Пер Гальстрем и его рассказы, Гальстрем Пер, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Перъ Гальстремъ и его разсказы

Предисловіе и переводъ со шведскаго В. Э. Фирсова.

На смну надлавшему столько шума шведскому пессимисту Стриндбергу, который теперь что-то примолкъ, въ Швеціи появился новый писатель того же толка и тоже съ большимъ литературнымъ дарованіемъ, но съ боле современной окраской и далеко не столь прямолинейный, какъ его прототипъ. Писатель этотъ — Перъ Гальстремъ, еще совсмъ молодой человкъ, начавшій свою литературную дятельность только съ девятидесятыхъ годовъ, но уже успвшій выпустить въ свтъ пять томиковъ своихъ сочиненій и обратившій на себя вниманіе далеко за предлами своего отечества. Вотъ что пишетъ о немъ, напримръ, И. Герцфельдъ въ ‘Neue Freie Presse’:

‘Къ числу истинныхъ поэтовъ, не допускающихъ, чтобы предвзятость направленія и озлобленіе разрушало ихъ самостоятельное стремленіе къ художественному творчеству и умлой рукой извлекающихъ на свтъ Божій только то, что тихо созрваетъ въ ихъ душ, къ числу такихъ истинно-поэтическихъ натуръ принадлежитъ шведъ Перъ Гальстремъ’.

До настоящаго времени онъ выпустилъ въ свтъ пять томовъ: ‘Лирическія произведенія и фантазіи’ (1891 г.), ‘Заблудшія птицы’ (1894 г.), ‘Пурпуръ’ (1895 г.), ‘Старая исторія’ (1896 г.) и ‘Брилліантовое украшеніе’ (1896 г.), пять томовъ прозы и стиховъ, и въ каждомъ было какъ бы новое начало, новый кругозоръ, новые пріемы. Въ разныхъ эпохахъ и разныхъ частяхъ свта онъ одинаково дома. Въ свои лучшіе годы онъ увлекался красочнымъ опьянніемъ романтиковъ возрожденія и рококо, зато потомъ онъ нсколько лтъ провелъ въ стран новйшихъ направленій и величайшей умственной трезвости — въ Сверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатахъ.

Наиболе удачны его разсказы, собранные въ сборникъ ‘Vilsna Fglar’ (Заблудшія птицы). Общей чертой въ содержаніи этихъ разсказовъ являются неизмнно изучаемые авторомъ моменты перехода отъ нравственной тьмы къ просвтлнію или, наоборотъ, отъ свта къ потемкамъ — все это въ жизни маленькихъ, большею частью несчастныхъ и жалкихъ людей. Происшествій нтъ или они ничтожны, но вы сразу чувствуете, что вамъ разсказываютъ не пустяки, значительность разсказа вы чувствуете по его содержательности, по заражающему васъ настроенію автора, по множеству мыслей, почти всегда тяжелыхъ, которыя овладваютъ вами по прочтеніи такого разсказа. Рчь идетъ о самыхъ будничныхъ, незамысловатыхъ явленіяхъ, и тмъ не мене то вы получаете, такъ сказать, эссенцію цлаго сложнаго характера, тоэто ядро цлой судьбы, то вы узнаете конецъ, за которымъ вамъ, чуется начало чего-то новаго, огромнаго. Вотъ, напримръ, нмецкій переселенецъ, который бродить по улицамъ Филадельфіи голодный и измученный, по совту профессіональнаго бродяги онъ выпиваетъ крынку молока, которую молочница поставила на ступеньки мраморной лстницы у входа въ богатую дачу, и вы видите передъ собою начала конца цлой честной жизни (Symposion). Вотъ другой бднякъ бредетъ зимою въ городъ на заработки. На пустынной дорог у перекрестка, онъ догоняетъ двухъ нищихъ, съ которыми вступаетъ въ разговоръ. Онъ перезябъ, до города еще далеко, и уже смеркается, онъ голоденъ и не знаетъ, найдетъ ли еще работу въ город, а въ сторон мелькаютъ огоньки деревни, въ которой, по словамъ нищихъ, стоитъ только попросить Христа ради, чтобы получить ужинъ и ночлегъ, да и жаль разставаться съ людьми и опять идти одиноко… Дальше ужь бредутъ трое нищихъ (‘Перекрестокъ’). Въ такихъ разсказахъ всякій разъ точно въ одно мгновеніе приподнимается завса, за которой среди самой простой обстановки грозно стоятъ передъ, вами вопросы о жизни, о смерти, о судьб, о будущемъ — вся загадка нашего существованія. Въ ‘Маленькой трагедіи’, помщаемой въ этой книг ‘Встника’, рчь идетъ о смерти, какъ она чудится въ бреду умирающему ребенку. На него катится что-то тёмное, ужасное, хотя о смерти дитя слышало совсмъ иное, вотъ оно настигло ребенка, придавило его, выдавило изъ малютки духъ и остужаетъ маленькіе члены, и дышетъ морозомъ на вздрагивающія еще вки, на спутанныя кудри волосъ. Потомъ она остается въ дом, витая въ вид тревожной тишины, упивается слезами родителей, и запахомъ цвтовъ, и блескомъ зажженныхъ у гроба, свчей, она, эта жадная смерть, простираетъ свои руки надо всмъ и наполняетъ собою все… Въ этомъ очерк смерть изображена загадочнымъ сфинксомъ, который, подобно вампиру, упивается соками жизни, въ другихъ очеркахъ она является проще, какъ нчто необходимое, придающее глубину явленіямъ жизни и трагическую прелесть всякому существованію. Авторъ ярко выразилъ это въ разсказ ‘Дв жизни’, изображая умирающую лошадь, которая смотрла на угасавшее солнце и въ глазахъ которой вдругъ появилось такое выраженіе, точно она поняла, что такое это солнце, и земля, и она сама, и вся тайна жизни и смерти. Еще лучше это выражено въ разсказ ‘Разсчетъ’, въ которомъ смерть отступается отъ своей жертвы и велитъ ей еще пожить среди бурь и солнечнаго свта, среди радостей и печали, чтобы понять смыслъ отнимаемой у нея жизни.

