виду его любовь к интригам и сплетням, можно считать указанное место его письма к Пушкину не единичной попыткой сеять в душе поэта чувство недружелюбия к Уварову. Отметив двойственную роль Вигеля в отношениях между Пушкиным и Уваровым, остановлюсь на других встречах Вигеля с поэтом.

В 1832 году, как рассказывает Вигель в памфлете ‘Москва и Петербург’, он виделся с Пушкиным и говорил поэту о своем намерении переехать на постоянное жительство и Москву, где надеется ‘отдохнуть от бурь житейских’. ‘Нет, сказал он мне, передает Вигель ответ Пушкина, — не ездите туда. Я сам должен был оставить Москву, я вас знаю, вы будете изнывать, глядя на все, что там происходит. В обществе какая бестолковщина, и какой мрачный характер принимает зреющее, учащееся юношество, грустно смотреть на него: что за правила, что за .суждения!’ К 1834 году относится приведенная выше запись Пушкина об его встречах и беседах с Вигелем.

Ко второй половине октября 1836 года относится второе письмо Вигеля к Пушкину. Оно вклинивается в отношения Пушкина к Чаадаеву и написано по поводу знаменитого ‘Философического письма’. Приведу его полностью (первый абзац писан по-русски второй — по-французски): ‘Вы требуете от меня того, об чем я сам хотел просить вас. У меня есть человечек-машинка, который очень исправно переписывает ему совершенно непонятное. Его рукою писано письмо мое и мною даже не подписано. Вот вам доказательство, что я не ищу его известности, оно писано для одного. Надобно было быть уверену в его уме и проницательности, чтобы осмелиться так писать. Он один сквозь некоторую досаду мог увидеть беспредельную к нему любовь и преданность, его талант поставил выше мелочей обыкновенного самолюбия. Он может не уважить мнением моим, но чувства, я знаю, всегда уважал. Я болен, без того бы сам к вам явился. Я чувствую простуду и в то же время моральную болезнь, какое-то непонятное лихорадочное беспокойство. Нежную обожаемую мать разругали, ударили при мне по щеке, желание мести и бессилие меня ужасно тревожит. Я ожидаю от Дим. Ник. извещения, когда удобнее ему будет дружески, по-арзамасски, побеседовать с вами.

Вскрываю свое письмо, чтобы сказать вам, что Блудов с нетерпением ждет вас в среду от десяти утра до трех часов дня. Известите меня, должен ли я притти к вам, я очень болен, но мертвого или живого вы увидите меня у себя, если прикажете’. В фразе об обожаемой матери, которую ударили по щеке, подразумевается ‘Философическое письмо’ Чаадаева.

Еще в 1831 году, когда Чаадаев в списках распространял свои ‘Философические письма’, высоко ценивший его произведения Пушкин делал несколько попыток напечатать их. Это ему не удалось. Когда в сентябре 1836 года появилось в ‘Телескопе’ сильно нашумевшее ‘Философическое письмо’, приведшее к гонению на автора, к закрытию журнала и к ссылке издателя, Н. И. Надеждина, в кругу Пушкина отнеслись к Чаадаеву отрицательно.

П. А. Вяземский особенно резко высказался по поводу чаадаевской теории. Он написал министру народного просвещения С. С. Уварову письмо, в котором доказывал, что от выступлений, подобных чаадаевскому, происходят революционные движения. В своей защите якобы поруганной Чаадаевым чести знаменитого историка, Вяземский дошел даже до имеющей явный оттенок доноса ссылки на авторитет императора Александра первого, который-де признавал великое значение Истории Государства Российского и очень чтил H. M. Карамзина (женатого на сестре Вяземского). Но, узнав, что статьи Чаадаева навлекли на него гонение, Вяземский не отправил своего письма по назначению и писал А. И. Тургеневу, что особенно возмущается статьей Чаадаева из-за невозможности высказываться о ней публично: ‘опровержение было бы обвинением, доносом’. Позднее между ним и Чаадаевым была дружеская переписка.

Вигель тоже выступил с письмом против статьи Чаадаева: он не смущался подозрением в доносе и требовал от петербургского митрополита Серафима, именем православной церкви, принятия мер против автора богохульной статьи. Донос этот характерен для Вигеля вообще, но некоторые места из него представляют особенный интерес. Приведу их:

‘Прожив более полувека, я никогда ничьим не был обвинителем. Но вчера чтение одного московского журнала возбудило во мне негодование, которое, постепенно умножаясь, довело меня до отчаяния. Если вашему высокопреосвященству угодно будет прочитать хотя половину сей богомерзкой статьи, то усмотреть изволите, что нет строки, которая бы не была ужаснейшею клеветою на Россию, нет слова, кое бы не было жесточайшим оскорблением нашей народной чести. Сей изверг, неистощимый хулитель наш, родился в России, от православных родителей, имя его (впрочем, мало доселе известное) есть Чаадаев. Среди ужасов французской революции, когда попираемо было величие бога и царей, подобного не было видано.

Безумной злобе сего несчастного против России есть тайная причина, коей впрочем он скрывать не старается: отступничество от веры отцов своих и переход в латинское исповедание. Вот новое доказательство того, что неоднократно позволял я себе говорить и писать: безопасность, целость и величие России неразрывно связаны с восточною верою, более осьми веков ею исповедуемою. Стоит только принять ее, чтобы сделаться совершенно русским, стоит только покинуть ее, чтобы почувствовать не только охлаждение, омерзение к России, но даже остервенение против нее, подобно сему злосчастному, слепотствующему, неистовому ее гонителю. Он отказывает нам во всем, ставит нас ниже дикарей Америки, говорит, что мы никогда не были христианами и, в исступлений своем, наконец, нападает даже на самую нашу наружность, в коей видит бесцветность и немоту. Сама святая и соборная апостольская церковь вопиет к вам о защите’.

В это время Вигель был директором департамента иностранных исповеданий, куда Блудов привлек его на службу в 1829 году. Чиновная карьера давалась Вигелю очень туго в виду неуживчивости его характера, и честолюбия ради он готов был сделать, что угодно. Конечно, он ухватился за преступную с точки зрения его прямых служебных обязанностей статью русского католика Чаадаева, главным образом, для того, чтобы показать митрополиту свою преданность православию. А это было единственное для Вигеля средство открыть себе путь к министерской должности синодального обер-прокурора.

Непонятно, для чего и каким образом хотел Вигель привлечь Пушкина к своему выступлению против Чаадаева. Трудно также установить, что ‘требовал’ от него Пушкин, и что имеет Вигель в виду первыми словами своего льстивого письма к поэту. Проф. И. А. Шляпкин полагал, что Вигель говорит здесь о своем опровержении ‘Философического письма’, но при усвоенной Вигелем системе распространения своих писаний в копиях среди тогдашнего общества, несомненно, до нас дошло бы если не самое это опровержение, то хоть какое-нибудь упоминание о нем в переписке или мемуарах современников. И если до сих пор остается открытым вопрос о том, чего хотел Вигель от поэта в связи с ‘Философическим письмом’ и зачем хотел он свести Пушкина с Д. Н. Блудовым по этому же поводу, то совершенно ясно, что попытка Вигеля воспользоваться в чаадаевской истории содействием Пушкина была безнадежна.

