Что такое научная философія?
Что такое научная философія?
I.
II.
III.
В. Лесевичъ.
(Продолженіе слдуетъ).
‘Русская Мысль’, кн.I, 1888
Что такое научная философия?, Лесевич Владимир Викторович, Год: 1888
Время на прочтение: 32 минут(ы)
У насъ не слдятъ за развитіемъ философской литературы на Запад, и даже отрывочныя свднія о ней очень у насъ рдки. Между тмъ, нельзя сказать, чтобы въ области этой царилъ застой. Нсколько философскихъ журналовъ и масса философскихъ книгъ, выходящихъ въ Германіи, Англіи, Франціи и Италіи, не всегда пережевываютъ старье, и нердко содержатъ не мало интереснаго и поучительнаго и для насъ. Да и какъ можетъ быть иначе? Неужели возможно предположить, чтобы успхи въ отдльныхъ областяхъ знанія могли оставаться безъ воздйствія на обобщеніе этого знанія, и чтобы новое поколніе изслдователей могло довольствоваться повтореніемъ избитыхъ тезисовъ и не попыталось бы проврить ихъ, не пробовало замнить ихъ новыми? Отвчать на этотъ вопросъ тому, кто не слдитъ за ходомъ дла по иностраннымъ журналамъ и книгамъ, довольно трудно. Что можно сказать при такомъ условіи? Слухи доходятъ, вдь, такъ рдко и отрывочно, проблемма такъ гадательна, что опредленнаго отвта и быть не можетъ. А противники научнаго склада мышленія — всякаго рода и вида мистики, метафизики и просто праздноболтающіе не въ мру ужь пользуются такимъ положеніемъ вещей: они успли совсмъ привыкнуть считать заднимъ числомъ и то и дло пробавляются контовскимъ позитивизмомъ, къ которому приплетаютъ иногда Ст. Милля и Дж. Г. Льюиса. Такое занятіе для этихъ господъ необыкновенно по сердцу, и можно думать, что этихъ ‘послднихъ словъ науки’ своего рода хватитъ имъ еще на многіе годы. Пока идетъ эта нескончаемая оргія ‘разоблаченій’, ‘уличеній’, ‘опроверженій’ и ‘ниспроверженій’, не малое число людей, не усматривающихъ ничего назидательнаго въ созерцаніи скучнйшаго философскаго спорта, серьезно желаютъ знать: ужели и на Запад ничего иного нтъ? ужели и тамъ — тни усопшихъ съ одной стороны и знаменитая ‘сорока Якова’ — съ другой, и затмъ ничего больше? Обращаясь къ иностраннымъ книгамъ и журналамъ, легко убдиться, что ‘пляска Ирокезовъ’, зрлище которой успло уже порядкомъ надость, затяна у насъ совсмъ безъ толку. Тотъ запасъ фактовъ, который мы попытались собрать въ настоящей стать, введетъ читателя въ сферу современнаго философскаго движенія и покажетъ ему не иллюзію, а дйствительность. Затмъ, имя подъ руками факты, читателю уже не трудно будетъ ршить самому, правильна ли наша группировка и оцнка ихъ. Если читатель будетъ имть терпніе прослдитъ за нашимъ изложеніемъ до конца, онъ въ состояніи будетъ убдиться вполн самостоятельно: существуетъ ли нчто дйствительно новое въ области современной философіи и пріумножаетъ ли это нчто ту силу, работа которой необходима для преодолнія рутины и всякаго сорта ‘переживаній’, для сметенія всякаго хлама и сору, все еще загромождающаго пути трезвой мысли въ области такъ называемыхъ философскихъ умозрній.
Средствомъ для ршенія избраннаго нами вопроса будетъ служить обзоръ современной научно-философской литературы на Запад и особенно въ Германіи, гд мы разсчитываемъ найти совершеннйшую форму искомаго отвта. Намъ придется говорить не только о современномъ научно-философскомъ движеніи, но и о предшествовавшемъ ему позитивизм Ог. Конта, а также мимоходомъ и о нкоторыхъ книгахъ и статьяхъ нашихъ философовъ. Считаемъ нужнымъ предупредить при этомъ читателя, что мы имемъ въ виду дать только общій очеркъ главныхъ явленій, относящихся къ нашей тем, предполагаемъ коснуться ихъ лишь постольку, поскольку это сочтется нами нужнымъ для уясненія нашего вопроса, не боле. На исчерпаніе чрезмрно обильнаго матеріала, представляемаго литературою нашей темы, мы не посягаемъ, а имемъ въ виду дать читателю только т главныя характеризующія научную философію основныя черты, которыя могли бы послужить основаніемъ для оріентировки среди разнообразныхъ философскихъ направленій, теченій и переживаній. И если такіе общіе контуры современнаго состоянія научной философіи, при всей неполнот ихъ и другихъ неизбжныхъ недостаткахъ, все же таки способны будутъ достигнуть намченной нами цли,— если они въ состояніи будутъ обнаружить тщету усилій метафизиковъ водрузить свое знамя на предполагаемыхъ развалинахъ того міровоззрнія, которое на самомъ дл ростетъ и крпнетъ, если, наконецъ, въ ней объявятся новые факты, остававшіеся до сихъ поръ или неизвстными, или замалчиваемыми, то мы не только получимъ право считать свой трудъ потраченнымъ не напрасно, но и останемся еще при пріятной надежд, что тотъ, кто лучше насъ разршитъ поставленный нами вопросъ, разршитъ его окончательно.
Мы сказали, что наши мистики, метафизики и просто праздноболтающіе о философскихъ матеріяхъ ведутъ борьбу заднимъ числомъ. Отсталость свою они обыкновенно маскируютъ тмъ, что не поступаютъ такъ, какъ принято поступать въ другихъ областяхъ знанія,— не начинаютъ съ отчета о томъ, что есть, что успло уже стать общимъ достояніемъ, что сдлано и длается въ данной спеціальности. Нтъ, не зная или игнорируя все это, они, прежде всего, накидываются на пройденные фазисы научно-философскаго мышленія, отпваютъ отптыхъ, подцпляя мимоходомъ и кое-что живое, и затмъ съ миною побдителей спшатъ явиться передъ читателемъ съ своимъ главнымъ дломъ — съ выставкою плодовъ личнаго измышленія, собственнаго досужаго творчества. Восхищаясь прелестью и цнностью этихъ рдкостныхъ плодовъ, они торопятся вндрить ихъ въ общественное сознаніе и готовы клясться, что ничто другое, какъ только ихъ ‘собственная’ философія явится источникомъ неисчислимыхъ благъ и даже, вопреки всмъ другимъ условіямъ жизни, подыметъ тонъ ея, и еще невсть что… Читая все это, можно придти къ заключенію, что авторы всхъ этихъ философическихъ продукцій весьма мало интересуются ходомъ развитія своей науки въ Западной Европ, иначе зачмъ же такъ спшатъ они стать въ среду вещей имъ близкихъ и дорогихъ: ‘я, молъ, вотъ до чего самъ собою, собственнымъ умомъ дошелъ!’ и т. д.? До того ли тутъ, чтобы наводить справки выслушивать возраженія, сдерживаться? Но когда-нибудь и надо же, выражаясь языкомъ Данте, вспомнить и о ‘благородной госпож, именуемой философіей, и начать ходить туда, гд она дйствительно показывается?. Показывается же она въ цлой литератур, усвоеніе которой и легло въ основаніе нашего труда.
Не разъ была уже повторяема исторія о томъ, какъ древняя всеобщая наука — философія постепенно выдляла изъ себя одну за другой отдльныя спеціальныя науки и какъ, въ конц-концовъ, содержаніе этой нкогда всеобщей носительницы знанія всецло ушло въ отдльные ручьи, такъ что ветхой деньми наук наукъ предстояло или отождествиться съ общею ихъ совокупностью, или перестать существовать. О томъ, какъ разршилась эта дилемма, мы скажемъ посл, а теперь остановимся только на той внспорной истин, что ршеніе грядущей судьбы философіи, успвшей преодолть кризисъ, обусловленный отторженіемъ отъ нея отдльныхъ наукъ, должно воспослдовать не благодаря мечтательнымъ пареніямъ поэтовъ, грезамъ мистиковъ или бреду метафизиковъ, а благодаря тому же положительному знанію, о которомъ было думали, что оно здсь, что оно тамъ, но которое въ дйствительности оказывается обртающимся во всемъ, т.-е. въ общей совокупности наукъ, въ ихъ сил, рост, неждунаучной и всенаучной связи, высот и захват общенаучныхъ идей. Понятіе о такой ‘научной философіи’, угрожая упраздненіемъ праздноболтанія и мечтательности, встрчается, конечно, не особенно гостепріимно тамъ, гд. сила привычки, рутина, косность сжились съ представленіемъ философіи, сильно смахивающей на уличную пвицу, которой стоитъ только кивнуть и она запоетъ:
vom irdischen Jаmmerthal,
Von Freuden, die bald zerronnen,
Vom Jenseits, wo die Seele schwelgt
Verklrt in ew’gen Wonnen…
или о чемъ вамъ только вздумается. Дремлющимъ подъ эти псни не до новыхъ мотивовъ, и они, сквозь сонъ, продолжаютъ уврять, что старая химера — ‘левъ головою, задомъ драконъ и коза серединой’ — очутится среди насъ, завертится, или — по капризу извстнаго поэта — залаетъ, требуя брачныхъ узъ съ наукою. Вс эти фикціи, переходя въ вожделнія чающихъ тьмы, могутъ находить себ отголосокъ только тамъ, гд ‘соловіи помлькоша’, а ‘полозіе ползоша толко’ {Полозъ (мн. полозіе), по объясненію проф. В. Минера, могло быть южно-русскимъ названіемъ какого-нибудь ползучаго гада. См. Взглядъ на Слово о полку Игорев. Moсква, 1877 г., стр. 246.}. Но и тутъ химера своею головой льва пугаетъ лишь простодушныхъ, и нисколько не страшна для мысли трезвой и пытливой. Не всмъ же бжать въ прошедшее, къ счастью, есть и такіе, которые могутъ оставаться неуязвимыми къ прорицаніямъ не только пошлыхъ, но и блестящихъ провозвстниковъ подновленныхъ традицій, и остаются при твердой увренности, что имъ доведется еще услышать ‘ein neues Lied, ein besseres Lied’.
