КОСМОПОЛИТИЗМЪ И НАЦІОНАЛЬНЫЯ ЛИТЕРАТУРЫ.
КОСМОПОЛИТИЗМЪ И НАЦІОНАЛЬНЫЯ ЛИТЕРАТУРЫ.
Статья Брюнетьера, пер. съ французскаго Т. Криль.
I.
II.
III.
Изъ ‘Revue des Deux Mondes’.
‘Міръ Божій‘, No 12, 1895
Космополитизм и нацинальные литературы, Брюнетьер Фердинанд, Год: 1895
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Слишкомъ полтораста лтъ тому назадъ, въ 1726 году, Вольтеръ, первый изъ французовъ, проникъ, если можно такъ выразиться, въ самую священную глубь шекспировскаго лса. Онъ длалъ видъ, что чувствуетъ себя тамъ совершенно хорошо — это былъ человкъ смлый, но не трудно было замтить, что онъ вступилъ въ незнакомый міръ, онъ вынесъ оттудя ‘Заиру’, но стоитъ перечитать его ‘Англійскія письма’, чтобы убдиться, какъ часто восхищеніе граничитъ съ изумленіемъ, а иногда просто съ недоумніемъ. Восемьдесятъ лтъ спустя, въ 1810 году, г-жа Сталь, въ своей книг ‘L’Allemagne’ (Германія), не побоялась противопоставить и даже предпочесть Корнелю, Расину, самому Вольтеру не только Шекспира, но даже Оссіана, Гете и Шиллера. Искренно страшась безплодности, которая, по ея мннію, угрожала нашей литератур, она заявляла, гчто видитъ единственное средство спасенія въ знакомств съ ‘сверными литературами’. Наконецъ, въ наши дни мы принимаемся совершенно просто, какъ за нчто родное, за романъ Толстого или Достоевскаго, за ‘Анну Каренину’ или ‘Преступленіе и наказаніе’. Если драмы Ибсена ‘Архитекторъ Соль несъ’ или ‘Дикая утка’ и поражаютъ насъ съ перваго взгляда, то мы быстро умемъ вызвать въ себ настроеніе, необходимое для пониманія ихъ, и ни норвежцы, ни русскіе не представляются намъ людьми иной расы.
Вотъ въ нсколькихъ словахъ вся исторія того, что называютъ теперь ‘литературнымъ космополитизмомъ’.
По этому поводу возникъ вопросъ, слдуетъ ли радоваться такому расширенію нашего умственнаго горизонта, или будетъ приличне разразиться патріотическими жалобами? Замтимъ кстати, что сторонники послдняго мннія обыкновенно знаютъ ни англійскаго, ни нмецкаго, ни русскаго, ни норвежскаго языка. Конечно, это простое совпаденіе, ‘чистая случайность’. Я ограничусь замчаніемъ, что противники космополитизма недостаточно основательно изучили причины этого явленія, основной характеръ французской литературы и т выгоды, которыя мы постоянно извлекали изъ общенія съ иностранными литературами.
Всмъ извстно, какъ часто въ наше время исторія и критика злоупотребляютъ понятіемъ или идеей народности, я, съ своей стороны, не имю намренія впадать въ противоположную крайность — отрицать, что данная литература можетъ въ нкоторомъ смысл быть врнымъ и характернымъ выраженіемъ духа извстной расы. Я признаю, что нтъ ничего боле ‘англійскаго’, чмъ комедіи Шекспира ‘Виндзорскія кумушки’ или ‘Сонъ въ лтнюю ночь’, ничего боле ‘испанскаго’, чмъ autos’bi Кальдерона или ‘Виднія’ Квеведо. ‘Государь’ Макіавели также, конечно, вполн ‘итальянская’ книга, ‘Wahlverwandschaft’ несомннно ‘нмецкій’ романъ. И весьма возможно, что никакія другія слова не выразили бы такъ удачно самыя характерныя свойства этихъ великихъ произведеній. Конечно, на это можно замтить, что въ ‘Государ’ мене ‘итальянскаго’, чмъ лично ‘макіавелевскаго’, а ‘Виндзорскія кумушки’ не столько ‘англійское’, сколько ‘шекспировское’ произведеніе. Дйствительно, мы знаемъ только одного Шекспира и одного Макіавели. Это наводитъ на мысль, что ихъ свойства скоре личныя, чмъ обще-національныя. Сколько жителей Галліи, и даже Шампаньи, далеко не Лафонтены! Сколько бургундцевъ, а слдовательно, и французовъ — не Ламартины и не Боссюэты, а, пожалуй, Пироны! Но, повторяю, я не хочу отрицать ‘національныхъ литературъ’, допуская, что он служатъ выраженіемъ духа расы, а спрашиваю только, что же такое раса?
Замтьте, ни одинъ ученый, будь онъ анатомъ, физіологъ или этнографъ, не въ состояніи отвтить мн на этотъ вопросъ, оставаясь въ границахъ своей спеціальности. Одинъ ученый скажетъ мн, что китайцы не англичане, а маори не германцы! Я и самъ догадывался объ этомъ, но вдь не въ томъ вопросъ. Вопросъ въ томъ, могутъ ли врожденныя и наслдственныя свойства англичанина и китайца, такъ сказать, взаимно переходить одни въ другія? Эволюціонная теорія опрокинула или уничтожила т границы, которыя старая естественная исторія ставила между видами. Было бы странно допустить, что время, случайность, обстоятельства и вс т неизвстныя причины, которыя обнимаются словомъ естественный подборъ, могутъ изъ киноцефала или макака сдлать человка,— и не допускать въ тоже время, что изъ китайца или японца он могутъ сдлать француза или англичанина! Вдь на нашихъ глазахъ изъ смси англичанъ, ирландцевъ и нмцевъ, т. е. саксонцевъ, кельтовъ и германцевъ, создалась въ теченіе 50-ти лтъ американская раса. ‘Американская раса’ существуетъ вс изслдователи подтверждаютъ это. Не слдуетъ ли изъ этого, что не одна кровь создаетъ расы? что он являются въ дйствительности ‘историческими-образованіями’, изучать которыя можетъ только историкъ, сложными тлами, измнчивыми по самому существу своему, чмъ-то подвижнымъ, вчно-волнующимся, текучимъ, участвующимъ въ постоянномъ движеніи самой исторіи?— къ этому-то именно я и хотлъ придти.
