ДИЛЕММА.
ДИЛЕММА.
По поводу книги Давида Штрауса Ульрихъ фонъ-Гуттенъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Дилемма, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Человческая жизнь, и на малыхъ, и на великихъ сценахъ, всегда преисполнена противорчій и часто непримиримыхъ контра стовъ. Въ нравственномъ мір, повидимому, не только возможно, но даже является общимъ правиломъ совмстное царство безпросвтной тьмы и ослпительнаго солнца. И, можетъ быть, вся сущность такъ называемаго прогресса заключается въ смягченіи противорчій и устраненіи контрастовъ, а главнйшій интересъ исторіи и психологіи — въ изученіи подобныхъ явленій.
Можно бы привести сколько угодно любопытнйшихъ примровъ и иллюстрацій, но для насъ достаточно самаго общаго взгляда на прошлое и настоящее европейской цивилизаціи, чтобы подойти къ смыслу интересующаго насъ факта.
Если бы намъ потребовалось дать возможно краткія и точныя характеристики величайшимъ культурнымъ періодамъ, мы бы могли античную исторію пріурочить къ принципу, средневковую — вры, новую — науки Эллины — это истинная раса жрецовъ искусства, племя, спеціально и не въ примръ прочимъ одаренное художественными талантами и изумительнымъ чувствомъ прекраснаго.
До послднихъ дней въ нашихъ музеяхъ драгоцннйшими сокровищами творчества остаются произведенія античныхъ мастеровъ, Аполлонъ Бельведерскій и Венера Милосская — образцами никмъ не превзойденной жизненной правды и художественной красоты. До сихъ поръ предъ этими мраморами поэты слагаютъ восторженные гимны, а художники ищутъ вдохновенія и непогршимыхъ учительскихъ внушеній.
И они правы. Но стоитъ заглянуть дальше этихъ безсмертныхъ памятниковъ, въ самую дйствительность, ихъ создавшую, и васъ охватитъ чувство, отнюдь не похожее на восторгъ.
Какимъ жестокимъ и узкимъ былъ этотъ эстетическій народъ! Онъ такъ умлъ изображать красоту, а женщину держалъ въ рабств, узаконилъ самый оскорбительный взглядъ на женскую природу, призналъ ее нарочито склонной ко злу и отказалъ женщин въ прав когда-либо достигнуть совершеннолтія. Если мужчина, совершившій предосудительный поступокъ, желалъ спастись отъ суда и безславія, ему оставалось только доказать, что поступокъ совершенъ по внушенію женщины, и фактъ считался недйствительнымъ.
Матерямъ и женамъ неприлично было, да неприлично , именно, обнаруживать свои чувства къ мужьямъ и дтямъ. И когда, напримръ, посл Херонейской битвы, на порогахъ домовъ появились женщины и разспрашивали спасшихся воиновъ о судьб родныхъ, городъ, по мннію эллинскаго историка, представлялъ недостойное зрлище.
Женщин надлежало сидть дома, всю жизнь оставаться простымъ пассивнымъ матеріаломъ для производства новыхъ гражданъ, и единственный изъ эллинскихъ поэтовъ, Эврипидъ, дерзнулъ выразить состраданіе къ судьб этой ‘несчастнйшей въ мір породы’ и протестовать противъ рабскаго униженія женщины.
А дальше, уже подлинные рабы, эта живая военная добыча, въ теченіе вковъ на своихъ плечахъ выносившая блестящую эллинскую культуру! И опять греку не казалось это ни противоестественнымъ, ни сколько-нибудь несправедливымъ. Величайшій философъ древности, Аристотель, всей силой своей мысли оправдаетъ рабство, докажетъ, что милліоны людей родятся уже готовыми рабами, въ род того, какъ являются на свтъ хромые, глухіе. И варвару законно и естественно быть рабомъ.
Такъ же думалъ и самъ идеальный, поэтически-вдохновенный Платовъ. Одного только онъ хотлъ бы — не распространять рабства на природныхъ эллиновъ.
Но это piurn desiderium неосновательнаго мечтателя! Вхъ тотъ же Аристотель допускалъ разбойничьи набги для пріобртенія ‘одушевленнныхъ орудій’ труда, не все ли равно, на какую страну эти набги совершаются, разъ побжденный можетъ стать таковымъ орудіемъ?
Такъ именно ршала сама жизнь. Историки считали нужнымъ указывать на годы периклова правленія, когда эллинамъ не грозило рабство у ихъ же соплеменниковъ. Это исключительное время, оно прошло, и ни международныя понятія аинянъ, ни ихъ уровень гуманности не измнились.
Да и могъ ли измниться, когда, кажется, въ самой аинской крови жилъ инстинктъ аристократизма и культъ силы? Принята очень много писать и говорить о великихъ художникахъ Эллады, объ ихъ вліяніи на государственныхъ людей, объ уваженіи къ нимъ гражданъ. И все это было. Но здсь ‘же рядомъ непоколебимые предразсудки, ничмъ не уступающіе ‘хорошему тону’ французскаго салона XVII вка.
Про македонскаго паря Филиппа разсказываютъ, будто онъ обратился къ своему сыну Александру, отличному музыканту, съ такимъ укоромъ: ‘Какъ теб не стыдно такъ хорошо играть!..’
Такъ говорилъ царь принцу. Но такъ же думалъ и Периклъ, и всякій благороднорожденный аинянинъ. Плутархъ приписываетъ либеральнйшему государственному мужу Эллады такое сужденіе: ни одинъ благородный юноша, созерцая Зевса Фидія, не захочетъ стать Фидіемъ, любуясь Герой — Поликлетомъ и не позавидуетъ судьб ни единаго великаго поэта, восхищаясь сколько угодно его произведеніями.
Тоже и относительно мысли и философіи.
У софистовъ можно учиться кому угодно и сколько угодно, но самому преподавать философію — для афинскаго аристократа нестерпимый позоръ.
Правда, изъ рядовъ аристократіи вышелъ Платонъ, но за то врядъ ли древній и новый міръ зналъ боле ожесточеннаго врага демократіи, чмъ выспренній творецъ ‘царства идей’.
Да, много, слишкомъ много тней на сверкающемъ красотой эллинскомъ прошломъ, и — кто знаетъ? Можетъ быть, не одно пятно и не одинъ нравственный недугъ перешли въ позднйшую цивилизацію путемъ сладкихъ эллинскихъ рчей и чарующихъ образовъ классическаго искусства! По крайней мр, чудовищное, но до сихъ поръ не умирающее сліяніе жестокости, эгоизма съ чистйшими эстетическими восторгами — самый подлинный завтъ той среды, гд предъ лицомъ Зевса Фидія поднесли отравленную чашу Сократу и гд, по свидтельству греческаго поэта, одно наименованіе рабъ навсегда и безповоротно низводило человка до уровня вьючнаго скота.
Міръ красоты и варварской исключительности рушился, настала эпоха христіанства, вры, потянулись длинные, темные и таинственные средніе вка. На запад Европы они создали безпримрно могучую власть за основахъ религіознаго ученія, духовный мечъ превознесли на недосягаемую высоту надъ всякой человческой силой, и первосвященникъ католичества носилъ тройную корону и давалъ императорамъ лобызать прахъ своихъ ногъ. Что можно было сдлать съ такимъ могуществомъ — во имя ученія безграничной любви и терпимости?
Можно бы преобразовать и міръ, и, пожалуй, самую природу людей.
Въ дйствительности ничего подобнаго. Никогда не лилось столько крови, не горло столько костровъ, не гибло столько жертвъ въ темницахъ и на пыткахъ, какъ въ самый разгаръ папской власти. И во ими чего все это совершалось?
Во имя Бога любви и человчности. Съ Евангеліемъ въ рукахъ слуги мірового владыки произносили проклятія надъ цлыми государствами и народами, возбуждали междоусобицы вплоть ли нарушенія самыхъ кровныхъ и священныхъ союзовъ, и опустошали цвтущія страны. Надъ міромъ носился безпощадный ангелъ мести и злобы въ то время, когда первенствующимъ властителемъ былъ ‘намстникъ Христа’!..
Попробуйте съ помощью самой разнузданной фантазіи измыслить подобную комбинацію! Чудовищнйшая изъ аллегорій — обольстительная красавица съ туловищемъ зми кажется слабой сравнительно съ уроками неопровержимой исторіи. И римскій первосвященникъ. подписывавшій приговоры провансальскимъ ‘еретикамъ’ несомннно стоитъ чести быть увковченнымъ рядомъ съ тмъ миланскимъ герцогомъ, который травилъ собаками своихъ подданныхъ немедленно посл восторговъ и даже слезъ на театральныхъ спектакляхъ и въ картинныхъ галлереяхъ.
Наше время не представляетъ, по крайней мр, въ вид общаго правила подобныхъ контрастовъ на обширной міровой сцен. Какой-нибудь Галеаццо немыслимъ въ конц XIX вка въ Отаромъ Свт, даже если причислить сюда и Азію. Но это не значитъ, будто противорчія исчезли окончательно и жизнь человчества идетъ гармоническимъ аккордомъ. Напротивъ. Они только перемнили поприще, такъ сказать, область своего развитія, и изъ политики перешли въ науку и отвлеченныя идеи.
Вотъ именно наука, столь ршительно провозглашенная въ нашъ вкъ, и повлекла къ безчисленнымъ недоразумніямъ. Блестящіе успхи естествознанія возбудили ревность ршительно у всхъ отраслей знанія. Строгимъ, чуть не математически-точнымъ ученымъ захотлъ быть и историкъ, и психологъ, и даже эстетикъ. Вс начали грезить законами, аксіомами, и съ особенной горячностью представители общественныхъ наукъ.
Это естественно. Что можетъ быть привлекательне задачи познать тайну человческаго развитія, уловить его логически-послдовательные пути и, въ результат, располагать настоящимъ и будущимъ по научнымъ и разумнымъ даннымъ!
Вдь это почти предлъ нашей мудрости и’нашего могущества! И еще античный міръ зналъ историко-философскія системы и слышатъ разныхъ пророковъ на счетъ самыхъ отдаленныхъ цлей человческаго движенія. Въ восемнадцатомъ вк нкоторые смльчаки даже прямо замышляли провести политику по математическимъ выкладкамъ и править государствами и обществами тмъ самымъ методомъ, какимъ въ алгебр ршаются уравненія.
