ЧЕТВЕРТЬ ВКА НАЗАДЪ.
ПРАВДИВАЯ ИСТОРІЯ.
соч. Б. М. Маркевича.
ИЗДАНІЕ ПЕРЕСМОТРННОЕ И ЗНАЧИТЕЛЬНО ДОПОЛНЕННОЕ АВТОРОМЪ.
МОСКВА.
Типографія М. Н. Лаврова и Ко.,
Леонтьевскій переулокъ, д. No 14.
1879.
ПАМЯТИ
ГРАФА АЛЕКСЯ ТОЛСТАГО.
Увы, гд розы т, которыя такой
Веселой радостію и свжестью дышали?
Фетъ,
А тотъ, кому я въ дружной встрч
Страницы первыя читалъ —
Того ужь нтъ…..
Свтлымъ вечеромъ, въ начал мая, 1850-го года, дорожная коляска катилась по шоссе, по направленію отъ Москвы къ одному изъ ближайшихъ къ ней губернскихъ городовъ. Въ коляск, съ слугою на козлахъ, сидли два молодые человка 23—24-хъ лтъ, два пріятеля,— и вели между собою оживленный разговоръ:
— Богъ знаетъ что ты со мною длаешь, Ашанинъ, говорилъ полуозабоченно, полуусмхаясь, одинъ изъ нихъ, свтловолосый, съ нжнымъ цвтомъ кожи и большими срыми, красиваго очерка глазами.
Тотъ къ которому относились эти слова былъ то что называется писанный красавецъ, черноглазый и чернокудрый, съ какимъ-то побднымъ и вмст съ тмъ лукавымъ, выраженіемъ лица, слывшій въ то время въ Москв неотразимымъ донъ-Жуаномъ.
— А что я съ тобою, съ Казанскимъ сиротою, длаю? передразнивая пріятеля, весело разсмялся онъ.
— Ну, съ какой стати ду жъ тобою въ Сицкое, къ людямъ о которыхъ я понятія не имю?
— Во первыхъ, ты дешь не въ Сицкое, а куда теб слдуетъ,— то есть въ Сашино, къ себ домой, къ милйшей тетушк твоей, Софь Ивановн,— а въ Сицкое ты только зазжаешь изъ дружеской услуги,— меня довезти. Во вторыхъ, самъ ты говоришь,— ты князь Ларіона Васильевича Шастунова знаешь съ дтства.
Блокурый молодой человкъ — звали его Гундуровымъ — качнулъ головой:
— Знаю!.. Десять лтъ тому назадъ, когда я мальчишкою изъ дворянскаго института прізжалъ на каникулы въ Сашино, я его два, три раза видлъ у тетушки. Важное знакомство!
— Все одно, онъ съ Софьей Ивановной давно и хорошо знакомъ, а тебя онъ теперь по твоей университетской репутаціи знаетъ… Да и я мало-ли про тебя всмъ имъ говорилъ зимою!.. Ручаюсь теб, что приметъ онъ вашу милость наилюбезнйшимъ образомъ: онъ вообще благоволитъ къ молодымъ людямъ, а тебя, тмъ боле, оцнитъ по первому же разговору.
— Если бы мы еще къ нему собственно хали, молвилъ Гундуровъ,— такъ и быть!.. А то вдь онъ и самъ гоститъ въ Сицкомъ. Оно вдь не его?..
— А невстки его, княгини Аглаи Константиновны,— знаю. А князь Ларіонъ — братъ ея мужа и опекунъ ея дтей, слдовательно не гоститъ, а живетъ по праву въ Сицкомъ… А тамъ театръ, во всей форм театръ, съ ложами, говорятъ, съ помщеніемъ человкъ на четыреста, и княжна Лина, восхитительнйшая Офелія, какую себ можетъ только представить самое пламенное воображеніе! горячо расходился чернокудрый красавецъ.
Пріятель его разсмялся.
— Ну, поскакалъ теперь на своемъ коньк! сказалъ онъ.
— И ни чуточки!.. ты знаешь, барышни не по моей части,— это разъ, а затмъ, княжна Лина одно изъ тхъ созданій,— есть такія! (какая-то серьозная, чуть не грустная нота зазвучала въ голос Ашанина) — къ которому ты съ нечистымъ помысломъ и подойти не ршишься… и нашъ братъ, отптый ходокъ, чуетъ это врне чмъ вс вы, непорочные, взятые вмст! Я на нее поэтому вовсе и не смотрю какъ на женщину, а говорю теб, единственно какъ на Офелію…
— И съ талантомъ она, ты думаешь? спросилъ Гундуровъ, невольно увлекаясь.
— Не сомнваюсь, хотя она всего разъ, говорила мн, играла за границей, въ какой-то французской пьэс. Она, не можетъ не быть талантлива!
Блокурый молодой человкъ задумался.
— Воля твоя, любезный другъ, заговорилъ онъ нершительно,— а, согласись ты съ этимъ, очень неловко выходитъ, что я у совершенно незнакомыхъ мн людей стану вдругъ ломаться на сцен?..
— Ломаться! негодующимъ кликомъ воскликнулъ Ашанинъ,— играть Гамлета значитъ у тебя теперь ломаться!… Это что-же, ты изъ петербургской твоей жизни почерпнулъ?… Гд-же эта горячая любовь къ искусству, о которой ты намъ постоянно проповдывалъ? Разв не помнишь какъ мы съ тобою читали Шекспира, какъ ты не разъ говорилъ мн и Вальковскому что, если бы не твои занятія, не университетъ, не каедра къ которой ты готовился, ты бы почелъ себя счастливымъ сыграть роль Гамлета, что это было бы для тебя величайшимъ наслажденіемъ!
— Я и теперь такъ думаю! вырвалось у Гундурова.
— Такъ изъ за чего-же ты теперь ломаешься?… Да, засмялся Ашанинъ,— ломанье-то выходитъ у тебя теперь, а не когда ты выйдешь на сцену!… И какой еще теб можетъ лучшій случай представиться? Далеко отъ Москвы, никому невдомо, въ порядочномъ обществ… Каедра,— ты самъ говорилъ что, посл того какъ теб отказали въ заграничномъ паспорт, о ней пока думать нечего!.. Что-же, ты киснуть теперь станешь, болть, самоглодать себя будешь?… Вдь жить надо, Сережа, просто жить, жи — ить! протянулъ онъ, схватывая пріятеля за руку, и наклонившись къ нему, ласково и заботливо глянулъ ему въ лице.
Гундуровъ пожалъ его руку — и замолчалъ: онъ не находилъ внутри себя отвта на доводы Ашанина.
Онъ только наканун вечеромъ вернулся изъ Петербурга, гд провелъ всю зиму, и откуда наконецъ бжалъ подъ гнтущимъ впечатленіемъ испытанныхъ имъ тамъ недочетовъ. Вотъ что съ нимъ было:
Окончивъ, за годъ предъ тмъ въ Москв блистательнымъ образомъ курсъ по филологическому факультету, Гундуровъ, котораго университетъ имлъ въ виду для занятія должности адьюнкта по каедр славянской филологіи, отправился на берега Невы добывать себ заграничный паспортъ ‘въ Австрію и Турцію, для изученія’ — такъ прописано было наивно въ поданной имъ о томъ просьб — ‘исторіи и быта славянскихъ племенъ’. Объ этомъ путешествіи, на которое онъ полагалъ посвятить три года, онъ мечталъ вовсе время пребыванія своего въ университет, безъ этого, безъ живаго изученія на мст славянскихъ языковъ, безъ личнаго знакомства съ Ганкою, съ Шафарикомъ, съ апостолами славянскаго возрожденія, ‘какой я славистъ, какой я буду проффессоръ’! основательно разсуждалъ онъ… Къ ужасу его, посл нсколькихъ недль ожиданія, онъ былъ вызванъ въ паспортную экспедицію, гд поданная имъ просьба была возвращена ему въ копіи, съ копіею же на ней слдующей резолюціи: ‘Славянскій бытъ’ — слово это было подчеркнуто — ‘можно изучать отъ Петербурга и до Камчатки’… Гундуровъ ничего не понялъ, и страшно взволновался, онъ кинулся ко всмъ кого только мало-мальски зналъ въ Петербург, жаловался, объяснялся, просилъ… У него былъ дядя, занимавшій довольно видное мсто въ тогдашней администраціи, этотъ достойный сановникъ пришелъ, въ свою очередь, въ ужасъ, частью отъ того что племянникъ его ‘губитъ себя въ конецъ’, еще боле вслдствіе такого соображенія, что и самъ онъ, Петръ Ивановичъ Осмиградскій, тайный совтникъ и директоръ департамента, можетъ быть, пожалуй, компрометированъ, если узнаютъ что у него есть близкій родственникъ съ такимъ опаснымъ образомъ мыслей.— ‘И въ чью голову ты гнешь, какую стну думаешь ты прошибить? укорялъ и наставлялъ онъ Гундурова,— ‘самъ же себ дло напортилъ, а теперь думаешь крикомъ поправить! Въ просьбу, въ оффиціальную просьбу ввернулъ ‘бытъ’ какой-то дурацкій! Какой тамъ бытъ въ Турціи, и кто въ Турцію здитъ путешествовать? Понимаешь-ли ты какъ это могло быть понято?!’ Бдный молодой человкъ совершенно растерялся,— дядя мрачно намекнулъ ему даже на какую-то черную книгу, въ которую онъ ‘за невоздержность языка’ будто уже усплъ попасть, благодаря чему ученая карьера навсегда-де для него закрыта. ‘И вдь нашелъ же время о какой-то своей славянской наук говорить’, разсуждалъ Петръ Ивановичъ,— ‘когда еще недавно мятежники Венгерцы своего законнаго государя чуть съ престола не ссадили!’