‘Благодаря увеличивающейся солидарности, которая объединяетъ міръ,— говорилось недавно,— въ наши дни создается общеевропейскій умъ, сокровищница культуры, идей и склонностей, общихъ всмъ интеллигентнымъ классамъ, везд мы встрчаемъ одну и ту же одежду и одинъ и тотъ же умъ, подчиняющійся однимъ и тмъ же воздйствіямъ, въ Лондон и Париж, въ Рим и Петербург. Мы найдемъ его даже гораздо дальше, на корабл, перескающемъ Тихій океанъ, на преріи, обрабатываемой эмигрантомъ, въ контор, открываемой негоціантомъ у антиподовъ’. Только слпой можетъ отрицать это! Въ наше время Лондонъ или Парижъ ближе къ Риму, чмъ былъ сто лтъ назадъ Берлинъ къ Вн. Границы не разрушены! Напротивъ, мы каждый день видимъ, какъ на нихъ выростаютъ новыя укрпленія, новыя грозныя сооруженія, подъ Ла-Маншемъ не ршились провести туннель. Но, тмъ не мене, распространеніе и обмнъ идей между двумя крайними пунктами Европы совершается теперь быстре, чмъ сто лтъ тому назадъ между двумя сосдними провинціями, а въ этомъ заключается главная причина литературнаго космополитизма. Драматурги и романисты, поскольку они стремятся воспроизводить общественную жизнь, наблюдаютъ одинаковыя явленія въ Париж и въ Лондон, въ Берлин и въ Петербург, въ Бостон и въ Филадельфіи. Кром того, выработался одинаковый образъ мыслей обо всхъ вещахъ. А изъ этого общаго всмъ образа мыслей и одинаковаго образа жизни проистекаетъ и одинаковость чувствъ, которая, передаваясь изъ поколнія въ поколніе, стираетъ въ каждомъ изъ насъ наслдственный, первоначальный отпечатокъ расы.
Раньше всего этотъ результатъ былъ подготовленъ международностью въ области промышленности и торговли. Конечно, въ Марсел дятъ еще ‘бульабесъ’, а въ Калабріи все еще носятъ остроконечныя шляпы! Но, къ большому огорченію любителей ‘живописности’ и мстнаго колорита, отъ края до края свта производятся, вывозятся и ввозятся одни и т же продукты, удовлетворять приходится одн и т же потребности. По правд сказать, въ Кельн строятъ точь-въ-точь такъ же, какъ во Флоренціи, и дома, гд мы теперь живемъ, везд одинаковы или почти одинаковы, ихъ архитектура, украшенія, обстановка комнатъ, обои, ковры, мебель — везд одни и т же. А ‘кушанья’, разв они не везд одинаковы? Скоро національныя блюда сохранятся только въ Африк! Вс носятъ теперь одинаковую одежду, одинаковыя шляпки, одинаковую обувь, и для добыванія ихъ употребляютъ одинаковыя средства, т. е., иначе говоря, занижаются одинаковыми ремеслами. Прибавимъ, что и пріемы, употребляемые въ этихъ ремеслахъ, одинаковы. Каменный уголь добывается изъ всхъ копей однимъ и тмъ же способомъ, на шелковыхъ фабрикахъ и въ Ліон употребляются т же пріемы, что и въ Милан: всякое улучшеніе, которое изобртаетъ какой-нибудь химикъ или инженеръ, не долго остается его секретомъ или собственностью эксплуатирующей его компаніи. Говоря коротко, сотни милліоновъ людей современнаго человчества на разныхъ концахъ міра стремятся одинаковыми средствами къ однмъ и тмъ же цлямъ, отъ которыхъ ожидаютъ одинаковой пользы, одинаковыхъ выгодъ или удовольствій.
Въ то время, какъ международная торговля и промышленность вліяли на возникновеніе одинаковаго или почти одинаковаго образа жизни, международная наука, съ своей стороны, вырабатывала, пожалуй, еще боле однородный образъ мысли.