Пушкин тоже писал по поводу статьи Чаадаева — к самому автору: ‘Я довольно далек от полного согласия с вашим мнением’, — писал поэт и, говоря о роли России, как спасительницы Европы во время нашествия монголов, добавлял: ‘Что касается нашего исторического ничтожества, то я решительно не могу с вами согласиться… После возражений я должен вам сказать, что в вашем послании есть много вещей глубокой правды… Вы хорошо сделали, что громко это высказали, но я боюсь, что мнения ваши об истории вам повредят’. Письмо это датировано 19 октября 1836 года, но не было отправлено по назначению, так как Пушкин узнал о постигшей Чаадаева неприятности и не хотел навязываться к нему со своими рассуждениями и советами. Исследователь жизни и творчества Чаадаева, М. О. Гершензон, говорит, что из всех современных читателей ‘Философического письма’ его понял один только Пушкин.

Третье письмо Вигеля к Пушкину датируется декабрем 1836 года. В нем читаем: ‘Я вам посылаю, почтеннейший Александр Сергеевич, как французский оригинал, так и русский перевод моей маленькой статьи, жаль мне будет, если читатели найдут ее слишком длинною. Ее участь вручаю вам, делайте, что хотите. Перевод, даже карандашом мною исправленный, мне кажется еще слабее оригинала. Не щадите моего самолюбия, скажите: дурно, но если б, переделав, перекроив, вам вздумалось представить публике мой беглый труд, мне желательно было бы окрестить его следующим именем: ‘Быстрый взгляд на историю славян’. Французский оригинал посылаю вам только для сравнения, он у меня один, возвратите мне его, сделайте милость, чтоб для знакомых мог я велеть снять с него копии. Вечно ваш Вигель’.

Опубликовавший это письмо проф. И. А. Шляпкин высказал предположение, что в нем говорится все о том же ответе Вигеля на ‘Философическое письмо’ Чаадаева. Но в академическом издании переписки Пушкина этому письму Вигеля предшествует письмо Пушкина к В. Ф. Одоевскому за ноябрь-декабрь 1836 года, в котором поэт пишет: ‘Вигель мне сказывал, что он вам доставил критику статьи Булгарина. Если она у вас, пришлите мне ее’. А вслед за письмом Вигеля в названном издании помещено ответное письмо Одоевского, который сообщает Пушкину: ‘Я хотел было послать к вам статью Вигеля, но у меня перехватила ее редакция ‘Литературных прибавлений’ (к ‘Русскому инвалиду’), которая взялась завтра вам ее доставить, между тем ее перепишут и пустят в ход. Статья прекрасна, но наверное уничтожат в ней лучшую половину’.

К сожалению, нет более подробных сведений об этой статье Вигеля, но ясно, что Пушкин и его литературные друзья считали полезным содействие Вигеля в их борьбе с журналистом, обслуживавшим жандармское ведомство. Редактор новейшего издания писем Пушкина, Б. Л. Модзалевский, в личном сообщении мне высказывает предположение, что Вигель написал опровержение на статью Булгарина о ‘Современнике’, в существовании которого этот правительственный журналист видел подрыв своим изданиям, — но статья Вигеля, по-видимому, напечатана не была. Может быть, этому помешала острота ее содержания, о которой говорит и В. Ф. Одоевский.

Менее чем через два месяца после этого Пушкин умер. Сообщая В. Ф. Одоевскому в марте 1838 года о своем желании подписаться на журнал, основанный поэтом, Вигель писал: ‘Я все надеюсь как будто бы еще побеседовать с Пушкиным, когда буду читать ‘Современник’ нынешнего года… Я также знал его дивился ему и всей душой его любил, но, увы! бесталанный, что кроме бедного лепта, белой бумажки [подписные деньги] могу принесть я в дар?’

2

Вернусь к отношениям Вигеля и Чаадаева. Здесь много интересного для характеристики автора Записок и его общественных отношений. После упомянутого выше доноса на ‘Философическое письмо’, Вигель несколько раз высказывался о Чаадаеве — в частных письмах или в публицистических очерках (они напечатаны в разное время после смерти автора) — и всегда сопровождал свои отзывы насмешкой над Чаадаевым, как над ученым и мыслителем. Пытался он также в своих письмах выразить презрение к Чаадаеву, как к человеку ничтожному, без всяких прав претендующему на популярность и уважение общества. Но все эти выходки против Чаадаева отдают плохо скрытой завистью человека, который, благодаря природному уму, хорошо сознавал, что по своему характеру и по своим личным качествам он никогда не добьется ни популярности, ни уважения.

В 1840 году Вигель переехал на жительство в Москву (о причинах этого переезда — ниже) и встречался с Чаадаевым, который, конечно, знал о выступлениях Вигеля против него, но от встреч с ним не уклонялся. Вряд ли Вигель мог заблуждаться насчет истинных чувств, которые должен был питать к нему Чаадаев, и меньше всего он мог ожидать, что Чаадаев станет посылать ему к именинам свой портрет с поздравительными стихами. Тем не менее, в одни из своих кратковременных наездов в Петербург, Вигель послал оттуда Чаадаеву в Москву следующее письмо:

’30 ноября 1849 г. С.-Петербург.

Милостивый государь Петр Яковлевич.

Часу в девятом утра 14 ноября, когда еще был я в постели, принесли мне, неизвестно от кого, свиток бумаги: это был первый подарок старому, многими уже забытому имениннику. Развернув свиток, как в изображении, так и в деликатности поступка узнал я истинного христианина, кроткого сердцем, незлобивого, и человека, высокою своею светскою образованностью, ныне уже столь редкою, украшающего московское общество. Стихи, которые нашел я на обертке, весьма правильны и милы: но чьи они, вероятно, того же человека, которому стоило хорошенько заняться русским языком, чтобы и на нем показать совершенство слога.

Снисходительность часто возбуждает к нескромности, и оттого всепокорнейше просил бы я вас, если возможно, доставить мне другой экземпляр портрета вашего. Сие делаю я вследствие желания, изъявленного одной придворной дамой, которая прошедшей весной имела удовольствие познакомиться с вами. С совершенным почтением и преданностью честь имею быть, милостивый государь, ваш покорнейший слуга Ф. Вигель’.

Чаадаева эта история возмутила, и он старался выяснить виновника глупой шутки, но безуспешно. Из переписки Чаадаева видно, что кто-то без его ведома унес из его квартиры его литографированный портрет с заготовленной надписью, без личного обращения, и от имени Чаадаева переслал этот портрет Вигелю ко дню именин последнего с поздравительными стихами. Получив письмо Вигеля, Чаадаев написал ему ответ, в котором виден отклик на вигелевский донос 1836 года, когда Вигель уверял митрополита в своем патриотизме и в нелюбви Чаадаева к России.