— То Венгерцы, пробовалъ возражать Гундуровъ,— а Славяне спасли и престолъ и династію Габсбурговъ…
Но Петръ Ивановичъ только руками махалъ. ‘Поступай ты сюда на службу,— это твое единственное спасеніе!…’ Увы, все то что ни видлъ, ни слышалъ Гундуровъ въ Петербург служило ему лишь роковымъ, неотразимымъ подтвержденіемъ доводовъ дяди. ‘Какая дйствительно, нужна имъ, а для насъ какая возможна наука теперь?’ говорилъ онъ себ. Онъ вспоминалъ Москву, Грановскаго, лучшихъ тогдашнихъ людей:— ‘разв они не въ опал, не подъ надзоромъ, не заподозрены Богъ знаетъ въ чемъ?..’Что же однако было ему длать съ собою? Съ отчаянія, и поддаваясь внушеніямъ дяди, онъ поступилъ на службу. Но онъ чуть не-задохся въ невыносимой для него, свжаго студента и Москвича, духот Петербургской канцеляріи: и люди, и то что они длали тамъ, было для него глубоко, болзненно ненавистно, его тошнило отъ одного вида синихъ обложекъ длъ, изъ которыхъ поручалось ему составить справку, ему до злости противны были желтый ротъ и обглоданныя ногти поручавшаго ему составлять эти справки Владиміра Егоровича Красноглазова, его ближайшаго начальника… Не прошло шести мсяцевъ, и Гундуровъ, добывъ себ свидтельство о болзни, подалъ въ отставку и ухалъ въ Москву…
Тетки его не было въ город,— она еще въ апрл мсяц ухала въ деревню. Ему нетерпливо хотлось увидать ее, и онъ тотъ часъ же собрался хать въ Сашино, не повидавшись ни съ кмъ изъ московскихъ знакомыхъ. Только Ашанинъ, его пансіонскій товарищъ и большой пріятель, прискакалъ къ нему, узнавъ случайно о его прізд.
Ашанинъ, когда-то много общавшій юноша, поступилъ въ университетъ изъ дворянскаго института одновременно съ Гундуровымъ, но на первомъ же курс вышелъ изъ него, чтобы жениться на какой-то перезрлой дв, которая влюбила его въ себя тмъ выраженіемъ съ какимъ пла она Варламовскіе романсы, а черезъ два года ревнивыхъ слезъ и супружескихъ бурь отошла въ вчность, оставивъ его двадцати лтнимъ вдовцемъ и коптителемъ неба. Добрйшій сердцемъ и вчно увлекающійся, онъ жилъ теперь въ Москв ничего не длая, или, врне, длая много долговъ, въ ожиданіи какого-то никакъ не дававшагося ему наслдства, вчно томясь своимъ бездйствіемъ и вчно не находя для себя никакого занятія, и все время остававшееся ему отъ безчисленныхъ любовныхъ похожденій отдавалъ театру и любительскимъ спектаклямъ, въ которыхъ неизмнно держалъ амплуа перваго любовника.
Эта страсть еще боле чмъ пансіонская дружба служила связью между имъ и Гундуровымъ. Не мене пылко любилъ и молодой славистъ драмматическое искусство, но разумя его и выше, и глубже, и строже, чмъ это длалъ Ашанинъ, цнившій театральныя произведенія прежде всего со стороны изъ сценической удобоисполняемости. Серьезныя, поглощавшія почти все его время въ университет занятія по его спеціальности, и боязнь повредить скоморошествомъ своей молодой ученой репутаціи заставляли его налагать строгую узду на свои собственныя театральныя хотнія, но онъ понималъ Ашанина, онъ не разъ завидовалъ ему, его ‘безалаберной свобод’, при которой онъ, Гундуровъ, ‘еслибы былъ на его мст непремнно поставилъ бы на сцену Шиллеровскаго Валленштейна, Шекспировскія драмы!..’ Ашанинъ съ своей стороны находилъ въ этой любви Гундурова къ театру какъ бы оправданіе себ, и серьозяо иной разъ посл бесды съ нимъ возводилъ въ собственныхъ глазахъ свои упражненія перваго любовника на степень дйствительнаго дла.. Онъ при этомъ былъ самаго высокаго понятія о способностяхъ, объ образованности Гундурова, глубоко уважалъ его мнніе, и любилъ его отъ всей души.
Онъ тотчасъ же со врожденною ему сообразительностью понялъ что этотъ отказъ Гундурову въ дозволеніи хать за границу, неудавшаяся его попытка найти себ другое дло, что весь этотъ разгромъ его лучшихъ, чистыхъ, законныхъ желаній припиралъ пріятеля его къ стн, оставлялъ его безъ выхода,— но что теперь, сейчасъ, ‘ничего съ этимъ не подлаешь, никакой изводяшей звздочки на неб не высмотришь.’ Теперь представлялась одна задача: не дать объ этомъ пока думать Гундурову, вызвать его на время изъ подъ гнета впечатлній вынесенныхъ имъ изъ Петербурга,— словомъ, говорилъ себ Ашанинъ, припоминая чью-то шутовскую выходку: ‘коли безъ хлба, такъ дать хоть маленечко пряничкомъ побаловаться.’ Пряничекъ этотъ тотъ часъ-же представился Ашанину во образ любительскаго спектакля,— единственное ‘балованье себя’ на которое могъ согласиться Гундуровъ,— спектакль гд бы пріятель его могъ сыграть ‘хорошую’, любезную ему роль, въ которую онъ ‘ушелъ бы весь, ушелъ это всей этой петербургской мерзости.’ А тутъ и случай выходилъ такой великолпный: княгиня Шастунова, съ которою Ашанинъ познакомился зимою, и въ дом которой часто бывалъ, затвала у себя въ деревн, спектакль, въ которомъ собирались участвовать вс почти состоявшіе тогда въ Москв на лице актеры любители. Оказывалось при этомъ что имніе Гундурова, куда онъ узжалъ въ тотъ же день, и Сицкое Шастуновыхъ находились въ томъ-же узд, въ какихъ нибудь пятнадцати верстахъ разстоянія, что кром того существовали даже старинныя добрыя отношенія между теткою его пріятеля, Софьею Ивановною Переверзиною, и владльцами Сицкаго…. ‘Да это сама благоволящая къ теб судьба такъ удачно устроила, горячо доказывалъ Ашанинъ, вдь подумай, Сережа тамъ можно будетъ Гамлета поставить!…’
Онъ попалъ, что говорится, въ самую жилку. Выйти, попробовать себя въ Гамлет,— какъ пламенно мечталъ объ этомъ Гундуровъ въ оны дни! Во всей человческой литератур онъ не признавалъ ничего выше Гамлета, ни одно великое произведеніе такъ глубоко не ‘забирало’ его. Онъ зналъ наизусть всю роль датскаго принца и бывало, увлекаясь до слезъ, читалъ ее въ свободныя минуты Ашанину и общему ихъ пансіонскому товарищу, Вальковскому, бдному и малообразованному чиновнику какой-то палаты, но который опять таки былъ дорогъ Гундурову вслдствіе уже совершенно фанатической любви своей къ сцен…
Къ тому же, поддавался молодой человкъ на доводы пріятеля, ему теперь дйствительно нужно разсяться: вдь ‘съума же можно сойти вертясь, какъ блка въ колес, все на той же мысли: что я съ собой буду длать?…’ Гундурову было двадцать два года:— ‘не пропадать же въ самомъ дл!’ подсказывала ему его здоровая, склонная къ энтузіазму натура… Кончилось тмъ что онъ принялъ предложеніе Ашанина довести его къ Шастуновымъ въ Сицкое, по дорог къ себ въ деревню, гд ждала его тетка, воспитавшая его, и къ которой онъ былъ горячо привязанъ,— ‘а тамъ увидимъ… смотря какъ… я не отказываюсь, но и…’
Ашанину ничего боле не нужно было. Онъ мигомъ собрался,— и друзья наши, пообдавъ въ Троицкомъ трактир и выпивъ, по предложенію Ашанина, бутылку шампанскаго ‘во здравіе искусства,’ выхали, не теряя времени, изъ Москвы.
