Черничка.
Черничка.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Черничка, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1861
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Воронежская Бесда на 1861-й годъ.
Санктпетербургъ, 1861.
Были молоды — были глупы. Окромя глупости, есть тутъ и другое: жизнь вольне, сама себ госпожа, и ни кому не подъ шапку. Отецъ ужъ не выдастъ тебя за кого ему хочется, не мужевая ты, значитъ явному надъ тобою мудровать, да калечить тебя подъ пьяную руку ни за, что, ни про-што. Живешь себ, какъ птица вольная, просторъ теб на вс на четыре стороны. Хочешь — любишь кого-любишь, не захотла бросишь, съ другимъ слюбишься, и никто теб не указъ. Одно только, грха много, да, вить, единъ Богъ безъ грха, а милосердію его нсть конца. На это и уповаешь, и идешь себ безъ оглядки, покуда старость, да немощь не согнетъ тебя въ три погибели. Ну, тутъ ужъ терпишь и постишься, прошлое замаливаешь, и къ угодникамъ Божіимъ, ко всмъ сходишь, да ее слезами имъ помолишься, въ Кіев побываешь, а иная и пречистый Господень гробъ узрть сподобится, и нечистыми своими устами прикоснуться къ нему. Правду сказать, есть изъ насъ и такія, что и тутъ не безъ грха — привыкнутъ ко злу, такъ врагъ человческій, почитай, до могилы смущаетъ ихъ, да козни имъ разныя строитъ, а вры-то такой нту, чтобъ сатану-то изъ сердца изгнать… Приходилось мн разныхъ видть, да знать, пришлось и на мою долю грха не мало… да ужъ я теб все, какъ слдуетъ, но порядку разскажу.
Была я одна дочь у родителей своихъ, а свту да радости видла мало. За то ужъ горя напрималась вдосталь. Батюшка человкъ былъ крутой, да богомольный, онъ насъ съ матушкой въ ежевыхъ рукавицахъ держалъ, и родимая съ тмъ въ могилу сошла, что замудровалъ онъ ее.
Ужъ не знаю, какъ и гд онъ книжки читать научился, только читалъ онъ безперечь, и все божественное, и съ каждымъ разомъ все бол постился. Ходили къ нему странники, да странницы, опричь ихъ онъ ни съ кмъ и бесды не держалъ. Раз матушку когда выбранитъ или меня, а выбранитъ не то, чтобъ какъ другіе тамъ, а такъ, потазаетъ, да тазанье то это — хуже всякой брани было. Ужъ онъ говоритъ, говоритъ, и конца его рчи нту, да дня два сть ничего, почитай, не даетъ. Раз къ сусдямъ урвешься, и тамъ что перехватишь, да вить про всякой случай не набгаешься — иномстъ и совсть зазритъ. Играть, да баловаться онъ мн ни съ кмъ не приказывалъ, и сохрани Боже, бывало какъ увидитъ, что я съ ребятишками балуюсь — шкуру всю спуститъ. И все то у него грхъ былъ, безъ грха, по его, и шагу ступить нельзя. Скука, бывало ембртная. Сидишь день-деньской, сложа руки, да слухаешь, что онъ себ подъ носъ тамъ въ книжк бормочетъ, а учить меня не сталъ. ‘Жен, говоритъ, не подабаетъ…. Жена, говоритъ, на то и рождена, чтобъ въ рабств быть, коли не у мужа, такъ у сатаны.’ И ужъ подлинно, была у него матушка въ рабств: вс работы она длала, а какъ я подросла, вмст съ ней работать стали. И въ лсъ на лодк създи за дровами, и наруби ихъ, и печь истопи, и скотинку убери, и коли плетень развалился, то и плетень заплети. А самъ онъ только и зналъ, что книжки читалъ, молился, да постился. ‘Мн, говоритъ, нкогда суетой этой всей займаться, я, говоритъ, и безъ этого всего проживу… Кормили же враны Илію-Пророка, А коли вы, говоритъ, жить по моему не желаете, то и трудитесь, въ кровавомъ поту трудитесь. Всякому свое: овому талинъ, овому два!’ Одначе мы не смли пропустить ни единой службы. Самъ поднимаетъ насъ, самъ въ церкву поведетъ, да еще поглядываетъ съ крылоса, онъ всегда на крылос становился, молимся ли мы, да какъ молимся. Бда, бывало, коли запримтитъ, что въ сторону глянула, особливо матушка. Попрековъ, да причитаній не оберешься. Ревнивъ онъ былъ, хоть матушка и не хороша была, и худа, какъ щепка, и не нашлось бы единаго человка, чтобъ на нее позарился. А у самой
то и подавно гршныхъ мыслей не было.— куда ужъ тамъ, — не до нихъ…. Придетъ, бывало, страшная недля, онъ съ четверга и моритъ насъ голодомъ, и съ глазъ не смущаетъ. Въ эти дни у насъ и избы не топилось. Хорошо было ему поститься, ничего не длавши, а намъ то каково! Извстно, обманывали мы его, да не всегда это съ рукъ сходило. Разъ онъ и подсмотри, что матушка хлбъ жуетъ, такъ вить, итожь сдлалъ? на колнкахъ ее цлые сутки морилъ, покуда не упала матушка безъ памяти, почитай замертво. Я бросилась къ ней, а онъ себ и глазомъ не мигнулъ, только сирость зубы выговорилъ: ‘духъ немощенъ, оттого и плотъ немощна.’ Извстно, въ такой жизни, что за радости? Одначе все таки жилось намъ, со дня на день все перебивались кое-какъ, покуда. такого случая не вшило.
Смотримъ, батюшка что-то чудной такой сталъ, самъ съ собой разговариваетъ, ухмыльнется не всть чему, не всть чего испужается…. Что за притча такая, думаемъ, ужъ не рехнулся ли, чего Боже упаси! Поглядитъ на матушку чудиб такъ, вытаращить глаза, посл на меня поглядитъ, головой покачаетъ, ухмыльнется, да скажетъ: ‘гршницы окаянныя, изыдите вонъ, да не узрятъ васъ мои свтлыя очи.’ Мы и уйдемъ, а онъ опять по изб заходитъ, да самъ съ собой говорить зачнетъ. А что онъ говорилъ, не разобрали мы, — больше-то все тихо говорилъ. Только одно слово погромче выходило: ‘Недостоинъ азъ, недостоинъ азъ!’ Иномстъ даже вскрикнетъ это самое слово — недостоинъ… Шло это, такъ дня съ три.
Смотримъ, еще чудо — работать сталъ, топоръ отточилъ, въ лтъ самъ създилъ, и привезъ оттуда махонькихъ жердочекъ, и сталъ онъ ихъ тесать, да гнуть, да дирья въ нихъ провертывать. Какъ непривыченъ онъ къ работ то былъ, то и дло это самое у него не спорилось. Сидитъ день-деньской за работой, примриваетъ, да отмриваетъ, да раздумываетъ…. не токма что мы съ матушкой, а и сусди этому самому, въ диву дались.— Что это, молъ, Петровичь затялъ такое? Матушка, извстно, боялась спросить, ну а сусдямъ то бояться было нечего. Вотъ и стали иные къ намъ на дворъ завертывать.
— Здорово, молъ, Петровичь.
‘Здравствуй, говоритъ. А ты сюда по дьявольскому наущенію, али но Божьему велнію?’
— По своей охот, отвчаетъ.
‘А коли, говоритъ, по своей охот, значитъ, по дьявольскому наущенію…*
— Да я, говоритъ, по Божьему длу къ теб пришелъ.
‘По какому?’
— А вотъ сынишко, значитъ, у меня Кирюшка есть, такъ когда этого святаго празднуютъ?
‘Кирюшка?… Что-жь онъ у тебя Киріакъ, али Кирило?’
— А Богъ его вдаетъ…. Какъ окрестили, съ тхъ поръ, все Кирюшка, да Кирюшка. А на эвтотъ счетъ, что Киріакъ онъ, али Кирила — у насъ и сумлнія не было.
‘А когда, говоритъ, онъ у тебя родился?
— Да посл Здвиженья вскорости.
‘Коли такъ, говоритъ, тжъ не Кирило онъ, а Киріакъ…. и, скажетъ, котораго числа, этого самаго Киріака празднуютъ. ‘
Узнаетъ мужикъ про святаго то. и зачнетъ распрашивать батюшку, что онъ такое длаетъ. Ухмыльнется батюшка, махнетъ рукой, да и скажетъ: ‘Проваливай, недостоинъ’…— Отчего бы, говоритъ, мн недостойну быть?.. ‘Благодати ты такой не имешь… Иди, иди съ Богомъ.’
Мужикъ почешетъ затылокъ, да съ тмъ и уйдетъ.
Другой придетъ, ужъ прямо приступитъ.
— Что, молъ, это такое ты длаешь?