Свой ответ Чаадаев послал через В. Ф. Одоевского, которому рассказал всю историю, приложив для него копию письма Вигеля и своего ответа последнему, добавляя, что адрес Вигеля ему неизвестен, но его можно найти у Блудовых.

[5 января 1850 г. Москва].

‘М. г. Филипп Филиппович.

Портрета своего я вам не посылал и стихов не пишу, но благодарен своему неизвестному приятелю, доставившему мне случай получить ваше милое письмо. Этот неизвестный приятель, сколько могу судить по словам вашим, выражает свойства души вашей, приятный ум ваш, многолюбивое ваше сердце. Теплую любовь к нашему славному отечеству я чтил всегда и во всех, но особенно в тех лицах, которых, как вас, общий голос называет достойными его сынами. Одним словом, я всегда думал, что вы составляете прекрасное исключение из числа тех самозванцев русского имени, которых притязание нас оскорбляет или смешит. Из этого можно заключить, что долг христианина в отношении к вам мне бы не трудно было исполнить. Сочинитель стихов, вероятно, это знал и передал вам мои мысли, не знаю, впрочем, с какой целью, но все-таки не могу присвоить себе, что вы пишите, тем более, что о содержании стихов могу только догадываться из слов ваших. Что касается до желания одной почтенной дамы, о котором вы говорите, то с удовольствием бы его исполнил, если б знал ее имя.

В заключение не могу не выразить надежды, что русский склад этих строк, написанных родовым русским, вас не удивит, и что вы пожелаете еще более сродниться с благородным русским племенем, чтобы и себе усвоить этот склад.

Прошу вас покорнейше принять уверение в глубоком моем почтении и совершенной моей преданности’.

Казалось бы, что после этого издевательского письма, где в остроумной форме дана яркая и верная характеристика Вигеля, последний должен был оставить в покое автора ‘Философического письма’. Но двуличный и неприличный Вигель не унялся. Пришлось Чаадаеву снова писать ему, да еще придать своему письму огласку. Невозможно установить точную дату письма Чаадаева, но вряд ли можно сомневаться, что оно относится ко времени после истории с портретом: не только Чаадаев к Вигелю, но даже сам Вигель, вероятно, не стал бы обращаться к Чаадаеву после этого письма. Вот оно:

‘М. г. Филипп Филиппович.

С тех пор как вы изволили переселиться в Москву, я не переставал оказывать вам самое дружеское расположение, следуя тому евангельскому учению, которое предписывает нам любить врагов наших. Обращение мое с вами нередко навлекало на меня упреки моих приятелей, которые единогласно мне предсказывали, что этим не избегну какого-нибудь нового доказательства вашего недоброжелательства. Это предсказание, кажется, сбылось. Вы, слышал я, везде говорите и повторяете, что я на вас ‘н_а_в_я_з_ы_в_а_ю_с_ь’. Позвольте же, не переставая любить вас, с вами развязаться.

Люди ищут приязни других людей или из каких-нибудь вещественных выгод, или с тем, чтобы насладиться их прекрасными душевными или умственными свойствами, или, наконец, для того, чтобы стать под сень их доброго имени. Которая же, по вашему мнению, из этих причин заставляет меня искать вашего благорасположения? Какими вещественными выгодами можете вы меня наделить? Кого, скажите, могут привлечь прекрасные ваши свойства? Признайтесь, что вам самому показалось бы смешно, если бы кому-нибудь вздумалось не шутя говорить вам о том уважении, которым вы пользуетесь в обществе. Итак, я просто исполнял долг христианский, платя добром за зло. К сожалению моему, исполнение этого долга вы сделали почти невозможным. Не прогневайтесь же, если мое доброжелательство к вам выразятся теперь иным образом, если для собственной пользы вашей, для вашего поучения, я дам этому письму некоторую гласность. Это, кажется, лучшее средство вывести вас из заблуждения’.

После этого нечему удивляться, что в своем памфлете ‘Москва и Петербург’, написанном в сентябре 1853 года, Вигель называет Чаадаева ‘сочинителем без сочинений и ученым без познаний’. Впрочем, еще в мае 1850 года Вигель писал Загоскину, что А. Д. Блудова, только что вернувшаяся из Москвы, ‘без зевоты и смеха не может слышать имени Чаадаева, то же самое и другие придворные дамы и девицы, посетившие Москву’.

3

Таким же двуличным был Вигель почти всегда в своих отношениях с современниками: в письмах к ним самим или в личном общении — ласковый, со сложенными в нежную улыбку губами, в письмах к другим лицам, и отчасти в Записках — язвительный и злой. Исключений было очень немного, — в их числе — Пушкин.

Чрезвычайно интересно отношение нашего автора к Н. В. Гоголю. В 1836 г. Вигель писал M. H. Загоскину, расхваливая его патриотические в квасном стиле пьесы: ‘То ли дело ‘Ревизор’, читали ли вы сию комедию? видели ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь: сколько накопил он плутней, подлостей, невежества. Я, который жил и служил в провинциях, смело называю это клеветой в пяти действиях. А наша-то чернь хохочет, а нашим-то боярам и любо, все эти праздные трутни, которые далее Петербурга и Москвы России не знают, половину жизни проводят за границей, которые готовы смешивать с грязью и нас, мелких дворян и чиновников, и всю нашу администрацию, они в восторге оттого, что приобретают новое право презирать свое отечество, и, указывая на сцену, говорят: вот она, Россия. Безумцы. Я знаю г. автора — это юная Россия во всей ее наглости и цинизме’.

А после выхода в свет ‘Переписки с друзьями’ Вигель послал Гоголю письмо, в котором заявлял: ‘Сочинитель этих писем так же высоко стоит над автором ‘Ревизора’ и ‘Мертвых душ’, как сей последний далеко отстоит от Шаликова [бездарный стихоплет, над которым потешались все современники, а их числе и Вигель — в III ч. Записок]. Не могу описать восторгов, с которыми смотрел я на перерождение Гоголя… Гоголь был доселе верный наблюдатель нравов [в ‘Ревизоре’ и ‘Мертвых душах’?!], искусный их живописец, остроумный и оригинальный автор, но как все это далеко от необыкновенного мужа, умевшего соединить в себе глубокую мудрость с пламенной поэзией души… И что за мысли! И какая их выразительность!.. Когда в первой молодости создали вы себе идеал совершенства и начали искать его между вашими соотчичами, когда вместо того встречали вы часто множество гнусных пороков и, вооружив руку стройным хлыстом, перевитым колючим тернием, с ожесточением, без милосердия, стали стегать в них, тогда эти люди с остервенением вам рукоплескали… Блеск необыкновенного ума вашего их восхитил, они в состоянии были понять, даже оценить его, особенно же вею едкость вашей, тогда неумолимой, чудесной, как бы не сказать, изящной злости. Долго, долго близорукие их очи любовались доступными их зрению, всеми признанными великими литературными вашими достоинствами… О, если б сердца этих людей получили способность к восприятию двойного небесного огня, коим вы объяты, если б хоть одна искра его туда к ним заронилась!’