Они теперь были отъ нея уже довольно далеко, солнце быстро склонялось на западъ…
— Эта твоя княгиня, заговорилъ опять Гундуровъ,— вдова, должно быть, князя Михаила Васильевича Шастунова, что посланникомъ гд-то былъ. Онъ вдь умеръ?…
— Два года тому назадъ. Онъ оставилъ дочь и сына мальчишку. Они вс, съ князь Ларіономъ, жили потомъ въ Италіи, а ныншнюю зиму провели въ Москв. Княжн Лин минетъ 19-ть лтъ, ее вывозили въ свтъ зимою, но она, говоритъ, на балахъ скучала. Я имъ и предложилъ ‘театрикъ,’ какъ выражается Вальковскій….
— Ахъ, что Вальковскій, гд онъ? прервалъ Гундуровъ.
— У нихъ теперь, въ Сицкомъ,— я его познакомилъ,— съ недлю какъ туда ухалъ съ декораторомъ, полотномъ, красками, и цлою библіотекою театральныхъ пьесъ, которыя какъ-то умлъ добыть изъ Малаго театра.
— Онъ все тотъ-же?
— Неизмненъ! молвилъ, разсмявшись красавецъ,— все также грубъ, таже рожа сорокалтняго верблюда и кабаній клыкъ со свистомъ, и таже страсть съ этою рожей играть молодыя роли!… Студента Фортункина мечтаетъ теперь изобразить въ Шил въ мшк не утаишь. Можешь себ представить какъ милъ будетъ въ этомъ!…
— И ты думаешь, началъ помолчавъ Гундуровъ,— что Гамлета дйствительно можно будетъ поставить?…
— Еще бы! Какъ разъ по вкусу хозяйки! Она, видишь ты, непремнно хочетъ ‘что-нибудь классическое, du Molire ou du Shakespeare, говоритъ, все равно, только que ce soit srieux.’ Она, сказать кстати, молвилъ разсмясь Ашанинъ,— княгиня-то Аглая,— глупа какъ курица, а къ тому съ большими претензіями. Ей смерть хочется чтобы принимали ее за прирожденную большую барыню, а, на ея бду, рождена она Раскаталова, дочь милліонера-откупщика, и рожденіе-то ея, несмотря что она всегда въ свт жила, и даже посланницей была, нтъ, нтъ, да и скажется… Иной разъ вслдствіе этого у князь Ларіона вырываются жесткія слова по ея адресу.
— А что онъ за человкъ самъ? спросилъ Гундоровъ,— въ дтств онъ мн представлялся всегда какимъ то очень важнымъ и суровымъ…
— Онъ настоящій баринъ, и рдко образованный человкъ! Онъ, вдь ты знаешь, занималъ большіе посты, за границей и здсь, долго въ большой сил былъ, говорятъ. Два года тому назадъ, въ 48-мъ году, онъ попалъ въ немилость, и вышелъ въ отставку. Въ тоже время умеръ его братъ, онъ ухалъ къ его семейству, въ Италію,— и вотъ съ тхъ поръ живетъ съ ними Онъ, кажется, княжну очень любитъ, но любезную невстушку, видимо, въ душ не переноситъ!… И понятно: его барской брезгливости долженъ быть нестерпимъ этотъ — какъ бы теб сказать?— этотъ душокъ Раскаталовскаго подвала, пробивающій сквозь ея англійскій ess bouquet… Къ тому-же… Они, надо теб сказать, съ братомъ, въ молодости,— теб врно разсказывала Софья Ивановна?— очень сильно прожились… Шли они по служб очень быстро, состояли при граф Каподистріа, въ дипломатической канцеляріи самого Императора Александра, здили съ нимъ въ путешествія, на конгрессы,— и везд жили барами, игру большую вели… А тутъ еще Байронъ со своею свободою Греціи,— филеллинами они были, жертвовали, говорятъ, на это несмтными деньгами… Старикъ отецъ ихъ, Екатерининскій генералъ-аншефъ, другъ князя Потемкина, съ своей стороны счета деньгамъ не зналъ. Словомъ, распорядились они втроемъ такъ прекрасно, что все ихъ Шастуновское княжество съ молотка бы пошло, еслибы князь Михайло, по приказанію отца, не женился на распрекрасной Агла. Ея милліонами все было выкуплено, но и она, не будь глупа, хотя и была какъ кошка влюблена въ мужа, а это его и князь-Ларіона имніе — старикъ князь тутъ-же кстати и померъ — выкупила все на свое имя. Мужъ такимъ образомъ очутился по состоянію въ ея зависимости, а князь Ларіонъ остался бы, почитай, безъ гроша, если бы не наслдовалъ полуторы тысячи душъ отъ матери, которая не жила съ его отцемъ и умерла католичкой въ какомъ то монастыр въ Рим… Князь Михаил жена его, говорятъ, внушала полное отвращеніе, тмъ боле что она всю жизнь преслдовала его своими нжностями…. Все одно что меня моя покойница, комически вздохнулъ красавецъ,— съ тою разницею только что моя просто пла мн: ‘люби меня, люби меня!’, а Аглая своему мужу припвала еще къ этому: ‘я любовь твою купила’, и никакъ не хотла помириться съ тмъ что этотъ купленный ею товаръ никакъ не давался ей въ руки… А князь Михайло былъ, говорятъ, человкъ прелестный, необычайно счастливый въ женщинахъ. Аглая бсилась, умирала отъ ревности, чуть не по начальству жаловалась, всячески компрометировала своего мужа. Долгое время, говорятъ, супружество ихъ было адъ сущій… Но года за два до смерти онъ вдругъ измнился, впалъ въ haute dvotion, какъ это было съ его матерью, и сблизился съ женой христіанскаго смиренія ради…. Ну, съ князь Ларіономъ — другая псня! засмялся Ашанинъ,— передъ этимъ сама она должна смиряться…
— Они что-же, въ Москв теперь станутъ жить по зимамъ? заинтересовался Гундуровъ.