Намъ необходимо, однако, обратиться въ нашей литератур и такимъ образомъ избжать повода къ упреку въ голословности сдланныхъ прежде замчаній. Укажемъ кое-какіе факты. Для начала припомнимъ читателямъ о г. Вл. Соловьев, такъ бойко выступившемъ лтъ тринадцать тому назадъ ‘противъ позитивистовъ’. Чего желаетъ онъ? Онъ утверждаетъ, что ‘послдніе необходимые результаты западнаго философскаго развитія утверждаютъ въ форм раціональнаго познанія т самыя истины, которыя въ форм вры и духовнаго созерцанія утверждались великими теологическими ученіями Востока’. И все это онъ прорицаетъ только потому, что г. Соловьевъ считаетъ возможнымъ утверждать, что ‘новйшая философія съ логическимъ совершенствомъ западной формы стремится соединять полноту содержанія духовныхъ созерцаній Востока‘. Такимъ образомъ, опираясь будто бы, ‘съ одной стороны, на данныя положительной науки, эта философія, съ другой стороны, подаетъ руку религіи. Осуществленіе этого универсальнаго синтеза науки, философіи и религіи, первыя и далеко еще не совершенныя начала котораго мы имемъ въ ‘философіи сверхсознательнаго’, должно быть высшею цлью и послднимъ результатомъ умственнаго развитія’ {Владиміръ Соловьевъ: ‘Кризисъ западной философіи противъ позитивистовъ’. Москва, 1874 г., стр. 124.}.
Вслдъ за г. Соловьевымъ идетъ другой реставраторъ восточныхъ міросозерцаній — г. Милославскій, который въ двухъ объемистыхъ томахъ {П. Милославскій: ‘Типа современной философской мысли въ Германіи’. Казань, 1878 г.— Его же: ‘Основанія философія какъ спеціальной науки’. Казань, 1883 г.} пытался дать идею будто бы ‘научной философіи’. Вмст съ авторомъ философія эта занимается вопросомъ ‘о происхожденіи и развитіи міра, о времени и пространств, въ связи съ идеями безконечно-великаго и безконечно-малаго, о свобод, о добр и зл, о первой причин всего существующаго и о другихъ предметахъ, которые могутъ быть отъ насъ дальше, чмъ химическіе элементы солнца и планетъ отъ рабочаго стола ученаго, производящаго спектральный анализъ’. Въ познанію всхъ этихъ предметовъ, какъ то грезится г. Милославскому, можно найти достаточныя средства, стоитъ только научиться ‘надлежащему употребленію научнаго метода‘ (!).
При помощи этого метода мы можемъ-де получить относительное научное познаніе даже о ‘сущностяхъ’, а при достаточныхъ умственныхъ силахъ и чистот сердца въ придачу, открывается путь къ познанію и такихъ сущностей, понятіе о которыхъ было образовано въ вкъ ‘до-научнаго мышленія’. ‘Абсолютное,— поясняетъ авторъ,— предстоитъ философу такъ же, какъ предъ физикомъ предносится идеалъ субстрата всхъ физическихъ явленій, познаніе котораго было бы равносильно познанію всхъ физическихъ явленій’. Не останавливаясь надъ вопросомъ, идетъ ли тутъ дло о глупомъ физик или просто-на-просто метафизик, мы и такъ можемъ судить какъ нельзя лучше о томъ униженіи, до котораго низвелъ авторъ идею ‘научной философіи’. Едва ли униженіе это не превосходитъ то, которое претерпваетъ чистая богиня въ одномъ изъ разсказовъ Лукіана…
Вся эта безшабашная стряпня живо напоминаетъ Фаустовскую кухню вдьмы, гд дряхлая старость ищетъ ‘бальзама возрожденія’ и вынуждена выслушать вскользь брошенное словцо Мефистофеля:
Да, выпей только, братъ, напитокъ мой отмнный:
Любую бабу ты сочтешь тогда Еленой *).
*) Гте: ‘Фаустъ’. Перев. Н. Холодковскаго. Спб., 1887 г., стр. 89.
Ну, вотъ хоть г. Н. Страховъ, глубокомысленнйшій г. Страховъ, который, наврное, воображаетъ, какъ птухъ въ басн, что солнце восходитъ лишь изъ-за страстнаго желанія слушать его пніе, — какое снадобье онъ придумалъ? Первымъ источникомъ своихъ воззрній онъ считаетъ науку, а вторымъ — методъ Гегеля! {Н. Страховъ: ‘Міръ какъ цлое’. Спб., 1872 г., стр. V и VI.} И чмъ же это не ‘внецъ стряпни и знанья’? Но что за суета суетъ и всяческая суета: черезъ пятнадцать лтъ посл того, какъ изъ хаоса фельетоновъ былъ созданъ г. Страховымъ его никуда негодный Міръ, онъ еще вспоминаетъ о немъ съ наивною любовью и еще разъ преподноситъ читателю цлыя страницы этого незабвеннаго для самого автора творенія! И не замчательно ли, что книга, въ которой влюбленный въ самого себя философъ забавляется цитированіемъ самого себя, носитъ подзаглавіе: Мой споръ о спиритизм. Мой!— безъ этого нельзя, читатель обязанъ съ головою окунуться во вс эти воспоминанія, отношенія, дружескія изліянія,— словомъ, во всю эту лирическую логоррею, въ которой ‘я, мн, меня, мое’ томитъ и изнуряетъ въ конецъ. Когда же дло доходитъ до чего-нибудь, находящагося за предлами этого блаженнаго самосозерцанія своего ‘я’, то сейчасъ и обнаруживается дефицитъ. Что, напримръ, толкуетъ авторъ о занимающемъ насъ теперь вопрос — о позитивизм? Онъ старается уврить, что позитивизмъ отрицаетъ все, кром наукъ въ тсномъ смысл, тхъ наукъ, которыя разумютъ французы подъ общимъ терминомъ ‘les sciences’ {Н. Страховъ: ‘О вчныхъ истинахъ. (Мой споръ о спиритизм)’. Спб., 1887 г.}. Но кто же не знаетъ, что главная наука въ классификаціонной систем Ог. Конта,— наука, которой приписывается общее вліяніе на позитивную систему,— есть соціологія, включивъ которую въ число наукъ въ тсномъ смысл, мы окончательно потеряемъ возможность понять значеніе термина ‘науки’ въ широкомъ смысл? Г. Страховъ, говоря о позитивизм, опять-таки ассоціируетъ съ этою философскою школой Ог. Конта, но и до этихъ предловъ съуживая то, что ему знать въ данномъ случа надлежитъ, онъ все же таки остается при незнаніи: не знаетъ ни іерархической схемы, ни тхъ основаній, которыя приводятъ къ исключенію изъ нея метафизики и психологіи. И въ довершеніе всего онъ же съ совершенною развязностью длаетъ еще такое замчаніе: ‘позитивизмъ есть идолъ довольно мудрый. Имя его большею частью призывается всуе, безъ яснаго понятія объ истинныхъ его свойствахъ’. Поистин: охота смертная, но участь горькая!
Къ подобнымъ же философамъ-соорудителямъ относится и г. Лопатинъ. Хотя онъ и явился въ вертоградъ философіи только въ ‘единый надесятъ часъ’, но и онъ уже грезитъ себ такое идеальное состояніе знанія, когда со всею точностью доказанные законы явленій сочетаются съ глубокимъ пониманіемъ внутренней природы вещей, опредляющей собою эти законы въ бытію, а сама эта природа найдетъ свое окончательное объясненіе въ иде разумно-духовнаго абсолютнаго начала {Л. Лопатинъ: ‘Положительныя задачи философіи’. Часть I. ‘Область умозрительныхъ вопросовъ’. Москва, 1876 г., стр. 7.}. Вдохновляясь такимъ стремленіемъ, г. Лопатинъ громитъ противниковъ метафизики и, по слдамъ г. Соловьева, идетъ ‘противъ позитивистовъ’. Позитивисты г. Лопатина — Ог. Контъ и его послдователи, а въ числ ихъ неизбжный Ст. Милль. Г. Лопатинъ все еще остается при мысли, что иныхъ позитивистовъ не существуетъ, и не безпокоитъ себя слишкомъ большою заботой. Осмливаемся, однако же, предположить, что, ознакомясь съ трудами позитивистовъ, на которыхъ мы будемъ имть случай указывать, г. Лопатинъ придетъ къ убжденію о необходимости признать свои Положительныя задачи философіи какъ бы вовсе не являвшимися въ свтъ и приступитъ къ сооруженію новыхъ, уже не на песц.
Нельзя намъ пройти и мимо г. Козлова, хотя онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій и даетъ благой совтъ своимъ собратьямъ ‘не измышлять восточныя міросозерцанія’, а ‘неослабно учиться и учиться’ {А. А. Козловъ: ‘Философскіе этюды’. Спб., 1876 г., стр. XVIII.}. Дло въ томъ, что совтъ этотъ — только жалкія слова: г. Козловъ ими, во-первыхъ, вовсе не во врага цлитъ и, во-вторыхъ, произнося ихъ, самъ изощряется въ такихъ построеніяхъ, которыя можно назвать тоже своего рода ‘восточными’. Особенность ‘оріентализма’ г. Козлова заключается, между прочимъ, въ томъ, то въ немъ, въ этомъ оріентализм, можно замтить нчто общее не то съ испепеляющимъ взоромъ Василиска, не то съ устремленными къ пресченію мрами управы благочинія. Онъ мтитъ не боле, не мене, какъ на искорененіе всякихъ ‘измовъ’! И что за благодать снизойдетъ тогда на нашу юдоль! Древо философіи ‘быстро заглушить всякую сорную траву (измы), само собою выработаетъ такое чуднохудожественное расположеніе втвей, крону и проч., какихъ никогда не дадутъ патентованные садовники, и, въ конц-концовъ, отъ своего цвта будетъ отдлять цлебные ароматы въ окружности радіуса, теряющагося въ неизмримой дали пространства и времени’ {Ibid, стр. XIV.}. И будемъ мы жить тоща подъ этою смоковницей, яко Израиль во дни Соломона!… Или яко самъ Соломонъ?
