Народ и война, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 55 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

С. А. А-НСКЙ.

НАРОДЪ и КНИГА.
Опытъ характеристики народного читателя

СЪ ПРИЛОЖЕНЕМЪ ОЧЕРКА
НАРОДЪ и ВОЙНА.

УНИВЕРСАЛЬНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Л. А. СТОЛЯРЪ.
МОСКВА.— MCMXIII.

Народъ и война.

‘Если есть на свт существо, вполн
непричастное никакому фанатизму, такъ
это именно — русскй солдатъ’.
. М. Достоевскй.

Русскй народъ никогда не отличался воинственностью, не смотрлъ на войну, какъ на жизненную цль или постоянное заняте, не окружалъ ея ореоломъ нравственныхъ мотивовъ. Древне славяне не имли своего ‘бога войны’. И если мы обратимся къ произведенямъ народнаго поэтическаго творчества — этому врнйшему выразителю народныхъ воззрнй, думъ и чаянй,— мы въ нихъ не найдемъ, ни воинственныхъ поэмъ въ род ‘Chansons de Geste’, ни боевыхъ псенъ, которыя складывались бы въ пылу битвы и могли бы вызывать воинственный энтузазмъ.

Что славянская народная муза даже въ древня времена не увлекалась воинственными мотивами, свидтельствуютъ народныя былины, въ которыхъ гораздо больше воспваются пиры Владимира Красна-Солнышка, чмъ его походы, и если имется идеализаця богатырей, то очень опредленно отдается предпочтене надъ ними крестьянину-пахарю. Мужичокъ Микула Селяниновичъ, котораго ‘любитъ мать сыра земля’ и который несетъ за плечами сумочку съ ея ‘тягой’, оказывается сильне самаго могучаго богатыря Святогора. Въ единственной дошедшей до насъ старинной народной поэм на военную тему, въ ‘Слов о полку Игорев’, мы находимъ, вмсто идеализаци войны и воспваня героическихъ подвиговъ русскихъ Роландовъ, горькя жалобы и выражене глубокаго отвращеня къ войн.

Стонетъ Кевь, тужитъ градъ Черниговъ,

Широко печаль течетъ по Руси,

А князья куютъ себ крамолу,

А враги съ побдой въ селахъ рыщутъ…

Подъ копытомъ черное все поле

Было сплошь засяно костями,

Было кровью алою полито,

И взошелъ посвъ по Руси горемъ!..

Не снопы то стелютъ на Нмиг,

Человчьи головы кидаютъ!

Не цпами молотятъ — мечами!

Жизнь на токъ кладутъ и вютъ душу,

Вютъ душу храбрую отъ тла!

Охъ, не житомъ сяны, костями

Берега кровавые Нмиги,

Все своими, русскими костями!..

Русская народная муза создала циклы военно-историческихъ, солдатскихъ и рекрутскихъ псенъ, но вс он, за исключенемъ немногихъ казацкихъ псенъ, принадлежащихъ къ опредленной эпох,— по своимъ мотивамъ и настроеню, мене всего могутъ быть названы ‘вожственными’. Вмсто воспваня побдъ, вмсто восторженнаго описаня грома и блеска казовой стороны войны,— мы въ нихъ находимъ унылыя жалобы на трудности солдатскаго житья, на голодъ, холодъ и одиночества на чужой сторон.

Въ общемъ, русская народная масса смотритъ на войну, какъ на великое несчастье, какъ на кару Божью. И если русскй человкъ, въ качеств солдата, всегда самоотверженно, безъ колебанй шелъ на смерть, то, въ качеств гражданина, онъ крайне рдко проникался воинственнымъ азартомъ настолько, чтобы по собственной иницатив выступить противъ врага, чтобы связывать съ побдой или пораженемъ вопросъ своего нацональнаго существованя. Такихъ нацональныхъ войнъ русская исторя знаетъ — по опредленю Л. Н. Толстого {‘Если удовлетворять одному нацональному чувству, что же останется изъ всей истори?— 612 и 812 года и все’ (‘Педаг. статьи’ Соч. T. IV стр. 330).},— всего дв: войны 1612 и 1812 гг. Только относительно этихъ войнъ, въ особенности, послдней, народная муза могла сказать:

И идетъ-собирается со всей Руси

Силушка великая, несмтная.

Бросаютъ мужики своихъ женъ и дтей,

Добры молодцы зазнобушекъ,

Слзаютъ старики съ пеней, заваленокъ,

Расправляютъ кости старыя,

Идутъ биться съ супостатами ¹).

¹) Г. Блозерскй, ‘Сказитель-гусляръ въ уральскомъ кра’ (‘Русск. Богат.’, 1902 г., No 11).

Русская народная масса иметъ крайне смутное и, большею частью, фантастическое представлене о собственной родин: о государственномъ устройств Росой, о ея размрахъ, состав населеня, и, въ особенности, о ея роли въ международныхъ отношеняхъ. Еще боле смутны и фантастичны представленя массы о другихъ народахъ. О большинств изъ нихъ, даже о нкоторыхъ изъ европейскихъ народовъ, она совершенно никакого представленя не иметъ, даже не подозрваетъ объ ихъ существовани.

Главнымъ отличемъ иноземцевъ отъ русскихъ является, но представленю народной массы, вра. Истинные христане, врующе въ истиннаго Бога — только русске, да еще, по довольно распространенному представленю, китайцы (!). Вс же друге народы, и западные, и восточные, не знаютъ правой вры и даже поклоняются идоламъ, при чемъ, въ большинств случаевъ, не длается никакого различя между ‘нехристями’, ‘идольниками’, ‘католиками’ и ‘алюторами’.

Въ 90-хъ годахъ прошлаго столтя составительницы ‘Что читать народу?’ произвели въ различныхъ частяхъ Росси опросъ взрослыхъ крестьянъ относительно разныхъ географическихъ терминовъ и, между прочимъ, относительно другихъ народовъ, населяющихъ земной шаръ. Среди полученныхъ отвтовъ находятся слдующе: ‘Турки вры католической’. ‘Татары — не знаю, чмъ завдують, католики — народъ особенный’. ‘Англичане вры католической’ {Мн приходилось слышать поврье, что ‘Англичане поклоняются Юпитеру’.}. Зато относительно Китая въ отвтахъ говорится: ‘Китай такой народъ есть, который вруетъ, какъ и мы’. ‘Китай, тамъ народъ крещеный’ {‘Что чит. нар.?’ T. II, стр. 802—7.}.

Въ отношени культурномъ народъ рзко отличаетъ западные народы отъ восточныхъ. Въ прежня времена вс западныя наци сливались въ его представлени въ однородную массу, носившую общее назване ‘нмцевъ’. И если эти ‘нмцы’ характеризовались, какъ народъ безпокойный и непокорный, то за ними въ то же время признавались преимущества культурнаго характера: ‘нмецъ’ отличался умомъ, ловкостью и выдумкою. Наиболе сложныя и хитрыя изобртеня носили назване ‘нмецкихъ штукъ’, ‘нмецкой выдумки’.

Въ течене послдняго столтя, благодаря развитю промышленности и повышеню уровня умственнаго развитя народной массы, она начала различать среди западныхъ нацй, кром нмцевъ, еще и французовъ, и англичанъ, и отчасти друге народы, продолжая признавать за всми ими преимущество въ культурномъ отношени. ‘Объ Англи и Америк — говорится въ анкет ‘Что читать народу?’ — отзываются съ уваженемъ къ ихъ высокому промышленному и торговому развитю’.— ‘Англйскй народъ достаточно промышленный, они изобртаютъ разные дйствующе инструменты’.— ‘Англя — тамъ живутъ люди, здоровые модники, выдумалъ чугунку, здорово укрпленя длаетъ, длаетъ такое, чтобы всмъ была корысть (польза), дуже чудной народъ, модники (‘значитъ — выдумываютъ различное изобртене, а не платье для господъ’, поясняетъ отвчавшй).— ‘Есть земля Америка. Тамъ люди образованные, ученые. Но работать очень проворные, не смоггря на то, что ученые’.— ‘Американцы живутъ богато, потому что тамъ народъ искусственный, какъ для работъ, какихъ они боле способны, такъ для прочихъ’.— ‘Въ Австри живетъ народъ больше именитый, онъ больше способенъ на разное рукомесло, такъ что если который человкъ бдный, то они другъ другу помогаютъ’ {Тамъ же 802—3.}.

Совершенно иное представлене иметъ народная масса о восточныхъ племенахъ и народахъ. Въ прежня времена, когда русскому народу приходилось вести борьбу съ окружающими племенами, онъ различалъ вс эти племена и характеризовалъ каждое изъ нихъ какимъ-нибудь прозвищемъ (‘чудь блоглазая’, ‘пермь большеротая’ и т. д.).

Названя этихъ племенъ, совершенно забытыя современными поколнями, сохранились только въ народныхъ былинахъ, псняхъ и заговорахъ. Въ ‘Заговорахъ ратнаго, человка, идущаго на войну’, возсылается молене о томъ, чтобы быть укрытымъ ‘отъ силы вражьей’… ‘отъ всей поганой татарской силы, отъ казанской рати, отъ литовскихъ богатырей, отъ неврныхъ людей: наганскихъ, нмецкихъ, мордвы, татаръ, башкирцевъ, колмыковъ, гулянцовъ, бухарцовъ, кобытей, вовуловъ, бумирцовъ, турчешгнавъ, якутовъ, яуи асовъ, черемисовъ, вотяковъ, либаловъ, китайскихъ людей’ {П. И. Сахаровъ, ‘Сказаня русскаго народа’. Ч. I, стр. 53—56.}.

Въ (настоящее время народная масса иметъ боле или мене опредленное представлене только о двухъ восточныхъ государствахъ: Кита и Турци, а въ самое послднее время — и о Япони. Вс другя восточные племена и народы сливаются въ общемъ названи ‘азаты’, о которыхъ у народной массы существуютъ самыя фантастическя представленя. ‘Объ Ази знаютъ, какъ о стран съ одноглавыми людьми, объ одной рук и ног,— пишутъ составительницы ‘Что читать народу?’ — причемъ приводятся слдующе ‘отвты’: ‘Въ Ази есть таке люди, у которыхъ по одному глазу во лбу, по одной рук и ног. Они живутъ въ глухихъ мстахъ, гд люди мало ходятъ. Но если увидятъ посторонняго человка, они не отпустятъ его живымъ, такъ что одинъ не можетъ бжать, то схватятся двое и пустятся бжать, такъ что тотъ человкъ (пришлый) не можетъ убжать отъ нихъ. Они его нагонятъ и съдятъ. Они называются людодами’.— На Кавказ ‘въ горахъ живутъ люди съ однимъ окомъ — ‘песьеголовцы’. Людодами въ одномъ отвт изображаются и китайцы, вопреки обычному о нихъ высокому мнню: ‘Живутъ тамъ (въ Кита) плохо, дятъ своихъ дтей’. Къ Ази же прурочивается полуфантастическая ‘Арапя’, гд живутъ люди съ ‘пьесьими головами’. Почему-то держится мнне, что тамъ ‘недостатокъ въ женщинахъ’. Во время всеобщей переписи 1897 г. въ нкоторыхъ мстахъ ‘ходили слухи, что въ какой-то Араби умерло много людей, а потому туда хотятъ переселить молодыхъ бездтныхъ вдовъ и выдавать замужъ за арабовъ {Я. А. Плющевскй-Плгощикъ. ‘Сужденя и толки народа объ однодневной переписи’. Спб., 1898.}. Ходятъ еще олухи о блой Арапи, которая смшивается съ Китаемъ и ‘которая покоритъ весь свтъ’ {М. Дикаревъ. ‘Толки народа о кончин мра’. ‘Этн. Обозр., 1904 г., No 2.}.

Что ‘азаты’ рисуются человку изъ народа непремнно въ вид какихъ-то страшныхъ уродовъ, одноглазыхъ, одноногихъ, песьеголовыхъ и т. п., можно судить и то одной, имющей несомннно автографическй характеръ, сценк изъ разсказа Л. Н. Толстого.

Солдатъ Чикинъ разсказываетъ въ полку, калъ онъ, будучи въ деревн, ‘задавалъ тонъ’, ‘предводительствовалъ’, разсказывалъ крестьянамъ, ‘какой такой Капказъ есть’.

— ‘Тоже спрашиваютъ (крестьяне), какой, говоритъ, тамъ, малый, черкесъ, говоритъ, или турка у васъ на Капказ бьетъ?— Я говорю: у насъ черкесъ, милый человкъ, не одинъ, а разные есть. Есть таке тавлинцы, что въ каменныхъ горахъ живутъ и камень замстъ хлба дятъ. Т — больше, говорю, ровно, какъ колода добрая, по одному глазу во лбу и шапки на нихъ красныя… А то еще, говорю, мумры есть… Т парочками, говорю, рука съ рукою держатся и такъ то бгаютъ, говорю, швитко, что ты его на кон не догонишь… Онъ такой отъ природи. Ты имъ руки разорви, такъ кровь пойдетъ, все равно, что китаецъ: шапку съ него сними, она крошь пойдетъ… А поймаютъ тебя, животъ распорятъ, да кишки теб на руку и мотаютъ. Они мотаютъ, а ты смешься,— дотолева смешься, что духъ вонъ’ {‘Рубка лса’. Соч. T. III. стр. 58—9.}.

Нмцы, французы и англичане въ Европ, турки и китайцы въ Ази извстны, хотя бы по имени, даже самой темной масс, о нихъ циркулируютъ различныя легенды политическаго характера. Характерно, прежде всего, что вс эти народы обыкновенно конкретизируются въ представлени народной массы въ одномъ лиц. Для массы существуетъ не Англя и Франця, не Китай и Турця, а ‘англичанка’, ‘французъ’, ‘турка’, ‘дядя Китай’. При этомъ ‘дядя Китай’ или ‘царь Китай’ рисуется богатымъ, добродушнымъ и щедрымъ, но лнивымъ и неподвижнымъ старикомъ, имющимъ двухъ сыновей. ‘Англичанка’ изображается хитрой, коварной и сварливой бабой, которая иногда не прочь и выругаться нехорошимъ словомъ. ‘Турокъ’ изображается въ вид глупаго и безтолковаго существа,— неопредленнаго рода, которое, не зная зачмъ, мутитъ, бунтуетъ, длаетъ глупости и, попадая въ критическое положене, трусливо прячется за спиной ‘англичанки’ и проситъ ‘пардону’.

II.

Ближе и лучше всего народная масса знаетъ, конечно, нмцевъ. Человку изъ народа,— крестьянину, рабочему или мщанину, часто приходилось и приходится сталкиваться съ нмцами, какъ съ управителями, начальниками, главными мастерами, нердко чиновниками и т. п., и поэтому въ масс выработалось опредленное представлене о нмцахъ, какъ о представителяхъ -особой культурной нацональности. Но, рядомъ съ этимъ, масса совершенно не интересуется ‘нмцемъ’ съ точки зрня политической и международной. Обширно ли нмецкое государство, сильно ли оно, каковы отношеня ‘нмца’ къ Росси и Блому царю — къ этимъ вопросамъ народное творчество остается совершенно индифферентнымъ.

Въ многочисленныхъ легендахъ о войнахъ, дипломатическихъ столкновеняхъ и т. п. ‘нмецъ’ почти никогда не фигурируетъ, точно онъ никакого значеня не иметъ въ международныхъ отношеняхъ.

Приблизительно таково же отношене народной массы и къ французамъ, съ которыми масс несравненно рже приходится сталкиваться въ повседневной жизни, чмъ съ нмцами. Не смотря на то, что почти вс свдня о французахъ имютъ своимъ основанемъ нашестве 12-го гада и, отчасти, севастопольскую войну, ‘французъ’ не фигурируетъ въ народныхъ легендахъ какъ ‘держава’, какъ воинственная сила, которая можетъ быть дружественной Росси или ‘бунтовать’ противъ нея. Что еще боле характерно — народъ не сохранилъ по отношеню къ ‘французу’ никакого непрязненнаго чувства. Напротивъ, французъ рисуется въ народныхъ легендахъ и разсказахъ съ очень симпатичной стороны, какъ деликатный, обходительный и добрый. Гораздо больше вниманя, чмъ нмцу и французу, удляетъ народная легенда ‘турку’, который трактуется уже исключительно, какъ политическая и воинственная сила. Однако, народная масса, судя по ея легендамъ и разсказамъ, отказывается видть и въ Турци самостоятельную силу. Вообще, отношеня къ ‘турку’ или ‘турк’, какъ къ государству и какъ къ наци — самое презрительное. Въ упомянутой выше анкет хотя и повторяется нсколько разъ отзывъ о Турци, какъ о ‘самой богатой стран’, потому что тамъ ‘много золота’, ‘множество- золота, серебра и винограду’, но самимъ туркамъ дается характеристика далеко и-е лестная.— ‘О Турци въ отвтахъ говорится по большей часта не съ особенной симпатей — отмчаютъ составительницы отчета.— О туркахъ знаютъ, главнымъ образомъ, благодаря послдней войн: ‘Мы знаемъ про турокъ, турки народъ некрещеный и очень злы и напрасливы. Люди некрасивы и грязны и видъ ихъ ненавистный,— суровый, притомъ же немилостивый, настояще кровожаты’ (802). Подробную и яркую характеристику отношеня народа къ турку во время турецкой войны далъ въ своихъ ‘Письмахъ изъ деревни’ А. Н. Энгельгардтъ: ‘Турокъ надолъ до смерти,— писалъ онъ по поводу толковъ о войн 1877—8 г.— Все изъ-за его бунтовъ выходитъ. Но отношене жъ турку какое-то незлобивое, какъ къ ребенку: несостоятельный, значитъ, человкъ, все бунтуетъ. Нужно его усмирить, онъ отдышится, опять бунтовать станетъ, опять будетъ война, опять потребуютъ людей, подводы, холсты, опять капусту выбирать станутъ. Нужно съ нимъ покончить разъ навсегда… Никакой ненависти къ турку, все злоба на нее, на англичанку. Турка просто игнорируютъ, а плнныхъ турокъ жалютъ, калачики имъ подаютъ. Подаетъ кто? Мужики’ {Стр. 317—18.}.

