Что такое научная философія? *).
Что такое научная философія? *).
*) Русская Мысль, кн. II.
VI.
VII.
VIII.
В. Лесевичъ.
(Окончаніе слдуетъ).
‘Русская Мысль’, кн.XI, 1888
Что такое научная философия?, Лесевич Владимир Викторович, Год: 1888
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Въ одной изъ предшествовавшихъ главъ мы дали уже характеристику такъ называемаго ‘поворота къ Канту’ и указали на тотъ полный значенія фактъ, что современная научная философія возросла и окрпла благодаря именно этому повороту. И если отъ знаменитаго Кантовскаго ‘коперниканизма’ въ современной научной философіи не осталось и слда, то все же слдуетъ признать, что міровоззрніе славнаго книгсбергскаго мыслителя не прошло при своемъ вторичномъ разцвт безъ всякаго вліянія. И въ самомъ дл, оно создало тотъ пытливый духъ, ту неугомонную потребность въ проврк всякаго тезиса критикою вооруженнаго опытнымъ знаніемъ ума,— словомъ, тотъ ‘критицизмъ’, безъ котораго не оказывается уже никакой возможности поднять философію до высоты научнаго значенія, безъ котораго она осуждается на безплодное блужданіе и наивную декламацію, на роковое повтореніе отошедшихъ въ ‘нирвану’ положеній. Оставляя далеко за собою невразумительныя иллюзіи обаятельныхъ въ оное время глашатаевъ импровизированнаго знанія, научная философія при свт критики и опор положительной науки осмотрительно вступаетъ на новый путь, новый — для философіи, старый — для опытнаго знанія,— путь, прославленный всми прочными завоеваніями человческаго ума и едва-едва извстный для представителей высшихъ обобщеній, такъ какъ только весьма немногіе, одинокіе мыслители сдлали изъ него и путь философіи.
Новый штандтпунктъ философіи является діаметрально-противу по ложнымъ тому, на которомъ она стояла въ эпоху послднихъ для метафизики торжествъ по-Кантовской реакціи. Тогда Гегель восклицалъ, что онъ, подобно мореплавателю, долго носившемуся по бурному морю, видитъ, наконецъ, твердую землю, ‘настоящее отвлеченное мышленіе’, мышленіе Декарта — первый шагъ къ его собственному ‘чистому умозрнію, теперь ‘чистое умозрніе’ заволоклось туманомъ, никакой ‘твердой земли’ въ ‘настоящемъ отвлеченномъ мышленіи’ не оказалось, миражъ исчезъ. Теперь не случайность должна открыть намъ ‘берегъ’, ‘твердую землю теперь мы твердо и сознательно вступаемъ на него и знаемъ, что на этомъ берегу, на этой ‘твердой земл’ давно уже красуется несокрушимая работа цлаго ряда поколній, что дальнйшая работа трезвой человческой мысли будетъ идти или здсь, или нигд.
Начало выработки указываемой нами точки зрнія восходитъ, какъ извстно, къ Локку, позже, подъ вліяніемъ успховъ положительнаго знанія, выработка эта идетъ все боле и боле твердою поступью, отдльныя пауки крпнутъ и все ршительне и ршительне тснятъ обособленную* область философіи, и, наконецъ, когда эта послдняя сводится къ одной теоріи познанія, возникаетъ вопросъ: что же станется съ философіей, когда и теорія познанія завоюетъ себ положеніе отдльной и самостоятельной науки?
Роль теоріи познанія, стоящей теперь на-страж научнаго духа философіи, опредлилась ясно. Когда подъ вліяніемъ успховъ психологіи она возросла и окрпла до значенія вполн научнаго, отъ старой всеобъемлющей и не разчлененной науки — философіи — не осталось никакого обломка, которому можно было бы приписать свойства универсальнаго всеобъемлющаго познанія, вмсто такою познанія, занялъ рядъ отдльныхъ самостоятельныхъ наукъ, и философія — если ей хотли придавать прежнее значеніе — исчезла. Многіе мыслители оставили названіе философіи за теоріей познанія,— такихъ примровъ мы уже представили прежде не мало, другіе съузили такое значеніе теоріи познанія, придавъ ей названіе философіи въ тсномъ смысл,— какъ мы увидимъ это дале,— и самую философію отождествили [съ наукой, не тою или этою наукой, но наукой вообще, наукой въ самомъ широкомъ смысл этого слова, третьи, какъ мы и увидимъ въ послднихъ главахъ статьи, остановились только на этомъ, послднемъ значеніи и окончательно отвергли возможность существованія философіи, какъ отдльной науки. Теперь намъ и предстоитъ ознакомить читателя съ фактами указываемой нами эволюціи. Извстное направленіе ея и характеръ заключительнаго ея момента мы приписываемъ воздйствію поднявшейся до высоты науки теоріи познанія. Она, какъ средоточіе критики всхъ научныхъ понятій, какъ проврочный пунктъ, гд подвергали испытанію ихъ смыслъ и значеніе, привела, наконецъ, умы къ сознанію необходимости великой перемны,— необходимости разлуки съ одною изъ тхъ, иллюзій, къ которымъ вковая привычка заставила относиться какъ къ чему-то необходимому, неизбжному. Стало ясно, что философія, древняя всенаука, распалась, разложилась, превратилась въ цлый рядъ твердо отграниченныхъ, самостоятельныхъ и опредленныхъ частей. Что же будетъ дале? Ужели жаждущіе познанія останутся безъ философіи? Нтъ, есть еще выходъ изъ этого кризиса,— воскликнули почитатели священной тни, — пусть философіей будетъ тотъ послдній обломокъ, который остался отъ распаденія старой всеобъемлющей науки. Ничего не значить, что эта новая философія является лишенною той гордости, которая внушала ея предшественниц сознаніе законодательствующей роли въ области знанія, ничего не значитъ, что скромная теорія познанія не живетъ уже мыслью о пренебреженіи къ опыту и о воздйствіи на познающую мысль посредствомъ какого-то превыспренняго созерцанія, все это не важно, лишь бы ничей кощунствующій языкъ не дерзнулъ произнести дерзкихъ словъ: философія боле не существуетъ! Вс эти опасенія были, однако же, совершенно напрасны: если философія перестала существовать, какъ отдльная наука, то это не значить еще, что она исчезла. Ея нтъ здсь, нтъ тамъ, но за то она есть везд, она есть во всякой отдльной наук и во всхъ наукахъ вмст, она есть везд, гд познаніе иметъ органическій ростъ, гд она сливается въ обобщенія, гд она поднимается до отвлеченій, гд она уметъ овладвать своимъ матеріаломъ и не застываетъ на первыхъ стадіяхъ своего роста. Философія перестала быть отдльною самостоятельною наукой, осталась какъ мра высоты и захвата познающей силы, она не отдляетъ себ особой области, не претендуетъ на отдльный объектъ и свой собственный методъ, но ей и не нужно всего этого: она опять стала наукой въ широкомъ значеніи этого слова, она опять получила значеніе познанія въ возвышеннйшемъ и прекраснйшемъ смысл этого слова.
