Что такое научная философія? *).
Что такое научная философія? *).
*) Русская Мысль 1888 г., кн. XII.
Х.
XI.
XII.
В. Лесевичъ.
(Окончаніе слдуетъ).
‘Русская Мысль’, кн.I, 1889
Что такое научная философия?, Лесевич Владимир Викторович, Год: 1889
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Когда двадцать лтъ тому назадъ вышло первое большое сочиненіе страсбургскаго профессора Эрнста Лааса Kants Analogien der Erfahrung и философская позиція этого мало еще извстнаго тогда ученаго опредлилась съ достаточною ясностью, Файингеръ привтствовалъ его какъ проницательнаго изслдователя философіи Канта, ясно намтившаго свою цль и идущаго къ ней твердо и неуклонно, бъ этой работ Лааса Файингеръ констатировалъ не одно только намреніе комментировать и опровергать Кантовы Аналогіи опыта, но и попытку подорвать изъ этого центральнаго пункта всю трансцендентальную философію и заложить на ея развалинахъ фундаментъ новаго зданія. ‘И если врный глазъ инженера,— говоритъ Файингеръ,— сказывается уже въ удачномъ выбор мста, гд слдуетъ заложить мину для взорванія какой-нибудь громадной каменной глыбы, то надо признать, что настоящій трудъ Лааса попалъ именно въ этотъ важный пунктъ’ {Philosophische Monatshefte. XII Band, 2 Heft, S. 443.}.
На томъ фундамент, о которомъ говорилъ здсь Файингеръ, Лаасъ сталъ вскор возводить то новое зданіе Позитивной, надъ которымъ онъ неустанно работалъ съ 1879 по 1884 годъ. Idealismus und Fosinvismus Лааса, появившійся въ трехъ томахъ въ теченіе означеннаго выше срока и оконченный незадолго до смерти автора, представляетъ несомннно одно изъ самыхъ выдающихся сочиненій во всей философской литератур послдняго времени и заслуживаетъ, конечно, самаго серьезнаго вниманія всхъ интересующихся философіей. Лаасъ, въ полной независимости отъ Ог. Конта, заново обосновываетъ позитивизмъ. Они создаетъ такой новый типъ его, который представляетъ собой расширеніе и углубленіе русла научно-философской мысли, работающей со временъ Юма и все боле и боле отодвигающей на задній планъ заносчивыя и обманчивыя идеалистическія системы, не перестающія еще длать попытки возстановленія своего стародавняго вліянія на умы, но встрчающія такія препятствія, для преодолнія которыхъ недостаточно одного историческаго обаянія.
Обозрніе главныхъ пунктовъ Позитивной философіи Лааса даетъ намъ случай познакомиться еще съ однимъ ршеніемъ занимающаго насъ вопроса и, такимъ образомъ, еще боле расширить наблюденія наши въ области современной философской литературы насколько возможно приблизиться къ тому общему ршенію нашей задачи, которое возможно установить въ настоящее время.
Вопросъ объ опредленномъ и ясномъ отграниченіи научной или позитивной философіи отъ ненаучнаго или идеалистическаго міросозерцанія возникаетъ у Лааса на первыхъ же страницахъ его труда. Указавъ на пестроту, представляемую картиной развитія философіи, Лаасъ замчаетъ, что пестрота эта усиливается еще разнообразіемъ тхъ точекъ зрнія, которыя являются руководящими при группировк различныхъ философскихъ направленій: такъ, наприм., тотъ строй воззрній, который Лаасъ нодводитъ подъ наименованіе идеализма, съ точки зрнія логики является какъ реализмъ, съ точки зрнія теоріи познанія — какъ апріоризмъ или лизмъ, а съ точки зрнія онтологіи — какъ спиритуализмъ. Нелегко распознаться среди путаницы, вносимой этою номенклатурой съ ея далеко не для всхъ извстнымъ и понятнымъ происхожденіемъ. Можно замтить, однако же, что и во всхъ этихъ обыденныхъ классификаціяхъ указывается постоянно на два главныхъ типа, подъ которые подводятся вс философскія направленія. Такъ какъ начало всей этой пестроты наименованій восходитъ къ Платону, такъ какъ Платонъ является, притомъ же, и самымъ яркимъ выразителемъ идеалистическаго типа и иметъ противъ себя вс оттнки типа ему противуположнаго, то Лаасъ его и избираетъ представителемъ этого типа, и вокругъ него, какъ перваго его провозвстника, группируетъ всхъ послдующихъ его выразителей. Изучая вслдъ затмъ характеристическія черты этого философскаго типа, Лаасъ находитъ и въ групп его противниковъ столько общихъ чертъ, что* считаетъ возможнымъ и ихъ всхъ свести къ одному антиплатоновскому или позитивному типу, къ которому и самъ примыкаетъ.
Пестрая картина, представляемая историческимъ ходомъ развитія философской мысли, чрезвычайно упрощается такою группировкой и является, какъ полагаетъ Лаасъ, надежда, что богатыя историческія изысканія дадутъ, наконецъ, плодъ, и получится руководящее основаніе для всякаго жаждущаго свта въ этой области знанія. Отдавая справедливость личнымъ достоинствамъ и генію Платона, Лаасъ иметъ въ виду показать, что ‘выспренность, геніальность и благородство души никакъ не могутъ считаться врными признаками истины, что, напротивъ того, они чаще ослпляли людей, а не освщали имъ путь, чаще лишали ихъ трезваго взгляда, чмъ укрпляли умственно’. Что же касается собственно принциповъ и платоновскаго метода, то сомнительная сторона ихъ обнаруживала себя уже не разъ, ученіе Платона тмъ опасне, чмъ привлекательне его изложеніе, чмъ обаятельне является оно для ума, чмъ сильне подкрпляетъ естественную его склонность въ духовному опьяненію.
Чары громкихъ словъ — вотъ бдствіе, противъ котораго направлены предостереженія Лааса. Трезвый мыслитель этотъ настаиваетъ на возможности высоко чтить идеалъ человчества, не подпадая, однако же, подъ гнетъ той философіи, на которой, какъ воображалъ Платонъ, только будто бы и возможно обосновать ихъ. Въ разрзъ такому воззрнію, Лаасъ утверждаетъ, что для выполненія своего назначенія методъ Платона совсмъ недостаточенъ. Въ общемъ характеръ Платона, по мннію Лааса, есть характеръ романтическій, т.-е. узкій, неплодотворный и нездоровый. Платона, вслдъ за Льюисомъ, можно, пожалуй, какъ думаетъ Лаасъ, назвать софистомъ, но, назвавъ его мистикомъ или романтикомъ, не придется уже принимать его подъ защиту по поводу обвиненія въ софистик: всякая мистика, всякая романтика полны какъ наивныхъ, такъ и искусственныхъ, т.-е. измышленныхъ, софизмовъ. Источникъ всхъ ихъ — сердце. Не забудемъ, что въ натур Платона существовала не одна только діалектическая, но и поэтическая, и художественная жилка. Платонъ, какъ утверждаетъ Лаасъ, пользовался своею діалектическою способностью вовсе^не безпристрастно, вовсе не ради ея самой, но подъ вліяніемъ импульса совершенно опредленныхъ идей,— идей чисто-романтическихъ, характеризируемыхъ объективною безпочвенностью, съ одной стороны, и субъективною, изъ сердца проистекающею необходимостью съ другой.