Съ совершенно -особеннымъ интересомъ останавливается народное легендарное творчество на тхъ двухъ народахъ, съ которыми Росся рже вcего имла военныя столкновеня, Англи и Кита. Темная масса какъ бы инстинктомъ отгадала и могущество, и международное значене этихъ двухъ народовъ и признала за ними гегемоню надъ двумя частями свта: Англи — надъ Западомъ, Китая — надъ Востокомъ. Какое бы крупное политическое событе ни произошло на Запад — это дло рукъ одной только Англи, которая является въ представлени народа повелительницей не только Турцей, но и другихъ державъ (кром Росси, конечно). Та же роль приписывается (или приписывалась до японской войны) Китаю на Восток. Только эти два народа могущественны настолько, что Росси приходится съ ними серьезно считаться. И насколько народная масса высказываетъ непрязнь и недовре къ Англи, которую считаетъ виновницей всхъ заговоровъ и ‘бунтовъ’ противъ Росси, настолько же она относится дружелюбно и доврчиво къ Китаю, въ которомъ видитъ неизмннаго союзника и даже защитника Росси.

III.

Мы уже указывали выше, что народъ считаетъ Англю одной изъ самыхъ культурныхъ странъ: ‘Въ Англи люди живутъ хорошо, т.-е., богато и роскошно.’. ‘Англйскй народъ достаточно промышленный’. Англичане ‘приспособлены къ разнымъ ремесламъ’, ‘работаютъ разныя машины’.

Англя считается самой богатой страной, и богатство ея приписывается опять-таки ея культурности: ‘Самая богатая сторона Англйская, потому что она тепле и народъ богаче и хитрй на всякя науки или что тамъ сработать — машины разныя, или вообще какя новенькя разныя выдлки, и вообще у нихъ боле серебра и золота!’. ‘Въ Росси (!) кажется самая богатая страна Англичанка, потому что тамъ умный народъ. Тамъ выдлываютъ разныя машины’. Но, рядомъ съ этимъ, ‘сами англичане рисуются далеко не симпатичными. ‘Англичанскй народъ очень хитрый. Вс хитрости отъ нихъ происходятъ… Порядокъ у нихъ не хорошъ’. (803—5).

Хитрость и коварство — неотъемлемыя черты ‘англичанки’. Отъ нея идетъ всякая смута, она натравливаетъ одинъ народъ на другой, а сама всегда остается въ сторон. Въ 70-мъ году она натравила нмцевъ на французовъ, въ 84-омъ году — француза на Китай, ‘въ 77-мъ она уговорила турка ‘взбунтоваться’ противъ Благо царя и тайно оказывала ему, турку, помощь. Не безъ тайнаго вмшательства англичанки обошлась и русско-японская война.

Характеризуя отношене крестьянъ къ русско-турецкой вон, А. Н. Энгельгардтъ писалъ: ‘О войн стали поговаривать уже давно, года три-четыре тому назадъ. Носились разные слухи, въ которыхъ на первомъ мст фигурировала ‘англичанка’. Какъ ни нелпы были эти слухи и разсказы, но общй ихъ смыслъ былъ такой: ‘вся загвоздка — въ англичанк’. (317—29).

Это же констатируетъ и другой наблюдатель деревенскаго настроеня того времени. По поводу манифеста о войн съ Турцей крестьяне разсуждали: ‘Это все аглечанка мутитъ, подлая. Кому больше, знамо она: завидно, что въ Росси спокой сталъ’. Когда война затянулась и выступили наружу ея трудности и огромныя потери русскаго войска, крестьяне ‘стали упорне доискиваться причины войны. Но отвта никто не могъ дать на этотъ-мучительный вопросъ. Никто ничего не зналъ. И все сваливали на миическую англичанку.— Это она все… Гд бы турк съ Россей!’ {И. Соколовъ, ‘Въ глубин Росси’ (‘Образоване’, 1903, No 3).}.

На почв этого же убжденя, что во всемъ виновата ‘англичанка’, которая орудуетъ за спиной Турци, сложилась и на Урал любопытная легенда о Скобелев, которую приводитъ В. Г. Короленко. Оказывается, что ‘Скобелевъ вовсе не умеръ, а ‘скрылся’, потому что былъ приговоренъ къ разстрлу за обиду, нанесенную ‘англичанк’.

— ‘Онъ (Скобелевъ), значитъ, стоитъ на Балканахъ противъ Царяграда, а англичанка загородила дорогу. Нмецъ и говорить, даромъ, что Скобелевъ на Балканахъ,— англичанка юбкой потрясетъ, онъ и уберется.

А онъ услышалъ и осердился.

— Ахъ, она, говоритъ, такая,— сякая… Давай ее сюда, я ее… Ну, и загнулъ….

— По русски!

— Да!.. Она, конечно, обидлась…

— Все-таки королева…

— Само собой… Императрица! Ну, нашему Царю изъ-за Скобелева не воевать. И скрылся — будто растрлянъ. А подойдетъ война, онъ тутъ’… {‘У казаковъ’ (‘Русск. Богатство’ 1901 г., No 10).}.

То обстоятельство, что Плевна держалась дольше, чмъ могли ожидать, объяснялось тоже вмшательствонъ Англи. По словамъ Энгельгардта, крестьяне толковали: ‘Она (т.-е. англичанка) отъ себя желзную дорогу подземную въ Плевну сдлала и по ней турку войско и харчъ доставляла, а онъ-то, Черняевъ {По другимъ версямъ: Скобелевъ, Гурко.}, англичанкину дорогу сейчасъ и увидалъ и засыпать приказалъ. Ну, сейчасъ тогда Плевну и взяли’.

Въ 90-хъ гг., во время холерной эпидеми, когда въ нкоторыхъ губерняхъ произошли холерные безпорядки, въ народной масс циркулировала слдующая ужасная легенда: ‘Англичанка узнала, что въ Росси народилось много народу, вотъ она и подкупила докторовъ, чтобы они отравляли колодцы и сяли въ народ моръ. Хотла, значитъ, чтобы русскаго рода поубавилось, чтобы его можно было легко истребить’.

Разсуждая объ англичанк, человкъ изъ массы иногда не прочь покуражиться: ‘Мы вотъ какъ ее, англичанку-то!’ ‘Мы ей въ хвостъ вдаримъ’. ‘А въ морду не хочетъ она, твоя англичанка?’ и т. п. Но, вмст съ этимъ, въ народ крпко держится сознане, что англичанка — большая сила и что безъ хитрости намъ съ нею, пожалуй, и не справиться. И народная фантазя работаетъ надъ вопросомъ, какъ укротить этого могущественнаго врага.

Женитьба англйскаго принца на дочери Александра II вызвала въ народ много толковъ, слуховъ и легендъ. Этимъ фактомъ объяснялось долготерпне русскаго царя по отношеню къ вражескому государству:

— ‘И отчего ее не пристукнетъ нашъ царь?— удивлялись крестьяне.— Пристукнулъ бы — и шабашъ. Али хлба не отпущалъ бы туда. Зачмъ хлбъ отпущаютъ? Безъ хлба-то- немного поскакала бы, какова она тамъ ни есть.

— Нельзя, значитъ, не ощущать. Царь первйшую свою дочку за англичанку отдалъ. Слышь, бабъ туда изъ Россеи набирать станутъ. Россйскй народъ разводить хотятъ, чтобы, значить, не скучно царевн-то было среди нехристей’ {‘Въ глуб. Росси’.}.

Подобная же легенда о ‘бабскомъ набор’ въ связи съ борьбой противъ агличанки приводится и у Энгельгардта:

‘Стали говорить, что будетъ наборъ изъ двокъ, что этихъ двокъ царь отдаетъ въ приданое за дочкой, которая идетъ къ англичанк въ домъ. Двокъ, толковали, выдадутъ замужъ за англичанъ, чтобы двки ихъ въ нашу вру повернули’. Этому послднему средству, ‘обращеню въ нашу вру’, придавалось особенное значене: ‘Поднесене принцу Эдинбургскому иконы Смоленской Божьей Матери дало обильную пищу толкамъ и слухамъ, которые вс можно свести къ одной мысли: мы стремимся перевести англичанку въ нашу вру’. ‘Общй смыслъ — резюмируетъ Энгельгардтъ — таковъ: чтобы вышло что-нибудь, нужно соединиться съ англичанкой, а чтобы соединиться, нужно ее въ свою вру перевести. Не удастся же перевести англичанку въ свою вру — война’ {‘Изъ деревни’, стр. 327—9.}.

Мн лично привелось записать слдующую характерную легенду объ англичанк и ея враждебномъ отношени къ Росси. ‘Теперь ей, старой лютр, англичанк, значитъ, и конецъ будетъ! Мутила, мутила она противъ Росси, а теперь ей самой хвостъ прижали! Пока сынъ ея былъ въ малыхъ лтахъ, она что хотла, то и длала. И справиться съ нею трудно было, потому что шла у нея большая была. А какъ подросъ сынъ, онъ и говоритъ ей: ‘Выдли мн, говоритъ, половину царства. Хочу самъ править’. Ну, она туда-сюда, вертлась, хитрила, да ничего подлать не могла и выдлила ему половину царства. Тоща онъ возьми да и поддайся нашему царю въ подданство! Вотъ она и сла. Съ половиною царства много не навоюешь. А какъ захочетъ она противъ насъ идти — сейчасъ сынъ противъ нея пойдетъ, дорогу ей загородитъ!’

IV.

Насколько подозрительно и недружелюбно народная масса относится къ англичанк, настолько же доврчивы и дружелюбны ея отношеня къ Китаю, который изображается самымъ богатымъ, самымъ сильнымъ и наиболе расположеннымъ къ Росси народомъ.

При анкет составительницъ ‘Что читать народу?’ на вопросъ: ‘Какая самая богатая страна?‘ — изъ 98 отвчавшихъ, 35 указали на Китай {Остальные 63 отвта раздлились слдующимъ образомъ: Росси — 24, Амуръ — 10, Англя — 13, Турця — 6, Индя — 4, Соедин.-Штаты — 4,— Франця — 2.}, при чемъ отвты сопровождались слдующими поясненями:

‘Китайская страна богатая и такъ люди живутъ очень богато, потому они богаты, что тамъ хлбъ хорошй родится и у нихъ земля плодородна’.

‘Китай, сторона самая богатая, потому что она сама въ себ живетъ’.

‘Самое богатое — Китай. А почему онъ богатый? Потому что онъ войны не имлъ никогда’. И т. д.

И въ сил, какъ и въ богатств, первенство тоже отдается Китаю. На вопросъ: ‘Какая самая сильная земля?’ — изъ 85 отвтовъ, Китай названъ въ 42-хъ (Росся — въ 37, Англя — 2, Австря — 2, Швеця — 1, евреи — 1).

Сила Китая объясняется, главнымъ образомъ, тмъ, что онъ еще никогда не воевалъ: ‘Китайская земля силу съ начатя вка не теряла’. ‘Самый сильный — Китай: онъ еще силы не тратилъ ни съ кмъ, и потому онъ и силенъ’. ‘Китай сильне всхъ потому, что у его много людей и такъ что отъ роду не воевалъ ни съ кмъ’. Подобныхъ отвтовъ насчитывается боле десяти. Въ другихъ отвтахъ, какъ на источникъ силы Китая указывается на его населенность. Въ нсколькихъ отвтахъ сила Китая приписывается обилю войска и припасовъ, чему противорчивъ гораздо боле распространенное мнне, что ‘китайцы къ военному длу мало способны, не проворы’. (804—8).

Въ воззрняхъ народа на Китай, какъ и, вообще, на меточныя страны, очень часто выступаютъ представленя мистическаго характера.. Китай ‘отъ вка не тронутъ’, и его война связывается съ кончиной мра. ‘Завтъ отъ Бога данъ имъ (китайцамъ) не воевать. Когда завтъ исчезнетъ, тогда и конецъ мру’.

Въ другомъ отвт сила Китая объясняется тмъ, что ‘тамъ 400 медвдей сидятъ въ погребахъ, когда ихъ выпустятъ, они всю Россю пройдутъ, и тогда китайцы всхъ обратятъ въ магометанство, тогда конецъ мру’.

Эту же мистическую нотку въ воззрняхъ народа на Китай отмчаютъ и друге изслдователи: ‘Пресловутый Китай-царь,— пишетъ извстный этнографъ М. Дикаревъ,— любимый герой народа во всхъ тхъ случаяхъ, когда сельскй политиканъ желаетъ хвастнуть передъ собесдникомъ своей политической мудростью, этотъ герой также связывается съ -вопросомъ о кончин свта: ‘Якъ проще Китай черезъ увесь свитъ, тогда вже и конецъ свиту буде’ (Полтав. губ.). ‘Великороссы Нижнедвицкаго у. (Ворои. губ.) разсказываютъ, что передъ страшнымъ судомъ Китай (онъ же Блая Арапя) покоритъ весь свтъ, въ томъ числ и Благо Царя, котораго будетъ держать въ плну 3 года, какъ только Блая Арапя выпуститъ изъ плну Благо Царя — немедленно же настанетъ конецъ свта’ {М. Дикаревъ. ‘Толки народа (1892 г.) о скорой кончин мра’ (‘Этнограф. Обозр.’ 1894 г., No 2).}.

По представленю народа, между Россей и Китаемъ существуетъ вчный миръ. Это представлене облечено въ слдующую легенду: ‘На границ земли русской и китайской стоятъ столбъ, и на томъ столбу надпись (кмъ сдлано отъ вчныхъ временъ, неизвстно), чтобы Китаю съ Россей не воевать. Былъ у царя китайскаго сынъ, и очень ему была охота большая воевать, и онъ пришелъ къ отцу и сталъ просить, чтобы отецъ далъ войско идти на Россю войной. А царь сну говоритъ: Этого сдлать теб нельзя. Разв не знаешь?— Сынъ ничего не оказалъ царю, пошелъ на границу и ту надпись стеръ. Тогда приходитъ къ отцу и. говоритъ: теперь той надписи нтъ: я ее уничтожилъ. Царь удивился и ‘казалъ: теперь длай, какъ самъ знаешь. Сынъ собралъ большое войско’ и пошелъ на Россю. Только подходятъ на границу, а тамъ на столб, опять прежняя надпись есть. Такъ долженъ онъ былъ воротиться и войско распустить’ {‘Что чит. нар.?’, стр. 804.}.

Но Китай не только находится въ вчномъ мир съ Россей,— онъ еще является ея союзникомъ.

‘Говорятъ, что въ предстоящемъ кровопролити,— пишетъ одинъ этнографъ по поводу толковъ народа въ 1891—2 г. о войн,— приметъ участе ‘Китай-царь’. Онъ, какъ слышно отъ стариковъ, когда-то давнымъ-давно воткнулъ свою саблю въ стну своего дворца и сказалъ: ‘До тхъ поръ не буду воевать, пока моя сабля не обростетъ мохомъ’. Теперь, стало быть, это время пришло. Силенъ Китай-царь, но. не народомъ, а деньгами: найметъ столько войска, что оно всхъ непрятелей, что называется, шапками закидаетъ, и верхъ обязательно его будетъ. А стоять онъ будетъ непремнно за русскихъ’ {Д. И. Успенскй. ‘Толки народа’ (‘Этн. Об.’ 1893 г., No 2).}.

Эта же надежда на помощь Китая выражалась, хотя съ опаской, и но время русско-турецкой войны. По словамъ Энгельгардта, въ то время высказывались ‘самыя, повидимому, безсмысленныя вещи, смшныя даже:— Китай за насъ подымается. Царь Китаю не вритъ, боится, чтобы не обманулъ, говоритъ ему: ‘Ты, Китай, свой берегъ Чернаго моря стереги, а я, говоритъ, буду свой беречь’. ‘Вотъ только бы Китай поддержалъ,— говорили друге.— Царь-то вотъ Китаю не вритъ’, добавляли съ огорченемъ. ‘Мужикъ утшаетъ себя тмъ, что дядя-Китай предлагаетъ нашему царю денегъ, сколько хочешь’.

Отъ Китая ожидается помощь не только людьми и деньгами для войны, но и землей, которой въ Кита много. Во время поздки Государя, въ его бытность наслдникомъ, въ Японю, въ народ ходила легенда о ‘Китайскомъ клин’. ‘Наслдникъ — говорилось въ той легенд — сватаетъ китайскую царевну, и царь-Китай даетъ за дочерью въ приданое большой клинъ земли, въ много миллоновъ десятинъ. Наслдникъ собирается жениться на китайской царевн, чтобы раздать землю крестьянамъ’. Подобныя же легенды ходили -въ народ и во время всеобщей переписи 1897 г. ‘Въ Зубцовскомъ узд,— пишетъ одинъ изъ участниковъ переписи,— вопросъ о переселени создалъ слдующую легенду: ‘У царя-Китая два сына. Онъ при живности раздлялъ свое царство между ними. Младшй сынъ пожелалъ въ нашу вру перейти и нашего царя отцомъ крестнымъ назвалъ. Царь нашъ окрестилъ его, и за это крестникъ ему 20.000 квадратныхъ верстъ земли подарилъ. Вотъ Государь нашъ съ Дюна казаковъ туда перегнать хочетъ, а на Донъ будетъ отсюда переселять, будетъ добровольно приглашать’. Подобные слухи ходили и въ Ветлужскомъ узд. Тамъ, значене переписи объяснялось таимъ образомъ: ‘Государь Императоръ, пробртая въ Китайской импери земли, повеллъ произвести перепись для того, чтобы узнать, сколько потребно земли для его государства, и если у кого окажется по переписи большая семья и земли мало, то такимъ предложатъ, но безъ всякаго принужденя, переселиться на китайскя земли’ {Плющевскй-Плющикъ. ‘Сужд. и толки’, стр. 53 и 50.}.