— По невол! Княгин-то смерть хочется въ Петербургъ,— да не ршается. Князь Ларіонъ ни за какія сокровища не подетъ теперь въ этотъ ‘ефрейторскій городъ’ — какъ онъ однажды выразился при мн, — ну, а одной ей тамъ поселиться,— не выходитъ! Личныхъ связей у ней никакихъ тамъ, разумется, къ тому же съ замужества все за границей жила, кто ее тамъ изъ Петербургскихъ въ Ганновер помнитъ! Богата она очень, могла бы домъ открыть… Но, первое, денегъ она безъ особаго разсчета кидать не любитъ, а затмъ, деньгами Петербургъ не удивишь, надо тамъ еще чего-то,— и она это хорошо понимаетъ. Что въ Петербург за открытый домъ, куда Дворъ не здитъ? Ну-съ, а этого она могла бы достигнуть единственно чрезъ князя Ларіона, если бы онъ былъ въ прежнемъ положеніи. Вотъ она и молится о немъ денно и нощно: ‘пошли ему Господи поменьше гордости, а свыше побольше къ нему милости,’ — и въ ожиданіи исполненія желаній, возитъ скрпя сердце дочь въ Московскій свтъ, который почитаетъ нестоющимъ вниманія уже потому что ‘dans tout Moscou, говоритъ она, il n’y a pas l’ombre d’un женихъ pour ma fille…’
— Удивительный ты человкъ, Ашанинъ, замтилъ, улыбаясь его спутникъ,— чтобы про каждаго, куда только вхожъ, всю подноготную разузнать!…
Ашанинъ весело пожалъ плечами:
— И не стараюсь, само какъ-то въ уши лзетъ. У Шастуновыхъ живетъ одна немолодая особа двическаго званія, Надеждой едоровной Травкиной прозывается, весьма не глупая и, знаешь, этотъ особый родъ старыхъ двъ: иронія снаружи, и тщательно скрываемая, безконечная сентиментальность внутри… Она князю газеты читаетъ, и пользуется вообще извстнымъ значеніемъ въ дом… На первыхъ же порахъ моего знакомства съ ними сталъ я замчать что она по мн втайн млетъ,— такое ужь у меня счастіе на этихъ особъ!— и Ашанинъ поднялъ глаза къ небу… Что же однако, думаю, пусть себ млетъ, меня отъ того не убудетъ. Сталъ я ее, знаешь, поощрять. Она мн всю закулисную про этотъ домъ и выложила… И вотъ эту самую Надежду едоровну, заключилъ онъ,— я заставлю теперь королеву Гертруду сыграть, отлично сыграетъ, ручаюсь теб!…
— А Клавдіо кто бы могъ? заволновался опять Гундуровъ.
— Разумется, Зяблинъ. Такъ и смотритъ театральнымъ злодемъ!
— Ты Лаерта?
— Или Гораціо, мн все равно. Пусть Лаерта лучше сыграетъ Чижевскій,— онъ съ жаркомъ актеръ. А мн роли поменьше учить!…
— Вальковскій Полонія!
— Не выгоритъ у него, боюсь, закачалъ головою Ашанинъ,— онъ его сейчасъ шаржемъ возьметъ… А тамъ у нихъ, слышно, есть мстный актеръ превосходнйшій,— исправникъ, Акулинъ по фамиліи отставшій кавалеристъ, такъ вотъ его надо будетъ попробовать. Дочь у него также отличная актриса, говорятъ, институтка Петербургская,— и съ прелестнымъ голосомъ, хоть оперу ставь, говорятъ…
Друзья опять заговорили о Гамлет, объ искусств… Юный, бывалый восторгъ накипалъ постепенно въ душ Гундурова. ‘Что-же, не пропадать въ самомъ дл,’ все громче говорилось ему. Ему не дозволяютъ быть ученымъ,— онъ не въ состояніи сдлаться чиновникомъ… Но вдь вся жизнь впереди, онъ не знаетъ что будетъ длать, но онъ не сложитъ рукъ, не дастъ себя потопить этимъ мертвящимъ волнамъ, онъ найдетъ… А пока онъ уйдетъ, какъ говоритъ Ашанинъ, отъ всего этого гнета, отъ тревогъ жизненной заботы въ волшебный, свободный миръ искусства, онъ будетъ переживать сладостнйшія минуты какія дано испытать человку: его устами будетъ говорить величайшій поэтъ міра, и человчнйшій изо всхъ когда-либо созданныхъ искусствомъ человческихъ типовъ. Погрузиться еще разъ въ его безконечную глубину, стихъ за стихомъ прослдить геніальныя противорчія этой изумительно сотканной паутины, немощь, безуміе, скептицизмъ, высокій помыслъ, и каждой черт дать соотвтствующее выраженіе, найти звукъ, оттнокъ, жестъ, и пережить все это въ себ, и воспроизвести въ стройномъ, поразительномъ, животрепещущемъ изображеніи,— о, какой это великолпный трудъ, и какое наслажденіе!…’
И Гундуровъ, надвинувъ покрпче отъ втра мягкую шляпу на брови, уютно уткнувшись въ уголъ коляски, глядлъ разгорвшимися глазами на бжавшее въ даль сроватою лентой шоссе, съ подступавшими къ нему зелеными лугами, только что обрызганными какою-то одиноко пробжавшею тучкою… Все т же неслись он ему на встрчу, съ дтства знакомыя, съ дтства ему милыя картины и встрчи. По влажной тропк, за канавкою, идетъ о босу ногу солдатикъ, съ фуражкою блиномъ на затылк, съ закинутыми за спину казенными сапогами, кланяются прозжимъ въ поясъ прохожія богомолки въ черныхъ платкахъ подвязанныхъ подъ душку, съ высокими посошками въ загорлыхъ рукахъ, лниво позвякиваетъ колокольчикъ обратной тройки, со спящимъ на дн телги ямщикомъ, и осторожные вороны тяжелымъ взмахомъ крылъ слетаютъ съ острыхъ грудъ наваленнаго по краямъ дороги щебня… А солнце заходитъ за кудрявыя вершины недальняго лсочка, и синими полосами падаютъ отъ него косыя тни на пышные всходы молодой озими… И солнце и тни, и эта волнующаяся тихая даль родной стороны, и теплыя струи несущагося на встрчу втра,— все это какимъ-то торжествующимъ напоромъ врывалось въ наболвшую ‘въ Петербургской мерзости’ душу молодаго человка, и претворялось въ одно невыразимо сладостное сознаніе бытія, въ безпричинное, но неодолимое чаяніе какого-то сіяющаго впереди, невдомаго — но несомнннаго счастія…
Онъ съ внезапнымъ порывомъ обернулся къ товарищу:
— Жить надо, а? Жить, просто жить, такъ Ашанинъ?
— И на-слаж-дать-ся! отвтилъ ему тотъ пятью звучными грудными нотами въ нисходящей гамм,— и тутъ-же сразу затянулъ во всю глотку старо студенческую псню,
Gaudeamus igitur,
Juvenes dum su-umus.
— Что, хорошо? засмялся онъ въ отвтъ на смявшійся же взглядъ обернувшагося на эти звуки ямщика,— это, братъ, по нашенски: валяй по всмъ, пока кровь ключомъ бьетъ!..
— Эхъ вы, соколики! тутъ-же мигомъ встрепенувшись на козлахъ, подобралъ разомъ четверку такой же какъ и Ашанинъ черноглазый и кудрявый ямщикъ,— и коляска, взвизгнувъ широкими шинами по свже настланной щебенк, понеслась стремглавъ подъ гору, и взлетла на пригорокъ словно на крыльяхъ разгулявшагося орла…
На другой день, рано утромъ, пріятелей нашихъ, сладко заснувшихъ подъ полночь, разбудилъ старый слуга Гундурова. Они подъзжали къ Сицкому.
Большой, блый, Александровскаго времени домъ въ три этажа, съ тяжелыми колоннами подъ широкимъ балкономъ и висячими галлереями, соединявшими его съ двумя, выходившими фасадами на дворъ, длинными флигелями, глядлъ, если не величественно, то массивно, съ довольно крутой возвышенности, подъ которою сверкала подъ первыми лучами утра довольно широкая, свтлая рчка, въ полуверст отсюда впадавшая въ Оку. Темными кущами спускались отъ него по склону съ обихъ сторонъ густыя аллеи стариннаго сада, а передъ самымъ домомъ стлался ниспадающимъ ковромъ испещренный цвтами лугъ, съ высоко бившимъ фонтаномъ на полу-гор. Сквозь деревья нарядно мелькали трельяжи и вычурныя крыши Китайскихъ бесдокъ, и свжеокрашенныя скамейки блли надъ тщательно усыпанными толченымъ кирпичемъ дорожками.
— А вдь красиво смотритъ! говорилъ Ашанинъ, любуясь видомъ, въ ожиданіи парома подтягивавшагося съ того берега.
Гундуровъ еле замтно повелъ плечомъ.