Однако, Гальстремъ не останавливается только надъ вопросами бытія. Онъ охотно изображаетъ людей отверженныхъ, заблудшихъ птицъ, которыя въ поискахъ за пріютомъ иногда попадаютъ въ крайне жалкое положеніе и въ порыв отчаянія настолько возвышаются надъ дйствительностью, что въ такую минуту способны безпристрастно оцнить и степень своего паденія, и дйствительныя его причины, но просвтленіе бываетъ обыкновенно лишь минутное и во всякомъ случа рдко побуждаетъ человка измнить свои привычки. Гальстремъ большой мастеръ въ изображеніи смшной мечтательности окончательно павшихъ людей, и этой чертой людей отверженныхъ пользуется для эффектовъ трагикомическаго характера. ‘Они способны громоздить міры надъ мірами и ковать бочечные обручи изъ колецъ Сатурна, они способны смотрть безумію прямо въ глаза и идти съ нимъ рука объ руку, приплясывая и сопровождая прищелкиваніемъ кастаньетовъ зубной скрежетъ’, говоритъ онъ. Такое мечтательное увлеченіе бдняка всегда оканчивается жестокимъ похмельемъ, которое Гальстремъ изображаетъ съ безпощадной ироніей, умя, однако, вызвать въ читател величайшее состраданіе къ несчастнымъ. Очень наглядны вс эти свойства писателя въ его очерк, озаглавленномъ ‘Matine dansante’. Дв старушки вздумали устроить ‘представленіе’ въ пользу бдныхъ и въ ихъ квартир собирается публика изъ дтей и прислуги. Окна завшены и ставни плотно заперты, чтобы можно было зажечь свчи. Одна старушка показываетъ и объясняетъ публик какія-то глупйшія рдкости, другая пляшетъ подъ звуки гитары. Плясунья, восьмидесятилтняя два, одта въ свтлое платье, на щекахъ ея играетъ старушечій румянецъ, въ рукахъ она держитъ маленькій веръ. Она танцуетъ съ необыкновенной старательностью и граціей настоящей маріонетки старинный менуэтъ, потомъ что-то врод дикой качучи, которой, вроятно, плняла людей въ своей молодости. Она танцуетъ задыхаясь и сама озадаченная своимъ подвигомъ, но съ счастливой улыбкой на губахъ. И вдругъ въ дверяхъ, на фон яркаго дневного свта, появляется къ ужасу дтей черный человкъ. ‘Дозвольте, господа, сажу изъ трубы выскресть’, говорить онъ.

Какъ видитъ читатель, Гальстремъ прибгаетъ къ символизму во всхъ случаяхъ, когда однимъ штрихомъ хочетъ изобразить отношеніе дйствительности къ представленіямъ о ней людей. Трубочистъ является такимъ символомъ дйствительности во всей ея будничной прозаичности для развязки въ пошлой зат двухъ выжившихъ изъ ума мечтательницъ. Въ разсказ ‘Изъ мрака’ символомъ загадочной бездушности является боле поэтическая фигура двочки съ миловиднымъ липкомъ ребенка, но съ выраженіемъ печали и полнаго сознанія неприглядной дйствительности во взор. Эту двочку одинъ молодой художникъ встртилъ на окраинахъ города и приводитъ въ мастерскую въ качеств натурщицы. Въ мастерской нсколько его товарищей съ увлеченіемъ ведутъ споръ объ искусств, о жизни, а главное обо всемъ ‘новомъ’, разсуждая горячо, но въ неопредленныхъ выраженіяхъ, такъ какъ никто сущности не знаетъ, что есть и что будетъ завтра. Когда появилась въ мастерской странная двочка, вс были поражены загадочностью выраженія ея лица и принялись, при свт лампъ, рисовать ея лицо. Но никто не въ состояніи понять ея, а потому у нихъ ничего не выходитъ. Ихъ безсиліе въ томъ, что они умютъ только желать, но не знаютъ вполн опредленно, чего добиваются. Въ конц концовъ двочка уходитъ отъ нихъ и скрывается въ потемкахъ пасмурной ночи, въ которой есть что-то тревожное, потому что не видно ни звздъ, ни луны, и неизвстно, что эта ночь сулитъ.

Въ сборник, озаглавленномъ ‘Пурпуръ’ (1895 г.), Гальстремъ даетъ нсколько разсказовъ изъ минувшихъ временъ, притомъ изъ жизни разныхъ народовъ. Въ этихъ разсказахъ особенно удачно выражены характерныя особенности эпохи и народа, безъ всякихъ декоративныхъ прикрасъ большинства современныхъ писателей. Вмсто наружныхъ признаковъ времени или народа, Гальстремъ предпочитаетъ изображать духъ времени и побудительныя причины поступковъ людей. Чрезвычайно удаченъ въ этомъ смысл приводимый ниже, въ вид образца, разсказъ ‘Красное сукно’.