Вопросы войны и мира подлежатъ, по представленю народа, вдню однхъ только коронованныхъ -особъ. Цари ведутъ между собою переговоры,— объявляютъ войну и принимаютъ вызовъ на войну, просятъ лира и заключаютъ -его. Но этимъ и ограничивается участе коронованныхъ -особъ въ военномъ дл. Они, за нкоторыми исключенями (Иванъ Грозный, Петръ Великй, Наполеонъ,— отчасти, Александръ I), не принимаютъ участя ни въ выработк плана войны, ни въ сраженяхъ. Едва только война переходитъ изъ области дипломатическихъ переговоровъ на поле битвы, главными и совершенно самостоятельными руководителями ея выступаютъ полководцы, которые и несутъ отвтственность за вс ея послдствя.

Объявлене войны происходитъ, по представленю народа, слдующимъ образомъ: даръ посылаетъ другому дарю посла съ письмомъ или устнымъ заявленемъ, въ которомъ предъявляются какя-нибудь требованя (большею частью — уступка какихъ-нибудь городовъ) и высказывается угроза въ случа отказа. Царь или король, получившй такое письмо, отвчаетъ на него, обыкновенно, вызывающей насмшкой, требуетъ къ себ генераловъ и приказываетъ имъ начать войну.

Въ историческихъ народныхъ псняхъ о войнахъ со шведами и съ Пруссей объявлене войны изображается именно такимъ образомъ:

Пишетъ, пишетъ король шведскй государын письмо.

Русская государыня, замирися ты со мной!

Не замиришься — не прогнвайся на меня,

Ты отдай, государыня, свои славны города,

Не отдашь, не отдашь, государыня, не прогнвайся на меня,

Ужъ я въ силушкой сберуся, сквозь земелюшку пройду и т. д. ¹).

¹) ‘Псни’, собранныя П. В. Киревскимъ (изд. 1872 г.). Вып. IX. стр. 81, 88.

Или:

Пишетъ, пишетъ король прусскй государын самой:

Охъ, ты, гой еси, Россейская государыня сама!

Ты раздлайся, государыня, на честности со мной,—

Не раздлаешься, государыня, но чинности со мной,—

Ужъ я съ силушкой сберуся, сквозь земелюшку пройду и т. д. ¹)

¹) ‘Псни’, собранныя П. В. Киревскимъ (изд. 1872 г.). Вып. IX. стр. 81, 88.

Обыкновенно, по получени такового ‘грознаго письма’, государыня, а иногда и царь, въ первый моментъ датъ неожиданности теряется, даже плачетъ.

По получени письма отъ шведскаго короля

Тутъ-то наша государыня

Призадумалась,

Призадумалась государыня,

Порасплакалась.

Или:

Милосерда государыня

Испужалася весьма.

Рзвы ноженьки королевскя

Подгибались на ходу,

Рзвы рученьки королевскя

Опускались на маху.

Тоже и Александръ-царь, при объявлени ему войны Наполеономъ, призываетъ совтниковъ, а

Самъ ркой плачетъ — разливается.

Этотъ испугъ и слезы объясняются тмъ, что государыня или царь ничего про свою ‘силу-армю’ не знаетъ. Такое незнане приписывается и другимъ (королямъ:

Разбезсчастненькй, безталанненькй

Нашъ-отъ король прусскй…

Ничего-то король про свою армеошку,

Ничего не знаетъ!.. ¹)

¹) Тамъ же, стр. 110.

Оправившись отъ перваго испуга, государыня, или царь, обращается къ полководцамъ.

Ходила наша государыня на красный на крылецъ,

Говорила государыня такя словеса:

Есть ли у меня крупны люди кругъ меня?

И на этотъ клинъ является передъ нею ‘генералушка большой, Краснощековъ господинъ’, и успокаиваетъ ее:

Ты не бойся, наша матушка, Прускова короля,

Не бывать ему, собак, во Питер город.

По другой верси:

Закричала же государыня громкимъ голосомъ своимъ:

Охъ, вы, гой еси мои слуги, слуги врные мои,

Вы подите, приведите Суворова графа ко мн.

По другимъ пснямъ, передъ нею сами являются то сразу вс ‘генералы’, то кто-нибудь газъ популярныхъ полководцевъ: Румянцевъ, Потемкинъ, Суворовъ и успокаиваетъ ее тмъ, что у него есть ‘чмъ принять, чмъ попотчивать’ врага.

Совершенно въ иномъ вид изображается объявлене войны Петромъ I. Онъ не плачетъ, не ждетъ вызова. Онъ самъ вызываетъ другихъ на ‘бой-драку’, а роль плакальщиковъ (очевидно — обязательная) выпадаетъ на долю сенаторовъ. Въ псн разсказывается, какъ ‘свтъ нашъ батюшка, первый итераторъ’ въ золотой карет на вороныхъ лошадяхъ детъ въ Сенатъ. Когда онъ ‘во присудстве заходитъ’

Сенаторы вс да испугались,

Изъ рукъ перья у нихъ да повалились,

Изъ очей слезы да покатились.

Императоръ, помолившись Богу, садился на ременчатый стулъ, беретъ листъ бумаги, ‘не плохую — гербовую’, лебединое перо и пишетъ доношене.

Отсылаетъ доношене да въ ину землю,

Желаетъ онъ себ бою да драки ^]).

¹) П. И. Якушкинъ. ‘Псни историческя и солдатскя’, No 15.

Также и съ Наполеономъ дда происходить иначе, чмъ съ другими. Онъ обращается съ своимъ вызовомъ не къ дарю, а прямо къ генераламъ.

‘Французъ’ съ армей валитъ и ‘рчь выговариваетъ’:

‘Еще много генераловъ,

‘Всхъ въ ногахъ стопчу,

‘Всея матушку Россеюшку

‘Въ полонъ себ возьму,

‘Въ полонъ себ возьму —

‘Въ каменну Москву зайду’.

Генералы напугались,

Платкомъ слезы утирали,

Въ поворотъ слово сказали:

Не бывать теб, злодю,

Въ нашей каменной Москв’ и т. д.

Съ момента появленя на сцену генерала, обыкновенно, начинается ‘настоящая война’, вострую народное творчество, большей частью, облекаетъ мистической дымкой. ‘Генералы’ пользуются въ глазахъ народа особой популярностью. Въ нихъ видятъ нацональныхъ героевъ, защитниковъ родины. Ихъ портреты считаются лучшимъ украшенемъ въ домахъ и иногда почитаются чуть не наравн съ иконами. Ихъ имена сохраняются въ памяти народа на цлые вка, воспваются въ сотняхъ псенъ, окружаются фантастическими легендами.

По представленю народа, наиболе популярные генералы, помимо своей храбрости и ‘хитрости’, обладаютъ еще таинственными силами: они знаютъ ‘слово’, ‘счастливый часъ’, умютъ налагать замяте на пули и т. п. О Суворов существуетъ легенда, что онъ могъ по звздамъ опредлять счастливое для битвы время: ‘Взглянетъ, бывало, на небо и скажетъ: ‘Вотъ въ этотъ часъ идите, и всю непрятельскую силу изничтожите. А въ такой вотъ часъ не ходите, истребятъ васъ до единаго’.

Относительно многихъ генераловъ существовало поврье, что они заговорены отъ пуль. Особенно сильно распространено было это поврье относительно Скобелева, котораго даже турецке солдаты считали, застрахованнымъ отъ пуль. ‘По солдатской легенд,— пишетъ В. И. Немировичъ-Данченко,— ‘хивинецъ’ девять дней и девять ночей возилъ Скобелева по ‘Хив неврной’ и заговаривалъ. Потомъ девять дней и девять ночей Скобелеву сть и пить не давали, и все затоваривали, пока совсмъ не заговорили, такъ что пули проходятъ насквозь, не причиняя Скобелеву ни малйшаго вреда’ {‘Годъ войны’ (1877—1878), т. I, стр. 330.}.

Но особенно характерно, что народная легенда считаетъ популярныхъ генераловъ застрахованными не только отъ пуль, но и, вообще отъ смерти, во крайней мр, преждевременной, шва на смну имъ не появился другой популярный полководецъ. Въ этомъ отношени народъ переносить на генераловъ представлене, которое съ древнйшихъ временъ установилось относительно коронованныхъ лицъ. Легенды о томъ, что ‘царь не умеръ, а скрылся и гд-то тайно живетъ’, циркулировали чуть ли не относительно всхъ русскихъ царей, съ Петра I и даже раньше.

Посл смерти Александра I, въ народ циркулировала, кром извстной легенды о едор Кузмич, еще легенда, что въ гробу лежала кукла (или, что пробъ былъ пустой), а царь скрылся въ Америку. Подобную же легенду мн привелось слышать и о Константин Павлович. По одной верси, Константинъ Павловичъ былъ лишенъ царскаго сана ‘за то, что онъ женился на мужичк’. Его хотли извести, но часовой предупредилъ его объ опасности и посовтовалъ переодться нищимъ и бжать. Самъ же онъ досталъ для него отрепья нищаго, а корда Константинъ одлъ ихъ, сталъ его толкать со двора, съ крикомъ: ‘Ты какъ смлъ забраться сюда! Вонъ!’. Убжавъ такимъ образомъ изъ дворца, Константинъ съ женой-мужичкой и дтьми ухалъ въ далекя страны и больше не прзжалъ. Только, когда убили Алксандра II, онъ на одинъ часъ прилетлъ по воздуху и назадъ улетлъ. А во дворц, за столомъ, ему до сихъ поръ ставятъ стулъ и подаютъ вс кушанья. Думаютъ, може, прдетъ’.

Другая верся слдующая:

‘Посл смерти Александра I, назначили царемъ Константина, а потомъ Николая. За Константина стоялъ простой народъ, потому что онъ всегда за мужиковъ заступался. А Николай былъ за дворянъ: значить, и туда, и сюда. Вотъ и поршили выстроить солдатъ на площади, и спросить ихъ, за кого они: за Константина или Николая? Ну, выстроили солдатъ на площади въ два фланга, правый фланецъ и лвый фланецъ. Тутъ же выкатили и пушки столбовыя для усмиреня. А потомъ оба царя пошли промежду фланговъ, а съ ними и друге короли и князья чужестранные. Стали спрашивать солдатъ,— кого они хотятъ царемъ: Константина или Николая. Сперва спросили правый фланецъ. Т сейчасъ въ одинъ голосъ отвтили: ‘Мы за Константина Павловича!’. Ну, ихъ сейчасъ же изъ пушекъ всхъ и перестрляли. Стали потомъ спрашивать лвый фланецъ, а т ужъ побоялись и показали на Николая Павловича, а въ душ вс были за Константина. Опосля того Константинъ и убжалъ въ самую Америку. А у насъ объявили, будто онъ умеръ, и стали по немъ панифиды служить, а онъ до сихъ поръ живъ’ {Записано въ 1891 г. въ мст. Помел, Черниг. губ., со словъ 70-лтней крестьянки…}.

Въ настоящее время въ народ циркулируютъ слухи, что Л. Н. Толстой не умеръ, а уединился, ухалъ за границу, а вмсто, него похоронили куклу, изъ воска ‘точь въ точь онъ’.

Очень распространены въ народной масс легенды относительно популярныхъ генераловъ, давнымъ-давно умершихъ, что они ‘не умерли, а скрываются’ и въ трудную минуту появятся. Такя легенды ходили въ народ и о Суворов, и о Платов, и о Черняев, и о Скобелев, и даже, за послднее время, о Макаров, погибшемъ на ‘Петропавловск’.

При начал русско-турецкой войны народъ, уже хороню знавшй Черняева, предполагалъ, что онъ выступаетъ подъ именемъ Гурко. Въ народ ходилъ слухъ, что ‘въ дйствительности, никакого Гурко нтъ, что Гурко — это переодтый Черняевъ, которому приказано называться Гуркой, потому что Черняева не любятъ,— что какъ прхалъ Черняевъ, такъ и пошли турокъ битъ. Слухъ, что Гурко — переодтый Черняевъ, распространили раненые солдаты, отпущенные домой на поправку. Понятно, что раненому солдату врятъ, какъ никому’ {А. Н. Энгельгардтъ. ‘Изъ деревни’, стр. 307.}.

Раньше мы уже привели, со словъ В. Г. Короленко, легенду, по которой ‘Скобелевъ не умеръ, а скрылся’… Подойдетъ война — онъ тутъ!’. И когда подошла японская война, онъ таки появился, по въ лиц Куропаткина. Сотрудникъ ‘Пет. Вд.’ приводитъ разговоръ свой съ крестьяниномъ о японской войн. Крестьянинъ заявилъ съ увренностью:

‘— Теперь похалъ на войну Скобелевъ и задастъ имъ страху. Собственными глазами видли его.

— Куропаткина,— поправилъ я его.

— Куропаткинъ не есть Куропаткинъ, а похалъ Скобелевъ. На станцяхъ видли его. Онъ назвался Куропаткинымъ, чтобы обмануть непрятеля.

— Это зря болтаютъ,— перебилъ появившйся Михей, любитель газетъ.— Куропаткинъ — здшнй господинъ… потомственный… холмскй… А вотъ Василй Игнатьевъ изъ Березовца и газетину бережетъ о настоящемъ Скобелев. Въ ‘Биржевыхъ’ читано. Зачмъ же и писать о Скобелев, если бы не было его въ живыхъ? — Я сказалъ, что тамъ приведена легенда о Скобелев, но Михей упорно настаивалъ на своемъ.

— Царь спряталъ такого вояку, какъ Скобелевъ,— сказалъ онъ.— Нашъ генералъ заспорилъ съ англичанкой и обозвалъ ее дурьимъ словомъ. Та потребовала суда, и Скобелева приговорили къ смерти. У насъ и спрятали его, а англйской королев оказали, что его разстрляли. Теперь пришло время выпустить его на войну. Англичанка умерла, и Скобелеву не страшно показаться…

— Его давно похоронили,— продолжалъ я.— Народу много было на похоронахъ.

— Можетъ быть, статую или человка подходящаго хоронили?

— Подлинно Скобелева, а не подмненнаго…

— Въ газетахъ,— горячо перебилъ Михей,— напечатано отмтисто, что посл суда надъ Скобелевымъ разстрляли куклу, а генерала нашего спрятали… Ясно же напечатано.

Проче крестьяне стали подтверждать ту же легенду о Скобелев и воскликнули:

— Куклу разстрляли вмсто него! Какъ же Скобелева можно было разстрлять, когда онъ отъ пуль заговоренъ? Да и солдатикъ узналъ его… Въ прежнихъ войнахъ бывалъ съ нимъ. Тогда Скобелевъ поздоровался съ нимъ и отвелъ въ сторону. Такъ и такъ, молчи, молъ, и подарилъ ему пятирублевую монету. Это ужъ врно… На Куропаткина у насъ зря болтаютъ, что онъ настоящй Скобелевъ. А и послднй живехонекъ… У японца, сказываютъ, исполинъ проявился и хочетъ сразиться съ нашимъ воякой. Царь и послалъ Скобелева. А многе видали его… И солдатикъ думалъ сначала, что Скобелевъ приснился ему во сн, но какъ взглянетъ на дареную монету, то такъ и сообразитъ, что, значить, дло было на яву’ {Фаресовъ. ‘Война и народъ’.}.

Объ этихъ слухахъ разсказываетъ и бузулукскй корреспондентъ ‘Самарскаго Курьера’. ‘Наши крестьяне очень интересуются войной: разговорамъ нтъ конца, фантази нтъ предловъ. Распространеню фантастическихъ слуховъ много способствовали приходяще изъ города Бузулука каке-то проходимцы… Въ настоящее время крестьяне вполн убждены, что живъ Скобелевъ. Одни говорятъ, что Скобелевъ явился на войну, подъ видомъ Линевича, друге — подъ видомъ Алексева. Про погибшаго Макарова разсказываютъ, что на томъ мст, гд погибъ ‘Петропавловскъ’, спускали водолаза, и онъ нашелъ броненосецъ цлымъ, а Макарова со своей командой въ кают — онъ молился Богу передъ паникадиломъ. Макаровъ объяснилъ водолазу, что какъ окончится война, онъ выйдетъ изъ-подъ воды’ {Приведено въ ‘Пет. Вд.’ 1904 г., No 221.}.

Останавливаясь на легендахъ этого цикла о царяхъ и популярныхъ полководцахъ, одинъ изъ нашихъ этнографовъ высказываетъ мнне, что въ этихъ легендахъ ‘проявился оптимизмъ народной фантази, которая не можетъ примириться съ мыслью о преждевременной кончин героя’ {А. Кирпичниковъ. ‘Очерки по миологи XIX вка’. ‘Этнограф. Обозр.’, 1894 г., No 4.}. Намъ, напротивъ, кажется, что въ большей части легендъ этого рода высказывается не оптимизмъ, а пессимизмъ народа, его крайне подозрительное отношене къ лицамъ, окружающимъ популярнаго героя, которыхъ онъ подозрваетъ постоянно въ стремлени ‘истребить’ этого героя (царя или генерала). Подозрительность народа по отношеню къ представителямъ высшихъ сословй настолько сильна, что отъ нея не избавлены даже популярные генералы. Идеализаця этихъ героевъ нисколько не мшаетъ тому же народу обвинять ихъ въ самомъ тяжкомъ изъ преступленй: въ предательств.

