Что читать народу?, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

С. А. А-НСКЙ.

НАРОДЪ и КНИГА.
Опытъ характеристики народного читателя

СЪ ПРИЛОЖЕНЕМЪ ОЧЕРКА
НАРОДЪ и ВОЙНА.

УНИВЕРСАЛЬНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Л. А. СТОЛЯРЪ.
МОСКВА.— MCMXIII.

‘Что читать народу?’

Три тома ‘Что читать народу?’, составляюще крупный и цнный вкладъ въ область изслдованя вопроса народной литературы, даютъ намъ возможность проврить крупнымъ опытомъ ваши взгляды на народную литературу, и народнаго читателя. Поэтому мы и ршились посвятить имъ особый очеркъ.

Въ предислови ко II тому составительницы говорятъ: ‘Изъ сужденй народа объ интеллигентной литератур можно видть, какъ понимаютъ и какое глубокое впечатлне производятъ на народъ произведеня первоклассныхъ авторовъ не только отечественной, но даже и иностранной литературы’.

Подобный же выводъ изъ опыта чтенй повторяется въ этомъ том нсколько разъ. На стр. 9 мы читаемъ: ‘Грамотный простолюдинъ охотне читаетъ и хорошо понимаетъ книги, написанныя общелитературнымъ языкомъ’. Нсколько дальше говорится: ‘Лучшя произведеня нашей свтской литературы, изображающя культурнаго человка, понимаются вашимъ народамъ, благодаря выраженю общечеловческихъ свойствъ и явленй жизни’ (стр. 24). Въ другихъ мстахъ составительницы рзко высказываются противъ попытокъ писать спецально для народа, признавая это и безполезнымъ, и оскорбительнымъ для народа (напр., въ отчетахъ о ‘Царств сказавъ’ Карменъ Сильва, о разсказ ‘Касьянъ съ Красивой Мечи’ Тургенева). Слдовательно, составительницы ‘Что читать народу?’ нашли возможнымъ изъ своего опыта сдлать выводъ о пригодности, и доступности народу литературы общества и полной ненужности спецально для народа написанной книги.

Еще опредленне и ршительне сдлала свои выводы изъ ‘Что читать народу?’ критика. Въ перомъ очерк мы уже говорили, что почти вс эти критики ршительно высказались за полную пригодность интеллигентной литературы для народа. Гг. Водовозовъ. Пругавинъ, Абрамовъ, Мичуринъ, и др., не смотря на свое разногласе въ оцнк общихъ достоинствъ разбираемыхъ книгъ,— единодушно, однако, высказались, что опытъ кружка харьковскихъ учительницъ блистательно доказалъ полную пригодность литературы общества для народа.

Посмотримъ прежде всего насколько объективны были выводы составительницъ ‘Что читать народу?’

Вопросъ: Что читать народу? поставленный заглавемъ книгъ харьковскихъ учительницъ, можетъ имть два совершенно различныхъ и несовмстимыхъ значеня. На него можно отвтить или изслдованемъ (а не то матераломъ для изслдованя): какого рода литература нужна народу? или же критической оцнкой народныхъ книгъ, на подобе того, кашъ это сдлано въ ‘Систематическомъ обзор русской народно-учебной литературы’. Несовмстимы об задачи потому, что въ первомъ случа авторъ долженъ еще только выяснить и подтвердить опредленный взглядъ на народную литературу, во второмъ же случа, этотъ взглядъ предполагается уже вполн установленнымъ и долженъ служить руководствомъ для оцнки пригодности той или иной книги для народа.

Какую же изъ этихъ двухъ задачъ поставили себ харьковскя учительницы?

Книги ‘Что читать народу?’, заинтересовавшя всхъ, главныхъ образомъ, отчетами о народныхъ и дтскихъ чтеняхъ, съ перваго разу производятъ впечатлне сборника матераловъ для ршеня вопроса: какая литература нужна народу? Нкоторыя бглыя замчаня составительницъ объ ихъ объективномъ отношени къ чтенямъ, попытки длать обще выводы изъ отчетовъ и, наконецъ, статья X. Д. Алчевской,— какъ будто подтверждаютъ этотъ взглядъ на книги. Но, при боле близкомъ знакомств съ ними, становится вполн очевиднымъ, что составительницы съ начала до конца совершенно не выходили изъ роли критиковъ, хотя и длали нсколько слабыхъ попытокъ выступить въ роли объективныхъ изслдователей.

Подзаглавемъ: ‘Критическй указатель книгъ для народнаго и дтскаго чтеня’ составительницы вполн опредленно поставили себ задачи критиковъ. Въ этой же роли выступаютъ он въ обзор книгъ всхъ шести отдловъ (кром беллетристическаго). содержащихъ въ И том рецензи 905 книгъ изъ общаго числа 1477. За крайне малымъ исключенемъ, книги этихъ отдловъ не были читаны ни въ деревн, ни въ город, и при обзор ихъ ничего не говорится о мнни народа. Нкоторыя изъ нихъ разбирались спецалистами, совершенно непричастными народнымъ чтенямъ (медиками, инженерами). Что же касается народныхъ чтенй, отчетъ о которыхъ занимаетъ большую часть книгъ, то они производились исключительно для проврки на каждой книжк степени ея пригодности для народа. Вопроса же о пригодности интеллигентной литературы народу вообще — составительницы и не думали ставить чтенями, такъ какъ этотъ вопросъ былъ для нихъ уже заране окончательно ршенъ въ положительномъ смысл, о чемъ он нсколько разъ высказываются прямо и косвенно въ своихъ отчетахъ.

Отчетъ о чтени небольшого сборника стихотворенй первоклассныхъ поэтовъ начинается слдующими словами: ‘Разсматривая сборникъ самымъ тщательнымъ образомъ и встрчая въ немъ произведеня нашихъ лучшихъ поэтовъ, мы только можемъ радоваться его появленю и горячо рекомендовать его для народнаго чтеня, но, вмст съ тмъ, считаемъ не лишнимъ подлиться съ читателемъ впечатлнемъ нашихъ деревенскихъ слушателей и сказать, что многя изъ стихотворенй, помшенныхъ въ Сборник, далеко не произвели на нашу аудиторю того впечатлня, какого мы вправ были бы требовать отъ нихъ‘ стр. 147). Изъ одной выдержки можно видть, какъ отнеслись составительницы къ своему опыту, можно понять вою справедливость замчаня Шелгунова по поводу этихъ книгъ, что составительницы ихъ ‘производили, какъ на пробирномъ камн, опредлене доброкачественности народной души’.

Составительницы книгъ были настолько убждены въ пригодности литературы интеллигенци для народа, что не всегда ршались вычеркнуть изъ народнаго каталога то или другое, очевидно, непригодное для народа, произведене извстнаго писателя, стараясь, такъ или иначе, ‘оправдать’ это произведене для народа. Такъ, напр., признавъ, что поэма ‘Русланъ и Людмила’ способна внушить народу суеврныя воззрня и поставивъ вопросъ: ‘Слдуетъ ли разжигать воображене народа подобными произведенями, не смотря на всю ихъ поэзю и прелесть?’ — он тотчасъ же находятъ очень оригинальное оправдане: ‘Вдь прочтетъ же этотъ самый народъ и ‘Еруслана Лазаревича’, и ‘Бову Королевича’ и многое другое, настолько же фантастически невроятное, за что же мы будемъ лишать его произведенй великаго поэта?’ (стр. 451).

