Замечание на замечание к. Вяземского о начале русской поэзии
Замечание на замечание к. Вяземского о начале русской поэзии
Замечание на замечание к. Вяземского о начале русской поэзии, Шевырев Степан Петрович, Год: 1827
Время на прочтение: 4 минут(ы)
С. П. Шевырев
В 23-м номере ‘Телеграфа’ помещен был разбор сочинений в прозе Жуковского. Между некоторыми остроумными замечаниями критика одно в особенности обратило наше внимание по оригинальности мысли, которую оно заключает. Говоря о достоинствах Кантемира и о полезном влиянии его сатир на нравы, критик сожалеет, что Кантемир не простер сего влияния и на литературу русскую, и в следующем восклицании обнаруживает мысль новую и странную: ‘Какие благодетельные последствия’ повлеклись бы ‘за началом литературы нашей, если б первым классическим сочинением были сатиры, а не оды!’.
В первый раз встречаем мы это суждение: оно противоречит всем доселе известным мыслям классических критиков. Источник поэзии, сего первенца словесности у всех народов, есть вдохновение. От сей простой и общей истины поведем суждение наше. Вдохновение рождается от избытка мыслей и чувств в душе человека. Мысли и чувства суть плод его деятельной жизни: этому служат ясным доказательством народы, первенствующие в истории, и каждый человек в отдельности. Чем более он действует, тем более живет, а следовательно, тем более сообщается с предметами, тем более мыслит и чувствует. После смелых подвигов доблести, искушающей судьбу, следуют подвиги творящей фантазии. Это свидетельствуют нам все народы в истории словесности, сначала пробуждалась в них жизнь, они с жадностию устремлялись к действиям, сценою которых было кровавое поле войны, обогащаясь добычею сокровищ, они обогащались добычей опыта — мыслию, чувством, сознанием собственной силы — и наконец гром победоносного оружия отзывался в песнях вдохновенного барда. Эпическая поэзия и песни — вот общее начало словесности у всех народов. В подтверждение сего заметим, что в поэмах эпических прославлялись всегда войны не оборонительные, но наступательные, как смелые подвиги ума изобретательного. Таков предмет ‘Илиады’ Гомеровой, ‘Освобожденного Иерусалима’, ‘Луизиады’ Камоэнса и проч. У нас от скупой древности осталось одно бесценное произведение, которое свидетельствует сию истину. Это ‘Слово о полку Игореве’, где прославлен смелый подвиг доблестных витязей Юга. Не в нем ли должно искать зародыша нашей русской поэзии? Быть может до сих пор мы не обращали на него надлежащего внимания, так как и на все народное, но мы знаем, что и песни Омира собраны только при Солоне*.
* Здесь нельзя не заметить ошибки Хераскова. Мне кажется, освобождение от ига татарского не может быть предметом поэмы эпической, ибо здесь я не вижу смелой, всеобъемлющей мысли, а вижу плод, которого семя давно было посеяно, и который созрел под благим влиянием осторожной политики Иоанновой. Введение христианской веры Владимиром — это другое дело: предмет достойный поэмы и высшего гения, нежели Херасков.
Перейдем ко временам образования, когда нравственные силы народные после временного усыпления как бы вновь пробуждаются, когда гений-исполин, представитель своего народа, как новый Колумб, открывает сокровища второй, лучшей половины человека — мира умственного, — тогда уже поэзия является не как чадо природы, но как чадо искусства, возлелеянного науками. Но и здесь видим тот же закон развития, какой видели прежде. И образованная (классическая) поэзия заимствует у жизни деятельной ее сокровища. Она устремляется в мир познания и мыслит, а не живет. Но мертвая мысль есть скудная для нее пища: она жаждет источника жизни, его отверзает ей богатая история. Часто увлекают ее образцы чуждые, но потом, не насыщенная, снова она возвращается к своему родному, в своей отчизне находит для себя лучшую, обильнейшую жатву, — возвращается к своему началу.