Можно сказать, нсколько измняя, впрочемъ, мысль одного поэтизирующаго мыслителя, что напрасно думаютъ, будто опытная паука — не вся наука, будто она только преддверіе ея и будто предстоитъ пройти не мало дверей, прежде чмъ удастся попасть въ самое святилище. И что же? Вступающій въ это святилище тотчасъ же можетъ замтить, что онъ очутился какъ разъ въ такомъ же положеніи, въ какомъ не разъ бывалъ поститель храма Аммонъ-Ра, лицомъ къ лицу съ тайною, съ закрытымъ ковчежцемъ. Но вотъ гіерофантъ открываетъ ковчежецъ и тамъ ровно ничего нтъ. Тогда только становится ясно, что поиски были направлены не въ ту сторону, что разгадка нигд не лежитъ какъ кладъ, что поразившая насъ пустота содержанія того объекта, на который мы произвольно и неосмысленно возложили вс наши надежды, знаменуетъ ту великую полноту міра, который вчно раскрыть нашему пытливому взору и оіъ котораго мы отвращаемъ глаза свои только потому, что заране ршили найти всеразршающую разгадку тамъ, гд царитъ безнадежнйшее ничто.
Если роль теоріи познанія въ выработк того взгляда на философію, на который мы теперь указываемъ и который мы изложимъ позже съ большею полнотой, намчена вами врно, то придется согласиться, что трудно преувеличить важность этой новой науки для всего современнаго научнаго строя. Сколько пустой, безполезной работы разъ навсегда устранено, сколько плодотворныхъ силъ направлено на врный путь, сколько празднымъ и безтолковыхъ споровъ обойдено! Иной скажетъ, пожалуй, что этой же цли достигъ и Ог. Контъ помимо всякой теоріи познанія, къ чему же ина? Но утвержденіе это будетъ большою ошибкой. Ог. Контъ не достигъ, а только хотлъ достигнуть этой цли, но его пріемъ именно и вскрывалъ причину его неудачи. Основоположенія Конта догматичностью своею производили впечатлніе какихъ-то внушенныхъ произволомъ декретовъ, да, къ тому же, декреты эти никогда и не давали достаточно твердыхъ и опредленныхъ указаній. Мы видли уже, что самъ законодатель этотъ путался именно въ томъ, что законы его брались разъяснить вполн и окончательно. Да и какъ же случилось,— спрашивалъ пытливый слушатель,— что изъ цпи фактовъ неизвстно почему оказалось вынутымъ звено? Разв актъ познанія — не фактъ, достойный изученія? Тамъ, гд вопросы такого рода еще возможны, нтъ еще достиженія цли, указанной нами выше, нтъ завершенія эволюціи, о которой мы говоримъ.
Но, кром общаго воздйствія на ходъ развитія понятія философіи въ новйшее время, теорія познанія иметъ еще и свое опредленное и важное значеніе и для каждаго отдльно взятаго момента развитія. Теорія познанія, какъ трибуналъ всхъ научныхъ понятій, становится основною дисциплиной научной философіи и отсутствіе этой дисциплины, какъ то было много разъ указываемо, оказывается всегда не безнаказаннымъ ни для какой философіи, ни для какого отдльно взятаго философа. Мы говорили уже о значеніи теоріи познанія въ англійской научной философіи и представили основанія, въ силу которыхъ значеніе ея въ нмецкой философіи не можетъ имть меньшую важность. Дальнйшее наше изложеніе, посвящаемое, главнымъ образомъ, современному состоянію нмецкой научно-философской мысли, окончательно укрпитъ убжденіе читателя въ врности этого факта.
Но, скажутъ намъ, слышатся голоса, могущіе служить предостереженіемъ относительно опасностей, лежащихъ на томъ пути, на который мы вступили,— говорятъ, что теорія познанія самымъ предательскимъ образомъ скрываетъ за собою метафизику, такъ что у поддающагося чарамъ новой сирены легко можетъ ‘увязнуть кого-токъ’ и самъ онъ неизбжно попадетъ во ‘власть тьмы’. Г. Гротъ утверждаетъ, что теорія познанія есть наука полу метафизическаго, полупсихологическаго характера, а г. Козловъ, какъ извстно, противникъ г. Грота, видитъ въ философіи дв неотдлимыя другъ отъ друга стороны: метафизику и теорію познанія и опредляетъ соотношенія этихъ сторонъ слдующимъ образомъ: ‘всякая философская система первоначально собираетъ и указываетъ факты познанія (данность познаваемаго міра), дале переходитъ къ метафизик или предположенію (гипотез) о сущности міра и потомъ этою гипотезой повряетъ данное познаніе, т.-е. теорія познанія переходитъ въ метафизику и эта въ свою очередь опять въ теорію познанія’ {Н. Гротъ: ‘Къ вопросу о реформ логики’, стр. 13 и 15. А. Козловъ: ‘Очерки изъ исторіи философіи’, стр. 6.}. Профессоръ же Краковскаго университета Рациборскій приписываетъ мнніе о неуловимомъ переход теоріи познанія въ метафизику не кому иному, какъ одному изъ представителей научной философіи, Фридриху Паульсену {А. Raciborski: ‘Podstawy teoryi poznania w systemie logiki J. S. Milla’. T. I, tr. 28.}. Какое значеніе имютъ эти предостереженія?
Что касается предостереженій со стороны гг. Грота и Козлова, то какой бы антогонизмъ ни раздлялъ ихъ, для насъ все же таки мннія ихъ обоихъ одинаково не имютъ ровно никакого значенія: г. Гротъ, увлекаясь своимъ псевдо-научнымъ неразличеніемъ мышленія и познанія, былъ неизбжно приведенъ къ отрицанію научной состоятельности ‘такъ называемой’ теоріи познанія, онъ утверждаетъ, что если теорія познанія останавливается на такихъ вопросахъ, какъ вопросы о пространств, времени, причинномъ отношеніи и т. д., то этого уже и достаточно, чтобы признать метафизичность однимъ изъ присущихъ ей свойствъ (стр. 13 и 15). И, однако же, въ другомъ мст своей книги онъ съ полною опредленностью выясняетъ, что не содержаніе вопроса обусловливаетъ метафизичность его характера, а методъ его разршенія. Онъ говоритъ, что метафизическія понятія о матеріи, о душ и т. д. составляютъ только опыты обработки отвлеченныхъ понятій, — опыты, которые всегда будутъ составлять лишь ступень къ развитію совершенно новыхъ образованій — научныхъ идей, построенныхъ при участіи вполн научныхъ или ‘экспериментальныхъ’ методовъ и исключающихъ вс т субъективныя воздйствія нашихъ чувствъ, которыя играютъ еще весьма важную роль при первоначальной обработк этихъ понятій (стр. 227). Изъ этого ясно видно, что теорія познанія можетъ обойтись и безъ ‘витанія въ области совершенно произвольныхъ отвлеченій’ (стр. 47) и, слдовательно, можетъ стать изъ метафизической и полуметафизической вполн научною. Да если бы этотъ счастливый исходъ не представлялся совершенно осуществимымъ, возможно ли бы было самому г. Гроту поставить рядомъ со своими психостатиками и психодинамиками собственную ‘свою теорію познанія’? Находя именно эту ‘свою теорію познанія’ на стр. 221-й, мы не имемъ никакого права считать ее даже и полуметафизическою, а всенеизбжно признаемъ наукою въ полномъ значеніи этого слова. Само собою разумется при этомъ, что предостереженіе, внушаемое намъ реформированною логикой, теряетъ Мя насъ всякое значеніе. Еще мене внушительнымъ представляется намъ предостереженіе, исходящее со стороны г. Козлова. У этого мыслителя познаніе, едва вырвавшееся изъ объятій спеціально ему посвященной теоріи, и дается въ лоно метафизики, и затмъ, тотчасъ же, безъ дальнйшихъ прелиминаріевъ, ставитъ уже вопросъ о ‘сущности’ міра. Но, спрашивается, причемъ была тутъ теорія познанія, если она оставила эту злосчастную идею ‘сущности’ безъ малйшаго съ своей стороны воздйствія и съумла сохранить за ней всю ту примитивность, которая была сообщена иде породившимъ ее наивнымъ, обыденнымъ мышленіемъ? Если только таковъ результатъ скитанія идей отъ теоріи познанія къ метафизик и обратно, то, повторяйся онъ три или трижды три раза, познаніе отътого въ выигрыш все равно не останется. Теорія познанія такого пошиба, само собою разумется, всегда можетъ переходить въ метафизику, такъ какъ ее можно и совсмъ упразднить, нисколько не измняя плачевныхъ судебъ самого познанія. Изнываніе надъ вопросами о ‘сущностяхъ’ и т. п. фикціяхъ, т.-е. погруженіе въ пучины метафизики, остается неотвратимымъ, но неотвратимое для показной теоріи познанія не остается неизбжно таковымъ же и для теоріи познанія реальной.