‘Отъиде, сатана! отвтитъ.’
— Какой же, говоритъ, я сатана, Петровичъ? Сатана съ рогами, да съ хвостомъ, а я человкъ былъ.
Ухмыльнется батюшка. ‘Можетъ, скажетъ, и считаютъ тебя человкомъ, только я, говорятъ, вижу въ теб сатанинскій образъ.’
— Никакого, говоритъ, сатанинскаго образу нтъ на мн, и есть хрестъ, какъ есть, настоящій крестьянскій.
‘Не разуметъ,’ скажетъ батюшка, и разговаривать съ нимъ боле не станетъ.
Только увидлъ, должно, батюшка, что распросамъ этимъ конца не будетъ, и заперся въ клти, и сталъ тамъ работать и васъ ужъ туда не пущалъ….
Пришло воскресенье, създилъ онъ на базаръ, купилъ тамъ утку живую, да перьевъ гусиныхъ цлую пропасть, и опять заперся. День работаетъ, а ночь опять читаетъ, да молится. Чтобы это такое значило, думаемъ мы, и ума не приложимъ. Только посл этого воскресенья, дня черезъ два… да такъ… какъ разъ въ середу — былъ праздникъ какой-то. Встали мы рано, коровъ прогнали въ стадо, подаимши-то ихъ, заутреню отстояли, обдню отстояли — и батюшка съ нами былъ. Пришедши это отъ обдни, стали обдать собирать, а батюшка и говоритъ: — Подождите! Давайте, говоритъ, Богу помолимся.— Помолились.— Ну, говоритъ, теперь прощайте. Иду отъ васъ, иду… Перекрестилъ насъ — мы такъ и опшили, и съ мыслями-то никакъ не сберемся. Только матушка и говоритъ.— ‘Куда жь, Петровичъ, это ты идешь? ‘А онъ въ отвтъ: — Были, говоритъ, мн виднія — удостоился. Приходилъ ко мн старецъ, яко лунь сдой, съ брадою попоясъ, и благовствовалъ мн, что могу вознестися на крыліяхъ превыше облакъ ходячихъ и тучь, могу узрти царства и народы разныя, и сподоблюсь лицезрнія Ерусалима Господня, и будутъ ней языцы въ ужас веліемъ, видвша мя летяща и паряща, подобно орлію’… И еще что-то много говорилъ, потомъ ушелъ въ клть. Матушка ахнула и бросилась къ сусдямъ.— Вдь мой то, говоритъ, летть хочетъ… Т и рты разинули.— Куда-жъ, говорятъ, да какъ же?— А ужъ я, говоритъ, пума не приложу. Сказывалъ, — полечу подобно орлію. Да ужъ я бы и рада, колибъ улетлъ… Шутъ съ намъ!… Ну, извстно, тотчасъ и узнали это вс, кто поближе былъ.— День былъ праздничный, народъ весь дома…
Выходитъ батюшка изъ клти, — просто смшно теперь вспомнить. На ногахъ у него были махонькія крылышки, а къ плечамъ придлалъ здоровенныя, просунулъ въ нихъ руки — насилу повернется. Вить, разскажи кому другому — не повритъ — выдумка, скажетъ. А чтожъ, я, какъ передъ Богомъ, на единую росинку не лгу. Вить онъ мн все таки отецъ былъ, значитъ, противу естества говорить не стану. Нашла, должно, на него такая темнота, али бсъ попуталъ — ужъ не знаю. Только вышелъ онъ это на дворъ, подставилъ къ изб лстницу, и ползъ, а народу на улиц пропасть и говоръ такой стоялъ, да ужь, видно, онъ ничего не видалъ и не слыхалъ. Такое затмніе нашло. Взлзъ это на избу и стоитъ чучело — чучелой… Хотлъ, видно, перекреститься, да руки-то въ крыльяхъ — нельзя — онъ и сказалъ: ‘Господи благослови!’ Махнулъ крыльями-то, подпрыгнулъ, да и шарахнулся со всего размаху на земь. Спасибо навозъ тутъ былъ наваленъ, а народъ, какъ грохнетъ, какъ поднимется шумъ. Вскочить хотлъ батюшка — убиться то онъ почитай и неубился — а крылья-то мшаютъ. Увидали мужики это, и шасть къ намъ на дворъ, а батюшка барахтается въ навоз то…
— Ишь птица-то какая, говоритъ одинъ. Убить — цлую семью накормитъ.
‘Чего, говорить другой, накормитъ?— Кости одни — больно поджара… Разв во щи годится только…’
Тутъ третій подбжалъ.
— Эй вы, говоритъ, чего зубоскалите!— Видите человкъ уморился, никакъ даже встать, сердечный, не можетъ. И какъ не умориться — шутка ли, — махина какая! Вс земли облетлъ…. Подняли его, а сами такъ и заливаются — просто животики надорвали, смялись то. Видитъ батюшка, плохо дло, зло его беретъ, глянулъ на матушку, а она тоже ухмыляется, платочкомъ закрывшись. Поглядлъ онъ на нее зло таково, да ехидно, и веллъ намъ въ избу идти. Тутъ и побилъ ее, а крылья въ щепы изломалъ, да такъ разсерчалъ, ажно пна изорта у него пошла. ‘Смутилъ, говоритъ, діаволъ, врагъ человческаго рода, смутилъ…. Искусилъ, говоритъ, меня недостойнаго. Завидно стало ему, что вотъ есть такой праведникъ, — дай насмюсь надъ нимъ — и насмялся. А ты, говоритъ матушк-то, — рада человческой немощи предъ хитростью діавольскою…. Послужила ему тоже смхомъ своимъ скареднымъ…’
И ужь смялись же надъ батюшкой — окружной самъ услыхалъ про это, и батюшку призывалъ. Издвался — издвался, говорятъ, надъ нимъ, ажно батюшку въ слезы ввелъ. Отъ этихъ самыхъ насмшекъ онъ долго въ церкву но ходилъ, и читать пересталъ, по цлымъ часамъ пнемъ сиживалъ, пищи лишился. Только повторялъ, бывало безперечь, головой качаючи: ‘чтобъ, говоритъ, попробовать мн сперва, ночью, говоритъ, чтобъ страну то этого не видать… Нтъ, говоритъ, гордыня обуяла, предъ людьми повеличаться хотлось, — махнетъ рукой и опять замолчитъ.
Только съ этого самаго разу, какъ батюшка побилъ ее, стала матушка прихварывать. Была худа, а тутъ просто мертвецомъ глядть стала. Все на колотье въ боку жалилась, да на грудную боль. Позоветъ меня, бывало, къ себ, да, и начнетъ говоритъ:, не жилица, скажетъ, я на бломъ свт.— Отойду скоро. Чуетъ это сердце мое, и болитъ но теб. На кого только покину я тебя? Изуродуетъ итогъ уродъ совсмъ тебя. Ужъ, ноли санъ себя изуродовалъ, такъ тебя-то и подавно, Охъ,, Господи, Господи!, и заплачетъ, заплачу за нею и я. А говорить ничего не говорю, потому, что вижу сама, плохо мое дло. Батюшк ничего она не сказывала, и работать — все работала.—
— Ляжь, скажу, матушка, но надрывайся. Все сама сдлаю.
‘Ихъ, скажетъ, дитятко родимое, все одно. Хоть работай, хоть нтъ, а умереть все умрешь. Покрайности, говоритъ, при мн-то ты не труди себя. Безъ меня и пожалть тебя обкому будетъ.
Но весн матушка и отошла, — взвыла я на весь домъ. Батюшка прикрикнулъ на меня, и вслдъ вонъ идти.— ‘Богъ, говоритъ, далъ, Богъ и взялъ. Такъ нечего его гнвить.’ Пошла я въ клть, и выплакала тамъ свое горе. А батюшка, хоть бы единымъ глазомъ моргнулъ. Самъ псалтырь читалъ но ней, да-такъ заунывно, на разные голоса переливалъ, что стало мн тутъ горше прежняго. Ужъ не чаяла, коли все это кончится.
Осталась я отъ матушки на шестнадцатомъ году.
Двка была я полная, да красивая, да чернобровая. Работа такъ и горла въ рукахъ, потому сильна и ловка я была. Парни давно ужъ заглядывались ни меня въ церкви, и слышала я, какъ про-между собой они меня раскрасавицей величали. Только ужъ я-то не смла на нихъ взглянуть, — опасалась батюшки…
Прошелъ годъ посл смерти матушки. Жисть моя, куда была незавидна. То-и-дло около батюшки, да за работой. Стали за меня свататься — батюшка и слышать не хочетъ — всмъ такъ и указываетъ двери. А ужъ поститься, да молиться сталъ онъ, куда меньше посл эвтаго случая, и по хозяйству кое-что длать сталъ. Мн, извстно, легче стадо, и вольготнй. Нтъ — нтъ, да и урвусь на улицу, къ двкамъ покалякать. Все бла же на сердц станетъ, словно отлегаетъ отъ него что. А-то все одна, да одна, — тоска такъ подомъ и стъ тебя. Лто пришло. Слышу я отъ двокъ, появилась у насъ въ сел новая черничка, ужъ такая будто богомольная, да странница шикая, какой никогда и но бывало. Злаки ее матушкой Матреной, а совсмъ еще молодая была, такъ, лтъ подъ тридцать. И будто она и даръ пророческій имла, и въ двство все двокъ склоняла, и всячески парной порочила, да женитьбу. Жила эта Матрена у просвирни, тоже у чернички, и вс будто уважали ей.