Какъ романистъ, Гальстремъ нсколько слабе, ему мшаетъ односторонній пессимизмъ. Въ разсказахъ и мелкихъ очеркахъ такая односторонность допустима, но въ роман, гд жизнь должна изображаться широко и всесторонне, это выходить неврно и однообразно. Тмъ не мене Гальстрема выручаетъ и въ романахъ его умнье съ юморомъ изображать мелочи жизни, вслдствіе чего его романы, несмотря на отмченный нами недостатокъ, имютъ успхъ. Въ ‘Старой исторіи’ (1896 г.), разсказывается о тхъ временахъ, когда ддъ былъ еще молодъ и женился на бабушк. Въ этомъ маленькомъ роман есть трогательныя страницы, но больше злыхъ и насмшливыхъ.

‘Брилліантовое украшеніе’ (1896 г.) сборникъ мелкихъ очерковъ самаго разнохарактернаго содержанія. Книга озаглавлена по одному изъ этихъ очерковъ. Въ этой книг авторъ прихотливо беретъ свои темы даже изъ античнаго міра и справляется съ ними положительно недурно. Особенно удаченъ фантастическій очеркъ, озаглавленный ‘Корабль молодости’. Рчь идетъ объ одномъ корол въ Колхид, который прогнвилъ чмъ-то боговъ и въ наказаніе получилъ даръ угадывать все, что для прочихъ людей бываетъ въ природ сокрыто. Эта способность является источникомъ постояннаго горя во всей стран: видя сокрытое отъ людей зло въ настоящемъ и будущемъ, король предостерегаетъ всякаго, но этимъ только убиваетъ вокругъ себя всякія человческія радости, такъ какъ самаго зла обыкновенно отвратить люди не въ силахъ. Даже сыновья короля только страдаютъ отъ его прозорливости: они настолько просвщены отцомъ, что съ молоду разучились смяться, и отъ этого стали только слабе въ борьб со зломъ. Къ этому королю попадаютъ на пиръ аргонавты, и онъ тотчасъ начинаетъ объяснять каждому изъ нихъ зло, которое ихъ окружаетъ и отъ котораго они неминуемо погибнуть. Но Орфей встаетъ съ лирой въ рукахъ и начинаетъ пть о радостяхъ жизни. Онъ называетъ мрачнаго короля слпцомъ, несмотря на его прозорливость, ‘ибо ты видишь только бывшее и будущее, а не то, что есть — красоту и силу борьбы съ судьбой и временами’. Остается пожалть, что самъ Гальстремъ подражаетъ тому королю и не хочетъ видть свтлыхъ сторонъ жизни.

I. Маленькая трагедія.

Двочка, сидла на полу и спокойно играла, какъ вдругъ на нее что-то нашло: она опустила куклу, ударившуюся головой объ полъ, и горько расплакалась.

Мать поспшила къ ней, стала успокоивать ее и допытывалась, о чемъ она плачетъ. Но двочка не могла объяснить: она знала только, что ей вдругъ стало страшно и точно жаль самой себя.

Слезы быстро катились по ея пухлымъ щекамъ, лобъ сталъ горячъ, волосы увлажнились, она съ испугомъ поглядывала на двери, точно боялась, что изъ-за нихъ появится что-то страшное. Но постепенно она успокоилась, и кукла опять очутилась въ ея объятіяхъ, и она развеселилась, пожалуй, стала даже веселе обыкновеннаго, но смялась какъ-то нервно, прерывистымъ смхомъ. Вечеромъ, когда ее уложили спать, она была совсмъ разбита усталостью и тотчасъ уснула. Но среди ночи она проснулась. Она чувствовала себя какъ-то странно: ей было нестерпимо жарко и что-то давило грудь, а въ пальцахъ было такое ощущеніе, точно они распухли. Проснувшіеся родители едва узнали ея голосъ, который звучалъ сухо, и дребезжалъ, и вылеталъ изъ ея груди, точно съ присвистомъ. Ясно было, что ребенокъ въ жару, и приняты были кое-какія нершительныя домашнія мры, въ ожиданіи утра. А утромъ пришелъ докторъ, и тогда оказалось, что дло серьезное: воспалены были легкія.

Малютк пришлось лежать, проводя долгіе часы въ какой-то неопредленной тревог и лишь не надолго забываясь тяжелымъ сномъ. По временамъ ей давали лекарства, посл которыхъ оставались во рту странный вкусъ, а на нижней губ впечатлніе отъ прикосновенія холодной ложки. То и дло ее сталъ потрясать мучительный кашель, отъ котораго у нея точно разрывалось что-то въ груди. Отъ времени до времени на нее находилъ бредъ.

Это надвигалось на нее медленно, непреклонно, опускалось на нее въ вид чего-то темнаго, бросавшаго тнь на ея подушки и заслонявшаго собою свтъ въ комнат. Потомъ ее поднимало вверхъ, точно на безчисленныхъ черныхъ иголкахъ и уносило въ пространство.

То-и-дло ей грезилось все одно и то же видніе: ей казалось, что она находится въ какомъ-то длинномъ, длинномъ корридор съ краснымъ кирпичнымъ поломъ и сплошными срыми стнами, которыя вдали точно сходились. Навстрчу ей катилось по корридору что-то черное, черне всего остального. Оно катилось быстро, неимоврно быстро, но все-таки она могла ясно различать, какъ исчезалъ подъ черной массой одинъ рядъ кирпичей за другимъ, и шумъ отъ катившагося предмета не усиливался, а гудлъ тихо и ровно. Она знала, что позади того, что надвигалось, не было конца, и что позади нея тоже не было конца корридору, и у нея голова разбаливалась отъ усилій понять эту безконечность. И все страшное, все темное, все злое, что только могла себ представить душа этой шести-лтней двочки, вс страданія, какія только могло рисовать ея воображеніе, все было въ катящемся на нее предмет, который надвигался все шибче и шибче и все возрасталъ и становился черне, который долженъ былъ вотъ-вотъ настичь и раздавить ее, но который почему-то не настигалъ ея и умлъ превращать мгновенія въ цлую вчность. Нмая отъ ужаса, съ выкатившимися, остановившимися глазами, лежала она, не помня о себ ничего другого, какъ то, что она неминуемо будетъ раздавлена, и такъ продолжалось, пока не исчезало видніе, и ничего не оставалось отъ него, кром изнеможенія и тяжелаго забытья въ полной тишин.