— А теб не нравится?
— Не приводитъ въ восторгъ, во всякомъ случа, отвчалъ онъ не сейчасъ,— мн, засмялся онъ,— какъ сказалъ древній поэтъ,— ‘боле всего уголки улыбаются.’
— Врю, замтилъ Ашанинъ,— только вотъ бда: въ уголк-то ‘театрика’ не устроишь.
— Дда,— не будь этого…
Ашанинъ глянулъ ему прямо въ глаза:
— А знаешь что, Сережа, я теб скажу — вдь ты ужасный гордецъ!
Румянецъ внезапно вспыхнулъ на щекахъ Гундурова:
— Я гордецъ! Изъ чего ты взялъ?…
— А изъ того, голубчикъ, что я тебя лучше самого себя знаю… Только поврь, тебя здсь ничто не оскорбитъ!
— Да я и не думалъ…
— Ну, ладно!
И Ашанинъ, не продолжая, побжалъ на паромъ.
— Колокольчикъ подвяжи! наставлялъ онъ ямщика,— а то мы, пожалуй, тамъ всхъ перебудимъ. Бывалъ ты въ Сицкомъ?
— Какъ не бывать, батюшка! Возили!…
— Такъ какъ бы намъ такъ подъхать, чтобъ грохоту отъ насъ поменьше было?
— Да вамъ къ кому, къ самимъ господамъ, аль къ управителю? молвилъ на это уже нсколько свысока ямщикъ.
— Къ скотнику, милый мой, къ скотнику! расхохотался Ашанинъ.— Трогай!…
Они поднялись по шоссированной, отлогою спиралью огибавшей гору дорог — и очутились у ограды на каменныхъ столбахъ, съ желзными между ними копьями остріемъ вверхъ, и высокими по середк воротами аркою, надъ которой словно звала разинутая часть грубо вытесаннаго изъ мстнаго камня льва на заднихъ лапахъ, съ передними опиравшимися на большую позолоченную мдную доску, на которой изображенъ былъ рельефомъ княжескій гербъ Шастуновыхъ. Все это было ново и рзало глаза свжею блою краской и рзкостью линій….
— Ишь ты, зврища-то какого подняли! проговорилъ ямщикъ, осаживая лошадей предъ полупримкнутыми половинками воротъ и заглядываясь на верхъ.
— Възжать, чтоль? спросилъ онъ, оборачиваясь къ господамъ.
— Безвкусица таки порядочная!… Также поднявъ глаза на каменнаго звря, молвилъ Гундуровъ,— и смутился….
Передъ ними стоялъ только что вышедшій изъ воротъ высокій и сухой, въ широкополой срой шляп и длинномъ сюртук la propritaire мужчина, которому по бодрому его виду, едва замтной просди и живости темныхъ глазъ, свтившихъ изъ подъ сдоватыхъ, какъ и его волосы, бровей, можно было дать на первый разъ никакъ не боле пятидесяти лтъ.
Онъ стоялъ, глядя на Гундурова и мягко улыбаясь тонко сложенными губами, какъ бы говорившими: я совершенно съ тобою согласенъ…..
— Князь Ларіонъ Васильевичъ! воскликнулъ Ашанинъ, поспшно снимая шляпу и выскакивая изъ коляски….. Позвольте, заторопился онъ,— представить вамъ спутника моего, и лучшаго друга…..
— Сергя Михайловича Гундурова, не такъ ли? досказалъ самъ князь, съ тою же мягкой улыбкой, и протянулъ этому руку,— Софья Ивановна ждетъ васъ давно, прибавилъ онъ, какъ-то особенно внимательно и привтливо продолжая глядть въ лице Гундурову.
— Вы ее видли? даже нсколько удивился тотъ.
— Непремнно-съ! Какъ только узналъ о ея прибытіи въ Сашино, поспшилъ навстить… Я давно привыкъ любить и уважать вашу тетушку! какъ бы счелъ нужнымъ объяснить князь ту благосклонность, которую онъ теперь видимо оказывалъ незнакомому молодому человку.
— Княгиня Аглая Константиновна будетъ очень рада вашему прізду, сказалъ онъ Ашанину,— вы вдь, кажется, главный рычагъ въ ея театральной зат?…
— Позвольте отклонить не подобающую мн честь, весело отвчалъ красавецъ,— я только вчинатель, а главная пружина дятельности пріятель нашъ Вальковскій… Смю спросить ваше сіятельство: какъ онъ ведетъ себя здсь? Видите ли вы его иногда?
Усмшка еще разъ скользнула по устамъ князя Ларіона.
— Является къ обду, и то не всегда, цлый день въ театр,— пилитъ, мажетъ и клеитъ.
— Онъ какъ есть — фанатикъ! засмялся Ашанинъ.
— Да, сказалъ на это серьезнымъ тономъ князь,— черта рдкая у насъ, и всегда говорящая въ пользу человка… Что же ты стоишь, милый мой, онъ глянулъ на ямщика,— възжай!…
— Куда прикажете подъхать? спросилъ Ашанинъ.
— Я вамъ укажу.
Онъ вошелъ съ молодыми людьми на дворъ, и направился къ одному изъ флигелей.
— Мн говорила почтенная Софья Ивановна, что вы изъ Петербурга бжали? обратился онъ снова къ Гундурову, очевидно вызывая молодаго человка на откровенный разсказъ.
Гундурову нечего было скрывать, къ тому же этотъ, казавшійся ему въ дтств ‘суровымъ’, человкъ влекъ его къ себ теперь своею привтливостью и обаяніемъ какого-то особаго изящества всей своей особы. Онъ передалъ ему въ короткихъ словахъ все то, что уже извстно нашему читателю.
Князь слушалъ внимательно, медленно подвигаясь впередъ и глядя не на него, а куда-то въ сторону, совершенно, казалось, безстрастными глазами, только по изгибу его губъ змилось какое-то едва уловимое выраженіе печали…
Гундуровъ давно замолкъ когда онъ, остановившись посреди двора, проговорилъ вдругъ почти строго: .
— Главное — душевная бодрость!… Мн недавно показывали стихи… съ большимъ талантомъ и горечью написанные,— вы ихъ врно знаете?— тамъ говорится: ‘Разбейтесь силы, вы не нужны’. {Стихотвореніе Ив. С. Аксакова.}… Не врьте, не отдавайтесь этому! Вы молоды!… Рано-ли, поздно-ль, силы эти — он пригодятся… И также внезапно перемняя тонъ:— это кажется, у васъ въ водевил въ какомъ-то поется,— князь обернулся на Ашанина:— ‘Не все-жь на неб будетъ дождь, авось и солнышко проглянетъ!…’
— Не помню-съ, а съ моралью согласенъ! отвчалъ смясь Ашанинъ,— даже всю дорогу отъ Москвы сюда проповдывалъ ее Гундурову… И если ваше сіятельство не откажете въ вашемъ согласіи, мы ее тотчасъ же приложимъ къ длу?
— Что такое? спросилъ, слегла нахмурясь, князь.
— Я уговариваю Сережу принять участіе въ нашихъ спектакляхъ здсь, и именно сыграть роль Гамлета, которую онъ наизусть знаетъ и страстно любитъ…
Князь поднялъ вопросительно глаза на Гундурова, затмъ перевелъ ихъ на Ашанина, впившагося въ него, въ свою очередь, своими выразительными черными глазами, и тотчасъ же сообразилъ въ чемъ дло…
— Это прекрасная мысль, Сергй Михайловичъ, поощрилъ онъ его,— и затя Аглаи Константиновны приметъ такимъ образомъ совсмъ иной, серьезный характеръ…
— А ужь какая Офелія будетъ у насъ княжна Елена Михайловна! вскликнулъ, торжествуя, Ашанинъ.
Подъ нависшими вками князя Ларіона что-то мгновенно сверкнуло — и погасло…
— Офелія… дда… она дйствительно… проговорилъ онъ какъ бы думая о чемъ-то другомъ, и не глядя на нашихъ друзей…
Онъ опять остановился.