И еще не все! Можемъ ли мы умолчать о несравненномъ проект новаго зданія, въ новомъ стил и съ новыми архитектурными пріемами въ придачу,— проект, вышедшемъ изъ-подъ пера самаго консеквентнаго и самаго перспикаснаго изъ всхъ нашихъ филозофовъ — г. Е. де-Роберти, ci-devan позитивиста? Г. де-Роберти не идетъ явно противъ позитивизма, напротивъ того, онъ страстно желаетъ ему разцвсть и приносить плоды теперь и впредь, вплоть до того времени, пока продлится царство ‘межеумочной философіи’. Г. де-Роберти согласенъ, пожалуй, немного пообождать, но затмъ неизмнно и безповоротно долженъ войти въ силу его проектъ. ‘Новое зданіе созиждется чрезъ соединеніе точекъ зрнія идеализма, матеріализма и сенсуализма…’ Весь этотъ идеализмъ, матеріализмъ, сенсуализмъ, объявленные авторомъ заране какъ никуда негодный метафизическій хламъ, все же таки должны слиться ‘въ смысл совмстной переработки матеріала, почерпаемаго каждымъ направленіемъ философской мысли въ соотвтствующей групп наукъ,— переработки, которая и должна раскрыть основанную на строгой непрерывности естественныхъ явленій тсную связь или внутреннюю филіацію всхъ этихъ исходныхъ точекъ’ {Е. де-Роберти: ‘Прошедшее философіи’. Москва, 1886 г.}.
Превзойти г. де-Роберти,— насколько, по крайней мр, намъ извстно,— еще никто не могъ. Но вотъ является философъ, который не г. де-Роберти чета,— философъ солидный и, можно сказать, глубокій. Онъ ни за что не станетъ созидать легкія, такъ сказать, безпринципныя химеры, онъ, прежде всего, твердо установитъ то краеугольное начало, которое могло бы сдлаться основаніемъ всякой химеры,— химеры, какъ таковой, и тогда уже сочтетъ себя вправ заняться химеросозиданіемъ вплотную. Краеугольное начало химеръ еще, правда, не созрло — ‘нельзя же вдругъ’, въ немъ слишкомъ большую іюль играетъ метафора и другія особенности теоріи познанія малаго калибра, но и то хорошо, что оно уже есть. ‘Философъ, правильно идущій своимъ путемъ впередъ,— гласитъ это золотое правило,— подлежитъ общему закону движенія въ природ. Совершенное движеніе природ, какъ полагали еще Платонъ и Аристотель и какъ подтвердила отчасти (?!) наука, есть движеніе кругообразное. Философъ, идущій прямо впередъ, похожъ на планету, вращающуюся около солнца, ибо и истина есть (?) своего рода солнце философской мысли. Онъ похожъ также на путника, ршившагося обойти землю. Сей послдній непремнно, рано или поздно, идучи неуклонно впередъ, окажется даже своимъ собственнымъ антиподомъ, перейдя изъ восточнаго полушарія въ западное и наоборотъ. Если же онъ никогда не окажется своимъ антиподомъ, то это именно будетъ значить, что онъ поворотилъ назадъ или остановился и топчется на мст. Самый совершенный философъ будетъ тотъ, который въ теченіе жизни обойдетъ весь путь относительной человческой истины, обниметъ ее со всхъ сторонъ и благополучно (sic) воротится (съ другой стороны) къ исходной точк своего мышленія’ {Н. Гротъ: ‘О направленіи и задачахъ моей философіи’. Москва, 1386 года, стр. 4.}.
И такъ, принципъ химеросозиданія найденъ, и всякому теперь ничего не стоить пользоваться имъ. Зачмъ легкомысленно отвергать — ну, хоть наивное врованіе, напримръ, что міръ на трехъ китахъ держится? Надо благополучно воротиться къ нему, какъ исходной точк нашего мышленія, надо опять ссть у ногъ старой няньки и благоговйно выслушать ея простодушное повствованіе, запечатлвая его въ ум и сердц, какъ увнчаніе зданія нашего умственнаго развитія. При этомъ, однакоже, надо помнить, что мы вторично породимъ къ каедр почтенной старушки ‘съ другой стороны’, а потому намъ слдуетъ дополнить ея основныя истины, опытомъ, пріобртеннымъ нами по пути нашего круговращенія, и, прилагая оный къ почтеннымъ тезисамъ неизсякаемаго первоисточника нашего познанія, постараться обосновать научно вс непосредственныя изліянія его чистосердечнаго умонастроенія. Не убоимся ввести жалкія познанія кичливой науки въ этотъ чудный міръ свтлыхъ образовъ, сольемъ наши горделивыя формулы, наши мятежныя вычисленія, наши дерзкіе законы природы и весь омутъ нашего познанія съ чуднымъ по простот своей и изящнымъ міроразумніемъ! Ну, что стоитъ намъ вычислить объемъ китовъ, дать формулу ихъ силъ и т. п, если только такимъ образомъ мы можемъ тихо и мирно замкнуть альфу и омегу нашего умственнаго развитія и разъ навсегда успокоиться, какъ въ тихой пристани, въ струяхъ этого свтоноснаго источника, еще разъ ставшаго доступнымъ намъ ‘съ другой стороны’ и гостепріимно призывающаго насъ къ погруженію въ свои ндра, какъ въ нкоторомъ род благодатную Нирвану? Оставимъ же старое суемудріе, покоримся,— авторитетъ высокъ: magister dixit!
Но кто же тамъ ропщетъ, кто противорчитъ? Какой-то рецензентъ французскаго философскаго журнала, хотя не русскій,— иначе о немъ что было тутъ и говорить? Съ нимъ совершилось нчто неслыханное и удивительное: брошюра г. Грота не только не убдила его, но произвела своего рода чудо: онъ въ первый разъ въ жизни оговорился умнымъ словомъ. Для него г. Гротъ показался представителемъ той философіи, которая будто бы наиболе соотвтствуетъ общему отсталому состоянію нашей культуры и которая поэтому наиболе намъ доступна, наиболе иметъ у насъ шансовъ на распространеніе. Но и этого еще мало: расходившійся рецензентъ противупоставляетъ новыхъ философовъ ‘трезвымъ мыслителямъ’ прежняго времени и не безъ ироніи называетъ новыхъ ‘настоящими философами’ (они посвящаютъ всю свою жизнь пережевыванью жвачки самыхъ высокихъ философскихъ вопросовъ). Мысль эта выражена у него даже и не безъ остроты, такъ какъ взятый имъ глаголъ ‘rimner’ столько же относится къ пережевыванью жвачки, сколько и къ усугубленію въ мысляхъ {Revue philosophique 1887, No 12, р. 668.}. Убдительность доводовъ г. Грота можетъ посл этого, пожалуй, показаться сомнительной даже для простосердечныхъ, а его теорія круговращенія, неспособная убдить праздноболтающихъ, неизвстно ужь для кого можетъ пригодиться.
И такъ, наши новые ‘настоящіе’ философы, выражаясь французско-нижегородскимъ жаргономъ, ‘рюминируютъ’… И въ самомъ дл, метятъ ли они на пораженіе позитивизма и торжество метафизики, или| имютъ въ виду замну его вновь придуманными комбинаціями,— комбинаціями, образцомъ которыхъ можетъ служить ‘Тришкина философія’, — во всякомъ случа, они неизмнно оперируютъ надъ кантовскимъ позитивизмомъ и продуктами либо своей собственной фантазіи, либо отжившихъ дотринъ. Поступая такъ, они, какъ сказалъ бы почтенный Карлъ Гринъ, неизбжно косятъ, т.-е. направляютъ глаза свои въ дв разныя стороны, а при этомъ условіи, по врному замчанію Грина, неизбжно получается худшее изъ всхъ міросозерцаній, а именно: скучное {Karl Grn: ‘Die Philosophie in der Gegenwart’. Leipzig, 1876. Einleitung.}. Но что же можетъ быть общаго между скучнымъ кропаніемъ и увлекательностью живой работы мысли, представляемой современнымъ научно-философскимъ движеніемъ?
Какъ отрадно видть успхи этой работы, слдить за побдами въ этой умственной борьб! Великій фактъ въ ход развитія познанія окончательно совершился: ясно прочерчена та раздлительная линія, которая разграничиваетъ историческое значеніе того или другаго воззрнія отъ его дйствительной или современной стоимости, а разъ хоть одному индивидуальному сознанію окончательно выяснилась эта разграничительная линія, какъ становится вопросомъ времени моментъ боле широкаго выключенія даннаго воззрнія изъ общей совокупности данностей умственнаго обихода. Будучи признано мнимымъ, старинное мнніе должно перейти въ пережитое преданіе и само по себ сдлаться предметомъ изученія, какъ симптомъ тхъ фазисовъ, чрезъ которые проходило развитіе человческой мысли. Изъ достоянія науки мнимаго симптомъ этотъ становится достояніемъ науки о мнимомъ, попадаетъ въ вдніе той части спеціальной психологіи, которая занимается изученіемъ первобытнаго мышленія и работа которой идетъ путемъ, прямо противуположнымъ тому, которымъ создалась мнимая наука. Тогда какъ эта послдняя заключалась въ систематизаціи мнимыхъ возрній и иллюзорныхъ представленій, задача положительной науки заключается въ разложеніи ихъ, въ опредленіи ихъ составныхъ элементовъ, указаніи ихъ психическихъ корней: тхъ стимуловъ, импульсовъ, эмоцій,— словомъ, всего того процесса, благодаря которому могли вырости и окрпнуть представленія и понятія, являющіяся теперь отжившими, отслужившими свою службу. Но если жизнь какого-нибудь воззрнія была прослжена отъ его колыбели и до могилы, если смерть его достодолжно констатирована, то возможно ли пытаться брать его сюжетомъ своего рода сказки о бломъ бычк? Зачмъ и для кого? Нтъ ли патологической окраски въ попыткахъ такого рода, не окажутся ли они при тщательномъ изслдованіи продуктами прослженной Маудсли психелепсіи, о которой мы будемъ еще имть случай говорить, или, быть можетъ, ихъ надо будетъ приписать воздйствію того болзненнаго состоянія, которое Ломброзо назвалъ мизонеизмомъ? {Cesare Lombroso: ‘Pazzi ed anomali’. Citt di Caetello, 1886, p. 73.}. Окончательное ршеніе придется произнести психіатрамъ.