Одного этого было бы вполн достаточно, чтобы обще ‘выводы’, сдланные чтицами, такимъ образомъ, лишь мимоходомъ, съ предвзятымъ мннемъ и часто довольно поверхностно {Чтобы судить насколько поверхностно составительницы иногда относились къ вопросу о пригодности интеллигентной литературы для народа приведемъ слдующя фактъ. Въ деревн былъ прочитанъ и понятъ передланный для народа маленькй разсказъ Щедрина ‘Пропала совсть’ Во время чтеня въ сосдней комнат присутствовала прзжая учительница которая, по словамъ г-жи Алчевской, интересовалась вопросомъ: ‘Дйствительно-ли этотъ безграмотный людъ понимаетъ такихъ писателей, какъ Щедринъ?‘ Разсказъ былъ понятъ, и прзжая учительница, ухала съ убжденемъ, что ‘безграмотный людъ вполн понимаетъ тактъ писателей, какъ Щедринъ’, оставивъ, какъ видно, въ этомъ же убждени и г-жу Алчевскую!}, потеряли, для насъ весь авторитетъ вывода изъ долголтняго опыта. Но ‘выводы’ эти имютъ еще одну особенность, которая еще боле умаляетъ ихъ значене.

Г-жа Алчевская и ея сотрудницы нашли нужнымъ прочитывать большую часть народныхъ книгъ отдльно въ деревн и въ город, при разбор каждой книжки отдльно, он различаютъ читателей развитыхъ и полуграмотныхъ. А между тмъ, въ своихъ общихъ выводахъ о народной литератур, он совершенно не длаютъ различя между крестьяниномъ и горожаниномъ и подъ словомъ ‘народъ’ понимаютъ, какъ полуграмотнаго крестьянина, такъ и развитаго, начитаннаго и зажиточнаго мщанина. Такъ, напр., по поводу чтеня ‘Моцартъ и Сальери’ сказано: ‘Встртивши драматическй очеркъ въ отдльномъ дешевомъ издани, мы прежде всего думали сказать въ нашихъ замткахъ, что считаемъ его совершенно недоступнымъ для народнаго чтеня и обойтись безъ проврки, ню намъ невольно припоминалась аудиторя, въ которой мы читали ‘Отелло’ и ‘Короля Лира’, и мы ршились подвергнуть проврк и настоящй драматическй очеркъ’ (стр. 473). Прочитавъ эти слова, читатель, конечно, иметъ полное основане полагать, что ‘Отелло’ и ‘Король Лиръ’ оказались на практик совершенно подходящими для народнаго чтеня. А между тмъ трагеди Шекспира въ деревн вовсе не были читаны, а въ город читались ‘передъ аудиторей въ 12—14 человкъ, состоящей изъ двушекъ отъ 15—18 лтъ, учившихся въ школ, довольно развитыхъ, много читавшихъ, достаточно знакомыхъ съ русской литературой, принадлежащихъ къ низшей, но сравнительно зажиточной части городскаго населеня’ (стр. 253).

Въ виду всего этого, мы совершенно оставимъ выводы и обобщеня составительницъ ‘Что читать народу?’ и обратимся непосредственно къ отчету о чтеняхъ въ деревн.

II.

Въ деревенской аудитори X. Д. Алчевской и ея сотрудницъ были читаны многя произведеня извстныхъ русскихъ писателей отъ Ломоносова до новйшихъ беллетристовъ. Но для нашего изслдованя мы воспользуемся лишь отчетами о чтеняхъ Пушкина, Тургенева, Достоевскаго и Островскаго, Этихъ отчетовъ вполн достаточно для выясненя, какъ отнеслась аудиторя г-жи Алчевской къ классическимъ произведенямъ изъ литературы интеллигенци.

Изъ 22 произведенй Пушкина, отчетъ о которыхъ мы находимъ во II том: ‘Что читать народу?’, только 4 были вполн поняты деревенскими слушателями {‘Дубровскй’, ‘Барышня крестьянка’, ‘Гробовщикъ’ и ‘Домикъ въ Коломн’. О послднемъ, впрочемъ, замчено, что въ дешевомъ издани кое-что пропущено и, по мнню составительницы отчета, слдовало бы пропустить еще нсколько неудобныхъ для народа мстъ (стр. 475).}. О томъ же, какъ въ деревн были поняты остальныя 18, между которыми находятся наиболе крупныя произведеня Пушкина, разскажемъ словами самыхъ отчетовъ:

1) ‘Евгенй Онгинъ’. По поводу него говорится: ‘Ни Алеко, ни Кавказскихъ плнниковъ, ни Онгиныхъ онъ (народъ) не встрчаетъ въ своей сред, и ему трудно возвыситься до анализа подобнаго типа, выращеннаго условями культурной жизни. Вотъ почему мы сочли себя даже не въ прав перечитывать ‘Евгеня Онгина’ и проврять съ деревенскими людьми, да и самый языкъ произведеня могъ бы служить помхой къ пониманю его’ {Въ городской школ ‘Евгенй Онгинъ’ былъ очень смутно понять. А вотъ начало изложеня романа, написанное довольно развитою двушкою: ‘Когда я училась въ школ, я нечаянно прочла нсколько страницъ ‘Евгеня Онгина’, и мн онъ показался французской книгой, до того она была для меня непонятна. И когда мн сказали, что эта книга написана на русскомъ язык и что ее написалъ русскй поэтъ Пушкинъ, я не хотла, врить и твердила, что нтъ въ мр русскаго человка, который-бы понялъ, все, что тамъ написано’ (стр. 471).} (стр. 470).

2) ‘Кавказскй плнникъ’, хотя былъ читанъ въ деревн, но совершенно не былъ понятъ, и въ отчет о немъ повторяется почти слово въ слово то же самое, что было сказано объ ‘Евгени Онгин’: ‘Непонимане это — добавляетъ отчетъ — было настолько велико, что даже не чувствовалось самими слушателями, какъ это бываетъ иногда, и на другой день при вопрос учительницы: все ли было понятно при вчерашнемъ чтени, они дружно отвчали: ‘все, все!’ (стр. 468).

Если эти два произведеня признаны составительницами недоступными, то слдующя два признаны уже прямо негодными для народа.

3) ‘Графъ Нулинъ’. ‘На нашъ взглядъ романическй эпизодъ съ графомъ Нулинымъ,— говорится о немъ въ отчет,— не представляетъ для народа ршительно ничего ни интереснаго, ни полезнаго, а потому мы считаемъ совершенно излишнимъ рекомендовать ему подобное произведене, хотя оно принадлежитъ перу нашего великаго художника’ (стр. 462—3).

4) ‘Арапъ Петра Великаго’: ‘Къ той же категори мы можемъ отнести и ‘Арапа Петра Великаго’ (стр. 463).

Посл этого идетъ серя произведенй, рекомендуемыхъ народу, но съ такими ограниченями, которыя совершенно исключаютъ средняго деревенскаго читателя:

5) ‘Каменный гость’: ‘Слдуетъ упомянуть, однако, что при выбор чтеня ‘Каменный гость’ долженъ попадать въ руки исключительно взрослыхъ и боле развитыхъ читателей’ (456).

6) ‘Сраженный рыцарь’. Сборникъ состоитъ изъ 5 стих.: ‘Сраженный рыцарь’, ‘Наздникъ’, ‘Анчаръ’, ‘Родригъ’ и ‘Странникъ’ — ‘Очевидно, — говорится въ отчет объ этомъ сборник,— что подобный подборъ стихотворенй можетъ быть рекомендованъ только наиболе развитымъ и подготовленнымъ читателямъ изъ народа’ (459).