Но иногда она оказывалась въ своемъ маленькомъ мірк среди всхъ впечатлній, которыя она успла накопить въ продолженіи своей короткой жизни. Ласки родителей, веселые голоса братьевъ и сестеръ, яркіе лучи солнца, игравшіе на узорахъ обоевъ, веселыя минуты игры въ саду, гд было такъ красиво и _#смхъ звучалъ такъ звонко,— все было тутъ. Тогда ей припоминалось все свтлое, что она успла узнать въ жизни. И она всматривалась въ свои воспоминанія яснымъ дтскимъ взглядомъ, ставшимъ теперь необыкновенно проницательнымъ, и все ей было теперь понятно. Она прислушивалась къ своимъ мыслямъ, точно то были не ея мысли, а разсужденія посторонняго, взрослаго человка, и тогда ей совсмъ не бывало страшно. Ей вспоминались разные ея маленькіе проступки, она обсуждала ихъ серьезно, съ раскаяніемъ: теперь она ясно понимала любовь своей матери и ужасно жалла о причиненныхъ ей огорченіяхъ. Потомъ, когда солнечные лучи достигали ея изголовья, она поворачивалась такъ, чтобы они освтили ей лицо, и закрывала глаза. Тогда вокругъ нея оказывался красный туманъ, и ей становилось необыкновенно легко, весело на душ, и она подолгу лежала совсмъ неподвижно, поджидая веселыхъ грезъ, которыя являлись въ такія минуты яркія, какъ сновиднія, а вокругъ нея начинала звучать точно музыка.

Немного двочка помнила о лтнихъ дняхъ: съ тхъ поръ вдь прошла цлая длинная зима. Припоминались только залитыя солнечнымъ свтомъ веселыя лужайки, и огромныя деревья, стоявшія вокругъ тсной толпой, пошевеливавшія длинными зелеными руками, теребившія другъ друга за волосы и нашептывавшія другъ дружк о чемъ-то веселомъ, припоминались еще желтые цвты, которые росли возл дороги — эти цвты нравились ей еще больше, чмъ деревья, потому что ихъ можно было рвать руками и ихъ круглые лепестки такъ и сверкали передъ ея глазами, припоминалась ей вода, которая текла и журчала возл деревьевъ, и перепрыгивала и играла между камнями, точно расшалившійся щенокъ, эта любопытная вода, къ которой не позволяли подходить близко. Теперь, въ грезахъ, она опять бгала тамъ, и все было гораздо красиве, чмъ наяву, и все она видла и понимала лучше, чмъ лтомъ, и сама она была уже гораздо больше — могла бгать такъ скоро, что только ея тнь мелькала сбоку, возл канавы. Ахъ, какъ это было весело! Жалъ только, что она скоро уставала, и тогда все исчезало…

Вотъ она опять на своей кроватк, и опять ее жжетъ и мучитъ что-то во всемъ тл. Вотъ опять каждый звукъ колетъ ее, точно иголкой, и все двоится передъ глазами. И опять тамъ, впереди появляется это черное, страшное, что катится на нее и пугаетъ такъ ужасно, хотя она не знаетъ, что это и даже не уметъ назвать страшилище словами.

Она не разъ слышала слово ‘смерть’, и почему-то теперь часто раздумывала о значеніи этого слова, если можно назвать раздумьемъ ея робкія, неопредленныя догадки. Она не въ силахъ была разспрашивать, да и не сумла бы словами выразить, чего доискивалась. Она знала только, что передъ этимъ была точно маленькая искра передъ потемками, и припоминала объ этомъ отдльныя слова, которыя слышала отъ взрослыхъ и изъ которыхъ теперь ея воображеніе строило цлыя картины.

Что могло означать это слово? Разумется, что-нибудь хорошее, что-нибудь свтлое… Только оно летаетъ, вроятно, очень быстро, и оттого люди пугаются, вздрагиваютъ, когда слышать это слово, но, конечно, глупо такъ вздрагивать… Оно прилетаетъ, беретъ кого-нибудь на руки и поднимаетъ высоко, высоко, прочь съ горячей постели, которая пусть остынетъ… Оно унесетъ ребенка прямо наверхъ, черезъ синій воздухъ, такъ высоко и такъ далеко, что голоса родителей едва будутъ долетать туда, дрожащіе отъ радости, что ребенку такъ хорошо, а можетъ быть, немножко и отъ горя, что дитя улетло и больше не вернется, потому что тамъ лучше, и оно больше не будетъ играть здсь на полу… А дитя обниметъ смерть за шею и припадетъ къ ней и заплачетъ немножко тоже, но только такъ, безъ горя…

Но вотъ уже нтъ синей ночи, и смерть куда-то исчезла. Блые цвты, красивые, большіе, виднются на лужайк. Солнце такъ и свтитъ! Трава зеленая. Есть и желтое цвты, совсмъ золотые на солнечномъ свт. А тамъ, подальше, возл холма, по трав, на которой сверкаютъ капли, вроятно, посл дождя — тамъ идетъ красивая женщина съ свтлыми, улыбающимися глазами. Разумется, это, Богъ, хотя по настоящему Онъ долженъ выглядть совсмъ не такъ, а старымъ добрымъ господиномъ! Непонятно, почему Онъ кажется молодой, ласковой женщиной.