И дальше, сравнивая Гоголя с пророками, Вигель скромно сравнивает себя самого с Гоголем:

‘Уже действие вашего примера и поучений становится ощутительно. Вы весьма справедливо заметили, что Пушкин красотою своего стихотворного слога увлек и обратил в подражателей других отличных поэтов, гораздо прежде его на поприще выступивших. Так точно и вы красотою ваших мыслей и чувств сильно подействовали на человека, далеко вас в жизни опередившего. Вы не могли указать ему на недостатки его, но заставили его самого с сокрушением к ним обратиться… Было время, что я вас долго и близко знал (о, горе мне) и не узнал! С обеих сторон излишнее самолюбие не дозволяло нам сблизиться…’

Гоголь благодарил Вигеля за отзыв о ‘Переписке с друзьями’, высказывая уверенность, что Записки Вигеля не дадут забыть его имя в России, и добавляя, что всегда почитал его человеком ‘очень умным’. Безудержность вигелевских похвал вскружила и без того закрутившуюся в это время голову Гоголя. Он забыл, что отзывы Вигеля о ‘Ревизоре’ и ‘Мертвых душах’ вызваны не столько досадой на плохое понимание автором действительной жизни, сколько словами его о ‘подлой роже директора департамента’, в чем Вигель усмотрел личную обиду, — и Гоголь писал последнему: ‘Приятно прочесть те строки вашего письма, где мельком показали вы мне вашу душу. Любить добро земли своей есть не общее всем качество и стоит многих громких заслуг и выслуг’. В то же время Гоголь писал А. О. Смирновой, прося ее навестить Вигеля проездом через Москву: ‘Я всегда о нем думал, что он умный и притом честный и благородный человек, в чем согласны были все знавшие его недостатки и грехи, но я никогда не думал, чтоб он так высоко чувствовал и умел понимать вещи, как увидел теперь из его письма, и мне стало очень грустно за его одиночество’.

И другие литературные знакомцы Вигеля хвалят его, но в их оценках личности и дарования автора Записок он обрисовывается не так односторонне. В 1838 году Вигель был в Москве и очень сблизился с М. П. Погодиным, который записал в своем дневнике: ‘Я сказал ему — надо ездить к вам слушать очерки тех высоких комедий, из коих составляется история человеческого рода’. Правда, Погодин имел в виду высокое служебное положение Вигеля и его близкие отношения с высшими представителями правящих кругов, что было важно для молодого историка, искавшего тогда путей для служебной карьеры, правда, Вигель с величайшими комплиментами отозвался о ‘патриотической’ статье Погодина по польскому вопросу,— но Погодин отмечает в дневнике, что Вигель показался ему похожим на иезуита (иезуитское отмечает в личности Вигеля также И. П. Липранди). Записывает также Погодин рассказ А. Г. Глаголева о том, какие унижения перенес последний во время службы при Вигеле в качестве чиновника департамента иностранных исповеданий.

Меньше всего могли служившие при Вигеле чиновники быть спокойными и надеяться на беспристрастие начальника. Переписка товарищей Вигеля по ‘Арзамасу’ — П. А. Вяземского и А. И. Тургенева — пестрит его именем в различных упоминаниях, и почти всегда здесь говорится об его пристрастии. Хорошо знавший Вигеля И. П. Липранди так рисует его начальническое беспристрастие: ‘Он был надменен в высшей степени с низшими, на которых смотрел всегда, как на врагов своих… Если подчиненный осмеливался в его присутствии чихнуть, этого бывало достаточно, чтобы последний остался навсегда у него на замечании… Все должны были соображаться с его вкусом, с его взглядом, с его привычками, причудами… Если он в постороннем частном обществе встретит одного из своих подведомственных сидящим, когда он сам на ногах, тогда этот подведомственный нажил уже себе непримиримого врага… Подчиненные его старались не сближаться с ним, но между ними всегда находился один, который, подметив его слабость, льстил ему… и таким образом забирал его в руки и округлял свои дела…’

Двуличие — в отношениях Вигеля почти со всеми знакомыми. Яркий образчик этого — в отношениях с А. Н. Раевским — Пушкинским Демоном. В своих записках (во втором томе настоящего издания) Вигель изображает его коварным, злым, человеконенавистным и рисует портрет его самыми мрачными красками. В частном письме к А. С. Хомякову (от 28 апреля 1842 г.) он с самой слащавой улыбкой спрашивает: ‘Что делает наш московский знакомый, А. Н. Раевский, — этот так называемый Демон, который мне мил, как Ангел? Поклонитесь ему от меня…’ И зная, какие чувства должен питать к нему Раевский еще с 20-х годов, со времени их встреч в Одессе, Вигель прибавляет: ‘но не говорите ни слова о моем участии [по поводу личных утрат Раевского], оно не только не поможет, но и не утешит его!’ Такого же характера его отношения к В. Ф. Одоевскому. В письме к последнему Вигель хвалит его сочинения и его самого, а в памфлете ‘Москва и Петербург’ презрительно называет его ‘одним из многочисленных’ русских князьков, ‘окутанным в юродивость Гофмана и в музыкальную метафизику Баха и Бетховена’. О своем двуличном отношении к M. H. Загоскину Вигель сам, не обинуясь, рассказывает в записках. А. И. Тургенев писал в 1845 году П. А. Вяземскому: ‘Вчера достал письмо Вигеля Ефимовской — что за охота напоминать о своей _д_в_о_й_н_о_й_ натуре?’

Называя А. С. Хомякова в памфлете ‘Москва и Петербург’, необыкновенно умным человеком, слова которого блистают, как молнии, говоря о нем в письме к нему, как о настоящем пророке, совершенно неоцененном Москвою, которой нужны плешивые лжепророки вроде П. Я. Чаадаева, восторгаясь его деятельностью по возвеличению славы России над дряхлым Западом, — Вигель в памфлете по поводу знаменитого стихотворения Хомякова ‘России’ говорит о гордыне его духа и о преклонении перед врагами родины. В этом отзыве проявилась та черта характера Вигеля, которая метко определена А. И. Герценом, как ‘русский патриотизм немецкого происхождения’, и которая продиктовала ему в памфлете ‘Москва и Петербург’ следующие слова, ‘вообще я знаю по опыту, что Россия не имеет сынов преданнее обрусевших немцев и врагов злее онемеченных русских, каковы, например, Бакунин, Герцен, бежавшие из Москвы’. Заодно Вигель обругал здесь и славянофилов, назвав их ‘немцами, переряженными в армяки и красные рубашки с косыми воротниками’, которые ‘чуждаются всех умных русских, сохраняющих древний образ мыслей насчет России, и с омерзением смотрят на них’. Этот памфлет, распространенный в рукописи, вызвал, по свидетельству П. И. Бартенева, ответ автору в стихах, в которых было такое обращение:

Ты, с виду кающийся мытник,

России самозванный сын.