7) ‘Моцартъ и Сальери’ рекомендуется народу ‘съ тмъ, однако, условемъ, чтобы выдавать его исключительно наиболе развитымъ и подготовленнымъ взрослымъ’ (474).

‘О ‘Сценахъ изъ рыцарскихъ временъ’ — говоритъ составительница — мы можемъ сказать то же, что сказали выше о ‘Моцарт и Сальери’, а именно: наши взрослыя и развитыя ученицы читаютъ это произведене съ полнымъ пониманемъ и интересомъ, между тмъ, полуграмотными и подростками оно понимается наполовину’ (478).

9—11) ‘Русалка’, ‘Выстрлъ’, ‘Анджело’ — вовсе не были читаны въ деревн и въ отчетахъ о нихъ не объяснено по какимъ причинамъ.

Такимъ образомъ, ровно половина всхъ разсмотрнныхъ во II том произведенй Пушкина, прямо или косвенно, признана самими составительницами частью негодною, частью недоступною среднему народному читателю. Посмотримъ, какъ поняли слушатели т 7 произведенй, которыя рекомендуются народу безо всякихъ ограниченй.

12) ‘Братья разбойники’: ‘Городскя ученицы отнеслись къ героямъ тепло и сочувственно, между тмъ какъ въ деревенскомъ люд они положительно не вызвали ни симпатй, ни сожалня’ (444).

13) ‘Цыгане’. ‘При поврк этой поэмы въ деревн, съ нами случилось нчто совершенно неожиданное. При чтени заглавя, одинъ изъ слушателей замтилъ, съ предубжденемъ: ‘Цыгане — не буде добра!’ — и за нимъ вся аудиторя, точно сговорившись, дружно стала на эту точку зрня. Начались разсказы о конокрадств, о томъ, что цыгане живутъ невнчанными, что нтъ у нихъ ни стыда, ни совсти. Одна изъ женщинъ разсказала, какъ бросили они однажды умирающую старуху въ ихъ сел, и мръ вынужденъ былъ похоронить ее и т. д. и. т. д. Легко представить, какъ, при такого рода настроени, могли быть встрчены слова Земфиры: ‘Отецъ мой,— два говоритъ,— веду я гостя, за курганомъ въ пустын я его нашла и въ таборъ на ночь зазвала’. Вс расхохотались.— ‘Ось якъ, бачите!’ сказалъ кто-то.— ‘Полюбивсь, тай годи! Живи не журись!’ (Вотъ какъ видите! полюбился да и все тутъ! Живи не тужи!). Надъ Алеко тоже смялись:— ‘Изъ русскихъ та на цыгана задумавъ перевертатись! И винъ як птиця! ох, шоб тоб!..’ и за этимъ опять слышались взрывы хохота’ {Въ городской школ ‘Цыгане’ тоже понятны были не вполн. Кром многихъ непонятныхъ для слушательницъ страницъ, въ отчет приводится слдующй курьезъ: ‘Изъ характеристики, которую Алеко длаетъ городскимъ правамъ и обычаямъ: ‘Любви стыдятся, мысли гонятъ, торгуютъ волею своей, главы предъ идолами клонятъ и просятъ денегъ да цпей’ — послдня три строки были отнесены слушательницами по адресу цыганъ и объяснены слдующимъ образомъ: ‘торгуютъ волею своей’ — обманываютъ людей ворожбой, ‘главы предъ идолами клонятъ’ — поклоняются не истинному Богу, а идоламъ, ‘просятъ денегъ да цпей’ — ‘воруютъ и попадаютъ въ цпи’ (446).} (447).

14) ‘Амуръ и Гименей’. Сборникъ, состоящй изъ 6 стихотворенй. ‘Два изъ нихъ ‘Амуръ и Гименей’ и ‘Усы’ мы сочли совершенно излишнимъ перечитывать съ народомъ. Остальныя были поняты, хотя ‘Гусаръ’ и вызвалъ довольно сомнительнаго свойства разсужденя о вдьмахъ.

— Отъ — тоб и кажуть, то нема вдьмъ! (Вотъ и говорите, что вдьмъ нтъ).

— А чого-жъ у книжкахъ про вдемъ печатаютъ,— нащо?— спросила одна женщина.

— На смхъ,— отвчалъ ей спокойно мужикъ (449).

15) ‘Бахчисарайскй фонтанъ’. Разсказавъ о томъ, что городскя слушательницы поняли ‘Б. Ф.’ даже лучше, чмъ можно было ожидать, составительница отчета продолжаетъ: ‘Не то было въ деревн: прежде всего слова, на которыя указывали мы выше (Гирей, гаремъ, евнухъ), оказались совершенно неизвстными наличному составу слушателей. Что такое ‘гаремъ’ поняли изъ описаня, но воображали почему-то, что рчь идетъ о крпостномъ прав и о помщикахъ, устроивавшихъ у себя нчто врод гарема, и, переглядываясь, повторяли многозначительно: — Було, було, було! нечога казати, було!’ Евнуха сочли за лакея и удивлялись, что ему дана была такая воля.— ‘Старый мабуть’, замтилъ кто-то, и вс на этомъ успокоились. Была понята, и то лишь отчасти, личность польской княжны Мари и ея молитвы передъ ликомъ Пресвятыя Богородицы. ‘Нечего и говорить, продолжаетъ отчетъ, что послдня страницы ‘Поклонникъ музъ, поклонникъ мира’ и т. д. пропали для нихъ совершенно безслдно’ (452—3).

16) ‘Мдный всадникъ’ — ‘Пришлось объяснять много непонятныхъ мстъ и словъ’ (461).

17) ‘Русланъ и Людмила’. Кром того, что эта поэма была признана чтицами годной для народа только посл нкотораго колебаня, въ ней оказались непонятными слушателямъ слдующя мста: 1) ‘И мнится нивы’ до ‘мстительный ударъ’, 2) ‘Такъ иногда средь нашей сцены’ до ‘насмшливой толпой’ и 3) страницы, (по изд. Сытина) 63, 68, 73, 75, 90, 95 и 96 (451).

18) ‘Скупой рыцарь’ — при чтени пришлось много объяснять и единственно, что заинтересовало слушателей,— это что баронъ умеръ безъ покаяня (454).

Вс эти выдержки изъ отчетовъ, безпристрасте которыхъ въ данномъ случа ужъ не можетъ быть заподозрно, слишкомъ ясно говорятъ сами за себя, чтобы нужно было подчеркивать ихъ. По прочтени ихъ, невольно припоминаются слава Толстого: Для того, ‘чтобы человку изъ русскаго народа полюбить чтене ‘Бориса Годунова’ Пушкина…. надо этому человку перестать быть тмъ, чмъ онъ есть’. Пока же онъ останется самимъ собою, лучшее произведене Пушкина должно казаться ему ‘наборомъ словъ, а смыслъ его презрнными пустяками’ {‘Прекрасный отрывокъ изъ поэмы Пушкина,— говорится въ отчет объ одномъ сборник стихотворенй, въ которомъ находятся нкоторыя и Пушкина — сила и прелесть котораго ставится такъ высоко интеллигентнымъ человкомъ, вызвалъ нкотораго рода недоумня на тему: ‘Що воно?’ — и ‘Противъ чого?’ — ‘Приказка, тай год!’ (Присказка, да и все!) — отвчалъ кто-то не безъ презрня. И дальше этого никто не пошелъ’ (147).}.