Извстный собиратель народныхъ историческихъ псенъ, П. В. Киревскй, говоритъ, что обвинене полководцевъ со стороны народа въ измн ‘у насъ премъ самый обычный: народъ нашъ вообще, а за нимъ и солдатъ {Не обратно ли?}, не имя возможности проникать въ истинныя причины неудачъ (гд такую роль играетъ особенно наше неумнье и невжество), привыкъ все взваливать на извстную ‘измну’, которая сдлалась не только житейскимъ, но даже и техническимъ словомъ’. Эта измна непремнно олицетворяется то въ одномъ лиц, то въ другомъ {‘Псни’, вып. IX. стр. 109.}.

Обвинене въ измн высказывается, и въ очень рзкой форм, противъ Потемкина. Въ народной псн по поводу битвы при Гроссъ-Егерсдорф описывается, какъ

Лопухинъ лежитъ убитъ,

Таки рчи говоритъ:

Убитый, онъ ‘проситъ листъ бумаги и чернила съ перомъ’, чтобы написать государын самой,

Что Потемкинъ-генералъ ¹)

Въ своемъ полку не бывалъ

Всее силу растерялъ.

Кое пропилъ, промоталъ,

Кое въ карты проигралъ.

¹) По другой верси: ‘Веръ-Потемкинъ-генералъ’.

По другому варанту, Лопухинъ доноситъ не на Потемкина, а на Румянцева. Третй варантъ обходится безъ Лопухина, и обвинене бросается Абросиму-генералу (Апраксину). Еще по одной верси не Лопухинъ доносить на другихъ, а кто-то на вето доноситъ. До начала битвы, Лопухинъ куритъ трубку и успокаиваетъ армю, что у насъ

Свинца порожу довольно,

Сила во пол стоитъ.

А посл битвы оказались убитыми нсколько полковниковъ, нсколько генераловъ, а ‘мелкой солдатской силы’ — безъ счета:

Которые на гор,

По колнъ стоятъ въ руд,

Которы подъ горой,

Тхъ завышало землей.

Одинъ только лежитъ,

Таку рчь говоритъ:

Вы подайте-ко, ребятушки,

Чернилицу съ перомъ.

Листъ бумаги со гербомъ,

Напишу я таку просьбу

Государю самому

Императору-царю.

Еще нашъ-отъ генералъ

Много силы издержалъ

Ужъ онъ пронялъ, промоталъ,

Досталь въ карты проигралъ,

Имъ удары раздавалъ ¹).

¹) Якушинъ. Тамъ же, No 16.

Въ другой псн, въ которой говорится о начальник, который ‘какъ пень стоитъ, ничего не говорить, насъ въ строй не становитъ’, высказывается противъ какого-то безымяннаго генерала {Киревскй полагаетъ, что подъ этимъ безымяннымъ генераломъ подразумвался Петръ III. } такого рода подозрне:

Намъ сказалъ тута одинъ,

Что генералъ нашъ господинъ.

Онъ столуетъ ли, пируетъ

Со прусскимъ королемъ,

Продаетъ-пропиваетъ

Онъ всю армю ему (стр. 106—7).

Еще въ одной псн народная муза устами Голицына обращается къ генералу такъ:

У жъ ты, с… с… каналья, ты Прозоровъ-генералъ!

То не ваше, то пропало — государево:

Золотой казны затратилъ, да, и смты нтъ (109).

Въ псн ‘Донцы при Екатерин’ говорится:

‘Каменцовъ (Каменецкй) сынъ всю ночь не спалъ,

Онъ съ москалями проигралъ

Не въ шашечки, не въ бирюлечки, а въ карточки:

Проигралъ онъ славный Тихй Донъ (261).

Подобныя обвиненя и подозрня высказывались и по адресу Кутузова и другихъ генераловъ 12-го года, циркулировали въ народ и во время крымской кампани. П. Якушкинъ, бесдуя съ солдатомъ, участникомъ севастопольской обороны, допытывался у него, почему ихъ сила взяла?’ Солдатъ сперва отвчалъ загадочно: ‘знамо отчего’, а затмъ открыто заявилъ:

— Измна!.. Вотъ отчего!

— Какая же измна?..

— Ну, самъ разсуди, какъ не измна? Сколько ни было подъ Севастополемъ нашей силы, всю собрали и пустили на него. Хорошо. Бросились мы на него, взяли одинъ порядокъ, взяли другой, кинулись на третй, а взяли бы третй — лоскъ ему, совсмъ лоскъ, какъ есть!.. А тутъ тру-ту-гу! Тру-ту-ту!

— Это что?

— А это въ трубу заиграли… отступай, значитъ, назадъ!.. Ну, нтъ, думаемъ, ребята, постоимъ! Ступай впередъ!.. А нашъ дружинный кричитъ: ‘Назадъ, ребята, назадъ, худо будетъ!’. Знамо дло, думаемъ, худо будетъ, коли начальникъ за измну взялся!.. Глядимъ назадъ, а наши-то вс назадъ побжали… Видимъ, однимъ намъ не справиться, ну, и мы за ними бжать! А онъ-то, какъ сталъ въ насъ палить, палить въ насъ!.. И сколько тутъ кровопролитя было, и Боже мой! А все измна.!..’ {П. Якушкинъ. ‘Изъ разсказовъ о крымской войн’, стр. 165.}.

Подобныя подозрня (высказывались и при русско-турецкой войн, повторялись они и при японской. (Вотъ что разсказываетъ г. Фаресовъ: ‘Близъ станци Чихачево, московско-виндавской желзной дороги, меня поразило старане мужиковъ объяснитъ себ наши морскя неудачи случайными причинами… Нашлись остроумцы, обвинявше въ нихъ даже бывшаго морского министра: ‘Дочку свою выдалъ за ‘апонца’ — съ грустью говорить о немъ высохшй старикъ. ‘Мы слыхали,— продолжалъ старикъ,— что онъ породнился съ ‘Апоней’ и сказалъ, что нашъ флотъ не силенъ’. Даже трагическая гибель Макарова на Петропавловск породила дикую легенду въ томъ же род. ‘А въ народ я слышалъ,— говорилъ одинъ крестьянинъ,— что Макаровъ очень хорошо знаетъ войну, и его переманили къ себ японцы’. {Фаресовъ. ‘Война и народъ’.}

Бываютъ, однако, и таке генералы, которые не только не пропиваютъ, не проматываютъ армю, но готовы скоре принять лютую казнь, чмъ измнить родин. Такихъ героевъ народная муза воспваетъ съ особенной любовью. ‘Прусскй король’ обращается къ плнному ‘россйскому графу Захаръ Григорьевичу Чернышеву’ къ предложенемъ перейти къ нему на службу.

Ужъ ты будешь ли по мн служить.

Коли будешь ты по мн служить,

Прикажу тебя поить-кормить,

Приварку дать двойно жалованье.

Закричалъ тутъ россйскй графъ,

Чернышевъ Захаръ Григорьевичъ:

‘Ахъ, ты, гой еси, прусскй король,

Королевское величество!

Кабы былъ я на своей вол,

Я бы радъ былъ теб служить,

На твоей бы буйной голов,

На твоей бы ше блыя ¹).

¹) Киревскй, вып. IX, стр. 127.

То же самое происходитъ съ Краснощековымъ, когда онъ попадаетъ въ плнъ къ хану крымскому. На предложене хана: ‘Послужи же намъ, Краснощековъ, врой-правдой’, онъ отвчаетъ:

Послужу я вамъ, друзья мои, саблей острою,

Что надъ вашими, надъ буйными ли головками.

Тогда татары, осердившись, стали ругаться надъ Краснощековымъ, стали ему ноги рзать.

Они равными муками его мучили,

А правды изъ него не вывдали,

Хоть съ него живого нижу содрали,

Но души изъ него не вынули (стр. 180).

Подобныя предложеня о переход на службу длаетъ и нашъ царь генераламъ непрятельской арми. Въ большинств случаевъ, т переходятъ къ намъ на службу. Но иногда непрятельскй генералъ остается вренъ своей родин. Посл турецкой войны солдаты разсказывали: ‘Нашъ царь ‘Остапу-паш’, ихъ главнокомандующему генералу, какъ забрали мы его подъ Плевною, саблю назадъ отдалъ и похвалилъ еще. Молодецъ, говоритъ, турка, хешъ ты и нехристь. Звалъ даже на россйскую службу, да не пошелъ.

— Не пошелъ?— дивились слушатели.

— Отказался.

— Почему бы, кажется, коли царь званъ?

— Холодно, говорить, у васъ…

— Холодно!.. Ха-ха-ха…

— Климату нашего не переноситъ {‘Въ глубин Росси’.}.

VI.

Представлене народа о войн, о ея причинахъ и окончательномъ исход, носятъ, въ большинств случаевъ, мистическй характеръ. Еще задолго до того, какъ цари ршаются воевать, война ‘возвщается’ различными ‘знаменями’, кометами, затменями, землетрясенемъ, моромъ и другими стихйными бдствями. Въ борьб армй принимаютъ участе сверхъестественныя силы, добрые и злые духи, оказывающе помощь воюющимъ сторонамъ. Если русскому христолюбивому воинству оказываетъ помощь Божественная сила, то супостату-нехристу помогаетъ ‘нечистая сила’. Въ народныхъ легендахъ и сказаняхъ, какъ и въ лтописяхъ, подчеркивается, что наканун ршительной битвы русское воинство проводило ночь въ пост и молитвахъ, въ то время, когда въ лагер супостата шла непрерывная гульба: пли, плясали, хвастали заране побдой и всячески угождали дьяволу. ‘Нечистая сила’ оказываетъ помощь непрятелю различными способами. Она нашептываетъ на ухо русскому царю дурные совты, напускаетъ страхъ на русскую армю. Полководецъ непрятельской арми, обладая тайной силой, уметъ обращаться въ птицу, стать невидимкой и т. п. Относительно Наполеона, I. Н. Толстой приводитъ слдующую легенду: ‘Сказываютъ, самаго-то Полона Платовъ два раза бралъ. Возьметъ, возьметъ: вотъ, на-те, въ рукахъ прикинется птицей, улетитъ, да и улетитъ. И убить тоже нтъ положенья’.

Всего чаще нечистая сила помогаетъ непрятелю при посредств женщины, двки-колдуньи, которая предводительствуетъ армей, облегчаетъ ей трудные переходы, спасаетъ отъ опасностей, научаетъ ‘хитростямъ’ и т. д.

Слды ‘двки’, помогающей вражьей сил, мы находимъ еще въ древнихъ былинахъ. Противъ Добрыни Никитича (а также князя Глба) выступаетъ ‘двка-Марника’ или ‘Маршика’, ‘зелейщица, кореньщица, отравщица, волшебница, лиха, зла, люта гроза, злая еретица’. Особенность Маринки состоитъ въ томъ, что она ‘хвалится-прихваляется’. Маринка состоитъ въ любовной связи съ злйшимъ врагомъ русской силы, Зминыщемъ Горынищемъ (Тугаринъ Змевичъ, Змя Притугальникъ) и ведетъ яростную борьбу противъ Добрыни (или Глба), котораго она пытается отравить, обращаетъ въ тура и т. п. Съ большимъ трудомъ удается богатырю побдить ее. {П. В. Киревскй. ‘Псни’, вып. II, стр. 42 и сл.}.

Подобную же ‘двку’ встрчаемъ мы и въ народныхъ заговорахъ отъ пуль, всякаго орудя и проч. И здсь главная особенность ея заключается въ томъ, что она ‘похваляется’.

Одинъ изъ заговоровъ противъ пуль и всякаго орудя начинается словами:

‘Въ высокомъ терему, въ понизовскомъ, за ркою Волгою, стоитъ красная двица, стоитъ, покрашается, добрымъ людямъ похваляется, ратнымъ дламъ красуется. Во правой рук держитъ пули свинцовыя, во лвой мдныя, а въ ногахъ каменныя. ‘Ты красна двица, отбери ружья: турецкя, татарскя,— нмецкя, черкасскя, русскя (!), мордовскя, всякихъ языковъ и супостатовъ, заколоти ты своею невидимою силою ружья вражьи’.

Въ другомъ заговор фигурируетъ вдьма.

‘Во лсу стоячемъ, во сыромъ бору, стоитъ избушка, ни шитая, ни ((рытая, а въ избушк живетъ злая вдьма кевская. Пойду-ли я во лсъ стоячй, во боръ дремучй, взойду-ли въ избушк къ злой вдьм кевской. Ты, злая вдьма кевская, вели своему ворону слетати подъ море хвалынское, въ мдный домъ, заклевати змя огненнаго, достать семипудовый ключъ. Заупрямилась, закорячилась злая вдьма кевская о своемъ ворон. Не моей старости бродить до моря Окяна, до острова до Буяна, до чернаго ворона. Прикажи ты моимъ словомъ заповднымъ достать ворону тотъ семипудовый ключъ. Разбилъ воронъ мдный домъ, заклевалъ змя огненнаго, досталъ семипудовый ключъ’ и т. д.

Въ третьемъ заговор фигурируетъ опять двица, уже не изъ стана ‘вражьей силы’, но имющая такое же вляне на исходъ войны.

‘ду на гору высокую, далекую, по облакамъ, по водамъ, а на гор высокой стоитъ теремъ боярскй, а во’ терем боярскомъ сидитъ зазноба, красная двица. Ты, двица, зазноба молодеческая, ду за тебя во рать на супостатовъ моихъ, враговъ-злодевъ. Вынь, ты, двица, отеческй мечъ-кладенецъ, достань ты, двица, панцырь ддовскй, отомкни ты, двица, шлемъ богатырскй, отопри ты, двица, коня-ворона… Выдь ты, двица, во чисто-поле, а въ чистомъ пол стоить рать могучая, а въ рати оружй нтъ смты. Закрой ты, двица, меня своей фатой отъ’… Дале идетъ перечислене всевозможныхъ орудй. И кончается заговоръ общанемъ: ‘А буде я ворочусь по-живу и поздорову, ино буду, красна-двица, тобою похваляться, своею молодеческою поступью выказыватися. Твоя фата крпка, какъ камень горючь Алатырь’. {И. Сахаровъ. ‘Сказаня русскаго и рода’, ч. I, стр. 48—55.}

Эта же женщина, то въ вид колдуньи, то въ вид ‘двки’ распутницы или еретицы, фигурируетъ въ легендахъ и о современныхъ войнахъ.

По поводу первой неудачной осады Нарвы Петромъ Первымъ въ 1700 г., въ народ сложилась легенда, что ‘на вершин Германовой башни жила колдунья, которая волшебными чарами длала безвредными ядра и бомбы, летвшя въ осажденный городъ, я лишь по прошестви нсколькихъ лтъ, когда одинъ русскй солдатъ зарядилъ ружье пуговицей и застрлилъ вдьму, при чемъ и самъ долженъ былъ погибнуть, Петръ Великй сталъ одерживать верхъ надъ шведами’ {А. В. Петровъ. ‘Нарвская старина’, ‘Историч. Встн.’ 1904, No 8.}.

Въ 12-мъ году, въ арми Наполеона, у котораго было ‘войсковъ на сто верстъ’, находилась колдунья-волшебница:

Впереди идетъ колдунья-волшебница,

Паскудная-двка Маринка,

Злая еретица-безбожница.

Вку перейти — плюнетъ

Маринка поганая,

Пересонетъ рка бастрая.

Гору перелзть — махнетъ

Маринка ручищемъ —

Отъ горы нтъ званя.

Маринка хвасталась своею силою, измывалась надъ русскими:

Побили разъ и еще побьемъ:

Возьмемъ себ Москву блокаменную,

Перейдемъ въ нее на жительство,

Изничтожитъ церкви Божя.

Когда Наполеонъ уходить изъ Росси, онъ ругаетъ двку Маринку:

На тебя я, Маринку, надялся,

На твое на волшебство-гадане,

На твою ли силу бсовскую.

А теперь, вижу, силы той нтъ въ теб…

Выползаетъ Маринка паскудница,

Свой гадючй хвостъ поднимаетъ,

Дрожитъ, какъ осиновъ листъ:

Напрасно мы храмы Божи безчестили! ¹).

¹) ‘Сказитель-гусляръ’.

Нчто въ род такой же Маринки-волшебницы создала народная фантазя и при русско-японской войн. ‘Солдаты разсказывали: ‘У нихъ (т. е. японцевъ) особая японка есть, безглазая. Пустое мсто у носу. Они ее на красномъ ковр носятъ. Въ большомъ почет она у нихъ. Эта японка именно все видитъ. Разсказываетъ, по какимъ мстамъ мы идемъ, сколько насъ, какя орудя на платформахъ веземъ, довольно-ли съ нами снаряду.

— Какъ же, когда она безъ глазъ?

— Такой въ ней секретъ. Ей все открыто. Куда ее повернутъ — она ту сторону, словно книжку, читаетъ. И на корабляхъ ихнихъ тоже такя японки подъ образами сидятъ и говорятъ, корда нападать на наши суда, и когда уходить отъ нихъ. Прежде у этихъ бабъ такя круглыя зеркала, были. Куда махнетъ, тамъ сейчасъ народъ помираетъ {Во время русско-турецкой войны говорили, что турки напускали на русскую армю ‘сухого тумана’, отъ котораго русске солдаты слпли.}. Только какъ они воевали съ китайцами, вс эти зеркала побили, а новыхъ сдлать не умютъ. А то бы съ ними не сладить {В. И. Немировичъ-Данченко.}’.