Не думайте, чтобы это были мечтанія исключительныхъ энтузіастовъ. Недавно, двадцать пять лтъ тому назадъ компанія положительнйшихъ современныхъ ученыхъ составила проектъ основать школу политическихъ наукъ. Школа должна была приготовлять будущихъ гражданъ и политическихъ дятелей съ такой же основательностью, съ какой любое профессіональное учебное заведеніе создаетъ инженеровъ, техниковъ, художниковъ. Учить политик! Это значитъ разсчитывать устранить вліяніе партій, поставить на изъ мсто одну наукой добытую истину и управленіе государствомъ превратить, по меньшей мр, въ шахматную игру.
Да, именно объ этомъ мечтали французскіе историки посл разгрома 1871 года. И во глав мечтателей стоялъ Тэнъ, именовавшій себя натуралистомъ въ области историческихъ изслдованій.
Таковы мечты… А дйствительность!
Никогда съ такимъ азартомъ не стремились къ научной исторіи и никогда такъ неотразимо, будто въ силу стихійной необходимости, такъ часто историки не впадали въ партійныя страсти, граничащія съ безнадежнымъ ослпленіемъ. И замчательно,— такой результатъ оказался неизбжнымъ въ силу самыхъ источниковъ новой исторической науки.
Эти источники, повидимому, разъ навсегда парализовали усилія историковъ подняться до уровня естествоиспытателей.
Въ двухъ культурнйшихъ странахъ континента надъ колыбелью исторіи XIX вка бодрствуютъ величайшія политическія событія, какія только приходилось переживать этимъ странамъ: во Франціи — революція, въ Германіи — объединительное движеніе.
Припомните имена и труды даровитйшихъ ученыхъ — вы въ то же самое время непремнно назовете какой-нибудь совершенно опредленный политическій символъ, партію, часто даже единичную авторитетную личность государственнаго дятеля.
Во Франціи съ возстановленіемъ конституціонной монархіи появился рядъ блестящихъ историковъ, я посмотрите, какъ и надъ чмъ работаетъ каждый изъ нихъ?
Минье пишетъ исторію революціи, до сихъ поръ удивительно популярную и цнную,— пишетъ, повидимому, безъ страсти и гнва, но стоитъ прочесть одну главу этой исторіи, чтобы въ спокойномъ и ровномъ стил разсказчика почувствовать неуклоннаго адвоката революціи и столь же убжденнаго врага современнаго режима бурбонской реставраціи. Книга въ сущности сплошная передовая статья либеральнаго органа, хотя и очень искусно замаскированная длами минувшихъ дней. Недаромъ историкъ такъ легко могъ въ ближайшемъ будущемъ перейти отъ историческихъ документовъ къ запальчивой газетной агитаціи.
Про друга и сотрудника Минье — Тьера нечего и говорить. Это своего рода Беранже исторіографіи: такъ откровенна и ярка бонапартистская окраска его многотомныхъ исторій! Это даже не партійный, а въ полномъ смысл личный гимнъ избранному идолу, гимнъ изъ цифръ, фактовъ и, на первый взглядъ, необычайно положительныхъ и безпристрастныхъ разсужденій.
Дальше еще боле славныя и безусловно авторитетныя имена Гизо, Огюстэна Тьерри… Какая строгость взглядовъ, солидность критики, кропотливость изслдованій! Тьерри утратилъ зрніе и здоровье надъ старыми фоліантами, буквально отдалъ вс свои силы и всю свою жизнь обожаемой наук.
Зачмъ? Вы думаете, ради чистаго искусства быть эпическимъ переписчикомъ сдой старины, ради безкорыстнаго удовольствія нагромождать одинъ томъ на другой съ своимъ именемъ?
Ничего подобнаго.
Онъ бывшій ученикъ Сенъ-Симона, а этотъ ‘пророкъ ‘училъ, что настоящее должно быть разумно и неразрывно связано съ прошлымъ, что, къ счастью, человчеству слдуетъ идти путемъ изученія исторіи, путемъ философскаго наблюденія надъ прошлымъ par l’tude de l’histoire, par l’observation philosophique du pass. Очевидно, здсь исторія съ самаго начала становилась практической школой и Сенъ-Симонъ даже называлъ заране девизъ этой школы: развитіе третьяго сословія, начиная съ освобожденія средневковыхъ общинъ и кончая политическими успхами буржуазіи ХX-го вка.
Девизъ усвоили и Тьерри, и Гизо. Вс ихъ труды будто планеты вращаются вокругъ центральнаго свтила третьяго сословія, средняго класса, какъ политической силы новаго времени.
И раскройте книги Тьерри… Сколько художественной красоты, благороднйшаго сердечнаго жара, глубокаго ума и главное — труда, неустаннаго, самоотверженнаго, подъ конецъ жизни истинно мученическаго труда потрачено на доказательство извстнаго политическаго символа! Посмотрите, какъ трогательно уметъ историкъ изобразить судьбу побжденныхъ въ Англіи во время норманскаго нашествія, съ какимъ энтузіазмомъ трибуна говоритъ объ исконныхъ обитателяхъ и воздлывателяхъ Галліи — предкахъ третьяго сословія! Это т же страницы Тацита, восхваляющаго нравы германцевъ, только у новаго историка роль развращенныхъ римлянъ выполняютъ завоеватели, насильники-норманны и франки.
Тьерри разсказываетъ, что при чтеніи древнихъ британскихъ хроникъ онъ проникался какимъ-то родственнымъ чувствомъ къ саксамъ, изъ за фоліантовъ предъ нимъ возставали живыя сцены бдствій, яркія фигуры жертвъ нашествія, и историкъ невольно превращался будто въ поэта ясновидца. Онъ это называетъ таинственной связью между авторомъ и его трудомъ.
Скажите, возможна ли здсь рчь о безпристрастіи натуралиста? Мыслимо ли сліяніе такихъ сильныхъ чувствъ человка и гражданина съ безстрастіемъ вивисектора? А историкъ еще, въ заключеніе всей своей работы, называетъ медовымъ мсяцемъ время, истраченное на нее! И онъ, дйствительно, пріобртаетъ такое же искусство читать тайны прошлаго въ столь часто смутныхъ хроникахъ, какое обнаруживаютъ влюбленные, вглядываясь въ лицо другъ друга. Впослдствіи, на верху славы Тьерри обратятся къ современному юношеству съ трогательнйшимъ завщаніемъ искать вры и идеаловъ въ -наук…
Въ какой — всмъ было понятно. Не въ наук холоднаго безсердечнаго компиляторства, не въ наук мнимаго естествознанія на сцен человческихъ страстей и заблужденій, а въ наук граждански просвщенной мысли и человчески чуткаго сердца.
И Тьерри свое дло историка называлъ уплатой ‘долга сыновней любви’ къ труженикамъ, создавшимъ силу и цивилизацію его родины.
Мы назвали самыя блестящія имена французской исторической науки. Къ нимъ мы могли бы прибавить Фюстель-де-Куланжа, и этимъ самымъ привели бы новое вское доказательство нашей мысли: не суждено новой исторіи быть безупречной наукой!
Именно Фюстель-де-Куланжъ въ то самое время, когда его товарищи по профессіи проектировали Школу политическихъ знаній, стовалъ на совершенное превращеніе исторіи въ публицистику одинаково и во Франціи, и въ Германіи. Историкъ считалъ фактъ непоправимымъ, находилъ необходимымъ примириться съ винъ и даже приглашалъ своихъ соотечественниковъ выступить ‘со щитомъ и мечомъ’, т. е. во всеоружіи исторіи противъ зарейнскихъ ученыхъ патріотовъ {De la maniè,re d’crire l’histoire en France et en Allemagne depuis cinquante ans. Rvue des deux Mondes, 1872, 1 Sept., p. 241.}.
И это было столь же практически неизбжнымъ, какъ и честнымъ заявленіемъ. Не вс современники знаменитаго ученаго оказались способными именно на такую честность и искренность. Нашлись настоящіе ‘хвастливые солдаты’ въ совершенно неподходящей сфер, одновременно объявляли себя изслдователями ‘но методу натуралистовъ’ и систематически извращали достоврнйшіе факты и уродовали подлинныя, вполн ясныя лица. Печальные результаты фанфаронадъ Тэна еще ярче подчеркнули траги-комическое положеніе строго-научныхъ претензій историковъ…
Но по сю сторону Рейна вдь искони царствовала идеально-спокойная мысль. Здсь былъ возможенъ великій философъ, всю жизнь прожившій въ провинціальномъ захолусть и, можетъ бытъ, даже неохотно или совсмъ не мнявшій квартиры. Здсь, повидимому, не мсто бы разыгрываться страстямъ и житейской сует нарушать величавую тишину научнаго святилища. Атмосфера настолько застоявшаяся и уравновшенная, что самъ бурный и протестующій творецъ Карла Мора довольно скоро превратился въ безобиднйшаго созерцателя чистыхъ красотъ искусства. А его другъ и отчасти учитель, изобразившій съ такой силой и искренностью мятежныя страсти молодости, до конца дней открещивался отъ ‘политическихъ мотивовъ’.
Казалось бы, здсь и разцвсти цломудренной муз исторіи. Вышло совершенно обратное, и, мы видли, именно германскіе историки вызвали своего рода манифестъ Фюстель-де-Куланжа.
И иначе не могло быть.
Новая нмецкая историческая наука родилась при самыхъ шумныхъ политическихъ событіяхъ, до такой степени стремительныхъ и мощныхъ, что предъ ихъ натискомъ должны были исчезнуть вс кабинетныя идилліи отршившихся отъ міра мудрецовъ. Исходная эпоха — національная война Германіи противъ Наполеона. Участіе приняли вс классы и профессіи, университетскіе профессора превратились въ демагоговъ, ученые въ патріотическихъ поэтовъ. Борьба окончилась торжествомъ націи, и естественно, именно нація по всмъ правамъ заняла первенствующее мсто въ современныхъ политическихъ и научныхъ интересахъ. Исторія неизбжно превращалась въ популярную науку, становилась вдохновительницей любви къ отечеству и народной гордости, своими изысканіями стремилась отвтить на запросы новой государственной силы.