— Такъ вы хотите играть Гамлета, молодые люди?… Я видлъ Гамлета на всхъ сценахъ Европы, и между прочимъ въ Веймар въ то еще время когда Гёте былъ тамъ директоромъ театра, заговорилъ князь посл минуты молчанія съ какимъ-то внезапнымъ оживленіемъ,— и, признаюсь вамъ, выходилъ каждый разъ изъ театра неудовлетворенный… Вдь это удивительное произведеніе, господа, и невообразимо сложный типъ, и Гизо совершенно справедливо сказалъ, что два вка не успли еще исчерпать всю его глубину…
— Да, это врно, воскликнулъ Гундуровъ,— и потому, можетъ быть, онъ такъ и манитъ, такъ и влечетъ къ себ, что каждый подступающій къ нему находитъ въ немъ какъ бы личныя, родственныя ему черты..
— И можетъ быть именно вслдствіе этого, замтилъ въ свою очередь князь Ларіонъ,— онъ въ исполненіи такъ рдко удовлетворяетъ всхъ… У васъ подходящая къ типу наружность, прервалъ онъ себя, оглядывая Гундурова,— блокурое, блдное лице, задумчивый обликъ,— князь усмхнулся:— тонки слишкомъ!… Замтьте, какъ глубоко и врно схвачено это у Шекспира: Гамлетъ —натура вдумчивая, рефлективная,— ‘мечтанью преданный безмрно,’ какъ сказалъ когда-то Пушкинъ про современнаго человка, къ которому Гамлетъ такъ удивительно, такъ невроятно близокъ, что самъ Гейне, его ближайшій представитель, не ближе къ нему, такіе люди мало подвижны, склонны къ раннему ожиренію, онъ тяжелъ на подъемъ, страдаетъ астмомъ,— помните сцну поединка?— ‘Онъ толстоватъ и дышетъ коротко,’ {He’s fat and scant of breath. Act. V. Sc. II.} говоритъ прямо его мать о немъ… Попробуйте, попробуйте себя на этой роли! какъ-то вдругъ оборвалъ князь, словно уставъ или не желая продолжать.
Гундуровымъ овладло смущеніе.
— Вы, я вижу, такой знатокъ, князь, проговорилъ онъ робко,— что я, мн кажется, никогда не осмлюсь выйти передъ вами…
— А вы какъ-же-съ,— и князь съ тмъ же строгимъ, почти повелительнымъ выраженіемъ, съ какимъ онъ глядлъ внушая Гундурову бодрость духа, взглянулъ на него опять,— вы бы хотли играть для тхъ, которые аза въ глаза не понимаютъ?… Такихъ у васъ будетъ полна зала,— можете быть спокойны!…
— Не слушайте его, князь,— Ашанинъ замахалъ руками,— я слышалъ не разъ какъ онъ читаетъ роль, и заране увряю васъ что онъ удовлетворитъ васъ боле чмъ вс слышанные вами въ Европ актеры!…
— Врю! искреннимъ тономъ отвчалъ князь Ларіонъ на эту наивную пріятельскую похвальбу,— врю, какъ бы про себя повторилъ онъ,— потому что одна изъ принципіальныхъ чертъ этого характера, его колебанія и неустой, никому, кажется, такъ не понятна какъ русскому человку…
— Который, подхватилъ на лету со смхомъ Ашанинъ,— ‘на вс руки,’ какъ сказалъ Брюловъ, ‘но вс руки коротки’!…
— Да-съ, сухо отвтилъ князь,— только объ этомъ, пожалуй, скоре въ пору плакать чмъ смяться…
Коляска молодыхъ людей подъхала тмъ временемъ къ крыльцу флигеля, у котораго они сами съ княземъ теперь остановились, и слуга Сергя Михайловича принялся стаскивать съ козелъ привязанный тамъ чемоданъ Ашанина.
— Потрудись, любезный, сказалъ ему князь,— зайти сюда къ дежурному, направо, и разбуди его, чтобъ онъ шелъ съ ключами скоре комнаты отворять. Какъ вамъ удобне, господа, вмст или порознь?
— Вы извините меня, князь, сказалъ Гундуровъ,— но я никакъ не разсчитывалъ встртиться съ вами, и потому у насъ положено было съ Ашанинымъ, что я его только довезу сюда, а самъ тотчасъ-же отправлюсь къ тетушк, которую еще не видалъ…
— Вы всегда успете выпить здсь чашку чаю, прервалъ его князь Ларіонъ,— вамъ до Сашина никакъ не боле часа зды, а теперь — онъ вынулъ часы — половина седьмаго. Софья Ивановна, при всхъ ея качествахъ, примолвилъ онъ шутливо,— не иметъ вроятно моей привычки вставать зимою и лтомъ въ пять часовъ утра…
— Зимою и лтомъ! даже вскрикнулъ Ашанинъ.
— Точно такъ-съ,— и совтую всмъ длать тоже. Самъ я веду этотъ образъ жизни съ двадцати-пяти лтняго возраста, по совту человка котораго я близко зналъ и высоко цнилъ,— Лафатера, и до сихъ поръ благословляю его за это… А вотъ и дежурный!… Показать господамъ комнаты и подать имъ чаю и кофе куда они прикажутъ!… Вашъ пріятель, господа, живетъ тутъ-же, въ этомъ флигел… Я не прощаюсь съ вами, Сергй Михайловичъ, примолвилъ князь,— но вы мн дозволите докончить мою ежедневную двухчасовую прогулку,— это также составляетъ conditionem sine qua non моей гигіены.
И кивнувъ молодымъ людямъ онъ удалился.
— Да, онъ дйствительно очень уменъ и образованъ! молвилъ Гундуровъ, подымаясь съ Ашанинымъ по лстниц, вслдъ за бжавшимъ впереди слугою.
— И ядовитъ! примолвилъ его пріятель,— замтилъ ты какъ онъ кольнулъ меня моимъ ничего недланьемъ?… Что-жь, вдругъ глубоко вздохнулъ красавецъ,— онъ правду сказалъ: плакать надъ этимъ надо, а не смяться!…
Гундуровъ улыбнулся,— ему не въ первые приходилось слышать эти ни къ чему не ведшія никогда самобичеванія Ашанина….
Они вошли въ корридоръ, по обимъ сторонамъ котораго расположены были комнаты назначаемыя гостямъ…
Не проспавшійся еще слуга ткнулся о первую попавшуюся ему дверь:
— Пожалуйте! приглашалъ онъ звая.
— Мы бы прежде всего хотли увидать господина Вальковскаго, сказалъ Ашанинъ.
— Вальковскаго? Это, то есть, какіе они изъ себя будутъ? недоумвалъ сонный дежурный.
— А вотъ я теб объясню: волчьи зубы, на голов боръ, и въ театр цлый день съ рабочими бранится…
— Знаю-съ! широко осклабился понявшій слуга, и протеръ себ глаза,— пожалуйте!…
Вальковскій спалъ спиною вверхъ, ухвативъ огромными ручищами подушку, едва выглядывавшую изъ подъ этихъ его рукъ и раскинувшихся по ней, словно ворохъ надерганной кудели, всклокоченныхъ и какъ лсъ густыхъ волосъ.
— Гляди, расхохотался Ашанинъ, входя въ комнату съ Гундуровымъ,— фанатикъ-то! Вдь спитъ совсмъ одтый,— только сюртукъ усплъ скинуть… Пришелъ, значитъ, изъ ‘театрика’ безъ ногъ, и такъ и повалился… Экой шутъ гороховый!…
— Жаль будить его, бднягу! говорилъ Гундуровъ.
Но Вальковскій, прослышавъ сквозь сонъ шаги и голоса, встрепенулся вдругъ, быстро перевернулся на постели, слъ и, не открывая еще глазъ, закричалъ:
— Что, подмалевали подзоры?
— Чучело, чучело, помиралъ со смха Ашанинъ,— какіе теб подзоры! Гляди, кто передъ тобою!…
— Гундуровъ, Сережа, мамочка! визгливымъ фальцетомъ отъ преизбытка радости заголосилъ Вальковскій,— разумница ты моя писанная!… Князь говорилъ мн вчера что тебя ждутъ… Станешь играть доктора? такъ и огорошилъ онъ его съ перваго раза.
— Какого доктора? проговорилъ озадаченный Гундуровъ.