Стоитъ только,— замчаетъ Лаасъ,— осмотрться кругомъ, чтобы убдиться въ громадномъ вліяніи на умы этой романтической философіи. Оно было и остается и широкимъ, и глубокимъ. Нкоторые изъ ея догматовъ проницаютъ наше мышленіе и нашъ языкъ, они образуютъ какъ бы подпочву обыденнаго міровоззрнія, а также и нкоторыхъ важнйшихъ учрежденій. Сравнивая въ этомъ отношеніи платоновскій типъ съ типомъ ему противуположнымъ, мы можемъ замтить, до какой степени громадно различіе между ними по отношенію интензивности и охвата ихъ вліянія. Въ наше время даже еще замтно, что платоновскій типъ пережилъ нкогда періодъ полной побды. И, однако же, у платонизма есть хоть одна сторона, по отношенію къ которой онъ долженъ быть поставленъ ниже своего соперника: платонизму не выпало на долю установить и развить свои основоположные тезисы послдовательно, органически, научно, такъ чтобы въ наше время типъ этотъ могъ бы представиться въ боле роскошномъ и богатомъ рост, чмъ первоначально. Участь его была совершенно иная: посл того, какъ нкоторыя стороны его, выродясь въ аскетическія и экстатическія проявленія, возымли частью тлетворное, частью безобразное вліяніе на умы, другія были до такой степени очищены и съужены критикой, что въ настоящее время все, могущее въ платоновскомъ тип получить научное значеніе, производитъ своею туманностью и расплывчатостью весьма скудное впечатлніе сравнительно съ картиной, представленной типомъ противуположнымъ. Большая часть платониковъ держатся лишь той или другой изъ сторонъ общей совокупности платоновскаго ученія, и рдко встрчается такой, который могъ бы возстановить всего Платона или двинуть доктрину его къ новому фазису развитія. Поэтому-то платонизирующая философія издавна обнаружила склонность удаляться отъ научныхъ преній въ полумракъ мистическихъ врованій, которыя, переходя въ легенды и миы, какъ у самого Платона, весьма затрудняютъ отвтъ на вопросъ о томъ, гд оканчиваются образы и игра фантазіи и гд начинаются серьезная мысль и истина. Если же обратимся только къ тмъ представителямъ платонизма, которые по праву могутъ считаться философами, то хотя и встртимъ въ нихъ основныя черты платоновскаго характера, но сейчасъ же замтимъ, что черты эти являются въ связи съ разнообразными измненіями и вяніями, съ приспособленіями ко времени, обстоятельствамъ, индивидуальностямъ, съ многоразличными уступками противуположной точк зрнія, такъ что эта вншняя сторона дла производитъ впечатлніе и возбуждаетъ предположеніе, будто постоянный импульсъ и тенденція, шедшіе отъ Платона, хотя и обладали большою духовною силой, отстаивали, однако же, свои положенія противъ критики, и фактически, и логически, не безъ затрудненія. Вникая въ мотивы, руководившіе ученіемъ при противупоставленіи его воззрніямъ противуположнымъ, мы въ состояніи разглядть, скрываетъ ли оно въ себ здоровое научное зерно, или же силы его коренятся не въ объективныхъ фактахъ и оправдываемыхъ критикою задачахъ, а въ субъективныхъ и даже фантастическихъ хотніяхъ.
Такъ какъ такая геніальная и поэтическая личность, какъ Платонъ, по вліянію своему на весь длинный рядъ философовъ-идеалистовъ, иметъ громадное значеніе, то слдуетъ признать очень важнымъ раскрытіе тхъ причинъ, которыя побуждали Платона противоборствовать воззрніямъ, представителемъ которыхъ является по Платону же Протагоръ, и заботиться о созданіи ученія, могущаго совмстить самостоятельность и необоримость. Платону казалось, что однимъ изъ главныхъ затрудненій, оказавшихся для Протагора непреодолимыми, заключалось въ обманчивости чувствъ, какъ орудій воспріятія. Онъ считалъ послдствія этой обманчивости пагубными для достоинства науки и настаивалъ на необходимости подчинить ихъ какому-нибудь высшему неизмнчивому принципу, затмъ, онъ, разумется, отвергалъ годность воспріятія, какъ достоврнаго основанія для познанія, и проводилъ ту мысль, что объективно-существующія и соотвтствующія понятіямъ реальности никогда не могутъ подпасть воспріятію, хотя и играютъ въ процесс познаванія первенствующую роль, и дале, онъ утверждалъ, что такъ какъ наука иметъ своимъ предметомъ истину, истина же высказывается не въ страдательныхъ состояніяхъ воспріятія, а въ сужденіяхъ — продуктахъ категоріи чисто-духовнаго характера, то сенсуалистическая теорія Протагора, какъ явно несостоятельная, должна быть отвергнута. Наконецъ, воспріятіе, по его убжденію, не могло представить достаточно прочной, объективной гарантіи истины, а потому онъ и искалъ для нея устойчивое объективное обоснованіе. Такое обоснованіе могла дать, со его воззрнію, идея блага, сама въ себ покоющаяся, не нуждающаяся въ дальнйшемъ обоснованіи, абсолютная. Утверждая на ней не только познаніе, но и бытіе, Платонъ думалъ положить такимъ образомъ предлъ всему произвольному, измнчивому и противорчивому, разсчитывая при этомъ на возможность окончательнаго и прочнаго установленія науки.
Чтобы имть возможность представить себ со всею ясностью воздйствіе Платоновой философіи какъ на его сторонниковъ, такъ и на противниковъ, Лаасъ считаетъ необходимымъ войти въ ближайшее разсмотрніе различныхъ сторонъ или мотивовъ этой философіи. Особенность воздйствія Платоновой философіи на ея послдователей заключалась въ томъ, что не одинъ изъ нихъ не воспроизвелъ всхъ ея сторонъ во всей ихъ полнот, по этой причин является необходимость въ различеніи мотивовъ и ихъ сопоставленіи. Само собою разумется, что намъ возможно привести здсь только резюме того обширнаго и тщательно-обработаннаго анализа, который читатель можетъ найти въ первомъ том Лаасова Идеализма и позитивизма.