Изъ соч. Гоголя было прочитано 9 разсказовъ и сказокъ (между прочимъ ‘Женитьба’ и ‘Шинель’), Ни ‘Мертвыхъ душъ’, ни ‘Ревизора’ чтицы, какъ видно, не нашли подходящими для народнаго чтеня. Хотя прочитанныя произведеня были поняты, но они не вызвали ни горячаго интереса къ себ, ни особенныхъ разсужденй. Слушатели видли въ нихъ сказки не боле занимательныя, чмъ лубочныя.

Какъ ни убждены были г-жа Алчевская и ея сотрудницы въ пригодности интеллигентной литературы для народа, он всетаки не нашли возможнымъ читать не только въ деревн, но даже и въ город, ни одного изъ тхъ крупныхъ приведенй Тургенева, которыя поставили его въ ряду первоклассныхъ писателей. Единственно, что он нашили возможнымъ читать изъ его произведенй — это около половины ‘Записокъ охотника’ да еще 5—6 мелкихъ разсказовъ. Еслибъ, предположимъ, народъ прекрасно понялъ эти немноге разсказы, мы, еще не были бы вправ говорить, что ‘дали народу Тургенева’, а тмъ боле длать на основани этого, каке либо выводы о доступности народу литературы интеллигенци. Но отчеты говорятъ вамъ, что и эти немноге разсказы Тургенева далеко не вполн были поняты въ деревн. Въ предислови къ этимъ отчетамъ говорится: ‘Иные изъ этихъ разсказовъ мы сочли возможнымъ прочесть въ народ и подлиться съ читателемъ добытыми результатами, несоотвтстве же другихъ для народнаго чтеня являлось для насъ настолько очевиднымъ, что мы считали совершенно излишнимъ производить надъ ними каке бы та ни было опыты’ (495). Такимъ образомъ, изъ разсказовъ Тургенева было прочитано лишь 12, изъ которыхъ только 5 (‘Малиновая вода’, ‘Бжать лугъ’, ‘Касьянъ съ Красивой Мечи’, а также ‘Бригадиръ’ и ‘Пожаръ на мор’) оказались вполн доступными деревенскимъ слушателямъ. Объ остальныхъ семи вотъ что говорится въ отчетахъ:

1) ‘Пегасъ’: ‘Разсказъ оказался совершенно недоступнымъ для народнаго чтеня’ (503).

2) ‘Собака’: ‘Имемъ ли мы право предлагать народу произведеня, способныя еще боле закрпить въ его душ существующе предразсудки и суевря? Конечно, нтъ, а поэтому мы не считаемъ себя вправ рекомендовать для народнаго чтеня этотъ высокохудожественный разсказъ, полный и причудливой фантази и веселаго юмора’ (503).

3) ‘Стукъ… стукъ… стукъ!..’ ‘Хотя многое въ этомъ разсказ объясняется реально, но читателю-простолюдину трудно, будетъ разобраться въ этомъ сочетани обстоятельствъ, въ этихъ намекахъ на фантастическое направлене умовъ того времени, а поэтому мы и предпочитаемъ не включать ‘Стукъ… стукъ… стукъ!..’ въ число разсказовъ, желательныхъ для народнаго чтеня’ (505).

4) ‘Хорь и Калинычъ’: ‘Характеристики Полутыкина, Хоря и ‘ Калинина слишкомъ тонки для пониманя неразвитыхъ людей’. (496).

5) ‘Лсъ и степь’ можетъ прйтись по плечу только развитому читателю изъ народа’ (502).

6) ‘Поздка въ полсье’: ‘Перечитывая этотъ полный поэзи и прелести разсказъ, намъ невольно думалось: нтъ, не понять его нашему читателю изъ народа, не доросъ до него, длинны и скучны покажутся ему эти дивныя страницы описанй природы, непонятны типы крестьянъ, попадающихся по пути въ Полсье и очерченныхъ какъ бы однимъ взмахомъ кисти художника, недоступно раздумье Тургенева о значени жизни’ (503).

7) ‘Лебедянь’: ‘Описане ярмарки, барышниковъ и продажи лошадей, пожалуй, и могли бы занять читателя изъ народа, но характеристика Хлопакова, потшающаго своихъ благодтелей разными придуманными имъ словцами, наврно окажется непонятною для простолюдина. Для него будутъ лишены всякаго юмора и соли такя, напр., остроты ‘не ву горяч па’, ‘кес-кесе’, ‘рракалонъ’ и т. п. А урзывать разсказъ, занимающй всего какихъ-нибудь 15—16 страницъ, совсмъ неудобно и нежелательно’ (499).

Подобные же неутшительные результаты дали и чтеня ‘произведенй Достоевскаго’, если только можно этимъ громкимъ именемъ назвать нсколько отрывковъ въ 10—30 крошечныхъ страничекъ, произвольно вырзанныхъ изъ ‘Записокъ изъ мертваго дома’, ‘Подростка’, ‘Братьевъ Карамазовыхъ’ и ‘Записокъ неизвстнаго’. Изъ семи отрывковъ только 4 (‘Врующя бабы’, ‘Мужикъ Марей’, ‘Столтняя’ и ‘Въ барскомъ пансон’) оказались доступными народу, да и то съ нкоторыми оговорками, одинъ — ‘Воръ’ — вовсе не былъ читанъ въ деревн, а изъ остальныхъ двухъ,— ‘Лтняя пора’ признана невозможной и недоступной народу въ настоящемъ издани (508), а о ‘Представлени’ сказано въ отчет: ‘Какъ ни грустно намъ отстранять на этотъ разъ имя Достоевскаго, мы не можемъ не признать отрывокъ ‘Представлене’ непригоднымъ для народа въ томъ вид, въ югомъ онъ является передъ нами въ эту минуту’ (509).

III.

Отчетъ о чтени Островскаго въ деревн, послужилъ основанемъ для многихъ широкихъ обобщенй, какъ со стороны X. Д. Алчевской, такъ и критиковъ ‘Что читать народу?’, о пригодности интеллигентской литературы народу. За небольшимъ исключенемъ, драматическя произведеня Островскаго, въ самомъ дл, были поняты деревенскими слушателями и понравились имъ. Но можно ли на основани этого длать какя-нибудь широкя сообщеня?

Главныя дйствующя лица въ драмахъ Островскаго — представители темнаго царства, т же крестьяне, но у которыхъ перерзанъ питательный нервъ, соединявшй ихъ съ землей. Не успвъ ассимилизироваться съ культурной средой, они поспшили перенять ея вншнй лоскъ, который приблизилъ ихъ къ культурной жизни настолько же, насколько яркй мундиръ въ состояли приблизить покойника къ обществу живыхъ людей. Герои Островскаго, не имя никакой духовной связи съ культурнымъ обществомъ, близки и понятны народу и по своему прошлому, и по тмъ омертвлымъ остаткамъ крестьянскихъ устоевъ, которые у нихъ уцлли и составляютъ ихъ убогое мросозерцане. Вслдстве этого произведеня Островскаго понятны народу. Съ другой стороны, благодаря драматической форм, ставящей лицомъ къ лицу читателя съ героями пьесы, произведеня Островскаго, въ которыхъ вчерашне крестьяне говорятъ языкомъ вполн народнымъ, должны быть доступны даже малоразвитому читателю.