Впослдствіи одинъ изъ знаменитйшихъ германскихъ историковъ, Зибель, будетъ съ благодарностью вспоминать о времени, когда исторія, эта исконная добыча филологовъ и юристовъ, ‘сдлалась живымъ источникомъ освженія и нравственнаго подъема дли цлаго народа’ {Ueber den Stand der neueren deutschen Geschichtschreibung. Marburg, 1850. Kleine Historische Schriften. Mnchen. 1863, p. 346.}. И историкъ видитъ въ этомъ преобразованіи желательнйшій прогрессъ своей науки. Прошлое въ трудахъ новыхъ изслдователей пріобрло неразрывную связь съ настоящимъ и будущимъ, сложилась могучая идея національности, какъ цльной народной личности, выроставшей и мужавшей на пространств вковъ.
И трудно перечислить, сколько благодяній для другихъ наукъ принесла исторія, вступившая на путь служенія національнымъ интересамъ, покинувшая педантическіе закоулки ради широкой общественной сцены.
Изученіе языка, права, религіи, обычаевъ и нравовъ — все направилось къ одному великому германскому идеалу, познать, за вншними проявленіями, душу и сущность народнаго генія, открыть корни и глубочайшія основы современныхъ нравственныхъ и политическихъ явленій и, если возможно, начертать программу будущаго.
И все это явилось результатомъ политики, а не чистой науки. Да и возможна ли чистая наука при такомъ всеобхватывающемъ дыханіи жизни!
Могутъ назвать Ранке…
Да, это на рдкость спокойный, терпимый, такъ сказать, безтемпераментный историкъ, но отнюдь не безъидейный въ самомъ прямомъ политическомъ смысл.
Его младшіе современники жестоко издвались и до сихъ поръ продолжаютъ издваться надъ его манерой писать исторію. Трейчке съ презрніемъ отзывался объ аристократическихъ пріемахъ знаменитаго историка, его представленіе объ исторіи сравнивалъ съ идеей тонкой шахматной игры, порицалъ исключительный интересъ къ дипломатическимъ документамъ и пренебреженіе къ народной жизни и къ исторической роли націй.
Молодые ученые пошли еще дальше и подвергли сомннію самый принципъ Ранке — отршеніе отъ собственной личности ради героевъ и событій прошлаго.
На вс эти упреки можно какъ угодно смотрть, считать ихъ основательными или нтъ. Гораздо любопытне, что Ранке лично не могъ удержаться отъ политики, и весьма характерной.
Извстно, что въ искусств, въ сущности, нтъ произведеній, лишенныхъ всякой тенденціи. Именно стремленіе устранить ее изъ творчества уже есть тенденція и часто въ высшей степени напряженная и нетерпимая.
Современный французскій психологъ дать превосходное опредленіе вдохновенію: ‘эмоція, подчиняющаяся иде’.
И эта идея всегда и везд существуетъ, за исключеніемъ разв только абсолютно невмняемыхъ словоизверженій декадентскаго направленія, но и здсь невмняемость тоже своего рода система, если только декадентъ не безусловный паціентъ психіатрической больницы. Стихотвореніе можетъ не выражать никакой опредленной идеи нравственнаго или общественнаго содержанія, но авторъ его непремнно держится какого-нибудь принципа, и даже легко догадаться — какого именно, разъ онъ устраняетъ всякую идею изъ своего творчества.
Чистые художники въ искусств на практик реакціонеры, представители атавистическихъ воззрній и самыхъ удивительныхъ пережитковъ старины.
Этотъ законъ можно проврить на безчисленныхъ примрахъ во всхъ областяхъ искусства всхъ эпохъ и народовъ. Самое почтенное настроеніе, какое свойственно чистому художнику въ практической жизни — равнодушіе и эгоизмъ. И этого уже слишкомъ много: чаще всего, сладкопвцы — самые откровенные поборники силы и тьмы.
То же самое и въ такъ называемой чистой исторической наук.
Ранке чрезвычайно гуманный и, пожалуй, любвеобильный разсказчикъ давно совершившихся событій. Даже Филиппъ II испанскій не способенъ возмутить его прекраснодушныхъ настроеній. Историкъ любитъ исторію во имя самого историческаго процесса, и именно онъ, если угодно, ближе всхъ другихъ своихъ собратовъ подошелъ къ методу натуралистовъ.
Но тотъ же самый Ранке — публицистъ очень яркой окраски. Въ качеств редактора журнала онъ типичный выразитель прусскихъ традицій въ дух патріархальной солдатчины. Онъ желаетъ оберечь Пруссію отъ идеологовъ, конституцій и парламентовъ. Ея назначеніе — быть военной монархіей. Онъ почти во всемъ солидаренъ съ задушевнйшими идеалами Бисмарка и объ этой солидарности будетъ заявлено публично по кончин историка.
Канцлеръ не могъ практически осуществить всхъ своихъ думъ: пришлось многимъ поступиться въ пользу духа времени и особенно изъ-за другихъ нмецкихъ народовъ, вошедшихъ въ составъ объединенной Германіи. Ранке, работая на бумаг, могъ быть послдовательне и не переставалъ толковать объ опасностяхъ всеобщей подачи голосовъ, а побду Пруссіи надъ Франціей приписывать исключительно врности традиціяхъ… Какъ будто одна Пруссія побдила Францію!..
Къ такихъ результатамъ въ политик сводилась идеально-научная работа въ исторіи! Очевидно одно,— нтъ силъ, даже ученымъ съ талантомъ Ранке, пребыть in templis seren is, въ ясныхъ сферахъ чистаго ‘естественно-научнаго’ изслдованія. И мы, отдавая всю справедливость неутомимому труженичеству и культурной терпимости знаменитаго историка, рядомъ съ десятками его ученыхъ томовъ, не забудемъ его совсмъ некультурной и неученой дружбы съ Фридрихомъ-Вильгельмомъ, отожествлявшимъ либерализмъ съ холерой или съ болзнью спинного мозга, а демократію считавшимъ за исчадіе ада и смерти.
Другіе несравненно смле и откровенне.
Зибель, питавшій большое почтеніе къ Ранке, заявилъ все-таки, что онъ не мыслятъ историка безъ опредленнаго нравственнаго міросозерцанія, а всякое дйствительно нравственное міросозерцаніе невозможно представить вн связи съ великими міровыми вопросами религіи, политики, національности. Историкъ, вознамрившійся сохранить нейтралитетъ и аристократическую неприкосновенность въ этой области, окажется или бездушнымъ, или аффектированнымъ. Его трудъ никогда не пріобртетъ всей правды я полноты дйствительной жизни и, сколько бы авторъ ни гонялся за красотой стиля, его работа не стяжаетъ нравственнаго вліянія на современниковъ, не будетъ имть никакого воспитательнаго значенія ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ.
Зибель приходитъ къ тому же критическому выводу, какъ и Фюстель-де-Куланжъ. Историческая наука безповоротно вступила на путь политики и патріотизма. Нмецкій ученый считаетъ этотъ моментъ началомъ великаго культурнаго смысла исторіи и ме думаетъ снова отдать ее въ руки безстрастныхъ созерцателей и безразличныхъ архивныхъ ищеекъ.
‘Всякій историкъ, — говоритъ Зибель, — имвшій какое-либо значеніе, носилъ извстную окраску. Она была или религіозной, или атеистической, протестантской или католической, либеральной или консервативной, были историки всхъ партій, но уже не было больше ни одного объективнаго, безпартійнаго, историка безъ крови и нервовъ. Въ высшей степени значительный прогрессъ!..’
Очевидно, если и прогрессъ, то отнюдь не въ пользу чистой научности и общественнаго натурализма.
Такъ Зибель говорилъ сорокъ лтъ тому назадъ. Съ тхъ поръ доказательствъ набралось гораздо больше, чмъ историкъ приводилъ въ своей стать, и все въ высшей степени эффектные и неопровержимые.
О Трейчке нечего и говорить. Человкъ, сопровождавшій эпоху франко-прусской войны патріотическими, точне, прусскими, крайне шовинистскими гимнами, обнаруживалъ самое яркое и опредленное ‘міросозерцаніе’. И онъ этого не скрывалъ.
Университетскія лекціи, всегда блестящія и одушевленныя, чередовались съ публицистикой, всегда страстной и воинственной. На каедр нмецкаго университета воскресли времена французской реставраціи, когда историки изъ редакцій спшили въ архивы заручиться новыми документами для борьбы съ ненавистными партіями и идеями.
Трейчке умеръ въ цвт таланта и популярности, его пережилъ едва ли еще не боле даровитый, во всякомъ случа боле ученый — Моммзенъ. Въ то самое время, когда Трейчке сочинялъ задорные гимны въ честь прусскихъ побдъ, Моммзенъ не побрезгалъ разжечь національную рознь между германцами и галлами. Мало этого. Свой огонь перенесъ на страницы своей Римской исторіи, здсь увнчалъ Цезаря несказанными лаврами, и не спроста это сдлалъ, а на счетъ галловъ, припомнилъ и новйшихъ ирландцевъ. Они также должны погибнуть, какъ племя, неприспособленное къ политическому прогрессу…
Естественно, цломудріе и любвеобильность Ранке Моммзену казались не мене комическими и безсмысленными, чмъ Трейчке {Op. cit., р. 349.}.
По мннію Моммзена, Ранке извратилъ личности почти всхъ историческихъ дятелей. Въ силу безпримрной снисходительности историка, люди у него являются не такими, какими они были на самомъ дл, а какими могли бы выйти разв подъ вліяніемъ сверхестественной благодати.
Вотъ краснорчивая, хотя и краткая, картина новйшей исторической науки! Разв она не поучительна и не представляетъ сплошного противорчія, подчасъ, даже курьоза?
Такое строгое, положительное наше время! Столько оно произвело восторженныхъ поклонниковъ чистой науки, столько взбаломутило честолюбивыхъ головъ и внушило имъ своего рода гипнотическую идею — свести все человческое знаніе къ пяти-шести аксіомамъ и заключить въ пригоршн цлые вка и народы!..
