Эволюція и этика.
Эволюція и этика.
(Рчь Томаса Гёксли *).
Soleo enim et in aliena castra transire, non
tanquam transfuga, sed tanquam explorator.
(-L. Annaei Senecae Epist. II, 4).
K. T.
‘Русская Мысль’, кн.IX, 1893
Эволюция и этика, Гексли Томас Генри, Год: 1893
Время на прочтение: 28 минут(ы)
*) Произнесена 18 мая 1893 г. Рчь сопровождается длинными примчаніями. Мы не сочли нужнымъ ихъ перевести, ограничившись подстрочными выносками лишь въ тхъ мстахъ, гд это было необходимо для поясненія мысли автора.
Мои современники, конечно, помнятъ прелестную дтскую сказку Про Джака и бобовый стебель. Но боле серьезные и почтенные наши молодые товарищи, воспитанные на строгой умственной діэт, вроятно, знакомы со сказочнымъ міромъ только изъ учебниковъ сравнительнаго языковднія, имъ, пожалуй, не мшаетъ разсказать содержаніе сказки. Въ ней говорится про бобовый стебель, который ростетъ, ростетъ, пока не доростаетъ до неба, и тамъ раскидывается роскошнымъ лиственнымъ шатромъ. Герой разсказа карабкается вверхъ по стеблю и убждается, что листва разросшагося боба несетъ на себ цлый новый міръ, слагающійся изъ тхъ же основныхъ началъ, какъ и нашъ, но, въ то же время, совершенно отъ него отличный. Эти приключенія, о которыхъ я не стану дале распространяться, должны бы, въ конц-концовъ, совершенно измнить міровоззрнія героя нашей сказки. Но такъ какъ сказки пишутся не для философовъ и не философами, то о міровоззрніяхъ въ нихъ ничего не говорится.
То, что я намренъ предпринять, въ извстной степени напоминаетъ приключенія этого смлаго сказочнаго героя. Я приглашаю васъ послдовать за мной и проникнуть въ міръ, который многимъ покажется чуждымъ и необычнымъ,— при помощи боба. Не хитрая и будто совсмъ косная вещь — этотъ бобъ. Но если посадить его, соблюдая нкоторыя предосторожности,— къ числу которыхъ, прежде всего, нужно отнести извстное количество тепла,— онъ обнаруживаетъ дятельность поистин изумительную. Выглядываетъ зеленый ростокъ, онъ пробиваетъ себ путь изъ почвы къ свту, и быстро ростетъ, пробгая при этомъ цлый рядъ превращеній, которыя не поражаютъ насъ, какъ сказочный разсказъ, лишь потому, что совершаются на нашихъ глазахъ, каждый день и съ утра до вечера.
Незамтно для глаза выводитъ растеніе большое и сложное зданіе изъ корней, стеблей, листьевъ, цвтовъ и плодовъ, выдланныхъ и снаружи, и совнутри по крайне сложному и, въ то же время, до мелочей заране опредленному шаблону. Каждой изъ этихъ частей, каждой подробности ея строенія присуща извстная дятельность, находящаяся въ гармоніи съ такою же дятельностью другихъ частей, вс он содйствуютъ сохраненію цлаго и успшному исполненію той роли, которую оно играетъ въ общей экономіи природы. Но какъ только это зданіе, выведенное съ такою точностью и совершенствомъ, достигаетъ полноты развитія, оно начинаетъ разрушаться. Мало-по-малу растеніе завядаетъ и исчезаетъ, оставляя по себ много или мало такихъ же нехитрыхъ и, повидимому, косныхъ тлъ, какъ тотъ бобъ, отъ котораго оно беретъ начало и, подобно ему, обладающихъ потенціальною силой, способною воспроизвести такой же новый циклъ явленій.
Ни поэтическая, ни научная фантазія не затруднилась бы подыскать аналогіи для этого процесса поступательнаго движенія съ послдующимъ возвратомъ къ исходной точк. Его можно сравнить съ восходящимъ и нисходящимъ движеніемъ брошеннаго камня или съ троэкторіей пущенной стрлы. Или мы скажемъ, что жизненная энергія идетъ сначала въ гору и потомъ подъ гору. Или уподобимъ это распусканіе ростка въ цлое взрослое растеніе — развертыванію опахала или широкому разливу въ начал узкаго потока. Такъ или иначе, мы приходимъ къ представленію о ‘развитіи’ или ‘эволюціи’. Здсь, какъ и везд, слово — ‘лишь дымъ иль звукъ пустой’. Важно только имть ясное представленіе о факт, обозначаемомъ этимъ словомъ. А въ настоящемъ случа фактъ заключается въ сизифовой работ, благодаря которой живое развивающееся растеніе переходитъ отъ относительной простоты и скрытой потенціальности смени къ полному разцвту высоко дифференцированнаго типа, за тмъ лишь, чтобы вернуться къ прежней потенціальности и простот.
Ясное представленіе о природ этого процесса пріобртаетъ особую цну, когда мы убждаемся, что врное въ примненіи къ бобу оказывается врнымъ въ примненіи ко всему живому. Начиная съ простйшихъ формъ и кончая сложнйшими, въ животномъ царств, какъ и въ растительномъ, жизненный процессъ представляетъ намъ тотъ же вншній образъ циклической эволюціи. Боле того, стоитъ окинуть взоромъ остальной міръ, и эта круговая смна явленій невольно бросится въ глаза. Мы видимъ ее въ вод, сбгающей въ океанъ для того, чтобы вернуться къ своему истоку, въ небесныхъ тлахъ, совершающихъ замкнутые пути, возвращаясь къ мсту своего отправленія, въ роковой смн возрастовъ человка, въ послдовательномъ рост, разцвт и паденіи династій и государствъ, составляющихъ выдающуюся черту гражданской исторіи.
Какъ человкъ, переходящій въ бродъ быстрый потокъ, не ступаетъ двухъ разъ въ ту же воду, такъ никто не можетъ сказать о чемъ бы то ни было, относящемся къ міру чувственныхъ воспріятій: оно существуетъ. Въ то мгновеніе, когда онъ произноситъ это слово, когда въ немъ еще только зарождается эта мысль, заявленіе уже перестаетъ быть врнымъ, настоящее уже стало прошлымъ и ‘существовало’ должно стать на мсто ‘существуетъ’. И чмъ боле вникаемъ мы въ природу вещей, тмъ очевидне становится, что то, что мы зовемъ покоемъ, только скрытое движеніе—и кажущійся миръ, только нмая, но напряженная борьба. Везд, въ каждый моментъ, космосъ представляетъ намъ подвижное равновсіе борющихся силъ, картину битвы, въ которой вс сражающіеся падаютъ въ свой чередъ. Что врно о части, врно и о цломъ. Изученіе природы все боле и боле приводитъ къ заключенію, что ‘весь небесный хоръ свтилъ и вся краса земли’,—только переходныя формы, осколки міровой субстанціи, несущейся по эволюціонному пути отъ потенціальной туманности чрезъ безконечные міры, чрезъ солнца, планеты и ихъ спутниковъ, чрезъ неисчислимыя превращенія вещества, чрезъ несмтныя воплощенія жизни и мысли, быть можетъ, чрезъ формы бытія, о которыхъ мы не въ состояніи составить себ даже представленія—обратно къ тому неопредленному состоянію скрытой потенціальности, изъ которой они произошли въ начал. Такимъ образомъ, главнымъ атрибутомъ космоса является его непостоянство, неустойчивость. Онъ принимаетъ для насъ образъ не сущности, пребывающей всегда постоянной, а вчно мняющаго свой видъ процесса, въ которомъ ничто не сохраняется, кром потока энергіи и всепроникающаго разумнаго порядка.
Мы вскарабкались на самый верхъ нашего бобоваго ствола и достигли сказочной страны, гд обычное и простое становится диковиннымъ и новымъ. Въ изслдованіи космическаго процесса, такимъ образомъ понимаемаго, высшія умственныя способности человка находятъ для себя примненіе: гиганты подчиняются его вол, а идеальныя стремленія философа находятъ себ удовлетвореніе въ созерцаніи вчной красоты.