Удивительно ли, что эти произведеня были поняты въ деревн? Но можно ли въ этомъ факт найти подтверждене пригодности литературы общества для народа? Намъ кажется, напротивъ, что онъ свидтельствуетъ скоре о ея недоступности народу. Изъ отчетовъ г-жи Алчевской мы видимъ, что деревенскй слушатель понималъ прекрасно только т сцены, въ которыхъ выступаютъ знакомые ему типы, во едва только является человкъ культурной среды,— сцена тотчасъ заволакивается туманомъ и слушатель перестаетъ ясно различать, что на ней происходитъ.

Вотъ, напр., что говорится въ отчет о чтени ‘Бдной невсты’. ‘Пока мы съ нашими слушателями стояли на почв общечеловческихъ чувствъ и ощущенй, каковы: любовь, ревность, мщене, злоба, отчаяне, пока передъ ними ярко обрисовывались свтлые образы Катерины, Краснова и другихъ, все шло хорошо, но какъ только началось описане будничной, сренькой жизни съ ея противорчями идеаламъ, созданнымъ интеллигентнымъ человкомъ, такъ нежданно-негаданно образовалась подъ ногами бездна и снова раздлила насъ на два лагеря, плохо понимающе другъ друга-то, что казалось намъ смшнымъ и рутиннымъ, принималось народомъ за чистую монету и вызывало одобрене. То, въ чемъ мы видли несчасте и горе, признавалось имъ благопрятнымъ всходомъ, то, отъ чего страдало наше сердце, проходило для него незамченнымъ и вслдстве этихъ диссонансовъ намъ казалось, что передъ нами друге люди, что вчера еще они были гораздо умне, гораздо воспримчиве къ пониманю жизни и ея сложныхъ явленй и т. д.’ (стр. 521). О драм: ‘Грхъ да бда на кого не живетъ’ говорится: ‘Монологъ Бабаева (Явл. II, стр. 25) оказывается непонятнымъ, да и куда же понять деревенскому человку такя рчи: ‘Ботъ что значитъ быть среди хорошаго ландшафта, такъ сказать, наедин съ природой. Какя прекрасныя мысли приходятъ въ голову! Если эту мысль развить, конечно, на досуг, въ деревн, можетъ выйти миленькая повсть или даже комедя, врод Альфреда Мюссе. Только вдь у насъ не сыграютъ. Такя вещи нужно играть тонко, очень тонко, тутъ главное — букетъ’ (519). Въ ‘Доходномъ мст’ являются люди культурной среды, интеллигенты,— и они опять оказываются непонятными народу. О Жадов говорится нершительно: ‘Надо замтить, однако, что не все въ рчахъ Жадова было доступно пониманю публики, и мы очень хорошо чувствовали и сознавали, что при такихъ фразахъ, какъ: ‘я не уступлю миллонной доли тхъ убжденй, которыми я обязанъ воспитаню’ и т. п.,на лицахъ слушателей скользило выражене недоумня и вопроса, но въ общемъ рчи были поняты, какъ нельзя лучше’ (542). Но о Досужев оказано боле опредленно: ‘Мрачная фигура Досужева, его желчное раздражене, сарказмъ въ рчахъ,— все это оказалось совершенно непонятымъ настоящимъ составомъ слушателей’. Они, напр., вступались за плачущихъ купцовъ’ (стр. 543). Дальше, рчь Жадова къ Полин опять не была понята и вызвала у одной боле смлой слушательницы признане: ‘Не розибрала’. Также не было понято въ этой же драм письмо свтскаго человка’ (545) и т. д.

Короче, всюду, гд на сцену являлся культурный человкъ,— интеллигентный или свтскй,— сцена длалась совершенно чуждой народу.

Мн лично не приводилось читать народу драматическихъ произведенй классическихъ писателей. Но, рядомъ съ выводами ‘Что читать народу?’ мы находимъ на этотъ счетъ и другя, даметрально противоположныя сужденя. Въ небольшой замтк г. В. Ер—лова по поводу доклада г. H. Н. Хмлева о томъ, что читается народомъ въ Серпуховскомъ узд (мы, къ сожалню, не имли возможности познакомиться съ этимъ, повидимому, очень интереснымъ, докладомъ), говорится слдующее: ‘Любопытно категорическое заявлене г. Хмлева, что ‘драматическя сочиненя вовсе не читаются и не понимаются народомъ’. Этотъ выводъ — продолжаетъ г. Ер—ловъ,— вполн совпадаетъ съ нашими личными по этому поводу наблюденями, и потому намъ кажется, что не разъ высказывавшееся мнне о томъ, что народъ любитъ читать и вполн понимаетъ драматическую литературу,— требуетъ фактическихъ подтвержденй. По крайней мр намъ приходилось не разъ слышать такой отзывъ о какой-нибудь комеди или драм: ‘непонятная какая-то, никакъ не разберешь, кто кому говоритъ: народу много, ну и путляешь имена’. Очевидно простыхъ читателей смущаетъ далогическая форма, занимающая такое исключительное мсто въ драм, а также обиле дйствующихъ лицъ. И если въ статьяхъ г-жи Алчевской и г. Абрамова длаются совершенно иные выводы по этому вопросу,— выводы, такъ сказать, боле оптимистическаго характера, то не объясняются ли они нкоторымъ невольнымъ, недоразумнемъ, въ которое впали почтенные изслдователи? А именно: на основани того успха, какимъ пользовались драматическя произведеня, прочтенныя народу съ большимъ искусствомъ хорошею чтицею — они сдлали обобщене’ {‘Русск. Вд.’ 1891 г. No 257.}.

IV.

Черезъ 5—6 лтъ посл своихъ первыхъ чтенй, г-жа Алчевская прочла передъ той же своей аудиторей произведеня Лермонтова. Однако, раньше, чмъ подлиться съ читателями результатами этихъ чтенй, она сочла необходимымъ сдлать слдующую оговорку:

‘Мн не разъ приходилось слышать, будто крестьянъ и школьниковъ, съ которыми читаю я, нельзя признать нормальными типами, такъ какъ первые слушаютъ мои чтеня 6-й годъ, а вторые вышли газъ школы, находящейся въ исключительно благопрятныхъ условяхъ. Неужели съ этимъ можно согласиться и неужели чтеня интеллигентнаго человка въ деревн и рацонально поставленная школа не должны быть признаны (нормальными и естественными явленями’ {‘Что чит. нар’. T. III. Спб. 1906 г. стр. 190.}.

Давши такой своеобразный отвть на ею же поставленный вопросъ, насколько чтеня въ ея аудитори могутъ считаться прототипомъ самостоятельныхъ чтенй обычнаго крестьянскаго грамотя,— г-жa Алчевская передаетъ свои впечатлня, отъ чтеня Лермонтова въ деревн.

Крестьяне, какъ нельзя лучше, поняли и прочувствовали ‘Демона’ и ‘Мцыри’, высказывали по поводу нихъ очень тонкя и глубокомысленныя разсужденя, а одинъ изъ слушателей ‘дополнилъ поэму ‘Демонъ’ прекраснымъ и пластичнымъ разсказомъ’ о кавказской природ.