Вотъ Онъ направился въ ея сторону, и счастливая двочка кидается прямо къ Нему, бжитъ изо всей мочи, откинувъ голову назадъ, волосы ея развваются по втру, такъ быстро она бжитъ, и ничего не видитъ. Но вотъ ее подняли на руки. Вокругъ все зашевелилось… Оказывается, зашевелились блые цвты, которые были въ сущности не цвты, а дти съ розовыми губами и только они ей показались цвтами, потому что сидли въ трав совсмъ неподвижно.

Ей было непонятно, какъ они могли такъ долго сидть неподвижно. Сама она не могла оставаться спокойной и всплескивала руками отъ радости,— такъ ей было весело. Она нсколько разъ спрашивала Бога, почему ей не всегда пришлось жить тутъ? Но Богъ ничего не отвчалъ на ея вопросы и только ласково поглаживалъ ее по голов.

Она опять спросила Бога:

— Почему тамъ, внизу, такъ много плачутъ? Почему смерть такая невеселая и почему ея здсь нтъ? Отчего она не играетъ здсь на трав вмст съ дтьми? И почему меня раньше не взяли сюда — здсь такъ весело? И почему у меня все еще такъ больно колетъ въ груди?

Вдругъ подл нея оказался старичекъ съ короткими, сильными руками. Онъ все пошевеливалъ толстыми, мозолистыми пальцами, и глаза у него были узенькіе, очень зоркіе. Этотъ старичекъ и былъ смерть.

— Мн тоже позволено быть здсь,— сказалъ онъ.— Я живу здсь недалеко. У меня славная маленькая избушка съ однимъ окномъ, которое такъ не высоко, что ты легко можешь постучать въ стекло. Въ избушк у меня есть качалка, на которой можно лежать и качаться. Здсь вс ко мн добры и часто даютъ мн мдныя монеты, и это мн очень нужно, потому что я бднякъ.

Потомъ онъ созвалъ всхъ дтей и сказалъ:

— А теперь будемте играть въ жмурки. Хотите ловить старика? Не то старикъ будетъ васъ ловить!

Онъ досталъ изъ кармана красный платокъ съ желтыми разводами и повязалъ себ глаза, а дти окружили его со смхомъ и началась игра. Онъ бгалъ и катался по трав, и вс хохотали такъ, что отдавалось въ деревьяхъ, и она хохотала больше всхъ. Ей было такъ весело, какъ никогда не бывало прежде.

Но вдругъ у ней опять мелькнула мысль, и она опять стала спрашивать:— Почему я не бывала здсь прежде? И почему все колетъ, колетъ въ груди?

Никто ничего не отвтилъ. Все зашаталось, заскользило во вс стороны и исчезло. Точно опустилась занавсь на окн.

Зато въ груди кололо больне прежняго, и что-то давило все тло. Кто-то наклонялся надъ нею и дулъ горячимъ дыханьемъ прямо въ ротъ, и глаза у него искрились въ темнот. Везд кругомъ было темно, везд летали искры, а потомъ стали загораться и погасать огненные языки. Кто-то схватилъ ея руку и потянулъ въ сторону. Рука вытянулась неимоврно, стала точно у великана. Потомъ ея руку потянули еще вдаль, туда, гд катилось то страшное, черное, и вдругъ опять смяли руку въ комокъ, такъ что она опять стала маленькая.

Теперь она знала, что лежала въ своей постели. Она просила, чтобы зажгли свчи. Она лежала съ широко выкаченными, помутившимися глазами и ей все казалось, что вокругъ нея темно. Потомъ она начинала тревожно метаться и опять замирала въ изнеможеніи.

Такъ проходило время. Перерывы между припадками бреда становились все короче. И такъ прошло четверо сутокъ.

Ея лицо становилось все бле и бле. Голова болла отъ кашля. Пальцы невольно все пощипывали одяло. У нея оставалось только одно желаніе: чтобы къ ней прикасалась и чтобы ее немного ласкала чья-нибудь рука, тогда точно уменьшалась мучившая ее неопредленная тревога.

Ночью на пятыя сутки она внезапно проснулась посл непродолжительнаго, но спокойнаго сна. Она спала такъ тихо и хорошо, что у всхъ въ дом снова родились добрыя надежды. Самой ей этотъ тихій сонъ показался чмъ-то въ род сраго, мягкаго пуховика, въ который она тихо погрузилась и на которомъ отдохнула отъ боли, тревоги, видній. Засыпать было какъ-то странно, точно она падала навзничь, но это было не страшно и даже пріятно…

И вотъ она проснулась и опять оно надвигалось, то, черное…

Опять этотъ корридоръ съ безконечными срыми стнами, которыя точно сливаются вдали. Опять этотъ красный кирпичный полъ. Опять впереди катится, надвигается черный предметъ, тяжелый, точно громадная куча черной земли, холодный, точно желзо на мороз. Онъ катится все быстре и быстре, но безъ особеннаго шума и производя лишь какіе-то странные звуки, которые можно было скоре ощущать во всемъ тл, чмъ слышать. Становилось все страшне. Ближе, ближе надвигалось оно… Что-то подползло къ самой кровати… Что-то поднялось и бросилось на нее…

Она не знала, что съ нею. Она перезабыла вс слова и все, о чемъ грезила. Ея сознаніе и все ея маленькое жалкое тло раздавливалось чмъ-то неимоврно большимъ, раздавливалось какъ стеклянная игрушка, и она чувствовала только нестерпимый ужасъ, невыразимую тоску въ своей отчаянной, но безсильной борьб съ тмъ, что давило ее.