Но существуетъ и другая сторона этого космическаго процесса, столь совершеннаго, какъ механизмъ, столь прекраснаго, какъ произведеніе искусства. Тамъ, гд космическая энергія проявляется въ сознательныхъ существахъ, на ряду съ ея другими проявленіями выступаетъ и то, которое мы называемъ болью и страданіемъ. Этотъ печальный продуктъ эволюціи рос-тетъ и качественно, и количественно по мр развитія животной организаціи, достигая высшаго своего напряженія въ человк. Мало того, высшій предлъ страданія достигается не въ человк-животномъ, не въ человк-дикар, а именно въ человк, какъ орган развитой гражданственности. И это является необходимымъ послдствіемъ его стремленія жить этою высшею жизнью, при которой только и достигаютъ полнаго своего развитія самые благородные задатки.
Человкъ, какъ животное, достигъ своего главенства надъ міромъ сознательныхъ существъ, превратился въ то гордое прекрасное животное, какимъ мы его теперь застаемъ, конечно, только благодаря успху въ борьб за существованіе. При данныхъ условіяхъ, организація человка приспособилась лучше, чмъ всякая другая, чтобы выйти побдительницею изъ космической борьбы. Въ развитіи человчества беззастнчивое заявленіе своего ‘я’, безсовстное наложеніе руки на все, на что ее можно наложить, упорное сохраненіе за собою всего, что только можно сохранить, составляющія сущность борьбы за существованіе, конечно, сослужили свою службу. Своимъ успхомъ, въ дикомъ состояніи, человкъ, конечно, широко обязанъ тмъ качествамъ, которыя онъ раздляетъ съ обезьяною и тигромъ: своей исключительной физической организаціи, своему лукавству, чувству общественности, любопытству и страсти къ подражанію, своему инстинкту истребленія, проявляющемуся какъ только какое-либо сопротивленіе пробуждаетъ его гнвъ.
Но по мр того, какъ анархія смнялась соціальною организаціей, по мр того, какъ цивилизація стала пріобртать цну въ его глазахъ, эти глубоко вкоренившіяся и сослужившія ему службу качества превратились въ недостатки. Подобно многимъ выскочкамъ, человкъ охотно оттолкнулъ бы лстницу, по которой выбрался въ люди. Онъ охотно убилъ бы въ себ тигра и обезьяну. Но они отказываются ему повиноваться, и это-то незваное вторженіе веселыхъ товарищей его буйной юности въ правильную жизнь, налагаемую на него гражданственностью, присоединяетъ новыя безчисленныя и громадныя страданія къ тмъ, которыя космическій процессъ налагалъ на него ране, какъ на простое животное. И цивилизованный человкъ клеймитъ вс эти побужденія тигра и обезьяны, называя ихъ грхомъ и, въ крайнемъ случа, веревкой или топоромъ, препятствуетъ ‘переживанію’ этихъ ‘наиболе приспособленныхъ’ къ условіямъ давно минувшихъ дней.
Я сказалъ, что цивилизованный человкъ достигъ такой степени развитія, пожалуй, я сказалъ лишнее. Врне было бы сказать: этически развитой человкъ достигъ до этого сознанія. Этика пытается снабдить насъ разумными правилами жизни, она объясняетъ намъ, какіе поступки нравственны и почему. Какія бы разногласія ни существовали между экспертами по этой части, можно считать общепризнаннымъ, что способы веденія борьбы за существованіе, практикуемые тигромъ и обезьяною, не совмстимы съ началами разумной этики.
Герой нашей сказки слзъ съ бобоваго ствола и вернулся въ нашъ обычный міръ, гд работа и харчи добываются съ одинаковымъ трудомъ, гд некрасивые конкурренты встрчаются гораздо чаще, чмъ прелестныя принцессы, гд борьба съ самимъ собою далеко не такъ успшно внчается побдой, какъ стычка съ какимъ-нибудь злодемъ великаномъ. То же самое приключилось и съ нами. Тысячи лтъ до насъ, тысячи и тысячи намъ подобныхъ, какъ и мы, очутились лицомъ къ лицу передъ грозною загадкой о происхожденіи зла. И они видли, что космическій процессъ — процессъ эволюціонный, и они сознавали, что онъ полонъ чудесъ, полонъ красоты и, въ то же время, пололъ страданія, и они пытались разъяснить, какое отношеніе эти факты имютъ къ этик,— найти, существуетъ ли какая-нибудь санкція для нравственности въ основныхъ путяхъ космическаго процесса.
Теоріи вселенной, въ которыхъ эволюція играла выдающуюся роль, существовали, по крайней мр, за шесть вковъ до нашей эры. До насъ дошли извстія о томъ изъ странъ, отстоящихъ такъ далеко одна отъ другой, какъ долина Ганга и малоазійское прибрежье Эгейскаго моря. Для первыхъ индустанскихъ, какъ и для іонійскихъ мудрецовъ самою выдающеюся чертой міра явленій была его измнчивость, непрерывное теченіе, начинающееся рожденіемъ, проходящее чрезъ видимое бытіе и приводящее обратно къ небытію,— теченіе, которому не видать начала, не усматривается также и конца. Этимъ предвозвстникамъ современной философіи было такъ же ясно, какъ и нашимъ философамъ, что все чувствующее обречено на страданіе, что это не случайное сопровождающее обстоятельство, а неизбжная составная часть космическаго процесса. Энергическій грекъ могъ находить жестокое удовольствіе въ мір, въ которомъ ‘борьба всему отецъ и царь’, но древній аріецъ, въ лиц индусскаго мудреца, сталъ жертвой квіетизма, страданіе человчества туманомъ заволакивало его взоры, для него жизнь и страданіе, страданіе и жизнь были одно и то же.
Въ Индустан, какъ и въ Іоніи, періодъ сравнительно высокой и устойчивой цивилизаціи послдовалъ за вками полуварварскаго состоянія и борьбы. Достатокъ и обезпеченность породили досугъ и утонченность вкусовъ, а по ихъ пятамъ явилась и болзнь мысли. Вслдъ за борьбою за простое существованіе, никогда не прерывающеюся, хотя, быть можетъ, смягченною и замаскированною благополучіемъ небольшого меньшинства, явилась новая борьба,— борьба съ потребностью раскрыть смыслъ этого существованія, потребностью привести видимый порядокъ вещей въ согласіе съ нравственнымъ чувствомъ человка. А этому чувству также нтъ предла, такъ какъ для немногихъ мыслящихъ оно только обостряется съ каждымъ успхомъ знанія, съ каждымъ новымъ приближеніемъ къ достойному идеалу жизни.
Дв тысячи пятьсотъ лтъ назадъ понимали цну цивилизаціи почти такъ же, какъ и теперь, тогда, какъ и теперь, было понятно, что только въ вертоград правильной гражданственности могутъ произростать лучшіе плоды, которые способно дать человчество. Но также стало очевидно, что благословенія, культуры несутъ съ собою подмсь зла и страданія. Садъ превращается въ жаркую теплицу. Изощренная чувственность, возвышенная впечатлительность безгранично увеличивали источники наслажденія. Непрерывное расширеніе поля умственныхъ воспріятій безгранично увеличивало просторъ для примненія по преимуществу человческой способности оглядываться назадъ и смотрть впередъ,— способности, прибавляющей къ летучему мгновенію настоящаго т старые и новые міры прошедшаго и будущаго, куда уносится умъ людей тмъ охотне, чмъ выше ихъ культура. Но именно это изощреніе чувствъ и утонченность ощущеній, приносившія съ собою такое богатство наслажденій, роковымъ образомъ сопровождалось и соотвтственнымъ увеличеніемъ способности страдать. Божественный даръ воображенія, созидавшій новыя небеса и землю, приносилъ съ собою и адъ тщетныхъ сожалній о прошломъ и болзненнаго страха за будущее. И, наконецъ, неизбжная расплата за перевозбужденіе, истощеніе открыло врата цивилизаціи злйшему ея врагу — скук, ennui,— этому состоянію черстваго, тупого утомленія, когда ничто уже не веселитъ, когда все представляется тщетой и досажденіемъ, и кажется, не стоило бы жить, еслибъ не за тмъ, чтобы спастись отъ еще худшей скуки — умирать.
Даже чисто-умственный прогрессъ влечетъ за собою отместку. Вопросы, сплеча и наскоро разршаемые грубыми умами, поглощенными дятельною жизнью, снова и снова останавливаютъ на себ вниманіе и оказываются неразршенными загадками, какъ только у людей находится досугъ для размышленія. Благодтельный бсъ сомннія, имя которому Легіонъ и который обитаетъ между могилами старыхъ врованій, вселяется въ человчество и ужь навсегда отказывается быть изгнаннымъ изъ него.