Переходя теперь къ замчанію г. Рациборскаго, мы для проврки его должны обратиться къ стать, на которую ссылается краковскій профессоръ, и удостовриться, правильно ли сдлана ссылка. Ознакомленіе со статьей Паульсена, къ счастью для насъ, не будетъ экскурсіей въ какую-нибудь сопредльную область, а явится только пополненіемъ и завершеніемъ занимающаго васъ вопроса. Смемъ надяться поэтому, что читатель не постуетъ на насъ за удлиненіе этой главы еще лишнею страницей.
Статья Паульсена, появившаяся 11 лтъ тому назадъ въ философскомъ журнал Авенаріуса, тмъ для насъ и дорога, что съ первыхъ же страницъ установляетъ чуждое всякимъ колебаніямъ различеніе всхъ философскихъ системъ на іносолоіическія или критическія и догматическія или метафизическія. Основными вопросами системъ первой группы Паульсенъ считаетъ вопросъ о значеніи познанія и о происхожденіи его, основными вопросами системъ второй группы — проблему качества частей и состава цлаго. Уже въ этомъ, сдланномъ твердою рукой, подраздленіи видно ясное противупоставленіе теоріи познанія метафизик, но разчлененія, сопутствующія общему изложенію теоріи Паульсена, отнимаютъ даже и малйшій поводъ къ какому бы то ни было недоразумнію. Паульсенъ начинаетъ съ того, что указываетъ на давленіе, претерпваемое теоріей познанія отъ метафизики вслдствіе предпочтенія, обычно отдаваемаго послдней. Тсное сближеніе этихъ двухъ дисциплинъ стсняло развитіе той, которой придавали подчиненное положеніе, потому что ее разрабатывали и цнили съ чуждой для нея точки зрнія. И между тмъ какъ вс отдльныя науки стали въ наше время до такой степени независимыми отъ метафизики и самостоятельными, что попытка опроверженія ихъ выводовъ при помощи вмненія имъ извстнаго вредоноснаго философскаго значенія показалась бы старосвтскою,— пріемъ этотъ считается и теперь еще имющимъ значеніе по отношенію къ теоріи познанія. Здсь остается и до сихъ поръ цлесообразнымъ указаніе на подозрительный характеръ выводовъ. Забота о томъ, что сенсуализмъ или эмпиризмъ ведутъ къ матеріализму и ниспроверженію всякаго идеализма, и что поэтому ихъ слдуетъ признать вредными независимо отъ вопроса о ихъ правильности, торчитъ еще во многихъ головахъ какъ первая гноселогическая аксіома. Вторженіе подобныхъ притязаній могло бы встртить большія препятствія, если бы теорія по-знанія, подобно физіологіи или астрономіи, была признана самостоятельною наукой, если бы и съ нея было снято обязательство служитъ какой-то ‘добропорядочной’ философіи. И эта самостоятельность была бы признана благодаря самостоятельности и имманентности образованія основныхъ понятій взаимно-противуположныхъ гноселогическихъ направленій. Эмпиризмъ и раціонализмъ представляютъ собою лишь различныя воззрнія на методъ познаванія и имютъ съ матеріализмомъ и спиритуализмомъ, напримръ, почти столько же общаго, какъ съ нептунизмомъ или вулканизмомъ. При этомъ могло бы быть признано еще, что теорія познанія занимается на самомъ дл ‘нкоторыми, во всякомъ случа, очень близкими метафизик вопросами,— вопросами, которые могутъ разсматриваться даже почти какъ вступительныя по отношенію къ ней изслдованія. ^Различіе заключается, однако же, въ томъ, что л’ы,— говоритъ Паульсенъ,— даемъ указываемому соотношенію метафизики и теоріи познаванія обратный смыслъ и признаемъ, что теорія познанія, также какъ и вс остальныя самостоятельныя науки, подвигается впередъ совершенно независимо отъ метафизики, тогда какъ эта послдняя должна ожидать ршеній теоріи познанія и ране не можетъ установиться какъ наука’ {Fr. Paulsen: ‘Ueber die principiellen Unterschiede erkenntuisstheorethischer Anchaungen’ (Vierteljahrschrift fur wise. Philosophie, I Jahrgang 2 Heft).}.
Переданный нами ходъ мыслей Паульсена ясно показываетъ, что г. Рациборскій читалъ цитированную имъ статью недостаточно внимательно. Различеніе теоріи познанія отъ метафизики проведено, какъ всякій согласится, вполн ясно, и если метафизик предоставлено ожидать ршеній теоріи познанія, чтобы стать наукой, то въ связи со всмъ предъидущимъ тутъ звучитъ такая иронія, подчеркивать которую мы считаемъ совершенно излишнимъ.
Не оставимъ, наконецъ, безъ опроверженія и еще одного замчанія, которое намъ случилось встртить въ Revue philosophique. Нельзя съ достаточною осторожностью вступать въ область метафизики,— сказано было тамъ,— будетъ ли цлью нашей лучшее разсмотрніе населяющихъ область эту сущностей, или изгнаніе ихъ’. Замчаніе это является, очевидно, какъ результатъ крайне смутнаго понятія о теоріи познанія или даже совершеннаго невднія ея. Наука мнимаго смшивается здсь съ наукою о мнимомъ и обимъ предписывается въ одномъ и томъ же смысл благоразумная осторожность. Осторожность, конечно, въ научномъ дл никогда не вредила, но если бы кто-нибудь вздумалъ ставить на одну доску какого-нибудь, положимъ, брамина, благоговйно вникающаго въ свои Веды, и истолковывающаго эти Веды санскритолога, тотъ сдлалъ бы, конечно, ту же ошибку, что и авторъ приведеннаго выше замчанія. Борьба съ метафизическими понятіями продолжается только до тхъ поръ, пока они сохраняютъ объективное значеніе. Лишаясь этого значенія, они, такъ сказать, выдыхаются. Съ этого момента они становятся предметомъ совершенно новаго и самостоятельнаго изслдованія, и тотъ, кто предается этому изслдованію, не становится eo ipso метафизикомъ, точно также какъ изслдователь психологіи младенческаго возраста не становится, благодаря роду своихъ занятій, младенцемъ.
Въ предшествовавшей глав мы старались доказать, что первою задачей научной философіи слдуетъ считать поднятіе теоріи познанія до высоты самостоятельной науки. Очевидно, однако хе, что вслдъ за принципіальнымъ ршеніемъ этой задачи новая наука должна выработать сине содержаніе при помощи твердо установленной опытной психологіи, данныя которой служатъ для нея основою. По этой причин при первомъ же шаг, къ осуществленію задачи научной теоріи познанія мы вторгаемся съ вопросомъ о соотношеніи ея къ психологіи и зависимости ея развитія отъ успховъ послдней.