И вдругъ, полный разгромъ не только научности,— даже объективности и обыкновеннаго безпристрастія. Нтъ исторіи вн партіи, нтъ книги, свободной отъ ‘тезиса’, нтъ ученаго безъ политическихъ умысловъ. И намъ говорятъ: такъ и слдуетъ. Въ этомъ весь смыслъ современныхъ историческихъ изысканій единственная возможность историку стать дятельной культурной силой.
Слдовательно, ежедневно открываются новые документы, совершенствуются способы ихъ изученія, изощряется проницательность и ловкость изыскателей, и все за тмъ, чтобы на событіяхъ прошлаго отразить свтъ и краски новаго времени. Наивныя суеврія среднихъ вковъ исчезли, больше нтъ и помину о младенческой доврчивости лтописцевъ… Но не были ли эти крайне несовершенные историки въ дйствительности объективне и, слдовательно, ближе къ наук, чмъ современные патріоты и политики? И если какой-нибудь монахъ гибель народа или города оправдывалъ религіозными выводами, напримръ, ссылался на безбожіе и безнравственность погибшихъ, чмъ онъ ниже и, ненаучне того же Моммзена, приговаривающаго ирландцевъ къ политической смерти, потому что они — кельты? И если тотъ же лтописецъ темныхъ временъ въ простот душевной нанизывалъ всевозможныя мрачныя небылицы на богоотступниковъ, еретиковъ ‘иноврцевъ, только потому, что они вровали въ другого бога,— чмъ опять виновне этотъ сказатель, хотя бы, напримръ, Тэна, предающаго анаем тысячи людей и цлую эпоху исторіи по столь же пристрастному и слпому внушенію? И разв сущность дла мняется, произведено ли это внушеніе религіознымъ или политическимъ фанатизмомъ?
Для одного сарацины точь-въ-точь то же самое, что для другого якобинцы, и оба историка, одинъ Х-го вка, другой конца ХХ-го, одинаково далеки и отъ правды, и отъ подлинной исторіи. Второй еще дальше, потому что имъ деспотически управляетъ партійный преднамренный азартъ, а не наивное, почти безсознательное чувство вры.
Вотъ до какой параллели дожило наше время, и если бы мы обратились къ подробностямъ, эффектъ вышелъ бы еще поразительне. Благочестивые лтописцы не ощущали и малой доли тхъ побужденій лгать, да, въ буквальномъ смысл, и извращать дйствительность, какія часто будто кошмаромъ давятъ головы новйшихъ историковъ. Пусть въ средневковыхъ фоліантахъ отыщутъ что-нибудь подобное исторіи католика Янсена. И пусть потомъ вникнутъ въ громадность архивной ученой работы, произведенной этимъ историкомъ во славу святйшаго престола и за позоръ проповдникамъ протестантизма!
Есть ли посл этого смыслъ въ громогласныхъ декламаціяхъ за счетъ непогршимой научной исторіи? На каждомъ шагу одновременнаго европейца одолваютъ злобы дня, изъ каждаго угла кричитъ политика, тотъ или другой жгучій вопросъ современности, государство непрестанно призываетъ его къ исполненію гражданскаго долга, какъ избирателя, какъ законодателя, и именно онъ, знатокъ прошлаго своей родины, обязанъ отдавать особенно строгій отчетъ въ этихъ вопросахъ и этомъ долг! И онъ убережется отъ всхъ искушеній и повелительнйшихъ обязательствъ? Онъ или добровольно подвергнетъ себя гражданской смерти, или ршится на роль гражданина, какого аинскій законодатель и мудрецъ приговорилъ бы къ изгнанію.
Очевидно, требуется исключительная натура, исключительная отнюдь не въ лестныхъ смыслахъ, чтобы осуществился въ дйствительности ‘методъ натуралистовъ’ въ исторіи. До сихъ поръ, по крайней мр, историкъ, громче всхъ взывавшій объ этомъ метод, былъ Тэнъ, авторъ Исторіи французской революціи. Эта книга должна бы надолго изъять изъ обращенія гордыя слова и переконфузить всхъ, кто ршился бы ихъ повторить посл безпримрнаго фіаско ‘натуралиста’.
Но неужели такъ и недостижимо удовлетвореніе нашему научному времени? Неужели одной муз исторіи суждено волноваться гнвомъ и страстью, въ то время, какъ ея сестры пребываютъ въ гордомъ олимпійскомъ величіи безстрастнаго проникновенія въ разнообразныя тайны природы?
Дилемма удовлетворительно и, главное, практически справедливо ршается историкомъ, вызвавшимъ насъ на бесду.
‘Когда пишутъ о властителяхъ Ниневіи — говорилъ Штраусъ въ полемик по поводу его историко-богословскихъ сочиненій,— или объ египетскихъ фараонахъ,— могутъ проявлять лишь чисто-историческій интересъ. Но христіанство до такой степени живая сила, и вопросъ объ его происхожденіи связавъ съ столь важными послдствіями для самаго непосредственнаго настоящаго, что слдуетъ сожалть объ ограниченности критиковъ, которые вносятъ въ этотъ вопросъ чисто-историческій интересъ’.
Это значитъ, лишь совершенно закончившіяся, окаменвшія явленія подлежатъ объективному историческому изученію. Если такое изученіе прикасается къ фактамъ, еще продолжающимъ развиваться,— историкамъ, въ силу невозможности спасти объективный духъ, приходится отдлываться словами.
Наступитъ время, когда даже и ХХ-й вкъ можетъ стать предметомъ, равнозначущимъ для историческихъ наблюденій съ ассирійскими преданіями. Но пока это время далеко, историкамъ приходится искренне и честно отказаться отъ жреческой мантіи и довольствоваться тмъ или другимъ мундиромъ, самой несвященной будничной окраски,— какой собственно,— мы слышали,— подробное перечисленіе цвтовъ отъ Зибеля.
И результаты при такомъ откровенномъ поведеніи неизмримо достойне и плодотворне, чмъ шарлатанская игра въ натуральный методъ.
Предъ нами одинъ изъ самыхъ блестящихъ примровъ — книга Штрауса объ одномъ изъ самыхъ пламенныхъ дятелей нмецкой реформаціи.
Чтобы приняться за біографію и характеристику нкоторыхъ историческихъ героевъ, нужно самому историку обладать особеннымъ талантомъ не по размрамъ, но по внутренней сил, по чуткости и жизненнымъ стремленіямъ.
Есть предметы, которые непремнно надо любить, чтобы описывать: иначе картина можетъ выйти блдной, неполной, или даже просто фальшивой. И эта любовь необходима именно тамъ, гд на сцен убжденный и въ то же время неукротимо ршительный дятель, гд каждый шагъ сопровождается увлеченіемъ, страстью, вообще крайностями, слдовательно, всегда возможны ошибки, даже несправедливости и практически роковыя послдствія.
Все это необходимо понять, потому что нердко приходится прощать. Не преступленія собственно, и не тяжкія прегршенія, а тотъ часто жестокій, безпощадный азартъ, ту односторонность натиска, все, что нераздльно съ энтузіазмомъ во имя какой бы то ни было идеи.
И прочтите характеристику Гуттена, напримръ, у Янсена. Вы подумаете, на сцен одной изъ величайшихъ историческихъ эпохъ дйствовалъ какой-то лизоблюдъ, страннымъ образомъ сливавшій въ себ паразитскіе инстинкты съ неукротимо-разрушительной стихіей.
Irgend еще grossartig Idee hat ihn nie bewegt, т.-е. имъ, Гуттеномъ, никогда не двигала ни одна возвышенная идея, и дальше сообщается, какъ Гуттенъ восхвалилъ нкоего архіепископа только за его знатное происхожденіе {Joh. Janus sen. Geschichte des deutschen Volkes seit dem Ausgange des Mittelalters. Freiburg und Breisgau. Band II.}…
Но рядомъ съ этой способностью писать оды меценатамъ, тотъ же Гуттенъ, по словамъ историка, какой-то бшеный истребитель всего существующаго во имя просто истребленія. Во имя призрака свободы онъ все считаетъ позволительнымъ.
Какъ же все это согласить? Анархія и культъ знатнаго происхожденія, слпая стремительность къ свобод и нкое хамство души?… Возможно ли это даже психологически?
Но собственно дло не въ противорчіяхъ и несообразностяхъ историка, а въ натур его героя, дающей то или другое основаніе для подобныхъ навтовъ.
Въ глазахъ человчества обыкновенно очень мало иметъ двы ‘азартъ въ пользу идеи’, какъ выражался русскій критикъ. Человчество инстинктивно не любитъ и избгаетъ безпокойныхъ людей, слишкомъ наклонныхъ вмшиваться въ чужое благоденствіе изъ-за ‘призраковъ’. А Гуттенъ именно одинъ изъ типичнйшихъ представителей этой породы: естественно преувеличить егj недостатки и не оцнить по достоинству его заслугъ.
Нужно по натур быть близкимъ къ такому дятелю, потому что многое приходится не столько прослдить по достоврнымъ фактамъ, сколько угадать по психологической логик. А эта логика часто драгоцнне для цльнаго изображенія исторической личности, чмъ какія угодно краснорчивыя цитаты изъ документовъ.
Давидъ Штраусъ какъ нельзя боле подходилъ къ задач. Рдко приходится ученому и вообще писателю работать надъ такой свойственной и нравственно — близкой темой, какъ Штраусу, посвятившему свой трудъ интереснйшему и оригинальнйшему гуманисту и реформатору.
Да, именно интереснйшему и оригинальнйшему.
Гуманизмъ и реформація два тсно связанныхъ и современныхъ теченія. Но это связь боле общекультурная, чмъ личная, связь въ идеяхъ, а не въ дятеляхъ. Есть даже несомннныя точки разъединенія между гуманистами и реформаторами: одни преимущественно литераторы и философы, другіе — проповдники и дятели. Одни тяготютъ къ ученому кабинету и какой-нибудь аристократической академіи, другіе — къ церковной каедр, къ уличной толп. Одни въ сильной степени эстетики, воздлыватели отвлеченной мысли и чистой филологической науки, другіе — агитаторы, люди открытой борьбы, народные пророки. Наконецъ, у гуманистовъ на первомъ план философія и наука, у реформаторовъ — вопросы нравственности и религіи.