Неужели когда-нибудь, въ давно минувшія времена существовала французская физика и англійская физика, латинская химія и германская химія? Пожалуй, при желаніи, можно даже доказывать это. Китайская или индусская медицина, конечно, не то, что медицина европейская, и т, кто придаетъ такое значеніе таинственной сил расы, поставлены въ необходимость находить разницу между неолатинской физіологіей и физіологіей англо-саксонской. Что касается критики, то, еще очень недавно, мы различали англійскую критику отъ французской, а нмецкую философію противопоставляли англійской. Можно безъ особеннаго труда доказать, что именно то, чего Вольтеръ не выносилъ въ Шекспир, особенно восхищало англійскихъ критиковъ. Нельзя найти боле яркаго примра философовъ, кореннымъ образомъ отличающихся другъотъ друга, какъ Шеллингъ и Томасъ Ридъ, Шопенгауэръ и Дугальдъ Стюартъ. Все это измнилось на нашихъ глазахъ. Продолжаютъ ли англичане до сихъ поръ интересоваться преимущественно экспериментальной физикой, а нмцы трансцендентной метафизикой? Считаютъ ли они, что ихъ обязываетъ къ этому прошлое ихъ расы? Какъ разъ наоборотъ, именно въ Іен и въ Берлин вся философія въ настоящее время сводится къ ‘физіонсихологіи’, а въ Оксфорд, по моему, слдуетъ искать послднихъ метафизиковъ. Это ли не новость! Англичане и нмцы помнялись вкусами и наклонностями. Но еще боле ново то, что вс они — англичане, нмцы, французы, итальянцы, норвежцы, русскіе — сознаютъ, что длаютъ одно общее дло. Наука, — я беру это слово въ самомъ широкомъ его значеніи, — стала для нихъ не только руководительницей общественной жизни, но и верховнымъ безличнымъ закономъ въ области мысли,— тмъ, чмъ была когда-то религія. Споры и диспуты, безъ сомннія, продолжаются. Это отъ того, что бываютъ ученые разнаго рода, что наука говоритъ далеко не все, что съ перваго взгляда кажется, будто она говоритъ не все то, что ей приписываютъ. Есть вопросы, которые не входятъ въ ея компетенцію и можно съ увренностью сказать — не войдутъ никогда. Абсолютъ никогда не будетъ найденъ на дн реторты. Но никакія разногласія и противорчія, никакіе споры и диспуты не помшаютъ создаться подъ эгидой науки умственному единенію, и мы смло можемъ утверждать, что никогда еще не царило такое единообразіе въ образ мысли, какъ теперь. Если ршенія поставленныхъ задачъ не всегда одинаковы, то методы, съ которыми приступаютъ къ нимъ, везд одни и т же. Какъ въ одномъ пояс земного шара въ одно и то же время года дуютъ одинаковые втры, точно также и въ мір духовномъ образуются одинаковыя теченія идей,— они одновременно растутъ, господствуютъ, прерываются, падаютъ и уходятъ въ землю.
Возможно ли, чтобы при одинаковыхъ условіяхъ это измненіе въ пріемахъ мысли и въ образ жизни не сопровождалось измненіемъ въ чувствахъ? Наши ощущенія, наши чувства мняются съ измненіемъ причинъ, вызывающихъ ихъ, возможно ли, чтобы преобладаніе въ теченіе долгаго времени одинаковыхъ идей и одинаковыхъ привычекъ не повлекло за собой и одинаковыхъ чувствъ? Это перевернуло бы вс законы природы и даже логики. Кто станетъ отрицать, что существуетъ зависимость, пожалуй, еще мало изслдованная и не вполн выясненная, но несомннная — между возрастаніемъ числа самоубійствъ и увеличеніемъ пьянства? Переходя къ боле пріятнымъ картинамъ, кто станетъ отрицать, что во всемъ мір представленіе о ‘счастливой жизни’, а слдовательно, я мечты о будущемъ сдлались, приблизительно, одинаковыми? Trahit sua quemque voluptas {Каждаго влечетъ его страсть.}, гласитъ старая пословица. Не трудно перечислить т наслажденія, къ которымъ стремится современное человчество, при этомъ мы съ удивленіемъ увидимъ, что вс народы, подъ всми широтами, питаютъ совершенно сходственныя желанія. Т же кафе-шантаны и т же пивныя, т же прогулки за городъ и т же пикники. Даже спортъ пріобртаетъ международный характеръ,— разнаго рода е качки мячъ, лаунъ-тенисъ, велосипедъ. И вс одинаково увлекаются спортомъ, продлываютъ одинаковыя упражненія, соблюдаютъ одинаковыя правила. Какое же первое послдствіе этого? У насъ образуются одинаковыя тла, иногда даже съ одинаковыми недостатками и въ каждомъ изъ насъ стираются характерные, отличительные признаки расы.
‘Въ мір нтъ человка,— говорилъ Жозефъ де-Местръ,— я видлъ въ теченіе моей жизни французовъ, итальянцевъ, русскихъ,— благодаря Монтескье, я знаю даже, что можно быть персіаниномъ,— но что касается человка, я утверждаю, что не встрчалъ его за всю свою жизнь, если онъ и существуетъ, то я во всякомъ случа его не знаю’. Но если въ прежнія времена парадоксъ Жозефа де-Местра могъ содержать, и дйствительно содержалъ нкоторую долю истины, то теперь мы принуждены утверждать какъ разъ обратное. По тмъ соображеніямъ, которыя мы только-что привели, можно ожидать, что названія: англичане, французы, нмцы и итальянцы — будутъ въ скоромъ времени указывать только на политическія группы. Вс люди не сдлаются вслдствіе этого похожими другъ на друга, но различія не будутъ заключать въ себ ничего, или почти ничего этническаго: они будутъ исключительно индивидуальными. Тогда создастся ‘европейская раса’. Конечно, ненависть и соперничество не сложатъ оружія, и, если въ то время вспыхнетъ европейская война, она будетъ не мене жестока, чмъ ныншняя войны,— она, какъ сказалъ поэтъ, будетъ ‘хуже всякой гражданской?’.
И такъ, напрасны попытки задержать ростъ литературнаго космополитизма или европеизма, этотъ ростъ — какъ въ другой области ростъ демократизма — является однимъ изъ многихъ результатовъ, однимъ изъ честныхъ случаевъ, незбжнымъ слдствіемъ общаго хода развитія современнаго человчества. Прогрессъ космополитизма непріятенъ только тмъ, кто ищетъ въ литератур развлеченія отъ бездлья и отъ скуки, тмъ лнивымъ умамъ, которые не терпятъ никакихъ перемнъ въ своихъ привычкахъ. Романы Джоржа Эліота или Толстого, ‘Адамъ Бидъ’ или ‘Анна Каренина’, не могли не привести въ недоумніе читателей Поль-де-Кока или Пиго Лебрюна, этихъ пресловутыхъ представителей ‘стараго гальскаго духа’, а’Призраки’ или ‘Кукольный домъ’, которые удивили публику, любовавшуюся ‘Иностранкой’ или ‘женой Клода’, совершенно скандализировали поклонниковъ Лабиша или Дювера и Лозанна. Но нельзя же вслдствіе этого позволить имъ выступать въ роли защитниковъ ‘французскаго духа’, или ‘національной традиціи’! Если мы боимся восхищаться новымъ талантомъ, не обращая вниманія на его происхожденіе, если мы боимся, что, вслдствіе этого восхищенія, характерныя черты нашей литературы затеряются ‘въ туманахъ свера’ или засохнутъ ‘подъ знойнымъ солнцемъ юга’, значитъ, мы плохо понимаемъ въ чемъ состоятъ эти самыя характерныя черты. Изъ всхъ литературъ современной Европы, наша французская мене всего потеряетъ и боле всего выиграетъ отъ развитія космополитическаго или общеевропейскаго духа.