Исходною точкой ршенія этого вопроса служитъ различеніе мышленія отъ познанія и признаніе за ‘мышленіемъ) значенія ‘познаванія’ только при условіи доказательности каждаго шага, совершаемаго стремящеюся къ познанію мыслью. Опираясь на это очевидное положеніе, развилъ свои взгляды на интересующій насъ вопросъ одинъ изъ значительнйшихъ представителей научной философіи, къ несчастію, слишкомъ рано умершій, Карлъ Герингъ. Его неоконченный капитальный трудъ Система критической философіи надолго еще останется руководящимъ для многихъ первостепенныхъ научно-философскихъ вопросовъ и въ нкоторыхъ своихъ частяхъ пока еще никмъ не превзойденнымъ.
Мы не разъ уже говорили о Геринг въ нашихъ прежнихъ работахъ и имемъ основаніе полагать, что нкоторые изъ нашихъ читателей раздляютъ теперь съ нами уваженіе къ этому мыслителю. Вліяніе, которое онъ способенъ оказывать, особенно ярко обнаружилось въ томъ, извстномъ всмъ слдящимъ за нашею философскою литературой, случа, когда одинъ совершенно прямолинейный позитивистъ, осыпавшій прежде Геринга насмшками, прочитавъ его, до того подчинился его вліянію, что остался позитивистомъ только по названію. Дальнйшая эволюція этого лже-позитивиста не можетъ ни въ какомъ случа быть выставлена въ качеств аргумента противъ благотворности вліянія Геринга, а служитъ только подтвержденіемъ старой истины, что если толчокъ книги о голову раздается гулко, то едва ли всегда слдуетъ винить въ томъ книгу. И такъ, мы чтимъ въ Геринг одного изъ первыхъ по времени и по значенію представителей научной философіи и считаемъ нужнымъ еще разъ обратиться къ богатому источнику, представляемому его сочиненіями, надясь найти въ немъ весьма многіе взгляды, пропускъ которыхъ оставилъ бы въ нашемъ очерк современной нмецкой научной философіи слишкомъ важные проблы.
Посл того,— говоритъ Герингъ въ начал своего труда,— какъ было обнаружено ничтожество всякаго трансцендентнаго умозрнія, философія стала преимущественно критическою, а теорія познанія — тмъ полемъ, на которомъ стали производиться попытки обоснованія законовъ научной философіи.
Задачею теоріи познанія, по мысли Гринга, должно быть раскрытіе всхъ неизбжныхъ для обыденнаго мышленія ошибокъ и доведенное до очевидности доказательство грубаго самообмана, скрывающагося подъ предполагаемыми высшими знаніями. Какъ наука, переживающая еще процессъ возростанія, философія должна искать поученія у наукъ уже признанныхъ,— идти по ихъ стопамъ. Но чмъ же обезпечивается наук достоврность ея круга познаній? Онъ обезпечивается ея методомъ. Единственный же критерій метода заключается въ томъ, что при его посредств могла установиться наука. Философіи и предстоятъ поэтому не тратить силъ на доказательства врности своего метода, а оправдать его фактически и стать, такимъ образомъ, внушительною и для обыденныхъ умовъ. Вступивъ на этотъ путь, философія ставитъ себя въ весьма выгодныя условія: являясь посл цлаго ряда установившихся наукъ, она можетъ прибгнуть къ сравненію различныхъ ихъ методовъ и, такимъ образомъ, выработать отвлеченное понятіе о метод вообще, или, выражаясь иначе, воспользоваться методомъ этихъ наукъ въ формальномъ отношеніи. Основное положеніе, получаемое благодаря такому пріему, и заключается въ различеніи познаванія и мышленія, на которое было нами указано выше.
Съ этого момента выступаетъ на сцену теорія познаванія. Цль ея, по мысли Гринга, заключается въ установленіи руководительныхъ началъ для мышленія. Она не занимается описаніемъ процесса мышленія и, слдовательно, не даетъ его законовъ, но она установляетъ правила, руководясь которыми, слдуетъ мыслить, если желаютъ достигнуть познанія. Задаваясь такою цлью, она, какъ то и очевидно, предполагаетъ, что натуральный процессъ мышленія ведетъ къ заблужденіямъ, а потому, конечно, предполагаетъ предварительное знакомство съ этимъ процессомъ, т.-е. знакомство съ наукою, изучающею естественные законы мышленія, съ психологіей. Психологія должна быть разсматриваема поэтому, какъ необходимый ея базисъ. Само собою разумется, что при томъ отношеніи теоріи познанія къ психологіи, на которое мы указали выше, нтъ надобности привлекать послднюю во всей ея полнот, а достаточно ограничиться только тою ея частью, которая соотвтствуетъ опредленнымъ выше цлямъ правильно-установленной теоріи познанія, а именно: изученіемъ естественнаго процесса мышленія и указаніемъ тхъ воздйствій, которыя оказываютъ на него другія стороны психической дятельности, причемъ степень изученія самихъ воздйствующихъ факторовъ опредляется тою мрой, которая оказывается необходимою для ршенія задачи, предположенной теоріею познанія.
Осуществляя затмъ намченный въ предшествовавшихъ строкахъ планъ, Герингъ, слдуя общепринятому различенію трехъ сторонъ психической дятельности — ума, чувствованія и воли, опредляетъ сперва соотношенія, существующія, по его мннію, между чувствованіями и волей, и затмъ занимается уже вопросомъ о воздйствіи ихъ на дятельность ума.