Священные обычаи, почтенные завты мудрости предковъ, освященные преданіемъ и казавшіеся пригодными для всхъ временъ, вдругъ подвергаются вопросу. Взрощенный культурой разумъ требуетъ отъ нихъ предъявленія врительныхъ грамотъ, судитъ ихъ на свой образецъ и, наконецъ, собираетъ т изъ нихъ, которыя одобрилъ, въ этическія системы, въ которыхъ разсужденіе является по большей части только приличнымъ прикрытіемъ для допущенія заране принятыхъ заключеній.
Однимъ изъ самыхъ древнихъ и существенныхъ элементовъ такихъ системъ является представленіе о справедливости. Никакое общество не мыслимо безъ того, чтобъ участвующіе въ немъ обязались исполнять извстныя правила во взаимномъ обращеніи, его устойчивость зависитъ отъ того, въ какой степени исполняется это обязательство, и какъ только начинаютъ уклоняться отъ него, потрясается или вовсе разрушается то взаимное довріе, на которомъ зиждется всякое общество. Волки не могли бы охотиться стаями, еслибъ не существовало безмолвнаго, но, тмъ не мене, дйствительнаго соглашенія между ними — не нападать во время охоты другъ на друга. Простйшая зачаточная форма гражданственности представляетъ стаю людей, руководящихся такимъ молчаливымъ или выраженнымъ договоромъ, но большой успхъ, въ сравненіи съ обществомъ волковъ, состоитъ въ соглашеніи направлять силы всего общества противъ тхъ, кто нарушаетъ, и въ защиту тхъ, кто соблюдаетъ этотъ договоръ. Соблюденіе обоюднаго договора, съ вытекающимъ изъ него распредленіемъ наградъ и наказаній, соотвтственно принятымъ правиламъ, получило названіе справедливости, а обратное ему получило названіе несправедливости. Первобытная этика мало заботилась о душевномъ склад нарушителя установленныхъ правилъ. Но цивилизація не далеко подвинулась бы безъ установленія кореннаго различія между вольнымъ и невольнымъ злодяніемъ, между вреднымъ дйствіемъ и преступленіемъ. Съ возрастаніемъ утонченности нравственной оцнки, вопросъ о воздаяніи по заслугамъ, вытекающій изъ этого различія, сталъ получать все боле и боле важное теоретическое и практическое значеніе. Если за жизнь должно отвчать жизнью, то въ то же время было признано, что непреднамренный убійца можетъ быть и не наказуемъ смертью, и, въ вид компромисса между общественнымъ и частнымъ понятіемъ о справедливости, было придумано священное убжище, въ которомъ онъ могъ искать спасенія отъ мстителя за пролитую кровь.
Идея справедливости, такимъ образомъ, постепенно совершенствовалась, превращаясь изъ наказанія и награды соотвтственно поступкамъ въ наказаніе и награду сообразно заслугамъ, или, выражаясь другими словами, сообразно побужденіямъ. Правота, т.-е. образъ дйствія согласный съ правымъ побужденіемъ, стала синонимомъ справедливости, положительнымъ признакомъ невинности, самою сущностью праведности.
Когда древній мудрецъ, все равно грекъ или индусъ, достигнувъ такого представленія о праведности, всталъ лицомъ къ лицу съ міромъ и въ особенности съ человческою жизнью, онъ ощутилъ то же затрудненіе, которое ощущаемъ и мы, когда желаемъ привести эволюціонный процессъ въ согласіе съ самыми элементарными этическими идеалами правды и добра.
Если существуетъ что-либо очевидное, то это — убжденіе въ томъ, что наслажденія и страданія въ чисто животной сфер не распредляются по заслугамъ, потому что просто немыслимо, чтобы низшія существа заслуживали то или другое. Если существуетъ какое-либо обобщеніе, вытекающее изъ фактовъ человческой жизни, относительно котораго согласны мыслители всхъ странъ и вковъ, то это общій выводъ, что нарушители этическихъ правилъ постоянно избгаютъ заслуженной кары, что злой человкъ процвтаетъ, а праведный съ трудомъ снискиваетъ себ пропитаніе, что грхи отцовъ взыскиваются съ дтей, что въ природ. невдніе наказуется такъ же строго, какъ сознательное злодяніе, что тысячи и тысячи невинныхъ существъ страдаютъ за преступленія или безсознательныя прегршенія одного.
Грекъ, индусъ и семитъ въ этомъ согласны. Книга Іова, Труды и дни и будистская сутра, псалмопвецъ и учитель израильскій и трагическіе поэты Греціи — вс сходятся въ этомъ убжденіи. Какой общій мотивъ встрчается въ античной трагедіи чаще этой мысли о глубокой несправедливости природы вещей? Что производитъ боле глубокое впечатлніе жизненной правды, какъ не это изображеніе гибели праведнаго отъ своей руки или отъ рокового послдствія чужихъ грховъ? Эдипъ ли не былъ чистъ сердцемъ, и только естественное теченіе событій — космическій процессъ — вынудили его, въ невинности души, убить отца и сдлаться мужемъ своей матери, къ отчаянію своего народа и своей собственной гибели. Или, перешагнувъ на минуту за хронологическіе предлы, которые я только что себ намтилъ, что составляетъ вчную, неизсякаемую чарующую прелесть Гамлета, какъ не эти глубокія страданія чистаго сердцемъ мечтателя, вопреки его воли, загнаннаго судьбой въ нравственно ‘свихнувшуюся’ среду {‘The time is out of joint’.} и запутавшагося въ преступленіяхъ и страданіяхъ, вызванныхъ однимъ изъ тхъ могучихъ двигателей, которымъ космическій процессъ оказываетъ воздйствіе на человка и чрезъ его посредство.
Такимъ образомъ, передъ судомъ этики космосъ не можетъ быть не осужденъ. Совсть человка была возмущена нравственнымъ индифферентизмомъ природы, и жалкій микрокосмъ изрекъ осужденіе надъ безпредльнымъ макрокосмомъ. Но только не многіе, пожалуй, даже никто не посмлъ занести въ протоколъ этотъ приговоръ.
На этомъ судбищ семитъ, въ лиц Іова, искалъ убжища въ молчаніи и покорности, мене благоразумные индусъ и грекъ пытались примирить непримиримое и взяли на себя защиту подсудимаго. Съ этою цлью греки изобрли теодицею, а индусы додумались до системы, которую въ ея конечной форм, пожалуй, умстне назвать космодицеей. Потому что хотя и у буддиста ‘суть бози мнози и господіе мнози’, но вс они только продукты космическаго процесса, переходныя хотя, и долговременныя воплощенія его вчной дятельности. Въ ученіи о переселеніи душъ, каково бы ни было его происхожденіе, браминское или буддистское, умозрніе нашло готовый матеріалъ для приличнаго оправданія отношеній космоса къ человку. Если этотъ міръ полонъ скорби и страданій, если горе и злоключенія какъ дождь падаютъ равно на голову и праваго и неправаго, то это потому, что, подобно дождю, они только звенья безконечной цпи естественной причинности, связующей прошлое, настоящее и будущее въ одно неразрывное цлое, и такъ же мало поводовъ видть несправедливость въ одномъ случа, какъ и въ другомъ. Всякое одаренное чувствомъ существо пожинаетъ то, что посяло, если не въ этой жизни, то въ томъ или другомъ изъ безчисленныхъ существованій, предшествовавшихъ его появленію въ этой позднйшей форм. Распредленіе добра и зла въ настоящемъ — только алгебраическая сумма, накопившихся положительныхъ и отрицательныхъ воздаяній, оно опредляется постоянно мняющимся балансомъ этого сложнаго счетоводства, потому что полагалось излишнимъ когда-либо свести счеты окончательно. Застарлые долги всегда могли оставаться за плечами, періодъ небеснаго блаженства, только что заслуженный, могъ смняться вкомъ страданій въ ужасной преисподней, въ расплату за не очищенный еще долгъ какого-нибудь сдого предка.
Выигрываетъ ли что-нибудь нравственность космическаго процесса, благодаря такой защит, еще подлежитъ вопросу. Во всякомъ случа эта защита не мене удачна, чмъ многія другія, и только очень поспшные мыслители могутъ презрительно оттолкнуть ее, какъ очевидную нелпость. Подобно ученію объ эволюціи, и ученіе о переселеніи душъ пускаетъ корни въ міръ реальный и можетъ, пожалуй, привести себ въ защиту великій аргументъ аналогіи.