Мы гордимся, и, по справедливости гордимся, тмъ мирнымъ господствомъ надъ всемірной литературой, которое долгое время принадлежало намъ. Но что же такъ цнили и любили иностранцы въ нашей литератур? На какомъ основаніи интересовались они ею? Причины этого явленія могутъ быть историческія и географическія, несомннно были и литературныя. Но, если такъ, то неужели мы настолько глупы и дерзки, что вообразимъ, будто англичане ставили нашихъ великихъ писателей выше своихъ собственныхъ. Декарта выше Бэкона, или Мольера выше Шекспира? Мы не можемъ точно также предполагать, что Расинъ или Лафонтенъ, Паскаль или Боссюэтъ — наши величайшіе художники слова — доставляли итальянцамъ боле живыя эстетическія впечатлнія, боле высокія наслажденія, чмъ ихъ собственные великіе писатели, Петрарка, Аріосто или Тассъ. Неужели мы можемъ себ представить, что соотечественники Сервантеса или Кальдерона учились ‘рыцарству’, величію души, героизму у автора ‘Сида’ и ‘Горащевъ’? Нтъ, безъ всякаго сомннія, нтъ! Но съ давнихъ поръ наша литература была наиболе ‘гражданственной’ изъ всхъ литературъ современной Европы, она всего боле заботилась о прославленіи, развитіи и усовершенствованіи всхъ ‘искусствъ, полезныхъ для человческой жизни’. Другими словами: въ теченіе послднихъ трехъ столтій лучшія произведенія французской литературы разсматривали природу и исторію, какъ ‘функцію человка’, человка, какъ ‘функцію общества’, наконецъ, общество, какъ ‘функцію всего человчества’. Поспшимъ объяснить, что мы подразумваемъ подъ этими математическими и, пожалуй, слишкомъ педантическими формулами.
Разсматривать природу и исторію какъ ‘функцію человка’, это значитъ — никогда не терять изъ вида, что достоинство какъ цивилизацій, такъ и отдльныхъ личностей измряется исключительно по тмъ услугамъ, какія они оказали человчеству, это значитъ — твердо помнить, что, хотя человкъ по отношенію къ природ и не представляетъ собою ‘государства въ государств’, однако, человчество живетъ, развивается и совершенствуется только при условіи борьбы съ природой. Человкъ есть животное, достаточно сильное, чтобы бороться съ природой, и онъ обязанъ длать это. Объ этомъ забываютъ вс т, кто восхищается, напримръ, энергіей цезаря Борджія, какъ можно восхищаться свирпостью тигра, или, кто все прощаетъ Нерону ради красивыхъ фразъ, которыя можно о немъ сказать. Въ этомъ, какъ извстно, заключается великая ошибка романтиковъ,— автора ‘Эрнани’ или ‘Антони’, не говоря о прочихъ, эти писатели совсмъ не заботились о томъ, чтобы изображать природу и исторію, какъ ‘функцію человка’ 1 Нкоторые изъ нашихъ классиковъ также обращали мало вниманія на это,— возьмемъ Корнеля, когда онъ писалъ ‘Теодору’ или ‘Аттилу’. Но остальные, вс остальные, всмъ своимъ талантомъ, всмъ своимъ геніемъ прославляли, какъ]мы сказали — ‘искусства полезныя для человческой жизни’. Что такъ старательно изгоняетъ изъ своихъ произведеній какой нибудь Рабле или Монтень? Все, что не ‘человчно’, что не входитъ само собой въ область гражданской жизни, что удовлетворяетъ только праздное любопытство, вс т вопросы, прообразомъ которыхъ служитъ химера. Мудрость заключается въ томъ, чтобы стать человкомъ, а вся роль писателя — помогать въ этомъ своимъ ближнимъ. Не человкъ созданъ для искусства, для литературы, для политики, или даже для религіи, но, наоборотъ, религія, политика, литература и искусство созданы для человка. Софистъ былъ правъ, говоря: человкъ есть мра всхъ вещей, нужно только правильно понимать его. Каковы бы ни были вншнія силы, дйствующія въ природ, и въ исторіи, мы познаемъ ихъ только въ ихъ отношеніяхъ къ намъ. Когда, ради боле точнаго опредленія, наука или философія отдляютъ, изолируютъ ихъ отъ насъ, противопоставляютъ ихъ намъ, тогда он являются лишь абстракціями. Литература должна постоянно напоминать намъ объ этомъ. Съ этою цлью она прилагаетъ къ нимъ мрку человка, это я и называю — изображать природу и исторію, какъ ‘функцію человка’.