А въ иной домъ придетъ, подадутъ ей яйцо, она и шваркнетъ его ‘нечистое,’ скажетъ. Ей и перецнить, и никто не обижается, потому, великой праведницей считаютъ ее вс. Слыхала я также, что ищутъ игу Матрену судейскіе, да просвирня прячетъ ее, а разъ настали — такъ она откупилась — два золотыхъ дала.
Сперва я это мимо ушей пускала — что мн за дло? Въ чернички я поступать не думала тогда, такъ, значитъ, къ ней я и дла никакого не имла.
Только двки смущали меня. ‘Пойдемъ, да пойдемъ посмотрть, что эта за Матрена такая.’ Вырвалась я какъ то вечеромъ — и пошли мы къ просвирн. Поглядли сперва въ окошко. Смотрю — сидитъ баба въ большомъ углу, красивая такая, да полная, а съ ней старухи три, да просвирня. Говорятъ о чемъ то, а о чемъ — не разслышимъ. Говоримъ: ‘чтожъ тутъ стоять намъ — пойдемъ въ избу. Авось не състъ.’ Вошли, помолились, какъ слдуетъ, Богу, и поклонились просвирн и Матрен. Она глянула на насъ прищурившись и сказала: ‘добро пожаловать, красныя двицы. Что это вы но ночамъ таскаетесь?
— Къ теб, говоримъ, пришли. Погадай намъ!
‘Я, говоритъ, не гадальщица, и отвернулась къ просвирн, и пошептавши ей что-то, говоритъ: — Сяны, говоритъ, плевелы — плевелы и вышли.’
— Охъ, гршницы мы, гршницы! просвирня-то ей.
А она будто не слышитъ, и опять зачала:
‘На камняхъ, говоритъ, возращу доброе смя — потому, власть дана мн.’
— Ужъ кому же и дать власть, какъ не теб, наша матушка, просвирня-то ей.
‘Плевелы, говоритъ, въ жито съдобное обращу, опять потому, власть дана мн.’
— Ужъ теб ли не обратитъ, матушка? Просвирня — то ей опять: — извстно, обратишь…
А старухи — это подперли рукою щеки, да жалостливо такъ смотрятъ на насъ.
‘Тьфу, говорятъ Матрена, плевелы, плевелы, плевелы!’ Вижу, говоритъ, же вижу, и поднялась разомъ изъ за стола.
Смотримъ — высокая такая, да стройная, да гордая, я глянула на насъ сердито такъ.
Мурашки по нашему тлу забгали и отшатнулись мы, и ради бы другъ за дружку спрятаться. А она опять: ‘вижу, говоритъ, все вижу. Читаю, говоритъ, сквозь тлеса наши, и одну скверну только и вижу у васъ. На ум, говоритъ, скверна у васъ, въ тлесахъ — поколніе, а въ сердцахъ, говоритъ, гады гнздо себ свили.’
Говоритъ это, а гама выходитъ изъ за стола, да тихо, да гордо такъ къ намъ подвигается.
А намъ, хошь бы срозь землю провалиться, — такая оторопь взяла. Да въ изб-то еще темно такъ, только лампадка одна свтится.
Какъ была я повыше всхъ, за другихъ-то не удалось схорониться — она прямо ко мн, да и вылупила на меня глаза.
А глазища — то у ней — но кулаку мн показались.
— Добраго, говорить, ты отца дочь. Нтъ, говоритъ, у тебя матера. Отецъ, говоритъ, положилъ въ тебя доброе все, а бол того мать ъ тебя злаго вложила. И злое, говоритъ, поборитъ доброе… Отецъ не совладаетъ… Быть теб матерью проклятой!..’ И опять сла на свое мсто.
А я стою, какъ въ воду опущенная. Старухи поглядли на меня жалостно, головой покачали, да воздохнули тяжелехоньво. А Матрена сидитъ, да вверхъ глядитъ, улыбаючись.
— Видніе, должно ей, видніе, шепчутся старухи. Гляньте, ликъ то у ней, какъ просіялъ!
Какъ напужала она меня, покажись и мн, что ликъ то у ней сіяетъ. Трясусь вся, словно въ лихоманк. Подруги-то, — толкъ, — толкъ меня… ‘Пойдемъ, говорятъ, ну, ее къ шуту…’
Опусила она глаза, и зачала на столъ глядть, да пристанно такъ.
— Гляньте ка, говорятъ, огнемъ то на стол, что начертано…
Ишь, ишь, такъ языками и лижетъ, такъ и ляжетъ. Такъ поды- хаетъ, такъ и полыхаетъ. Муки, говоритъ, вчныя, муки адскія… Охъ, горемышныя, охъ страдалицы — гляньте-ка., горятъ, горятъ… И все жены, все жены!.. Полымемъ такъ и обдаетъ ихъ, такъ и обдаетъ… Ой сгорю, сгорю!….’
Да, какъ крикнетъ, да вскочитъ изъ за стола…
А просвирня-то — охъ, охъ, охъ… и начала кричать, и начала — пуще, да пуще… А Матрена стоитъ середь избы, какъ истуканъ какой, глазомъ не мигнетъ, и на столъ все глядитъ. Старухи тоже поднялись, плачутъ въ уголку, а просвирня такъ и заливается, такъ и заливается на вс лады…
Отворяли мы дверь, да драла оттудова. Не чаяли, какъ домой добжать. Пришла я въ избу — лица на мн нту, а ноги такъ и подкашиваются.— Гд была, говорятъ батюшка?
‘Матрену, говорю, глядть ходила.’
— Это, говоритъ, хорошо. Праведница она.
Цлую ноченьку уснуть я хорошенько не могла. Все будто стоитъ передо мной Матрена, какъ истуканъ какой, и кричитъ во все горло:
Марья проклятая! Сгорю, сгорю… Даже теперь дрожь пронимаетъ меня, — вотъ какъ мн это памятно…
Батюшка все дома, бывало, садитъ, а тутъ вдругъ отлучаться стадъ. Уйдетъ эдакъ съ полудня, да только къ вечеру и вернется, да такой, иномстъ, веселый, даже шутитъ со мной.
Да шутитъ-то чудно такъ, — потому, онъ и къ шутк-то даже не привыкъ.
— Гмъ, гмъ! скажетъ… Машка, а Машка! Хорошъ твой отецъ, а?— Хорошъ, говорю.— То-то уважай его всегда. Онъ себя не уронитъ… Нтъ, шадишъ!…
Ну, думаю, не къ добру это. Такъ и вышло. Немного спустя, стала эта Матрена къ намъ но вечерамъ ходить, да до полуночи съ батюшкой засиживаться, да шепотомъ разговоры съ нимъ вести.
Сперва все эта дло было при мн. Сидятъ — это они въ большомъ углу, а я на полати залзу, да оттуда ихъ разговоры и слухаю — все божественное такое. И тихая такая была, да скромная у насъ-то, не то, что у просвирни тогда. Сперва-то я побаивалась ея, прежній страхъ вспоминаючи, а потомъ, вижу — баба, какъ баба — только платокъ инако, почти глаза закрываетъ — и привыкла къ ней. Слуха’, слуха’ ихъ туторы, да и засну на полатяхъ. Только разъ батюшка и говоритъ мн: — ложись ты, Марья, въ сняхъ, а то только ты смущаешь насъ съ Матреной.
Я, извстно, ничего — еще рада была. Уйдешь вечеромъ-то къ двкамъ въ хороводъ и навеселишься до упаду. Парни за мной такъ и снуютъ, такъ и снуютъ. А у меня откуда и прыть взялась: обржу, да обржу иного, словно отрублю что. Такія рчи распущу имъ, что они и отстанутъ.
А заигрывать со мной — сохрани Боже!— Такъ иного толкну, что онъ на версту отлетитъ. Сильна я была…
Только, ползла я, какъ-то въ сундукъ, — смотрю — двухъ матушкиныхъ рубахъ нту, да новой понвы. Я къ батюшк: такъ — и такъ, говорю.— ‘Не твое, говоритъ, дло. Я наживалъ, я и проживаю. Моли, говоритъ Бога, чтобъ твое-то цло было, а то и ты у меня голая будешь….