А, между тмъ, въ поток неостановляющейся жизни и разростающагося знанія не можетъ не быть и чего-нибудь такого, что стали бы мы тщетно искать вн этого потока. Истина не позади насъ, а впереди: будемъ искать! Искатель жемчуга, по мткому выраженію Роберта Браунинга, погружаясь въ море нищимъ, выплываетъ иногда богачомъ.
Въ книг, посвященной критическому изслдованію основоначалъ позитивной философіи, вышедшей въ свтъ 11 лтъ тому назадъ, мы привели достаточное количество фактовъ для подтвержденія той мысли, что непосредственный преемникъ Ог. Конта — Литтре нисколько не послужилъ развитію философіи ‘учителя’, а слдующій за нимъ — сотрудникъ его г. Вырубовъ — съумлъ придать позитивизму понятное движеніе. Въ нашихъ глазахъ, позитивизмъ и тогда находился уже въ глубокомъ паденіи. Посл смерти Литтре онъ совершенно осиротлъ. Это Печальное положеніе нашло случай подвести свои собственные итоги уже въ настоящемъ десятилтіи и показало какъ нельзя лучше при этомъ, чего оно стоитъ. Г. Вырубовъ нашелъ нужнымъ заявить въ Критическомъ Обозрніи о томъ, какіе тезизы считаетъ онъ въ позитивизм основными, и, такимъ образомъ, далъ намъ случай взглянуть на ‘суть’ позитивизма по понятію компетентнйшаго изъ современныхъ позитивистовъ. ‘Прежнее дленіе позитивистовъ на ‘правоврныхъ’ и ‘раскольниковъ’,— говоритъ г: Вырубовъ,— не соотвтствуетъ боле положенію ддъ и весь вопросъ сводится очень просто на то, до какой степени можно доводить расколъ, не переставая быть позитивистомъ. Вопросъ, такимъ образомъ поставленный, ршить не трудно. Ученіе Конта основано на двухъ-трехъ положеніяхъ, безъ которыхъ оно немыслимо. Ограниченіе философіи предлами научнаго знанія, — слдовательно, выключеніе всякой метафизики, всякаго боле или мене сознаннаго абсолюта и замщеніе его всегда и везд относительными свойствами матеріи, признаніе іерархическаго ряда наукъ, основаннаго на убывающей общности и возростающей сложности изучаемыхъ явленій,— слдовательно, отршеніе отъ всякихъ попытокъ установленія новой классификаціи, наконецъ, выдленіе соціологіи, какъ особаго разряда положительныхъ знаній со своими особыми, но чисто-экспериментальными методами, — вотъ краеугольные камни, на которыхъ построено все зданіе’ {Критическое Обозрніе 1880 г., No 5.}.
Мы не станемъ останавливаться на томъ, что третій и послдній изъ краеугольныхъ камней фундамента позитивной философіи, по г. Вырубову, цликомъ содержится во второмъ, такъ какъ классификація наукъ Конта невозможна безъ признанія соціологіи положительною наукой, а второй является почему-то обломкомъ дйствительнаго краеугольнаго камня, заложеннаго Ог. Контомъ, — ‘закона трехъ состояній’. Мы пройдемъ мимо этихъ своеобразностей изложенія г. Вырубова, на которое мы прежде имли уже не мало случаевъ указывать, разбору тезисовъ г. Вырубова мы предпочтемъ сопоставленіе ихъ съ тезисами Литтр, появившимися въ такой же краткой, какъ и у г. Вырубова, редакціи еще въ 1867 году.
Замтка Литтр была написана по поводу брошеннаго мимоходомъ у Тэна мннія въ его книг VIdeal dans Vart, только что вышедшей тогда въ свтъ. Говоря о Донъ-Кихот и очертивъ идеалистическій, рыцарственный, героическій характеръ этого больнаго ума, Тэнъ оттняетъ свой очеркъ противупоставленіемъ Донъ-Кихоту его оруженосца — ‘le lourdeau sens, positiviste, vulgaire et gras’ {La philosophie positive. Revue 1867, No 1, p. 156.}. ‘Какъ! Санчо-Панса — позитивистъ!— восклицаетъ Литтр,— Санчо — созерцатель связнаго хода человческаго познанія и претворитель его въ философію! Санчо — установитель въ нашемъ мір двухъ частей: одной — подлежащей изслдованію человка, другой — скрытой въ непознаваемыхъ глубинахъ! Санчо — великодушно и скромно подчиняющійся условіямъ своего положенія, опредленнаго вышеуказаннымъ установленіемъ границъ познанія! Санчо — предъявитель правъ на наслдіе теологіи и метафизики и признающій одни только естественные законы тамъ, гд эти подготовительныя философскія ученія допускали или верховодительство воли, или сущности! Санчо — восхищенный и, вмст съ тмъ, растроганный судьбой человчества и ставящій своею идеальною цль’ служеніе ему и чествованіе его! Очевидно, Санчо никогда и не думалъ и о чемъ подобномъ, и что бы тамъ ни говорилъ г. Тэнъ, Санчо не былъ позитивистомъ!’
Сравнивъ эти два заявленія, мы не можемъ не признать ихъ рзкаго различія одного отъ другаго. Куда двалась самая лучшая, самая жизненная, самая возвышенная часть позитивизма, — та часть, которую ‘первоучитель’ на своемъ характерномъ язык опредлялъ какъ ‘преобладаніе высшихъ интересовъ человчества’? Съ крушеніемъ этого источника жизни, кобтовскій позитивизмъ, видимо, очутился на покатой плоскости, отсутствіе талантовъ довершило остальное. Вскор и, послдній свтильникъ позитивныхъ двъ, не запасшихся масломъ, угасъ, истощивъ свои силы въ борьб съ равнодушіемъ публики. Въ послдней своей книжк за 1883 годъ редакція Обозрнія помстила заключительную статью, написанную по знаменитой формул: ‘нельзя не сознаться, но надо признаться’, и вслдъ за этимъ шамканьемъ, никмъ не оплакиваемое, Обозрніе испустило духъ. Его послдняя галлюцинація заключалась въ томъ, что философія, бывшая въ чести въ ту эпоху, когда было основано Обозрніе (1867 г.), оказалась совершенно дискредитированною въ наше время, но, ‘исчезая среди общаго равнодушія какъ писателей, такъ и читателей къ высшимъ философскимъ обобщеніямъ’, редакція чувствуетъ себя совершенно счастливою и вполн удовлетворенною и даже сама себ выдаетъ сертификатъ въ удач. Въ чемъ заключалась эта удача, такъ и осталось тайной, а равнодушіе публики къ философіи, которое такъ голословно констатируется, прекрасно уживается, между тмъ, съ цлою массой философскихъ сочиненій, ставшихъ особенно обильными съ конца семидесятыхъ годовъ.
Но если контовская втвь позитивизма зачахла и высохла, за то громадный разроетъ боле широкаго и глубокаго позитивизма, не пріурочивающагося ни къ какому отдльному имени и развивающагося рука объ руку съ успхами научнаго движенія, оказался очень жизнеспособнымъ. Въ новйшее время позитивизмъ этотъ получилъ такое значеніе, о которомъ Кошу и его послдователямъ невозможно было и мечтать. Мы бы очень ошиблись, однако же, если бы, увлекаясь одинаковостью названій, предположили между того и другаго рода позитивизмомъ боле сходства, нежели различія. Пока мы будемъ говорить только объ Англіи. Здсь Дж. Ст. Милль является первымъ виднымъ и дятельнымъ поборникомъ нкоторыхъ положеній контовскаго позитивизма. Не забудемъ, однако же, что съ первыхъ же шаговъ своей продолжительной и плодотворной учено-литературной дятельности Милль отнесся къ ученію Ог. Конта настолько самостоятельно, что въ Западной Европ рдко смшиваютъ теперь ‘англійскій позитивизмъ’ съ ‘контизмомъ’ и, имя въ виду слабое распространеніе ученія Конта, считаютъ иногда французскихъ мыслителей представителями метода, противуполагаемаго методу позитивному и характеризуемаго, главнымъ образомъ, подчиненіемъ его вліянію платоновскаго вдохновенія {См. рефератъ G. Compayr книги Каро: Problè,mes de morale sociale въ Revue philosophique 1876. T. I, p. 509.}. Контовскій позитивизмъ, такимъ образомъ, иногда вовсе не замчается даже въ самой Франціи.