Главныхъ мотивовъ (или сознательно-ясно, или въ форм смутныхъ побужденій), вліявшихъ на установленіе основныхъ положеній платонизма, Лаасъ считаетъ всего пять. Первымъ изъ нихъ Лаасъ выставляетъ чрезмрное переоцненіе математическихъ образцовъ и несообразное дйствительности подражаніе имъ, какъ строго сцпленному (силлогистическому) веденію доказательствъ. Все, приложимое къ наглядно представляемымъ и, вмст съ тмъ, постояннымъ и всегда однообразно обозначаемымъ понятіямъ математики, представляется приложимымъ и ко всякаго рода понятіямъ вообще. Почему, казалось бы, не допуСтать, что бытіе, взятое во всей его совокупности, не скрываетъ цлую систему вчныхъ онтологическихъ истинъ, подобно тому, какъ пространство — систему истинъ математическихъ? Какое имемъ мы основаніе отвергать возможность разложенія всякаго рода понятій дедуктивнымъ путемъ на систематически разчлененные предикаты, содержащіеся въ этихъ понятіяхъ и изъ нихъ выводимые, подобно тому, какъ то иметъ мсто по отношенію понятій треугольника или круга? Таковы предположенія и цли, къ которымъ влеклись умы не въ силу одной только индивидуальной склонности или личнаго предположенія философовъ. Инстинктивныя стремленія ихъ несомннно подкрплялись вліяніемъ состоянія наукъ во времена Платона. Ни одна наука той эпохи не могла посягать на сравненіе съ математикой по отношенію научной законченности. Притомъ же, не только тогда, но и теперь еще не рдко видятъ въ математик образецъ всякой, дедуктивной науки. Подъ этимъ обаяніемъ математики и сложилось мнніе, что истинною наукой можно считать только такую, которая можетъ усвоить себ пріемы математики. Изъ предпосылки, заключающейся въ такомъ мнніи, вытекало само собою:
1) что дедукція и систематизація были неотмнимо-обязательны, 2) что во всхъ тхъ случаяхъ, когда для нихъ не оказывалось почвы, не могла быть констатирована и истинная наука, 3) что онтологическія понятія подлежатъ такой же строгой систематизаціи, какъ и математическія, и, наконецъ, ко всему этому примыкало то наивное и роковое мнніе: 4) что такія ‘понятія’ могутъ просто-на-просто быть заимствуемы изъ обыденной рчи, причемъ допускалась мысль о безполезности изслдованія генезиса, многосмыслія и растяжимости заимствованныхъ обозначеній. Послдующее время дало подтвержденія въ широкомъ распространеніи того умонастроенія, которое обусловливало возникновеніе и развитіе этого мннія. Въ заключеніе своей характеристики этой стороны платоновскаго типа Лаасъ находитъ, что, принимая во вниманіе ея позднйшую исторію, ее слдуетъ назвать математизирующею или схоластическою.
Въ математическому мотиву тсно примыкаетъ уже у Платона и еще тсне у нкоторыхъ его послдователей и тотъ, на который Лаасъ считаетъ нужнымъ обратить особенное вниманіе и который въ его изложеніи является какъ второй мотивъ платонизма, а именно: стремленіе къ сведенію всякаго научнаго познанія и всякаго нравственнаго дянія къ такимъ абсолютнымъ принципамъ или даже къ единому понятію или положенію, которыя не нуждались бы въ дальнйшемъ обоснованіи, да и не были бы способны къ нему. Послднимъ этимъ принципомъ у Платона является, какъ и было уже замчено выше, идея блага, она и есть тотъ ‘безусловный’, ‘всеобщій принципъ’, который почитается краеугольнымъ основоначаломъ всей философіи. Пользуясь терминомъ самого Платона, Лаасъ называетъ этотъ мотивъ идеализма стремленіемъ къ абсолюту. Діаметральною противуположностью этому стремленію является самоограниченіе, самоотреченіе, резигнація вообще, самое же стремленіе, по замчанію Лааса, принимаетъ у различныхъ мыслителей различныя формы: поэтическій пошибъ у однихъ, мистико-сантиментальный складъ у другихъ,— соединеніе того и другаго у самого Платона.
Какъ третью характеристическую черту, отличающую платоновскій типъ, Лаасъ считаетъ убжденіе въ существованіи для нашей дятельности и для ‘бытія’ вообще извстныхъ руководящихъ или нормативныхъ законовъ. Законы эти, согласно такому убжденію, имютъ свои корни не въ нашей чувственности, не въ фактахъ дйствительности, а въ иной области,— области, называемой, согласно платоновскому словоупотребленію, ‘духомъ’, ‘разумомъ’ Они потому уже должны представляться сверхчувственными и апріорными, что именно они сообщаютъ всему чувственному бытію и всякому стремленію снабженнаго органами чувствъ существа форму и устойчивость, назначеніе и направленіе. Все дйствительное познается только при ихъ посредств, все желаемое только благодаря имъ получаетъ санкцію. Эту сторону платонизма) Лаасъ называетъ раціоналистическою или апріористическою.
Въ связь съ третьимъ мотивомъ Лаасъ вводитъ четвертый и Четвертый онъ формулируетъ такъ: наши воспріятія и чувствованія, такъ же какъ и образующіеся изъ нихъ продукты памяти, чувственныхъ побужденій и страстей, являются такими психическими состояніями, которыя въ послднемъ итог обусловливаются извн, чрезъ посредство организма, и должны считаться чисто-пассивными состояніями сознанія. Рядомъ съ ними необходимо признать ‘чистыя’ проявленія нашей ‘высшей’ самобытности,— проявленія, имющія свою исходную точку не вн этой самобытности, а внутри ея. Они, какъ то указалъ уже Платонъ, обозначаются уже въ акт сужденія, мы подмчаемъ ихъ и въ формированіи и упорядоченіи пассивно-усвоеннаго матеріала воспріятій, обнаруживаемъ во всхъ нашихъ ‘дйствіяхъ’, въ нихъ мы видимъ активныя движенія нашего я, вскрытіе присущей намъ самопобудительности (спонтанейности), подтвержденіе нашей ‘свободы’, они и мыслятся поэтому какъ нчто специфически-отличное отъ чувственно-естественнаго механизма, они поэтому и противупоставляются ему. Высказанной этою формулировкой мысли Лаасъ придаетъ названіе мотива самопобудительности (Spontaneitts-Motiv) и считаетъ его тмъ мотивомъ, который хотя и можетъ быть уже подмченъ у самого Платона, но который только въ позднйшее время достигъ своего полнаго развитія.
Тмъ за то полне, сильне и опредленне обозначается у самого Платона пятый мотивъ. Лаасъ усматриваетъ его въ горячей вр въ ‘духовный’ принципъ, который ‘мыслитъ’ и ‘познаетъ’, ставитъ себ практическіе идеалы и вызываетъ къ жизни нашу дятельность, — принципъ, формы и законы котораго соизмримы познаваемому бытію, но самое бытіе котораго должно быть отнесено не къ этому міру воспріятій, гд онъ временно проявляется, а къ міру сверхчувственному. Этотъ мотивъ Лаасъ называетъ сверхчувственнымъ или трансцендентнымъ.
Представивъ въ общихъ чертахъ характеристику мотивовъ, вскрываемыхъ Лаасомъ у всего математизированнаго, раціонализированнаго, спиритуализированнаго и, вообще говоря, метафизицированнаго мышленія, мы можемъ обратиться теперь къ общему характеру этого самаго мышленія и представить хоть бглый абрисъ его основныхъ чертъ.