По мннію Гринга, чувствованія (Gefuhte) не составляютъ самостоятельнаго момента психической жизни, а представляютъ явленіе соотносительное съ основнымъ явленіемъ этой жизни — хотніемъ (Begehren), обозначаемымъ обыкновенно терминомъ ‘воля’ (Wille). Подъ волей здсь не слдуетъ разумть никакой ‘сущности’, такъ какъ Герингъ, ‘отрицательно стараясь ограничить себя индуктивнымъ методомъ и удаленіемъ отъ всякихъ метафизическихъ вліяній’, видитъ въ ‘вол’ только общее обозначеніе извстныхъ всякому психологическихъ фактовъ. И такъ, чувствованія и воля разсматриваются Герингомъ какъ явленія соотносительныя: гд есть одно, тамъ, наврное, есть и другое, гд есть причина — воля, тамъ непремнно есть и слдствіе — чувствованія. Эти послднія, какъ такія состоянія, съ которыми всегда связано сознаніе удовольствія или страданія, наслажденія или боли, радости или горя, даютъ намъ указаніе на существованіе явленій воли — тхъ хотній, удовлетвореніе или неудовлетвореніе которыхъ и выражается удовольствіемъ или страданіемъ, но которыя, независимо отъ. этихъ состояній, всегда остались бы для нихъ неизвстными, т.-е. никогда не дошли бы до нашего сознанія. Многочисленныя и остроумныя наблюденія, надъ которыми мы, къ сожалнію, но можемъ теперь остановиться, приводятся Грингомъ для того, чтобы выяснить безсознательность и слпоту воли. Грингъ доказываетъ, что воля возникаетъ и развивается совершенно независимо отъ нашей умственной дятельности, въ тхъ темныхъ глубинахъ нашего существованія, куда не проникаетъ сознаніе, но что она, несмотря на это, пропитываетъ собою всю нашу психическую дятельность, вплетается во вс ея стороны. Она является какъ хотніе знать, какъ любопытство и любознательность и т. д. И хотя, такимъ образомъ, она служитъ первоначально какъ стимулъ къ познаванію, но неизбжно воздйствуетъ на ходъ познавательнаго процесса самымъ вреднымъ образомъ. Недоброе ея вліяніе особенно ярко сказывается на первыхъ стадіяхъ познавательнаго стремленія: она тянется къ удовлетворенію неудержимо, слпо, безъ разбора средствъ, только путемъ труднаго и продолжительнаго дисциплинированія становится она способною подчиняться уму и безмолвствовать передъ предписываемыми имъ законами. Вообще говоря, побужденіе къ познанію иметъ, по мннію Гринга, т же свойства, что и другія наши побужденія, которымъ оно первоначально уступаетъ въ сил, и оно тоже получаетъ вполн самостоятельное значеніе, только совершается это сравнительно позже, когда другія побужденія успютъ уже найти извстное удовлетвореніе. Эта особенность хотнія познавать не можетъ, однако же, вести къ тому заключенію, что побужденіе къ знанію разумне другихъ человческихъ побужденій. На самомъ дл и оно также подчиняется тому всеобщему закону, согласно которому воля,— въ томъ случа, когда она сосредоточивается на одномъ какомъ-нибудь пункт,— пріобртаетъ чрезвычайную силу и интензивность и, при полномъ отсутствіи какого-либо воздйствія свта критики, стремительно кидается къ своей цли, не обращая никакого вниманія на предостереженія трезвыхъ мыслителей, голоса которыхъ раздаются при такихъ случаяхъ какъ вопль въ пустын. Весьма своеобразно выразилась эта первобытная слпота любознательности у Лессинга, который, какъ извстно, заявлялъ, что онъ предпочелъ бы безконечное стремленіе къ истин полному обладанію ею. Лессингъ, подобно многимъ другимъ мыслителямъ, не зналъ другаго высшаго наслажденія, какъ исканіе истины, въ то же время, онъ зналъ, конечно, что наслажденіе его исчезнетъ вмст съ исчезновеніемъ порождающаго его побужденія, а потому онъ и отказывался отъ полнаго удовлетворенія этого побужденія и разсчитывалъ на сохраненіе единственнаго наслажденія въ жизни посредствомъ постепеннаго удовлетворенія любознательности. Такимъ ршеніемъ онъ свидтельствовалъ, конечно, о преобладаніи слпаго побужденія надъ разумомъ. И въ самомъ дл, побужденіе его не можетъ назваться разумнымъ, такъ какъ онъ отклонялъ достиженіе цли, этому побужденію присущей, и длалъ побужденіе само для себя цлью. Если же человкъ такой рдкой ясности и силы ума, какъ Лессингъ, подчинялся естественной слпот хотнія познавать, то нечего удивляться, что образъ дйствія стремящихся къ знанію людей вообще представляется, хотя и на иной ладъ, лишеннымъ всякой критичности.
Развивая дале свою мысль, Герингъ говоритъ, что естественное побужденіе къ знанію стремится, прежде всего, ко всеобщему и полному удовлетворенію, по этой причин оно никогда не можетъ довольствоваться методическимъ научнымъ изслдованіемъ, опредляющимъ границы, за которыя знаніе переходить не можетъ. Не довольствуясь же путями науки, оно, само собою, создаетъ свои пути и средства, имя въ виду достиженіе невозможнаго. Примры такихъ блужданій мысли имются въ исторіи въ преизбытк, и если формы всхъ этихъ мнимодостиженій и мняются, то ихъ основы и содержаніе остаются и по настоящее время все тми же.
Эти условія развитія знанія, по справедливому мннію Гринга, сильно задерживаютъ прогрессъ научной мысли, прогрессъ этотъ по указанной причин и не можетъ выдерживать сравненія съ прогрессомъ въ сфер матеріальной. Воля, когда она направляется къ цлямъ матеріальнымъ, находитъ неизбжно свои естественныя границы во вншней сред,— границы, реальность которыхъ часто не можетъ быть преодолна даже и при самой высокой степени необузданности воли, ибо ‘сурово сталкиваются предметы въ пространств’. Не даромъ же и житейская мудрость пришла къ убжденію, что на всякое хотніе есть терпніе. Совсмъ не то замчается тогда, когда воля направляется къ достиженію познанія, познанію недостаетъ корректива дйствительности, оно легко можетъ создать себ свой собственный міръ и, при его помощи, выбросить за бортъ своего умственнаго обихода неудобную для себя дйствительность, если она становится преградой1 къ полному удовлетворенію его хотнія знать. Довольствуясь словами и мыслями, оторванными отъ дйствительности, побужденіе къ знанію находитъ свое удовлетвореніе и представляетъ намъ картину ‘мирнаго совмщенія мыслей’, подчасъ самыхъ противорчивйшихъ и безсвязнйшихъ.
Вообще говоря,— разсуждаетъ Герингъ,— когда цли познанія достигаются при преобладаніи воли въ процесс достиженія, то он обыкновенно считаются достигнутыми, когда наступаетъ чувствованіе удовольствія, неразрывно связанное съ удовлетвореніемъ всякаго хотнія, и устраняется чувствованіе неудовольствія, сопряженное съ неудовлетвореніемъ. По этой причин дятельность воли всегда представляется индивидуальною, и только неразсудительные люди имютъ притязаніе на обязательность ихъ личныхъ хотній и чувствованій для всхъ остальныхъ людей. Чтобы сбить человка съ позиціи его хотнія, надо допустить существованіе интеллектуальнаго момента въ сфер чувствованій, но для такого утвержденія нельзя найти реальныхъ основаній.
Принимая во вниманіе все вышеизложенное, можно вполн согласиться съ указаніемъ Гринга на постепенное возростаніе самомннія въ процесс мышленія, заправляемаго волей. Считая себя всегда правою, воля доходитъ, наконецъ, до того, что начинаетъ отстаивать даже и такія положенія, ложь которыхъ была уже доказана теоретически. Изъ этого же источника проистекаетъ скрываемая иногда, но часто и открыто высказываемая ненависть противъ всякой критики, которая и выражается обычно въ извстныхъ жалкихъ словахъ, направляемыхъ по адресу критики: разрушительная, всеотрицающая, бездушная, безсердечная и т. д. И это происходитъ вовсе не тогда только, когда критика входитъ въ столкновеніе съ проявленіями воли, имющими матеріальный характеръ, даже и въ практически-безразличныхъ вопросахъ выказывается обычное предпочтеніе субъективнаго удовлетворенія любознательности познанію объективному. Отъ всякаго обличающаго заблужденія требуется, чтобъ онъ ране такого обличенія поставилъ на мсто отвергаемаго нчто положительное и не осуждалъ хотнія на тягостное чувствованіе неудовлетворенія.