Посл этого можно было ожидать, что вс другя, гораздо мене сложныя произведеня Лермонтова уже наврное окажутся доступными пониманю слушателей. Однако, по словамъ отчета, почти ни одно не оказалось вполн попятнымъ. Въ ‘Герой нашего времени’ ‘яркй образъ Бэлы совершенно заслонилъ загадочный для нихъ образъ Печорина’. (Томъ III, стр. 208). Чтеня ‘Боярина Орши’ ‘быои прослушано молча, безъ обычныхъ замчанй и оживленя, и, когда наступилъ конецъ, слушатели заговорили о чемъ-то другомъ… Бабы многаго, очевидно, не поняли: не могли различить во время чтеня, говоритъ ли это игуменъ, бояринъ Орша или Арсенй, съ кмъ и за что дрался бояринъ Орша и т. д.’ (196).

‘Стихотвореня ‘Три пальмы’, ‘Слышу ли голосъ твой’, ‘Морская Царевна’, ‘У вратъ обители святой’, ‘Парусъ’, ‘Сонъ’, ‘Что въ пол за пыль пылитъ’, ‘Тростникъ’, ‘Свидане’, ‘Втка Палестины’, ‘Выхожу одинъ я на дорогу’, ‘Дубовый листокъ’ не произвели, повидимому, никакого впечатлня. По поводу ‘Незабудки’ замтили: ‘Судите якъ хотете, чи вона правда чи брехня!’ ‘Три пальмы’ прошли въ полномъ молчани. Неизвстно даже одолли ли слушатели самый сюжетъ… Казалось, что вс эти стихотвореня не дали имъ того поэтическаго наслажденя, какое даютъ они интеллигентному человку. Въ стихотворени ‘Молитва’ ихъ сбило съ толку слово ‘странникъ’ и они отнесли и самую молитву на его счетъ’ (201). Въ стихотворени ‘На смерть Пушкина’ ‘для слушателей, которые знаютъ, что Пушкинъ великй поэтъ и убить на дуэли, понятно, очевидно, только заглаве, только такъ сказать, самый фактъ происшествя, стихотвореня же они слушаютъ молча съ выраженемъ того безплодно-напряженнаго вниманя, которое такъ больно видть на старческомъ лиц пожилого слушателя. И, дйствительно, что могутъ понять они безъ комментарй отъ первыхъ строкъ его и до послднихъ? То же напряженное недоумне видимъ мы на лицахъ слушателей при чтени стихотворенй ‘Звуки’, ‘Посвящене къ поэм ‘Демонъ’, ‘Есть рчи, значенье’ (205).

‘Приступая къ чтеню ‘Валерика’ — говоритъ составительница,— я вдругъ почувствовала необходимость объяснить крестьянамъ первыя вступительныя строки стихотвореня.

Я къ вамъ пишу случайно, право,

Не знаю, какъ и для чего.

Увренность, что они не поймутъ кто и къ кому пишетъ это, заставило меня отступить отъ моего обычнаго правила — не вступать въ объясненя, ограничиваясь интереснымъ наблюденемъ, какъ перевариваются крестьянами самостоятельно подобные литературные премы. Вотъ почему я не берусь судить, что было бы съ этимъ вступленемъ безъ моего разъясненя и предполагаю, что оно могло бы вызвать недоумне со стороны крестьянъ’ (203).

Въ отчет мы не находимъ указаня, чувствовала ли составительница необходимость въ объясненяхъ также, приступая къ чтеню ‘Демона’? (Хотя бы въ объяснени самаго слова ‘демонъ’?) А между тмъ, это было бы очень интересно знать и могло бы объяснить какимъ образомъ аудиторя, ни слова не понявшая въ стихотворени ‘На смерть Пушкина’ и многихъ другихъ стихотворенй, такъ хорошо и глубоко поняла такое сложное произведене, какъ ‘Демонъ’?

Г-жа Алчевская сдлала еще интересный опытъ чтеня шведскихъ и норвежскихъ питателей. Въ оглавлени отчета объ этихъ чтеняхъ, указаны 9 произведенй Бьернстерне-Бьернсона, Ибсена, Густава афъ Гейерстама, Эрнеста Альгрена, А. Стриндберга и Г. Гаултмана.

Изъ трехъ разсказовъ Бьернсона только одинъ ‘Чистый флагъ’ былъ хорошо понятъ деревенской аудиторей. Разсказъ ‘Загадка жизни’ былъ выслушанъ молча и составительниц ‘казалось, что для нкоторыхъ слушателей онъ все-таки остался загадкой, не даромъ они такъ упорно молчали’ (T. III, 219). Чтене третьяго разсказа, ‘Врность’, заставило составительницу оставить открытымъ вопросъ ‘рекомендовать ли этотъ разсказъ для чтеня народу?’ (217). Такъ же открытымъ остался вопросъ ‘слдуетъ ли рекомендовать для народа разсказъ ‘Снжная зима’ Гейерстама (222). По поводу разсказа ‘Къ чему жить?’ Альгрена, составительница пишетъ: ‘Душевныя страданя, разочарованя, доходящя до самоубйства, можно считать скоре принадлежностью интеллигентнаго человка, а потому врядъ ли читатель изъ народа разберется въ этихъ тонкихъ ощущеняхъ’ (222). Относительно разсказа ‘Укоры совсти’ Стриндберга говорится: ‘Когда я думала потомъ о примнени этого разсказа къ малограмотному читателю изъ народа, для меня было очевидно, что онъ потребуетъ не однихъ только пропусковъ, непонятныхъ словъ, не однихъ купюръ, а полной талантливой перерабтки матерала въ простой, безхитростный разсказъ’ (224). ‘Потонувшй колоколъ’ не былъ читанъ въ деревн. Г-жа Алчевская бесдовала по поводу него съ очень развитыми и начитанными учениками городской школы, съ которыми она вмст смотрла въ городскомъ театр эту пьесу.

Особенно подробный отчетъ дается по поводу чтеня ‘Норы’ Ибсена въ деревн.

‘Когда мы притупили къ чтеню,— пишетъ г-жа Алчевская,— аудиторя моя была чрезвычайно оживлена, ее занимало ршительно все… Но по мр развитя драмы, я все больше и больше чувствовала, какъ энергя моихъ слушателей слабетъ и съ ужасомъ замчала скучныя длиноты, которыя ускользали отъ меня при одиночномъ чтени.. Чувствовался первый приступъ скуки и слышались только отдльныя незначащя замчаня… Наконецъ, настали и полнйшя недоразумня: старостиха неожиданно заподозрила, что Нюра находится въ связи съ докторомъ Ранкомъ, другомъ дома, и ставши на эту фальшивую точку зрня, ни за что не хотла сдвинуться съ нея. Друге, быть можетъ, не думали этого, но тмъ не мене обвиняли Нору и во лжи и въ лицемри и въ непокорности мужу. ‘Це вона такъ плеще що йего нема’,— говорила презрительно старостиха при чтени, какъ Нора весело болтала съ Кристиной…

— ‘Довгенька казочка!’ — замчаетъ кто-то, звая.

— ‘Довгенька, та понятлива’,— говоритъ лицемрно ‘свекровь’, которой хочется всхъ уврить всегда, что она все понимаетъ.

Даже грусть и раздумье Норы не трогаютъ безсердечныхъ на этотъ разъ женщинъ… Даже мысли Норы о смерти вызываютъ шуточное замчане… Ршимость Норы уйти изъ семьи и заняться самообразованемъ вызываетъ новыя шуточки:

— ‘Розвинчалась! Вщ рдних дтей одказалась!’