Ежедневный опытъ знакомитъ насъ съ фактами, которые группируются подъ общимъ именемъ явленій наслдственности. Каждый изъ насъ песетъ на себ печать своихъ родителей, пожалуй еще боле отдаленныхъ предковъ. Въ особенности же та совокупность побужденій дйствовать въ извстномъ направленіи, которую мы обозначаемъ словомъ ‘характеръ’, не рдко дозволяетъ прослдить себя чрезъ длинные ряды предковъ по прямой и боковымъ линіямъ. Такимъ образомъ, мы вправ говорить, что ‘характеръ’ — эта интеллектуальная и моральная сущность человка — перешелъ отъ такого-то къ такому-то плотскому существу и въ сущности переселяется изъ поколнія въ поколніе. Въ новорожденномъ младенц покоится характеръ племени въ скрытомъ состояніи и новое я находится въ состояніи потенціальности. Но уже очень рано эти скрытыя потенціальности становятся актуальными, съ дтства и до преклоннаго возраста он проявляются въ тупости или бойкости, слабости или сил, порочности или правдивости. И съ этими чертами, измненными сліяніемъ съ другимъ характеромъ, если не чмъ инымъ, характеръ этотъ воплощается въ дальнйшихъ существахъ.
Характеръ, опредляемый такъ, какъ мы только что его опредлили, индусскіе философы называли ‘карма’. Эта-то карма и переходила изъ одной жизни въ другую, свивая ихъ одною цпью переселеній. Они учили также, что она измняется въ теченіе каждой жизни не въ силу только сліянія наслдственныхъ чертъ, но и въ силу своихъ собственныхъ дяній. Въ сущности они были ршительными сторонниками, такъ жарко оспариваемаго теперь, начала наслдственности пріобртенныхъ признаковъ. Что проявленіе скрытыхъ стремленій извстнаго характера можетъ быть облегчено или задержано условіями, въ числ которыхъ самообузданіе, или его отсутствіе, играетъ важнйшую роль,— не подлежитъ сомннію. Но чтобы самый характеръ могъ этимъ путемъ измниться, нельзя считать доказаннымъ. Нельзя признать за достоврное, что характеръ, переданный своему потомству желчнымъ человкомъ или праведникомъ будетъ, соотвтственно хуже или лучше унаслдованнаго имъ самимъ. Но философія индусовъ не допускала никакого сомннія по этому поводу, вра въ воздйствіе на ‘карму’ условій существованія и прежде всего самообузданія являлась не только основной посылкой для теоріи возмездія, но и единственнымъ средствомъ избавиться отъ безконечнаго круга переселеній.
Первобытныя формы философіи индусовъ сходились съ современными намъ въ допущеніи существованія неизмнно пребывающей реальности или ‘субстанціи’, скрывающейся подъ вчно-мняющимся феноменами матеріи или духа. Субстанція космоса былъ ‘Брама’, субстанція индивидуальнаго человка — ‘Атманъ’, и послдній былъ разграниченъ отъ перваго только своею, такъ сказать, феноменальною оболочкой ощущеній, мыслей, желаній, удовольствій и страданій, изъ которыхъ слагается обманчивая фантасмагорія жизни. Она-то непросвтленными принимается за дйствительную реальность, и потому ихъ ‘Атманъ’ томится въ темниц заблужденія, связанный оковами желанія, истерзанный бичомъ страданія. Но человкъ, достигшій просвтленія, постигаетъ, что кажущаяся реальность только заблужденіе или, какъ было высказано тысячи дв лтъ спустя, добро и зло не существуютъ сами по себ, а только въ нашихъ мысляхъ. Если космосъ справедливъ и изъ ‘любезныхъ намъ пороковъ творитъ орудія наказанія’, то, очевидно, единственнымъ средствомъ избавиться отъ унаслдованнаго нами зла — заставить изсякнуть самый источникъ желаній, откуда берутъ начало вс пороки, отказаться быть орудіями эволюціоннаго процесса и совсмъ устраниться отъ борьбы за существованіе. Если ‘карма’ можетъ быть исправлена, измнена самообузданіемъ, если ея грубыя вожделнія, одно за другимъ, могутъ быть заглушены, то, въ конц-концовъ, можетъ быть уничтожено и самое стремленіе къ бытію. Тогда лопнетъ мыльный пузырь самообольщенія и освобожденный изъ своей темницы ‘Атманъ’ сольется съ всеобъемлющимъ ‘Брамой’.
Таково было, повидимому, представленіе пребуддистовъ о спасеніи и о путяхъ его достиженія. Никогда не существовало боле полной попытки умерщвленія плоти, какъ та, которую осуществляли индусскіе анахореты и аскеты. Никакіе монашескіе обты не успвали въ такой степени доводить человческій разумъ до состоянія безучастнаго quasi-сомнамбулизма, которое, не будь оно признано за проявленіе святости, легко могло бы быть сочтено за идіотизмъ.
И не слдуетъ упускать изъ вида, что это спасеніе достигалось путемъ знанія и поступковъ, вытекающихъ изъ этого знанія,— точно такъ же, какъ современный экспериментаторъ, желающій вызвать извстное физическое или химическое явленіе, долженъ обладать знаніемъ соотвтственныхъ естественныхъ законовъ и дисциплинированною волей, для того, чтобы воспроизвесть вс необходимыя для того операціи. Сверхъестественное, въ нашемъ смысл слова, было совершенно устранено. Не существовало никакой вншней силы, которая могла бы вызвать появленіе кармы, и только воля самого субъекта кармы могла положить ей предлъ.
Изъ той замчательной теоріи, очеркъ которой я попытался изложить, могло вытекать только одно правило для поведенія. Было бы безуміемъ стремиться жить, когда избытокъ страданія надъ наслажденіемъ былъ такъ очевиденъ, когда при продленіи существованія вс шансы были на сторон дальнйшаго мученія. Убить тло нисколько не помогало, даже ухудшало дло, нужно было убить душу, умышленно задушивъ въ зачатк всякую ея дятельность. Собственность, соціальныя узы, семейныя привязанности, дружба, должны быть забыты, самыя естественныя потребности, даже потребность въ пищ, должны быть угнетены или доведены до самаго малаго размра. Человкъ превращался въ безучастнаго, изможденнаго, нищенствующаго монаха, самогипнозированіемъ доводившаго себя до припадковъ падучей болзни, въ которыхъ заблуждающійся мистикъ полагалъ находить предвкушеніе конечнаго сліянія съ ‘Брамой’.
Основатель буддизма принялъ вс основныя положенія своихъ предшественниковъ. Но онъ остался недоволенъ практическимъ уничтоженіемъ, вытекающимъ изъ поглощенія личнаго бытія безусловнымъ,— Атмана Брамой. Казалось, будто для него допущеніе субстанціи,— даже такой, которая не обладала никакими положительными свойствами, ни энергіей,— представлялось опасностью и соблазномъ. Хотя и доведенный до воплощеннаго отрицанія, Брама все же внушалъ ему недовріе. Пока тутъ былъ хоть образъ существа, оно могло въ свою очередь быть вовлечено въ утомительный круговоротъ эволюціи съ его спутниками, несмтными страданіями. Готама отдлался отъ этой тни постояннаго существованія посредствомъ метафизическаго фокуса, весьма поучительнаго для изучающихъ философію, такъ какъ онъ дополняетъ недостающую половину извстной идеалистической аргументаціи Берклея.
Допустивъ посылки, я не знаю, какъ можно уклониться отъ заключенія Берклея, что ‘субстанція’ матеріи является метафизическою неизвстной, для существованія которой нельзя предъявить доказательствъ. Но Берклей, повидимому, не такъ ясно представлялъ себ, что и существованіе субстанціи духа также подлежитъ доказательству и что результатомъ безпристрастнаго приложенія его аргументаціи является сведеніе Всего къ сосуществованію и послдовательности феноменовъ, за предлами чего не существуетъ ничего доступнаго познанію. Замчательнымъ указаніемъ на утонченность умозрній индусской философіи служитъ этотъ фактъ, что Готама вникнулъ въ дло глубже, чмъ величайшій изъ новйшихъ идеалистовъ, хотя должно сознаться, что если попытаться нкоторыя изъ разсужденій Берклея о природ духа обратить вспять, то они приведутъ почти къ такимъ же заключеніямъ.