— Да въ Шил…. Зяблинъ отказывается, дрянь эта салонная! Чижевскій еще, чортъ его знаетъ, прідетъ ли…
— А я теб говорю, такъ и напустился на него Ашанинъ,— чтобъ ты мн про свое шило и заикаться несмлъ, а то я теб имъ брюхо пропорю… Станетъ Сережа объ эту твою мерзость мараться, когда мы вотъ сейчасъ поршили съ княземъ Гамлета ставить…
— Гамлета! Съ княземъ!… Вальковскій даже въ лиц измнился, и судорожно началъ ерошить свои сбитые волосы,— какая-жъ мн тамъ роль будетъ?… Гораціо разв сыграть мн? неувренно, сквозь зубы проговорилъ онъ, изподлобья поглядывая съ постели на Ашанина.
— Ну, съ твоимъ ли мурломъ, крикнулъ на него тотъ опять,— лзть на молодыя роли,— да еще на резонеровъ! Или не помнишь какъ ты провалился въ Герцог, въ Скупомъ рыцар?
Сконфуженный ‘фанатикъ’ опустилъ голову, и принялся натягивать сапоги на ноги.
— Полоній, вотъ теб роль! Да и то еще надобно тебя пощупать.
— Нечего меня щупать! огрызся на этотъ разъ Вальковскій,— на репетиціяхъ я себя не покажу… Я актеръ нервный, играю какъ скажется…
— И лжешь, лжешь, отъ начала до конца лжешь, доказывалъ ему Ашанинъ:— во первыхъ, у тебя не нервы, а канаты, которые топоромъ не перерубишь, во вторыхъ, только то у тебя и выходитъ что ты у себя въ комнат передъ зеркаломъ продлалъ сто разъ, пока добился своего эффекта… А какъ ты только до цыганскаго пота надъ ролью не проработалъ,— такъ и гони тебя вонъ со сцены!…
— И это теб въ похвалу сказывается, Вальковскій, утшалъ его Гундуровъ:— роль, что кладъ, дается въ руки лишь тому кто дороется до нея!…
— Ну вотъ! качнулъ головою ‘фанатикъ,’ направляясь къ умывальнику,— а Мочаловъ?
У Гундурова заморгали глаза, что всегда служило въ немъ признакомъ охватывавшаго его волненія,— онъ опустился въ кресло:
— Мочаловъ, повторилъ онъ,— это я постоянно слышу: Мочаловъ! А я вотъ теб что скажу, Вальковскій — и да проститъ это мн его всмъ намъ дорогая память!— Но эта Мочаловская манера игры ‘какъ скажется,’ какъ Богъ на душу положитъ, возведенная въ теорію, погубитъ русскую сцену! Вдь это опять все то-же наше варварское авоська, въ примненіи къ искусству,— пойми ты это!…
— Погоди, погоди-ка Сережа! прервалъ его Ашанинъ.— А помнишь,— мы съ тобой вмст были тогда, на первомъ это курс было,— какъ однажды въ Гамлет, посл сцены въ театр, онъ, поднявъ голову съ колнъ Орловой — Офеліи, поползъ., помнишь?— да, поползъ на четверенькахъ черезъ всю сцену къ рамп, и этимъ своимъ чуднымъ, на всю залу слышнымъ шопотомъ проговорилъ:
‘Оленя ранній стрлой*
и засмялся… Господи!… Помню, ты даже привскочилъ!… У меня зубы застучали, и я три ночи посл этого не могъ заснуть, все слышался мн этотъ шопотъ и смхъ.
— Да, но за то, признайтесь,— Гундуровъ даже вздохнулъ,— сколько приходилось намъ цлыми представленіями переносить у него нестерпимой вялости, фальши, непониманія роли?… Минуты у него были божественныя!— но одн минуты! Полнаго образа, типа, цльнаго характера онъ теб никогда не давалъ…
— Что — о? такъ и заревлъ Вальковскій, отрываясь мокрымъ лицемъ отъ умывальника въ которомъ плескался онъ, и кидаясь на середку комнаты съ этимъ мокрымъ лицемъ и неотертыми руками,— въ Миллер, въ Коварств и любви, онъ теб не давалъ образа?…
— Въ Миллер началъ было Гундуровъ.
— Что-же ты, въ Петербург Каратыгинымъ обълся, видно! Каратыгинъ теперь, по твоему, великій актеръ? чуть чуть не съ пной у рта подступалъ къ нему тотъ.
— Позволь теб сказать
— Фельдфебель, трескотня, рутина!… Барабанщикъ французскій,— вотъ онъ что, твой Каратыгинъ! ревлъ Вальковскій, ничего не слушая
— Эко чучело! Эка безобразина! надрывался смхомъ Ашанинъ, глядя на него.
— А въ Заколдованномъ дом видлъ ты его? спросилъ Гундуровъ.
— Въ Заколдованномъ дом? повторилъ ‘фанатикъ,’ мгновенно стихая,— видлъ!…
— Ну, и что-же?
— Хорошъ былъ, глухимъ баскомъ проговорилъ онъ, и, опустивъ голову, опять отошелъ къ своему умывальнику, — король былъ, дйствительно, настоящій… страшенъ… правдою страшенъ! отрывисто пропускалъ уже Вальковскій, отфыркиваясь и плеща въ тазу.
— То-то и есть, заговорилъ опять Гундуровъ,— что онъ образованный и думающій актеръ, и что ты это чувствуешь какъ только онъ выйдетъ предъ тобою въ подходящей роли. Онъ знаетъ кого, когда, что онъ играетъ!… А что ему Иголкиныхъ, да Деньщиковъ {Иголкинъ драмат. представленіе Полеваго, и 5-ти-актная драмма Кукольника, Деньщикъ весьма долго, какъ извстно, держались на репертуар Александринскаго театра въ прошлое царствованіе.} приходится вчно изображать, такъ въ этомъ, братъ, не онъ виноватъ, а Петербургскія гниль и лакейство….
— Такъ что-же, по твоему, перервалъ его ‘фанатикъ’, останавливаясь въ раздумьи передъ нимъ съ полотенцемъ въ рукахъ,— вдохновенье актеру надо, значитъ, по боку?…
— Это еще что за вздоръ! горячо воскликнулъ Гундуровъ,— разв мшали когда нибудь вдохновенью трудъ, подготовка, строгое отношеніе къ своему дарованію? Вспомни Пушкина,— чего теб лучше примръ?… Случайное вдохновенье есть и въ дикой калмыцкой псни, и у безобразнаго Третьяковскаго вылились невзначай пять вдохновенныхъ стиховъ… {Вонми, о небо, и реку!
Земля да слышитъ устъ глаголы!
Какъ дождь я словомъ потеку,
И снидутъ, какъ роса къ цвтку,
Мои вщанія на долы!} Но разв объ этомъ рчь? Мы говоримъ объ искуств, о святын, къ которой нельзя подходить съ неумытыми руками!…
— Молодчина, Сережа! воскликнулъ увлеченный послдними словами Вальковскій, — дай, влплю теб безешку за это!… И онъ ползъ обнимать пріятеля, еще весь мокрый….
— А для меня изъ смысла басни сей, комически началъ вздыхать Ашанинъ,— выходитъ то, что вы теперь потребуете отъ меня вызубрить вдолбяшку роль Лаерта.
— И вызубришь! засмялся Гундуровъ.
— Какже! Держи карманъ! хихикнулъ Вальковскій,— выйдетъ, и, по обыковенію, ни въ зубъ толкануть!… Онъ у насъ, извстно, какъ толстые кучера у купечества, на ‘фэгур’ вызжаетъ!…
Ашанинъ весело головою тряхнулъ, какъ бы не замтивъ недобраго взгляда сопровождавшаго эту выходку его пріятеля:
— Каждому свое, Ваня,— я фигурою, а ты волчьимъ ртомъ…
— И лисьимъ хвостомъ! договорилъ самъ Вальковскій, принимаясь громко хохотать,— а вдь точно, братцы, княгиню-то я совсмъ объхалъ!…
— Какъ такъ! изумился Гундуровъ.