VII.

Представленя народа о премахъ и тактик военнаго дла — самыя примитивныя. Народъ, конечно, знаетъ, что на войн ‘бой’ происходить при помощи оружя, что тамъ стрляютъ изъ ружей и пушекъ, идутъ на штыки, подводятъ мины. И, тмъ не мене, при разсужденяхъ о войн ему трудно отршиться отъ стариннаго представленя о ‘битв’, какъ о единоборств. Во время русско-турецкой войны крестьяне,— по словамъ Энгельгардта,— оцнивали событя войны, примняя жъ нимъ термины единоборства. ‘Чья пошибка возьметъ?’. ‘Нашего царя неустойка’,— говорили они. Во время японской войны создалась легенда, что у японцевъ ‘проявился исполинъ, который хочетъ сразиться съ нашимъ воякой’.

‘Любопытно и достойно вниманя,— пишетъ г. Соколовъ {‘Въ глуб. Росси’.},— что какъ меня подростка, такъ и крестьянъ, въ войн интересовала боле всего не та или иная одержанная нашими войсками побда, а отдльные эпизоды войны, молодецкя схватки ‘вашихъ’ съ турками ‘одинъ на одинъ’, или еще лучше, когда одинъ нашъ солдатъ справлялся съ дюжиною турокъ, угощая ихъ прикладомъ ружья. Такому геройству, дйствительно, дивился народъ. Именно за эту удаль народъ и полюбилъ ‘благо генерала’ Скобелева, неизмнно гнавшаго турку, топча его всми четырьмя ногами своего благо коня и грозно потрясавшаго своей золотой саблей’, которой, по народному голосу, царь наградилъ его за храбрость’.

Народная масса, конечно, сознаетъ, что для веденя войны недостаточно одной силы, удали и даже ‘золотой сабли’, что для этого требуется еще извстная тактика. Но тактику войны масса понимаетъ въ вид ‘военной хитрости’. Существуетъ нсколько классическихъ ‘хитростей’, излюбленныхъ народнымъ творчествомъ. Одна изъ нихъ состоитъ въ томъ, что набиваютъ мшки съ соломой, надваютъ на нихъ солдатскя кепи и выставляютъ впередъ подъ выстрлы непрятеля. А когда послднй выпускаетъ вс свои заряды, тогда прятавшеся за чучелами солдаты выскакиваютъ и нападаютъ на него {Обработано Пушкинымъ въ стих. ‘Бонапартъ и черногорцы’.}.

Еще чаще говорится въ легендахъ о ‘хитрости’ соглядатайства. Популярный генералъ, дли, вообще, военный герой, переодвшись, забирается во вражй станъ, встрчается и разговариваетъ съ самимъ вождемъ непрятельской арми, разузнаетъ вс его тайны, сколько у него солдатъ и припасовъ, а главное, ‘чмъ онъ силенъ’ — и уходитъ неузнаннымъ паи передъ уходомъ открываетъ, кто онъ, и ухитряется ловко ускакать отъ непрятеля. Посл этого побда уже вполн обезпечена.

Вотъ что пишетъ по поводу этой ‘хитрости’ П. В. Киревскй,— ‘Образъ героя, переодтаго именно купцамъ, какъ въ этомъ вид является онъ ко врагу и врага обманываетъ, а посл одолваетъ, крайне древенъ въ нашемъ пснетворчеств… Въ эпос Владимировомъ это начинается тотчасъ же съ Илья Муромца: какъ посредникомъ Владимира и царя восточнаго является онъ, переодтый поваромъ, въ саж ‘черный’, ругаетъ врага, завязываетъ битву, побиваетъ непрятелей. По прочимъ былинамъ и въ Новгород повторяется это на тотъ или другой ладъ. Въ Московскомъ перод крпнетъ это въ образахъ еще боле опредленныхъ, хотя все на одинъ же ладъ, и сосредоточивается около крупнйшихъ историческихъ лицъ или событй. Въ семъ самомъ вид отправляется Скопинъ брать Азовъ, Одоевскй — брать Астрахань, при Петр — Иванъ Заморянинъ, проче Донцы и самъ Петръ въ образ ‘богатаго гостя’ — брать Азовъ, посл Азова Петръ такъ же точно является въ Стокгольмъ, какъ ‘купчинушка по городу гуляетъ’ и едва успваетъ ‘спастись оттуда’.

Легенды этого же характера переносятся затмъ на популярныхъ генераловъ — Краснощекова, Платова и другихъ.

Такая же легенда существуетъ и относительно взятя Петромъ Нарвы. ‘Желая осмотрть городъ. Петръ переодлся въ шведское платье и проникъ, въ Нарву. Здсь пребыване его было открыто, не знали только, гд именно онъ скрывался. Комендантъ распорядился, чтобы ко всмъ воротамъ города были поставлены часовые. Петръ въ это время жилъ въ дом преданнаго ему нарвскаго жителя Гетте, который для опасеня своего высокаго гостя придумалъ слдующую хитрость. Рано утромъ, по его приказаню, была приготовлена большая телга. Царь легъ на ея дно, сверху были наложены доски, на которыя навалена груда мусора. Въ такомъ вид, возъ былъ пропущенъ часовыми на мсто свалки, а оттуда Петръ, перехавши Нарову явился въ свой лагерь’ {‘Нарвск. Старина’ (цитиров. выше).}.

Проникновене Краснощокова къ ‘Пруцкому королю’ описывается въ народной псн въ слдующемъ вид:

Краснищекова-ть король (!)

Къ Прусу въ гости зазжалъ:

Онъ безъ спросу, безъ докладу

Во палатушки бжалъ.

Пруцкой король не узнавалъ.

На рзвы ноги вставалъ,

На рзвы ноли вставалъ,

Рюмку (водки наливалъ,

Купчиною называлъ:

‘Ахъ, ты, выкушай, купчинушко,

‘Купеческй сынокъ!

‘Какъ у васъ ли я во Росси,—

‘Во Россйской во земл,

‘Во Россйской во земл

‘Генераловъ знаю всхъ:

‘Одного только не знаю —

‘Краснощекаго короля.

‘Много бы, много бы казны далъ —

‘Краснощекова опозналъ!’

Краснощекова-тъ король

Таки рчи говоритъ:

— На что казны давать,

Можно такъ его признать:

Кудерюшки на немъ,—

Какъ на батюшк на родномъ,

Черна шляпонька на немъ,

Какъ на братц на моемъ.—

Выходилъ же Краснощекой

На высокъ красенъ крылецъ,

Закричалъ онъ — засвисталъ

Обоимъ громкимъ голосомъ:

— Ахъ, вы гой еси, ребята,

Мои врные слуги!

Вы падайте поскоре

Мого добраго коня

Ко высокому крыльцу —

Ко высокому крыльцу,—

Ко точеному столбу!—

На коня онъ сталъ садиться.

Что ясенъ соколъ взлетлъ,

Со двора онъ сталъ съзжать,—

Надсмхаться надъ нимъ сталъ:

— Ты ворона, ты ворона,—

Подгущенный грачъ!

Не умла ты, ворона,

Яснаго сокола пинать,

Во когтяхъ крпко держать!

По другой верси, Краснощековъ ‘назжаетъ въ гости’ къ Шведу и этотъ удалой подвигъ приписывается Платову.

Относительно Платова мн привелось слышать ту же легенду въ слдующей верси:

‘Сказано: ‘Казакъ Платовъ согршатъ, усы, бороду побрилъ’. А за Платовымъ тутъ никакого грха не было, онъ зналъ что длалъ. Усы и бороду побрилъ онъ, чтобъ его не узналъ французъ. Одлся онъ купцомъ и похалъ къ самому Наполеону и сталъ это спрашивать, не надо ли ему разнаго припасу, ну тамъ хлба, овса, пороху. Французъ тутъ обрадовался и говоритъ: хлба доставь мн столько-то, овса столько-то, пороху столько-то. Вотъ Платовъ и узналъ, сколько у него припасовъ. Потомъ онъ вывдалъ, ‘чмъ французъ воинъ’. А французъ его спрашиваетъ: ‘А какой, говоритъ, такой Платовъ у васъ есть? Всхъ, говоритъ, генераловъ знаю, одного Платова не видалъ’. А Платовъ говоритъ: ‘Погляди на меня — онъ какъ есть я, все единственно’. А французъ все не понимаетъ. Да тутъ зашла дочка француза и говоритъ Платову: ‘Карточку вашу покажить!’ Ну, Платовъ туда-сюда, да ужъ не вывернуться. Выбжалъ, слъ на коня и крикнулъ: ‘Эхъ ворона, ворона! Ясна-сокола не могъ поймать, казака Платова не могъ опознать!’ И ускакалъ!’ {Записано въ 1889 г. въ сел Краснополь, Славяносербскаго узда, Екатеринославской губерни.}.

Въ народ существуетъ ясное сознане, что война иметъ свои законы. Войну нельзя начинать безъ предупрежденя, нельзя обижать мирное населене, нельзя ни убивать, ни мучить плнныхъ.

В. И. Немировичъ-Данченко приводитъ слдующую характерную сценку. ‘По обстрливаемой дорог шелъ конюхъ. Турки стали по немъ дуть чуть но залпами. Вс остальные перебирались согнувшись, конюхъ остановимся во весь ростъ противъ непрятельскихъ позицй.— Ишь, дураки!— вдругъ начинаетъ усовщевать ихъ, хотя, разумется, не могли его слышать.— И чего вы стрляете, я вдь только што конюхъ, мн и ружья не полагается, сволочь!— И плюнувъ, онъ отправился дальше’ {‘Годъ войны’ T. I стр. 79.}.

Особенно сильно было возмущене народа противъ турокъ за зврское обращене съ плнными.

— Къ нимъ, если нашъ брать попадается, они съ нево съ живого кожу, сдирали, а потомъ пятки поджаривали на огн,— говорилъ мн одинъ солдатъ.— Мучили, издвку длали. А когда они къ нашъ попадались, мы съ-ними хорошо обходились.

— Нашимъ не приказано ихъ мучить,— вставилъ другой.

— А имъ разв приказало? Имъ тоже не -приказано, а мучаютъ…

— Нашимъ строже приказано. Притомъ же они махмудане…

— Нтъ!— отозвался авторитетно третй.— На ‘конгрест’ всмъ одинъ приказъ: не мучить плнныхъ, а они, проклятые, не слушаются!

— Такъ мы же на то православные!— стоялъ на своемъ первый.— Намъ и по закону нельзя мучительства длать. А имъ можно.

Существуетъ еще въ народ поврье, что нельзя ничего брать съ убитаго непрятеля. По этому поводу одинъ солдатъ разсказалъ мн слдующее:

— Со мной разъ что было. Иду степью. Посл сраженья было. Вдругъ вижу на бугр солдатъ нашей роты стоитъ, землякъ, Шкуркой звали. Кричитъ мн: ‘Яковъ! Яковъ!’ Подхожу. ‘Что такое?’ А онъ мн показываетъ: ‘смотри’. Смотрю — лежитъ турецкй офицеръ, на груди рана, а еще живъ, глаза открываетъ и закрываетъ. А кровь изъ раны: капъ, капъ капъ! ‘Чего же, говорю смотрть?’ А Шкурка показываетъ: ‘Смотри, часы’. Вижу — цпочка золотая, толстая, а изъ кармана часы тоже золотые высунулись. Хотлъ я взять, а Шкурка говоритъ: ‘Не надо, говоритъ, грхъ’. Тутъ еще солдатикъ подошелъ, тоже свой. ‘Чего, братцы, стоите?’ Мы ему сказали. Посмотрлъ, разсмялся. Прямо прикладомъ турка по голов — бацъ! Тотъ ногой только дрыгнулъ, и духъ вонъ. Солдатикъ снялъ часы, цпочку, въ карман нашелъ еще поясъ съ деньгами, 18 золотыхъ. ‘Ну, этимъ, братцы, подлимся’, говоритъ. Я хотлъ взять, а Шкурка мн опять: ‘Не бери. Это не деньги, а черви, съдятъ тебя’. Я не взялъ. Только отошелъ — татахъ!! Обернулся — солдатикъ, что часы взялъ, лежитъ убитый. За кустомъ турокъ сидлъ и выстрлилъ. Шкурка бросился и этого турка убилъ.

VIII.

При первыхъ слухахъ о войн, и въ особенности при начал военныхъ дйствй, народъ начинаетъ тревожно доискиваться, причинъ, вызвавшихъ войну.

Обыкновенно, народная мысль прежде всего останавливается на мотивахъ правового характера: Блый Царь былъ вынужденъ начать войну противъ другой державы {Существуетъ очень распространенная легенда, что Блый Царь не иметъ права объявлять войну первымъ. Это мотивируется тмъ, что еслибъ царь имлъ это право, онъ быстро завоевалъ бы весь мръ.}, потому что она перестала подчиняться какимъ-то законамъ, короче — ‘взбунтовалась’, и ее необходимо усмирить, ‘замирить’. Эти мотивы юридическаго характера обыкновенно облечены въ крайне смутную, неопредленную форму. Въ чемъ заключаются беззаконные поступки взбунтовавшейся державы — на этомъ легенда совершенно не останавливается.

Въ гораздо боле опредленной форм представляются народной масс мотивы религознаго характера. Царь выступилъ войной противъ нехристей, которые собираются унизить или даже уничтожить православную вру. Легенды такого рода создавались почти при всхъ войнахъ минувшаго столтя. Война 12-го года объяснялась тмъ, что нечестивый царь Аполонъ выступилъ противъ ‘Александра царя православнаго’ и хотлъ

‘Изничтожить церкви Божи,

А крещеный народъ избить-перебить,

А которые живы останутся,

Совратитъ ихъ въ идольство’ ¹).

¹) Сказитель-гусляръ.

Этими же мотивами объяснялась и Крымская кампаня, которая началась изъ-за того, что ‘императоръ Николай I истребовалъ ключи отъ Ерусалима, ключей-то ему черномордые дураки и не отдали, такъ онъ тогда и зачалъ ихъ, подлецовъ, лупить по башк’ {Гл. Успенскй, ‘Перестала!’.}.

По поводу войны въ Серби въ народ говорили:— ‘Градъ Кистянкина, Софю Премудрую, вишь ты, турка забрать ладитъ. Ишь, нехристь!.. Христанскую вру подъ мечеть подвести норовитъ. Крестъ луной прикрыть, значитъ, желательно. Вотъ что!..’ {‘Въ глуб. Росси’.}.

Еще больше легендъ этого характера было по поводу русско-турецкой войны.

Наконецъ, и русско-японская война не обошлась безъ аналогичныхъ объясненй. Ходила легенда, что японскй царь послалъ нашему насмшливое письмо, въ которомъ просилъ извстить его, сколько въ Росси церквей. Ему-де надо это знать потому, что онъ собирается, по завоевани Росси, обратить вс православныя церкви въ конюшни. На это царь отвтилъ японцу, что тому нечего безпокоиться, въ Росси много конюшенъ, и ихъ хватить не только для японскихъ лошадей, но и для всей японской арми, которую русскй царь заберетъ въ плнъ.

Рядомъ съ мотивами религозными народная масса ищетъ для войны и экономическе, при чемъ вс они сводятся къ одному только земельному вопросу. Война, конечно, большое зло, противное Богу, по что же длать, если друге народы захватили всю землю, держать ее безъ пользы, а русскому человку край пришелъ, податься некуда? Волей-неволей приходится воевать. На воину смотрятъ какъ на ‘равнене’ или ‘черный передлъ’ международнаго характера.

Любопытна слдующая легенда: ‘Когда Богъ давалъ землю, китаецъ пришелъ раньше всхъ и получилъ больше всхъ земли. Нашъ русскй пришелъ поздне всхъ, ему и меньше досталось. Тогда Богъ сказалъ ему, чтобы онъ отбивалъ землю у другихъ, поэтому мы теперь воюемъ завсегда со всми народами’ {‘Что чит. нар.’, т. II, стр. 804.}.

Русско-турецкую войну крестьяне во многихъ мстахъ понимали, какъ борьбу за землю. ‘Причины войны — пишешь г. Соколовъ — придумывались, одна другой фантастичне, нелпе, но наибольшй успхъ имла одна, пущенная какимъ-то догадливымъ прохожимъ. ‘Вшнь ты, разсказывали мужики, въ Рассе земли стало въ умаленьи, народу больно умножилось, такъ царь-батюшка хочетъ турецкую землю отъ англичанъ отобрать и подлить мужичкамъ.

— А что земля-то хорошая ли?— любопытствовали наиболе завидующе — стоитъ ли кровь лить?

— Земля, одно слово: турецкая!,

— Оно, знамо, турецкая земля сдобная, низовая, можно сказать… табакъ и всякую прочую фрукту производитъ,— рапортовалъ бывалый человкъ.

— Господи Боже, нехристь, а экую землю занимаетъ!.. Фрукта всякая’…

Но возвращени солдатъ съ войны ‘крестьяне начали настойчиво пытать героевъ: зачмъ они ходили подъ турку, что тамъ видли и чего теперь мужичкамъ ожидать слдоваетъ’, и главное: ‘будетъ ли надлене землей?’ — ‘Слышь, землей Рассею надлять станутъ, такъ отъ братушекъ отберутъ али только отъ турка?’

Солдатъ на это отвчаетъ сомннемъ, чтобы у братушекъ землю, отбирали, и прибавляетъ:

— А турецкая земля намъ ни къ чему. Да и далеко больно.