Допуская ходячее представленіе браманистическаго ученія о томъ, что
весь космосъ, небесный, земной и преисподній, со всмъ его населеніемъ боговъ и другихъ небожителей, со всми животными, одаренными чувствами, съ Марой и его дьяволами, постоянно превращается, пробгая вчно т же циклы созиданія и разрушенія, въ которыхъ каждое человческое существо иметъ своего переселившагося представителя, Готама задумалъ уничтожить вовсе субстанцію. Онъ превратилъ космосъ въ простой потокъ ощущеній, чувствъ, желаній, мыслей, лишенныхъ всякаго субстрата. Какъ на поверхности потока мы видимъ рябь и водовороты, появляющіеся и исчезающіе съ вызвавшею ихъ причиной, такъ и отдльныя существованія, только временныя ассоціаціи феноменовъ, вращающихся вокругъ центра, ‘какъ песъ привязанный къ шесту’. Во всей вселенной нтъ ничего не преходящаго, не существуетъ субстанціи ни духа, ни матеріи. Личность только созданіе метафизической фантазіи, и. въ сущности, не только мы сами, но и все въ безконечныхъ мірахъ космической фантасмагоріи соткано изъ сновъ.
Во что же превращалась у него карма? Она осталась неприкосновенною. Какъ та особенная форма энергіи, которую мы называемъ магнетизмомъ, можетъ сообщиться отъ магнита стали, отъ стали никкелю, какъ въ каждомъ изъ этихъ состояній она можетъ усиливаться и ослабвать, соотвтственно окружающимъ условіямъ, такъ, повидимому, въ его представленіи и карма могла передаваться отъ одной феноменальной ассоціаціи другой, при помощи своего рода индукціи. Какъ бы то ни было, но Готама лучше оградилъ себя отъ необходимости вчныхъ перевоплощеній, устранивъ всякую субстанцію — все равно ‘Атмана’ или ‘Брамы’. Стоило человку вызвать въ себ сновидніе, что онъ не хочетъ боле видть сновъ, чтобы навки этимъ снамъ положенъ былъ конецъ.
Этимъ концомъ жизненнаго сна была Нирвана. Что такое, въ сущности, Нирвана, объ этомъ ученые продолжаютъ толковать различно. Но такъ какъ лучшіе авторитеты, изъ первыхъ рукъ, учатъ, что для мудреца, достигшаго Нирваны, нтъ боле ни желаній, ни дятельности, ни возможности феноменальнаго возобновленія, то объ этомъ кульминаціонномъ вывод буддизма умстне всего сказать словами Гамлета: ‘the rest is silence’.
Такимъ образомъ, между Готамой и его предшественниками практическое различіе не велико, пока дло касается упраздненія всякаго дятельнаго существованія,— различіе только въ средствахъ, которыми оно достигается. Съ глубокимъ пониманіемъ человческой природы, Готама объявилъ, что крайній аскетизмъ безполезенъ, даже вреденъ. Страсти и вожделнія не уничтожаются однимъ только умерщвленіемъ плоти, противъ нихъ нужно вести аттаку на ихъ собственной почв — развитіемъ умственныхъ навыковъ, имъ противуположныхъ. Для этого необходимо: питать благоволеніе ко всей твари, платить добромъ за зло, смиряться духомъ, воздерживаться отъ злыхъ помышленій,— словомъ, отречься вполн отъ тхъ требованій, предъявляемыхъ нашимъ я, въ которыхъ заключается вся сущность космическаго процесса.
Безъ сомннія, этимъ этическимъ качествамъ буддизмъ обязанъ своимъ изумительнымъ успхомъ. Система, не знающая Бога, въ нашемъ западномъ смысл, отрицающая душу, считающая вру въ безсмертіе ошибкой, а надежду на него грхомъ, отрицающая дйствительность молитвы и жертвоприношенія, но поучающая человка искать спасенія въ собственныхъ усиліяхъ, система, въ своей первоначальной чистот, не допускавшая никакихъ обтовъ, питающая отвращеніе ко всякой нетерпимости и никогда не искавшая поддержки въ свтской власти,— эта система охватила съ поразительною быстротой половину Стараго Свта и до сихъ поръ, хотя и съ подмсью чуждыхъ ей предразсудковъ, служитъ религіей значительной части человчества.
Обратимъ теперь лицо къ прибрежью Малой Азіи, къ Греціи и Риму, будемъ свидтелями возникновенія и развитія другой философіи, повидимому, совершенно чуждой первой, но, какъ и та, проникнутой идеей эволюціи.
Милетскіе мудрецы были ршительными эволюціонистами. Какъ бы
темны ни были иныя изреченія Гераклита Ефесскаго, по всей вроятности, современника Готамы, трудно найти лучшее выраженіе сущности современныхъ эволюціонныхъ доктринъ, чмъ то, которое встрчается въ его остроумныхъ афоризмахъ и смлыхъ метафорахъ. Я полагаю, многіе изъ моихъ слушателей подмтили, что я уже длалъ у него заимствованія въ томъ краткомъ очерк теоріи эволюціи, съ котораго началъ свою рчь.
Но когда фокусъ умственной жизни грековъ перемстился въ Аины, передовые умы сосредоточили свое вниманіе на вопросахъ этическихъ. Забывъ изученіе макрокосма, для того, чтобы предаться изученію микрокосма, они утратили ключъ къ пониманію великаго ефесскаго мудреца, мысли котораго боле доступны нашему пониманію, чмъ он были доступны пониманію Сократа и Платона. Въ особенности Сократъ пустилъ въ обращеніе своего рода агностицизмъ на выворотъ, утверждая, что физическіе вопросы недоступны человческому пониманію, что вс попытки ихъ разршенія тщетны, что нашего изслдованія достоинъ только одинъ вопросъ о жизни, согласной съ этическими законами. Его примру послдовали Циники и позднйшіе Стоики. Даже ясныя познанія и проницательный умъ Аристотеля не подсказали ему, что, ограничивая вчность вселенной ея современнымъ проявленіемъ, онъ только длалъ шагъ назадъ. Научное наслдіе Гераклита досталось не Платону и не Аристотелю, а перешло въ руки Демокрита. Но міръ еще не былъ подготовленъ къ принятію великихъ идей абдерскаго философа. Задача эта была предоставлена Стоикамъ, они пошли по слдамъ древнйшихъ философовъ и, считая себя учениками Гераклита, систематически проводили идею эволюціи. Развиваясь въ этомъ направленіи, они высказывали не только характеристическія идеи своего учителя, но внесли и многое ему совершенно чуждое. Одно изъ наиболе существенныхъ нововведеній заключалось въ доктрин трансцендентальнаго теизма. Не знающая покоя, огненная энергія, дйствующая согласно закону, изъ которой все истекаетъ и въ которую все возвращается, въ безконечныхъ повторяющихся циклахъ ‘великаго года’, энергія, созидающая и уничтожающая міры, какъ дти строютъ и разрушаютъ постройки изъ песка на берегу морскомъ,— эта энергія была превращена въ матеріальную душу міра и снабжена всми атрибутами идеальнаго Божества, обладающаго не только безграничною властью и безконечнымъ разумомъ, но и абсолютною благостью.
Послдствія этого шага не замедлили обнаружиться. Если космосъ является результатомъ дятельности имманентной, всесильной и безконечно благой причины, то существованіе очевиднаго зла, а тмъ боле зла необходимаго, присущаго, просто недопустимо. И, однако, опытъ всего человчества тогда, какъ и теперь, свидтельствовалъ, что будемъ ли мы озираться кругомъ, или заглянемъ въ себя, зло со всхъ сторонъ бросается намъ въ глаза, что если что-нибудь иметъ реальное бытіе, то это именно страданіе, горе и всякая неправда.
Конечно, было бы дломъ совсмъ необычнымъ въ исторіи философовъ priori, еслибъ они когда-нибудь остановились передъ противорчащимъ ихъ теоріямъ свидтельствомъ опыта, и Стоики были не такіе люди, чтобы признать себя побитыми какими-то фактами. Не даромъ Хризиппъ говорилъ: ‘дайте мн доктрину,— я уже подъищу для нея доказательства’. И вотъ они усовершенствовали, или даже создали очень искусную и вроподобную аргументацію — теодицею. Во-первыхъ, они доказывали, что зла, въ сущности, не существуетъ, во-вторыхъ, что если оно и существуетъ, то является только необходимою обратною стороной добра, и, что сверхъ того, оно является или результатомъ нашихъ собственныхъ ошибокъ, или, наконецъ, посылается намъ ради нашей пользы. Теодицеи въ свое время имли большой успхъ, и я полагаю, что многочисленныя, нсколько выродившіяся и измельчавшія ихъ порожденія существуютъ и до сихъ поръ. Насколько я знаю, вс он только варіанты на тему, развитую въ тхъ знаменитыхъ шести строкахъ Essai on Man Попа, въ которыхъ онъ подводилъ итогъ Болингбруковскимъ отголоскамъ стоическихъ и имъ подобныхъ умозрній:
All nature is but art, unknown te thee,
All chance, direction which thou canst not see,
All discord, harmony not understood,
All partial evil, universal good,
And spite of pride, in erring reason’s spite
One thruth is clear: whatever is is right *).