— Да такъ что что я ни захочу, то она и длаетъ…. Шесть перемнъ новыхъ у насъ въ театр уже готово: дв комнаты, зало съ колоннами, улица, садъ, лсъ. Старыя декораціи, какія отъ временъ стараго князя остались, т вс подновилъ. И какія декораціи, братцы! Старикъ-то, видно, человкъ со вкусомъ былъ, и страсть къ искусству имлъ, труппа своя постоянная была. Самъ Императоръ Александръ, разсказываютъ тутъ старые дворовые, прізжалъ къ нему сюда гостить, и на спектакл былъ. Баринъ былъ важный… Ну, а эта — Вальковскій подмигнулъ и оскалилъ свой волчій клыкъ,— какъ есть жидъ-баба, кулакъ, только очень уже чванна при этомъ, такъ этимъ ее какъ рыбицу на уд и водишь. Какъ начали мы здсь театръ устраивать, потребовала она отъ декоратора смты. Я ему и говорю: ‘ты, братъ, ее не жалй, валяй такъ чтобъ на славу театрикъ вышелъ.’ Онъ и вкаталъ ей смту въ полторы тысячи. Она такъ и взвизгнула: ‘ахъ, говоритъ, комъ се шеръ и неужто все это нужно?’ И на меня такъ и уставилась. Я ничего, молчу. Начинаетъ она улыбаться: ‘и дешевле нельзя, спрашиваетъ, монъ шеръ Иванъ Ильичъ?’ — Отчего, говорю, можно, вотъ я въ Замоскворчьи у купца Телятникова театрикъ устраивалъ, всего расходу на полтораста цлкашей вышло. Такъ поврите, ее ажъ всю повело: ‘потрудитесь, говоритъ Александрову, представить это въ мою контору,— сколько вамъ нужно будетъ денегъ тамъ получите’… Съ тхъ поръ, расхохотался ‘фанатикъ’,— что ни скажу, то свято!… Да что мы здсь длаемъ, вскинулся онъ вдругъ,— ходимъ въ театръ! Сами увидите что за прелесть!…
— Мн хать домой пора, сказалъ Гундуровъ,— лошади ждутъ…
— Лошадей вашихъ князь веллъ отправить, доложилъ слуга, входившій въ ту минуту въ комнату съ чаемъ.
— Какъ отправить?
— Сказывать изволили, что, когда пожелаете, всегда наши лошади могутъ васъ отвезти.
— Молодецъ князь! воскликнулъ Вальковскій.— Любезный, неси намъ чай на сцену, да булокъ побольше, я сть хочу… Ну, Сережа, чего ты осовлъ? Напьемся чаю, театрикъ осмотришь, а тамъ удешь себ съ Богомъ…
— Ладно, сказалъ за Гундурова Ашанинъ,— только дай намъ себя нсколько въ порядокъ привести!
Друзья умылись, перемнили блье, причесались, и отправились вслдъ за Вальковскимъ въ ‘театрикъ’.
Люблю тебя, люблю, мечты моей созданье,
Съ очами полными лазурнаго огня,
Съ улыбкой розовой, какъ молодаго дня
За рощей первое сіянье.
Лермонтовъ.
Помщеніе театра занимало почти весь правый, двухъэтажный флигель дома. Гундуровъ такъ и ахнулъ войдя въ него. Онъ никакъ не воображалъ его себ такимъ объемистымъ, удобнымъ, красивымъ. Широкая и глубокая сцена, зала въ два свта амфитеатромъ, отставленныя временно къ стнамъ кресла, обитыя стариннымъ, еще мало выцтвтшимъ, малиновымъ тисненнымъ бархатомъ, пляшущія нимфы и толстопузые амуры расписанные по высокому своду плафона, сверкавшія подъ утренними лучами стеклышки спускавшейся съ него большой хрустальной люстры, проницающій запахъ свжаго дерева и краски,— все это подымало въ душ молодаго любителя цлый строй блаженныхъ ощущеній, всю забирающую прелесть которыхъ пойметъ лишь тотъ кто самъ испытывалъ ихъ, кто самъ пьянлъ и замиралъ отъ восторговъ и тревоги подъ вліяніемъ того что Французы называютъ l’enivrante et cre senteur de la rampe….
И Гундуровъ съ безотчетною, счастливою улыбкою осторожно пробирался теперь, вслдъ за Вальковскимъ, промежь брусковъ, горшковъ съ краскою, гвоздей и всякаго хлама, мимо растянутаго на полу залы полотна, на которомъ сохла только что вчера написанная декорація. ‘Фанатикъ’ трещалъ какъ канарейка, и отъ преизбытка всего того что хотлось ему сообщить друзьямъ путался и заикался, безпрестанно перебгая отъ одного предмета къ другому. Онъ говорилъ объ оркестр набранномъ имъ изъ музыкантовъ Малаго театра, съ которыми, какъ и совсмъ Московскимъ театральнымъ міромъ состоялъ на ты, и тутъ-же поминалъ крпкимъ словомъ дворецкаго княгини, съ которымъ уже усплъ два раза выругаться, передавалъ о какой-то старой кладовой., открытой имъ, гд онъ нашелъ ‘самую подходящую ‘-де къ Гамлету мебель, и о почему-то вздорожавшихъ кобальт и охр, сообщалъ что первый театрикъ иметъ быть 3-то іюня, въ день рожденія княжны, которой минетъ 19 лтъ, и что къ этому дню надетъ въ Сицкое чуть не полъ-Москвы, и даже изъ Петербурга какіе-то генералы общались быть….
Но вся эта болтовня шла мимо ушей Гундурова. Онъ только видлъ предъ собою сцену, на которой онъ появится вотъ изъ за этой второй на лво кулисы, изображающей теперь дерево съ тми подъ нимъ невиданными желтыми цвтами какіе только пишутся на декораціяхъ, а которая тогда будетъ изображать колонну или пилястръ большой залы въ Эльсинор,— появится съ выраженіемъ ‘безконечной печали на чел’, съ едва держащейся на плечахъ мантіи, и спущеннымъ на одной ног чулкомъ, какъ выходилъ Кинъ, и скрестивъ на груди руки, безмолвно, не подымая глазъ, перейдетъ на право, подальше отъ Клавдіо….
— ‘Отбрось ночную тнь, мой добрый Гамлетъ’, начнетъ Гертруда,—
Зачмъ искать съ опущенной рсницей
Во прах благороднаго отца?
Ты знаешь: все что живо, то умретъ…
— Да, отвтитъ онъ,—и какъ онъ это скажетъ!— …
Да, все умретъ!— ‘А если такъ
То что-жъ теб тутъ кажется такъ странно?’
А онъ… И Гундуровъ, вбжавъ на сцену, уже стоялъ съ этими скрещенными на груди руками, на этомъ своемъ мст на право, и пробовалъ резонансъ залы:
Нтъ, мн не кажется, а точно есть,
И для меня все кажется ничтожно…
Нтъ, матушка, ни траурный мой плащь,
Ни грустный видъ унылаго лица,
Ни слезъ текущій изъ очей потокъ,—
Ничто, ничто изъ этихъ знаковъ скорби
Не скажетъ истины…
читалъ онъ, постепенно возвышая голосъ, давая самъ себ реплику и безсознательно увлекаясь самъ…
— Врно, хорошо! одобрительно покачивалъ головою глядвшій на него снизу Ашанинъ.
— Э, братъ, крикнулъ въ свою очередь Вальковскій,— да ты своего что-ли Гамлета читаешь?
— Какъ, такъ?
— Я выходъ-то Мочалова хорошо помню,— совсмъ не т слова были
— Ну да, объяснилъ Гундуровъ,— въ театр у насъ играютъ по передлк Полеваго, а я читалъ по Кронеберговскому переводу.
— Для чего-же это? недовольнымъ голосомъ спросилъ Вальковскій.
— А потому что онъ и ближе и изящне…
— А къ тому вс привыкли, знаютъ, вся Россія… торговцы въ город его знаютъ, такъ нечего намъ мудровать съ тобою. Тутъ не въ врности дло, а чтобы каждый сердцемъ понялъ… запнулся Вальковскій, не умя, какъ всегда, договорить свою мысль.
— Да къ тому же и Варламовская музыка, всмъ извстная, поддерживалъ его Ашанинъ.
И онъ заплъ фальцетомъ на всю залу:
Моего-ль вы знали друга?