Изложенныя нами разсужденія Гринга даютъ ему возможность обосновать то главное положеніе его теоріи познанія, которое иметъ уже значеніе руководительнаго начала при обозначеніи раздлительной черты между научными знаніями и метафизическими фикціями. Главное положеніе это заключается въ различеніи знанія отъ пониманія, дающемъ возможность прослдить за тми средствами, при помощи которыхъ хотніе знать легко и скоро раздлывается съ представляющимися ему задачами и мнимымъ ршеніемъ ихъ старается забжать впереди медленно подвигающагося методическаго изученія и критики и пытается предвосхитить ихъ результатъ. Тогда какъ знаніе принимаетъ своею исходною точкой представленія, изъ которыхъ сперва образуется первая, непосредственная его ступень, а потомъ формируются понятія разныхъ степеней отвлеченности, общая совокупность которыхъ можетъ быть распредлена на группы, соотвтствующія тмъ или инымъ группамъ явленій,— пониманіе замняетъ всю эту длинную постепенность однимъ скачкомъ: оно сводитъ предлежащее явленіе на другое, очень часто неизвстное или просто предполагаемое, и въ этомъ сведеніи находитъ полное удовлетвореніе стимулирующей ее воли. Подмна знанія пониманіемъ и создала т вн-опытныя, трансцендентныя сущности, темныя рчи о которыхъ всегда считались у метафизиковъ превыспреннимъ пареніемъ мысли въ сфер какого-то высшаго разумнія. Произволъ въ нанизываніи звеньевъ, именуемыхъ сущностями, и произволъ обрыванія получаемой такимъ путемъ цпи указывали, однако же, на совершенное отсутствіе объективнаго обоснованія такого процесса. Такъ, если сущность какого-нибудь явленія считалась какимъ-нибудь и, то, очевидно, можно ставить вопросъ о сущности этого х и сводить его на y, а затмъ сущностью y признавать какой-нибудь но можно остановиться и на y, такъ же точно, какъ и идти дале z. Знаніе, вторгаясь въ эту область, требуетъ, прежде всего, объективнаго основанія для сведенія одного явленія на другое и затмъ не допускаетъ сведенія на явленія неизвстныя и фиктивныя, т.-е. заопытныя, оно требуетъ, чтобы всякое привлекаемое для цлей пониманія явленіе было реальнымъ, всегда сохраняло бы свою связь съ представленіями, а черезъ ихъ посредство — съ міромъ дйствительнымъ, и такимъ образомъ пониманіе низводится къ его истинному значенію и ему указываются границы его годности и приложимости. Изъ всего этого видно, что установленіемъ своего главнаго тезиса Герингу удалось положить совершенно опредленное различіе между методически-образованными понятіями науки и призрачными, произвольно-объективированными понятіями той философіи, которую мы обыкновенно называемъ метафизическою.
Здсь будетъ умстно, какъ мы полагаемъ, вспомнить еще разъ о нкоторыхъ нашихъ философахъ и показать, какое значеніе иметъ у нихъ принципъ пониманія (соотносительно — объясненія) и какъ ршительно они его выставляютъ, разсчитывая на ‘простоту’ читателя. Въ первой глав нашей статьи мы привели уже цитату изъ книги г. Лопатина Положительныя задачи философіи и читатель могъ замтить уже и тогда всю характерность этой цитаты. Г. Лопатинъ мечтаетъ о такомъ идеальномъ состояніи знанія, когда ‘со всею точностью доказанные, законы явленій сочетаются съ глубокимъ пониманіемъ внутренней природы вещей, опредляющей собою эти законы къ бытію, а сама эта природа найдетъ свое окончательное объясненіе въ иде разумно-духовнаго абсолютнаго начала’. Читатель можетъ теперь при помощи Гринга еще лучше оцнить это двухъярусное, глубокое и окончательное пониманіе, которое еще заостряется идеей абсолюта, не справляющеюся съ условіями философской критики и какъ бы издвающейся надъ читателемъ, знакомымъ съ требованіями этой критики. Другой философъ — г. Милославскій — въ двухъ объемистыхъ сочиненіяхъ не перестаетъ твердить о пониманіи, о познаніи (?) сущностей, какъ самомъ цнномъ для человка, и, наконецъ, о чистот сердца, необходимомъ для всего этого лже-познавательнаго процесса. Третій — г. Гротъ — хвалится, что ‘противу по дожилъ позитивной наук вполн законный философскій синтезъ, основанный на чувств‘ {Н. Гротъ: ‘О направленіяхъ и задачахъ моей философіи’. Москва, 1886, стр. 10.}. И такъ, пониманіе, объясненіе, розысканіе сущностей, абсолютовъ, и, рядомъ, импульсирующіе факторы: сердце, чувство… Это ли наука?!
Приведенный выше сжатый очеркъ взглядовъ Гринга даетъ намъ, какъ мы полагаемъ, возможность придти къ тому общему заключенію, что раздлительная черта между метафизикой и наукой проводится исключительно однимъ только методомъ, благодаря которому т или другіе вопросы получаютъ метафизическій характеръ. Въ прежнее время такого характера не лишены еще были вопросы физики, химіи, физіологіи и другихъ наукъ, въ настоящее время многіе желаютъ сохранить его хоть за вопросами теоріи познанія. Съ приложеніемъ научнаго метода ко всмъ областямъ познанія, метафизическій фазисъ ихъ развитія проходитъ окончательно и становится ясно до очевидности, что терминъ ‘метафизика’ оказывается лишеннымъ всякаго содержанія, хотя, сомннія въ томъ нтъ, ‘хотніе, неутолимая жажда’ останутся, и поэты въ душ никогда не перестанутъ толковать о пустот, ‘qui s’ouvre par delа de toute science humaine’…
Tandis qu’obstinement le Desir qu’on exile
Revient errer autour du gouffre defendu.
Врно намтивъ разграничительную черту научной и не-научной философіи и правильно опредливъ значеніе теоріи познанія въ общемъ стро наукъ, Герингъ, какъ мы думаемъ, слишкомъ съузилъ роль психологіи по отношенію къ вопросу о воздйствіи ея на обоснованіе научной гносологіи. Ршая свою задачу, Грингъ полагавъ, что онъ могъ вовсе и не касаться даже теоріи такъ называемыхъ ‘способностей’, помощью которыхъ еще сравнительно недавно старались объяснить психическую дятельность, хотя при этомъ ее и дробили на слишкомъ разрозненныя части. Разсужденіе Гринга о взаимодйствіи ума, чувствованій и воли несомннно показываетъ, что онъ предполагалъ вопросъ ршеннымъ не въ пользу подраздленія психической дятельности на ‘способности’, но нельзя не признать, что одно предполагаемое ршеніе вопроса такой важности отняло у Геринга поводъ идти дале общей помты той разграничительной черты, прослдить которую мы теперь стараемся. И если общее направленіе этой черты и проложено у Гринга правильно, то нельзя не признать, что обработка ея къ отдльныхъ частяхъ лишена той полноты, которая ни въ какомъ случа не можетъ почесться лишнею.
И прежде всего бросается въ глаза то, что если бы Герингъ не пренебрегъ указываемымъ нами вопросомъ, то онъ, конечно, не упустилъ бы случая указать на привлеченіе ‘способностей’ къ объясненію (соотносительно — пониманію) психической дятельности, какъ на очень поучительную иллюстрацію установленнаго икъ различенія пониманія отъ знанія. Иліюзуарность этого объясненія была въ недавнее время очень удачно указана Гаральдомъ Гфдингомъ въ его трактат о психологіи. Иллюзуарность эта, какъ замчаетъ Гфдингъ, совершенно подобна той, которая осмяна Кольеромъ въ столь извстномъ объясненіи дйствія опіума (virtus dormitiva). Распредляя психическую дятельность на различныя способности, упускали изъ вида чисто-отвлеченный характеръ этого распредленія. На самомъ дл распредленіе это установляетъ только, что между извстный психическими состояніями существуютъ извстныя различія. Изъ этого не слдуетъ, однако же,— заявляетъ Гфдингъ,— чтобы каждое изъ этихъ состояній слдовало выдлить въ особую рубрику. Необходимо только изслдовать: не содержатся ли въ каждомъ данномъ психологическомъ состояніи одни и т же элементы, и не обусловливается ли различіе между этики состояніями преобладаніемъ въ томъ или другомъ изъ нихъ однихъ элементовъ рядомъ съ подчиненностью другихъ? На этомъ основаніи группировк должны подлежать не явленія или состоянія сознанія, а элементы, которые мы, при ближайшемъ разсмотрніи, открываемъ въ нихъ, подъ психическими же элементами мы разумемъ различныя стороны или свойства состояній сознанія. Такъ, если мы противупоставляемь, напримръ, познаніе чувствованію, то при этомъ можемъ предполагать только преобладаніе элементовъ познанія въ одномъ случа и преобладаніе элементовъ чувствованія — въ другомъ. О чистомъ же познаніи и чувствованіи, допускаемомъ умозрительною философіей, по мннію Гфдинга, не можетъ быть и рчи.