Уже ране читатели могли замтить и отчасти оцнить значеніе, придаваемое Лаасомъ роли хотнія въ экономіи нашего мышленія. Возвращаясь не разъ къ этому вопросу въ разныхъ мстахъ своего сочиненія, Лаасъ пополняетъ приведенное выше указаніе и констатируетъ, что хотніе, потребность, интересъ обусловливаютъ то ‘безпокойство’, которое испытывается всякимъ, кто замчаетъ отсутствіе предмета, могущаго доставить ему удовольствіе. Полученіе такого предмета и обладаніе имъ замняетъ безпокойство ‘удовлетвореніемъ’, а когда идетъ рчь о сфер умственной дятельности — объясненіемъ, или, соотносительно, пониманіемъ. Лаасъ припоминаетъ при этомъ, что уже Милль показалъ, какое громадное разнообразіе способовъ объясненія было и остается въ ходу у разныхъ народовъ и какъ часто ‘объясненіе’ подъ вліяніемъ внушеній обыденной жизни, обыкновенно преодолвающихъ внушенія научнаго методическаго мышленія, замняютъ только одну тайну, еще кажущуюся странною, другою, переставшею уже казаться такою. Примры, могущіе иллюстрировать перипетіи разнаго рода объясненій, такъ обильны въ исторіи философіи и такъ общеизвстны, что долго останавливаться надъ ними нтъ никакой надобности. Всякому извстны объясненія, предъявляемыя, наприм., тми, которые искали и находили утоленіе своего безпокойства въ сведеніи всхъ явленій къ вод, воздуху, огню и т. д. Особенное вниманіе при этомъ слдуетъ обратить только на то обстоятельство, до какой степени твердо принималась та или иная ‘потребность’ за совершенно достаточный мотивъ и какъ пестры, подчасъ противуположны были способы удовлетворенія этой потребности. Такъ, напримръ, общая причинная связь явленій, представляющая для стремящагося къ ‘объясненію’, какъ regressns in infinitum, возбуждаетъ въ ум метафизика потребность завершенія или замкнутія этой цпи. Лейбницъ находитъ, напримръ, что послднее звено должно непремнно быть ‘hors de suite des choses contingentes’… ‘autrement on n’auroit pas encore une raison suffisante, o Ton pt finir’. Лаасъ замчаетъ по этому случаю, что едва ли одно хотніе покончить съ сознанною потребностью достаточно для того, чтобъ избгнуть причиняемаго ею безпокойства, и приводитъ при этомъ на память читателю, что Аристотель допускалъ вчное движеніе, Лейбницъ же считаетъ необходимымъ сослаться на свой ‘принципъ достаточнаго основанія’.
Таковъ въ его основныхъ чертахъ характеръ ‘объясненія’ въ исторіи метафизики, и въ этомъ его смысл и значеніи и называетъ его Лаасъ ‘такъ называемымъ объясненіемъ’ — ‘Sogenannte Erklrung’. Въ прямой зависимости отъ такого ‘объясненія’ находится, конечно, и ‘познаніе’ у всхъ метафизически настроенныхъ мыслителей. Вс они смшиваютъ обыкновенно ‘познаніе’ (Erkennen) съ ‘объясненіемъ’ (Erklren) и требуютъ и для познанія сведенія къ абсолютнымъ реальностямъ, къ разысканію основанія, принципа, сущности даваемыхъ опытомъ фактовъ и ихъ законовъ.
Ложные пути, которые принимала и принимаетъ мысль, гоняющаяся за этими химерами, очень разнообразны. Влекомая указанными выше мотивами, она принимаетъ то ту, то другую изъ ‘фикцій’ объясненія за высочайшее проявленіе истины и строитъ при ея помощи т воздушные замки, которыми полна исторія метафизики. Было бы слишкомъ долго слдить за всею тою разрушительною работой, благодаря которой и Лаасъ въ свою очередь справедливо заслужилъ названіе Alleszgermalmer’а, мы остановимся только на нкоторыхъ особенно важныхъ пунктахъ. Обратимъ, прежде всего, наше вниманіе на понятіе ‘субстанціи’. Терминъ этотъ, какъ извстно, принадлежитъ къ числу самыхъ ходкихъ изъ всего нашего мысленнаго инвентаря по отношенію къ вопросамъ онтологическимъ. Онъ иногда служитъ мостомъ для перехода въ трансцендентные регіоны, но, какъ замчаетъ Лаасъ, только для тхъ, которые не думаютъ предварительно о многосмысленности этого выраженія, а также и о явныхъ слдахъ его эмпирическаго происхожденія, замчаемыхъ при разсмотрніи каждаго, отдльно взятаго, его значенія.
‘Субстанція’,— какъ мтко замчаетъ Лаасъ,— есть только разсчитанная на внушительность замна простаго термина ‘вещь’, т.-е. связанной въ конкретное единство и пріуроченной къ одному и тому же мсту совокупности свойствъ и силъ. Изъ всей этой суммы, подъ внушеніемъ логическаго сужденія и вліятельныхъ интересовъ, обыкновенно выдляется нчто среди измненій постоянное, сосуществующее, въ противуположность послдовательному, и получаетъ значеніе ‘субстанціи’. Такимъ образомъ, понятіе вещи, извстнаго конкретнаго единства, распалось на дв части: субстанцію и анциденцію. Затмъ оставалось еще сдлать шагъ къ присвоенію субстанціи новаго свойства — самостоятельности. Мало-по-малу самостоятельность эта получила то опредленіе значенія, которое она иметъ у Спинозы, стада тмъ, ‘quod in se est et perse concipitur’. И вотъ, и въ наше время подъ субстанціей разумютъ то, что независимо отъ чего бы то ни было другаго остается неизмннымъ при всхъ окружающихъ его перемнахъ. Мы будемъ еще имть случай представить нкоторыя разъясненія взгляда Лааса на понятіе субстанціи, а теперь замтимъ только, что Лаасъ не считаетъ возможнымъ выжать изъ понятія субстанціи какія бы то ни было заключенія, годныя для перехода къ трансцендентному. Образованіе понятія субстанціи и пользованіе имъ очень натуральны, но не слдуетъ видть въ немъ какого-то откровенія и не увлекаться химерическою надеждой чрезъ его посредство проникнуть въ область ‘an sich’.
Спиритуалисты, какъ извстно, не стснялись многосмысленностью и текучестью термина ‘субстанція’, но пользовались зыбкостью почвы, представляемою этимъ терминомъ, и старались возвести на ней свое причудливое мистико-метафизическое зданіе. Мы имли уже случай познакомить читателя съ глубокомысленнымъ и остроумнымъ разсужденіемъ Бэна, доказавшаго какъ нельзя лучше призрачность спиритуалистическихъ поползновеній и преподавшаго благой совтъ ‘не пытаться извлекать солнечные лучи изъ этого огурца’, замтимъ теперь, что т, для которыхъ авторитетъ Бэна ‘не довлетъ’, могутъ обратиться къ ‘парадлогизмамъ чистаго разума’ Банта и такимъ образомъ освжить въ памяти старыя истины. Бантъ, впрочемъ, не въ одномъ только этомъ случа, но и во многихъ другихъ, какъ неоднократно признаетъ Лаасъ, много сдлалъ для подготовленія почвы для позитивной философіи, и нкоторыя его положенія, какъ увидимъ дале, были переработаны Лаасомъ и введены въ его изложеніе. Вмст съ тмъ, однако же, Лаасъ удляетъ не мало мста и полемик съ этимъ великимъ философомъ, такъ много увлекавшимся тми мотивами платоновскаго характера, о которыхъ было говорено выше. Одно только раскрытіе этихъ мотивовъ и обусловливаемой ими тенденціи Байтовой мысли нердко можетъ, по мннію Лааса, обнаруживать узость и несостоятельность многихъ аргументовъ автора Критики чистаго разума. И если оставить въ сторон многосмысленность и измнчивость терминовъ, которыми пользовался Бантъ и которыя часто затрудняютъ отвтъ на вопросъ: не нногосмысленны ли и измнчивы и соотвтствующія терминамъ этимъ понятія, если пренебречь всею этою стороной въ сочиненіяхъ Банта и только имть въ виду идею цлаго, то придется сказать, что эта идея я была проникнута тенденціей, заключавшеюся въ подготовленіи почвы для метафизической вры, направленной къ міру сверхчувственному. Эта предвзятость (Voreingenommencheit), впрочемъ, не единственная у Банта, видную роль играетъ у него и другая — идеалъ науки. На этомъ пункт Бантъ очень близко соприкасается съ своимъ предшественникомъ Платономъ: оба, сакъ замчаетъ Лаасъ, установляли свои взгляды и считались съ дйствительнымъ значеніемъ данныхъ условій, оба не вырабатывали ихъ сообразно съ имвшимися въ ихъ распоряженіи объектами, а свободно творили, подгоняя потомъ подъ нихъ дйствительность. Тогда какъ мы, позитивисты, говоритъ Лаасъ, довольны и тмъ, что намъ удается понять, какимъ образомъ изъ данныхъ воспріятій и постепенно развивающихся потребностей могутъ образоваться извстныя познавательныя стремленія — Платонъ ставитъ собственное свое требованіе о томъ, что истинный объектъ науки долженъ обладать вчностью, неизмняемостью и постоянствомъ, дискредитируя, такимъ образомъ, значеніе данныхъ воспріятія, а Бантъ заявляетъ, что наука въ собственномъ смысл должна быть аподиктическою, апріорною, сознающею идею необходимости, выводящею познаніе изъ однхъ только возможностей, и утверждаетъ, что познаніе, не переходящее предлы эмпирической достоврности, не есть познаніе въ собственномъ смысл. Въ связи съ этимъ взглядомъ на познаніе находится у Банта и понятіе о возможности иныхъ (нечеловческихъ) познаній. Предвзятость, служащая основою этого понятія, ведетъ уже прямо въ область мистики.