Я такъ и ахнула. Заперла это сундукъ, и думаю: теперь, молъ, утрись — ничего не возьмешь. А до этого случая держала его я отперши. На другой день ползла я опять — смотрю моей ужъ рубахи нту. Я опять къ батюшк — поколотить общался, коли приставать буду. Хотла было я повыбрать все хорошее изъ сундука, да схоронить, такъ онъ увидалъ это самое, и ключъ отобралъ отъ меня. А зачмъ ему ключъ былъ, воли онъ и безъ ключа замокъ отпиралъ, должно, палочкой…
За что, думаю, батюшка это даритъ ей1! Али ужъ постничествомъ она околдовала его,да святостью?.. А дьяволъ и шепни мн, что совсмъ не святость тутъ замшалась, что дло это не хорошее, и пахнетъ, вонъ чмъ… Тутъ взяло меня зло страшное и на батюшку, и на Матрену, еще пуще того. Такъ бы, кажись, и разорвала ее.
Приходить вечеръ, а у меня сердце, такъ и кипитъ. Думаю, ужъ выгвозжу я ей все въ глаза, разругаю, какъ послднюю шельму. Пришла Матрена, да батюшка помшалъ: былъ въ ту пору на двор. Хорошо же, думаю, еще лучше. Подсмотрю, что они такое тамъ длаютъ, тогда и говорить смле можно, а то, можетъ, она и не виновата ни въ чемъ. Можетъ, только дьяволъ смущаетъ меня. Дошла я въ садъ — окошко-то туда выходило… Смотрю — нту огня… Я прильнула къ окошку — слухаю — ничего не слыхать, только сверчекъ, гд то свиститъ.
Тутъ ужъ стола я догадываться, что и впрямь дло это нечистое. Зло еще пуще разбираетъ меня, такъ вотъ и рветъ всей… Вижу, на зар, выходитъ Матрена изъ избы, и подъ мышкой несетъ что-то. Я за ней, рванула у ней изъ подъ мышки, — гляжу рубаха. Тутъ-то и начала я ее костить, и начала. Она все молчитъ, только глазищи ея отъ злости кровью наливаются, да сама блй полотна становится. А батюшка всего этого но слыхалъ, потому, дло это у насъ было на улиц.
Сорвала я сердце — ушла она. Придетъ, думаю, она теперь, аль не придетъ? Коли придетъ — будетъ мн на орхи, и ужъ бояться батюшки стала… Смотрю — нту — не приходила. Батюшка такъ и охаетъ, самъ не свой.
А я молчу, и въ душ радуюсь. Отъучила, думаю, бса.
На утро батюшка еще неспокойне, говоритъ мн: — Ты Матрену не видала? а самъ въ сторону глядитъ.
‘Нтъ, говорю.’ —
— Чтобы это такое, говоритъ, значило?—
‘А ты бы, говорю, батюшка, людей-то постыдился… Что, говорю, люди-то скажутъ? Ужъ, какъ я осмлилась сказать ему это, и сама не знаю… Только зарычалъ что-то, и ничего. Ушелъ со двора. До самаго вечера его не было. Ждала я грозы, и точно разразилась она…
Пришелъ батюшка вечеромъ съ Матреной. Я на улиц стояла. Рванулъ онъ меня за рукавъ.— ‘Ступай говоритъ въ избу.’ Идемъ…
— Ты, говоритъ, что же это выдумала? Противъ родителевъ дошла, а? Родителя осуждать стала? И не разразилъ тебя Господь на семь мст, въ таръ-тарары ты не провалилась? Видно, говоритъ, послдніе времена пришли, коли ужъ дти противъ родителевъ дошли. Матерняя, говоритъ, кровица въ теб заигрываетъ… Дьяволу служила она, покойница, и ты, видно, служить ему хочешь. Чтожъ, говоритъ, служи ему, всмъ злимъ людямъ на потху, а добрымъ на огорченіе… Служи)… Скажи-ка, что ты обо мн думаешь?— ‘Ничего, говорю, не думаю.’ — Брешь, говоритъ врешь! Дьяволъ устами твоими глаголетъ. Говори!— Я молчу.— Ахъ, говоритъ, дочь ты непотребная)…. Такъ ты родителя свово въ такомъ грх винить смла? Ликуемся мы, дурища ты эдакая, ликуемся. Сказалъ бы я неб, что это за ликованье такое, да ты еще недостойна. Пострадай-ка съ наше, тогда и узнаешь, и удостоишься…
‘А зачмъ, говорю, ты ей даришь матушкино добро?’
— Цыцъ, говоритъ, грховодница, цыцъ! Богу отчетъ отдамъ — не теб. Вонъ пошла!— ‘Ты бы, говорю, лучше Матрену-то выгналъ…’ Какъ онъ вскинется на меня, какъ вскинется.— Да что ты, говоритъ, да какъ ты, да гд же это, говоритъ, писано, что яйца курицу учатъ?… И пошелъ, и пошелъ… Молчать бы ужъ мн, можетъ, дло такъ бы обошлось. Смолчать-то передъ батюшкой еще, куда бы ни шло — смолчала бы. Да на грхъ встрянься въ это дло Матрена, зачала на меня жалиться, да батюшку пуще распалятъ, да напослдъ и про матушку нехорошее сказала. Тутъ ужъ не стало моей моченьки больше терпть…
Она слово, я два, она два, я десять….
Батюшка слухалъ — слухалъ, да какъ взялъ онъ меня за волоса, да почалъ по изб таскать. Все избилъ… А Матрена сперва-то ухмылялась, а посл ужъ просить за меня стала.
— Брось, говоритъ, ее, Петровичъ, я ей все прощаю. По заповди прощаю. Господь, говорить, велитъ врагамъ своимъ грхи отпущать…
‘Видишь, говоритъ, какое сердце у ней ангельское, и пустилъ меня. Сейчасъ, говоритъ, проси у ней прощенья! Не заступись она за тебя, я бы, говорить, до смерти тебя изволочилъ…’
— Ну, говорю, рыло у твоей Матрены не на томъ еще боку, чтобъ я у ней прощенья просить стала. Пущай, говорю, принесетъ сперва, что у тебя-то выманила…
Зло-то ужъ больно разбирало меня, такъ я это и говорила такъ смло. Онъ было опять ко мн съ кулаками, да я вовремя ушмыгнуть изъ избы успла, да на улицу…
Какъ подумаю я теперь, что любовь-то длаетъ, такъ просто жутко станетъ. Вотъ, хочь бы батюшка. Человкъ ужъ не молодой, почитай, старикъ, да богомольный такой, и по писанію-то зналъ, какой онъ на душу грхъ тяжкій бралъ, и смиренникомъ такимъ завсегда былъ, а тутъ вдругъ совсмъ иной человкъ сталъ. А все, должно, это самое врагъ строитъ, надъ человкомъ издвается…
Выбжала, говорю, я на улику сама не своя. Ночь была холодная — прехолодная, даромъ что лтомъ. Шла мга какая-то — дождь не дождь, а что-то мокрое. Втеръ былъ такой пронзительный, а я выскочила въ одномъ дырявомъ сарафанишк. Стала я подъ повть, а въ голов такая дурь, такая безтолочь, что, словно, я съ ума рехнулась. Сердце такъ и кипло, и ни чмъ то я его угомонить не могла. Не то, чтобъ битье-то батюшкино больно мн было, а то досадно, что за напраслину претерпла я, да еще при такомъ человк, какъ эта Матрена. Кажись, дали бы мн ее на ту пору, ужъ и насмялась бы я надъ ней, ужъ и натшилась бы!.. Кажись бы до смерти изволочила. Тутъ ужъ разумла я, что у просвирни-то она насъ морочила, тутъ ужъ видла я, какой это ехидный человкъ былъ. Одному только я съ диву давалась, какъ это она выучилась людей такъ морочить, да обвораживать. Видно, бсъ въ ней сидлъ.
Думаю я такъ то въ злоб своей — смотрю — подъ повтями кто-то пробирается, и шуршитъ. Оторопь взяла меня, я было къ воротамъ…
— Что ты тутъ, Машка, длаешь? говоритъ кто-то. Слышу-голосъ знакомый, гляжу — это Настасья, черничка молодая, въ черномъ зипунчик, блымъ платочкомъ покрыта. Часто таки она по нашей улиц хаживала, и ее мной иномсть заговаривала, да ласковая такая была… Зачнетъ, бывало, говорить, что это я все дома сижу, да это, говоритъ, скука смертная, да ты бы ко мн зашла, и частенько таки звала меня къ себ. Одначе разговоры эти шли завсегда у насъ урывками.— Спросишь ее: куда молъ ты?— Къ Прасковь, скажетъ.— Зачмъ?— На ептинью… Ну, и замолчишь, потому стыдно спросить теб, что это за витанья такая… Только, говорю, подошла ко мн, да и говоритъ…
— Что это ты въ эту нору на улиц стоишь?