Милль разсказываетъ въ своихъ мемуарахъ, что Курсъ позитивной философіи Конта впервые попалъ къ нему въ руки [уже тогда, когда у него были написаны труднйшія главы Системы, и ему оставалось дописать не боле одной трети всего сочиненія. Время это совпадаетъ съ выходомъ двухъ первыхъ томовъ Курса Конта и относится къ 1837 году. Говоря объ этомъ, Милль останавливаетъ вниманіе читателя на томъ обстоятельств, что къ этому времени его теорія индукціи была уже закончена и что онъ достигъ ея выработки помимо всякаго вліянія Конта. Онъ не отрицаетъ, что чтеніе сочиненія Конта, какъ первыхъ двухъ томовъ, такъ и послдующихъ четырехъ, принесло ему большую пользу. Онъ заявляетъ, что долгое время былъ горячимъ поклонникомъ сочиненій этого писателя, но, вмст съ тмъ, онъ напоминаетъ о замчаніи, сдланномъ Кольриджемъ одному изъ его критиковъ, а именно, что на свт существуютъ вещи, называемые источниками, и что поэтому невозможно утверждать, будто тотъ или другой черпающій воду добываетъ ее непремнно изъ отверстія, продланнаго въ цистерн сосда. Указывая поэтому на общіе источники философіи Ог. Конта и своей собственной, Милль утверждаетъ, что научный методъ былъ ему извстенъ непосредственно смолоду отъ отца его — Джемса Милля, предшественники котораго были т же, что и предшественники Конта. Со временъ Юма,— говоритъ Милль,— теоріи эти стали достояніемъ философскаго міра, а со временъ Брауна он вошли даже въ популярную философію. Ученіе Брауна (вполн позитивно, и первая часть его лекцій можетъ быть разсматриваема какъ такое введеніе къ изученію позитивизма, лучше котораго и до сихъ поръ нельзя еще отыскать. И такъ, можно сказать,— утверждаетъ Милль,— что разрабатываемая имъ философія ничуть не составляетъ его единоличнаго достоянія, онъ — общее достояніе вка, хотя далеко не усвоенное еще даже и мыслящими умами. Не будучи новйшимъ открытіемъ Конта, она представляется только продолженіемъ традицій всхъ великихъ умовъ науки, открытія которыхъ сдлали родъ человческій такимъ, каковъ онъ есть {J. S. Milli ‘Mes mmoires’. Trad. de l’angl. pur М. E. Cazelles. Paris, 1874.— ‘Auguete Comte et le positivieme’. Trad. de l’angl. par G. Clmenceau. Paris, 1868.— ‘An examination of sir ‘William Hamilton’s plylosophy’. Fifth dition. London, 1878, passim.}.
Посл этихъ объясненій нельзя не признать въ высшей степени врнаго замчанія Рибо, что, ‘къ несчастью для философія, весьма многіе изъ числа тхъ, которые говорили о Ст. Милл, знали его, повидимому, смутно и не непосредственно. По большей части они довольствовались тмъ, что выставляли его сторонникомъ Ог. Конта и сопричисляли его къ позитивистамъ. Это очень удобное и легкое средство судить о предмет, не зная его’ {Th. Ribot: ‘La psychologie anglaise contemporaine’. Paris, 1875, p. 99—100.}. Строки эти были написаны въ 1875 году, а у насъ и въ 1886 г. Лопатинъ все еще продолжаетъ ‘ссылаться на признанныхъ вождей позитивизма Ог. Конта и Милля’ и во избжаніе недоразумнія (разъясняетъ, что одни только послдователи Ог. Конта присваиваютъ себ названіе позитивистовъ {Л. Лопатинъ, о. с., стр. 15 и 4.}.
Оставаясь врнымъ той основной точк зрнія, которая была только что выяснена въ оцнк независимости Системы логики отъ Курса позитивной философіи, Милль въ предисловіи къ первому изданію Логики съ первыхъ же строкъ объявляетъ, что книга его не иметъ въ виду дать міру новую теорію умственной дятельности, а пытается только свести воедино и систематизировать лучшія идеи, высказанныя до сихъ поръ философами или поддерживаемыя строгими мыслителями въ ихъ научныхъ изслдованіяхъ. Такова позиція, занимаемая предполагаемымъ сторонникомъ Конта по отношенію къ творцу Курса позитивной философіи и ихъ общимъ предшественникамъ. О правильности выбора этой позиціи мы будемъ еще говорить впослдствіи, а теперь спросимъ только: надобны ли еще какія-нибудь доказательства для приданія большей достоврности той простой истин, что для имющихъ въ виду позитивизмъ въ тсномъ смысл брать заразъ Конта и Милля слишкомъ, тогда какъ для имющихъ въ виду позитивизмъ въ широкомъ смысл аттаковать только Конта и Милля слишкомъ недостаточно? Позитивизмъ въ широкомъ смысл — это обширное море, въ которое пока и не пускались еще наши филозофы. Мы теперь, едва присмотрлись ближе къ первому независимому позитивисту, какъ уже очутились въ цломъ обширномъ теченіи,— теченіи, прославленномъ въ прошломъ столтіи многими громкими именами и получившемъ начало не во Франціи, а въ Англіи, гд оно, по словамъ Милля, пользуется еще со временъ Брауна всеобщею извстностью.
Чтобы ясно представить себ соотношеніе между Ог. Контомъ и Миллемъ, обратимъ еще вниманіе на различіе пріемовъ разграниченія метафизики и положительнаго знанія у перваго и у втораго. Для Ог. Конта терминъ ‘философія’ означалъ ‘понятіе міра’ (conception du monde),— понятіе, слагающееся изъ основныхъ понятій шести абстрактныхъ наукъ его классификаціи и ничего не вдающее о междунаучныхъ или всенаучныхъ принципахъ, для которыхъ въ его классификаціи не было и мста. Этому шестичленному понятію міра противуполагалась метафизика, какъ пережитое міроразумніе, но противуположеніе это, къ несчастью для контовой системы, было установлено крайне шатко: довольно сказать, что даже химическое сродство Контъ считалъ метафизическимъ положеніемъ и думалъ, что химики врили въ какую-то таинственную сущность, обитающую въ тлахъ и влекущую ихъ другъ къ другу. Въ конц-концовъ, невозможно было ршить, разуметъ ли Контъ подъ метафизическими т вопросы, которые имютъ въ виду фиктивные объекты — сущности, или т, которые обрабатываются ложнымъ методомъ и которые даютъ поэтому фиктивные результаты. Между понятіемъ ‘сродства’, соотвтствующаго извстнымъ фактамъ, и понятіемъ ‘теплорода’, напримръ, указывающаго на скрытый за фактами призрачный объектъ, должна бы быть установлена принципіальная разница, а ея-то у Конта и не оказывается.
Въ противуположность этой догматической шаткости и неясности Милль, какъ представитель того позитивизма, который не увлекается схематическими построеніями и ради ихъ искусственной стройности и симметріи не жертвуетъ принципами, который еще въ минувшемъ столтіи усплъ твердо установить свою основную точку зрнія,— Милль безъ колебанія утверждаетъ, что для него философія есть научное познаніе человка, какъ существа разумнаго, нравственнаго и общественнаго. И такъ какъ умственныя способности человка охватываютъ и его познавательную способность, то наука о человк охватываетъ все то, что человкъ можетъ знать, поскольку это вносится къ способу познаванія,— иными словами, она охватываетъ всю совокупность ученія о человческомъ познаніи {Mill: ‘А. Comte et le positivisme’, p. 67.}.
Различіе основныхъ точекъ зрнія Конта и Милля предустановляло и различіе тхъ путей, по которымъ шли оба эти мыслители. Тогда какъ Контъ считалъ задачею философіи построеніе схемы энциклопедіи наукъ, Милль продолжалъ разработку основныхъ принциповъ теоріи познанія, все боле и боле выясняя положительную, научную часть процесса познаванія отъ мнимой, призрачной или метафизической. Идя по этому пути, Милль естественно заимствовалъ у Конта т положенія, которыя могли служить его цли, но такъ какъ Контъ вырабатывалъ ихъ не критически, то заимствованія Милля всегда сопровождались оговорками и поправками. Развитіе его самостоятельныхъ тезисовъ шло, между тмъ, своимъ чередомъ, и если современная критика и находить въ трудахъ его значительные недостатки, то все же нельзя не признать, что въ трудахъ этихъ заключается масса цнныхъ вкладовъ, принесшихъ значительную пользу развитію научной философіи.
Что же касается критики, о которой мы только что упомянули, то пересмотръ ея у насъ въ высшей степени желателенъ {1. ‘John Stuart Mill’s philosopha tested’. By prof. Stanley Jevons. (Contemporary Review 1877, December, 1878, January and April).
2. Замчанія на эту статью въ журнал Крумъ-Робертсона (1878, January), Артура Стрэчи (1878, April), Роберта Адамсона (1878, July).
3. V. Brochard: ‘La logique de J. Stuart Ml’. (Revu* philosophique 1881, Novembre).
4. ‘Podstawy teoryi poznaniaw ‘Sistemie logiki dedukcyjnej i indukcyjnej’ J. S. Milla’, przez D-ra Alexandra Raciborskiego. We Lwwie, 1886, 2 T.
5. Henri Eauret: ‘Philosophie de Stuart Mill’. Paris, 1886.
6. Рецензія этой книги въ Revue philosoph. 1887, Fvrier, содержащая, между прочимъ, пополненіе библіографическихъ данныхъ, содержащихся въ рецензируемомъ сочиненіи.
7. Ernst Laass: ‘Idealismus und Positivismus. Fine kritische Auscenonandersetzung’. Berlin, 3 B—de, 1879—1884, passim.
8. John Veitch: ‘Hamilton’. London, 1882.}, но, само собою разумется, такой пересмотръ, который поставилъ бы себ цлью усовершенствованіе путей къ раскрытію и уясненію истины, что равнозначно усовершенствованію научнаго метода, а передергиваній, метящихъ на очищеніе мста для извстныхъ излюбленныхъ тенденцій, и такъ уже достаточно, даже боле чмъ достаточно.