Мы ограничимся этими общими указаніями Лааса на значеніе Байтовой философіи и не станемъ излагать даже и вкратц его обширныхъ критическихъ замчаній на главнйшія воззрнія недавно еще такъ увлекавшаго нмецкіе умы мыслителя. У насъ, какъ извстно, ‘поворотъ къ Банту’, оставившій такое яркое и еще свжее воспоминаніе въ философской литератур Германіи, прошелъ едва замтнымъ. Въ настоящее время представляется для насъ важнымъ не столько ознакомленіе съ критическою оцнкой мало-извстнаго у насъ Банта, сколько сосредоточеніе вниманія на той новой философіи, которая возникла частью на почв, подготовленной Бантомъ, частью на развалинахъ его системы. Лаасъ принадлежитъ, конечно, къ числу самыхъ видныхъ и вліятельныхъ представителей этой новой философія, и намъ пора теперь перейти къ очерку положительной стороны того строя, который она пріобрла въ его рукахъ.
Охарактеризованному въ предшествовавшихъ строкахъ міросозерцанію съ его мотивами, тенденціями и пріемами, вдохновляющимися и до сихъ поръ духомъ Платоновой философіи, противупоставляеть Лаасъ то трезвое научное познаніе, которое только въ новйшее время успло вступить на путь непрерывнаго развитія и которому удалось мало-по-малу побороть вковчное вліяніе старой метафизики. Родоначальникомъ этого философскаго направленія Лаасъ считаетъ Протагора и утверждаетъ, что, затмъ, только съ Юма возстановляется забытый живой родникъ здравомыслія, надъ расширеніемъ и углубленіемъ котораго работаетъ уже не первое поколніе мыслителей.
Отъ Юма собственно и ведетъ Лаасъ генезисъ своей доктрины, черезъ Дж. Ст. Милля, помимо Ог. Конта. Онъ смотритъ на основныя положенія его системы — законъ трехъ состояній и классификаціи наукъ,— какъ на такія, въ которыхъ хотя и проявился умъ, а отчасти врная наблюдательность ихъ творца, но которыя, въ то же время, своею искусственною конструктивностью напоминаютъ построенія никого иного, какъ Гегеля. Примыкая, такимъ образомъ, непосредственно къ Миллю, Лаасъ не желаетъ, однако же, раздлять всхъ его воззрній и соглашаетей съ Джевонсомъ по нкоторымъ пунктамъ его критики Миллевой Системы логики. Не считаетъ онъ непогршимымъ и Юма, но все же находитъ у него такія научно-философскія положенія, которыя стали бы мы тщетно искать у другихъ мыслителей. По этой причин Лаасъ и считаетъ Юма ближайшимъ провозвстникомъ современной позитивной философіи.
Твердо увренный, что всякая философія, не опирающаяся на теорію познанія, не можетъ разсчитывать на устойчивость, Лаасъ и кладетъ во главу угла обработку гносологическихъ вопросовъ. Само собою разумется, что остріе его теоріи познанія обращено противъ ‘фантасмагорій’ идеализма, но онъ не теряетъ, вмст съ тмъ, изъ вида и проявленій крайняго скептицизма, противъ которыхъ боролся уже и ране. Считая главными представителями идеализма, какъ мы знаемъ уже, Платона и Канта, Лаасъ не теряетъ изъ вида того обстоятельства, что оба эти мыслители прежде всего направляли силы свои противъ ‘скептицизма’, хотя каждый изъ нихъ имлъ объ этомъ общемъ враг свое особое понятіе. Разумлся ли, однако, подъ скептицизмомъ крайній гераклитизмъ съ его идеею неудержимой измнчивости и текучести, исключавшею возможность существованія чего-либо субстанціальнаго и абсолютнаго, или являлся скептицизмъ въ форм теоріи причинности Юма, исключавшей возможность метафизическаго перехода къ ‘вещи въ себ’,— все же для идеализма одинаково угрожала опасность потерять занятую еще элеатами позицію, защищавшую излюбленный ими тезисъ о недостаточности чувственнаго познанія и о бытіи рядомъ съ міромъ воспріятій иного высшаго міра сверхчувственныхъ объектовъ (‘идей’ или ‘нуменовъ’). Эту-то философскую фантастику и иметъ въ виду Лаасъ. Задачею своей онъ ставитъ окончательное ея преодолніе и устраненіе. Еще въ своихъ Аналогіяхъ опыта онъ развивалъ мысль о томъ, что мышленіе наше не можетъ простираться за предлы дйствительнаго міра и что невозможно рядомъ съ реальнымъ бытіемъ міра воспріятій допускать еще множество формъ инобытія. Такая возможность, доказывалъ тогда Лаасъ, допустима только какъ контрастъ, полезный для характеристики бытія дйствительнаго, не боле. ‘Намъ извстно одно только мышленіе, какъ таковое,— говоритъ онъ,— именно то мышленіе, которое вращается въ области мыслемрныхъ данностей, а не въ области фантастическихъ образовъ, которое даже и тогда, когда обращается къ воображаемымъ формамъ, не теряетъ изъ вида нитей, ведущихъ къ міру дйствительному. Дале: намъ извстно одно только бытіе, какъ таковое, именно то бытіе, которое разстилается передъ субъектомъ и является въ столь многосторонней и интенсивной логической окраск, что въ во многихъ случаяхъ трудно бываетъ ршить, нами ли самими свободно измышлены т формы и методы, которые жы прилагаемъ къ дйствительности и такимъ образомъ интеллектуализируемъ это бытіе, или же дйствительность сама доставляетъ намъ ихъ непосредственно и мы только отвлекаемъ ихъ отъ нея. Во всякомъ случа, эти формы и методы развиваются въ непрестанномъ обмн съ дйствительностью. Такимъ образомъ, идея возможности бытія, обртающаяся вн предловъ бытія эмпирическаго, должна быть, во всякомъ случа, разсматриваема какъ идея позднйшая, и ей можетъ быть предоставлено мсто лишь постольку, поскольку то требуется мышленіемъ о дйствительности и поскольку къ ней приложимъ принципъ тождества и другіе принципы, необходимые для нашей мысли и неустранимые изъ нея. И если мышленіе, сперва заинтересованное даннымъ бытіемъ, можетъ при дальнйшемъ ход ‘воемъ замтить, что попытки его для объясненія дйствительнаго бытія ведутъ къ такому мышленію, въ которомъ принципъ тождества не находитъ себ приложенія, въ которомъ дважды-два не составляютъ четырехъ и т. п., то оно или будетъ считать себя заблуждающимся, или безсильнымъ къ возстановленію мыслимости. Во всякомъ же случа, прилагать къ области реальнаго абсолютное противорчіе и безсмысліе было бы не такъ легко, какъ созидать математику на положеніяхъ врод того, что сумма угловъ прямолинейнаго треугольника мене двухъ прямыхъ и т. д.’.