‘Такъ, говорю, прохладиться захотлось.’
— Врешь, говоритъ, врно не такъ что нибудь. Скажи.
‘Да, право, говорю, ничего…’
Она опять — скажи, да скажи, пристала съ ножомъ къ горлу.
Отчегожъ, въ самомъ дл, думаю не сказать ей? Пущай знаетъ какова эта Матрена, и повинилась ей во всемъ. Отъ сердца отлегнуло будто. Уговорила она меня идти съ ней ночевалъ къ Прасковь, къ черничк старой.
— Тебя, говоритъ, они теперича за ликованьемъ за этимъ не хватятся, а тамъ, говоритъ, поговоримъ съ тобой по душ.
Одначе я было упрямилась, потому говорили про эту Прасковью не больно хорошо.
— А ну — какъ у этой Прасковьи есть кто? говорю.
‘Томужъ, говоритъ, быть у нея теперича. Человкъ она старый, живетъ одна одинхонька, только писаньемъ и душу отводитъ.— А что про нее, говоритъ, тамъ болтаютъ — такъ ты на это наплюй, потому сущая это напраслина.
Врить я ей не очень врила, одначе пошла, поточу, домой то мн крпко вертаться не хотлось… Подошли мы къ хат, у самой у рчки. Настасья постучалась въ дверь.
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, сказала она, Аминь. Въ отвтъ ей кто-то въ сняхъ выговорилъ… Вошли мы.
Какъ увидла меня Прасковья, такъ и ахнула.— Да, на теб, говоритъ, двушка, лица нту. И мокрая-то ты, и дрожишь, словно въ лихоманк. А въ изб то у ней ужъ такъ хорошо было, такъ хорошо. Все чисто, вымыто, прибрано, стны картинами обклены, а пуще всего любо мн то было, что тепломъ то у ней такъ и вяло, такъ и вяло…
Сейчасъ за перегородку меня, разули, раздли, дали мн все свое чистое, и на печку лзть велли. Вотъ, думаю, мать то родная. И хочь бы теб слово единое молвила она, кто, мать, ты, да что такое съ тобой?
Лежу я на печи, а въ голову опять безтолочь какая то ползла, и ужъ не могла я сказать себ — въ яв-ли, во сн-ли, — только слышится мн смхъ, да голоса, и стаканчиками звенятъ будто…
Одинъ голосъ былъ такой ласковый, да хорошій, такъ за сердце и хваталъ меня. И сталъ мн тутъ парень какой-то представляться, и такъ будто глядлъ онъ мн въ очи ласково, да любовно, да жалостно, а у самаго, будто, какъ маковъ цвтъ, румянецъ до щекамъ разыгрывался, Сталъ цловать, да миловать онъ меня… Подкатилось будто что мн подъ сердце и проснулась я…
Гляжу — свтло въ изб, и гуторы, и смхъ, и шумъ. Сидитъ за столомъ Прасковья на лавочк, возл ней мужеченокъ какой то, коротышекъ такой. Супротивъ ихъ — два парня. Одинъ деревенскій, только бородка зачала выглядывать, а другой — должно — прізжій какой. Рубаха на немъ ксандрицкая, а посверхъ рубахи жилетка съ мдными пуговками. Самъ бритый, съ усами. Настасья сидитъ маленько поодаль, на лавк на большой, да на печь поглядываетъ. Запримтила, видно, что проснулась я, встала, и шепчетъ что-то тому, что въ жилетк былъ. Всталъ онъ, походилъ по изб, посвисталъ…
— Ты бы, Иванъ Петровичъ, Прасковья говоритъ, Бога-то побоялся…
‘А что? говоритъ.’
— Да то, что иконы святыя тутъ есть, а ты свищешь.—
‘И то дло, говоритъ, и пересталъ. Пересталъ, да къ печи и подошелъ, смотритъ на меня. Хотла было я глаза закрыть, да не могу. Глядитъ онъ на меня, а я на него — глазъ не отведу. Гляжу — отошелъ… А Прасковья всхъ виномъ подчуетъ…
— Ты бы, говоритъ, Назарычь, еще выпилъ…
‘Претитъ, тетка — молодка, претитъ, мужиченокъ то въ отвтъ ей, а самъ ломается да рожи корчитъ. Смются вс…
— Полно, говоритъ, лазаря то пть…
— Лазаря, говоритъ, мы на улиц поемъ, а тутъ, въ честной кампаніи, дло надо говорить… И не подчуй — не могу, сытъ, значитъ…’ И самъ будто рукой стаканъ отодвигаетъ, да разомъ, какъ хватитъ его, да залпомъ и вытянулъ.
— Ишь, говорятъ, потшникъ какой. И опять смхъ.
‘Потшникъ — непотншикъ, говоритъ, а точно великій я гршникъ. Что господинъ честной, сторожъ лсной, замолчалъ, да усъ замоталъ? Что за причина едакой кручины? Былъ веселъ, а теперче головушку повсилъ, а? Ты бы, говоритъ, Настасья повеселила его, да потшла.’
— Жирно будетъ, парень то деревенскій говоритъ: не про него припасена. Подь-ка сюды, Настасья, выпей!… Та выпила, не поморщимшись.
‘Иванъ Петровичъ, говоритъ Прасковья, что въ самомъ дл закручинился*? Выпей-ка!….
— Ни — ни, говоритъ. А есть мн дло до тебя. Подь-ка моды… И пошли за перегородку.
‘Должно приспичило, мужичонокъ то опять зачалъ, и такую рожу скорчилъ, что лопнули вс со смха. Промняй-ка Настасья, свово то на меня….’
— Рада бы, говоритъ, да, чай, зубы то у т притупились…
‘Ну, говоритъ, не клади пальца въ ротъ… Попробуй, можетъ, по вострй Петрухиныхъ будутъ… И опять смются, особливо парень такъ и покатывается. А мн это досадно, что шумъ у нихъ такой, потому, хотлось мн подслухать, что Иванъ тамъ съ Прасковьей раздобарываютъ. И подслухать-то сподручно было. Промежду стной да трубой — прогалина. Уставилась въ эту я прогалину, и навострила ухо. Слышу, замолкли тамъ.— Ты, говоритъ, пойми, тетка, Иванъ-то шепчетъ, что я т ублатворю, какъ есть блатворю…. Я, говоритъ, давно ее запримтилъ, и Настасью уговаривалъ, чтобъ къ себ ее привела, да не шла она… А какъ, говоритъ, отецъ узнаетъ!— Вить онъ, говоритъ, не святъ духъ…’
Опять мужичонокъ напоясничалъ что-то, опять шумъ и бол ничего я не разслухала. Припомнилось тогда мн, что Настасья къ себ меня зазывала, и поняла я теперече все это дло… Одначе, чудно вить, обидиться ни капли я этимъ самымъ не обидилась, и только сердце будто заныло маленько.
Иванъ, гляжу, винцо сталъ потягивать, веселый такой, шутитъ, съ Настасьей заигрываетъ, а мужиченокъ морить всхъ со смху…
— Ужъ и веселый ты, дядя, паренкъ-то говоритъ, гд это ты веселости такой понабрался.
‘Жилъ, говоритъ, я — не тужилъ въ людяхъ веселыхъ: какъ сыръ въ масл катался, говоритъ, вотъ и веселый такой.’
— Да, вить, ты, говоритъ, нищенка.
‘Нищенка и есть, говоритъ. Значитъ, вольный казакъ. Былъ барскій — теперь господскій — смняетъ?— Господній сирчь…’
— Вотъ ты и смкай тутъ, да на усъ мотай, благо, усишки-то у т, словно, у старой старухи…
‘Ты, одначе, говоритъ, не обиждай насъ, — парень то… Вить, я т не замаю…’
— Что длать, говоритъ, родимый? Языкъ безъ костей — мелетъ что хочетъ… А ты вотъ Настасью-то мн уступи, а я т за это Прасковью отдамъ…
‘Старче, старче, говоритъ Прасковья, головой качаючи, что ты мелешь? Въ ум ли ты, а? Аль пропилъ умшко-то, коля и меня старушку замаешь?’
— Э, говоритъ, тетушка Прасковьюшка, перемелется — все мука будетъ… Что, парнюга, дтки-то у васъ съ Настасьей есть?
‘Ишь, говорятъ, зубоскалъ какой?… Небось нту, на что ихъ?.. А у т есть?