*) Опасаясь не передать лаконической силы подлинника, предпочитаемъ привести подстрочный переводъ:
Природа — только невдомое теб искусство,
Случай — предначертаніе, котораго ты не можешь усмотрть,
Раздоръ — тобой непонятая гармонія,
Все частное зло — лишь всеобщее благо.
И вопреки заблуждающемуся уму, вопреки его гордын,
Одна лишь истина ясна: что существуетъ, то разумно. Прим. перев.
Однако, если мало найдется истинъ боле важныхъ, чмъ т, которыя заключены въ первыхъ трехъ строкахъ, послднія три вызываютъ очень существенныя возраженія. Что есть ‘душа добра и въ злыхъ вещахъ’, не подлежитъ вопросу, также едва ли какой разумный человкъ станетъ отрицать дисциплинирующее вліяніе страданія и горя. Но эти соображенія не помогаютъ намъ понимать, почему такое несмтное множество чувствующихъ, но невмняемыхъ существъ страдаетъ, не вынося никакой пользы изъ этой дисциплины. Еще мене понятно, почему изъ всего числа возможныхъ комбинацій, доступныхъ всемогуществу,— не исключая и возможности безгршнаго, блаженнаго существованія,— оказалась избранною современная дйствительность, полная грха и страданія. Конечно, называть эти вопросы, на которые самые скромные изъ оптимистовъ никогда не пытались отвчать,— называть ихъ внушеніями человческой гордыни — только дешевый реторическій пріемъ. Что же касается до заключительнаго афоризма, то его всего умстне было начертать грязью на портал какого-нибудь ‘Эпикуровскаго хлва’ {Привожу общеизвстное выраженіе, не принимая на себя отвтственности за этотъ пасквиль на Эпикура, ученіе котораго имло гораздо мене отношенія къ хлву, чмъ ученіе циниковъ. Если бы люди не забывали, что представленіе о ‘плоти’, какъ источник зла, и великое изреченіе: ‘Initium est salutis notifia peccati’ составляютъ литературную собственность Эпикура, то число превратныхъ сужденій о сущности Эпикурова ученія значительно посократилось бы. Примч. автора.}, потому что таково было бы логическое послдствіе его примненія къ практической жизни, въ которой оно убило бы всякія стремленія, парализовало бы всякія усилія. Зачмъ заботиться объ исправленіи того, что и безъ насъ исправлено? Зачмъ стремиться къ улучшенію лучшаго изъ міровъ? Будемъ же сть и пить, потому что какъ все хорошо сегодня, такъ будетъ хорошо и завтра.
Но попытка стоиковъ закрыть глаза передъ реальностью зла, какъ необходимаго спутника космическаго процесса, оказалась не столь успшной, какъ подобная же попытка индусскихъ мудрецовъ закрывать глаза передъ реальностью добра. По несчастью, гораздо легче не видть добро, чмъ зло. Страданіе и горе стучатся въ нашу дверь гораздо громче, чмъ наслажденіе и счастье, и отпечатки ихъ тяжелыхъ слдовъ изглаживаются гораздо трудне. Передъ суровою дйствительностью практической жизни стушевываются пріятныя фикціи оптимизма. Если бы этотъ міръ и оказался бы лучшимъ изъ міровъ, то, во всякомъ случа, онъ представляетъ неудобства для философа-идеалиста.
Общій итогъ нравственныхъ обязанностей человка, который стоики выражали изреченіемъ: ‘Живи согласно природ’,— могъ навести на мысль, что космическій процессъ долженъ служить человку примромъ для подражанія. Этика такимъ образомъ превратилась бы въ прикладную естественную исторію. И дйствительно, такое буквальное толкованіе этого правила причинило въ послднее время громадное зло. Оно послужило исходной аксіомой для философскихъ лжемудрствованій и морали сантименталистовъ. Но стоики, въ конц-концовъ, были не только благородные, но и здравомыслящіе люди. Если мы присмотримся ближе къ смыслу, который они придавали этой превратно истолкованной фраз, то убдимся, что они нисколько не оправдывали тхъ зловредныхъ заключеній, которыя были изъ нея выведены.
На язык Стой слово ‘природа’ имло нсколько различныхъ смысловъ. Была ‘природа’ космоса и ‘природа’ человка. Въ послднемъ животная ‘природа’, которую онъ раздляетъ съ цлой половиной живого космоса, отличалась отъ другой боле возвышенной природы. Но и въ этой возвышенной природ были свои чины и разряды. Логическая, разсуждающая способность могла быть обращена на какую угодно потребу. Чувства и страсти такъ тсно связаны съ низшей природой, что ихъ правильне разсматривать какъ патологическія, чмъ нормальныя явленія. Одна надъ всми главенствующая, гегемоническая способность, составляющая существенную ‘природу’ человка, скоре всего соотвтствовала тому, что на язык позднйшей философіи получило наименованіе чистаго разума. Только эта ‘природа’ является носительницею идеаловъ высшаго блага и требуетъ безусловнаго подчиненія человческой воли ея велніямъ. Только она повелваетъ людямъ любить другъ друга, платить добромъ за зло, видть другъ въ друг согражданъ великаго града. И видя, что всякій шагъ по пути къ боле цивилизованному состоянію, всякій успхъ гражданственности зависитъ отъ подчиненія людей этимъ предписаніямъ, Стоики нердко называли чистый разумъ природой ‘политической’. Къ сожалнію, смыслъ этого прилагательнаго до того извратился, что его примненіе къ требованію самопожертвованія ради общаго блага, для современнаго уха, звучало бы нсколько комично.
Но какую же роль играетъ теорія эволюціи въ этомъ этическомъ ученіи? Насколько я могу усмотрть, этическая система Стоиковъ, по существу интуитивная и преклоняющаяся передъ категорическимъ императивомъ не мене любой системы позднйшихъ моралистовъ, могла бы оставаться тмъ, чмъ была и при всякой другой теоріи — прямого ли вмшательства творческой силы или вчнаго неизмннаго бытія существующаго мірового порядка. По воззрніямъ Стоиковъ, космосъ не имлъ существеннаго отношенія къ совсти, но они не прочь были бы видть въ немъ педагога добродтели. Упорный оптимизмъ этихъ философовъ скрывалъ отъ нихъ дйствительное положеніе дла. Онъ помшалъ имъ видть, что космическая природа — плохая школа нравственности, что она скоре твердыня самаго опаснаго врага природы этической. Логика фактовъ должна была бы убдить ихъ, что космосъ длаетъ свое дло чрезъ посредство низменной природы человка не ради торжества правды, а наперекоръ ей. И она, наконецъ, довела ихъ до признанія, что идеалъ ихъ ‘мудреца’ былъ несовмстимъ съ природою вещей, что даже отдаленное приближеніе къ нему достижимо только путемъ отреченія не только отъ міра и плоти, но и отъ всякихъ человческихъ привязанностей. Состояніемъ совершенства была та ‘апатія’, въ которой желаніе, хотя и ощущаемое, безсильно подвинуть волю, низведенную до роли послушной исполнительницы велній чистаго разума. Даже этотъ остатокъ дятельности разсматривался какъ временная ссуда, какъ истеченіе божественнаго духа, проникающаго весь міръ, рвущагося изъ своей плотской темницы до той поры, пока смерть не освободитъ его и не дастъ ему слиться со всеобъемлющимъ логосомъ.
Я нахожу, что трудно усмотрть какую-нибудь существенную разницу между ‘апатіей’ и ‘нирваной’, кром разв того, что стоическое представленіе боле согласно съ пребуддисткою философіей, чмъ съ философіей Готамы въ томъ, что оно допускаетъ вчно пребывающую субстанцію, соотвтствующую ‘Атману’ и ‘Брам’ и въ томъ еще, что въ практик стоиковъ образъ жизни нищенствующаго циника предлагался только какъ совтъ для ищущихъ совершенства, но не какъ неизбжное условіе для достиженія высшей жизни.