При такой постановк вопроса о соотношеніи между психическими элементами, Гфдитъ не обособилъ соотносительности воли и чувствованія и не изслдовалъ вліянія этихъ элементовъ на познаніе совмстно, какъ то сдлалъ Грингъ, а прослдилъ каждый родъ вліянія въ отдльности. Благодаря этому пріему, картина воздйствія чувствованій и воли на незнаніе оказалась у Гфдинга особенно богатою и въ высшей степени поучительною.
Гфдингъ, какъ и Грингъ, приписываетъ волевымъ элементамъ первый толчекъ къ поискамъ за неизвстнымъ, первый импульсъ любознательности, первый мотивъ интереса къ окружающимъ человка явленіямъ. По этой-то причин начальные шаги познанія имютъ практическій характеръ. Задачею первоначальнаго познанія является открытіе средствъ къ удовлетворенію стремленій, хотній, инстинктивныхъ побужденій. Только мало-помалу развертывается чистое хотніе познанія, стремленіе звать ради самаго знанія. Долго еще практическіе, интересы ложатся въ этомъ процесс тнью на возникающія высшія стремленія, и даже тогда, когда человкъ становится уже способнымъ къ созерцательно-восторженному состоянію, замтно еще воздйствіе практическихъ мотивовъ, придающихъ попыткамъ мысли этого періода телеологическій пошибъ. Самоотреченіе чувствованій, ршимость ихъ открыть мысли свободный путь, совершается лишь цною упорной борьбы, наполняющей собою исторію отдльныхъ личностей, также какъ и исторію человческаго рода. Человкъ хочетъ познать природу такою, какова она есть, но онъ хочетъ, въ то же время, чтобы его собственныя цли были и цлями природы. Въ послдней инстанціи, законъ причинности является для него только средствомъ осуществленія высшаго, согласно его разумнію, блага. Форма, въ которую облекается это разумніе, всецло зависитъ отъ той стадіи общественнаго развитія, къ которой она относится. Такъ, австраліецъ, напримръ, видя смерть товарища и не открывая ея причины въ ряду извстныхъ ему вншнихъ воздйствій: выстрла изъ лука и т. п., относитъ эту причину къ вліянію колдовства, а самаго колдуна открываетъ по направленію, принятому первымъ попавшимся ему на глаза наскомымъ: кто первый встртился на этомъ пути, тотъ и признается отыскиваемымъ убійцей. Мышленіе такого рода, какъ согласное со своими предпосылками, надо счесть, конечно, добропорядочнымъ раціональнымъ мышленіемъ. Что же касается живучести подобныхъ предпосылокъ, то нельзя упускать изъ вида, что и въ настоящее время они еще, хотя бы отчасти, допускаются: милліоны людей въ высоко-цивилизованныхъ странахъ и теперь приписываютъ такъ называемыя спиритистическія явленія вліянію духовъ. Пока такія или иныя миологическія существа представляются сознанію, какъ дйствительно существующія, до тхъ поръ удовлетвореніе указанныхъ выше стремленій находитъ въ высшей степени легкое и подходящее средство. Причинная связь создается фантазіей и вводимые въ нее моменты построяются въ рядъ, прохожденіе двухъ, трехъ ступеней котораго признается уже фантазіей, какъ достиженіе намченной ею цли, рядъ считается замкнутымъ, и удовлетворенная фантазія ищетъ покоя. Такъ греки признавали боговъ своихъ за виновниковъ естественныхъ явленій, а происхожденіе самихъ боговъ выводили, согласно теогоніи Гезіода, изъ Хаоса, не спрашивая затмъ, откуда произошелъ Хаосъ. Этотъ, какъ и другіе подобные факты, приводятъ Гфдинга къ заключенію, что ошибочно бы было считать миологическія объясненія природы способными постепенно перейти въ научное. Разрывъ между этими двумя рядами Гфдингъ видитъ въ нарушеніи антропоморфической формы, которая оказывается безсильною устоять противъ возростанія убжденія въ постоянств среднихъ терминовъ ряда и независимости ихъ отъ какого бы то ни было личнаго произвола. Характеристическія черты научнаго понятія причинности заключаются въ томъ, что объясненіе естественныхъ явленій сводится къ естественнымъ же явленіямъ.
Природа получаетъ объясненіе въ самой себ, т.-е., какъ сказалъ бы Грингъ, пониманіе переходитъ въ знаніе. До-научное мышленіе, развившееся подъ воздйствіемъ указанныхъ выше стимуловъ, остается несоизмримымъ съ научнымъ на всхъ своихъ стадіяхъ: какъ грубый фетишизмъ, такъ и возвышенное пареніе идеалистической философіи сходятся между собою въ этомъ отношеніи. На этихъ различныхъ ступеняхъ умственнаго развитія содержаніе и значеніе чувствованій, конечно, очень различны, но психологическое отношеніе между чувствованіями и познаваніемъ остается на протяженіи всего ряда неизмннымъ.
Продолжая очерчивать вліяніе чувствованій на познаваніе, Гфдингъ останавливается еще на томъ обстоятельств, что и понятіе необходимости первоначально иметъ практическій характеръ: мысль ищетъ только т условія, безъ которыхъ цли, ставимыя человкомъ, остались бы недостижимыми. Мышленіе получаетъ, такимъ образомъ, по отношенію къ чувствованію отрицательный характеръ: чувствованіе сангвинично и нетерпливо, оно прямолинейно стремится къ намченной цли и лишь наперекоръ самому себ принуждено признать противодйствіе со стороны того средства, безъ помощи котораго цли придется получить характеръ недостижимости. Въ этой неразрывности связи средства и цли, въ этой неуступающей никакому аффекту послдовательности этихъ двухъ моментовъ, въ этомъ желаніи получить А, неустранимо влекущемъ къ полученію В, заключается первое столкновеніе человка съ необходимостью. Когда такая необходимость переживается повторительно, мысль приходитъ къ заключенію, что въ ней, въ этой необходимости, она, мысль, встрчаетъ извстную частицу всякой данной дйствительности. Вслдъ за этимъ заключеніемъ возникаетъ самостоятельная задача — предметъ непосредственнаго интереса: объяснить законъ этой необходимости и самоотреченно погрузиться въ великое взаимодйствіе явленій. Отношеніе причины и слдствія будетъ поставлено тогда на мсто прежняго отношенія и, какъ показываетъ намъ исторія наукъ, совершится постепенный переходъ отъ ‘телеологизма’ къ ‘механизму’. Чувствованія не перестанутъ оказывать сопротивленіе и длать препятствія процессу этого перехода на каждомъ шагу. И даже тогда, когда наука въ своихъ законахъ дастъ объясненіе всему мірозданію, она будетъ не въ силахъ воспретить чувствованіямъ считать подъосновою всего міроразумнія, всей системы причинъ и слдствій, нкую высшую и непостижимую телеологію.