— Выли, говоритъ, и дтки — малолтки, да нужда — насдка заклевала, защипала, и по свту развяла. Была и жена, да взялъ сатана… Теперче съ нимъ, чай, и маячится… Да я, говорятъ, не тужу, Прасковью за-мужъ возьму…
‘Старче, старче, Прасковья-то опять, что т разбираетъ такъ, мельница ты втряная… Бога-то хочь бы побоялся…’
— Какъ, говоритъ, Бога не бояться? Всяка тварь боится, вонъ и парнюга, говоритъ, боится, чай, а никакъ ни дождется, когда съ Настасьей въ-двоемъ останется…
Тутъ вдругъ кто-то въ ставень застучалъ. Вс такъ и обомлли, и хочь бы теб слово кто… Бросилась Наетасья въ сни, а Прасковья — ну, со стала все убирать — такъ шаромъ и катается, еловно молодая. Мигомъ все прибрала. Парнюгу съ Иваномъ за перегородку сунула, а мужиченокъ слъ на заднюю лавку такимъ смиренникомъ, воды не замутитъ. Вошла Настасья.— Мужикъ, говоритъ, какой-то за дломъ къ теб. Пусти, говоритъ, а сада ела подъ святые, книжку изъ поставца вынула и читаетъ… Мужичонокъ склонилъ головушку на руки, и будто слухаетъ. Вошелъ мужикъ.— Я, говоритъ, къ твоей милости… ‘Что теб?’
— Да матушка, говоритъ, померла, Пасаятырь бы почитать…
‘Чтожъ, говоритъ, можно… А какъ цна? говоритъ.’ — Да какъ цна?— По работ, извстно, глядя. Завтра подъ вечеръ и похоронимъ.
— Грхъ, говоритъ, и по закону три дни держать слдуетъ…
‘Знаемъ, говоритъ, мы этотъ законъ, да несподручно павъ… Что ей торчать тамъ, да лишнее мсто займать? Убралъ Господь, — значитъ.’ Поговорили они тутъ, да за полтинникъ и сторговались… Ушла съ мужикомъ Прасковья, а веселье еще пуще прежняго поднялось. Мужиченокъ такія скоромныя рчи началъ говорить, что ее смху вс падали, и до тхъ поръ говорилъ, покуда языкъ не отнялся у него, и не уснулъ онъ тутъ же за столомъ.
Настасья съ парнемъ шмыгнули куда-то изъ избы.
Остался это въ изб одинъ Иванъ. Смотрю я на него, и жутко мн стало, и сердце забилось — забилось такъ, словно, выпрыгнуть хочетъ. Горитъ это лицо у меня полымемъ, въ ушахъ звонъ какой-то, и въ жаръ-то меня кинетъ, и ознобъ-то, и къ сердцу что-то подкатится, и грудь сдавитъ… Лежу сама не своя… И чего-чего тутъ въ голов у меня не перебывало?….
Вышелъ Иванъ изъ избы, уйду, думаю, домой… Встала я легонько съ печи, избу прошла, перекрестилась и взялась за дверь.— Только вспомнила я, что сарафанъ на мн чужой, и остановилась… А тутъ Иванъ и шасть въ избу… Лицемъ къ лицу я съ нимъ и встртилась…
— Гд была? встртилъ меня на утро батюшка, только что въ воротамъ стала я подходить. Гляжу суровый такой.
‘У Прасковьи, говорю, ночевала. Сама не знаю, какъ это слово у меня съ языка сорвалось.’
— Зачмъ тебя носило туда? говоритъ.
‘Коли дома, говорю, житья нтъ, по невол по людямъ таскаться станешь… ‘
— А, говоритъ, хорошо. Видно, отецъ-то теб подметкой стадъ?.. Подожди, двка, пожалешь.
‘Я, говорю, завсегда въ послушаніи была, и ужъ едакой твари…’
— Цыцъ! крикнулъ онъ. Убью, коли ты про нее слово нехорошее скажешь.
Я и пошла въ избу. Поглядла въ сундук — все цло, опричь того, что ужъ взято было. Стала по хозяйству хлопотать, а батюшка закатился куда-то на цлый день. Только день мн этотъ годомъ показался. Не чаяла я ночи дождаться, а зачмъ мн ночь^нужна была, чай, и сказывать нечего…
Много ночей я скоротала съ моимъ Ванюшкой. Былъ онъ стрльцомъ. Такъ у насъ лсныхъ сторожей зовутъ, что въ казенномъ лс живутъ. Прідетъ онъ, бывало, на лодк къ берегу, свистнетъ, а я ужъ готова, жду его разодмшись, словно на праздникъ какой. Подемъ съ нимъ въ лсъ…
Рка наша тихая, да красивая, демъ сперва шибко, покуда села не минуемъ, а потомъ броситъ онъ весло, сядетъ ко мн, да обниметъ, да ласковыя рчи поведетъ, а лодка плыветъ себ, да плыветъ, то носомъ впередъ, то корой повернется, то бокомъ понесетъ ее. Съ обихъ сторонъ темный лсъ, берега высокіе, обвалами, и кустами заросли, и втки иныя въ воду ушли совсмъ. Тишь такая, ально жутко теб станетъ. Только иномстъ птица ночная пролетитъ шибко — шибко такъ, мимо насъ, чуть крыломъ не заднетъ, и надъ лсомъ скроется. Аль утки еще вверху прозвенятъ крылышками, да рыбка вышлетъ изъ воды, да опять въ воду канетъ, словно колокольчикъ звякнетъ. Станешь идти — сучья сухіе подъ ногами хрустятъ, да звонко такъ, втки но лицу тебя стегаютъ. А Иванъ гаркнетъ — гаркнетъ, и по лсу-то такъ его голосъ и разсыпается, и далеко на рк замретъ, словно разобьется что. Аль заговоритъ нарочно громко, да обрывисто такъ, и шумно станетъ въ лсу, словно каждое дерево съ тобой разговариваетъ. Онъ это лсъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ, и всякій разъ все въ разныхъ мстахъ мы съ нимъ время коротали. Помню я въ первый разъ, какое мстечко онъ выбралъ… Ночь была темная, да тихая. Идемъ мы — я крпко держусь за его за руку. Вдругъ крякнула утка. Близко, говоритъ… Вотъ и пришли… Гляжу, стоимъ мы на круч, на такой обрывистой, словно съ печи, съ трехъ сторонъ дубы развсистые, внизу кустарникомъ перевитые, а прямо къ обрыву-то, словно зеркальцо, лежитъ подъ ногами у насъ озеро, прямое, да длинное, и конца его во тьм не видать, и звздочки въ немъ свтятся, словно огоньки какіе свтлые. И хочь бы теб травка единая, али лопухъ какой былъ на этомъ озер, а лсъ стоитъ стной но берегамъ, и темная вода такая у бережковъ, стоитъ не шелохнется. Съ обрыва дубище, обхвата въ два, протянулся въ озеро видно бурей свалило… Стоимъ, да любуемся на озеро, и такая вдругъ на насъ веселость нашла, что стали мы, словно, дти махонькіе, дурачиться. Разложили огонь на обрыв, затрещали сучья, освтило это вокругъ насъ, полосою легъ это свтъ по вод, и показалось вамъ озеро еще темне, да черне. Подъ дубами свтло — свтло было, и такими узорами свтъ но листьямъ ложился, да по сучкамъ. Схватитъ это Иванъ головешку, да и пуститъ ее въ озеро. И закружится она надъ водой-то, и въ вод-то, и искры такъ и посыпятся. Упадетъ въ воду — зазвенятъ брызги, и зашипитъ вода. Слухаемъ мы: любо намъ, и захохочемъ вдругъ. А то, возьметъ по головешк въ об руки, да зачнетъ но дубу къ озеру сходить, а годонешками-то вертитъ — вертитъ… Я кричу — ‘упадешь, Иванъ, упадешь!’ а онъ еще рысью по дубу побжитъ, станетъ вдругъ и зачнетъ махать головешками, то круги огненные, то ленты огненныя, по краямъ синія, выходятъ, — проржетъ — проржетъ темь-то лсную свтомъ, словно моланья, сыпятся — сыпятся искры, и дрожа въ воду падаютъ, — такъ хорошо… Любуемся мы, да хохочемъ, и по лсу смхъ нашъ разносится, словно, и онъ хохочетъ, и ему, словно, весело отъ нашей отъ радости. Выбжитъ ко мн Иванъ, схватитъ въ охабку, да и держитъ надъ обрывомъ.— Хочешь, говоритъ, брошу?— Не балуй, говорю, кричу, а сама такъ и покатываюсь со смху, ально слезы изъ глазъ бгутъ, крпко, на-крпко держусь за ею шею руками, и въ очи-то ею цлую, и въ губы-то, и въ щеки-то…
Зачалъ тухнуть огонь, и посмирнй мы стали, по-притихли…
Да, Господи! какъ хорошо-то, какъ привольно-то намъ было!… Прожилъ бы такъ, кажись, всю жизнь свою, и не охнулъ бы, и не запечалился…
Пойдемъ изъ лсу — ужъ зорька на неб заигрываетъ, тухнутъ одна за одной звздочки, посвтлетъ въ лсу, паръ надъ ркой поднимется… Не видно за паромъ ни берега, ни села, только верхушки деревьевъ надъ паромъ, — словно, плаваютъ, да колокольня наша торчитъ въ воздух… И такъ жалко теб ночи станетъ, темноты этой, да тиши, что готова бы не видть и Божьяго солнышка. Иномстъ заговоримся мы съ нимъ, да зацлуемся, аль запрещаемся, и станетъ ужъ совсмъ свтло, избы въ сел закурятся, по рк рыбаки заснуютъ… Тутъ, ляжу я на дно лодки, вточками да прутьями позакроюсь, чтобъ не запримтилъ кто, и высадитъ меня Иванъ на островокъ, а отъ островка было совсмъ мелко… Идешь себ домой, какъ ни въ чемъ не бывало, — спросятъ?— скажешь, что птицу на рчку гоняла.