— Далеко?

— Страсть Господня. Думали, и конца тутъ не будетъ. Да и турк жить надо, братцы.

— Али не всхъ перебили?

— Куда-те всхъ! Ихъ, братъ, видимо-невидимо {‘Въ глуб. Росси’.}.

Такое же отношене крестьянства къ русско-турецкой войн отмчаетъ и А. Энгельгардтъ.

‘Когда получилось извсте о мир, первый вопросъ крестьянъ былъ:

— А Костониль (взяли наши?

— Нтъ.

Недоумне на лиц.

— А много наши турецкой земли забрали?

— Много.

— Третью часть забрали?

— Больше.— Ну, слава, теб Господи!’

И сейчасъ же ‘разнесся слухъ, что безземельныхъ будутъ на турецкую землю переселять’ {‘Изъ деревни’, стр. 312.}.

Представленя народа о войн, какъ о средств ‘международнаго равненя’ не только земли, но и вообще мровыхъ богатствъ, ярко выступаютъ въ одной, приводимой Гл. Ив. Успенскимъ, народной легенд, въ которой высказывается, хотя и смутно, глубокое сознане народной массы, что другя державы успли захватить, и присвоить себ большую частъ земныхъ благъ, мрового богатства, а Росся осталась ни при чемъ, бдная и обиженная.

Солдатъ философствуетъ о войн (русско-турецкой).

‘— Нтъ, братъ, теперь извини. Былъ у него хвостъ котъ какой, пуще павлиньяго. Ну, будетъ! Довольно! Погуляй-ка такъ, порядочно мы ему хвостъ-то отхватили…

— Пей хвостъ?

— Чей! Всхъ вообще ихнихъ народовъ… Иностранныхъ подлецовъ… Теперь-хочъ и много крови пролито, а золотыя мста взяли… Да-а! По газетамъ пишутъ, сказываютъ, ужъ бо-альшой раскопъ идетъ въ Араратской гор… Первобытнаго быка отыскали… Самое то мсто нашли, куда онъ въ допотопныя времена воткнулся!.. Первобытныхъ вковъ быкъ!.. Вотъ что!..

— Это чтожъ такое?— очевидно съ явнымъ замиранемъ сердца, почти шепотомъ спросилъ одинъ изъ слушателей.

— А то, что это самое и есть корень золотымъ мстамъ во всемъ свт… А они (такъ и такъ) туда-то насъ и не пущали… Ты теперича пойди съ нашей рублевкой въ ихнюю землю, онъ теб рубля не дастъ ни во вки-вковъ… У нихъ все, братецъ ты мой, золото да серебро, а бумажекъ и въ завод нтъ… потому завладли коренными мстами: все золото себ и забрали, а насъ не допускаютъ. Ну, только теперь — шалишь!.. Онъ насъ въ Севастопольскую кампаню изъ-за чего мутилъ? Все изъ-за этого, изъ-за самаго, не пускалъ къ кореннымъ мстамъ. Нашъ царь объявилъ войну,— небось, онъ не пошелъ на Питеръ-то… Ему бы путь, какъ по маслу-то въ Россю вломиться… Флотъ у него есть, матросовъ пятнадцать миллоновъ,— отчего онъ, нмецкая шельма, сюда не шелъ?.. Ты думаешь, спроста? Не зналъ? Нтъ, онъ тонко понимаетъ! Онъ взялъ, да объявился — эво гд, въ Севастопол! Ползъ на Россю изъ-подъ кручи! изъ-подъ горы!.. Почему?.. Боялся! Потому тамъ самыя и начинаются коренныя мста — вотъ онъ васъ и припретъ снизу, чтобы къ мстамъ-то этимъ не подпустить!.. Во!.. Охъ, братъ, гляди ему въ зубы-то… Онъ свое дло знаетъ тонко… А теперича мста-то наши! На-же вотъ съшь!.. ха-ха!..’ {‘Умерла за направлене’.}.

Народная масса ждетъ отъ войны ршеня самаго больнаго вопроса крестьянской жизни, земельнаго, не только въ томъ смысл, что народу будетъ раздана завоеванная земля. Гораздо чаще съ войной (макъ со всякимъ изъ ряду вонъ выходящимъ явленемъ политическаго характера) связывается чаяне земли въ томъ смысл, что она будетъ отобрана, у помщиковъ и отдана крестьянамъ. ‘До войны,— пишетъ Энгельгардтъ — слуховъ и толковъ (о земл) было меньше. Сильно толковать стали посл взятя Плевны, и какъ-то вдругъ сразу повсемстно: ‘кончится война, будетъ ревизя, и будутъ равнять землю’… Посл взятя Плевны о ‘милости’ всюду говорили открыто, и на сельскихъ сходахъ, и на свадьбахъ, и на общихъ работахъ’ {‘Изъ деревни’ стр. 353.}.

Обыкновенно, эти чаяня связываются съ царемъ. Посл войны должны быть перемны: царь наградитъ народъ за понесенные имъ труды землею. Однако эти чаяня связываются иногда и съ иноземцемъ. Ожидаются милости, какъ это ни странно, даже отъ -непрятеля. Во время войны 12-го года крестьяне ожидали, что Наполеонъ освободитъ ихъ отъ рабства. Въ 60-хъ годахъ въ народ ходили слухи, что вотъ ‘придетъ Галабурда (Гарибальди) и отберетъ землю у пановъ и отдаетъ мужикамъ’. Мн лично пришлось слышать отъ крестьянъ слдующую легенду. Однажды посл сходки староста, пожилой, умный крестьянинъ, вдругъ категорически заявляетъ: ‘Теперь землю безпремнно отберутъ у господъ’.

— Почему?— опросилъ я.

— Слыхалъ? Говорятъ, война будетъ.

— Ну?

— Ну, значитъ, какъ будетъ война, царь и дознается, что у мужиковъ земли нтъ.

— Какъ же онъ при войн дознается?

— Какъ? А очень просто. Воина, примрно, какъ бываетъ? Дерутся, а потомъ на время замирене длаютъ. Тогда наши солдатики съ ихними вмст сходятся, разговариваютъ. Ну, извстно,— наши солдатики ихнимъ и разскажутъ, все, какъ есть: притсненя въ земл, выгона нтъ, водопоя нтъ, помщики всю землю себ забрали. Ну, ладно. Ихнй солдатикъ запомнитъ, да и разскажетъ это своему офицеру, а офицеръ разскажетъ выщему начальству, а выщее начальство еще выщему, пока дойдетъ до ихняго царя. А какъ съдутся вмст вс цари, ихнй царь и скажетъ нашему: ‘А знаете, ваше императорское величество, что въ вашей земл длается? Мужики земли не имютъ, выгона нтъ, помщики притсняютъ. Вотъ царь и узнаетъ правду и дастъ землю’ {Записано въ 1888 г. въ деревн Павловк, Екатериносл. губ.}.

IX.

Если въ обычное мирное время творцы и руководители вншней и внутренней политики меньше всего считаются съ мннями и чаянями народа, меньше всего прислушиваются къ его голосу, то въ критическе моменты, при дипломатическихъ осложненяхъ, а, въ особенности, когда война уже объявлена, начинается погоня за ‘санкцей народа’. Извстная часть печати выступаетъ выразительницей ‘ноли народа’, начинаетъ говорить отъ имени ‘всего русскаго- народа’, заявляя, что онъ ‘глубоко возмущенъ’, ‘потрясенъ’, ‘не потерпитъ’, настойчиво ‘требуетъ войны’ и т. д.

Одновременно съ этимъ начинается усердное разжигане шовинистическихъ страстей. Въ сотняхъ и тысячахъ лубочныхъ книжекъ, картинокъ, каррикатуръ и псенъ распространяются самыя невроятныя свдня, какъ о непрятел, такъ и о ход войны съ нимъ. Непрятель рисуется непремнно грубымъ, дикимъ и безобразнымъ, дерзкимъ и трусливымъ. Въ противоположность ему русскй солдатъ всегда изображается сильнымъ, храбрымъ и побдоноснымъ.

Лубочная картинка является съ давнихъ поръ неизмнной спутницей войны. Во время русско-французской войны 1812-го года она уже играла значительную роль. Тогда лубочныя картинки были пущены въ ходъ Растопчинымъ подъ видомъ ‘афишъ’. Л. Н. Толстой описываетъ эти афиши ‘съ изображенемъ вверху питейнаго дома, цловальника и московскаго мщаннна Картушки, ‘который былъ въ ратникахъ и, выпивъ лишнй крючекъ на тычк, услыхалъ, будто Бонапартъ хочетъ идти на Москву, разсердился, разругалъ сквернымъ словомъ всхъ французовъ…’, говоря, что они ‘отъ капусты раздуются, отъ каши разлопаются, отъ щей задохнутся, что они вс карлики и что ихъ троихъ одна баба вилами закинетъ’ {‘Война и миръ’.’ Соч., T. VII, стр. 247.}.

Лубочная картинка, получивъ съ теченемъ времени боле широкое распространене, становилась все хуже, грубе и глупе по содержаню. Растопчинскя ‘афиши’ могутъ показаться идеальными въ сравнени съ современными, отвратителиньными по своей кровожадности и цинизму, лубочными картинками на военныя темы. Изслдовательница лубочной литературы, г-жа Некрасова, даетъ слдующее описане лубочныхъ изданй, выходившихъ во время русско-турецкой войны. Одна изъ нихъ: ‘Наши жернова все смелютъ’, ‘иметъ на обложк яркую картинку, гд изображенъ очень большого размра русскй мужикъ-работникъ, онъ въ красной рубах, съ ремешкомъ на голов и въ бломъ фартук. Въ рукахъ держитъ мельницу. Три дюжихъ турка всыпаютъ въ мельницу свои турецке полки вмст съ всевозможнымъ оружемъ. Вся эта масса подъ рукой русскаго мужика обращается въ кровавую муку. Для поясненя картинки приложено стихотворене: ‘Что молоть-то? подавай! Да побольше подсыпай. Перемелемъ все въ муку, запоемъ: ку-ка-реку!..’ ‘Въ такомъ же дух и такого же характера были и другя изданя: ‘Посл ужина горчица’, ‘Пищатъ’, гд остроуме писателя доходило до зврскаго издвательства надъ врагомъ, а самое издвательство иллюстрировалось яркой картинкой. Изображена, напримръ, мускулистая, гигантскихъ размровъ рука, которая такъ сильно сдавила за талю маленькую жиденькую фигурку турецкаго султана, что съ него ручьями течетъ кровь. Подъ картинкой подписано: ‘Добыване морса по новому способу’ {‘Была ли у насъ газета для народа?’ (‘Русск. Мысль’. 1889, No 12).}.

Совершенно такого же характера и достоинства лубочныя картинки распространялись въ народ и во время русско-японской войны. Отличительныя ихъ черты: зубоскальство надъ желтолицымъ и малорослымъ ‘макакой’, бахвальство силой русскаго кулака, изображене блестящихъ побдъ, одержанныхъ русской армей и флотамъ надъ трусливымъ ‘япошкой’. Одинъ изъ изслдователей лубочной литературы, И. П. Блоконскй, даетъ слдующую характеристику лубочныхъ картинъ о русско-японской войн: ‘значительная часть ихъ написана на темы тхъ офицальныхъ донесенй, гд хоть вскользь упоминается объ удач или проявлени мужества со стороны русскихъ, при чемъ всякое ничтожное въ этомъ смысл сообщене утилизируется въ необычайно преувеличенномъ, вид… На мор вс корабли непрятеля взорваны и горятъ страшнымъ огнемъ, а въ морскихъ волнахъ плаваетъ несмтное количество японцевъ, на суш врагъ нашъ также изображается или въ вид погибшихъ, или гибнущихъ воиновъ, валяющихся на пол сраженя и падающихъ съ лошадей’ {‘Лубоч. литер. о японск.-русск. войн’ ‘Образоване’ 1904 г. NoNo 5 и 7.}.

Текстъ лубочной картинки прежде всего переполненъ руганью по адресу врага. Какими только эпитетами не награждаются японцы: ‘страшные уроды’, ‘косоглазые вояки’, ‘курносый дурачище’, ‘обезьяна’, ‘хвастунишка и слюнтяй’, и т. п. Японцы настолько безобразны, что лубочная муза имъ заявляетъ:

‘Стыдно съ вашей желтой рожей

И на свтъ казаться Божй.

Ну и сторона!’

‘Японске гусары’, у которыхъ ‘кони некормлены и стары’, увидвъ казаковъ, убгаютъ.

‘На героевъ желтыхъ и напали стражи,

Сабли ихъ упали, испугались сами.

Повернули коней къ казакамъ хвостами’.

Въ противоположность японцамъ, русскй солдатъ отличается невроятной храбростью, а въ особенности — силой. Онъ рисуется, не иначе, какъ богатыремъ:

‘Ходятъ воины на простор.

Разгулялись вдоль и вширь,

И сидитъ на бурномъ мор

Русскй сила-богатырь.

Чудо-шапка упираетъ

Чуть не прямо въ облака,

Плеть казацкую снимаетъ

Богатырская рука’.

Богатырская мощь русскаго солдата, по лубочной картинк, неразрывно связана съ плетью, нагайкой и кулакомъ. Въ картинк: ‘Боевая псенка донцовъ’ изображенъ громадный мужикъ съ зврскимъ выраженемъ лица… Этотъ мужикъ, подхвативъ японца, бьетъ это тройчатымъ кнутомъ, при чемъ у ногъ казака, вроятно, про запасъ, виднется еще пукъ розогъ’. А въ текст, между прочимъ, говорится:

‘А отъ насъ, братъ, будетъ порка

Съ плотью казака’.

Въ картинк ‘Къ войн Росси съ Японей’ изображено, какъ русскй матросъ, нарисованный на самомъ краю крейсера ‘Ретвизана’, достаетъ рукою японскаго адмирала ‘Того-Паша’ и наноситъ ему такой ударъ кулакомъ, что лицо адмирала превращается въ два пузыря, изъ носа льются потоки крови, изо рта вываливаются зубы. А въ текст объясняется:

‘Кулакъ вдругъ канонира

Залпилъ японцу въ рыло,

Зубы вышибъ изо рта!’

И дается еще общане:

‘Безъ кардита и лидита,

Мы свернемъ теб ланита

Мощью кулака!’

Въ картинк ‘Русскй гостинецъ’ опять центральное мсто занимаетъ богатырь, въ вид мужика съ нагайкой. Еще въ одной: ‘Добрый совтъ, пока не поздно’ авторъ говоритъ японцу:

‘О казацкой ты нагайк

Не забудешь самъ’.

‘Изъ приведенныхъ образчиковъ,— резюмируетъ Блоконскй,— видно, что наша лубочная литература въ настоящее время такъ же некультурна, какъ и въ предшествующую войну. Помимо безграмотности, въ ней не замчается ни юмора, ни остроумя, и вся она зиждется исключительно на восхвалени грубой физической силы, которая сама по себ является альфою и омегою земного счастья. Врагъ Росси смшонъ лишь потому, что онъ ‘малъ ростомъ’, что онъ не можетъ ‘разбить скулы’, ‘отдуть дубиною’, ‘выпороть’ и т. д. Умъ, знане, культура, правовое положене народа — все это пустяки, нужно лишь обладать необъятныхъ размровъ громадными кулаками, да дубинами’.

Вра въ мощь ‘кнута и дубины’ до того велика у лубочника, что онъ, совершенно не считаясь съ фактами, не ожидая событй, заране торжествуетъ побду надъ врагомъ, изображаетъ японскую армю уничтоженной, флотъ потопленнымъ. Въ то самое время, когда японцы потопили ‘Петропавловскъ’ и нсколько другихъ судовъ, лубочная картинка изображала японскй флотъ потопленнымъ, при чемъ лубочная муза обращалась къ микадо съ наставленемъ:

‘Теб съ нами драться трудно,

Что ни день, то гибнетъ судно —

Славныя дла!

Лзешь сдуру къ Портъ-Артуру.

Потрепали твою шкуру

Мы въ единый мигъ!’

Но лубочная картинка не довольствуется совтами. Она, какъ и ея предшественница во время русско-турецкой войны, старается будить кровожадные инстинкты. Въ картинк: ‘Какъ русскй матросъ отрубилъ японцу носъ’ изображено, какъ русскй матросъ держитъ въ одной рук окровавленную шашку и, подбоченясь другою рукою, ‘съ улыбкою смотритъ на упавшаго и задравшаго ноги японца, у котораго высокимъ фонтаномъ бьетъ кровь изъ дыры, образовавшейся на мст отрубленнаго носа’.

На картинк подъ названемъ: ‘Завтракъ казака’ изображено какое-то сказочное чудовище, съ желтою, въ вид помела, бородою… Чудовище это, стоя на берегу моря, схватило за шиворотъ маленькаго японца на противоположномъ берегу и, разинувъ пасть, собирается пожрать японца, у котораго выпало знамя. Подпись подъ картинкой такова:

‘Врешь японская натура,

Не вертись въ рукахъ.

Посмотрю, какъ ваша шкура

Рвется на зубахъ!!!…

Разъ пришелъ ко мн ты въ гости —

Милости прощу!

Я тобой совсмъ безъ злости

Малость закушу!’

Легко себ представить, какъ должны дйствовать на народную массу подобныя картинки, въ особенности, если принять во внимане, что народъ, глядя на картинки, часто вритъ, что на нихъ изображены реальныя событя, чуть ли не срисованныя съ натуры. Во время русско-турецкой войны — разсказываетъ Соколовъ — ‘лубочнымъ картинкамъ вс мы до такой степени врили, такъ въ точное изображене войны, что разыскивали среди сражающихся солдатъ своихъ односельчанъ и знакомыхъ и, къ общему восторгу, всегда находили кого-нибудь’.