Такимъ образомъ, крайности сходятся. Индусская и греческая мысль отправляется со сходной общей почвы, широко расходится, развивается при совершенно несходныхъ физическихъ и нравственныхъ условіяхъ и, въ конц-концовъ, приходитъ къ тому же практическому результату.
Веды и Гомеровскій эпосъ развертываютъ передъ нами картины жизни могучей и цвтущей, полной жизнерадостныхъ воителей, ‘съ равнымъ весельемъ встрчающихъ и громъ небесный, и лучъ солнца’, а когда вскипаетъ кровь, готовыхъ, пожалуй, бросить вызовъ и самимъ богамъ. Проходитъ нсколько вковъ и подъ вліяніемъ цивилизаціи на потомковъ этихъ людей ‘блдная мысль наложила свою печать’, они становятся пессимистами или только прикидываются оптимистами. Храбрость воинственной расы подвергается, быть можетъ, еще худшему испытанію: врагъ на этотъ разъ не вншній, онъ воплотился въ собственномъ сознаніи. Герой теперь сталъ монахомъ. Человкъ дла превратился въ квіетиста, стремящагося стать только пассивнымъ орудіемъ божественнаго разума. На берегахъ Тибра, какъ и на берегахъ Ганга, этическій человкъ сознаетъ, что космосъ ему не подъ силу, и, порывая всякую съ нимъ связь, путемъ аскетической дисциплины, ищетъ спасенія въ полнйшемъ самоотреченіи.
Современная намъ мысль снова пускается въ путь съ той же точки отправленія, съ которой двинулась впередъ философія индусовъ и грековъ. И такъ какъ умъ человческій не многимъ отличается отъ того, чмъ онъ былъ за двадцать шесть вковъ, то нтъ поводовъ удивляться, что онъ обнаруживаетъ стремленіе идти тмъ же путемъ, къ тмъ же конечнымъ результатамъ.
Мы слишкомъ хорошо знакомы съ современнымъ пессимизмомъ, по крайней мр, въ его спекулятивной форм, такъ какъ я что-то не припомню, чтобы хоть одинъ изъ его современныхъ служителей подтвердилъ искренность своей вры, облекшись въ рубище нищенствующаго бикку или странствующаго циника. Возможно и то, что, мало склонная къ философствованію и не поощряющая бродяжничества, полиція являлась препятствіемъ непосильнымъ для ихъ философской послдовательности. Знаемъ мы также и современный спекулятивный оптимизмъ, съ его усовершенствованіемъ вида, съ вчнымъ царствомъ мира, сопровождаемымъ маскарадною сценой между львомъ и ягненкомъ, но и о немъ приходится слышать какъ будто мене чмъ сорокъ лтъ тому назадъ, и мн сдается, что продолжаютъ вспоминать о немъ боле за трапезой ‘сытыхъ и здоровыхъ’, чмъ на совтахъ ‘мудрыхъ’. Я подозрваю,что большинство изъ насъ не пессимисты и не оптимисты. Мы придерживаемся того мннія, что міръ не такъ хорошъ и не такъ дуренъ, какъ онъ легко могъ бы быть и какъ порой бываетъ, въ чемъ многіе изъ насъ имли случай убждаться. Т, кто не видалъ въ жизни радостей, изъ-за которыхъ стоило бы жить, конечно, составляютъ такое же ничтожное меньшинство, какъ и т, кто никогда не испыталъ горя, отнимающаго всякое желаніе жить и превращающаго роскошнйшіе плоды жизни въ золу и прахъ.
Дале я, вроятно, также не ошибусь, допустивъ, что, какъ бы ни были различны философскія и религіозныя воззрнія, большинство людей согласно въ томъ, что отношеніе между добромъ и зломъ въ нашей жизни можетъ быть въ значительной степени измнено воздйствіемъ человка. Мн не приходилось, по крайней мр, слышать, чтобы кто-нибудь сомнвался въ томъ, что этимъ путемъ можетъ быть увеличено или ограничено зло, а отсюда, кажется, само собою вытекаетъ, что и добро подчиняется сложенію и вычитанію. Наконецъ, насколько мн извстно, никто не высказывалъ сомнній въ томъ, что, обладая этою властью увеличивать количество добра, мы обязаны и пользоваться ею, упражняя свой разумъ и свою энергію въ этомъ высшемъ служеніи своему роду.
Отсюда понятенъ живой интересъ, присущій вопросу: въ какой же мр современные успхи естествознанія, и въ особенности общіе итоги этихъ успховъ по отношенію къ ученію объ эволюціи, могутъ помочь намъ въ великомъ дл оказанія помощи другъ другу?
Проповдники того, что обыкновенно называютъ ‘этикой эволюціи’, а правильне было бы называть ‘эволюціей этики’, приводятъ боле или мене значительное число любопытныхъ фактовъ и боле или мене вскихъ разсужденій въ защиту происхожденія нравственнаго чувства тмъ же путемъ, какимъ возникли и другія естественныя явленія,— путемъ эволюціи. Что касается до меня, то я ни мало не сомнваюсь, что они напали на врный слдъ. Но такъ какъ и безнравственныя чувства развились тмъ же путемъ, то и для нихъ нашлась бы та же естественная санкція. Воръ и убійца слдуютъ природ такъ же, какъ и филантропъ. Космическая эволюція можетъ объяснить намъ, какъ возникло добро и зло въ стремленіяхъ человка, но она не подвинетъ насъ ни на шагъ въ пониманіи, почему то, что мы зовемъ добромъ, заслуживаетъ предпочтенія передъ тмъ, что мы называемъ зломъ. Когда-нибудь, я въ томъ увренъ, мы поймемъ эволюцію эстетическаго чувства, но все это пониманіе ни мало не увеличитъ и не уменьшитъ въ насъ интуитивнаго чувства, что вотъ это прекрасно, а вонъ то безобразно.
Есть другое заблужденіе, присущее, какъ мн кажется, этой ‘этик эволюціи’. Оно заключается въ убжденіи, что если, въ цломъ, растенія и животныя усовершенствовали свою организацію путемъ борьбы за существованіе и ‘survival of the fittest’ {Къ сожалнію, намъ неизвстно слово, которое передавало бы точный смыслъ англійскаго fittest. Перевести же его, какъ обыкновенно длается, выраженіемъ ‘наиболе приспособленный’ — значило бы предвосхитить всю послдующую аргументацію автора. Примч. переводъ.}, то, слдовательно, и человкъ живущій въ обществ, человкъ, какъ существо этическое, долженъ прибгать къ тому же средству для достиженія совершенства. Я подозрваю, что это заблужденіе возникло изъ двусмыслицы, которая скрывается въ этихъ словахъ ‘survival of the fittest’. Fittest звучитъ какъ будто ‘лучшій’, а со словомъ ‘лучшій’ связано какое-то моральное представленіе. Но въ космос то, что мы назовемъ ‘fittest’, зависитъ отъ условій. Уже давно я высказывалъ мысль, что еслибъ на нашемъ полушаріи снова понизилась температура, то переживаніе наиболе приспособленнаго вызвало бы въ растительномъ мір процвтаніе все боле и боле жалкихъ формъ, такъ что, въ конц-концовъ, одержали бы верхъ какіе-нибудь лишайники, діатомовыя и т водоросли, которыя сообщаютъ красный цвтъ снгу, а еслибъ, наоборотъ, климатъ сталъ жарче, то долины Темзы и Айзиса стали бы удломъ существъ, обитающихъ теперь въ джунгляхъ. Какъ наиболе соотвтствующіе измнившимся условіямъ, они пережили бы остальныхъ.
Люди, живущіе въ обществахъ, конечно, также подвержены этому космическому процессу. Такъ же какъ и у другихъ животныхъ, размноженіе человка совершается безостановочно и влечетъ за собою жестокое состязаніе за средства къ существованію. Борьба за существованіе стираетъ тхъ, кто мене способенъ приспособляться къ условіямъ ихъ жизна. Сильнйшіе, наиболе самонадянные, стремятся къ тому, чтобы попирать слабыхъ. Но вліяніе этого космическаго процесса на эволюцію обществъ тмъ сильне, чмъ грубе форма ихъ цивилизаціи. Соціальный прогрессъ является средствомъ, ограничивающимъ на каждомъ шагу могущество процесса космическаго, и выдвигаетъ на смну ему другой процессъ, который мы можемъ назвать этическимъ. Результатомъ этого процесса можетъ оказаться переживаніе не тхъ, кто наиболе приспособленъ къ общимъ условіямъ существованія, а тхъ, кто приспособленъ къ условіямъ существованія наилучшиго въ смысл этическомъ.