Ее непрошенный защитник,

На все озлобленный мордвин.

4

О своем происхождении Вигель рассказывает, что по отцу, который был киевским комендантом и пензенским губернатором, он — ‘финн, или эст, или, попросту сказать, чухонец’, по матери он принадлежал к русскому дворянскому роду Лебедевых. Родился он 12 ноября 1786 года в симбирской деревне своего отца, детство провел в Киеве, а в начале 1798 года был перевезен в Москву. С этих пор развивается в характере Вигеля испортившая ему всю жизнь озлобленность, порожденная страданием его врожденной гордости и самолюбия от непривлекательной роли приживальщика в домах знатных вельмож: Салтыковых и Голицыных. В доме московского генерал-губернатора И. Н. Салтыкова, где проживал Вигель, самолюбие его получило первые щелчки от насмешек боярской челяди над его неповоротливостью и недостаточной сообразительностью при попытке обучать его совместно с графским сыном, в киевской деревне опального при Павле первом — С. Ф. Голицына страдал он весь 1799 год, как соученик княжеских сыновей, мать которых проявляла в обращении с ним всю спесь племянницы Потемкина. В промежутке между учением в этих двух домах Вигель провел несколько месяцев в московском частном пансионе, где 13 лет от роду влюбился в 15-летнюю соученицу-француженку, в ‘черных глазах которой блистал весь пламень востока и юга’ и в руку которой он всунул любовную записку во время танцовального класса, всегда бывшего для него ‘часом искушений’. Более сложными, чем в московском пансионе, были достижения Вигеля по части познания добра и зла в имении Голицыных. Один из молодых князей заговорил со своим товарищем таким языкам, что он ‘покраснел от стыда и ужаса, во вскоре начал слушать его с удовольствием’, а их общий гувернер, французский полковник Ролен-де-Бельвиль, судя по намекам Вигеля, познакомил его с тем грехом, о котором впоследствии говорил Пушкин в своем послании к нему и упоминали в своей переписке о Вигеле Вяземский и Тургенев. Зато русскому языку учился он у И. А. Крылова, который жил у Голицыных в качестве преподавателя их сыновей. Вигель с гордостью и благодарностью вспоминал об этом, а в своих записках оставил интересную и содержательную характеристику Крылова той поры, принятую после критической проверки его биографами.

Наконец, Голицыны решили отправить своих детей в столицу, а 15-летний Вигель был определен в военную службу. В 1800 г. прибыл он в Петербург. Вместо полка Вигель попал, однако, в коллегию иностранных дел под начальство Ф. В. Ростопчина, который по просьбе покровителей определил его в московский архив этой коллегии — в знаменитый рассадник ‘архивных юношей’. Здесь болезненное самолюбие Вигеля снова подверглось сильному испытанию: его товарищами по службе большей частью были богато-одаренные молодые люди вроде братьев А. и А. Тургеневых, А. и К. Булгаковых, Д. Н. Блудова, П. Б. Козловского. В их блестящем кругу неродовитый Вигель терялся. Он чувствовал себя обиженным оттого, что не мог вести такой же образ жизни, как сыновья богатых фамилий. А по выходе из архива, конечно, не мог угнаться в служебной карьере за своими бывшими товарищами, связанными родством или другими отношениями с правящей аристократией.

Все эти испытания молодых лет и были причиной жгучей ненависти Вигеля к родовитой аристократии, которую он так сильно клеймит в своих записках. Дальше пошли одна за другой служебные неудачи Вигеля, из которых особенно остро и долго помнил он неудачу в министерстве внутренних дел, приписываемую им исключительно недоброжелательству M. M. Сперанского. Может быть, Сперанский и недолюбливал Вигеля — для этого были все данные в полной противоположности их характеров, но то, что сообщает по этому поводу сам Вигель, ни в какой степени не оправдывает той бешеной ненависти к Сперанскому, которая проходит через все части наших записок. Один исследователь отмечает, что эти отзывы Вигеля являются наиболее ярким отголоском ненависти помещичьего класса к преобразованиям Сперанского, подтачивавшим основы крепостного строя и между прочим нарушавшим в пользу разночинцев и поповичей монополию этого класса на все материальные блага государственной службы. Зная характер Вигеля, можно считать, что в его ненависти к Сперанскому проявилась также болезненная зависть его к человеку, который благодаря своим природным дарованиям сумел занять видное место в рядах правящей бюрократии, к чему Вигель долго и тщетно стремился. Особенно возмущал неполучившего систематического образования Вигеля закон, требовавший от чиновников, сдачи университетских экзаменов для повышения по службе. Самолюбие и природная лень Вигеля мешали ему преодолеть это препятствие прямым путем. Позднее он обошел это препятствие при содействии Блудова.