Дале я сказалъ, что наши великіе писатели изображали человка всегда, какъ ‘функцію общества’, и, быть можетъ, именно это свойство особенно рзко отличало ихъ отъ великихъ писателей другихъ странъ. Мн кажется, по крайней мр, что въ Англіи, какъ и въ Испаніи, въ Италіи, также какъ и въ Германіи, на геній, и даже на талантъ, слишкомъ часто смотрли, какъ на средство выдвинуться, стать въ исключительныя условія. Тамъ какъ-то слишкомъ боятся общераспространенныхъ идей. ‘Громадное преимущество нмцевъ, — говоритъ въ одномъ мст г-жа Сталь,— заключается въ независимости ума, въ индивидуальной оригинальности… Въ Германіи все независимо, все индивидуально… нтъ ни на что предустановленныхъ взглядовъ’. Наши классики, наоборотъ, всегда ставили въ край угла то, что клонилось къ общей польз, и этимъ именно объясняется симпатія къ нимъ даже иностранцевъ. Возьмемъ, для примра, басню Лафонтена, комедію Мольера, сатиру Буало. Впрочемъ, предметъ сатиры Буало слишкомъ ясенъ, на немъ не стоитъ останавливаться. Но что такое ‘Школа мужей’ и ‘Школа женъ’, какъ не разсужденія, и весьма основательныя разсужденія, о воспитаніи, какое слдуетъ давать женщинамъ для приготовленія ихъ къ будущему браку, а слдовательно, въ интересахъ общества? Что такое ‘Тартюфъ’, если не разсужденіе, и очень искусно веденное, о томъ значеніи, какое слдуетъ придавать религіи въ интересахъ общества? Или, наконецъ, что такое ‘Мизантропъ’, какъ не разсужденіе о тхъ жертвахъ, какія требуетъ отъ насъ жизнь въ обществ. Такимъ образомъ, вс комедіи Мольера проникнуты общественнымъ интересомъ. Каждому извстно, что эти же интересы лежатъ въ основ басенъ Лафонтена, и единственно по этой причин Лафонтенъ вовсе не является въ литератур XVII вка тмъ исключеніемъ, какимъ его часто хотятъ представить. Со временъ грековъ никакіе великіе писатели не говорили такъ мало о себ, какъ наши французскіе классики. Не только о своей личности, но даже о своихъ чувствахъ и идеяхъ они сообщаютъ только то, что можетъ представить общественный интересъ. Произведенія ихъ не всегда отличаются безукоризненной и высокой нравственностью, но они служатъ школой общественной жизни, ‘добрыхъ нравовъ’, свтской мудрости. Они учатъ насъ искусству жить, учатъ насъ быть порядочными людьми. Это я называю изображать человка, какъ ‘функцію общества’, мы увидимъ ниже, какъ это незамтно приведетъ къ изображенію общества, какъ ‘функціи человчества’.
Кто можетъ опредленно сказать намъ, что хотлъ выразить Дантъ своей ‘Божественной комедіей’, какая главная, основная цль ея, или какая цль ‘Бури’ Шекспира, ‘Донъ Кихота’ Сервантеса? Можно, пожалуй, спросить себя, отдавали ли они сами себ отчетъ въ своей цли и насколько? или, можетъ быть, ихъ геній дйствовалъ въ нихъ, какъ ‘сила природы’, можетъ быть, онк велики и, главное, оригинальны именно благодаря своему безсознательному творчеству. Между тмъ, цли, какія преслдовалъ Корнель или Мольеръ, одинъ въ ‘Гораціяхъ’, другой въ ‘Тартюф’, Паскаль въ ‘Провинціальныхъ письмахъ’, Боссюэтъ въ своей ‘Рчи о всемірной исторіи’, эти цли ясны какъ день, и всякій школьникъ легко пойметъ ихъ. Каждое произведеніе Боссюэта есть въ то же время доброе дло, а онъ написалъ 40 томовъ! Очевидно, въ его ум идея служенія человчеству, которую онъ смшивалъ съ служеніемъ порядку — сливалась съ самымъ представленіемъ о литературной дятельности. Эта особенность нашей литературы выразилась наиболе ярко въ XVIII столтіи. Вольтеръ, импровизируя трагедію или сказку, ‘Магомета’ или ‘Кандида’, Монтескье, разрабатывая главу своего ‘Духа законовъ’, Руссо, обдумывая одну изъ своихъ ‘Рчей’, Дидеро, компилируя статью или наполняя страницы ‘Энциклопедіи’,— вс они имли въ виду практическій результахъ, вс они стремились приблизить будущее общество къ идеалу боле человчному, по крайней мр, съ ихъ точки зрнія. Вс эти писатели прежде всего люди, даже боле люди, чмъ французы, они пишутъ противъ общества во имя человчества. Считаютъ ли они дйствительно заблужденіемъ все, съ чмъ борются какъ съ предразсудкомъ? Не знаю. Они нападаютъ на традиціи, на обычаи, иногда даже на костюмъ, на все, что длаетъ изъ человка продуктъ расы и среды/ сына своего отца, уроженца извстной мстности, члена извстнаго сословія, гражданина извстной страны. Они нападаютъ на все, что мшаетъ развитію отвлеченнаго, безличнаго, всемірнаго разума. Но не потому ли именно ихъ читаютъ и понимаютъ, восхищаются ими, хвалятъ ихъ, подражаютъ имъ и въ Берлин, и въ Неапол, и въ Мадрид, и въ Петербург? И нмцамъ, и русскимъ они говорятъ о томъ, что у всхъ ихъ есть общаго. Нтъ человческаго сердца, которое не забилось бы сильне при звук словъ Свобода и Справедливость! Я подразумваю именно это, когда говорю, что они выражаютъ свой идеалъ, какъ ‘функцію человчества’.