Въ результат и орудія дятельности различны: гуманисты-классики, ихъ языкъ — латинскій, реформаторы — романтики своего времени, ихъ языкъ и даже стиль — народная рчь, нмецкій грубый, но сильный и всмъ доступный діалектъ.
Несомннно, вс эти умственныя, нравственныя и практическія различія на каждомъ шагу могли сливаться въ одно теченіе. Латинскій трактатъ, посвященный строго-филологическому изслдованію, хотя бы, напримръ, переводу Библіи, ученое изданіе какого-нибудь древняго памятника католической церкви должны были внести богатйшій вкладъ въ реформаторскій арсеналъ.
Въ этомъ отношеніи нкоторыя примры поразительны.
Гуманистъ издаетъ древнее сочиненіе Лоренцо Валлы, одного изъ обличителей папскихъ историческихъ поддлокъ и лжей,— Лютеръ читаетъ книгу и не можетъ опомниться отъ изумленія: какъ такіе обманы могли въ теченіе цлыхъ вковъ считаться истинами!
И съ этихъ поръ у вождя реформаціи является непоколебимое убжденіе: что папа — живой антихристъ.
Такихъ примровъ можно бы привести множество: гуманистическая наука и философія въ силу своей научности, здравомыслія и положительности, являлись жестокими врагами папства, даже не всегда разсчитывая на подобную цль.
И въ наше время Дарвинъ, наврное, не подозрвалъ всхъ многообразныхъ послдствій его естественно-научной работы, трудясь надъ происхожденіемъ видовъ, не предчувствовалъ потрясеній, какія книга должна произвести во всхъ наукахъ, даже въ области нравственныхъ идей и практической жизни.
Для автора это — неожиданное столкновеніе его открытій съ чуждыми ему сферами. Но столкновеніе можетъ быть прямымъ, заране разсчитаннымъ. Ученый можетъ свой трудъ направить на жизненныя задачи своего времени. Это не значитъ, будто онъ долженъ измнить достоинству ученаго и превратиться въ запальчиваго публициста. Нтъ. Онъ только будетъ длать выборъ предметовъ, подлежащихъ его изслдованію.
Напримръ, онъ могъ бы написать книгу о переселеніи гунновъ, о завоеваніяхъ ассирійскихъ царей или о реформаціи. Онъ выберетъ послднюю тему, и она не помшаетъ ему остаться такимъ же добросовстнымъ изыскателемъ, какимъ онъ былъ бы въ ‘пыли вковъ’. Собственно, отъ выбора предметовъ и зависитъ культурная плодотворность исторической работы, и этотъ выборъ безошибочно характеризуетъ умственный уровень изслдователя и даже его нравственную личность. Потому что во всхъ отношеніяхъ неизмримо усложняется отвтственность историка живой жизни сравнительно съ тмъ, кто предусмотрительно оградилъ себя непроницаемымъ мракомъ могилъ и смутными тайнами давно истлвшаго праха. Какое здсь раздолье самымъ фантастическимъ комбинаціямъ и какое впечатлніе глубокомыслія можетъ произвести на непосвященнаго тунеядная игра въ цитаты, въ слова, даже въ знаки препинанія! Недаромъ Шлоссеръ на находилъ словъ заклеймить эпидемическій недугъ новыхъ историковъ къ особенно таинственнымъ бумажнымъ документамъ, въ род дипломатическихъ донесеній и записокъ ‘ближнихъ лицъ’.
Быть ученымъ и остаться работникомъ общественнаго прогресса — трудная задача, но исполнимая. Примры — Гутгенъ я его историкъ.
Что можетъ быть ршительне превращеній, испытанныхъ франконскимъ рыцаремъ и пережитыхъ сравнительно въ краткій срокъ?
По рожденію дворянинъ, по вол семьи — кандидатъ въ монахи, т. е. прирожденный врагъ всего, что неприкосновенно къ рыцарству и по началу карьеры — стражъ церкви.
Въ результат — ничего подобнаго: демагогъ и протестантъ, какихъ мало звала даже эпоха Лютера.
Прослдить такую исторію и психологію, несомннно, одинъ изъ первостепенныхъ интересовъ для ученаго, и Штраусъ взялся за дло по совершенно естественному влеченію своей личности и таланта.
Историкъ во многомъ похожъ на своего героя.
Онъ также воспитанникъ монастырской школы. Правда, онъ не бжалъ отсюда, подобно Ульриху, но зато вынесъ отнюдь не монашескія добродтели. Ему предстояла та же судьба, какая выпала на долю также одного изъ его героевъ — Вольтера, ученика іезуитовъ. Ему также, по выход изъ бенедиктинской науки прядется вызывать ужасъ и ненависть въ рядахъ ея врныхъ питомцевъ.
Бжать заране изъ школы Штраусу не представляло нужды: здсь многому учили очень хорошо, а главное, были товарищи какъ на подборъ съ блестящими дарованіями. Впослдствіи это оказался цлый сонмъ знаменитостей, и Штраусъ среди нихъ звздой первой величины.
Еще въ семинаріи онъ стяжалъ популярность у товарищей изумительной ученостью, столь, повидимому, противорчившей слабому, хрупкому тлу молодого студента. Въ университет — это эффектный юноша, съ темными глазами, съ великолпными каштановыми кудрями, задумчивый, крайне застнчивый, во съ какимъ-то неопредленнымъ отпечаткомъ умственной силы и мужественной воли.
Онъ бросаетъ чисто-филологическую науку и ревностно принимается за философію Шеллинга, потокъ за богословскія откровенія Бме. Онъ иронически относится къ студенческому буршеству, весь отдается мечтательному романтическому культу поэзіи и мысли, мечтательному до полнаго мистицизма. Штраусъ до такой степени увлекается тайнами и ясновидніями, что одно время добивается ни боле, ни мене, какъ прямыхъ сношеній съ, тмъ міромъ, при посредств посвященныхъ въ чудеса магнетизма.
Такъ продолжается до третьяго курса. Только теперь начинаетъ разсеваться туманъ, и на развалинахъ романтизма и мистики выростаетъ одна изъ самыхъ отважныхъ критическихъ силъ нашего вка. Діалектика Гегеля и философія Шлейермахера заступаютъ мсто чудотворцевъ и поэтовъ, и университетъ выпускаетъ вполн готоваго борца какъ разъ съ чудесами и тайнами.
Начало очень скромное. Штраусъ — церковный проповдникъ, одновременно учитель въ монастырской школ. Его проповди — ясныя и исполненныя жизненныхъ вопросовъ, пользуются громаднымъ успхомъ даже среди сельскаго населенія. Но ни проповдничество, ни учительство не поглощаютъ энергіи молодого викарія.
Онъ дятельно занимается своимъ развитіемъ, и, можетъ быть, именно это совмстное обученіе другихъ и себя самого сообщаютъ учительской дятельности Штрауса особую привлекательность. Онъ будто старшій товарищъ среди своихъ учениковъ — сердечный, неизмнно снисходительный и лично всмъ доступный.
Собственно, научная дятельность начинается въ богословской тюбингенской семинаріи. Штраусъ, всего двадцати четырехъ лтъ, читаетъ лекціи по логик и метафизик. Вступительная лекція посвящена Гегелю и впервые знакомитъ тюбингенскихъ студентовъ съ современнымъ ‘властителемъ думъ’ всей европейской молодежи. Успхъ обезпеченъ съ самого начала и растетъ съ каждой новой лекціей. Но Штраусъ видитъ, философскихъ лекцій нельзя соединить съ серьезнымъ трудамъ надъ давно влекущимъ его предметомъ — исторіей христіанства. По прошествіи трехъ семестровъ, онъ оставляетъ чтенія и отдаетъ все свое время критической работ. До какой степени эта работа напряженна и неутомима, показываетъ ея годовой результатъ: громадный томъ въ 1.400 страницъ. Это была Leben Iesu kritisch beitet. Немедленно возгорвшаяся война невольно напоминаетъ событія изъ первыхъ лтъ борьбы Лютера съ папствомъ.
Мы не станемъ разсказывать о полемик, когда-то взволновавшей общество всхъ цивилизованныхъ странъ, одинаково — и ученыхъ, и публику. Многіе наши читатели, несомннно, помнятъ ея отголоски по своимъ личнымъ впечатлніямъ. Штраусъ ни на минуту не покидалъ поста. Нечего говорить, до какой степени этотъ постъ былъ опасенъ и какихъ жертвъ онъ потребовалъ отъ своего защитника.
Многіе годы ученый принужденъ жить въ полномъ уединеніи.
Онъ совершенно зарываетъ себя книгами, почти прекращаетъ связи съ вншнимъ міромъ, за исключеніемъ нсколькихъ друзей, довольствуется чисто отшельнической кельей, окруженной маленькимъ садомъ, и, не покладая рукъ, работаетъ надъ своей книгой.
Онъ переиздаетъ ее нсколько разъ, передлываетъ, исправляетъ, вообще, не пропускаетъ мимо ушей ни одного замчанія, ни брани, ни похвалы. Для него ничего нтъ на свт, кром искренняго всепоглощающаго стремленія раскрыть истину. Другой вопросъ, удастся ли ему это, но только неудача не будетъ зависть ни отъ легкомыслія, ни отъ лни, ни отъ ложнаго самолюбія искателя.
Въ личной жизни ученаго постигаетъ одно испытаніе за другимъ.
Либеральный муниципалитетъ Цюриха ршается пригласить Штрауса на профессорскую каедру. О ней давно изнывалъ ученый, какъ о своемъ истинномъ призваніи. Переговоры тянулись три года, наконецъ контрактъ заключенъ. Но противъ назначенія поднимается населеніе кантона. Загорлась своего рода гражданская война, и контрактъ пришлось разорвать.
Вскор еще боле чувствительный ударъ. На этотъ разъ исторія до такой степени глубоко и, очевидно, бурно ворвалась въ существованіе ученаго, что на довольно продолжительное время онъ вынужденъ прекратить всякую литературную работу.
Уже нсколько лтъ Штраусъ былъ знакомъ съ знаменитой въ свое время пвицей, Агнесой Шебестъ. Ея красота и особенно классическая игра и пніе увлекли ученаго. Увлеченіе закончилось бракомъ.
Но быстро обнаружилось, что искусство дурно уживается съ наукой, и карьера популярной артистки не можетъ быть вложена въ скромную житейскую дорогу ученаго. Формальный разводъ представилъ множество затрудненій. Штраусъ ршился просто разойтись съ женой: совмстная жизнь съ каждымъ днемъ становилась невыносиме. Двое дтей нкоторое время жили ори матери, потомъ отецъ взялъ ихъ къ себ, и снова потянулось одинокое труженичество.
Оно было прервано всего на нсколько мсяцевъ, пожалуй, не мене неожиданнымъ эпизодомъ, чмъ бракъ съ пвицей, и во всякомъ случа не боле удачнымъ.
Родной городъ вздумалъ было выбрать Штрауса въ знаменитый франкфуртскій сеймъ. Но кандидатъ боле правоврной партіи побдилъ. Тогда сторонники Штрауса отправили его представителемъ въ вюртембергскую палату.
Произошло это событіе отнюдь не при стремительномъ сочувствіи самого избранника. Германія переживала крайне безпокойное, отчасти революціонное время. Политическія страсти поднялись до высшей температуры. Он охватили даже людей науки, знаменитйшихъ современныхъ профессоровъ университетовъ, въ род Далманна, Гервинуса.
Политическая агитація проникла въ историческую литературу и, напримръ, сочиненіе Гервинуса — Исторія нмецкой поэзіи — еще задолго до 1848 года среди германской молодежи играло роль гражданскаго и національнаго манифеста.
Но, какъ и слдовало ожидать, въ студенческихъ и профессорскихъ увлеченіяхъ было гораздо больше искренности, чмъ практической силы. На франкфуртскомъ собраніи быстро обнаружилась безпомощность благородныхъ доктринеровъ, и именно этотъ результатъ выдвинулъ на первый планъ Пруссію и ея государственныхъ дятелей, какъ боле искусныхъ объединителей отечества и создателей новаго гражданскаго строя.
Штраусъ не принадлежалъ къ идеологамъ и мечтателямъ. Онъ усплъ пережить романтическую лихорадку въ студенческіе годы, а потомъ продолжительная научная критическая работа окончательно установила ясный и твердый взглядъ не только на прошлое.
Знаменитый авторъ столь, повидимому, радикальныхъ сочиненій въ области исторіи церкви, несомннно, многихъ разочаровалъ, какъ политикъ. Съ самаго начала онъ явился открытымъ врагомъ отвлеченнаго радикализма и громкихъ фразъ. Подобная трезвость была не ко времени.
Отношенія Штрауса скоро обострились съ товарищами и даже съ избирателями. Кругомъ него образовалась пустота. Лишенный поддержки либераловъ, онъ часто попадаетъ въ самыя щекотливыя положенія: приходится идти рядомъ съ людьми, чей консерватизмъ ему былъ ненавистенъ не мене радикальнаго доктринерства. Не прошло и года, Штраусъ сложилъ съ себя полномочія.
Вс эти напряженія не могли пройти безслдно, и въ теченіе довольно продолжительнаго періода Штраусъ, правда, работаетъ, но не съ прежнимъ жаромъ. Только съ половины пятидесятыхъ годовъ открывается новая эпоха необыкновенно оживленной дятельности. И самымъ блестящимъ плодомъ ея явилась книга о Гуттен осенью 1857 года. Потомъ къ сочиненію были прибавлены Разговоры Руттена и написано къ нимъ введеніе.
Для насъ достаточно бглаго знакомства съ личностью и жизнью Штрауса, чтобы войти въ психологію автора во время работы надъ біографіей Гуттена.
Выборъ сдланъ отнюдь не случайно. Штраусъ въ предисловіи ко второму изданію разсказываетъ о своихъ настроеніяхъ при начал труда.
Для историка повствованіе о людяхъ прошлаго отнюдь не платоническое литературное занятіе: оно тсно связано съ національными инстинктами и входитъ необходимымъ нравственнымъ звеномъ въ современность. Настоятельный долгъ націи — знать своихъ благодтелей, все равно, побдили они или погибли въ борьб за ея благо и просвщеніе.
Въ половин пятидесятыхъ годовъ Германіи необходимо было напомнить именно личность и дятельность Гуттена. Папскій Римъ снова простиралъ свою власть на нмецкіе народы, начиная съ Австріи, путемъ конкордатовъ грозилъ наложить новыя узы на родину Лютера… ‘Тогда,— говоритъ Штраусъ, — я воскликнулъ: ‘разв нтъ среди насъ Гуттена?’ И такъ какъ среди живыхъ дйствительно не было никого, то я вознамрился воскресить образъ умершаго и явить его предъ очами нмецкаго народа. И это произвело свое дйствіе. Въ гнв рыцаря на Римъ, враждебный свту и свобод, въ его проникновенныхъ увщаніяхъ къ нмцамъ — быть единодушными и сознательно-мужественными противъ надменности иноземцевъ,— все это оказалось своевременнымъ словомъ’.
Опасность миновала. Германія стала единой и могучей. Патріотъ можетъ восторженно вспоминать необыкновенно быстрое политическое возвышеніе своего отечества, но онъ не забудетъ и тхъ, кто въ отдаленные вка вс силы, весь жаръ своего сердца отдалъ той же иде единства и мощи.
А потомъ, не все кончено. Народъ несравненно легче можетъ утратить плоды своихъ успховъ, чмъ пріобрсти ихъ. Остаться на высот независимости и могущества гораздо трудне, чмъ попасть на эту высоту. И въ самой объединенной Германіи далеко не все благополучно.
Правда, свтская власть папы сломлена, но не духовная.
Врноподданные Рима все еще простираютъ свои притязанія на драгоцннйшее національное достояніе — на науку и народное просвщеніе. А Гуттенъ мечталъ о могуществ и величія Германіи, свободной отъ всякаго вмшательства ненавистной силы, и теперь онъ, посл отступленія вншняго врага, неизбжно обратилъ бы оружіе противъ внутренняго.
Очевидно, духъ и дло франконскаго рыцаря до сихъ поръ не утратили современнаго интереса, и пусть ‘этотъ рыцарь встртитъ не мене дружелюбный пріемъ въ лучшія времена, чмъ встртилъ въ злыя’.
Въ предисловіи къ переводу Разговоровъ Гуттена Штраусъ заявлялъ:
‘Еще никогда я не былъ боле увренъ, что доставлю публик удовольствіе, нмецкой націи окажу услугу, какъ принимаясь за предстоящій трудъ’.
И дальше повторялась та же идея — чрезвычайной близости Гуттена къ современной эпох, живучести и свжести даже его латинской прозы, неизмнно одушевленной страстнымъ гражданскимъ чувствомъ. О снова Гуттенъ, въ глазахъ историка, являлся образцомъ борца за политическую и нравственную независимость германской національности, и Штраусъ перечислялъ даже предметы и темы, которые непремнно привлекли бы талантъ отзывчиваго и неутомимаго гуманиста.
Очевидно, Штраусъ съ точностью слдовалъ принципу своего современника Шлоссера: выбирать цль исторической работы, безусловно полезную для современной дйствительности, изслдуя прошлое, не переставать жить настоящимъ.
Гуттенъ представлялъ едва ли не благодарнйшую изъ этихъ цлей. Изумительное сліяніе мысли и дятельности! Натура, поражающая обиліемъ силъ, мужества и чисто германской средневковой стремительности. Кром того, и психологія рыцаря одна изъ любопытнйшихъ задачъ для историка-философа.
Вся молодость — безконечный рядъ странствій. Въ сущности, это обычное бродяжество стараго нмецкаго студента, вчно съ пустымъ карманомъ, но съ отличнымъ аппетитомъ, съ большимъ запасомъ самолюбія, но также съ неизбжнымъ разсчетомъ на добрыя сердца филистеровъ.
Въ эпоху возрожденія эти странствія подчасъ сильно разнообразились встрчами съ интереснйшими поэтами, философами и просто эпикурейцами новаго направленія. Чуть не въ каждомъ боле или мене видномъ город пребывала своя знаменитость. Въ Эрфурт жилъ поэтъ Эобанъ Гессе, прямой предшественникъ героевъ ‘бури и натиска’, романтикъ и Анакреонъ одновременно, ршительнйшій поклонникъ самыхъ крпкихъ національныхъ напитковъ.
Дальше, въ Гот еще боле любопытная личность — Муціанъ Руфъ, тоже большой любитель жизненныхъ радостей, но въ то же время остроумнйшій сатирикъ и эпиграмматистъ, гроза монаховъ и педантовъ.
На дверяхъ его жилища стояла надпись: Beata tranquillitas — Блаженный покой, и еще надпись, также латинская, приглашавшая всхъ ‘добрыхъ людей’ подъ гостепріимный кровъ. Но покой здсь былъ подозрительный: именно здсь оттачивались ядовитйшія стрлы противъ католичества и папства, здсь возникла едва ли не большая часть Писемъ темныхъ…
Гуттенъ всхъ этихъ свтилъ видлъ, знакомился, и позже онъ станетъ въ первомъ ряду ихъ военнаго строя. Пока его неудержимо влекутъ новыя впечатлнія, и замчательно, каждый почти шагъ ознаменовывается взрывомъ гнва и страсти. Уже ранніе годы Гуттена показываютъ, какова будетъ его дальнйшая работа въ области литературы. Онъ и здсь останется рыцаремъ бурнымъ, неукротимымъ, истиннымъ паладиномъ, только не во славу прекрасныхъ дамъ, а сначала гуманистическихъ, потомъ реформаторскихъ идей.
Въ начал не всегда ясны мотивы гутеновскаго гнва. Онъ, напримръ, пишетъ сатиру противъ нкоего профессора Лтце… За что? Въ это время рыцарь велъ самое бдственное существованіе, часто питался подачками крестьянъ, профессоръ пріютилъ его въ своемъ дом, но потомъ прогналъ.
Въ чемъ смыслъ исторіи, мы не знаемъ, но сатира Гуттена преисполнена изумительно сильныхъ чувствъ, она своего рода предзнаменованіе для всхъ его позднйшихъ трудовъ.
Можетъ быть, въ характер рыцаря было слишкомъ много запальчивости, до послдней степени чувствительнаго самолюбія. Тмъ боле, что его скоро постигнетъ недугъ, особенно разстраивающій организмъ и нервную систему. Въ положеніи Гуттена — истинное бдствіе,— именно оно и даетъ его врагамъ не мало удобныхъ поводовъ нападать на его личность.
Дальше, еще боле бурныя произведенія политическаго содержанія и еще боле краснорчивыя для идей Гутена. Одно — страстное патріотическое обращеніе въ императору, другое — сатира за воинственнаго папу Юлія II.
Сатира вызвана личными впечатлніями. Все несчастье Рима заключалось въ рдкостной способности возмущать всхъ, кто только приближался къ дйствительной жизни папской столицы. Лютеръ, покорный, даже мистически-восторженный монахъ, сильнйшій толчокъ на дло реформаціи получаетъ у самаго папскаго престола: до такой степени его потрясаютъ безнравственность и безбожіе св. куріи!
Гуттенъ видитъ собственными глазами опустошенія, произведенныя папой въ цлой стран,— папой-солдатомъ въ полномъ смысл слова, и естественно сердце гуманиста загорится гнвомъ и слово ‘бандитъ’ будетъ еще однимъ изъ самыхъ скромныхъ эпитетовъ, какими сатира поразитъ римскаго первосвященника.
Вс эти произведенія написаны на латинскомъ язык, чистомъ я энергическомъ. Но современные педанты не признаютъ за авторомъ учености, а талантъ для пилъ безразличенъ. Опять какъ нельзя боле внушительный поводъ вспыхнуть гнву. Появится іатира подъ заглавіемъ Никто: остроумнйшая игра словъ на самомъ простомъ основаніи, чисто грамматическомъ.
По-латыни употребляется одно отрицаніе, гд по-русски два. Напримръ, Гуттенъ говоритъ: Никто — Nemo — мритъ нмцевъ одной мркой (т. е. не различаетъ сословій). Никто — идетъ на помощь Италіи, изнемогающей подъ властью поповъ. Никого осмлился порицать роскошь и тунеядство католическаго духовенства. И такъ цлый рядъ фактовъ, прямо характеризующихъ дятельность самого Гуттена, въ глазахъ педантовъ, Никто. Но въ то же время т же фразы даютъ и врную картину общественнаго равнодушія патентованныхъ профессоровъ нмецкихъ университетовъ. Изъ нихъ дйствительно никто не интересовался ни бдствіями Италіи, ни нравственнымъ состояніемъ церкви…
Это единственный въ своемъ род примръ тонкаго и въ то же время совершенно прозрачнаго остроумія на почв важнйшихъ современныхъ вопросовъ.
Года черезъ два Гуттенъ поднимаетъ цлую артиллерію злости, издвательствъ, пикантнйшихъ разоблаченій противъ тхъ же враговъ гуманизма. Онъ даетъ богатйшій вкладъ въ Письма темныхъ людей. Это опять латинскій стиль, но авторъ не стсняется тономъ, особенно фактическими подробностями. Онъ въ положеніи воина, занесшаго руку на нчто въ высшей степени отвратительное и ненавистное. И будь это самое толстокожее животное въ мір, оно почувствуетъ силу рыцарскихъ ударовъ, можетъ быть, не всегда смертельныхъ, но наносящихъ безусловно неизлчимыя раны.
Все это очень полезно для новой мысли. Но вопросъ, кто причастенъ къ польз? Кто можетъ читать по-латыни и понять бездну намековъ на схоластическія нелпости? Кто способенъ живо заинтересоваться личностями темныхъ людей, т. е. монаховъ, магистровъ, докторовъ и прочей темной силы средневкового католичества?
Очевидно, только люди, посвященные въ науку, т. е. очень ограниченный классъ людей. Книга цнная, но цнность ея не ходячая монета, и поэтому сравнительно неопасная для жертвъ сатиры именно тамъ, гд ихъ главная сила, полное раздолье ихъ шарлатанству: въ народной масс.
Рыцарю это соображеніе, повидимому, не приходитъ на умъ. Онъ довольствуется популярностью въ ученыхъ и литературныхъ кружкахъ и искренне, повидимому, не желаетъ другой.
По крайней мр, на его глазахъ разростается другая борьба, неизмримо боле глубокая и важная по смыслу и послдствіямъ, чмъ сраженіе съ магистрами и докторами. Лютеръ совершаетъ первое грозное нападеніе на папство по поводу индульгенцій. Гуттевъ не понимаетъ значенія факта и даже не хочетъ вникнуть въ виртембергскія происшествія. Онъ смотритъ на нихъ просто, какъ на междоусобицы монаховъ, и желаетъ лишь одного, чтобы та и другая воинствующая сторона пожрали другъ друга…
Это — въ высшей степени характерное настроеніе! Для современнаго гуманиста безразличны вопросы церкви въ ихъ нравственномъ, народномъ смысл. Его вниманіе сосредоточено на глупостяхъ и уродствахъ папской іерархіи и науки, изъ-за самихъ глупостей и уродствъ. Это одна школа новаго направленія. Ея послдователи, очевидно, ни за какія сокровища не откажутся броситься въ свалку ради практическихъ выводовъ изъ ихъ идей и критики.
Они въ спокойномъ умиленіи будутъ смаковать собственное и чужое остроуміе, но въ то же время не прервутъ личныхъ сношеній съ противоположнымъ лагеремъ. же прелаты могутъ свободно пользоваться ихъ дружбой, часто самой откровенной любезностью и даже лестью. Эти борцы скоре согласятся спрятать свой мечъ въ ножны или притупить его остріе, чмъ порзать собственную руку и стать лицомъ къ липу съ завдомымъ врагомъ.
Они, конечно, не только не безполезны во всякомъ новомъ движеніи, но часто могутъ оказать, хотя бы и противъ воли, великую поддержку борцамъ другого типа. Истина всегда остается плодотворной, даже если она вылетаетъ изъ устъ малодушныхъ и, пожалуй, еще мене достойныхъ. Корыстолюбіе Бэкона не помшало результатамъ его научной мысли. Аристократическія тенденціи, нкоторая любостяжательность и по временамъ страшная литераторская сварливость не ослабили культурныхъ владній вольтеровской философской мысли. Конечно, желательно бы соотвтствіе идей и поступковъ, генія и личности, но если приходится длать выборъ, мудрость нашего Крылова остается всегда и везд въ полной сил.
Такъ и относительно Эразма, геніальнаго представителя германскаго возрожденія и въ то же время типичнйшаго писателя сибарита и мыслителя аристократа.
Въ его произведеніяхъ находится, въ сущности, весь арсеналъ реформаціи и даже раціонализма, но никакія силы въ мір не заставили бы самого творца этого арсенала вынести свое оружіе на поле битвы, даже раздать его солдатамъ. Это своего рода собиратель драгоцнныхъ коллекцій, рдкихъ книгъ. Онъ съ удовольствіемъ похвастается своими богатствами предъ знатоками и личными друзьями, но допустить къ нимъ большую публику,— это цлый ужасъ!
И нтъ ни малйшаго сомннія, если бы идеи и знанія вербовали любителей только среди подобныхъ тонко-просвщенныхъ и еще тоньше практически-сообразительныхъ людей, идеи и знанія крайне медленно осуществлялись бы въ жизни и еще трудне достигали бы всей полноты жизненныхъ результатовъ.
Гуттену инстинктивно не было доступно философское эпикурейство. Онъ могъ бы задолго до Руссо буквально предвосхитить его желчную выходку противъ мудрецовъ, погруженныхъ въ свои мысли и закрывающихъ окна кабинета, даже если бы подъ этими окнами рзали человка. Наслдственный рыцарскій темпераментъ воителя нисколько не заглохъ отъ латинскаго языка, и Гуттену стоило только схватить сущность лютеровской борьбы,— для реформаціи готовъ ршительнйшій слуга, гораздо боле послдовательный и даже боле демократическій, чмъ самъ Лютеръ.
Поворотный моментъ — лейпцигскій диспутъ…
Въ теченіе нсколькихъ дней выяснилось, — достаточно было только тронуть одинъ камень въ папскомъ святилищ — и все зданіе начинало колебаться. Ожесточенныя нападки монаховъ и докторовъ логически привели Лютера къ тройному выводу: изъ противника индульгенцій выросъ противникъ вообще папской власти, потомъ принудительной силы самихъ соборовъ и, наконецъ, защитникъ единственнаго авторитета — священнаго писанія.
Это движеніе должно поразить самыхъ невнимательныхъ свидтелей событій, и не Гуттену, конечно, просмотрть его. Жребій брошенъ — съ этой минуты онъ разорветъ съ своими поисками гуманистовъ и меценатовъ при дворахъ князей и прелатовъ. Его сочиненія и Лютера съ этихъ поръ будутъ взаимно дополнять одно другое, Лютеръ воспользуется однимъ изъ памфлетовъ Гуттена въ знаменитой рчи къ нмецкому дворянству.
Съ теченіемъ времени Гуттенъ опередитъ церковнаго реформатора.
У рыцаря съ самаго начала горлъ яркій огонь національнаго чувства, Гуттенъ только не понималъ національнаго значенія протестовъ Лютера,— теперь чувство найдетъ самую благодарную цль и неистощимый матеріалъ.
Лютеръ подъ конецъ жизни отступитъ предъ результатами своего же дла, не захочетъ признать народнаго движенія на почв реформаціи, примкнетъ скоре къ князьямъ и сойдетъ со сцены, не сознавая политическихъ и соціальныхъ плодовъ своего протеста противъ Рима. Монахъ и ученый парализуютъ агитатора и политика.
Ничего подобнаго съ Гуттеномъ.
Онъ и раньше не зналъ надъ собой никакой дисциплины, ни монашеской, ни университетской. Вс его необыкновенно быстро возникавшія произведенія внушались свободными личными чувствами и настроеніями. Большой, слдовательно, былъ выигрышъ для смлости и самихъ идей Гуттена его неприкосновенность къ какому бы то ни было оффиціальному цеху.