Мы не можемъ пройти молчаніемъ той присущей Миллю живой общественной ‘жилки’, которую мы тщетно стали бы искать у новйшихъ представителей контовой школы. Милль въ своихъ ‘мемуарахъ’ не пропускаетъ случая показать, между прочимъ, что различіе между двумя философскими школами: школою апріорною или интуитивною и школою опытною или ассоціаціонною вовсе не представляетъ простаго вопроса отвлеченнаго умозрнія, а полно практическихъ послдствій и лежитъ въ основ всхъ столкновеній мнній, какія только имютъ мсто въ эпоху прогресса. ‘Практическій реформаторъ,— разсуждаетъ Милль,— не перестаетъ требовать такихъ измненій, которыя опирались бы на могущественныя и сильно распространенныя чувства, онъ никогда не отступится отъ требованія, чтобы установленный порядокъ, представляясь необходимымъ и неприкосновеннымъ, былъ бы такимъ на самомъ дл, и ему часто приходится вводить въ свою аргументацію поясненія какъ происхожденія этихъ могущественныхъ чувствъ, такъ и хода образованія воззрній, приведшихъ къ убжденію въ необходимости и неприкосновенности даннаго порядка вещей. Изъ этого видно, что между такимъ реформаторомъ и философіею, которая не желаетъ объяснить чувствованій и нравственныхъ явленій вообще — обстоятельствами и ассоціаціею идей, а предпочитаетъ разсматривать ихъ какъ первичные элементы человческой природы, неизбжна естественная вражда. Такой реформаторъ становится лицомъ къ лицу съ философіей, которая считаетъ долгомъ выдавать свои любимыя доктрины за откровеніе наитія (интуиціи) и усматриваетъ въ этомъ наитіи голосъ природы или высшей силы, высказывающейся! съ авторитетомъ, имющимъ для нашего разума ршающее значеніе. Что до меня касается, то я давно чувствовалъ, что господствующая тенденція, въ силу которой мы считаемъ различія въ характер людей врожденными и вообще неизгладимыми, и не останавливаемся подъ неодолимыми доказательствами, раскрывающими, что большая часть этихъ различій, какъ у индивидовъ, такъ и у расъ или половъ, не только могла бы быть произведена естественнымъ порядкомъ, силою обстоятельствъ, но и на самомъ дл производится такимъ образомъ, я почувствовалъ,— говорю я,— что въ упомянутой тенденціи слдуетъ видть главнйшее препятствіе, не дозволяющее относиться вполн раціонально къ великимъ общественнымъ вопросамъ, что въ ней заключается главный камень преткновенія прогресса человчества. Эта тенденція беретъ свое начало въ ндрахъ интуитивной метафизики, той самой метафизики, которою характеризуется реакція XIX вка противъ XVIII. Эта тенденція представляется до такой степени подходящею для человческой лни и консервативныхъ интересовъ вообще, что если не подкопать ее подъ самый корень, можно наврное разсчитывать на распространеніе ея вліянія гораздо дале, чмъ то допускается умренными системами интуитивной метафизики. Но эта-то именно философія, да, притомъ, и не всегда посредствомъ умренныхъ своихъ школъ, руководитъ европейскою мыслью въ настоящемъ вк. Отецъ мой, профессоръ Бэнъ и я пытались возобновить лучшую философскую систему. Но я вскор понялъ, что недостаточно было сопоставить об противуположныя философіи, а надо было начать тснить вплотную враждебную прогрессу интуитивную метафизику, тмъ боле, что моментъ для такой ршительной борьбы уже насталъ’ {Mill: ‘Mes mmoires’, р. 261—262.}. Таковы были обстоятельства и вызванныя ими соображенія, подъ вліяніемъ которыхъ возникло знаменитое Изслдованіе философіи Гамильтона. Эта философія считалась въ Англіи того времени твердыней интуитивной метафизики, а самъ Гамильтонъ извстенъ былъ какъ человкъ талантливый и не лишенный значительныхъ личныхъ достоинствъ. Не подлежитъ сомннію, что сокрушительная критика Милля и идущее съ нею рука объ руку уясненіе научно-философскихъ воззрній спасло не малое число талантливыхъ людей отъ слдованія по ложному пути Гамильтона и сильно понизило нравственный уровень поборниковъ отжившихъ преданій.
Да, то была дйствительно жизненная, здоровая и просвтительная философія, которую возобновили въ Англіи Джемсъ Милль, Джонъ Стюартъ Милль и Александръ Бэнъ. Отмтимъ здсь хоть ту только плодотворную роль ея, которая выразилась въ поддержаніи и осуществленіи завтной мысли Локка, предостерегавшаго отъ возвращенія къ дтскимъ играмъ въ куклы, къ которымъ онъ приравнивалъ всякія выспренныя паренія въ область трансцендентнаго. ‘Да и зачмъ,— говорилъ онъ,— бросать куклы для игры съ пустыми безсодержательными идеями, истинными куклами нашего воображенія и фантазіи, которыя, какъ бы мы ихъ ни наряжали, все же таки и посл сорокалтней возни съ ними останутся безполезными и безжизненными игрушками’. Объ одной изъ этихъ куколъ — объ иде субстанціи — онъ самъ говорилъ, что она сводится къ аггрегату свойствъ, сгруппированныхъ вокругъ неизвстнаго и воображаемаго устоя, который смутно предполагается нами лишь для того, чтобы выразить постоянную связь, свойствъ и присущую имъ силу возбуждать наши аффекты, частью одновременно, частью поочередно. Посл Локка и Юмъ утверждалъ, что идея субстанціи сводится къ совокупности частныхъ качествъ, или, точне, къ. совокупности простыхъ представленій, соединяемыхъ воображеніемъ и получающихъ отдльное названіе, дозволяющее намъ припоминать эту совокупность для себя или для другихъ. Различіе между этими представленіями заключается, однако же, въ томъ,— продолжаетъ Юмъ,— что частныя качества, образующія субстанцію, обыкновенно относятся къ неизвстному что (unknown something), которому он предполагаются присущими, при допуск же фиктивности такого предположенія, он считаются тсно и неразрывно связанными отношеніями смежности и причинности. Послдствіемъ, такого взгляда является причисленіе всякаго вновь открытаго и связаннаго съ другими качества къ общей совокупности этихъ качествъ, хотя бы оно и не было включено въ первоначальное представленіе субстанціи. Такимъ, образомъ, представленіе золота можетъ первоначально состоять изъ желтаго цвта, тяжести, тягучести, плавкости, но какъ только мы откроемъ его растворимость,— мы и ее присоединяемъ къ другимъ качествамъ и предполагаемъ принадлежащею субстанціи въ такой мр, какъ бы это новое качество привходило въ представленіе первоначальной ихъ совокупности. Главное изъ этихъ качествъ, разсматриваемое какъ основное всей совокупности представленій, открываетъ входъ всякому вновь установляемому качеству и включаетъ его въ эту совокупность одинаково съ другими, прежде къ ней принадлежавшими. На основаніи этого анализа. Юмъ считаетъ себя вправ отнести идею субстанціи къ числу фикцій древней философіи,— фикцій, разрушаемыхъ критикою {D. Hume: ‘А Treatiae of humon nature’. Edited by T. H. Green and T. H. Grose. London, 1882, V. I, pp. 824 and 605.}.
Примыкая къ этимъ двумъ мыслителямъ, Ст. Милль могъ утверждать, что философы, близко разсматривавшіе этотъ вопросъ, ршили, что идея субстанціи постулируется какъ устой для явленій, или какъ связь для ряда, или группы явленій, которыя безъ нея остаются не соединенными. ‘Отвлечемъ же мысль объ усто,— говоритъ Милль,— и допустимъ, что явленія остаются и сохраняютъ связь въ тхъ же рядахъ и группахъ какою-нибудь другою силой или, пожалуй, не силой, а внутреннимъ закономъ,— и вотъ, хотя субстанціи и не стало, но вс послдствія, ради которыхъ предположено было существованіе субстанціи, останутся неизмнными. Индусы воображали, что земля должна быть поддерживаема слономъ, но земля вращается, не нуждаясь во вншней поддержк, и самоуравновшивается на своемъ центр. Декартъ думалъ, что для взаимодйствія земли и солнца необходима матеріальная, заполняющая пространство между ними, среда, но было найдено, что достаточно и одного не матеріальнаго закона тяготнія, и тогда среда и ея вихри исчезли, какъ излишніе’ {‘An examination etc.’, р. 252.}.
Вмст съ идеей субстанціи удерживается или падаетъ и идея ‘вещи въ себ’. И этотъ призракъ сошелъ со сцены научной философіи, повинуясь заклинанію Милля. ‘Очевидно, что все, сказанное о непознаваемости ‘вещи въ себ’, не препятствуетъ намъ приписывать этой вещи извстные атгрибуты или свойства, лишь бы только мы признавали свойства эти относительными,— говоритъ Милль, разсуждая объ относительности познанія.— Если вещь производитъ впечатлнія, которыя наши зрніе, слухъ или осязаніе могутъ воспринять, то изъ этого слдуетъ,— выражая то же утвержденіе другими словами, — что вещь можетъ производить эти впечатлнія. Эти различныя возможности и слдуетъ считать свойствами данной вещи, и неопредленное множество ихъ надо признать открытымъ нашему Познанію. Но это познаніе — чисто-феноменальное. Объектъ извстенъ намъ лишь въ одномъ спеціальномъ отношеніи, а именно въ томъ, что онъ производитъ извстныя впечатлнія на наши чувствами все познанное нами сводится къ этимъ впечатлніямъ. Только это отрицательное значеніе и иметъ утвержденіе о непознаваемости ‘вещи въ себ’, о непознаваемости и внутренней природы или сущности. Внутренняя природа или сущность какой-нибудь вещи можетъ быть разсматриваема какъ нчто неизвстное, какъ нчто такое, познаніе чего дало бы намъ объясненіе всхъ явленій, представляемыхъ данною вещью. Но это неизвстное нчто есть предположеніе, лишенное очевидности. У насъ нтъ основанія для предположенія, что существуетъ нчто такое, что, будучи познано, могло бы дать уму нашему указанное удовлетвореніе, могло бы свести въ одно предложеніе вс доступныя познанію опредленія даннаго подлежащаго. Боле того, если бы такое центральное свойство существовало, оно не соотвтствовало бы иде ‘внутренней природы’, такъ какъ, если оно можетъ быть познано какимъ бы то ни было умомъ, то оно должно, подобно другимъ свойствомъ вещи, быть относительнымъ познающему его уму, т.-е. оно должно заключаться лишь въ извстномъ состояніи сознанія, вызываемомъ въ томъ ум. Иной идеи о познаніи мы не имемъ, иного смысла у глагола ‘познавать’ не существуетъ’ {Ibid., р. 24.}.