Целых двадцать лет провел Вигель в переходе с одного места службы на другое и нигде не мог устроиться в смысле хорошей карьеры. Были у него длительные перерывы в службе, и тогда он уезжал в Пензу к отцу или в деревню к матери. В 1805 году он участвовал в известном посольстве графа Ю. А. Головкина в Китай, но доехал только до Кяхты, откуда посол отправил его обратно в Россию. Неуживчивость Вигеля, его подозрительность, постоянная мысль о том, что начальство относится к нему без должного уважения, зависть к сослуживцам, делавшим, по его убеждению, незаслуженно более быструю чиновную карьеру, — все это мешало ему успешно продвигаться по службе. Эти свойства сочетались в нем еще с ленью и неаккуратностью человека причудливого, по нескольку дней не являвшегося на службу вследствие внушенной самому себе болезни, убегавшего из канцелярии потому, что там накурено, или потому, что искусственный свет вредит его зрению. В глазах чиновного начальства эти недостатки, конечно, не искупались даровитостью Вигеля, его уменьем быстро схватывать сущность дела, способностью хорошо написать докладную записку. Эти положительные качества, в первые годы, также мешали карьере Вигеля: ближайшие начальпики могли опасаться, что он обойдет их по службе. Сразу же перейти в разряд крупных бюрократов Вигель не мог вследствие отмеченной неродовитости его, отсутствия связей в высших правящих кругах. Наконец, приятель его по службе в московском архиве министерства иностранных дел и по литературному обществу ‘Арзамас’, Д. Н. Блудов, выдвинувшийся к 20-м годам благодаря своим связям в аристократических придворных кругах, отрекомендовал Вигеля новороссийскому генерал-губернатору графу М. С. Воронцову, который назначил его чиновником при управлении Бессарабской областью. Но Блудову еще пришлось повозиться со своим приятелем. В сентябре 1823 года он писал Воронцову: ‘Согласен с Вами, что Вигель может быть Вам особенно полезен на том месте, которое Вы ему только что дали, он человек рассудительный и, естественно, склонен к наблюдениям, за его искренность я ручаюсь, так же как за его прямодушие. У него, может быть, больше общих познаний, чем это требуется в крае, где он находится… Кроме преданности общественному делу, он питает к вам безграничную преданность. Я получил от него два письма, в которых он не говорит почти ничего, кроме восхищения, которое Вы сумели ему внушить’. Восхищение Вигеля в свое время сменилось другим чувством. Но первое время отношения между ними были хорошими, и Воронцов благодарил Блудова за рекомендованного чиновника. С 1823 по 1828 год, в течение неполных пяти лет, Вигель был членом от короны в Верховном совете по управлению Бессарабией, бессарабским вице-губернатором, керченским градоначальником. В этот сравнительно короткий срок он в общей сложности около двух лет провел вне мест своей службы, то спасаясь от ненависти подведомственного ему населения, то просто уклоняясь от исполнения своих обязанностей, вce время надоедая Воронцову просьбами о переводе и вынуждая его мирить своего неуживчивого подчиненного с другими чинами администрации. Наконец, Воронцов, бывший среди представителей правящей аристократии николаевского царствования одним из самых лучших администраторов, Воронцов, которому все подчиненные были преданы и которого любили за хорошее отношение к ним, Воронцов, оказывавший Вигелю могущественную поддержку и ограждавший его силою своего авторитета от вполне им заслуженных оскорблений со стороны местного населения, — расстался с ним под влиянием жалоб населения и Бессарабии, и Керчи. Приятель Вигеля, хорошо знавший все подробности его служебной карьеры, И. П. Липранди, намекает, что в ряду других причин, вызвавших нелюбовь греческого населения Керчи к своему градоначальнику, немалое значение имела его приверженность к содомскому греху. Как бы то ни было, на Воронцова излился гнев Вигеля за неудачи по службе — прежнее восхищение превратилось в озлобление, и это отразилось на характеристике Воронцова в Записках. Во время службы на юге Вигель написал два очерка: ‘Замечания на нынешнее состояние Бессарабии’ (1823) и ‘Керчь’ (1827). Оба представляют собою пасквили на представителей местного общества, не угодивших автору, исполнены ругани и клеветы на местное население и причинили Вигелю немало хлопот, так как он старался распространять свои памфлеты в списках, делая при этом вид, что хочет сохранить их втайне.

Снова пришлось Блудову заботиться о Вигеле, и он устроил (в 1829 г.) своего приятеля при себе, сначала вице-директором, а потом директором департамента иностранных исповеданий. Быть может, на этот раз Блудовым руководила не столько забота о служебных успехах Вигеля, сколько желание руками последнего выполнять грязную работу по принудительному обращению в православие белорусских униатов. Есть сведение, что знаменитое Донесение следственной комиссии по делу декабристов, вызвавшее по адресу Блудова справедливые нарекания бывших его друзей по ‘Арзамасу’, составлено не им, а подчиненным ему чиновником комиссии — К. С. Сербиновичем. В департаменте, да еще за спиною Блудова, Вигель чувствовал себя привольно: над безответными подчиненными можно было всласть измываться, можно было лениться и по два-три дня валяться дома в халате, наконец, это уже была должность в чиновничьем масштабе крупная, делавшая Вигеля видным бюрократом и открывшая ему двери аристократических салонов, куда ему так страстно, так болезненно хотелось попасть в качестве равного. Блудов ублажал своего помощника по делу спасения униатских душ — доставлял ему чины и ордена, чем очень тешил тщеславие Вигеля. Эту черту отметил Пушкин (7 января 1834 г.) в Дневнике: ‘Вигель получил звезду и очень ею доволен’. Вяземский о том же писал (4 января) А. И. Тургеневу: ‘Вигель в звезде Станислава и рад, как андреевский кавалер’. Звезда ордена Андрея первозванного была у бюрократов предметом сладострастного вожделения, на звезду ордена Станислава ловцы больших чинов смотрели свысока. Но Вигель и этим был доволен, все-таки — звездоносец. К тому же несколько раньше Блудов, в виде особенного исключения, выпросил у Николая для Вигеля чин действительного статского советника. Блудову пришлось даже иметь неприятное объяснение по этому поводу с начальником жандармов Бенкендорфом, который писал ему, что ‘частным образом’ дошли до царя слухи о лености Вигеля и о ‘поведении его, которое уже слишком всем знающим его известно,’. Блудов притворился, что не понял намека на ‘азиатские вкусы’ Вигеля, и писал Бенкендорфу, что знает Вигеля, как очень хорошего и трудолюбивого чиновника, как человека честного, примерно-бескорыстного. Удалось отстоять. Зато с уходом Блудова из министерства пришлось Вигелю уйти из службы — с позором, с предложением выехать из Петербурга — все по поводу того же ‘слишком всем известного поведения’ его. Это было в апреле 1840 г. Впрочем, еще в 1836 году намечался этот недобровольный уход Вигеля из службы: недаром писал он тогда Загоскину, что хочет ‘убраться в Москву на отдых’.

5

Вынесенные Вигелем из дома Голицыных ‘азиатские вкусы’ — основа всех служебных и житейских неудач его, причина порчи характера, вечной подозрительности и мнительности. Все знали об этой порочной наклонности Вигеля, говорили о ней в переписке, в стихах, в эпиграммах.

‘Свинство’ Вигеля отталкивало от него всех его знакомых. Добрый, снисходительный, ко всем благожелательный А. И. Тургенев писал в 1842 году из Москвы П. А. Вяземскому: ‘Видел и Вигелька, и как скоро переберется на новую квартиру, буду читать его биографические записки. Мне весело с ним, но фанатизм его отвратительный и многое объяснил мне’. Через год он писал тому же корреспонденту: ‘Вигель во многих местах читает свои любопытные записки, но многие и лучшие его чуждаются’.

Современники оставили также штрихи для обрисовки внешнего портрета Вигеля — они любопытным образом дополняют его нравственную характеристику, выясняющуюся из приведенного выше. Прибывший о 1814 году в Россию молодой француз Ипполит Оже, впоследствии известный писатель и драматург, в своих воспоминаниях сообщает интересные сведения о тридцатилетнем тогда Вигеле, ‘С первого взгляда он не поражал благородством осанки и тою изящною образованностью, которою отличались русские дворяне. Слова Наполеона: ‘поскребите русского, и окажется татарин’ были вполне справедливы в то время. Но я думаю, что мой новый знакомец оказался бы не татарином, а скорее византийским греком, может быть, похитрее и во всяком случае остроумнее их. Круглое лицо с выдающимися скулами заканчивалось острым прямым подбородком, рот маленький, с ярко-красными губами, которые имели привычку стягиваться в улыбку и тогда становились похожи на круглую вишенку. Это случалось при всяком выражении удовольствия: он как будто хотел скрыть улыбку. Речь его, обильно пересыпанная удачными выражениями, легкими стишками, анекдотами, и все это вместе с утонченностью выражения и щеголеватостью языка придавало невыразимую прелесть его разговору. Но иногда его заостренные словечки больно кололись: очень остроумным нельзя быть без некоторой дозы злости’.