Не уступаетъ лубочной картинк и лубочная книжка о войн. Такъ, напр., въ книжк: ‘Бомбардировка крпости Портъ-Артура’ разсказывается: ‘Голыми руками отбивались наши матросы (всего 26 чел.) отъ нападавшихъ (300 чел.), многе же японцы имли въ рукахъ палки и даже ножи. Матросы прямо хватали малорослыхъ противниковъ за. туловище, оборачивали вверхъ догами и головами утрамбовывали землю, броситъ одного и хватаетъ другого — благо тхъ много. И смшно, и жутко! А макаки, яростно наскакивая, оглашая воздухъ пронзительными криками, длая при этомъ страшныя ранги, дабы напугать врага… летли на землю одинъ за другимъ’ {Блоконскй, ‘Лубочная литература о японско-русской войн’.}.

Рядомъ съ лубочными картинками и книжками, направленными къ возбужденю въ народной масс шовинистическаго настроеня, должна быть поставлена искусственная солдатская псня. Единственное ея отличе заключается въ томъ, что въ ней отсутствуютъ каннибальске мотивы Во-всемъ остальномъ она не отличается отъ военно-лубочныхъ картинокъ: то же бахвальство кулакомъ, та же фальшивая приподнятость настроеня. Въ общемъ, такая псня, представляетъ собою оплошную фальсификацю солдатскихъ чувствъ, думъ и настроенй. П. В. Киревскй даетъ ей слдующую характеристику. ‘Литературныя измышленя псенъ сочиненныхъ ниже всякой критики и практическаго примненя: они навязывались насильно, волею и неволею, продолжая черезъ солдатъ давлене свое и на всю народную массу, они становились на ходули, преувеличивали, наивно и просто лгали, фальшивили дорогими чувствами, развивали напускной азартъ и непомрную самонадянность, они создавали привилегированную, невжественную, но вмст гордую и презрительную къ низшимъ братьямъ корпорацю, они развращали нравственно, они отрывали себя отъ народа, народъ отъ себя, роя въ промежутк бездну, на которую посл приходилось плакаться, они подрывали истинный, творческй и художественный вкусъ, ускоряя падше и безъ того клонившейся къ ослабленю народной псни’ {‘Псни’. Вып. IX, стр. 236—7.}.

Наиболе отличительная черта искусственной псни — это безграничное хвастовство своей удалью и безстрашемъ. Она то и дло выкликаетъ:

‘Храбры воины Россйски,

‘Нашей славы полонъ свтъ!

или:

‘Вдь мы турокъ не боимся

И татаръ мы не страшимся!’.

а то даже:

Грозной смерти не боимся,

Сами громъ несемъ въ рукахъ’.

Солдатская псня рисуетъ русскаго солдата залихватскимъ воякою, которому ни по чемъ вс невзгоды и лишеня солдатскаго житья. Пьяница и забяка, отъ постоянно веселъ, чувствуетъ себя счастливымъ въ обстановк казармы и рвется въ бой съ непрятелемъ.

‘Что подъ дождичкамъ трава.

То солдатска голова:

Весело цвтетъ, не вянетъ,

Службу царску бойко тянетъ.

Жизнь мужицкая прости!

Рады службу мы нести.

По призыву ль иль по вол

Умереть готовы въ пол…

Солдатъ

…’Ружье, патронникъ, лямку —

Какъ ребенокъ любитъ мамку’ ¹).

¹) А. И. Соболевскй, ‘Великорусскя народныя псни’, т. VI, No 152.

По другой верси къ этому прибавляется:

‘Жизнь солдатска намъ забава.

Польза, счастье тамъ и слава ¹).

¹) Киревскй, Вып. IX.

У солдата самыя интимныя, кровныя привязанности порваны. Забыты отецъ и мать, жена и дти. Вмсто нихъ явились другя, чисто солдатскя привязанности. У ‘солдатушекъ-ребятушекъ’ ‘дды — славныя побды’, ‘матки — блыя палатки’, ‘жены — ружья заряжены’, ‘тетки — дв косушки водки’, ‘сестры — штыки, сабли востры’, ‘дтки — пули мтки’, ‘хата — лагерь супостата’ {Соболевскй. Тамъ же, No 151.}.

Насколько эта лски по форм и языку доступны народу, можно судить по слдующимъ образцамъ:

‘Громъ побды раздавшйся,

Веселися, храбрый Россъ!’

Или:

‘Графъ Румянцевъ нашъ отецъ,

Мы оплетемъ ему внецъ,

Изъ своихъ, братцы, сердецъ…

А Потемкина прославимъ.

Вождемъ будетъ ему Марсъ,

Подъяремникомъ — Пегасъ! ‘

Очень одушевительно для солдатъ!’ — восклицаетъ по поводу этихъ виршей Киревскй.

XI.

Искусственная солдатская псня, такъ и военно-лубочная картинка, настолько грубо фальсифицируетъ чувства и настроеня народа и, въ частности, солдатъ, по отношеню къ войн, что это бросается въ глаза всякому, кто хоть мало-мальски знакомъ съ народомъ. Но особенно рзко выступаетъ на видъ вся тенденцозная фальшь этихъ псенъ и картинокъ, если -сопоставить съ ними произведеня истиннаго- народнаго творчества — рекрутскя, солдатскя и историческя псни, въ которыхъ такъ ярко и опредленно выступаетъ реальное отношене народа къ солдатчин и войн.

Русскй солдат прежде всего поразительно скроменъ по отношеню къ себ и къ своей роли въ войн. Онъ отличается, по выраженю Л. Н. Толстого, ‘молчаливымъ безсознательнымъ величемъ и твердостью духа, стыдливостью передъ собственнымъ достоинствомъ’ {‘Севастоп. разсказы’.}. Онъ не только не способенъ бахвалиться своей храбростью, безстрашемъ и побдами, мои вообще не любитъ говорить про свои подвиги. И если въ солдатской псн иногда и прорывается выражене: ‘споемъ псню про себя’, то за нимъ тотчасъ же слдуетъ характерная оговорка:

‘Мы не сами про себя,¹)

Про лютаго короля’.

¹) ‘Не за тмъ, чтобы объ себ толковать или жаловаться’ — поясняетъ Киревскй.

Или:

Мы не для ради себя

Для Прусскаго короля.

Или еще по одной верси:

‘Мы не сами про себя — мы про Волгушку’ ¹).

¹) А. И. Соболевскй, тамъ же, No 10.

Напрасно было бы искать въ настоящихъ солдатскихъ псняхъ восторженныхъ описанй блестящихъ парадовъ, героическихъ битвъ, грома побдъ. Русская народная муза не вдохновляется войной. Солдатскя псни проникнуты безысходной грустью и горькой жалобой. Солдатъ, какъ и крестьянинъ, видитъ въ войн только ея ужасы, кровь и стопы, горе и лишеня. Если народная муза иногда останавливается на изображени войны, то картина всегда получается одинаково ужасная. Солдаты

‘Которые на гор —

По колни стоятъ въ руд (крови),

Которы подъ горой —

Тхъ засыпало землей’

Какъ только ‘загремитъ пальба ружейная’, какъ уже

‘Что не камушки съ крутыхъ горъ покатилися,

Покорились съ плечъ головушки солдатскя,

Что не алое сукно въ пол зааллось,

Зааллась тутъ кровь солдатская’¹).

¹) Соболевскй, No 145.

И всюду, гд только происходили битвы, тамъ картина оказывалась одна и та же. У ‘пресловутаго Яикушки’ ‘круты бережки и низки долушки’

‘Костьми блыми, казачьими усяны,

Кровью алою молодецкою упитаны,

Горючими слезами матерей и женъ поливаны’.

У ‘славнаго тихаго Дона’

‘Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами,

Распахана наша земелюшка лошадиными, копытами,

А засяна славная земелюшка солдатскими головами…

Украшенъ-то нашъ тихй Донъ молодыми вдовами…

Цвтенъ нашъ батюшка, славный тихй Донъ сиротами,

Наполнена волна въ тихомъ Дону отцовскими, матерными слезами’.

На ‘чужой дальней сторонушк’, куда гонятъ ‘невольничковъ’ воевать, всегда

‘Головами поле, усяно,

А рудою поле вливало,

Тлесами поле вскрывано’.

Народная муза рдко останавливается на изображени битвъ. Она гораздо больше занимается описанемъ повседневной казарменной и бивуачной жизни, изображенемъ настроеня, мыслей и ощущенй солдата и его родныхъ. Она не находитъ достаточно сильныхъ словъ и красокъ для опредленя всей горечи и тяжести солдатской жизни:

‘Какъ далече, далеченько, во чистомъ пол,

Еще того подал, во раздольиц,

Какъ не блая березынька къ земл клонится,

Не бумажные листочки раздуваются,

Не шелковая ковыль травынька разстилается.

Еще стелется-разстилается полынь горькая,

Охъ, и нтъ тебя горче во чистомъ пол,

А еще того горче служба царская’.

Орошене ‘службы царской’ съ ‘горькой полынью’ повторяется въ десяткахъ псенъ. Въ другихъ псняхъ для службы царской подбираются не мене мрачные эпитеты: ‘грозная служба царская’, ‘горе-несчастье’, ‘кручинушка великая’, ‘разнесчастное житье’, ‘неволюшка-невзгодушка’. Солдаты называются ‘невольничками’. Идя на войну, они только- и длаютъ, что плачутъ:

‘Рекрута катаются,

Слезами уливаются,

Платомъ уширяются,

Въ солдаты наряжаются’.

Выступая въ походъ,

‘Идучи они, солдаты, сами плачутъ,

Въ слезахъ они дороженьки не видятъ,

Въ возрыданьиц словечушка не молвятъ’.

Или:

‘Не роса пала, на травушку,

Что катились горючи слезы,

Горючи слезы солдатскя.

Идучи, братцы, въ землю Шведскую,

Вс солдаты, во слезахъ идутъ,

Во слезахъ идутъ, возрыдаючи’.

Особенно ярко высказалось душевное состояне солдата въ слдующей псн:

‘Кто бы могъ достать среди моря желтаго песочку?

Кто бы стеръ съ моей острой сабли красную ржаву?

Вскрылъ бы мои молодецкя блыя груди.

Посмотрлъ бы, посмотрлъ бы мое ретивое сердце,

Отчего-то оно во мн все изныло.

Безъ поры безъ времячка молодца сокрушило?

Безъ огня-то оно, мое сердечушко, сгорло,

Безъ полымя-то оно, мое ретивое, сотлло’ ¹).

¹) Соболевскй, No 193.

Самое тяжелое для солдата — это разлука съ родной стороной, съ родомъ-племенемъ, отцомъ-матерью молодой женой, малыми дтками, съ зазнобушкой.

Солдатъ постоянно рвется душой ‘ко двору’,

‘Къ отцу, къ матери, къ малымъ дтушкамъ,

Къ малымъ дтушкамъ, къ молодой жен’ ¹).

¹) Тамъ же, 47.

Солдату ‘забидно’, не то, что царь его на службу посылаетъ, а то, что

‘Отецъ, мати стареньки остаются,

А некому будетъ поить ихъ кормити’,

что

‘Молоды жены овдовли,

Малы дтушки осиротли’. (148):

Солдату особенно жалко

‘Малыхъ дтушекъ горемычныхъ,

Что остались они наги-босыя,

Насидятся теперь за столомъ голодныя,

Наглядятся они кусочка поданнаго’. (234).

Поэтому солдату такъ страшна и ненавистна ‘чужа-дальняя сторона’.

‘Чужа дальна сторона безъ втру сушитъ,

Безъ втра сушитъ и безъ мороза знобитъ’.

Она

‘Придушила черны-кудерцы ко буйной голов,

Высушила кровь-румянецъ съ моего благо лица’ (218).

Не мене тяжела солдату и оторванность отъ обычнаго крестьянскаго труда. Крестьянской двушк обидно не то, что ея милаго- берутъ въ солдаты, а то, что его

‘Вс сосди неработникомъ зовутъ’ (25).

Создать, призывая отца и мать съ нимъ горе горевать, жалуется имъ на свою судьбу:

‘Я не пахарь полевой,

Не косецъ я луговой,

Не рачитель домовой,

Я — солдатикъ рядовой!’ (78).

Другой солдатъ плачетъ:

Цеперъ мое не жицце, ни бицце,

Цеперъ мое не гуляняйко,

А целеръ мэе распращенейко

Братцы будуцъ или сно косицъ,

А я буду въ жалавуры ходзиць,

Братцы будуцъ или съ грабельками,

А я бду ходзиць съ шабельками.

Еще одинъ причитываетъ:

Лепши дома цлымъ бухаць,

Якъ мы войн муштровъ слухаць.

Лепши дома грабельками,

Якъ на войн шабеликами.

Легшй дома хлбъ овсяны,

Якъ мы войн пытливаны ¹).

¹) Шейнъ. ‘Матералы’ T. I., стр. 555, 463.

Дале идутъ горькя жалобы на трудности, обиды и лишеня солдатскаго житья:

Солдатъ плачется:

… ‘Мн науки не (понятъ,

Вс начальники бранятъ.

Офицеры бить хотятъ’ ¹).

¹) Соболевскй, тамъ же, No 29.

Или:

‘Намъ ученье — ничего,

Между прочимъ — тяжело…

Не довернешься — бьютъ,

Перевернешься — бьютъ’. (257).

Или:

‘Лучше было насъ на свтъ не родить,

Какъ намъ тяжко Государю служить.

Мыжъ яму што день псеньки пяемъ,

Мыжъ отъ яго по сто палушекъ беремъ’ ¹).

¹) Шейнъ. Тамъ же, стр. 473.

Одами побоями не исчерпываются трудности солдатскаго житья. Солдатская псня продолжаетъ жаловаться:

‘Что ни день, что ни ночь намъ, солдатушкамъ, угомону нтъ:

Темна ноченька приходитъ —

Намъ, солдатушкамъ, на караул быть,

Блъ денечекъ наступаетъ —

Намъ, солдатушкамъ, во строю стоять,

Во строю стоять намъ, солдатушкамъ,

По ружью держать,

Пристоялись рзвы ноженьки ко сырой земл,

Придержалися блы рученьки къ строеву ружью,

Приглядлися наши глазыньки на чисты звзды’.

Но горше всего жалуется солдатъ на голодъ:

‘И стояли мы, солдатушки, трое суточки

Не пиваючи и не даючи’.

И этотъ стонъ повторяется на равные лады въ десяткахъ другихъ псенъ.

‘Становились мы при мхахъ, при болотахъ,

Много голоду и холоду принимали’.

Или:

‘Какъ съ поломя очи наши стали красныя,

А на личикахъ служивые стали черные,

Съ прикусочки уста наши прихватилися,

Съ большихъ маршовъ рзвы ноженьки спотыкалися’.

Солдатское житье ‘горе-горькое, кукушечье’, потому что

‘Припилася намъ болотная вода,

Прихлебалися намъ постны щи,

Намъ прлись оржаные сухари’.

И солдатъ не останавливается даже передъ упрекомъ:

‘Государь нашъ, православный царь,

Поморилъ же ты насъ голодомъ!’¹)

¹) Соболевскй, No 215.

Что солдатъ придаетъ особое значене ‘продовольственному вопросу’, констатируютъ также и наблюдателя солдатской жизни. По словамъ г. Немировича-Данченко, во время русско-турецкой войны солдаты особенно цнили Скобелева за его заботы о солдатскомъ продовольстви. ‘Солдаты говорятъ: съ Скобелевымъ драться можно — всегда сытъ будешь’ {Годъ войны т. I 276.}. По словамъ другого наблюдателя, солдаты разсказывали. ‘Въ третьей кож пришли подъ Плавну-то. Одна кожа сойдетъ, другая наростаетъ… Опять насчетъ харчу и аммуници — до страсти какъ плохо было, особливо обувь: въ однхъ онучахъ на приступъ ходили’.

Въ общемъ, отношене солдата съ войн и походной жизни вполн опредляется слдующими словами великаго знатока народной жизни, Гл. Успенскаго:

‘Громадная масса русскихъ воиновъ, которые, исходивъ тысячи верстъ, перемучившись всми муками, совершивъ необычайные подвиги, возвращаются смиренно по домамъ, не находятъ иного разговора, какъ о харчахъ, объ одежд, о томъ, гд что дешево изъ продукта’ {Соч. т. I. стр. 875.}.

XII.

Въ душ русскаго человка несомннно живетъ ‘чувство, рдко проявляющееся, стыдливое въ русскомъ, но лежащее въ глубин души каждаго — любовь къ родин’ {Выражене Л. Н. Толстого (‘Севастопольске разсказы’).}. Самымъ неоспоримымъ свидтельствомъ наличности этого чувства можетъ служить вся тысячелтняя исторя русскаго народа. Несомннно также и то, что человкъ изъ массы совершенно безсознательно идеализируетъ воинственный героизмъ, олицетворяя его въ богатыряхъ, витязяхъ, генералахъ, и, вообще, герояхъ. Но, вмст со всмъ этимъ, его отношене къ кровавой борьб между людьми и народами остается самымъ отрицательнымъ. Человкъ изъ народа, въ томъ числ солдатъ, только въ рдкихъ случаяхъ понимаетъ войну, какъ защиту родины. Въ народныхъ легендахъ о войн почти ничего не говорится о стремлени непрятеля ‘завладть Россей’. Объясняется это отчасти глубокой врой русскаго человка въ мощь Росси и въ непобдимость ‘благо царя’, и еще боле — тмъ, что, за исключенемъ войны 12-го года, русскому солдату приходилось не столько защищать ‘родину’, сколько вести наступательныя войны, если не на территори непрятеля, то вдали отъ центральной Росси.