Само собою разумется, что фантомъ ‘абсолюта’, и до сихъ поръ ослпляющій нашихъ метафизиковъ, не могъ сохранить свое прежнее, темное значеніе среди крушеній, изображенныхъ на предшествовавшихъ страницахъ. Вырабатывая для него опредленный смыслъ и съ этою цлью анализируя его совмстно съ понятіемъ безконечнаго, Милль начинаетъ съ того, что ставитъ на видъ отсутствіе необходимости въ объясненіи ‘безконечнаго’. ‘Всякій понимаетъ,— говорить Милль,— что подъ безконечнымъ мы разумемъ величину, не имющую границъ. Когда мы говоримъ о безконечномъ времени или безконечномъ пространств, мы предполагаемъ время, которое никогда не прекратится, предполагаемъ объемъ, который нигд не иметъ предла. Терминъ ‘абсолютъ’, благодаря разносмыслію своему, гораздо темне, но, при сопоставленіи своемъ съ терминомъ ‘безконечный’, абсолютъ (согласно этимологіи этого слова) означаетъ то, что закончено, завершено. Существуютъ нкоторыя вещи, наивысшая идеальная цнность которыхъ заключается въ количественной ихъ ограниченности,— ограниченности, предлъ которой никогда не достигается въ дйствительности. Въ этомъ смысл отношеніе между абсолютнымъ и безконечнымъ въ достаточной мр тсно (какъ сказалъ бы Бэнтамъ), а именно оно является отношеніемъ противуположенія. Напримръ, когда мы констатируемъ абсолютный минимумъ вещества, мы отрицаемъ его безконечную длимость. Точно также мы можемъ утверждать абсолютную, а не безконечную чистоту воды. Чистота воды не такой фактъ, чтобы, предположивъ достиженіе какой бы то ни было его степени, мы должны бы были необходимо допустить еще большую его степень недостигнутою. Фактъ этотъ иметъ свой абсолютный предлъ: предполагаетъ законченность и полноту — если не въ дйствительности, то въ мысли. Постороннія вещества, могущія быть въ какомъ-нибудь сосуд воды, могутъ быть только въ конечномъ объем, и по удаленіи ихъ невозможно мыслить даже, чтобы чистота воды могла возростать. По, кром значенія ограниченности, предльности, представляющихъ крайне интересную соотносительность съ идеей безконечнаго, терминъ ‘абсолютный’ иметъ еще и другія значенія, хотя нердко и смшиваемыя съ понятіями только что разсмотрнными, но въ дйствительности не имющія ничего съ ними общаго. ‘Абсолютный’ часто значитъ — противуположный ‘относительному’, но и въ этомъ противупоставленіи терминъ этотъ иметъ не одно, а нсколько значеній. Въ самомъ дл, терминъ ‘относительный’ не иметъ совершенно опредленнаго значенія, а, между тмъ, везд, когда имъ пользуются, слово ‘абсолютный’ сопутствуетъ ему въ качеств его отрицанія. Имя различныя значенія, ‘абсолютный’ значить еще то же, что независимый отъ чего бы то ни было,— то, что существуетъ и есть, что есть, по своей собственной природ, а не въ силу причины, заключающейся въ другой вещи. Въ этомъ четвертомъ смысл, такъ же какъ и въ третьемъ, ‘абсолютный’ представляетъ отрицаніе отношенія,— не отношенія вообще, а извстнаго опредленнаго отношенія, выражаемаго терминомъ ‘слдствіе’ (effect). Такое значеніе длаетъ этотъ терминъ синонимомъ ‘безпричиннаго’ и поэтому естественнымъ образомъ принимается вмсто первой причины’ {Ibid., р. 60.}.
Если мы не упустимъ изъ вида, что могутъ еще существовать переходныя степени отъ одного значенія этого термина къ другому и что поэтому во всхъ языкахъ терминъ этотъ въ обычномъ говор отличается неопредленностью и шаткостью, то мы согласимся, конечно, съ замчаніемъ Файингера о важности для метафизиковъ, — если они стараются освободиться отъ узъ обыденной рчи,— обращать серьезное вниманіе на это обстоятельство и стараться какъ можно рже пользоваться такимъ неудобнымъ терминомъ, слдя во всякомъ отдльномъ случа за его дйствительнымъ значеніемъ и никогда не оставляя его безъ достодолжнаго объясненія {Vierteljahrsschrift f. гсіи. Philosophie. II Jahrgang.}. Къ несчастью для метафизиковъ, особенно нашихъ, не разсчитывающихъ ни на критику, ни на возраженія и привыкшихъ уже прохлаждаться въ вертоградахъ философіи безъ всякихъ заботъ и предосторожностей, разсмотрнный выше терминъ, какъ и всякій другой, ставится обыкновенно гд придется и какъ придется, лишь бы выходило потемне и, слдовательно, повнушительне.
Приведенные анализы дадутъ возможность читателю дать правильную оцнку драгоцнному совту Бэна разлагать абстракціи высшаго порядка на соотвтствующія частныя положенія. Въ подкрпленіе своей мысли Бэнъ указываетъ на замчаніе Сэмьюеля Бэли, преподавшаго изучающимъ философію очень полезное правило сводить во всхъ важныхъ случаяхъ отвлеченныя формы на конкретныя. ‘Поступая такимъ образомъ,— говоритъ Бэли, — изслдователи философскихъ вопросовъ пріобртутъ могущественное орудіе для преодолнія темныхъ и запутанныхъ метафизическихъ умозрній. Орудіе это дастъ имъ возможность, ясно разглядть истинное значеніе той массы пустословія, которое сходитъ за философію’.
Нкоторыя отвлеченныя понятія, — замчаетъ при этомъ Бэнъ, — по сложности своей дйствительно представляютъ не малыя трудности. Таково, напримръ, понятіе ‘жизни’.
Приводя этотъ примръ, англійскій мыслитель былъ, конечно, очень далекъ отъ предположенія, что констатируемая имъ трудность можетъ представиться которому-нибудь изъ нашихъ метафизиковъ трудностью совершенно неодолимою и непостижимою. А, между тмъ, раскройте новое произведеніе нашего глубокомысленнйшаго и хитроумнйшаго философа г. Страхова и послушайте, что онъ такое прорицаетъ о понятіи жизни.
‘Представьте себ,— говоритъ онъ,— что какой-нибудь человкъ, положимъ Сократъ, выпилъ ядъ и умеръ. Какое событіе!’… ‘Посмотрите же, какой странный получится контрастъ, если мы подведемъ это событіе подъ физическій законъ сохраненія вещества. Этотъ законъ тутъ вполн примняется, онъ гласитъ, что всъ мертваго тла Сократа былъ въ точности равенъ всу тла Сократа до принятія яда, сложенному съ всомъ выпитой имъ цикуты. Это свдніе совершенно несомннное, очевидно, не уловляетъ ни единой существенной черты факта. Есть, однако, натуралисты, которые съ какимъ-то наивнымъ торжествомъ говорятъ о томъ, что въ подобныхъ случаяхъ ни одинъ атомъ вещества не теряется, что люди умираютъ, но вещество безсмертно. Увы, это значить только, что мы ничего не понимаемъ въ тайнахъ жизни и смерти, что мы умемъ твердо стоять лишь на такой точк зрнія, съ которой между человкомъ и камнемъ нтъ различія, и смерть Сократа не представляетъ ни малйшаго измненія въ мір’ {Н. Страховъ: ‘О вчныхъ истинахъ’, стр. 34.}.
Если бы г. Страховъ не услаждался имъ же самимъ напускаемымъ туманомъ, то онъ, можетъ быть, и былъ бы въ состояніи сообразить, что отвлеченное понятіе, выражаемое терминомъ ‘жизнь’, многосмысленно, что оно заразъ означаетъ и жизнь физическую, и физіологическую, и психическую, и этическую, и въ обыденномъ говор нердко замняется терминомъ ‘существованіе’. Уже ли, зная это, можно допустить, что натуралистъ, разсуждающій объ историческомъ значеніи Сократа, изберетъ непремнно физическое или физіологическое значеніе термина ‘жизнь’ и съ ослинымъ упорствомъ не захочетъ принимать во вниманіе другихъ его значеній? Вдь, это вздоръ, который едва ли можетъ допустить и самъ г. Страховъ. Зачмъ же онъ праздно вмняетъ его натуралистамъ? Замтьте: не тому или этому именно,— въ семь не будь урода,— а натуралистамъ вообще. Мыслящіе натуралисты лучше г. Страхова, конечно, могутъ распознаться среди различныхъ значеній термина жизнь и, не противупоставляя ихъ безплодно одно другому, всегда найдутъ возможность опредлять соотношеніе каждаго изъ нихъ къ соотвтственному процессу отвлеченія, разчленяющему въ мысли тотъ сложный и цльный фактъ, который обозначается отвлеченнымъ терминомъ ‘жизнь’. Но кто же, кром г. Страхова, не понимаетъ указываемыхъ тутъ сопоставленій и ихъ общей связи?
Трудность анализа понятія ‘жизнь’ дйствительно является только тогда, когда его смшиваютъ съ боле общимъ понятіемъ — ‘существованіе’. Это послднее, по словамъ Бэна, дйствительно требуетъ всхъ рессурсовъ, какими располагаетъ логика. Для пополненія приведенныхъ выше анализовъ Локка, Юма и Милля, мы остановимся надъ анализомъ термина ‘существованіе’ Бэна, какъ ради интереса, представляемаго самимъ анализомъ, такъ и ради еще боле интереснаго его приложенія къ знаменитой формул Декарта.
Бэнъ, прилагая къ этому термину указанный имъ выше методъ разложенія на частныя понятія, задается, прежде всего, вопросомъ: о какихъ вещахъ принято говорить, что он существуютъ? ‘Не трудно найти такія вещи,— говоритъ онъ.— Звзды, моря, горы, минералы, растенія, люди, государства, города, торговля,— все это существуетъ. И такъ, не по недостатку частностей затрудняемся мы опредленіемъ значенія термина ‘существованіе’, а по причин, прямо противуположной,— по причин слишкомъ большаго ихъ количества. Въ самомъ дл, слово ‘существуетъ’ означаетъ все, не исключаетъ ничего. Вс другія понятія предполагаютъ такую часть міра, которая обладаетъ указываемымъ этимъ понятіемъ свойствомъ, я такую, которая лишена его, понятіе ‘жизни’, напримръ, предполагаетъ указанное различеніе, тогда какъ ‘существованіе’ относится ко всему космосу, протяженному и не протяженному, матеріи и духу (mind). Не рискуемъ ли мы, мысля о всемъ, мыслить ни о чемъ?’