Вс другія объясненія сводятся къ тому же. Часто хвалятъ ясность, логичность и чистоту французскаго языка. Это совершенно справедливо. Но вдь не языкъ французскій самъ по себ логичне и ясне другихъ языковъ, а французская мысль, и она стала такой посл пяти или шестивковой работы надъ тмъ, чтобы сдлать себя понятной. Чтобы заставить понимать себя, наши великіе писатели употребляли одно только средство, самое врное, самое естестественное и самое ‘гражданское’ (теперь умстно сказать это) — они говорили о томъ, что могло интересовать наибольшее число людей. ‘Вы, свтская женщина, или вы, мелкій буржуа, — обращаются они къ намъ, — не находите, что этотъ юридическій или богословскій вопросъ иметъ для васъ какое-либо значеніе или интересъ, вы предоставляете ршеніе его законникамъ и богословамъ! Мы покажемъ вамъ, что здсь дло идетъ о вашемъ поко, о вашемъ состояніи, о вашей свобод, и чтобы доказать вамъ это, мы будемъ говорить съ вами на общеупотребительномъ язык, къ которому вы привыкли, на которомъ вы сами говорите’. Такимъ образомъ, вмсто того, чтобы погружаться въ эгоистическое самосозерцаніе и писать для нсколькихъ посвященныхъ, они считали за честь увеличивать какъ можно больше число своихъ читатетей. ‘Надо писать для всхъ,— повторяла Жоржъ Зандъ Флоберу, — для всхъ, кому нужны уроки’. Вотъ чему насъ учатъ наши классики. Такимъ образомъ, мы видимъ, — наша литература, сохраняя свой національный характеръ, всегда была космополитической. Сказано не ‘по-французски’ не значитъ, сказано неясно, а значитъ не сразу понимается, а что же не сразу понимается?— то, что слишкомъ ‘лично’. Посл этого невольнаго отступленія, я возвращаюсь къ бесд о вліяніи иностранныхъ литературъ на французскую.
Знаете ли вы Жерома Патюро? Этотъ старый романтикъ, превратившійся въ національнаго гвардейца, различалъ въ политической экономіи дв школы: одну онъ называлъ ‘французской’, а другую ‘общечеловческой’, чтобы больше унизить ее, какъ онъ самъ выражался. Такъ какъ самъ онъ былъ продавецъ фланели, то всего интересне онъ разсуждалъ о шерсти. ‘У насъ есть шерсть изъ Дербайшира,— восклицалъ онъ,— у насъ есть шерсть изъ Сеговіи, у насъ есть ‘курфирстная’ шерсть изъ Саксоніи, вс он почему-то производятся за-границей. Это жаль, такъ какъ ‘з нихъ есть кое-что хорошее, но это, конечно, не оправданіе, я не могу простить имъ, что они вздумали водиться не въ нашей прекрасной Франціи’. Кажется, не слишкомъ дерзко будетъ сказать, что точно также разсуждаютъ нкоторые изъ самозванныхъ защитниковъ нашихъ традицій. Они также не отрицаютъ, что и у Толстого, и у Ибсена есть ‘кое-что хорошее’, но они не могутъ простить этимъ авторамъ, что т писали ‘не во Франціи’, и вотъ они смло, хотя не безъ сожалнія, превращаютъ литературный вопросъ въ вопросъ патріотизма. Если наша литературная іюль состояла въ томъ, что мы являлись посредниками при обмн идей, что мы придавали этимъ идеямъ, каково бы ни было ихъ происхожденіе — англійское, итальянское, нмецкое, испанское, восточное, арабское, пожалуй, хоть китайское — видъ, форму и выраженіе, необходимыя для превращенія ихъ во всемірную мновую цнность, если, повторяю, такова наша роль, то они даже съ патріотической точки зрнія сильно заблуждаются относительно средствъ, какими можно расширить господство, вліяніе и область распространенія французской литературы. Мы сами латинскаго происхожденія, и намъ нечего подсмиваться, когда заходитъ рчь о возрожденіи латыни. Что касается ‘сверныхъ литературъ’, то хотя теперь не время Гёте и Байрона, но мы все-таки измняемъ нашимъ истиннымъ традиціямъ именно тогда, когда призываемъ ‘французскій духъ’ на борьбу съ ними. Если намъ удастся когда-нибудь вернуться къ этимъ традиціямъ, то именно сверныя литературы совершатъ это чудо, вотъ это-то я и хочу доказать теперь.
Что можетъ быть боле несогласно съ нашими традиціями, я хочу сказать съ завтами Корнеля, Паскаля, Вольтерами даже Руссо, чмъ поклоненіе искусству для искусства, чмъ суеврное уваженіе къ художественному слогу, чмъ фальшивое идолопоклонство передъ формой, верховнымъ жрецомъ котораго былъ авторъ ‘Госпожи Бовари’? ‘Честь и поклоненіе божественному совершенству формы!’ — говорила Джоржъ Эліотъ, и это несомннно справедливо. Но кого дурачилъ этотъ мистификаторъ Боделэръ, утверждая, что онъ видитъ въ слов блескъ ‘равный сверканью спутанныхъ волосъ кометы?’ А Флоберъ, понималъ ли онъ самого себя, когда разсуждалъ, можетъ ли книга, ‘независимо отъ mow, что въ ней говорится’, обладать высшей красотой? Въ наше время литературы. Свера внушили цлому поколнію молодежи, которая забыла это, что писать надо не для того, чтобы писать, или чтобы описывать, а для того, чтобы длать дло,— не для себя одного, не для нсколькихъ посвященныхъ, а для всего міра. Какимъ слогомъ написаны романы Толстого и драмы Ибсена? Я не знаю. Но разъ въ перевод они производятъ такое же, если не большее дйствіе, возбуждаютъ такое же волненіе, оказываютъ такое же вліяніе, какъ на родномъ язык,— приходится признать, что тайна формы не тамъ, гд ее помстила, гд ея искала романтическая реторика. Приходится признать, что искусство не можетъ служить само для себя предметомъ и цлью, и что отдлять драму или романъ отъ жизни, по скольку они служатъ воспроизведеніемъ ея, значитъ лишать смысла самое существованіе ихъ. Тому же самому учили насъ и наши классики, во имя какого же узкаго патріотизма откажемся мы снова отъ ихъ завта? Идеи приходятъ и уходятъ, он растутъ и измняются, пока мы сами отказываемся отъ своихъ традицій, ими овладваютъ другія литературы, развиваютъ ихъ, длаютъ, въ свою очередь, своими,— разв он перестали вслдствіе этого быть нашими? Конечно, нтъ! Лишній опытъ подтвердилъ только вчную истину.