Жила я такъ-то въ любви, да въ радости, до самой до глубокой осени. Ни единымъ словечкомъ мы другъ дружку не обидли — все было у насъ тишь, гладь, да Божья благодать…
Матрена, почитай, ужъ и жила у насъ. Косо мы другъ на дружку поглядывали, одначе до брани дло ужъ не доходило у насъ. Батюшка такъ вокругъ ней ластился, и передалъ ей все, что осталось отъ покойницы матушки. Я, какъ въ счастьи сама-то была, такъ мн все это было наплевать. Кажется, еслибъ и моимъ-то она завладла, такъ печалиться не очень бы стала…
Забыла я сказать, что батюшка свчами восковыми приторговывалъ — такъ у нею деньжонки завсегда и водились. За грхъ онъ этого не считалъ, потому, говоритъ, я бдному человку помочь длаю: въ церкви, говоритъ, продаютъ свчи дороже, а Богъ не спроситъ, гд ты покупалъ ихъ, и что заплатилъ, лишь бы съ усердіемъ становилъ.
Только какъ повытресла Матрена все, что отъ родимой осталось, зачала, видно она и денежки у батюшки выцживать. Иномсть, какъ Матрена то уйдетъ, батюшка сердитый такой станетъ, да пасмурный. Заходитъ изъ угла въ уголъ но изб, да заохаетъ, да руками размахиваетъ, а Матрен-то, видно, не хотлось признаться, что деньжонокъ-то не хватаетъ. Одначе, какъ не таился онъ, а сказалъ таки ей.— Денегъ, говоритъ, Матрена, нту, — ужъ сборщикъ два раза заходилъ: на подушное не сберу.— Ну, говоритъ Матрена, жалко мн тебя, потому, былъ ты мн врный другъ да усердный. Хочешь помогу? Батюшка, извстно, радъ.— Ступай, говоритъ, Марья, отсюда!… Дло не твоего разума. Я и вышла, а подслухать страсть, какъ мн хотлось… Припала я ухомъ къ двери, слышу — шепчутся, а что такое — не разслышу…
Не гадала, не чаяла я такую всть услыхать, какую сказалъ мн на утро батюшка.— Матрена, говоритъ, померла…
Я такъ и ахнула.— Какъ, говорю, это? А сама-то ни какъ съ мыслями не сберусь. И рада-то я, и чудно мн это…
‘Сидли мы, говоритъ батюшка, да чтеніемъ душу свою отводили, какъ вдругъ гляжу — засыпаетъ — она… Повалилась, и духъ вонъ… Поди, говоритъ, погляди.’ Страшно мн что-то стаю, пошлая къ суедкамъ, и говорю имъ это. Вс этому случаю ни какъ не надивуются.—
— Ужъ не убилъ ли, говорятъ, ее Петровичъ?
‘Я, говорю, и сама этого боюсь. Да только, говорю, шуму никакого я не слыхала.’ — Можетъ, двка, спала ты крпко? ‘Нтъ, говорю, вовсе я не спала. Оно и точно, что я не спала, а была въ лсу съ Иваномъ…
Пошли мы… входимъ въ избу. Смотримъ, точно — лежитъ наша Матрена подъ святыми, а лицо тисеею закрыто. Хотла Домна, сусдка наша, тисею снять, да батюшка не допустилъ.
— Какъ же, говоритъ Домна, чай старшин объ этомъ надо сказать, или сотскому?.. А батюшка и говоритъ ей:
— Нтъ, подождемъ лучше… Можетъ, она обмерла только. Говорила она мн сколько разъ, да. и просвирн тоже сказывала, что находитъ на ней… обмираетъ, значитъ… Посл очунетъ, и все это разсказываетъ, что съ ней на томъ свт было, потому, значитъ, душа ее въ это самое время витаетъ…
Ну, обмиранье-то не въ диковинку было, потому дло это бывалое, и на моей памяти случалось. Иной и вовсе умретъ, а посл, глядишь, и всталъ, и такія диковенныя вещи разсказываетъ, что умереть ее страху можно. И цлое село къ тому человку идетъ за распросами. Только обмиранью-то Матрены мн не врилось, потому, разговоръ-то ихній на память мн пришелъ. Врно, думаю, дло тутъ нечистое.
Пролежала такъ Матрена до вечера, да и заговорила, только такъ тихо, да слабо, словно нивсть какая болсть у ней была. По селу объ этомъ вскорости узнали вс, и стало на утро въ изб нашей тсно…
Лежитъ Матрена, около ней батюшка сидитъ, а тутъ десятка съ два бабъ, да двокъ. Я тутъ же стояла и слушала.
— Ну, говоритъ батюшка, скажи ты намъ, что видла, что слышала? Вотъ, добрые люди тоже послухаютъ, да поучатся.
Подкатила эта Матрена глаза подъ лобъ — только блки одни виднются.
‘Тяжко, говоритъ, други милые, тяжко… О — охъ!.. и примолкла’ Тишина такая въ изб стала — только мухи жужжатъ. Лица у всхъ повытянулись, и уши навострили вс. Слышимъ тихо такъ говорить начинаетъ, словно, не она — не своимъ будто голосомъ:
— Лечу будто я высоко — высоко, и грады, и царствія разныя вижу. Стоитъ середь земли Ерусалимъ — градъ, а ангели летаютъ надъ нимъ, и горючими слезьми заливаются.— Что, говорю, вы плачете — рыдаете, ангели небесные’! И отвчаютъ мн ангели: — Плачемъ — рыдаемъ мы, что Господній гробъ съ Ерусалимъ градомъ у неврныхъ въ рукахъ обртается. Ждемъ не дождемся, когда христіане жить тамъ будутъ, и возрадуются вси языцы и возвеселятся… Тогда и мы радостную пснь воспоемъ.— Спрашиваю я ангеловъ: куда говорю летть мн?— Лети, говоритъ, выше, — тамъ встрнутся теб братья наши, укажутъ дорогу. Летла — летла я, да пріустала….
— Взгрвается мн облако — присла я на него и духъ перевела. Отдохнумши опять полетла. Вижу — видимо-невидимо — ангеловъ Божіихъ, на воздусяхъ, другъ около дружки стоятъ, и свтильники въ рукахъ держутъ. Дымятся это свтильники, а огня не видно, и дымъ-то иміамъ настоящій. Говорю я ангеламъ: — что вы стоите тутъ, ангели Божіи, и отъ чего, говорю, свтильники ваши не горятъ, не свтятся?