Вокругъ кроватки было свтло, но она этого не знала. Трепетныя руки, которыя судорожно обнимали ее, и безпорядочныя слова любви и отчаянья, и взгляды, которые то устремлялись въ нее, то бродили кругомъ въ чего-то ищущей тоск — всего этого не было для нея, все это не достигало ея. Ближе всхъ была къ ней смерть. Смерть отодвинула отъ нея другихъ, сама плотно прижалась къ ней и ловила послднія вздрагиванья ея вкъ, послдніе вздохи, послднія біенья пульса. Снерть была на ней и обввала ее со всхъ сторонъ. Все, что успло проясниться въ ея маленькой головк за немногіе годы счастливой жизни, все, что успло развиться въ ней въ понятія о прекрасномъ, свтломъ и звучномъ, вся потребность ея маленькаго горячаго сердца въ любви и ласк — всего этого какъ не бывало, все это всосала въ себя и уничтожила тьма, все это исчезло безцвтно, какъ снгъ, падающій на воду.

И смерть окончательно овладла ею, задушила, вытянула ея маленькіе мягкіе члены, одеревенила ихъ, ревниво обезцвтила ея безъ того уже блдное личико, заморозила ея погасшіе глаза и дохнула холодомъ на кудри ея спутанныхъ волосъ. Смерть добилась своего и осталась въ дом, хотя ея уже не стало слышно, потому что никто уже не бился въ ея рукахъ, осталась въ вид легкаго, тревожнаго безмолвія, въ вид неподвижности и пугавшаго живыхъ холода. Она осталась упиваться слезами живыхъ.

Они точно не понимали случившагося. Въ тупомъ отчаяніи они смотрли на дорогую покойницу и не въ силахъ были примириться съ мыслію, что она не оживетъ. Имъ легче было допустить возможность чуда, возможность, что маленькая покойница вдругъ оживетъ и откроетъ удивленные глаза, и улыбнется имъ, чтобы успокоить ихъ. Разв это было невозможно? Вдь и смерть была чмъ-то совсмъ непонятнымъ, неразршимой загадкой, передъ которой въ ужас замирала душа, просившая чуда, какъ чего-то боле понятнаго, боле возможнаго, чмъ мысль, что никогда уже затихшее существо не шевельнется. Вра во все сверхъестественное соткана изъ тончайшихъ нитей нашихъ чувствъ и скрыта въ самой глубин нашей души. Поэтому-то мы узнаемъ о ней въ такія минуты, когда судьба грубо рванетъ за душу и разбередитъ вс чувства.

Они сидли въ какомъ-то напряженіи, точно прислушиваясь къ чему-то и чего-то дожидаясь, и лишь медленно явились мысли и утшенія изъ того, что они знали о другой жизни въ другихъ формахъ. Вдь они любили именно ту земную форму ребенка, которая была разрушена. Нелегко было замнить дйствительность чмъ-то умозрительнымъ, неясно мелькавшимъ передъ ними, подобно неяснымъ образамъ, мелькающимъ передъ глазомъ впотьмахъ.

Когда разсвло, они устроили покойниц постельку въ холодной пустой комнат, въ которую зимнія сумерки безжизненно лились черезъ открытыя окна и не освщали ни одного цвтного предмета. Они уложили ее во всемъ бломъ, на блую постельку, и былъ голубоватый оттнокъ въ тняхъ блыхъ складокъ, точно то былъ снгъ, освщенный луною. Они сложили ей маленькія пожелтвшія ручки на груди среди кружевъ и положили ея голову на подушку, тоже всю въ кружевахъ, принявшую такія же одеревенлыя очертанія, какъ все застывшее тло.

Потомъ пришли дти съ цвтами и внками. Они стояли нкоторое время неподвижно и молча, ни о чемъ не думая, потому что находившееся передъ нами было имъ непонятно. Они только невольно склоняли головы въ безсознательномъ смиреніи передъ этимъ непонятнымъ.

А смерть упивалась запахомъ срзанныхъ и уже начинавшихъ увядать цвтовъ, упивалась потемнвшей зеленью втокъ и въ тупыхъ взглядахъ опечаленныхъ людей, въ ихъ печальныхъ размышленіяхъ о томъ, что будетъ за гробомъ, она съ торжествомъ находила свои жертвенныя подношенія. Смерть все еще витала тутъ, простирая руки надо всмъ и наполняя собою все, хотя живые могли замтить ее только по легкому, тревожному безмолвію и холодной неподвижности….

II. Красное сукно.

Вотъ что значилось въ старой рукописи, написанной какимъ-то благочестивымъ священникомъ лтъ триста тому назадъ:

‘Я нердко въ жизни наблюдалъ, что когда совершено грховное дло и случайно не оказывается достойнаго человка, который позаботился бы о наказаніи преступника во славу Божію, Господь поручаетъ это недостойному человку, который иногда почти безсознательно, иногда даже со злыми цлями наводитъ заслуженное наказаніе на гршника. Такъ сынъ Ремалій умертвилъ двадцать тысячъ и сто іудеевъ изъ-за безбожія Лхаса, хотя самъ былъ не достойне его.

‘Подобно тому, какъ въ древнія времена Господь допускалъ, чтобы Ему воздвигали жертвенники изъ самой обыкновенной глины, такъ и теперь всякій, у кого есть глаза, можетъ видть, что правосудіе Божіе не дремлетъ, хотя бы змямъ приходилось иногда побивать змй для торжества правосудія. И велика радость всякаго, кого мутитъ при вид торжества злодевъ, когда злой невольно обнаруживаетъ злого, и разв не ясно, что чмъ презрнне и ничтожне орудіе, которымъ Господь поражаетъ гршниковъ въ своемъ гнв, тмъ ярче блистаетъ Его слава. Такъ ничтожный кустъ на гор Хорив признанъ, однако, былъ достойнымъ нести на себ огонь самого Господа.