Для внимательнаго читателя разумется уже само собою, что если Лаасъ такимъ образомъ обосновываетъ свое отрицаніе метафизическихъ фантасмагорій, то онъ неизбжно утверждаетъ, вмст съ тмъ, что вс наши представленія, какъ бы они тонки и возвышенны ни были, могутъ существовать только какъ первоначальныя или закономрно выработанныя и преобразованныя воспріятія. Вопреки мннію философовъ, воображающихъ, что всякое отвлеченное понятіе должно быть непремнно апріорное и мтить на объектъ трансцендентный, Лаасъ ищетъ реальные корни каждой изъ абстракцій высшаго порядка и вс ихъ низводитъ на одну общую почву.
Отстаивая свою позицію противъ напора идеалистовъ, желающихъ непремнно видть въ ‘объективности’ и ‘дйствительности’ сенсуализма лишь нчто подпадающее вншнимъ чувствамъ, Лаасъ озабочивается защитой этой позиціи и съ другой стороны,— со стороны того скептицизма, который ищетъ опору въ сенсуализм же, но, сбиваясь съ пути, впадаетъ’ въ цлый рядъ внутреннихъ противорчій и ошибокъ {Скептицизмъ, о которомъ здсь идетъ рчь, и есть именно тотъ, который у васъ недавно еще хотли выдать за характеристическій признакъ нашего національнаго ума. Скептицизмъ этотъ, увряли насъ, мало похожъ на здоровое сомнніе Декарта или Канта, нашъ скептицизмъ стремится будто бы поразить ‘самую идею достоврности истины’, стремится ‘подорвать самый интересъ къ познанію’ и иметъ своею формулой: ‘все одинаково возможно и все одинаково сомнительно’. Странное дло, однако же: нтъ, никакой возможности указать хоть на одно лицо, въ которомъ такого рода скептицизмъ, нашелъ бы у насъ свое воплощеніе, а, между тмъ, на Запад онъ проводился не разъ систематически въ отдльныхъ сочиненіяхъ и находилъ одобреніе въ журналахъ. Лаасъ борется съ нсколькими изъ представителей этого скептицизма, а у насъ они неизвстны даже и по имени. Что же это за удивительный русскій скептицизмъ! (Кром Idealismus und Positivismus. III. S. 606 und 671, см. статью Лааса въ Vierteljahrsschrift fr Wiss. Ph, VI. Jahrgang.Zweites Heft, S. 281—247).}.
И такъ, философіи, чтобы стать научной, должно умть избжать двухъ крайностей: безплодныхъ мечтаній и столь же безплодныхъ сомнній, и твердо держаться на той почв, которая можетъ дать ей и устойчивость, и вс условія, необходимыя для успшнаго ея развитія.
Первое зерно той теоріи познанія, которое создало ей эту почву, Лнасъ усматриваетъ въ извстномъ тезис Протагора о неразрывной связи субъекта и объекта. Этотъ тезисъ иметъ, по мннію Лааса, громадное значеніе для установленія позитивной точки зрнія. И если Протагоръ — чему бы онъ тамъ помимо этого положенія ни училъ — остается въ нашихъ глазахъ первымъ провозвстникомъ научнаго типа въ философіи, то нельзя отвергать, что его имя должно произноситься нами съ большею почтительностью, чмъ это было до сихъ поръ принято. Вслдъ за Протагоромъ выдвигаетъ Лаасъ значеніе коррелативизма или соотносительности субъекта и объекта на первый планъ. Субъектъ и объектъ,— говоритъ онъ,— суть нераздлимые близнецы, каждый изъ нихъ удерживается или падаетъ, смотря по тому, устойчивымъ или шаткимъ оказывается соотносительный элементъ. Мы не можемъ мыслить воспринимающаго субъекта остающимся безъ воспріятій, мы утверждаемъ, что ‘сознаніе’, ‘я’ и другія названія, подъ которыми является передъ нами субъектъ, могутъ имть только указанный выше соотносительный смыслъ и за предлами чувственнаго воспріятія не значатъ ровно ничего.
Коррелативизмъ, по мннію Лааса, нисколько не нуждается для своегофактическаго узаконенія (sachliche Legitimation) въ метафизической подпочв. Можно установить только доступный для всякаго и подлежащій всеобщей проврк фактъ, что объекты извстны намъ непосредственно, какъ содержаніе сознанія, cui objecta sunt, а субъекты — только какъ центры отношеній, какъ сборные пункты или какъ оборотная сторона воспринятаго содержанія, quibus subjecta sunt, и дале, что непосредственно извстные намъ объекты и субъекты не могутъ быть принимаемы какъ существующіе ‘an sich’, что они признаются существующими только при условіи взаимной связи, что они совмстно возникаютъ, совмстно пребываютъ и всегда остаются нераздлимыми.
Обосновываемая Лаасомъ на тезис коррелативизма теорія познанія хотя и повторяетъ старое положеніе, что природа есть ‘явленіе’, но повтореніе это, какъ поясняетъ Лаасъ, не сопровождается заботою о раскрытіи ‘сущности’ или ‘принципа’, скрывающихся за явленіемъ и обнаруживающихся при его посредств. Нтъ, ‘явленіе’ принимается не въ этомъ смысл. Выраженіе ‘природа и есть явленіе’ означаетъ только относительность понятія природы, т.-е. выражаетъ лишь то, что природа мыслится какъ объектъ по отношенію къ воспринимающему субъекту, тогда какъ существованіе этого самаго субъекта, этого ‘я’, въ свою очередь не допускается безъ соотносительнаго ‘не я’, безъ содержанія, доставляемаго воспріятіями. Дйствительность мыслящаго ставится, такимъ образомъ, не выше дйствительности мыслимаго, объекты не считаются пребывающими вн сознанія, но и не предполагаются существующими ‘въ насъ’, утверждается только, что они существуютъ по отношенію къ намъ, какъ мы существуемъ по отношенію къ нимъ. ‘Не я’ представляется при этомъ относительно ‘я’ какъ совокупность возможныхъ ощущеній, хотя и различныхъ для каждой отдльной личности, но могущихъ мыслиться какъ закономрное сліяніе въ одно общее цлое. Это общее цлое представляетъ собою идеальную картину, которая должна быть поставлена выше всхъ случайныхъ отношеній и представляться объектомъ не единоличнаго сознанія, а сознанія вообще. Пользуясь этимъ кантовскимъ терминомъ и разъясняя его значеніе для позитивной философіи, Лаасъ говоритъ, что соотвтствующій ‘сознанію вообще’ объективный міръ есть всеобщій объектъ представленія всхъ ощущающихъ существъ, какъ бы иногда ни являлся онъ неопредленнымъ, тусклымъ и измненнымъ въ воспріятіи отдльной индивидуальности.