Оже хорошо подметил эту черту Вигеля. Д. Н. Блудов, знавший его всю жизнь, через несколько десятков лет как-то сказал о Вигеле: ‘Он только тогда хорош, когда он зол’. ‘Его взор блестел лукаво, — продолжает Оже свой рассказ о Вигеле: но в то же время и привлекал к себе, хотя все побаивались в Вигеле его саркастического ума, а может быть и вследствие этого он был везде принят, у него были обширные связи в мире литературном…’ Вигель ввел Оже в семью своего двоюродного брата Н. С. Тухачевского, где были сверстники молодого француза: ‘Благодаря Вигелю завязался непринужденный разговор. Чтобы заставить так разговориться людей совершенно незнакомых, нужно много остроумия, даже больше: нужно иметь особый талант. Вигель владел этим искусством в совершенстве: он извлекал звуки из камня… За обедом Вигель с обычным остроумием и редким тактом повел разговор…’ Потом француз был у Вигеля на квартире: ‘Он жил небогато, его живой ум, образованность, тонкий, изящный разговор были дороже всего. Я не знал ни одного русского, с которым бы было так приятно разговаривать… У этого человека была пропасть ярких недостатков, но зато много и добрых качеств’… Через четыре года Оже встретился с Вигелем в Париже. ‘Благодаря своей любезности он везде имел успех’, — рассказывает француз. Но очевидно отношения их не всегда были гладкими. В воспоминаниях Оже имеется и такой отзыв о Вигеле: ‘Его характер — капризный, требовательный, изменчивый, подчас даже сумасбродный, имел влияние на наши отношения…’

Знавший Вигеля со времен ‘Арзамаса’ до самой его смерти, остроумный, наблюдательный, часто язвительный, но постоянно беспристрастный князь П. А. Вяземский говорит о нем: ‘В течение жизни он неоднократно ссорился не только с отдельными лицами, но с целыми семействами, с городами, областями и народами. Не претерпевший никогда особенного несчастья, он был несчастлив сам по себе и сам от себя. Можно сказать, что при обстоятельствах, довольно благоприятных, он болезненно прошел жизнь свою, беспрестанно уязвленный иглистыми терниями и булавками, которыми он сам осыпал дорогу свою’. К. Я. Булгаков писал в 1828 году о Вигеле: ‘Умный малый и добрый, кажется, а нигде не может ужиться’. Писательница О. В. Энгельгардт вспоминала: ‘Вигель был недоволен другими потому, что был недоволен собою, своей наружностью, своей запятнанною репутацией’. А. И. Герцен встречал Вигеля в Москве несколько раз в 1845 году и через 20 лет писал о нем: ‘Он слыл человеком злоречивым, самолюбивым, обидчивым, колким и умным. Жеманно натянутый [Вигелю в это время было уже 60 лет от роду], он кокетничал злословием’.

Посещая салоны таких официальных столпов николаевского самодержавия, как Д. Н. Блудов и А. О. Смирнова, Вигель при жизни императора, конечно, вторил общему тону пресмыкательства и раболепия по отношению к ‘верховной’ власти. Но в день смерти Николая он явился к А. О. Смирновой и в присутствии многих ее светских знакомых ‘тотчас же начал говорить о государе в самых неприличных выражениях’. Смирнова выгнала Вигеля из своего дома, сказав ему: ‘Если я и не одобряла того, что при нем делалось, то я часто позволяла себе говорить ему об этом в лицо, только лакеи ругают своих господ за спиною и льстят им в лицо’. Приблизительно такая же сцена произошла в доме Блудовых. Надо, однако, отметить, что Вигель и в записках своих, составлявшихся еще при жизни Николая, отзывался неодобрительно об этом кумире идеологов самодержавия. Но конечно плохие отзывы о Николае в день смерти последнего отражали не политический либерализм автора Записок: Вигель не мог простить Николаю изгнание из службы и даже из Петербурга за его ‘азиатские вкусы’.

Что касается политических взглядов Вигеля, то отзыв одного из современников, Н. А. Муханова, ‘что Вигель мыслей самых монархических, даже деспотических’, — неточен. Вигель просто не имел никаких политических взглядов. Как в нравственном, так и в политическом отношении, он из своих собственных Записок и многочисленных отзывов современников вырисовывается грубым и неприличным циником, к тому же необычайно трусливым. Выставляя всегда напоказ свои монархические убеждения, Вигель, как умный и наблюдательный человек, не мог не видеть всех отрицательных сторон монархического строя и всех плохих личных качеств русских царей, при которых прошла его сознательная жизнь. Особенно ярко это выявлено в тех страницах Записок, которые были опущены в прежних публикациях и восстановлены по рукописи в настоящем издании. Конечно, ближе всего к его собственному умонастроению была политика реакции, но Вигель хорошо понимал весь вред этой политики для развития народного благосостояния и правильно умел оценить положительные стороны народного представительства. Но как огромное большинство бюрократов царской Россия, он считал нужным говорить о самодержавии с закатыванием глаз и биением себя в грудь. Ему было выгодно, и он говорил об устоях самодержавия, о божественном происхождении царской власти. Но когда это совпадало с его интересами, он умел красноречиво доказывать вред царской охранки — Третьего отделения. Вместе с тем он признавал и отмечал о Записках, что права государства (‘казны’ — по тогдашней терминологии) и общества должны быть выше прав частной собственности, что ‘богатые и знатные’ — печальный нарост на теле народном, что бояре — праздные трутни, что аристократия и магнаты — самый вредный слой правящего класса его времени, остро и талантливо вскрывает он язвы бюрократического строя и хорошо изображает взяточничество, как неизбежное следствие чиновничьей диктатуры. Сам Вигель, по удостоверению современников, никогда и ни под каким предлогом не брал взяток и вообще был в денежном отношении человек честный. Однако преувеличено заявление Оже, что этот ‘замечательно умный человек оказался несостоятельным в практической жизни, он и с своими делами не знал как справиться’. Вигель сам приводит в Записках несколько случаев своих удачных коммерческих операций. Впрочем, из имущества он более всего дорожил своей библиотекой, в которой было свыше 2 000 прекрасно переплетенных томов, главным образом на французском языке и преимущественно по истории или о театре. Было еще у него огромное собрание литографированных и гравированных портретов русских деятелей, которое он перед смертью пожертвовал библиотеке московского университета. Да и трудно было Вигелю копить имущество при его постоянных переездах. Со времени отставки (1840 г.) и до самой смерти он был настоящим странником, сделанные мною хронологические выписки из разных источников показывают, что почти ежегодно переезжал он из Петербурга в Москву, да еще совершил несколько больших путешествий по России и за границу. Нигде не находил он ласки или привета, становился все угрюмее и озлобленнее и умер на руках наемной прислуги 20 марта 1856 года, за несколько дней до смерти одного из своих замечательных сверстников и противников, П. Я. Чаадаева.