Если нашимъ литературнымъ традиціямъ противорчить теорія искусства для искусства, то еще боле противорчить имъ горделивый и наивный субъективизмъ. Я уже много разъ говорилъ, что ничего не имю противъ авторовъ ‘Осеннихъ листьевъ’ и ‘Рюи Блаза’ (В. Гюго) или ‘Валентины’ и ‘Индіаны’ (Ж. Зандъ), за то, что они искали вдохновенія исключительно въ самихъ себ. Оставаясь тмъ, чмъ они были, они не могли дать ничего большаго. Кром того, можно восхищаться тмъ, чего не одобряешь, и мн было бы жаль, если бы Викторъ Гюго и Жоржъ Зандъ стали иными, чмъ были. И все-таки они показали очень дурной примръ. Въ противоположность имъ, современныя литературы Свера характерны именно тмъ, что авторъ занимаетъ чрезвычайно мало мста въ своемъ произведеніи. ‘Мельница на Флосс’ далеко не исповдь Джоржа Эліотъ. Толстой въ ‘Анн Карениной’ старается тронуть насъ не своей собственной судьбой. Личность Ибсена не выступаетъ передъ нами въ ‘Кукольномъ дом’. И кто станетъ отрицать, что въ этомъ именно одна изъ причинъ ихъ успха? Всмъ надоли разныя ‘исповди’ дтей вка. Эти ‘дти вка’ злоупотребили правомъ повствовать намъ о своихъ любовныхъ перипетіяхъ. Мы вполн уврены, что есть несчастія, гораздо хучшія, чмъ несчастія Олимпіи. Наши классики тоже знали это, но они знали также, что невжливо, непорядочно говорить постоянно о себ. Если иностранцы также замтили это, и если въ литературахъ, которыя справедливо слыли за самыя индивидуалистичныя, я утратило свое первенствующее значеніе, то намъ ли жаловаться на это? Почему же опасно для ‘французскаго духа’ опять сдлаться тмъ, чмъ ему никогда не слдовало переставать быть?
Когда предметомъ искусства служитъ что-нибудь боле общее и мене эгоистичное, чмъ проявленіе таланта самого художника или личности отдльнаго человка, когда вниманіе обращается на соціальные вопросы,— разв это не чисто французское, не чисто классическое направленіе? Флоберъ и Боделэръ смялись надъ этимъ,— я опять принужденъ говорить о нихъ, такъ какъ многіе современные писатели считаютъ именно ихъ своими учителями. Они видятъ высшее торжество искусства въ его безцльности. Они чужды и равнодушны къ остальному человчеству, для нихъ не существуютъ вопросы, которые интересуютъ насъ, которые составляютъ основу современной жизни. Они идутъ впередъ въ горделивомъ опьяненіи, которое принимаютъ за идеалъ красоты. А между тмъ, въ сверныхъ литературахъ вотъ уже полстолтія какъ писатели пользуются своимъ геніемъ или талантомъ, чтобы проводить ‘идеи’. Да, ‘Адамъ Видъ’ — это ‘идея’. Если когда-нибудь литературное произведеніе имло ясно выраженное намреніе доказать что-нибудь, то это, конечно, ‘Дикая утка’ Ибсена. Гд можно найти боле очевидную ‘идею’, чмъ въ ‘Крейцеровой сонат’? Вотъ еще причина успха ‘сверныхъ литературъ’. Толстой настолько уважалъ своихъ читателей, что отдавалъ на ихъ судъ самыя интимныя свои мысли. Ибсенъ столько же моралистъ, сколько драматургъ. Будетъ ли оскорбленіемъ для Джоржа Эліота, если я скажу, что такой-то романъ ея является проповдью позитивизма? Это все литература ‘соціальная’, а иногда и ‘соціалистическая’. Но если употреблять послднее слово въ смысл противоположномъ ‘индивидуализму’ и ‘эгоизму’, то оно всего боле, какъ мы видли, примнимо къ нашей французской литератур. Разв не идеи проводятся въ трагедіяхъ Корнеля въ ‘Гораціяхъ’ и въ ‘Полиэвкт’, въ комедіяхъ Мольера, въ его ‘Тартюф’ или въ его ‘Ученыхъ женщинахъ’? Надо ли напомнить ‘Провинціальныя письма’ Паскаля или ‘Проповди’ Боссюэта? Назовемъ еще сказки Вольтера, которыя также проводятъ ‘идеи’, его ‘Задигъ’, напримръ, или ‘Кандидъ’, и романы Руссо, ‘Эмиль’ или ‘Новая Элоиза’. Вс эти писатели считали невозможнымъ изображать жизнь, не произнося надъ ней своего сужденія, не пытаясь улучшить ее или внести въ нее больше справедливости и любви. Неужели мы будемъ упрекать сверныя литературы за то, что он предпочли такое пониманіе искусства и литературы? Это значило бы, упрекать ихъ за то, что он предпочли наши традиціи всмъ другимъ, и, въ доказательство своего патріотизма, — сожалть о томъ, что намъ подражаютъ.