Теперь, когда мы хоть въ общихъ чертахъ познакомили читателя съ идеей коррелативизма, какъ ее выработалъ Лаасъ, и дополняющихъ ее понятій ‘сознанія вообще’ и ‘объективнаго міра’, мы можемъ перейти къ изложенію соображеній, которыя выставлены Лаасомъ по вопросу о переработк того принципа, критику котораго мы представили ране, именно: принципъ ‘объясненія’ или соотносительно ‘пониманія’.
По мннію Лааса, позитивистъ долженъ изучать разнообразные пріемы ‘объясненія’, представляемые исторіей человческой мысли, и стараться вскрыть руководящія всми ими потребности, какъ элементъ, присущій всмъ имъ. Онъ долженъ наблюдать смну однихъ потребностей другими и справедливо оцнивать т объясненія, которыя при сравненіи съ предшествовавшими представляются боле цлесообразными и въ сравнительно высшей мр служащими установленію простоты, послдовательности и систематичности въ области мысли, идущихъ рука объ руку съ устраненіемъ объясненій боле слабыхъ или же совсмъ вредныхъ. Во всякомъ случа, на вс эти объясненія онъ смотритъ какъ на отвлеченныя понятія, вспомогательныя представленія, фикціи архитектонической фантазіи, субъективныя врованія, вс они обладаютъ для него цнностью въ той именно мр, которая является соотносительно съ вызвавшею ихъ потребностью,— потребностью ‘объяснить’ все непосредственно-данное какими-либо причинами, всегда принимающими въ метафизической онтологіи трансцендентный характеръ. Позитивистъ долженъ знать, какъ и почему вс эти трансцендентныя фикціи, какими бы смлыми мотивами он ни были вызваны, имютъ безусловную цнность для тхъ, которые приписываютъ имъ какое-то абсолютное значеніе.
Онтологическія построенія, поясняетъ дале Лаасъ, начинаются иногда, какъ, напримръ, у Декарта и Гербарта, съ предположенія, что мышленіе, переживъ длинный рядъ иллюзій, предразсудковъ и противорчій, можетъ подъ вліяніемъ кореннаго сомннія придти къ убжденію о необходимости избрать для себя чистый разумъ новою точкой отправленія. При ближайшемъ же разсмотрніи, однако, эта новая точка отправленія оказывается не боле, какъ стародавнимъ пошибомъ мышленія, попрежнему, питающимся хотніями и потребностями. Такъ, у Декарта, наприм., вслдъ за его принципіальнымъ сомнніемъ, тотчасъ же вмст съ ‘cogito ergo sum’ прорывается наружу всмъ индо-европейскимъ народамъ вндренная многовковымъ вліяніемъ языка схема субстанціи и акциденцій, — схема, которая немедленно же приводитъ въ смшенію понятій эмпирическаго и трансцендентнаго я и является источникомъ большой неурядицы. Каково бы ни было происхожденіе потребности, которой отвчала эта схема, все же она въ значительной степени владетъ умомъ Декарта и оказываетъ значительное вліяніе на все послдующее метафизическое мышленіе.
Вліяніе этой же схемы Лаасъ усматриваетъ и въ атомистическомъ пріем ‘объясненія’. Объясненіе это,— говоритъ Лаасъ,— первоначально имло значеніе метафизической, ‘отъ разума’ исходящей гипотезы (или теоріи), теперь же проницательные современные физики вводятъ ее въ достодолжныя границы. Мы въ атомахъ признаемъ реальнымъ только то, что могло бы представиться намъ, если бы мы вывели наши чувства изъ ихъ зависимости отъ естественныхъ условій и въ неопредленной степени усилили способность микроскопическаго увеличенія, свойственнаго нашему зрнію. Но мы далеки отъ мысли видть въ атомахъ абсолютныя реальности, ‘вещи въ себ’, обладающія какою-то специфическою невоспрининаемостью. Для насъ они только въ силу гипотезы представляютъ составную часть воспринимаемаго міра и, какъ ‘вещи въ себ’, считаются нами не боле, какъ фикціи.
Атомистико-механическая гипотеза (или фикція),— разсуждаетъ дале Лаасъ,— оказалась въ высокой степени состоятельною и полезною. Позитивистъ можетъ только желать, чтобъ она развилась сколько возможно полне и была проведена настолько послдовательно, насколько то окажется исполнимымъ. Онъ самъ изъявляетъ готовность заняться изслдованіемъ функціональной зависимости духовныхъ явленій и процессовъ отъ механическихъ, физическихъ, химическихъ, физіологическихъ условій. Въ такой же мр можетъ онъ считать себя заинтересованнымъ и вопросомъ о сведеніи къ этой ‘фикціи’ всего происходящаго согласно закону сохраненія силъ и ихъ эквивалентнаго соотношенія.
Желая открыть широкія перспективы для развитія механической теоріи, позитивистъ, по мннію Лааса, долженъ, однако же, имть въ виду, чтобы развитіе это совершалось въ предлахъ возможнаго и допустимаго, чтобы юно не переходило извстныхъ границъ. Механическая теорія, какъ думаютъ Лаасъ, не должна бы, напримръ, стараться низвести наше сознаніе въ простому результату механическихъ процессовъ, а также не должна бы причинить ущербъ чувству нашей отвтственности и вмняемости. Если, принявъ все это во вниманіе,— говоритъ онъ дале,— мы поставимъ вопросъ о томъ, какое значеніе должны мы приписать гипотез, которую мы желали бы видть распространенною до предловъ возможнаго и которой мы, вмст съ тмъ, ставимъ указанныя выше границы, то мы можемъ сказать, что считаемъ ее, употребляя кантовскій терминъ, руководительнымъ принципомъ, и именно руководительнымъ принципомъ для объяснительнаго изложенія всхъ явленій объективнаго характера.
И современная эволюціонная теорія точно также не можетъ, по мысли Лааса, разсчитывать на иное значеніе, какъ только на значеніе руководительнаго принципа. И какъ далеко ни шли бы ‘объясненія’, даваемыя этою теоріей, все же-таки, должно остаться мсто для сознательной, свободной, обдуманной нравственной дятельности, справедливости и т. д.
Изъ этого не слдуетъ выводить, однакожъ, — прибавляетъ Лаасъ, — что мы разсчитываемъ на отклоненіе надежды на сведеніе всхъ человческихъ дйствій къ строго-послдовательной механической теоріи, долженствующей ‘объяснить’ ихъ. Мы не только не заботимся объ отклоненіи такой надежды,— говоритъ Лаасъ,— но еще и стремимся уяснить, въ какой степени дйствія наши могутъ быть понимаемы именно такимъ образомъ. Но пока мы, все же-таки, не можемъ не признать, что въ виду кореннаго различія между психическимъ и физическимъ, внутреннимъ и вншнимъ, субъективнымъ и объективнымъ, наши намренія и наша совсть остаются вн опасности потерпть какой бы то ни было ущербъ.