Объяснив начало поэзии у всех народов вообще, перейдем к сатире и посмотрим на время появления оной. У представителей мира древнего — греков мы не находим сатиры, ее заменяла шутливая комедия Аристофана. Но поэзия в его время уже была в раздоре с жизнию и издевалась над нею, тогда как в начале своем она живет в согласии с ней и из жизни, как из источника вдохновения, черпает мысли, чувства и все свои сокровища. Омир, воспевавший жизнь деятельную, был образователем всех поэтов Греции, но кого образовали Аристофан и сатирик Гораций? Теперь каких же благодетельных последствий ожидать можно от поэзии, если она при начале своем объявит войну жизни и свету и будет смеяться, а не греметь? Критик желал бы, чтобы она восставала против предрассудков не только общества, но и языка, чтоб поэзия при начале своем имела целию — очистить нравы, преподать правила грамматики и насмешкою изгнать все нечистое из языка и общества. Не такова цель сего благородного искусства. Самая насмешка в поэзии имеет другое назначение, но не ею действует первоначальная поэзия. Она любит средства положительные, она, богатая мыслию и чувством, вдохновенная делами доблести, запоет языком гармоническим, чистым — и невольно приучит слух к звукам стройным и правильным. Она растворит душу к принятию всего высокого и благородного — и невольно очистятся нравы.
Пора нам отстать от заблуждений истекшего века, в котором думали, что комедия и сатира назначены только для исправления нравов, что поэзия создана для того, чтобы вырывать плевелы из нравственной почвы человека. Если только истребятся плевелы, что же останется? — пустое поле. Нет, когда благотворным действием поэзии взойдет и укрепится нива души человеческой, тогда плевелы истребятся сами собою — и расцветет, и созреет роскошная нива.
Итак, мы не должны и не можем желать, чтоб сатиры были первым классическим сочинением в нашей литературе. Я предпочту им размышляющую поэзию Ломоносова*. Но чтобы подтвердить примером наше суждение, взглянем на поэта более оригинального, более русского — на Державина. Не в сатирах его, к которым можно причислить стихотворения ‘К Фелице’, ‘К счастию’ и другие (я разумею здесь низшую сатиру горацианскую или Кантемировскую, а не высшую, которая духом своим близка к лирической поэзии и к коей можно отнести ‘Вельможу’), — нет, не в сатирах, говорю я, мы им любуемся, не в них он полон силы и бурного мужества, над Альпами парит он орлом — над Альпами, где развевались знамена русские, где шел Суворов, — любим мы слышать в громких звуках его лиры отголосок победных громов, сокрушивших стены Измаила. Державин — не живое ли доказательство нашей истины?
* Назначение комедии и сатиры требует отдельного рассуждения. Говорить об этом здесь — заняло бы много места и отклонило бы нас от предмета нашего. Постараемся со временем представить на суд читателям наши мысли о сих родах поэзии.
Не поэзии дело истреблять плевелы. Она, как сказали мы выше, должна растворять душу к прекрасному и благородному, она положительно действует на человека. Чистить — дело критики здравой, твердой в основании, сильной, не многословной. Ей предоставлены средства отрицательные. В таковой-то критике мы нуждаемся. Пусть поэты своим искусством освятят для нас предания родной старины, пусть в их звуках услышим мы наконец звуки родные, еще в детстве пленявшие нас и позабытые нами, пусть мыслящие, трудолюбивые критики роются в заветной сокровищнице языка, пусть они оценят произведения национальных поэтов и русским укажут на истинно русское, если холодные сердца их не узнают своего родного.
Спросят: стоила ли одна мысль такого длинного рассуждения? Но она метит на начало литературы нашей, и поэтому кто не признает ее важности? Притом же мысли новые так у нас редки, что мы должны им радоваться и вместе их оценивать. Посему же обратим внимание читателей наших на другую мысль об именах прилагательных, которую мы в той же статье встретили (см. стр. 173). Дай Бог нам чаще радоваться таким находкам, да разбогатеем и мыслями, как богаты словами.
Впервые опубликовано: ‘Московский вестник’. 1827. N 3. С. 201 — 208.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/vyazemskiy/shevyrev_zamechaniye.html