Народная масса, въ томъ числ и русскй солдатъ, видитъ въ войн фатальное явлене, предопредленное свыше испытане. Человкъ изъ народа идетъ въ солдаты, а затмъ идетъ на войну только въ силу роковой необходимости. Датъ присягу служить не за страхъ, а за совсть, не жаля живота, онъ добросовстно выполняетъ свой долгъ, мужественно переноситъ вс труды и лишеня и безъ колебаня идетъ на врную смерть. Но ‘солдатчина’ не становится для него ремесломъ, жизненнымъ дломъ. Война не вдохновляетъ русскаго солдата, не создаетъ у него ни особой кастовой психологи, ни кастовой морали, какъ у воиновъ другихъ народовъ. Конечно, у солдата должны создаваться свои особенныя привязанности осъ товарищамъ, къ полку — и это выражается иногда въ очень трогательной форм. В. И. Немировичъ-Данченко разсказываетъ такой эпизодъ изъ русско-турецкой войны. На носилкахъ лежитъ смертельно-раненый унтеръ-офицеръ, и по его лицу текутъ слезы.

— Не плачь… Будешь здоровъ!— утшаютъ его врачи.

— Да не о себ я…

— О чемъ же ты?

— Житомирскй полкъ нашъ кончается!

‘Такъ это было сказано, что у всхъ кругомъ показались на глазахъ слезы. Видимо сжился онъ съ своимъ полкомъ, ему — отцомъ и матерью, братомъ и женой былъ онъ’ {‘Годъ войны’, I, 97.}. Но тотъ же авторъ констатируетъ, что ‘нашъ солдатъ — прежде всего не шовинистъ’. Свидтельствуютъ объ этомъ и Л. Н. Толстой, и Достоевскй, и Гл. Успенскй, и друге. Солдатъ хорошо помнитъ, что не онъ войну начало, и не отъ него зависитъ окончане ея. Герой Гл. Успенскаго, Кудинымъ, на вс вопросы отвчаетъ: ‘Тамъ, брата, не разсуждаютъ’. И этимъ опредляется отношене нашего солдата къ войн. Онъ знаетъ, что въ войн его воля никакой роли не играетъ. И отдавая, не разсуждая, свою жизнь, онъ снимаетъ съ себя отвтственность за свои дйствя, не приписываетъ себ ни лавровъ побдъ, ни позора пораженя. Вся отвтственность передъ Богомъ, царемъ и родиной падаетъ на организаторовъ и руководителей войны — на генераловъ. И если, при побд, генералы воспваются въ псняхъ и окружаются ореоломъ славы, то при поражени они же обвиняются въ неумлости и измн.

Въ соотвтстви съ такимъ воззрнемъ солдата на его роль въ войн, сложились и отношеня сто ко всмъ явленямъ боевой жизни и дятельности. Въ противоположность европейскому солдату, который считаетъ крайнимъ позоромъ проявлене боязни, русскй солдатъ, даже совершая чудеса храбрости, нисколько не стыдится ‘плакать и слезами уливаться’ и съ поразительной простотой говоритъ о своей боязни смерти отъ шальной пули или штыка, о той инстинктивной боязни смерти, которая присуща всякому здоровому человку, но которую только по истин храбрые люди способны преодолть.

Солдатикъ въ ‘Войн и мир’, разсказываетъ посл битвы:

— ‘Какъ оно пролетитъ мимо меня, дяденька, ядро-то — я такъ и обмеръ. Право, ей Богу, такъ испужался — бда!’ — говорилъ этотъ солдатикъ, будто хвастаясь тмъ, что испугался.

Когда Пьеръ спокойно стоитъ на батаре, гд падаетъ градъ снарядовъ, жъ нему обращается ‘краснорожй, широкй солдатъ, оскаливая крпке блые зубы:

— И какъ это вы не боитесь, баринъ, право!

— А ты разв боишься?— спросилъ Пьеръ.

— А то какъ же?— отвтилъ солдатъ.— Вдь она не помилуетъ. Она шмякнетъ, такъ кишки вонъ. Нельзя не бояться!— сказалъ онъ смясь’ {T. III, стр. 326.}.

Та же черта отмчена и въ ‘Набг’: ‘Старый солдатъ съ угрюмымъ видомъ’, жаля ‘хорошенькаго прапорщика’, безразсудно кидавшагося въ огонь и убитаго наповалъ, говоритъ:

‘— Извстно жалко… Ничего не боится: какъ же этакъ можно!.. Глупъ еще, вотъ и поплатился.

— А ты разв боишься?

— А то нтъ?’ {‘Набгъ’. T. III, стр. 38.}.

О той же Севастопольской кампани приводитъ П. И. Якушинъ слдующй разговоръ съ солдатами:

‘— А страшно было?

— Какъ не страшно!

— Какъ же вы впередъ все шли, а назадъ вернуться не хотли?

— Да вдь онъ пришелъ вру нашу рушить, порядки свои у насъ заводить. Тутъ некогда,— другъ душевный, думать, что страшно, что не страшно!

‘Это мужество,— замчаетъ Якушинъ — поразительно: это не дикая дерзость, не безумная храбрость, нтъ! Здсь человкъ, сознавая всю опасность, признавалъ необходимость подвергать свою жизнь этой опасности, чтобы спасти свою вру и свои порядки.

— Страшно было!— говорилъ другой раненый ратникъ.

— Чего же страшно?

— Какъ не страшно?! Стоимъ мы этакъ кучкой… какъ хватить ядромъ — парню голову и отхватило!..

— А все стояли?

— Все стояли. Потому нельзя: онъ прорветъ’ {Соч. стр. 166.}.

Во время русско-турецкой войны, посл одной битвы, въ которой побда осталась за русскими, раненый солдатикъ утверждалъ, что русске отступаютъ:

‘— Да вдь ты же раненъ не во время отступленя, не бжали же вы?

— И побжали бы, да некуда. Сюда яръ, туда яръ, а сзади стна. Ну, прислонились и отбивались’ {Годъ войны ч. I стр. 87.}.

Это говорилъ побдитель!

Наконецъ, отмнена эта черта и во время русско-японской войны. Корреспондентъ ‘Русскаго Инвалида’, г. Красновъ, характеризуя солдатъ русскаго и японскаго, между прочимъ, писалъ: ‘Нашъ откровенно говорить: ‘боюсь: всякй живой смерти боится’ — и рядомъ съ этимъ является по начальству и добавляетъ: ‘Дозвольте совершить подвигъ’.— ‘Да вдь тебя убьютъ’. ‘На все воля Божья, ваше благороде!’ Я замчалъ — добавляетъ г. Красновъ,— какъ подъ пуляли блли щеки и скулы у солдатъ, и они все-таки выносили до 80 процентовъ потерь’ {Приводится въ ‘С.-Пет. Вд.’ 1904 г. No 214.}.

Если же въ рдкихъ случаяхъ народное творчество отмчаетъ героизмъ русскаго солдата, то это облечено въ поразительно тонкую поэтическую форму. Черкесы надругались надъ тломъ убитаго русскаго солдата:

‘Вскрывали ему, да добру молодцу, они грудь блую,

Вынимали они изъ добраго молодца что сердце со печенью

На нож оно, ретивое сердце, оно встрепенулося,

Надъ черкесами, надъ ретивыми оно усмхнулося’ ¹).

¹) Соболевскй, Псни’. T. VI, No 310.

Съ той же простотой, съ какою солдатъ говоритъ о своей боязни, говоритъ онъ и о пораженяхъ. Онъ не видитъ для себя никакого позора въ поражени и разсказываетъ о немъ съ эпическимъ спокойствемъ, часто даже преувеличивая его размры, а иногда (въ особенности раненые солдаты) принимая побду за поражене.

‘Меня поражало,— пишетъ Якушинъ,— благодуше раненыхъ разсказчиковъ объ ихъ подвигахъ, равнодуше или, лучше сказать, крайнее отсутстве самохвальства въ разсказахъ людей, бывшихъ въ страшныхъ опасностяхъ’. (Соч. 164).

Л. Н. Толстой неоднократно констатируетъ это равнодуше и къ своимъ подвигамъ и къ своимъ пораженямъ. Отмчаетъ отъ также ‘странность, которую всякй можетъ замтить: создать, раненый въ дл, всегда считаетъ его проиграннымъ и ужасно кровопролитнымъ’.

Посл взятя одной траншеи подъ Севастополемъ, раненые солдаты утверждали, что ‘должно за ними траншея осталась — совсмъ одолли’.

— ‘Подступило ихъ, ваше благороде, сила,— говорилъ солдатъ.— Лзутъ на валъ, да и шабашъ. Одолли совсмъ, ваше благороде!

— Какъ одолли?.. Да вдь вы отбили же?

— Гд тутъ отбить, когда его вся сила подошла! Перебилъ всхъ нашихъ и синкурсу не подаютъ.

— Ну, какъ вамъ не стыдно! Отдали траншею? Это ужасно!— сказалъ Голицынъ, огорченный этимъ равнодушемъ.

— Что же, когда ихъ сила,— проворчалъ солдатикъ’.

Это же самое отмчаетъ и Немировичъ-Данченко’: ‘Нужно отмтить,— пишетъ онъ,— удивительную чуткость солдата на тревожные слухи… Главными распространителями такихъ тревожныхъ извстй являются, разумется, раненые: имъ, большею частью, кажется все потеряннымъ… Отчасти чуткость солдата къ тревожнымъ и печальнымъ встямъ объясняется характеристическою особенностью нашего христолюбиваго воинства. Нашъ солдатъ,— прежде всего не шовинистъ. Онъ не вритъ въ слабость непрятеля и не самообольщается собственной своей силой. Онъ чрезвычайно скроменъ’ {‘Годъ войны’, I, 264.}. ‘Никогда не нужно врить,— продолжаетъ авторъ въ другомъ мст,— раненому, возвращающемуся съ бою. То же, что мн встртилось на Шишк, и здсь одинаково кинулось въ глаза. Спрашиваютъ у раненаго, когда мы уже заняли траншею и выбили турокъ:

— Ну, что, какъ дла?

— Ой, плохо… Турокъ одоллъ совсмъ. У него сила несмтная’ {Тамъ же, стр. 314.}.

Указаннымъ отношенемъ солдата къ войн и къ своей рота въ ней опредляется въ значительной степени и его отношене къ непрятелю. Русскй человкъ не питаетъ ненависти къ народамъ, съ которыми ему приходится воевать. Боле того: солдатъ въ разгар войны совершенно не охваченъ яростной злобой къ непрятелю. Не поддаваясь военному азарту и не считая войну своимъ личнымъ дломъ, онъ не вноситъ въ свои отношеня къ врагу элемента личныхъ чувствъ. Высшая раковая шла, оторвавшая солдата отъ плуга и пославшая его на смерть, властно требуетъ, чтобы онъ дрался съ врагомъ и истреблялъ его. И онъ это длаетъ, но безъ злобы, безъ азарта, безъ ярости, хотя и безъ пощады. Результатомъ безличнаго и безотвтственнаго отношеня къ войн является забвене человческой личности и въ непрятел, который обращается въ объектъ работы: это трава, которую надо скосить, дрова, которыя надо наколоть. Врагъ,— французъ, турокъ или японецъ,— это не человкъ, а мясо, говядина.

— Страсть, что у меня мяса сожрала эта пушченка,— гладитъ казакъ мдное дуло орудя’.

‘Артиллеристы т иначе турокъ и не называютъ, какъ говядиной. Характерный цинизмъ выраженй.

— Попалъ прямо въ говядину.

— Страсть сколько наша четырехфунтовка этой говядины сожрала’ {Т. же, Т. II, 201.}.

А. Н. Энгельгардтъ приводитъ письмо солдата къ матери съ театра войны. Солдатъ, между прочимъ, пишетъ: ‘Такая была драка, нашего брата много легло, ну, турокъ наколотили, все равно, какъ въ лсу валежнику наваляли’ {‘Изъ деревни’.}.

Въ этомъ же тон говорили наши солдаты и о японцахъ.. Посл одной битвы солдатъ говорилъ корреспонденту: ‘Немножко рано мы отступили, ужъ очень густыми колоннами шелъ онъ,— класть его удобно, въ кучу, значитъ, бьешь‘ {Н. Гаринъ, ‘Между Харбиномъ и Ляояномъ’ (‘СПб. Вд.’ 1904 г. No 177).}.

Припомнимъ еще изъ ‘Войны и мира’, разсказъ Тихона, какъ онъ ‘ходилъ за французами’, чтобы добыть ‘языка’, какъ онъ захваченнаго француза свелъ въ лсъ и убилъ только потому, что онъ ‘неаккуратный былъ’, не отвчалъ эстетическому вкусу солдата,— и пошелъ искать другого, поаккуратне.

Но все это только въ разгар войны, когда истреблене врага является долгомъ присяги, ‘обязательной работой’. Жакъ только военныя дйствя прекратились, хотя бы временно, отношеня русскаго солдата- къ непрятелю становятся участливыми и сердечными. Припомнимъ десятки сценъ у Л. Н. Толстого, какъ во время перемиря наши солдаты съ французами мирно сходились и длились послднимъ. ‘Русске съ оставшимся турецкимъ населенемъ обращаются очень хорошо — пишетъ г. Немировичъ-Данченко:— покровительствуютъ, защищаютъ его интересы…. Правда, остервенвъ при вид турецкихъ жестокостей и зврствъ, русскй солдатъ не любятъ брать ‘турку’ въ плнъ, санъ не проситъ пощады и не даетъ ея, но вн битвы онъ чмъ можетъ, тмъ и длится съ недавнимъ врагомъ’. Солдаты кормили и защищали отъ обиды турецкихъ женщинъ, подбирали и помщали въ безопасныя мста брошенныхъ турками дтей. ‘Командиръ казачьяго полка встрчаетъ ‘Гаврилыча’ (мстное прозване донцовъ), бережно что-то прячущаго въ бурку… Остановилъ казака.

— Что у тебя?

Казакъ мгновенно смущается.

— Покажи сейчасъ.

Нехотя Гаврилычъ отворачиваетъ полу бурки и на свтъ Божй является чуть не грудное дитя… Казакъ не знаетъ, куда ему дваться отъ сраму: пожалуй, еще прозовутъ бабой.

— Куда же ты его днешь?

— Жаль молоденьчика, ваше высокороде… Куда-нибудь въ деревню приспособлю!’ (‘Годъ войны’, I, 30). Еще ярче изобразилъ эту черту русскаго характера Гл. Ив. Успенскй въ одномъ изъ своихъ разсказовъ, гд онъ сравниваетъ ‘самодовольнаго побдителя’ нмца (посл франко-прусской войны) съ русскимъ солдатомъ. ‘И въ темнот вагона — пишетъ онъ — припоминается нашъ солдатикъ Кудыничъ, который, прослуживъ двадцать пять лтъ Богу и государю, теперь доживаетъ вкъ въ караулк на огород, пугая воробьевъ… Онъ тоже весь израненъ, избитъ, много дрался и имлъ враговъ изъ разныхъ нацй, а поговорите-ка съ нимъ, врагъ ли онъ имъ.

— А поляки? Какъ?

— Поляки тоже народъ ничего, народъ чистый…

— Добрый?

— Поляки народъ, надо сказать, народъ добрый, хорошй… Она, полька, ни за что тебя, напримръ, не допустить въ сапогахъ… напримръ, заснуть ежели….

Не допустить!

— Ни Боже мой! Ходи чисто, благородно!

— А черкесы! Ты дрался съ черкесами?

— Это! Мы черкеса перебили смты нтъ! Довольно намъ черкесъ извстенъ, лучше этого народа, надо такъ сказать, прямо, не сыщешь.

Вс его враги — добрые люди, неизвстно зачмъ бунтуютъ…. Всхъ онъ усмирилъ, и вотъ теперь сидитъ въ караулк, тачаетъ что-то, разговариваетъ съ собаченкой и, вспоминая прошлое, говорить: ‘Охъ, грхи-грхи тяжке!’ {‘Больная совсть’. Соч. T. I, стр. 709.}.

Особенно характерна въ этомъ отношени слдующая народная псня о ‘француз’:

‘Разбисчастненькой, безталаннянькой

Французъ зародился,

Онъ сы вечера спать ложился,

Долго почивать,

Ничивожъ ли то я французикъ ли

Ничего не знаю,

Што побили иво, иво армю

Донске казаки.

Што мн жаль-то, мн жаль свою армю,

Есть еще жалчя,

Шлю вотъ сняли мому, мому родному

Да родному братцу,

Што вотъ сняли ему, сняли иму головку,

Да головку,

Што мене-ль то, мене все французика

Въ полонъ мене взяли,

Посадили мене все французика

Въ темнаю темницу.

Што вотъ тошно ли мн все французику

Въ темници сидти,

Еслибъ зналъ, то бы зналъ, я, французикъ ли,

Я-бъ того ни длалъ’ ¹).

¹) Якушкинъ, Сочиненя, стр. 315.

Трудно, кажется, указать во всемрной литератур еще одну народную псню, въ которой высказывалось бы столько прощеня врагу, столько проникновеня въ его душу, столько сердечнаго участя къ его страданямъ!

С. А. А-НСКЙ.

НАРОДЪ и КНИГА.Опытъ характеристики народного читателя

Народъ и война.

Читайте также:

НАРОДЪ и КНИГА.
Опытъ характеристики народного читателя