Если мы примемъ во вниманіе, что механическая гипотеза получила начало изъ отрозненнаго анализа объективной стороны сознанія (вншнихъ воспріятій), сопоставляемой и противупоставляемой явленіямъ стороны субъективной (чувствамъ, нашему ‘я’, производнымъ представленіямъ и сознаннымъ хотніямъ), то мы, прежде всего, начинаемъ заботиться о томъ, чтобы никогда не явилась возможность выхода изъ этого противупоставленія и въ особенности же, чтобы этотъ выходъ не совершался въ силу исключительнаго предпочтенія одной стороны и стушевыванія другой.
Лаасъ утверждаетъ въ виду вышесказаннаго, что выше всхъ фикцій, гипотезъ и руководительныхъ принциповъ, какъ бы цнны и плодотворны они ни были, должно для насъ быть все пережитое и переживаемое. Сколько бы ни скрывалось за нимъ результатовъ человческой вдумчивости, все же, какъ таковое, оно должно остаться основнымъ фактомъ для всхъ грядущихъ размышленій, а — надо помнить — всякій сложный образъ неизбжно заключаетъ въ себ элементы абсолютно-первоначальные: частью объективные, вншніе, чуждые, частью же субъективнаго и индивидуальнаго характера.
Всереальнйшимъ,— разсуждаетъ дале Лаасъ, — остается для всякой отдльной личности, все же-таки, твердо установленная, сама по себ очевидная фактичность, въ зрломъ возраст она, конечно, дается въ едва разложимомъ сплетеніи частныхъ фактовъ и ассоціированныхъ, а также и апперципированныхъ (дополненныхъ и объясненныхъ) воспоминаній, фантазій и категорій, — все это является впитаннымъ въ частью данную, частью мыслимую противуположность субъективныхъ и объективныхъ элементовъ — ‘я’ и ‘не я’.
Это понятіе реальности пытаются ‘объяснить’ какъ метафизики, такъ и позивитисты. ‘Объясненіе’ позитивистовъ всегда остается, однако же, имманентнымъ, а ‘объясненіе’ метафизиковъ Объясненіе позитивистовъ всегда оперируетъ съ представленіями, коренящимися въ опыт, оно является не столько генеалогіей, сколько анализомъ и систематикой или іерархіей фактическаго матеріала. Позитивистъ изслдуетъ, прежде всего закономрную зависимость фактовъ въ ихъ сосуществованіи и послдовательности и затмъ подчиняетъ ей каждое отдльное единичное и конкретное данное. Онъ ‘объясняетъ’ каждое данное положеніе, выводъ его изъ положеній предшествовавшихъ согласно ране установленнымъ законамъ. Онъ подводитъ спеціальные законы подъ общіе и разлагаетъ сложныя совокупности на ихъ составные элементы и т. п. Везд старается онъ установить связь, никогда не стремясь перейти границы того, что явно или скрыто содержится въ данныхъ воспріятія. И онъ пользуется разсмотрнною выше схемой субстанціи. Онъ счелъ бы даже потребность объясненія наиболе удовлетворенною, если бы ему удалось свести вс физическіе и психическіе факты къ простому и гармоничному ряду классифицированныхъ субстанцій, согласующихся съ установленными въ наук законами и подчиняющихся математической обработк. Но субстанціи позитивиста не трансценденмны, и посредствомъ своего способа объясненія, своихъ анализовъ и дедукцій онъ не помышляетъ о претвореніи изучаемыхъ имъ фактовъ въ абсолютно-раціональные или о преодолніи фактическаго дуализма посредствомъ монизма. Онъ можетъ и долженъ привлекать помощь ‘вспомогательныхъ’ представленій, но ни въ какомъ случа не долженъ ставить своею задачей стремленіе добраться до ‘бытія въ себ’, до бытія, отвлеченнаго отъ сознанія,— чистой фикціи, какъ то и было уже объяснено выше.
Признавая, что ‘знать’ значитъ не боле, какъ воспринимать, памятовать, сравнивать, измрять, анализировать, суммирировать, заключать отъ подобнаго къ подобному, различать важное отъ неважнаго и т. п., Лаасъ предостерегаетъ отъ увлеченія тмъ предполагаемымъ высшимъ ‘познаніемъ’, которое стремится постигнуть абсолютное бытіе, разыскиваетъ основу, принципъ, сущность лежащихъ въ области опыта вещей и
ихъ законовъ. И если метафизики станутъ восклицать по поводу узкихъ ранокъ такой философіи, то онъ напомнитъ имъ, что такая резигнація, какъ бы она ни была тягостна для романтически настроеннаго стремленія къ постиженію сущности вещей, входила уже въ ученіе Канта и не считалась имъ пагубною даже для его идеализма. Nonmenorum non datur scientia.
Прослдивъ вмст съ Лаасомъ за изложенными здсь различеніями, сопоставленіями и противупоставленіями и стараясь, такимъ образомъ, найти границу между научною и ненаучною философіей или, по терминологіи Лааса, между позитивизмомъ и идеализмомъ, мы, само собою разумется, постоянно вращались въ области теоріи, которая одна только и можетъ вдать этотъ вопросъ. Достодолжное его выясненіе показало, что перехода отъ науки, изучающей факты познанія, къ мнимой наук, притязающей изучать ‘бытіе въ себ’,— бытіе, отторгнутое отъ сознанія,— нтъ и быть не можетъ. И такъ, изъ излюбленной философами-мечтателями тріады: теоріи познанія, метафизики и этики — остается неразсмотрнною только этика, которую, какъ мы знаемъ уже, даже Риль выдляетъ въ особую область, только примыкающую къ наук, но не сливающуюся съ нею. Лаасъ, на основаніи тхъ положеній, которыя онъ развилъ въ своей теоріи познанія, не находитъ никакого основанія для выдленія этики изъ области положительнаго знанія и считаетъ себя совершенно вправ разсматривать этику, какъ науку. Онъ утверждаетъ только, что для ея установленія необходимо и ее ввести въ опредленныя, ясно обозначенныя границы. Этика, по мннію Лааса, станетъ научною только тогда, когда она поставитъ своею задачей раскрытіе психологическаго и историческаго происхожденія и обоснованія нравственнаго закона. И такъ какъ она, подобно всмъ положительнымъ наукамъ, не иметъ возможности высказываться о томъ, что лежитъ за предлами опыта и что констатируется опытомъ установленными законами, такъ какъ, притомъ же, она не можетъ претендовать на ‘познаніе’ того абсолютнаго пункта безразличія, который будто бы и есть первооснова всякаго коррелативнаго существованія, то она и должна признать, что т же психологическіе мотивы, которые обыкновенно порождаютъ народныя врованія съ ихъ легендами и догматами, играютъ значительную роль и при установленіи вульгарной морали. Она и должна изыскивать средства къ устраненію этихъ мотивовъ для личностей въ научномъ смысл зрлыхъ. Въ этомъ направленіи она идетъ рука объ руку съ Платономъ, но она не станетъ подобно ему утверждать, что этика нуждается въ метафизическомъ обоснованіи.