Таково одно илъ главнйшихъ вліяній чувствованій на умственаую дятельность, по взгляду Гфдинга, вліяніе это, какъ онъ думаетъ, обусловливаетъ ту настоящую почву, на которой произростаеть всякая мистика и метафизика, вплетающіяся въ работу мысли, производящія въ ней всякаго рода извращенія и дающія въ результат т сбивчивыя системы, которыя инсинуируются, какъ мудрйшія ршенія труднйшихъ проблемъ. На самомъ дл системы эти возникаютъ и развиваются, только благодаря могущественному воздйствію чувствованій на подчиняющееся имъ мышленіе.
Все, только что изложенное, показываетъ съ достаточною ясностью, какъ мы полагаемъ, что черты, подмченныя Гфдингомъ, вполн подтверждаютъ изложенныя ране мысли Гринга и совершенно послдовательно дорисовываютъ сдланный этимъ послднимъ общій абрисъ вліянія хотній (соотнос.— чувствованій) на процессъ познаванія. Для насъ особенно важно въ настоящую минуту остановить вниманіе ^читателя на той особенности, которая присуща воздйствію чувствованій на мышленіе и въ томъ случа, когда они становятся въ оппозиціи мыслительной дятельности, и въ той, когда они вплетаются въ нее и проникаютъ и переполняютъ ее всю,— мы разумемъ слпоту чувствованій. Какое мы ни возьмемъ сочетаніе мыслей и чувствованій, мы всегда увидимъ, что не достоврность познанія, не истина составляютъ притягательную силу для чувствованій, что для нихъ этою силой всегда является одно только то, что составляетъ основу хотнія — цледостиженіе. Чувствованія никогда не бываютъ въ силахъ различать подмывающее ихъ стремленіе къ цледостиженію отъ идеи цледостижимости и проврить первое послднею,— это всегда было и навсегда останется дломъ опыта, по отношенію къ которому чувствованія неизмнно сохраняютъ враждебное настроеніе. Тогда какъ мышленіе не перестаетъ поучаться изъ опыта, чувствованія, оставаясь слпыми, стоятъ только за одно: за намченную ими цль. И если они иногда и сплетаются съ такими воззрніями, которыя могутъ выдержать критику и дать отчетъ въ своей raison d’etre, то такая комбинація, могущая являться результатомъ тхъ или иныхъ данныхъ, представленныхъ личностью или средою, никогда не обусловливается, однако же, сознательнымъ шагомъ со стороны чувствованій. Не теряя изъ вида это важное обстоятельство, мы можемъ дать правильную оцнку тмъ указаніямъ Гфдинга, въ которыхъ онъ обращаетъ наше вниманіе на благодтельный характеръ воздйствія чувствованій на мысль, на приносимую иногда общественному прогрессу пользу самою непослдовательностью, на которую оно иногда наталкиваетъ, и, въ особенности, на значеніе его, какъ возбудительной силы, какъ стимула пытливости и элемента устойчивости, придаваемыхъ имъ мысли. Только благодаря чувствованіямъ,— говоритъ Гфдингъ,— являются у мысли глубоко идущіе въ душу корни, только благодаря имъ мысли эти становятся для личности собственнымъ достояніемъ въ полномъ значеніи этого слова.
Эта чисто-психологическая сторона воздйствія чувствованій на мышленіе — истинное или ложное — не должна была остаться незамченною нами, такъ какъ въ нкоторыхъ случаяхъ она получаетъ очень важное гноселогическое значеніе. Не слдуетъ упускать изъ вида и то, что указываемая здсь роль чувствованій, возводя такіе или иные взгляды и мннія на высоту убжденій, придаетъ имъ въ жизни такую важность, какую не можетъ ‘имть самая высокая или самая неоспоримая истина, если она по какой бы то ни было причин не выходитъ за предлы круга кабинетныхъ преній. Люди, которымъ довелось знать одни только словесныя препирательства, считаемыя ими цвтами, заполнявшими пустоту ихъ досуга,— люди, уровень жизни которыхъ никогда не поднимался до истинно-драматическихъ моментовъ и вчно оставался несоизмримымъ съ трагическими положеніями, способны иногда къ бахвальству, когда имъ приходится высказываться объ ‘убжденіяхъ’ въ тотъ моментъ, когда ходъ развитія этихъ убжденій переливаетъ ихъ въ дйствія и не даетъ мста академическимъ словоизліяніямъ. Носясь съ идеею науки, чуждой духа жизни, они хотли бы такого собранія мертвыхъ теоремъ, дебатамъ о которыхъ невозможно было бы предвидть конца. Но самый ростъ и разцвтъ жизни произноситъ надъ вини свое осужденіе. Гармонія мысли и дйствія, какъ осуществленіе полноты психической жизни, непрестанно стремится къ возможно полному и возможно прочному теоретическому обоснованію, но не останавливается на немъ вчно стремится и къ возведенію всякой истины до высоты полнаго жизнью убжденія.
Возвращаясь къ изложенному выше взгляду Гфдинга на чисто-гносеологическое воздйствіе чувствованій на познаваніе, мы можемъ замтить, что выдающимся послдствіемъ этого воздйствія является, по Гфдингу, етремленіе познанія выйти за предлы дйствительности, искать объясненія ея явленій въ творчеств фантазіи, выступить, какъ говорятъ философы, изъ имманентности и погрузиться въ трансцендентность. Но если мысль, обуздавшая преобладаніе напора сангвиничности чувствованій, становится научною только при условіи имманентности, т.-е. при объясненіи явленій природы посредствомъ ихъ же самихъ, то самая эта идея имманентности указываетъ уже на т столь ненавистныя метафизикамъ границы познанія, за которыми начинается трансцендентность, отверзающая уста для нескончаемаго празднословія.
Гфдингъ, обосновавшій, какъ мы знаемъ, имманентность философіи на понятіи причинности, распространяетъ значеніе этого понятія, какъ одного изъ частныхъ случаевъ боле общаго понятія относительности, показываетъ неизбжность относительности въ процесс познаванія. Онъ утверждаетъ, что сведеніе явленій къ абсолютному единству, не знающему различенія субъекта или объекта, не ведетъ и не можетъ вести къ познанію, и потому ршительно выдляетъ метафизическія гипотезы за его предлы и усматриваетъ въ нихъ исходныя точки для ‘системъ’ философовъ-субъективистовъ, дающихъ въ этихъ системахъ одни продукты своего чисто-произвольнаго творчества.
Если же, посл такихъ заявленій, Гфдингъ, основываясь только на факт ненасытности стремленія человческаго духа къ открытію послднихъ началъ бытія и завершенію міросозерцанія какимъ-нибудь объединяющимъ его тезисомъ, допускаетъ для метафизики возможность подвигаться по направленію, указываемому опытомъ, и опираться при этомъ на общее для нея и эмпирическаго знанія основаніе, то онъ, какъ мы думаемъ, попадаетъ на такое внутреннее противорчіе, которое не можетъ найти себ никакого оправданія. Въ самомъ дл, какое значеніе можетъ имть указываемая Гфдингомъ послдняя заключительная метафизическая гипотеза? Если имманентное, то, значитъ, доказательное и, слдовательно, научное, а не метафизическое. Если же гипотеза будетъ трансцендентная, то кому она нужна? Не наук, конечно, Если же метафизическое отойдетъ метафизикамъ, то объ этомъ, разумется, никто спорить не станетъ, но едва ли только значеніе новой гипотезы будетъ больше, чмъ значеніе тхъ, придумываніе которыхъ Локкъ приравнивалъ игр дтей въ куклы.