Отвчаютъ мн ангели: — Стоимъ, говорятъ, мы тутъ споконъ вка, съ самаго съ начала міра. В стоимъ потому, что такъ Богу угодно. А свтильники не горятъ у насъ, потому, теперича день. Наступитъ ночь — зажгемъ мы свтильники, и каждый свтильникъ, говоритъ, звздочкой съ земли вамъ покажется. А дымъ, говорятъ, въ одно мсто у насъ собирается, и дугою по небу раскидывается. Думаютъ — гадаютъ люди, говоритъ, на дугу бловатую на неб взираючи, и дорогой Ерусалимской ее прозвали. А есть эта самая дорога — дымный иміамъ отъ нашихъ отъ свтильниковъ. Спрашиваю я у ангеловъ — куда мн летть?— Лети, говорятъ, выше, — скоро и долетишь… Опять я пріустала, а солнышко-то печетъ — печетъ меня, и испить захотлось. А отдохнуть негд — облачка-то далеко внизу блются, а ужъ земли-то и званія нтъ. Вдругъ, слышу, поютъ, да такъ хорошо, да сладко поютъ. А это на небесахъ-то ангели пли, и Господа славословили. Взлетла я на небо. Вижу — двери узорчатыя — одн по правую руку, другія но лвую…
Остановилась Матрена, духъ, должно, перевести, а мы ни гугу, просто глазомъ никто не моргнетъ, а у иныхъ ужъ по щекамъ слезы текутъ. Такъ это занятно показалось намъ. Отдохнумши, опять зачала:
— Вижу, говоритъ, дв двери узорчатыя: одна по правую руку, другая по лвую… Вижу, а не знаю куда мн идти. Стала тутъ я на колнки, и слезною мольбою возмолилася… Вижу, летятъ два святыхъ ангела, и держутъ копье они, а на копь душа гршная мучится, слезьми обливается. Поглядли на меня ангели, и спрашиваютъ: — Ты зачмъ, говорятъ, душа праведная здсь очутилась, и отъ чего, говорить, нтъ при теб ангела, брата нашего возлюбленнаго? Ктожъ, говоритъ, душу твою праведную изъ тла вымалъ? Отвчаю я ангеламъ:
— Не вдаю, не знаю, говорю, ангеля Божіи, зачмъ я тутъ очутилась, и кто мою душеньку изъ тла вымалъ. Разлучилась сама моя душенька съ блымъ тломъ, разлучилась, и одна одинехонька на небеса воспарила.— Отвчаютъ мн ангели.— Коли ни кто твоей душеньки изъ тла не вымалъ — не пришла, значитъ, пора ваги Божіей смерть къ теб посылать. Воротися ты, душенька, опять въ тло блое. Взмолилась я ангеламъ: — Покажите, говорю я, мн, ангели Божіи пресвтлые, муки вчныя и райскія селенія. Ворочусь, людямъ все повдаю.— Изволь, говоритъ, душенька, за праведную за жизнь твою, покажутъ теб муки вчныя и райскія селенія. Ступай, говорятъ, на лво…
— Со страхомъ и трепетомъ отворила я лвую дверь — смрадомъ, да гарью, да мясомъ варенымъ такъ оттуда и повалило. Тутъ-то ужъ увидла я людей, многое — множество, и мученія вчныя, нескончаемыя.
Остановилась опять Матрена, а меня-то и страхъ разбираетъ, и узнать-то хочется про тамошнюю про жисть.
— Что ять, говоримъ, ты тамъ видла?
— Видла я высокія вислицы. Висятъ на этихъ вислицахъ двки, да жены, и ноженьки поджимаютъ подъ себя, а полымя такъ языками и лижетъ ихъ, такъ и лижетъ. Испускаютъ они вони’ и стенанія. Мучились на этихъ, на вислицахъ, клеветницы, да суетницы….. Гляжу, дерутся дв собаки, только клочья летятъ. Повалитъ одна другую — топчетъ — топчетъ ее, рветъ ее рветъ, ально кровь ручьями разливается. Были это дв невстки, на земл он грызлись промежъ себя, какъ псы, вотъ и обратили ихъ, посл смерти, во псовъ смердячихъ, и будутъ они грызться тамъ до скончанія вка…. Иду дал… Стоитъ древо высокое, да колючее, и къ тому древу человкъ цпями привязанъ. Жмется этотъ человкъ къ древу, а колючки такъ и входятъ въ его тло, трясется онъ, ногами топочетъ, и въ руки свои дуетъ, словно невсть какъ озябъ онъ. Былъ этотъ человкъ на земл къ странникамъ немилостивъ, не пускалъ ихъ въ избу къ себ, на ночлегъ, и вотъ мучится онъ за это вки вчныя, и холодъ да дрожь пронимаетъ его… Гляжу дальше — рка огненная, широкая, да длинная. Безъ втру по ней волны ходятъ, и людей въ ней великое множество. И стоятъ эти люди, кто по колни, кто по груди, кто по самыя уста, а у иныхъ только вихоръ одинъ посверху огня виднется….
— И слышу я, что сидятъ въ рк огненной воры, да мошенники, сидятъ тамъ т, что середы и пятницы не имли, въ церковь Божію не хаживали, со слезами не наливались, праваго виноватили, виноватаго ставили праведнымъ, казну собирали, да въ землю закапывали, да съ нищими, да съ странными не длилися. Поднимаютъ эти люди вопль и стенаніе, да скрежетъ зубовный. Полымя огненное животъ прожигаетъ у нихъ, и черевы у нихъ вываливаются, и но сверхъ рки плаваютъ. Хочутъ руками они вобрасть ихъ опять въ себя, да жгется рка огненная: сунетъ кто руку, да въ туже пору выхватитъ ее обшкваренною. Губы запеклись у нихъ — жажда ихъ мучаетъ, а испить нечего. А но берегу рки огненной возятъ діаволы на опойцахъ, да пьяницахъ бочки съ водою, и котлы наливаютъ ей, и кипятятъ ее для новыхъ гршниковъ. Погоняютъ діаволы пьяницъ прутьями залзными, кричатъ и вопятъ пьяницы… Содрогнулась моя душенька, отъ ужаса велія, и дальше пошла я… Вижу… Сидятъ жены прекрасныя, щеки у нихъ намалеванныя, брови насурмленныя, и очами безстыдно ворочаютъ, и груди нагія у нихъ… А у грудей то, други мои милые, сидятъ зми лютыя и сосутъ ихъ, сосутъ, ально тхъ такъ и поддергиваетъ. И были это любодйцы… Иду дальше… На самомъ на конц сидитъ сатана, красный, да страшный такой, зубы ощирились, скрыпъ поднимаетъ ими, и рветъ все и мечетъ, и на колнкахъ видитъ у него уда — предатель, и кошелекъ въ рукахъ держитъ. Сидитъ сатана этотъ, зубами скрипитъ, волоса на голов у него огненные, и зычно кричитъ такъ: горе вамъ, гршнымъ, горе окаяннымъ! Горе вамъ гршнымъ, горе окаяннымъ…’
Говоритъ это Матрена, а сама, какъ мертвецъ, поднимается — блдная — блдная, сама вся дрожитъ — дрожитъ, глаза горма горятъ.— Напу,ала она насъ этимъ: стоимъ и трясемся, и глазъ съ нея свести не могимъ. А она опять:, горе вамъ гршнымъ, горе безпутнымъ, клеветницамъ — суетницамъ! и пальцемъ грозитъ намъ.
Отъ этихъ отъ ея словъ наgужались мы еще пуще, и въ глазахъ у насъ помутилось. А иные на взрыдъ плачутъ, да причитываютъ.
А она лежитъ опять тихая, да покойная…
— Устала, говоритъ, я други милые, устала…
Тутъ ее спрашивать стали, кого она изъ деревенскихъ изъ нашихъ видла?
— Всхъ, говоритъ, видла, всхъ….
‘Скажи, говоритъ, родимая про нашихъ про сродниковъ, потшь наши душеньки!..’
— Устала, говорятъ, духъ занимаетъ, не могу…
Стали тутъ вс подарки къ ногамъ ея класть — кто холстины кусокъ, кто платокъ, кто денегъ гривну, либо-что…
Помягче стала…
— Спроси у ней, Петровичъ, не видала ли моего тамъ Мишутку! говоритъ одна баба, ужъ старенькая. Батюшка спрашивалъ…
‘Видла, говоритъ, Матрена, видла.’
— Чтожъ, говоритъ, какъ онъ тамъ?
‘Хорошо ему, говорила Матрена тихо, да слабо, головою покачивая. Дуже хорошо бабушка…’
— Ну, и слава Богу, старушка говоритъ. Замолила, видно, а ужъ такой буянъ былъ, какого и свтъ, кажись, не родилъ…
‘А мой-то, говоритъ другая… Скажи, родимая…’
— И твому хорошо… Приказалъ теб кланяться..
‘Что ты, родимая, и взаправду приказалъ?’
— Приказалъ, говоритъ, приказалъ…. Чтожъ ты не вришь?.. Лгать я теб не етану.
‘Да ужъ онъ ли это? Можетъ, ты не признала?.. Бить, ты не здшняя…’
— Чтожъ, говоритъ, что не здшняя… Вить твой то какой изъ себя то?
‘Да рыжеватый, матушка, рыжеватый, еще съ бльмомъ на правомъ глазу…’
— Ну, говоритъ, онъ и есть. Такого еще росту то…
‘Приземистый, матушка, приземистый…’
— Ну, вотъ точно приземистый, да рыжеватенькій, и съ бльмомъ на правомъ глазу…
‘Онъ, онъ родимая, теперь вижу онъ… Ишъ, къ намъ-то она ужъ обратилась, не забылъ таки меня гршную. А про дтокъ ничего не спрашивалъ?…’
— Про Алешку, говоритъ, спрашивалъ…
‘Про Алешку?.. Да Алешки-то у насъ и не было…’
— Я, говоритъ, не знаю. Только онъ про Алешку спрашивалъ.— Можетъ — забылъ…
‘А и въ самомъ дл, можетъ, забылъ… А вить любилъ то какъ… Ну, да тамъ то, чай, имъ не до насъ ужъ…’
— Извстно такъ… Устала, говоритъ, я, други милые… Дайте водицы испить…
Подали ей ковшикъ, весь выцдила, и опять пошли распросы. И всмъ то у ней хорошо выходило. Должно ни кого не хотла обижать…