‘Я утверждалъ (Deductive Logic, р. 59),— говоритъ дале Бэнъ,— что понятіе ‘существованія’ есть понятіе не-реальное (an unreal notion), по той причин, что оно лишено реальнаго отрицательнаго утвержденія. Согласно закону всеобщей относительности, дв вещи, по крайней мр, должны быть взаимно-противупоставлены, какъ summa положимъ, субъектъ и объектъ, духъ и не-духъ. Мы можемъ подвести эту двойственность въ общему итогу и назвать этотъ итогъ ‘существованіемъ’, но мы не можемъ вложить въ него новое значеніе. Два родовыя понятія все же таки, попрежнему, сохранятъ свой обоюдный контрастъ. Абсолютное единство есть слово, лишенное всякаго значенія.
‘Полемизируя затмъ съ Миллемъ по поводу включенія понятія ‘существованія’ въ число категорій, я высказалъ ему, что никакая наука и никакая часть логическаго метода не обосновывается на изученіи этого понятія. Въ самомъ дл, вс предложенія такого рода всегда боле или мене сокращены или эллиптичны, получая полное выраженіе, они подводятся или подъ понятіе существованія, или подъ понятіе послдовательности. Когда мы говоримъ, что существуетъ уговоръ для такой-то спеціальной цли, то мы преролагаемъ, что въ настоящее время извстная группа людей соединилась для достиженія означенной цли, а это свортся къ сложному положенію, разлагаемому на положенія сосуществованія и послдовательности (причинности). Утвержденіе, что порода птицъ додо боле не существуетъ, значитъ, что это животное, прежде извстное въ нкоторыхъ краяхъ, исчезло или вывелось, что его существованіе не связано боле съ извстною мстностью,— все это можетъ быть выражено безъ введенія въ предложеніе глагола ‘существовать’, и выражено лучше, чмъ при его посредств. Спрашиваютъ: ‘существуетъ’ ли эфиръ? Но правильно было бы придать вопросу этому такую форму: распространяются ли свтъ и теплота чрезъ посредство эфирной среды, наполняющей пространство? Такое предложеніе имло бы причинный характеръ. Точно также должны бы построиться и другіе подобные вопросы, не всегда облекаемые, однако же, именно въ эту форму.
‘Къ счастью, Милль отвчалъ на это замчаніе въ своемъ послднемъ изданіи Лотки (Logic, vol. I, р. 113) слдующимъ образомъ: ‘Я вполн принимаю законъ относительности м-ра Бэна, но я не вижу необходимости утверждать, что для разумнія такого или иного факта необходимо противупоставленіе его другому положительному факту. Противуположеніе, необхормое сознанію, не должно быть, какъ я думаю, противуположеніемъ двухъ положительныхъ фактовъ, оно можетъ имть мсто и между положительнымъ фактомъ, съ одной стороны, и отрицательнымъ — съ другой. Гоббсъ былъ, безъ всякаго сомннія, правъ, утверждая, что всякое отдльное ощущеніе, продолженное на неопредленное время, перестаетъ сознаваться, и достаточно простаго перерыва, чтобы сознаваемость его была возстановлена. Чтобы ощущать теплоту, нтъ необходимости въ переход къ этому ощущенію отъ отсутствія всякаго ощущенія или отъ ощущенія другаго рода. Относительная противуположность бытія, разсматриваемаго какъ summum genus, есть небытіе или ничто, и намъ приходится время отъ времени разсматривать и обсуждать вещи при одномъ только противуположеніи ихъ небытію.
‘Я допускаю, что ршеніе вопроса о существованіи зависитъ обыкновенно, если не всегда, отъ предварительнаго вопроса о причинности и сосуществованіи. Но ‘существованіе’, тмъ не мене, не одно и то же, что сосуществованіе и причинность, и можетъ быть утверждено и помимо ихъ. Значеніе отвлеченнаго имени ‘существованіе’ и конкретнаго имени ‘бытіе’, также какъ и значеніе всхъ другихъ именъ, заключается въ ощущеніяхъ или состояніяхъ сознанія: особенность же ихъ состоитъ въ томъ, что они возбуждаютъ и способны возбудить какое-нибудь ощущеніе или состояніе, какое именно — это все равно, но то или иное должно непремнно находиться въ наличности. Упустивъ изъ вида это обстоятельство, Гегель я принялъ бытіе за абстракцію, выработанную мышленіемъ посредствомъ устраненія всхъ частныхъ опредленій, и пришелъ этимъ путемъ къ страдающему внутреннимъ противорчіемъ положенію о тождеств бытія и мышленія,— положенію, взятому имъ за основу всей его философія. На самомъ дл онъ принималъ понятіе чего-нибудь (of something) въ самомъ широкомъ значеніи этого слова’.
‘Я не могу согласиться съ мнніемъ Милля о достаточности противупоставленія данному понятію понятія небытія для приложимости закона относительности,— возражаетъ Бэнъ,— но въ настоящее время я придаю большее значеніе мннію Милля о положительной сторон смысла разсматріваемаго термина, и именно о соотношеніи къ нему возбудимости того или иного, но непремнно какого-нибудь ощущенія или состоянія сознанія. Выражая это мнніе Милля другими словами, можно сказать, что во всхъ случаяхъ, когда мы, имя въ виду что-либо, не можемъ ршить — субъектъ ли это, или объектъ, и должны разсматривать это нчто только какъ реальность,— во всхъ этихъ случаяхъ мы прибгаемъ къ сверхъотносительаему термину ‘существованіе’, ‘вещь’, ‘бытіе’. Я признаю, что могутъ встрчаться случаи, когда приходится прибгать къ этому слову, когда является необходимость установить понятіе, недостаточно опредленное, но это совсмъ не то, что установленіе свойствъ, общихъ субъекту и объекту, и выработка родоваго понятія, подъ которое можно бы было такимъ же образомъ подвести понятія того и другаго, какъ подъ понятіе объекта подводятся понятія матеріи и пространства. Я разсматриваю терминъ ‘существованіе’, употребляемый такимъ образомъ, какъ лишенный независимаго и оригинальнаго значенія, терминъ этотъ — только сокращенный синонимъ для сложнаго противупоставленія двухъ самыхъ высшихъ родовыхъ понятій, какія только представляетъ дйствительность — понятій субъекта и объекта. Я утверждаю, словомъ сказать, что терминъ ‘существованіе’ получаетъ смыслъ только при условіяхъ сведенія его на другія опредленія вещей, взятый же безотносительно, онъ является лишеннымъ всякаго реальнаго значенія’.
Переходя затмъ къ формул Декарта ‘Cogito, ergo sum’, Бэнъ, на основаніи изложенныхъ выше соображеній, спрашиваетъ: каково будетъ полное выраженіе эллиптическаго сужденія — ‘sum’? Если ‘sum’ — ‘существую’ значитъ ‘живу’, и ‘жизнь’ берется въ противуположность ‘смерти’, формула получаетъ извстный смыслъ, но не тотъ, который имлся въ виду при ея установленіи. Если мы воспользуемся Миллевымъ терминомъ ‘нчто’, то изреченіе Декарта получитъ такую формулу: ‘я мыслю, слдовательно, я — нчто’, а эта форма, въ силу приведенныхъ выше доводовъ, неизбжно перейдетъ въ слдующую: ‘я мыслю, слдовательно, я — или субъектъ, или объектъ’. Заключеніе, получаемое этимъ путемъ, мене нежели неопредленно, такъ какъ всякій, кому извстенъ смыслъ термина ‘мыслю’, знаетъ, что онъ относится къ свойству (духа, а поэтому оставленіе вопроса открытымъ, отсутствіе ршенія между духомъ и не-духомъ, не только не расширяетъ нашего познанія, но съуживаетъ его.
Положеніе ‘я мыслю’ даетъ право утверждать, по крайней мр, что ‘я — духъ’, ‘я — не противуположность духа’, ‘я — опредленное нчто’. Такое заключеніе Бэнъ считаетъ предпочтительне неопредленнаго утвержденія ‘я нчто’, но заключеніе это,— говоритъ онъ,— не реально: значеніе термина ‘мыслю’ содержитъ значеніе термина ‘духъ’, если только намъ извстно, что значитъ ‘мыслить’, если мы употребляемъ это слово, сознавая его смыслъ. Реальное заключеніе могло бы сформулироваться такимъ образомъ: ‘я мыслю,— слдовательно, я чувствую и желаю’, такъ какъ опытъ показываетъ, что ассоціація трехъ этихъ данностей признается подводимою подъ понятіе ‘духъ’.
Бэнъ приводитъ и еще одно реальное заключеніе: ‘я мыслю, слдовательно, я — не безсмысленное вещество’. Заключеніе это,— говоритъ онъ,— есть продуктъ опыта, свидтельствующаго о связи мысли и извстной организаціи. Анализъ предложенія ‘я мыслю’ показываетъ, однако же, всю нелогичность этого построенія. Отдлимъ подлежащее отъ сказуемаго въ этомъ предложеніи и, точно опредливъ значеніе того и другаго, посмотримъ, прибавляетъ ли что-нибудь то же сказуемое къ содержанію понятія подлежащаго. Что такое ‘я’? Отвтъ можетъ бытъ только слдующій, я — все то, что подводится подъ понятіе ‘человкъ’, — вс части и функціи тла и духа, изъ которыхъ слагается индивидуальный мужчина или индивидуальная женщина. И такъ, сказать: ‘я мыслю’ значитъ погршить многословіемъ, такъ какъ всякій, произносящій слово ‘я’, знаетъ уже ране, что онъ ‘мыслитъ’, говоря такъ, придется только повторить одну часть подлежащаго даннаго предложенія. Въ заключеніе Бэнъ находитъ, что формулу Декарта можно считать не боле, какъ словеснымъ предложеніемъ. Можетъ быть, оно,— замчаетъ Бэнъ,— и годится на что-нибудь, но только никакъ не для полученія заключенія. ‘Я того мннія,— говоритъ онъ,— что пора положить конецъ напряженію, съ которымъ и до сихъ поръ стараются добыть солнечные лучи изъ этого огурца’ {А. Bain: ‘Existence’ and Descartes’ ‘Cogito’ (Mind 1877, Apri),pp. 259—214).}.