‘Вотъ почему мн сдается, что недавно случившееся здсь происшествіе, пожалуй, боле чмъ иныя великія діа, свидтельствуетъ о неусыпности праведнаго Провиднія, побуждающаго наимене склонныхъ творить добро къ обнаруженію зла, дабы восторжествовало правосудіе, хотя бы противно желанію людей. Пытался я иначе объяснить то, что намренъ здсь изложить, но тщетно.

‘Сначала должно объяснить, какъ было совершено то грховное дло, частью по разсказамъ Гильды (ея мужъ Іонъ ни словомъ не пожелалъ просвтить правосудіе, хотя и не запирался въ своемъ преступленіи), частью со словъ разныхъ другихъ людей. Я тщательно сопоставилъ противорчія показаній и объяснилъ себ все, какъ можно ясне, если же вкралась какая-либо ошибка, да не будетъ это мн поставлено въ большую вину, ибо много воды утекло со времени того преступленія. Да и время тогда было тревожное: ютландцы только-что были прогнаны и нашъ милосердый король, долго скрывавшійся среди скалъ и лсовъ, подобно Давиду, гонимому Сауломъ, только-что опять принялъ бразды правленія, о чемъ не вс еще знали. Понятно, въ такое время людямъ было не до происшествій, и многое забылось, а многаго и вовсе не примтили.

‘Гильда показываетъ, что это было въ Михайловъ день. Руда какъ разъ была тогда вся сложена въ кучи и уголь зажженъ, и почти все населеніе предмстья находилось при кучахъ. По словамъ Гильды, она замтила, что куда бы Іонъ ни клалъ свой топоръ, дымъ направлялся въ ту сторону и топоръ покрывался ржавчиной, какъ бы отъ крови, и это она приняла, какъ указаніе, что не слдовало оставить его преступленіе необнаруженнымъ, а самого его ненаказаннымъ. Однако, другіе, притомъ боле достойные доврія люди показываютъ, что сама Гильда была истинной зачинщицей всего дла, а того, что топоръ Іона покрывался ржавчиной въ Михайловъ день боле обыкновеннаго, они не примтили.

‘По ихъ словамъ, вражда между Стафаномъ и мужемъ Гильды возникла изъ-за нея, вслдствіе насмшки Стафана надъ Гильдой. Она всмъ была извстна своимъ злымъ, мстительнымъ нравомъ и склонностью къ колдовству. Складывая дрова въ кучи для добыванія угля, она всегда нашептывала о длахъ своихъ ближнихъ и всякія иныя слова, конечно, не съ добрыми намреніями. Поясняютъ ея односельцы, что ее велъ сатана своею лвою рукою, которая есть развратъ (правая и боле сильная рука сатаны, согласно поврію здшнихъ людей, есть высокомріе). Стафана она соблазнила своими прелестями и нкоторое время имла любовникомъ, но потомъ она ему надола, потому что была сварлива, а онъ былъ веселый парень и любилъ смяться. Поссорились они такъ: носила она въ т поры черную головную повязку, отороченную сзади кружевами, и когда она ходила, кружева сзади поднимались и опускались, точно перья на ше птицы, и онъ надъ этимъ смялся. Потомъ шла она однажды мимо входа въ нижніе рудники, а тамъ мсто грязное и всегда стоятъ лужи воды, и вода отъ руды совсмъ красная, точно кровь или растопленный чугунъ. У самаго рудника работалъ Стафанъ. Увидвъ Гильду, шедшую какъ разъ возл большой лужи, въ которой вся она отражалась, какъ въ зеркал, онъ, ради смха, взялъ камень и кинулъ прямо въ ея отраженіе въ вод, и хохоталъ, и говорилъ, что, если она колдунья, отъ этого ее скрючитъ, потому что онъ знаетъ такое слово. Никакого слова онъ не зналъ, а просто хотлъ ее напугать.

‘Но она вся поблла въ лиц и даже зашаталась на ногахъ, точно онъ ударилъ не ея отраженіе, а ее самое. Затмъ, немного оправившись, она сказала Стафану, что какъ бы его слово не отозвалось на немъ самомъ похуже, чмъ онъ ожидаетъ, и съ этого дня между ними началась вражда. Потомъ она вооружила противъ Стафана своего мужа Іона, сказавъ тому, что Стафанъ покушался на нее и упомянулъ притомъ такія слова, которыя крпко засли въ его памяти. Началась на работ вражда между Іономъ и Стафаномъ. Но и этого ей было мало. Она сдлала такъ, что Іону не стало житья въ дом, и пища ему становилась поперекъ горла, и засыпать ему приходилось подъ ея насмшки, и просыпаться стало ему нерадостно. Она донимала его упреками и издвательствомъ, обвиняя его, что онъ недостаточно смлъ, чтобы постоять за себя и наказать врага. И однажды утромъ, когда онъ еще лежалъ на постели, она пришла къ нему и стала ластиться, и дразнила его, какъ кошка въ март мсяц, и смялась. А когда онъ опустилъ руку и въ игр хотлъ схватить ее за ногу, она быстро нагнулась и вмсто ноги сунула ему въ руку ею же заблаговременно припасенный топоръ, не тотъ топоръ, которымъ онъ рубилъ дрова на работ, а новый, съ широкимъ плоскимъ лезвіемъ.