За несколько лет до смерти Вигель снова написал донос. Но, как и в истории с Чаадаевым, это был донос запоздалый. В то самое время как он отмечал в Записках темное происхождение материальных благ своего старого парижского и кишиневского приятеля И. П. Липранди и не совсем светлые занятия его, Вигель послал их общему знакомцу, Н. С. Алексееву, следующее письмо от 28 апреля 1849 года:

‘Не удивитесь ли вы с почтеннейшим Иваном Петровичем Липранди, единственным человеком, который с желанием истребления зла соединяет тонкий ум, к тому способствующий. Не скажете ли ему хоть от меня, что нечаянный случай дал мне по заочности узнать об одном Введенском, поповиче, говорят, с чрезвычайным умом и с изумительными правилами безнравственности и безбожия и со всем, проистекающим из этого. Он задушевный друг Петрашевского, но так благоразумен, что не принадлежит ни к какому обществу. Привлечь его к ответственности была бы совершенная несправедливость. Но он преподает науки в Павловском и других кадетских корпусах, не жалко ли будет оставить такую отраву среди подрастающего юношества? И как про это не знает генерал Ростовцев? Мы с вами не доносчики и не наше бы дело, если б мы не были знакомы с Ив. Петров. Что-то совестно не указать на то среди благонамеренных видов доброго знакомого’.

Это был донос на первых русских социалистов — петрашевцев, которых Липранди выслеживал при помощи хорошо налаженной провокации, благополучно завершив свои ‘благонамеренные виды’ еще до выступления Вигеля. И. И. Введенский — известный преподаватель словесности, Я. И. Ростовцев — тогда начальник военно-учебных заведений, 13 декабря 1825 года сообщивший Николаю первому о готовящемся выступлении декабристов, а при Александре втором — один из главных деятелей по уничтожению т. н. крепостного права. Еще до письма Вигеля к Алексееву Ростовцев запрашивал Введенского по поводу его прикосновенности к кружку петрашевцев.

6

Крупный интерес Записок Вигеля, которые он читал в домах всех своих знакомых, не мог, однако, заглушить неприязненное чувство к личности автора. Н. В. Берг рассказывает в своих записках: ‘Среди гостей Е. П. Растопчиной [поэтесса] бывал массивный старик Ф. Ф. Вигель, почему-то нелюбимый москвичами. Наконец, его почти выгнали из Москвы. Вигель любил смертельно читать свои записки — навязывался с ними к Растопчиной. Записки эти были, может быть, любопытнее всего, что читалось когда-либо у Растопчиной и ею и ее гостями, но неприятная личность автора и отчасти старые приемы чтения сообщали прекрасному материалу какую-то бесцветность, отсутствие интереса. Никто не хотел скучать, а скучали. Великое дело — личность автора и его реноме’. О бесцветности чтения Вигеля и о скуке, им вызываемой, говорит, кажется, только один Берг. Все другие современники, упоминающие о Вигеле, даже не любившие автора, с жадностью читали его записки и памфлеты, гнались за ними, старались добыть списки с них, переписывались по этому поводу с друзьями.

Записки Вигеля — единственное утешение его долгой жизни, лишенной обычных человеческих радостей, изобиловавшей огорчениями, неприятностями. По поводу первого их появления в печати, в 1864 году, M. H. Лонгинов писал: ‘Многие, особенно петербургские жители, помнят сухощавого, пожилых лет человека, которому его колкий и едкий разговор, остроумные и своеобразные выходки приобрели особую тогда громкую известность. Разочарованный, ожесточенный обстоятельствами жизни, страдавший еще больше от своего неуживчивого своенравного характера, он знал невыразимое наслаждение, находил великое утешение в своих воспоминаниях, которые много лет сряду ложились у него на бумагу с тем поразительным мастерством, которое является для читателя образцом полнейшей безыскусственности’. Лонгинов, читавший отрывки Записок Вигеля в публичных собраниях Общества любителей российской словесности, отмечает, что в них читатель найдет ‘бесценную галлерею портретов, ряд тонких нравоописаний и верных оригинальных картин, цепь любопытных рассказов, увлекательных и важных для современной истории’.

Редакция ‘Русского вестника’, где впервые были напечатаны Записки Вигеля, отмечала ‘природную наблюдательность автора, неистощимое остроумие, оригинальность его взгляда и блестящий литературный талант, обнаруживающийся и в мастерстве его рассказа и в умении при описании происшествий своей жизни коснуться важнейших исторических событий’. ‘Все это делает воспоминания Вигеля, — заключает редакция,— явлением в высшей степени замечательным, можно сказать — небывалым в нашей литературе’. Отзыв заинтересованной стороны вполне подтвердил другой крупный журнал того времени — ‘Отечественные записки’, орган прогрессивной части общества, находившегося в числе политических противников ‘Русского вестника’. ‘Воспоминания Вигеля,— читаем мы в большой статье по поводу его Записок, — едва ли не первые разрезываются большинством читателей! Успех понятный’,— говорит автор статьи и, отметив пристрастие Вигеля к некоторым из его современников, подчеркивает, что читаются Записки с огромным и живым интересом, что в них отражены большой ум составителя, наблюдательность его и огромная память.

В 1845 году П. А. Плетнев писал Жуковскому: ‘В Записках Вигеля иного острого и даже справедливого… Вигель пренаблюдательный ум, только желчный и односторонний’. Тогда же он писал Я. К. Гроту: ‘Вигель очень умен, любит bon ton, подозрителен, ненависть готов простереть до бесконечности и вообще оригинал. Он ведет смолоду Записки, очень интересные, исполненные остроты, желчи, насмешливости и себялюбия. Многое он читал нам у Одоевского и Жуковского, Все это описано очень колко и умно’. Через два года Плетнев писал Гроту, что прибывший в Петербург из Москвы Вигель читал ему и Вяземскому многое из своих мемуаров: ‘Это так занимательно, что и пересказать трудно. Он остроумен, желчен, знающ и умен до чрезвычайности. У него можно поучиться писать, но жаль, что это долго не увидит печати’. Много позднее С. М. Сухотин по поводу Записок Вигеля отмечал, что он ‘мастер обрисовывать характеристики’. Таковы вес отзывы о Записках Вигеля и при жизни автора и в течение всего времени от их опубликования вплоть до наших дней.

А. И. Герцен хорошо сказал по поводу Записок Вигеля, что автор их ‘на волос не выше среды, и которой жил’ и которую изобразил. Но не будучи выше этой среды, Вигель был в некоторых отношениях не менее одарен, чем многие из талантливейших ее представителей. Все это вместе и придает Запискам Вигеля то непреходящее значение, которое вполне оправдывает сделанное M. H. Лонгиновым сравнение Вигеля, как мемуариста, с Сен-Симоном.

С. Штрайх.

Предисловие

Филипп Филиппович Вигель

I.

2

3

4

5

6

Читайте также: