‘ЦВЕТОК’
‘Цветок’, Черняев Николай Иванович, Год: 1900
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Пушкинист: Сборник Пушкинской комиссии ИМЛИ им. А. М. Горького. Вып. 1
М., ‘Современник’, 1989.
Это стихотворение, послужившее образцом для ‘Ветки Палестины’ Лермонтова было впервые напечатано в No 1 ‘Галатеи’ за 1829 г.
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я,
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвел? когда? какой весною?
И долго ль цвел? и сорван кем?
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И ныне где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
‘Цветок’ вызывает в нашем воображении целый ряд трогательных и поэтических сцен и картин, которые быстро следуют одна за другой вместе с наталкивающими на них вопросами. Значение ‘Цветка’ не исчерпывается изяществом формы, мелодичностью стиха и тем смешанным настроением, исполненным одновременно и света, и грусти, которое он пробуждает в читателе, невольно переживающем, хотя, конечно, в слабой степени, все то, что пережил, перечувствовал и передумал поэт при взгляде на забытый в книге цветок. Стихотворение Пушкина представляет, кроме того, серьезный психологический интерес. Оно раскрывает перед нами душу поэта в те минуты, когда она, восприняв известное впечатление, давшее толчок ее творческой силе, начинает созидать образ за образом, оживляя свои воспоминания, перерабатывая и дополняя их фантазией и подчиняясь при этом закону так называемой ассоциации идей. Цветок, забытый в книге, может вызвать в каждом те или другие представления, но у обыкновенного смертного эти представления будут бледны, неотчетливы, бессвязны и не оставят никакого следа. У великого поэта они бывают ясны, ярки, сильны, поражают его самого своей мощью и красотой. В этом именно и заключается разгадка истинного творчества. Душа поэта восприимчивей нашей души ко всем впечатлениям. Они глубоко западают в нее, хранятся в памяти, не тускнея и не утрачивая своих очертаний и ждут лишь первого случая, чтобы восстать из забвения со всею былою жизненностью, соединиться в самых неожиданных, но отнюдь не произвольных сочетаниях и предстать перед поэтом, как рой чудных видений, который не может не вдохновить его. Если благодаря забытому в книге цветку в памяти и з воображении Пушкина промелькнули и весна, и тишина полей, и лесная тень, и разные моменты из недолгой жизни цветка, и картины нежных встреч, роковой разлуки, одинокого гулянья, безоблачного счастья, горя, болезни и смерти того или той, кем цветок был сорван и положен в книгу, если вид цветка, найденного в книге, заставил поэта непонятною для него властью создать мысленно целый роман и целую драму, связанную с цветком и с его участью, то можно представить себе, как вспыхивало и разгоралось в минуты вдохновения творчество поэта при фактическом или мысленном созерцании чудес природы или чудес искусства при мысли о грандиозных исторических событиях! Если вид забытого в книге цветка действовал на душу поэта в минуты, благоприятные для вдохновения настолько сильно, что она оживлялась,
Как пробудившийся орел,—
то весьма естественно, что такое же действие мог оказывать на нее и вид древнеримской монеты, и полусгнивший пергамент, исписанный старинными письменами, и множество других ‘мелочей’, на которые безразлично и бесплодно смотрят тысячи глаз, но которые зажигают творчество поэта подобно малой искре, воспламеняющей горючий материал, с которым он приходит в соприкосновение. Забытый в книге цветок порождает в душе поэта идиллические и меланхолические картины недавнего прошлого, а вид древней монеты или старинной рукописи — картины из жизни поколений, народов и цивилизаций. Выясняя нам тайны художественного творчества, ‘Цветок’ выясняет нам и тайны пушкинского творчества, ибо в нем увековечена одна из тех минут из жизни Пушкина, когда его чуткого слуха касался ‘божественный глагол’ и когда он превращался неожиданно для самого себя в какого-то ясновидца, едва успевавшего всматриваться в надвигавшиеся на него со всех сторон очаровательные грезы, трепетавшие всею полнотою жизни.
У Андерсена есть сказка под заглавием ‘Калоши’. Это были волшебные калоши. Кто надевал их на себя, желания того немедленно исполнялись. Раз как-то эти калоши очутились на ногах молодого канцелярского чиновника. Повстречавшись на улице с поэтом, он подумал: как было бы хорошо, если бы я был поэтом. Подумал и сейчас же сделался поэтом. Все, что произошло затем, несколько напоминает ‘Цветок’, ибо Андерсен заставил пережить своего кратковременного поэта нечто вроде того, что пережил Пушкин, глядя на засохший и безуханный цветок. Мы ссылаемся на сказку Андерсена, так как она поможет нам глубже понять психологический смысл ‘Цветка’.
‘Писарь сделался поэтом. Впрочем превращение это ничем не выразилось в его наружности и было бы крайне неосновательно, если бы мы представляли себе поэта человеком, совершенно отличным по наружности от других людей: в среде последних могут встретиться более поэтические натуры, чем многие из призванных поэтов. Разница состоит единственно в том, что истинный поэт обладает лучшею душевною памятью, что живость идей и ощущений сохраняется в нем более продолжительное время.
‘Это благоухание напоминает мне фиалку у тетки Марты,— говорит он.— Тогда я был еще мальчиком. Как много лет я не вспоминал о тебе, добрая старая девица! Ты жила вот там, за биржею. Как бы ни была сурова зима, ты все-таки выращивала в бутылке с водою пару зеленых побегов или ветку ивы. Фиалки благоухали, между тем как я, нагрев у печки медную монету, прикладывал ее к замерзшему стеклу в окне: лед таял в этом месте, и я мог смотреть на улицу. Какие дивные картины представлялись тогда моим глазам! В канале стояли замерзшие и покинутые экипажем корабли, все население которых состояло тогда из одних только каркающих ворон. Но едва наступала весна, как начиналась новая жизнь: с пением и победными кликами распиливали лед, смолили и оснащали корабли и затем уплывали на них в чужие края’.
‘Гм! гм!’ — проворчал писарь с неудовольствием и сел на скамейку, чувства его были взволнованы, сердце умягчено, и он невольно сорвал цветок, это была простая маргаритка. ‘Цветок,— продолжал он,— в одну минуту научал нас тому, что мы узнаем лишь из многих лекций ботаники: он говорил о тайне своего рождения, о силе солнечных лучей, которые побуждают его развернуть лепестки и благоухать. Он напоминал этим ту борьбу в человеческой жизни, которая пробуждает чувства в нашей груди. Воздух и свет ухаживают за цветком, но цветок преимущественно жаждет света и обращается к нему: нет света, и лепестки свертываются и покоятся в объятиях воздуха. ‘Свет украшает меня’,— говорит цветок. ‘Но воздух дает тебе дыхание’,— шепчет поэтическое чувство’.
‘Недалеко оттуда стоял мальчик и колотил палкою по луже, водяные брызги падали на зеленую листву дерева, и мысли чиновника обратились на бесчисленное множество невидимых животных, которые с каплями воды поднимаются сравнительно так же высоко, как поднялись бы мы, если бы попали на облака’.
Пушкин назвал ‘мечтою странной’ образы и картины, промелькнувшие перед его духовными очами под впечатлением забытого в книге, засохшего цветка. Пушкин не раз останавливался в изумлении перед многообразием и мощью своего творческого дара, ибо не в силах был себе объяснить его. Он видел в нем что-то таинственное и неоднократно выражал прямо и намеками мистический взгляд на свой гений.
— Что? — спросил импровизатор, заканчивая свою импровизацию, Чарского,— каково?
— Удивительно! — отвечал поэт. — Как! чуждая мысль чуть коснулась вашего слуха и уже стала вашею собственностию, как будто вы с нею носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно. Итак, для вас не существует ни труда, ни охлаждения, ни этого беспокойства, которое предшествует вдохновению? Удивительно!..
Импровизатор отвечал: ‘Всякий талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера и выводит его на свет резцом и молотом, раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными, однообразными стопами? Никто кроме самого импровизатора не может понять эту остроту впечатлений, эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешнею волею, тщетно я сам захотел бы это изъяснить’.
Вот почему Пушкин и называл себя избранником небес, вот почему он и внушал своей музе послушание Божьему велению. На все эти и им подобные выражения нужно смотреть не как на метафоры, а как на проявление одного из основных убеждений Пушкина.