Какъ я уже указывалъ выше, примненіе въ жизни правилъ, представляющихся высшими, съ этической точки зрнія правилъ, которыя мы связываемъ съ представленіемъ о праведности или добродтели, влечетъ за собою образъ дйствія во всхъ отношеніяхъ противный тому, который обусловливаетъ успхъ въ космической борьб за существованіе. Вмсто безжалостнаго предъявленія требованій своей личности, эти правила налагаютъ обязанность самообузданія, вмсто того, чтобы сметать передъ собой или попирать подъ ногами всякаго соперника, они требуютъ не только уважать своего ближняго, но и помогать ему, они способствуютъ не переживанію наиболе приспособленнаго, но приспособленію наибольшаго числа къ переживанію. Они съ негодованіемъ осуждаютъ гладіаторское воззрніе на жизнь. Они требуютъ, чтобы всякій, пользующійся выгодами и наслажденіями жизни въ обществ, никогда не упускалъ изъ вида своего долга по отношенію къ тмъ, кто своими трудами создалъ это общество, и налагаютъ на каждаго члена этого общества обязанность ни однимъ своимъ дйствіемъ не ослаблять связи того цлаго, въ которомъ ему дозволено жить. Законы и нравственныя правила направлены къ тому, чтобы побороть этотъ космическій процессъ и постоянно напоминать отдльному человку объ его обязанностяхъ по отношенію къ обществу, которое своей защитой и благотворнымъ вліяніемъ если не прямо даруетъ ему жизнь, то, во всякомъ случа, длаетъ ее чмъ-то боле цннымъ, чмъ полуживотное существованіе дикаря.
Только вслдствіе невниманія къ этимъ простйшимъ соображеніямъ, нкоторые фанатики индивидуализма пытаются въ наше время, по аналогіи, распространять этотъ космическій процессъ и на общество. Еще разъ мы присутствуемъ при попытк ложнаго примненія завта стоиковъ — ‘слдуй природ’. Забываются обязанности личности по отношенію къ обществу, а предъявляемые ею эгоистическія требованія величаются именемъ правъ. Серьезно обсуждается вопросъ: имютъ ли право вс члены общества, своими соединенными силами, принуждать личность исполнять свою долю участія въ поддержаніи этого общества, высказываются даже сомннія, можетъ ли общество помшать своему члену напрягать свои силы къ уничтоженію этого общества. Полагаютъ, что борьба за существованіе, давшая такіе поразительные результаты въ процесс космическомъ, можетъ оказаться одинаково благотворной и въ сфер этической. Но если то, на чемъ я настаиваю, врно, если космическій процессъ не иметъ никакого отношенія къ нравственнымъ принципамъ, если, подражая этому процессу, человкъ приходитъ только въ разладъ съ основными требованіемъ этики,— то спросятъ, что же станется съ этой теоріей?
Поймемъ разъ навсегда, что этическій прогрессъ общества зависитъ не отъ подражанія космическому процессу, еще мене отъ уклоненія отъ него, а отъ борьбы съ нимъ. Можетъ показаться черезъ-чуръ смлымъ это приглашеніе микрокосма вступить въ борьбу съ макрокосмомъ, это приглашеніе человка подчинить природу своимъ высшимъ идеаламъ. Но смю думать, что главное интелектуальное преимущество нашего времени передъ древностью, которой мы до сихъ поръ занимались, лежитъ именно въ пріобртенной нами прочной надежд, что подобная попытка не была бы вполн безуспшной.
Вся исторія цивилизаціи повствуетъ намъ о томъ, какъ, шагъ за шагомъ, человкъ усплъ создать среди космоса свой искусственный міръ. Хотя и хрупкій, по прекрасному выраженію Паскаля, человкъ — мыслящій тростникъ. Въ немъ таится запасъ энергіи, по своей разумности настолько сродной съ тою, которая разлита во вселенной, что она, очевидно, въ силахъ видоизмнить космическій процессъ. Въ силу этой разумности, карликъ подчинитъ своей вол титана. Въ первой сложившейся семь, въ первомъ человческомъ обществ космическій процессъ былъ заключенъ въ границы и видоизмненъ закономъ и обычаемъ. Въ окружающей природ онъ былъ подчиненъ искусству пастуха, земледльца и ремесленника. Съ успхомъ цивилизаціи, росло и это вмшательство человка въ дла природы, такъ что теперь правильно организованныя и высоко развитыя искусство и науки облекли человка такою властью надъ вншнею природой, какой не приписывали прежде и кудесникамъ. Самые ршительные, можно сказать поражающіе, успхи въ этомъ направленіи сдланы за послдніе два вка, между тмъ какъ врное пониманіе жизненныхъ явленій и подчиненіе ихъ власти человка едва только начинаетъ возникать. Мы только начинаемъ разбираться въ общихъ положеніяхъ и еще ходимъ въ туман ложныхъ аналогій и грубыхъ догадокъ. Но, вдь, и астрономія, и физика, и химія прошли чрезъ эти фазы, прежде чмъ достигли той стадіи своего развитія, когда он стали могущественными факторами въ человческихъ длахъ. Физіологія, психологія, этика, политическая наука должны пройти чрезъ тотъ же искусъ и мн представляется совершенно неразумнымъ сомнваться въ томъ, что въ недалекомъ будущемъ и он осуществятъ такой же переворотъ въ сфер практической жизни.
Теорія эволюціи не поощряетъ надежды на окончательное наступленіе какого-нибудь millenium’а. Если, въ теченіе милліоновъ лтъ, на нашемъ земномъ шар, совершался восходящій путь, то когда-нибудь его вершина будетъ достигнута и наступитъ нисходящее движеніе. Самое смлое воображеніе едва ли осмлится предположить, что человкъ свое властью, своимъ разумомъ остановитъ теченіе ‘великаго года’.
Сверхъ того, прирожденная намъ космическая природа, въ значительной мр еще необходимая для поддержанія нашего существованія, является результатомъ милліоновъ лтъ строгой дрессировки, и было бы безуміемъ предполагать, что нсколькихъ вковъ будетъ достаточно для подчиненія ея искусной дятельности чисто-этическимъ цлямъ. Наша этическая природа должна будетъ считаться съ могучимъ и упорнымъ противникомъ до тхъ поръ, пока свтъ будетъ стоять. Съ другой стороны, я не вижу предла для того воздйствія, которое разумъ и воля, соединенными усиліями и подъ руководствомъ знанія, могутъ оказать на измненіе вншнихъ условій существованія, въ теченіе періодовъ несравненно боле длинныхъ, чмъ т, которые покрываются нашей исторіей. А сколько еще можетъ быть сдлано для измненія самой природы человка! Разумъ, превратившій собрата волка въ врнаго защитника овцы, успетъ же, наконецъ, побороть въ цивилизованномъ человк инстинкты дикаря.
Но если мы вправ возлагать надежды на умаленіе зла въ этомъ мір, боле прочныя чмъ т, которыя могли питать, во времена младенчества точнаго знанія, люди, еще за два десятка вковъ до насъ, задумывавшіеся надъ этой проблемой жизни, то подъ однимъ только условіемъ, подъ условіемъ — отказаться отъ того воззрнія, что вся задача жизни сводится на огражденіе себя отъ горя и страданія.
Уже далеко за нами осталось героическое младенчество нашей расы, когда добро и зло встрчались безразличнымъ ‘веселымъ привтомъ’. Попытка спастись отъ зла — все равно, индусская или греческая — окончилась только бгствомъ съ поля битвы. Намъ предстоитъ отбросить въ сторону и младенческую самонадянность и недовріе къ своимъ силамъ свойственное несовершеннолтію. Мы уже возмужали и должны показать себя людьми —
Strong in will
То strive, to seek, to find and not to yield *).
*) Съ могучею волею бороться, искать и не поступаться тмъ, что разъ нашли.
Мы должны лелять то добро, которое выпадаетъ намъ на долю и мужественно сносить зло въ себ и вокругъ насъ, съ твердымъ намреніемъ положить ему предлъ. И въ этомъ общемъ стремленіи мы можемъ руководиться общею, врой, общею надеждой
It may be that the golfs will wash us down,
It may be we shall touch the Happy Isles
….but something ere the end,
Some work of noble note may yet be done *).
*) Быть можетъ, пучина насъ поглотитъ, а, можетъ быть, волна насъ вынесетъ къ счастливымъ берегамъ…. но пока не насталъ конецъ, не ушло время для благороднаго, высокаго труда.