Дло доходить до того, что баба Параська говорить беззастнчиво:

— ‘Як бы я йи чоловкош була, я-б йи била! (Если-бъ я ея мужемъ была, я бы ее била!’) — и старостиха доказываетъ, что дтей своихъ Нора прижила не съ мужемъ, а съ докторомъ Ранкомъ…

‘Мн досадно, что я выбрала для чтеня эту сложную, длинную драму съ тонкой психологической подкладкой, въ которой не могли разобраться они… Возвращаясь изъ хаты, я съ горечью сознаю фаско, которое потерпла съ драмой Ибсена. Я вспомнила при этомъ то неотразимое впечатлне, которое производили на моихъ слушателей комеди и драмы Островскаго, какъ все въ нихъ было просто, понятно и близко, но мн не хотлось все-таки такъ скоро сдаться и въ слдующее воскресенье я ршила позволитъ себ произвести еще одинъ, быть можетъ, послднй опытъ. Съ этой цлью я принялась за перечитку и подготовку одной изъ любимыхъ много драмъ Ибсена ‘Врагъ народа’ (‘Докторъ Штокманъ’)… Я горячо принялась за перечитку этой драмы съ карандашомъ въ рукахъ и съ цлью сдлать нсколько незначительныхъ купюръ, если понадобится. Вначал купюры эти, дйствительно, были незначительны, и я вычеркивала отдльныя фразы… Затмъ, пришлось зачеркивать цлые разговоры, и, наконецъ, цлыя страницы… Съ каждой новой страницей меня одолвали все большя и большя сомння, читать ли въ хат драму ‘Докторъ Штокманъ’, и я сильно поколебалась. Какъ вдругъ до меня дошелъ слухъ, что хатная аудиторя недовольна моимъ чтенемъ… Мысль, что я разгоню своихъ деревенскихъ слушателей перечиткой намченныхъ мною произведени шведскихъ и норвежскихъ писателей, испугала меня до ршимости ставить эту затю, несмотря на то, что я убила на нее много времени и такъ искренно мечтала, что произведеня эти придутся по душ читателю изъ народа’. (T. III, стр. 219—21).

Такъ (печально и закончился опытъ съ чтенемъ шведскихъ и норвежскихъ писателей въ деревн.

Приведенные выдержки изъ отчетовъ ‘Что читать народу?’ лучше всякихъ разсужденй свидтельствуютъ, что литература общества, за исключенемъ нсколькихъ, большей частью, незначительныхъ произведенй совершенно недоступна, ни по языку, ни по содержаню среднему крестьянскому читателю.

VI.

Мы видли, что по вопросу о литератур общества для народа обще выводы составительницъ ‘Что читать народу’? не только расходятся, но прямо противорчатъ тутъ же приведеннымъ отчетамъ о каждомъ чтени въ отдльности. Это же самое противорче, но ужъ въ обратномъ смысл, мы находимъ въ отношени составительницъ къ произведенямъ, написаннымъ спецально для народа. Высказывая нсколько разъ ршительное осуждене всякимъ подобнымъ попыткамъ, составительницы въ своихъ отчетахъ о чтени спецально-народныхъ изданй ‘Посредника’, ‘Русскаго Богатства’ и др. не только признаютъ ихъ годными и доступными народу, но горячо, рекомендуютъ для народнаго чтеня. Это же противорче мы встрчаемъ и у критиковъ ‘Что читать народу?’, которые въ одно и то же время и презрительно отзываются о какой-то ‘специфической спецально-народной литератур’, и горячо хвалятъ большинство народныхъ разсказавъ Толстого и другихъ извстныхъ писателей. Обратимся поэтому опять непосредственно къ отчетамъ.

Въ предислови къ отчету о чтеняхъ изданй ‘Посредника’ составительницы говорятъ: ‘Разсматривая изданя ‘Посредника’, мы имли предъ собою огромный матералъ, состоящй изъ сотенъ писемъ, полученныхъ складомъ изъ различныхъ концовъ Росси и заключающй въ себ отзывы читателей. Эти разнообразные отзывы давали намъ, пожалуй, право подвести благопрятные итоги, даже безъ всякихъ съ нашей стороны проврокъ, но мы предпочли еще разъ подвергнуть изд. ‘Посредника’ личному опыту и подлиться съ читателемъ результатомъ нашихъ наблюденй’ (T. II, 59). И личный опытъ оказался не мене благопрятнымъ для изд. ‘Посредника’. Оказалось, что почти безъ исключеня вс изданя этой фирмы были поняты, какъ нельзя лучше съ начала до конца даже совершенно неграмотными слушателями. Соотвтственно этому было и впечатлне, произведенное названными изданями на слушателей. Вотъ отчетъ о нкоторыхъ изъ этихъ чтенй:

‘Власть тьмы’ Л. Н. Толстого произвела потрясающее впечатлне. ‘Взволнованныя и возбужденныя ходомъ событя въ драм он (слушательницы) горячо передавали другъ другу случаи, выхваченныя прямо изъ жизни и происшедше чуть не вчера у нихъ на глазахъ. Случаи эти были поистин ужасны и каждый изъ нихъ могъ бы послужить мотивомъ къ новой драм (122).

‘Много ли человку земли надо?’ (‘Три сказки’) его же. ‘Сила интереса и оживленя, съ которою прослушана была сказка, превзошла вс наши ожиданя. Казалось, что вс эти событя совершаются у насъ на глазахъ, при общемъ шум толпы, при спорахъ, восклицаняхъ, предположеняхъ и надеждахъ.— ‘Охъ, поде!’ говорили они, какъ будто выпроваживая знакомаго человка въ рискованный путь, и тутъ же начинались разсказы о томъ, какъ похалъ на новыя мста сынъ мужика Кобца, и какъ нтъ отъ него ни слуху ни духу, какъ церковный регентъ тоже послалъ сына своего ‘до Самары’ и много людей ждетъ, пока воротится онъ и что скажетъ. Разсказы эти и исторя Пахома сливались въ нчто цльное, нераздльное, пополняющее одно другое. Постороннй слушатель, не слдившй по книг, наврное не могъ бы ршить, гд кончаются разсказы о мужик Кобц и начинаются разсказы мужика Пахома’ (98—9).

‘Воръ’ Я. Гололобова. ‘Разсказъ ‘Воръ’ настолько захватилъ внимане слушателей, что совершенно парализовалъ усталость. Вс были бодры и оживлены’.

— ‘Ой, Боже, жъ мй!— слушая разсказъ, воскликнулъ съ чувствомъ одинъ изъ слушателей.— Неначе (будто) воно на души сидло! Ну, скажемо къ примру, патретъ (картина). Зйшовъ внъ на високу гору, вдививсь (всмотрлся) и описавъ, а це жъ якъ?’ (109).

‘Бабья доля’. ‘Разсказъ ‘Бабья доля’ такъ близокъ къ жизни нарда, такъ врно рисуетъ картины и деревенскаго горя, и деревенской радости, что всецло захватываетъ внимане слушателей и вызываетъ въ нихъ и сожалня, и смхъ, и слезы’ (114).

‘Черные вороны’ и ‘Весь вкъ для другихъ’. П. В. Засодимскаго: ‘Мы не можемъ назвать настоящй разсказъ талантливымъ, но тема его такъ близка народу, раздумье надъ тмъ, откуда идетъ это зло и какъ бороться съ нимъ,— такъ необходимо, что мы считаемъ его нелишнимъ въ народной библотек. Деревенскимъ людомъ онъ слушается съ большимъ интересомъ и вызываетъ толки и разсужденя о мстномъ кулачеств’ (137).