Можно ли заключить изъ этого, что мы должны во всемъ подражать ‘свернымъ литературамъ’? Создать себ душу ‘скандинавскую’ или ‘русскую’, написать славянскую ‘Саламбо’ или вывести на сцену норвежскихъ ‘Рюи Блазовъ’? Это значило бы повторить ошибку романтиковъ. Разъ къ нашему спору примшивается патріотизмъ, надобно сказать, что, такъ какъ мы рождены французами, мы должны писать французскіе драмы и романы, не русскіе и не карагенскіе. Такъ какъ, кром того, Ибсены и Толстые имютъ свои недостатки, также какъ Дюма и Бальзаки, то мы не будемъ считать эти недостатки за достоинства. Главное же, мы не будемъ ставить въ вину всей сверной литератур вообще такіе недостатки, какъ, напримръ, неправильность построенія или неясность слога, которые составляютъ личную погршность извстнаго драматурга или романиста. Красота ‘Бури’, чтобы ни говорили, зависитъ не отъ ея туманности, ‘Отелло’ не сталъ мене англійскимъ оттого, что онъ вполн ясенъ. И такъ, наши молодые люди ошибаются и поступаютъ не слишкомъ вжливо, воображая, что становятся настоящими сверянами, какъ только начинаютъ выражаться совершенно непонятно. Когда романисты, драматурги или поэты, сверные или южные, сообщаютъ намъ о насъ самихъ или о всемъ человчеств новыя данныя, новыя, или по точк зрнія автора, или по изображаемымъ имъ нравамъ, а мы отказываемся пользоваться этимъ, обогащать и себя, и сокровищницу европейской литературы изъ-за того, что психологія этихъ произведеній не такова, какъ у автора ‘Итальянской соломенной шляпы’ или даже ‘Габріели’ и ‘Молодости’,— тогда-то именно мы и измняемъ своимъ собственнымъ традиціямъ. Мы оказываемся неблагодарными относительно нашихъ переводчиковъ, компиляторовъ, критиковъ и оригинальныхъ писателей, относительно Корнеля напримръ, который, такъ сказать, похитилъ славу ‘Сида’ у Испаніи, или Руссо, который своей ‘Новой Элоизой’ создалъ европейскую извстность Самуилу Ричардсону.
Слдовало бы, можетъ быть, дольше остановиться на этомъ вопрос. Вс исторіи французской литературы повторяютъ боле или мене добродушныя насмшки надъ нашимъ исконнымъ равнодушіемъ къ иностраннымъ литературамъ, конечно, иностранцы поспшили поврить намъ на слово. Какъ будто, начиная съ автора ‘Гептамерона’ и кончая авторомъ ‘Жиль Блаза’, мы не старались ввести въ свою литературу, приспособить къ своимъ національнымъ требованіямъ и итальянскую сказку, и разбойничій испанскій романъ, не говоря уже о театр. Разв тотъ самый Вольтеръ, котораго такъ часто обвиняютъ за то, что онъ назвалъ гд-то Шекспира ‘пьянымъ дикаремъ’, разв не онъ первый познакомилъ съ Шекспиромъ Францію, и даже Германію? Въ то время иностранцы интересовались нами — потому что мы были Франція Людовика XIV, мы были самымъ популярнымъ, самымъ богатымъ, самымъ благоустроенымъ народомъ Европы — они интересовались нами и не интересовались другъ другомъ. Кто въ то время во Флоренціи подозрвалъ о существованіи Поппа или Адіссна, или кто въ Берлин, Лейпциг думалъ о Кальдерон или о Лопе-де-Вега! А теперь мн не трудно найти нмцевъ, которые восторгаются проповдями Массильона, которые знаютъ, что такое Lazarille de Tonnes. Напомнимъ же это другимъ и не будемъ сами забывать. Мы, французы, первые поняли необходимость для великой литературы смотрть дальше границъ своего государства. Мы сдлали больше. Въ то время, какъ Берлинская академія изслдовала причины всемірнаго распространенія французскаго языка и увнчивала Ривароля за его рчь по этому поводу, мы первые убдили Европу, что вкъ Людовика XIV не образецъ совершенства, выше котораго нельзя подняться. Наконецъ, мы же положили начало въ наше время литературному космополитизму, и не думаю, чтобы намъ слдовало раскаиваться въ этомъ.
Мы можемъ быть покойны: всегда найдется достаточно французовъ, читающихъ ‘Короля горъ’ и апплодирующихъ ‘Ганьот’. А если когда-нибудь беззаботная веселость, сверкающая въ такого рода водевиляхъ, затуманится отъ соприкосновенія съ обычной меланхоліей Свера или Юга (Югъ также иметъ свою меланхолію, свою грусть, и Леопарди никакъ нельзя назвать веселымъ писателемъ), то, по моему, въ этомъ не будетъ ничего дурного. Если подъ вліяніемъ причинъ, которыя я старался указать, литературный космополитизмъ распространится еще боле, и если ему удастся потушить кровавую вражду, которую породило между людьми различіе расъ,— я увижу въ этомъ большой выигрышъ для цивилизаціи и для всего человчества. Людямъ никогда не уничтожить той борьбы, которую поддерживаютъ и оживляютъ ежедневно столкновенія ихъ страстей и ихъ идей. Да и нужно ли желать, чтобы эта борьба уничтожилась? Есть ‘борьба справедливая’, хотя нтъ справедливой вражды. Но ‘расовая’ вражда, самая ужасная изъ всхъ, иметъ въ себ нчто животное, если можно такъ выразиться, нчто въ высшей степени безчеловчное. Она нсколько утратила въ нашъ вкъ свою жестокость и, повидимому, возрождается лишь по временамъ, черезъ боле долгіе промежутки. Мы обязаны Энергично, неуклонно стараться усыпить, успокоить, уничтожить ее, и если развитіе литературнаго космополитизма приведетъ къ одному этому результату, — мы заране привтствуемъ его. Нужно ли прибавлять, что посвятить себя столь великой задач есть роль вполн достойная литературы. Древніе, цивилизація которыхъ стояла несомннно ниже нашей, выражали именно эту мысль, говоря, что многое можно назвать гуманнымъ, но литература гуманна по преимуществу: humaniores literae.