Съ каждымъ шагомъ все больше увлекаясь драматизмомъ событій и величіемъ задачи, Гуттенъ перестаетъ писать по латыни и переходитъ къ народному языку. Поэта громятъ широковщательными проклятіями отступниковъ, ему отвчаютъ произведеніями мене важнаго и авторитетнаго тона, но несравненно боле дйствительнаго содержанія, въ необычайно живой искренней форм.
Но кто отвчаетъ?
Лишь только новыя идеи стали приносить практическіе плоды, знаменитйшіе гуманисты поспшили отступить отъ собственныхъ дтищъ. Рейхлинъ и Эразмъ откровенно перепугались и обратились, куда слдуетъ, съ отреченіями и покаянными исповдями.
Эраэмъ прямо заявилъ, что отпадающій отъ единой католической церкви хуже, чмъ какой угодно недостойный членъ этой церкви. Этимъ заявленіемъ узаконялась измна гуманизму и крайнія сдлки съ папизмомъ.
У Рейхлина страхъ, повидимому, не достигъ такого предла, но и онъ сочинилъ оправдательное письмо въ католическимъ государямъ и тмъ спасъ свою профессорскую каедру.
Германскіе классики и международные Цицероны отнюдь но желали быть мучениками, и если ужъ непремнно взвшивать на всахъ вины прошлаго, виновне всхъ несомннно Эразмъ.
Онъ жилъ въ полномъ довольств, совершенно независимый, популярный во всей Европ, вообще во всхъ отношеніяхъ похожій на ‘фернейскаго патріарха’ XVIII вка. Его устами говорило самое подлинное безпримсное малодушіе, и совершенно понятенъ бурный натискъ, сдланный Гуттеномъ на учителя-‘измнника’.
Досталось отъ пылкаго рыцаря и Рейхлину. Но ничего не могло быть правдиве и эффектне, чмъ сопоставленіе бдственной, самоотверженной жизни Гуттена и эпикурейскаго спокойствія друга аристократовъ и меценатовъ — Эразма!
Загорлась жестокая война памфлетами, во многомъ напоминающая позднйшую междоусобицу Вольтера и Руссо. Только у противника Эразма гораздо меньше сходства съ женевскимъ мизантропомъ, чмъ у Эразма съ Вольтеромъ.
Рыцарь — весь гуманный порывъ. Онъ ни на минуту не думаетъ скрыться въ укромномъ уединеніи и оттуда благодтельствовать человчество выношенными на досуг мечтами и идеалами. Онъ вчно, такъ сказать, на подвтренной сторон современной исторической бури. Онъ самъ ищетъ противника, какъ истинный паладинъ, и притомъ никогда не опускаетъ забрала.
А личная жизнь, между тмъ, преисполнена лишеній. Бдность, особенно болзнь, часто доводятъ писателя до послдней крайности. И у враговъ, въ род того же Эразма, хватаетъ совсти укорять реформатора его же физическимъ недугомъ!..
Мы не намрены прибгать къ сильнымъ чувствамъ и ‘судъ мертвыхъ’ превращать въ драматическій монологъ. Мы излагаемъ только факты, и не требуется ни малйшей тенденціи, чтобы! опредлить правыхъ и лвыхъ въ этой великой культурной смут.
Гуттенъ почти одинокъ. Лютеръ усиливается замкнуться въ исключительно-церковную и религіозную реформу, первостепенные гуманисты заявляютъ публично, что они до тхъ поръ не отрекутся отъ папы, пока онъ не отречется отъ Христа!..
Трудно даже вполн оцнить настроеніе Эразма, когда онъ выпускалъ подобный манифестъ! Будто онъ не зналъ, что исконная политика папства и заключалась именно въ призываніи имени Христа при самыхъ вопіющихъ заушеніяхъ евангельскому ученію!..
Естественно, нападенія Гуттена приходилось отражать личными сатирическими обличеніями.
Но, помимо практическихъ шатаній и явныхъ измнъ, существовалъ еще одинъ фактъ.
Онъ, къ сожалнію, почти замалчивается протестантскими историками реформаціи. Минуетъ его и Штраусъ. Но зато католическіе историки эксплуатируютъ этотъ фактъ съ величайшимъ усердіемъ и, пожалуй, на иного читателя могутъ произвести впечатлніе.
Дло въ слдующемъ.
Лютеръ дошелъ до реформаторской проповди весьма оригинальнымъ путемъ. Сначала это покорный, образцовый монахъ, фанатически преданный старой церкви. Только личное знакомство съ этой церковью, потомъ невольно увлекающій пылъ борьбы создали изъ него вождя церковной реформы.
Но старая закваска не исчезла окончательно, и не могла исчезнуть.
Такъ происходитъ со всми глубокими натурами, порывающими съ вковымъ порядкомъ вещей. И особенно, если за новаторами идутъ другіе, и если, слдовательно, помимо отвтственности за свой разрывъ, на сознаніи тяготетъ еще безпокойная мысль за участь увлеченныхъ.
Только мелкія поверхностныя души легко и безпечально мняютъ ветхаго человка на новаго. Призванные вожди человческаго прогресса всегда и везд нравственными страданіями, часто неизбжными сомнніями искупали свое призваніе. Первымъ лучамъ восходящаго солнца въ мір идей несравненно трудне разогнать тни ночи, чмъ въ физическомъ, потому что здсь каждый моментъ связанъ съ личной волей и человческой природой.
Лютеру пришлось испытать этотъ законъ едва ли не въ самой тягостной форм. Вопросъ касался вры, т. е. былъ связанъ съ глубочайшими тайнами человческаго сердца, одинаково захватывалъ оба міра — дйствительности и надеждъ. Въ теченіе цлыхъ вковъ милліоны людей жили и умирали съ ясной совстью и свтлой врой.
Эта совсть могла быть младенчески-простодушной, вра — не оправдываться ни ученьемъ, ни длами руководителей папскаго клира, но врующіе наслаждались духовнымъ миромъ и умли находить утшеніе даже въ церкви Бонифаціевъ и Юліевъ.
И вотъ — все это теперь потрясалось до самыхъ основъ! Чувства и привычки, казавшіеся вчными, отметались,— и во имя чего? Не имя св. писанія… Но кому дано право проникнуть въ смыслъ откровенныхъ книгъ? Почему именно Лютеру, а не пап? И гд можетъ остановиться самъ Лютеръ на своихъ толкованіяхъ, когда уже на его глазахъ, подъ покровомъ его же ученія возникаютъ толки и секты. И ему приходится бороться съ плодами своихъ же посвовъ…
Все это видлъ и все передумалъ самъ реформаторъ.
Естественно, бывали минуты,— его мужественный духъ сгибался подъ тяжестью воспринятаго бремени и мятежный монахъ переживалъ драму Гамлета.
Только Лютеръ ни единой чертой не походилъ на кабинетнаго, идиллическаго мечтателя. Его муки не находили успокоительнаго исхода въ монологахъ. Это были страшные вопли смятенной души, крикъ надорванной, во гигантски могучей природы. Вся расовая германская кровь поднималась въ груди реформатора и съ его устъ слетали отнюдь ме изящныя привтствія по адресу разума и ума — великихъ орудій новаго человка.
А въ слдующую минуту — страстная молитва…
Усердный католикъ готовъ видть въ этихъ страданіяхъ явную месть добраго генія католической церкви неразумно разрушительной сил. А между тмъ, страданія свидтельствуютъ о нравственной высот лютеровской натуры, показываютъ, какая сильная и благородная мысль воодушевила реформаціонный протестъ. Здсь нтъ ни единаго намека на опрометчивость, легкомысліе, эгоистическіе разсчеты. Дйствительно, совсть была главнымъ двигателемъ великаго преобразованія, и первый же виновникъ его позналъ вс терніи,-какими въ нашемъ мір усыпанъ путь къ свобод и истин.
Можно ли думать, будто эти терніи — лавры заблужденія и героическая борьба творческаго разума съ сомнніями, личной воли съ наслдственными и пріобртенными привычками, доказываютъ, что борецъ на ложномъ пути?
Вдь тогда можно перетолковать въ томъ же смысл и евангельскую исторію искушенія въ пустын!.. Дешево стоило бы и непрочно было бы всякое обновленіе міра, если бы оно совершалось безъ тяжкихъ искусовъ и многообразныхъ жертвъ.
Но Лютеръ, повидимому, не могъ выйти побдителемъ изъ всхъ сомнній. Онъ отступилъ именно предъ важнйшими послдствіями церковной реформы — общественными и политическими.
Гуттенъ не смутился и не могъ смутиться: политическіе принципы стояли во глав его ранней дятельности. Онъ теперь не находилъ никакихъ противорчій въ переход реформаціи изъ области церкви на неограниченное поприще національныхъ и государственныхъ перемнъ.
И онъ создаетъ даже логическіе выводы изъ этого движенія, ни боле, ни мене какъ идею политическаго единства Германіи. Идея до такой степени плодотворна и настоятельна, что Гуттену не приходитъ на умъ ни малйшее сомнніе въ правот и цлесообразности его дла. Онъ, пожалуй, даже не понялъ бы настроеній Лютера. Монахъ-протестантъ весь ушелъ въ Библію и церковь, гуманистъ революціонеръ неутомимо работаетъ надъ политическими трактатами и памфлетами и мечтаетъ о созданіи новаго государства и общества.
Это только мечты. До ихъ осуществленія лежалъ длинный и многотрудный путь національнаго прогресса и особенно политическаго развитія германскихъ народовъ.
Но тмъ выше проницательность гуманиста!
Въ безпримрномъ жару полемики, весьма часто личной, тснимый и прямыми врагами, и неврными друзьями, папистами и философами, онъ додумался до идеала, сохранившаго свою жизненность до XIX вка.
Штраусъ не скрываетъ излишней стремительности Гуттена осуществить вс идеи сразу: реформировать церковь, объединять Германію и даже окончательно освободить ее отъ всхъ традиціонныхъ помхъ нравственному и умственному прогрессу.