‘Хворая’. А. Потхина. ‘Разсказъ ‘Хворая’, написанный тепло и талантливо, прочтется съ интересомъ и удовольствемъ во всхъ слояхъ общества, но никому, пожалуй, онъ не будетъ такъ близокъ и понятенъ, какъ деревн. Семейныя отношеня свекрови, невстки и сына, требованя непосильной работы отъ хворой, но молодой женщины, шестеро дтскихъ ртовъ, вопющихъ о пищ, искане суда и правды въ волостномъ правлени и у мстныхъ властей,— все это свое, родное, все это испыталъ почти каждый или на себ, или на брат, или на овал. Вотъ почему, вроятно, разсказъ слушался съ огромнымъ интересомъ и сочувствемъ’. (135).

Точно таке же благопрятные и восторженные отзывы о книжкахъ этой категори встрчаются въ изобили и въ I и въ III томахъ ‘Что читать народу?’ Но и приведенные нами, кажется, достаточно свидтельствуютъ, что книжка, спецально для народа написанная изъ его жизни, глубоко и сильно заинтересовала деревенскаго слушателя. И, что особенно интересно, заинтересовала не столько художественными красотами, сколько тмъ, что онъ въ ней нашелъ свою жизнь, свои нужды и запросы. Если разсказъ касается какой-нибудь важной стороны народной жизни, чтене буквально поглощало слушателей, почти безразлично — написана ли книжка великимъ художникомъ или начинающимъ писателемъ, художественное ли это произведене или простое описане быта какой-нибудь части народа или рабочихъ {Вотъ что говорится, напр., въ отчет о чтени книги ‘Черные богатыри’. Жизнь рудокоповъ подъ землей, очень знакомая деревенскимъ слушателямъ г-жи Алчевской, живущимъ въ раон, изобилующемъ каменноугольными рудниками. Интересъ слушателей къ книг, по словамъ отчета, превзошелъ всякя ожиданя чтицы. ‘Разсказы о происшествяхъ въ жизни смшались съ описанемъ тождественныхъ случаевъ въ книг, шумъ, говоръ, оживлене наполняли хату, дошло до того, что при чтени подробностей несчастнаго случая съ рабочимъ, который остался потомъ на вки калкой, одинъ изъ мужиковъ-шахтеровъ воскликнулъ оживленно: ‘а якъ же, це и при мен було!’ — и онъ назвалъ фамилю пострадавшаго и разсказалъ устно вс детали происшествя, дйствительно, весьма сходнаго съ описаннымъ событемъ’. (859).}. Въ приведенныхъ выдержкахъ о разсказахъ: ‘Черные вороны’ и ‘Хворая’ мы видли, что составительницы сами обратили внимане на глубокй интересъ, возбуждаемый въ слушателяхъ описанемъ ихъ собственной жизни,— въ отчетахъ о другихъ разсказахъ мы опять встрчаемъ прямое указане на эту черту. По поводу разсказа ‘Коробейники’ въ отчет говорится: ‘Насколько мы могли наблюдать, народъ съ большимъ интересомъ относится къ все произведеню въ литератур этого типа (кулака-кабатчика), который въ извстной степени составляетъ злобу дня его жизни. По поводу книгъ съ подобнымъ содержанемъ обыкновенно возникаетъ много толковъ, бесдъ, сопоставленй написаннаго съ жизнью’ (192). А по поводу разсказа ‘Тонулъ да выплылъ’ говорится: ‘Есть книги, которыя не отличаются особенно художественною талантливостью, но въ нихъ затрогиваются вопросы, близке народу, возбуждающе въ немъ горячй интересъ, и, въ виду этого, стояще того, чтобы обратить на нихъ серьезное внимане и длать ихъ достоянемъ народной библотеки’ (230—1).

Въ отчетахъ о книгахъ, написанныхъ спецально для народа и изъ его жизни, бросается въ глаза то обстоятельство, что аудиторя ихъ не только слушаетъ, но и живетъ съ книгой, непосредственно сейчасъ примряя ея мораль къ своей жизни, къ себ. Даже рдкое, вполн доступное народу но языку и содержаню произведене литературы общества слушалось въ деревн ‘такъ себ’, развлеченя ради, большей частью, какъ ‘прказка’, и въ то же время ‘спецальная’ книжка приводила (слушателей въ такое волнене, жатое можетъ вызвать только дйствительное событе. Мы видли, что иногда разсказъ смшивайся съ реальной жизнью. Въ отчетахъ приводятся и боле любопытныя факты, какъ книга примнялась и примрялась тутъ же активно къ жизни, вызывая даже инциденты во время чтеня. Въ повсти ‘Хворая’ ‘типъ сельскаго старшины очерченъ такъ ярко и жизненно, что мстный старшина, человкъ въ высшей степени самолюбивый и надменный, былъ, очевидно, шокированъ этимъ, и когда старостиха, съ свойственной ей рзкостью и безцеремонностью, расхохоталась и сказала: ‘Вони скрзь таки’ (везд они таковы), онъ вдругъ расптушился, покраснлъ весь, какъ ракъ, вскочилъ со скамейки и произнесъ рзко и запальчиво: ‘Дура! какъ ты смешь выражене такое длать? мовчать!’ Вс настолько поражены были неожиданностью этой выходки, что въ хат воцарилась глубокая тишина, да и самъ онъ, видимо, нсколько смутился, слъ опять на скамейку, просидлъ нсколько минутъ и затмъ молча удалился изъ хаты, полный величя и собственнаго достоинства.

— ‘Анъ (ишь) якй начальникъ, хба винъ тутъ старшина! Чули (слыхали) мы его правду!’ — заговорило вдругъ нсколько голосовъ. Очевидно вс недовольны были выходкой господина старшины.

— ‘Ц книжки тильки-бъ старшинамъ читали, повтикали-бъ уci (убжали-бы вс),— замтилъ иронически ддъ Бруско’. (137).

Въ другой разъ, слушая разсказъ: ‘Не гонись за большимъ — малое потеряешь’, въ которомъ описано, какъ крестьянское семейство разорилось и погибло оттого, что отецъ и дти пошли въ городъ на заработки,—‘старостиха пришла въ такой азартъ, что стукнула по столу кулакомъ и проговорила желчно: ‘Не пущу дочку у заводъ, якъ соб хоче (не пущу дочку въ заводъ {Въ гор. Луганскъ, именуемый крестьянами но старой памяти Луганскимъ заводомъ или просто ‘заводомъ’.}, какъ себ хочетъ’) (153).

VII.

Придавая книгамъ харьковскихъ учительницъ важное значене, мы, однако, не думаемъ этимъ сказать, что данный опытъ вполн достаточенъ для всесторонняго выясненя крайне сложнаго вопроса народной литературы во всхъ его частяхъ. Но, съ другой стороны, мы также не можемъ признать результата этого опыта случайнымъ на томъ основани, что онъ былъ произведенъ въ сравнительно ограниченномъ размр и въ одномъ лишь только уголк, да и то не центральной Росси. То, что разсказано въ книгахъ ‘Что читать народу’, подтверждается многими другими фактами и цифрами. Мой личный долголтнй опытъ чтеня рабочимъ и крестьянамъ нкоторыхъ селенй того же узда, гд происходили чтеня г-жи Алчевской, далъ положительно таке же результаты. Этому опыту чтенй и посвящены послдующе очерки.

С. А. А-НСКЙ.

НАРОДЪ и КНИГА.Опытъ характеристики народного читателя

‘Что читать народу?’

Читайте также:

НАРОДЪ и КНИГА.
Опытъ характеристики народного читателя