‘Тогда, ни слова не говоря, онъ вскочилъ съ постели, одлся, засунулъ топоръ за поясъ и скрылся въ туман, которымъ все было застлано въ тотъ день. Пришелъ онъ въ рудникъ, гд въ то время были лишь немногіе, и принялся за свое дло, но, какъ замтили товарищи, работалъ плохо и все уединялся въ темныхъ проходахъ. Кто возьмется разгадать, сколько онъ тамъ боролся съ искусителемъ рода человческаго, который ему нашептывалъ соблазнительныя слова изъ глубины рудника? Врно только, что и Стафанъ работалъ тамъ рядомъ съ нимъ, но онъ его во весь день не тронулъ.

‘Но, когда вс вышли изъ рудника, онъ едва усплъ освоиться съ дневнымъ свтомъ и еще щурился, какъ вдругъ побжалъ за Стафаномъ въ догонку, крикнулъ ему нсколько бранныхъ словъ и ударилъ его топоромъ со всего размаху въ голову, какъ срубаютъ толстый сукъ съ дерева. Хотя при этомъ было довольно людей и вс видли, какъ Іонъ однимъ ударомъ зарубилъ Стафана на смерть, ему ничего за это не было, потому что Стафанъ былъ тутъ пришлый, человкъ и некому было хлопотать о правосудіи, да и время было военное, когда никто не зналъ толкомъ, кому повиноваться во имя Божіе. Поэтому Іону предоставили попрежнему заниматься своими длами на свобод, хотя много тогда, толковали о случившемся между собою.

‘Тутъ слдуетъ обратить вниманіе на слдующее обстоятельство:

‘Жен Гильд Іонъ ни слова не сказалъ о содянномъ, да и она его не разспрашивала, но, какъ прослышала она отъ людей о случившемся, то пошла туда, гд было совершено убійство, и отыскала брошенный Іономъ топоръ, и принесла домой, и спрятала у себя, и много разъ потомъ доставала топоръ изъ тайника, и опять прятала. Посл этого жила она съ мужемъ довольно хорошо, но дтей не имла и съ годами стала скучать. По словамъ людей, у нея и тогда уже былъ особенный взглядъ, который я замтилъ у нея теперь на допрос, темный и съ недобрымъ блескомъ, точно въ ней горитъ неудовлетворенная страсть, но думать она врядъ ли можетъ. Потомъ, когда она постарла, ее стала грызть тоска, что она уже не можетъ веселиться съ парнями, и что ей не приходится щеголять на зависть другимъ женщинамъ, и что она была безсильна творить зло тмъ, которыя теперь были молоды и нравились парнямъ. Отъ скуки и тоски ея лицо совсмъ потемнло.

‘Стала она разспрашивать людей, что полагается по законамъ за убійство человка и какъ заводились такія дла. Стала она засматриваться на шею мужа, когда воротъ его рубахи бывалъ разстегнутъ и видно было блое, незагорвшее тло. И, говорятъ, сдлались у нея глаза, какъ у вороны, блестящіе и хищные, но ума у нея не прибавилось и, когда ей доводилось говорить о чемъ-нибудь другомъ, она попрежнему была глупа, какъ неодушевленный предметъ. Однако, замысливъ что-то такое, она лукаво обдумывала много времени, хотя думать ей вообще несвойственно. Видно очень ужь соблазняла ее возможность добиться смерти мужа, какъ она добилась смерти Стафана, ибо смя ненависти и мщенія пускаетъ въ сердц человка глубокіе корни и побуждаетъ его даже напрягать свой умъ. Отъ лукаваго оно рождается въ человк и къ лукавому его ведетъ. Но если взглянуть на дло поглубже, то станетъ понятно и то, почему Господь допустилъ искушеніе человка. Вдь если и поплатился Стафанъ за свои дла, кровь его, преступно пролитая, вопила къ небу о правосудіи, и когда дло для всхъ насъ, слпыхъ смертныхъ, казалось забытымъ навсегда, мысль о возмездіи гршнику родилась и созрла въ той, отъ которой меньше всего можно было ожидать этого, ибо женщина эта готовила лишь зло и думала, что повинуется лишь дьяволу. Къ тону времени были у насъ уже опять судьи и правители, но никому не приходило въ голову поднимать старое и всми забытое дло, посл котораго столько разъ уже покрывалъ землю и снова таялъ снгъ, и самое воспоминаніе о которомъ было многократно какъ бы смыто вешними водами.

‘Итакъ, однажды Гильда, эта злая женщина, пришла къ господину Ламберту, нашему судь. Было солнечное утро въ іюл мсяц, когда вс бываютъ настроены радостно и когда меньше всего хочется вспоминать давно случившіяся и преданныя забвенію злодянія. Она долго стояла передъ судьею молча и никакъ не могла объяснить, по какому длу пришла. Тогда онъ выслалъ изъ комнаты жену и дтей и сталъ убждать женщину высказать не робя, что у нея было на сердц. Она начала съ того, что спросила судью, дйствительно ли существовалъ законъ, что пролившій человческую кровь самъ долженъ искупить свое преступленіе жизнью, а также правда ли, что законъ сохраняетъ свою силу, сколько бы времени преступленіе ни оставалось сокрытымъ. Все это она спросила многословно, съ трудомъ выражая свои мысли словами, и кланялась, потирала руки, какъ подобные ей люди всегда длаютъ, будучи смущены и желая подольститься къ людямъ, имющимъ власть. Господинъ Ламбертъ понялъ, къ чему клонились ея разспросы, и отвтилъ, что для возбужденія такого дла нужны обвинитель преступника и свидтели для подтвержденія обвиненія. При этомъ онъ строго посмотрлъ на нее, побуждая ее обдумать свои слова. Но она не смутилась, а подняла голову и заговорила не сбивчиво, какъ раньше, а твердо и отчетливо. Она сказала: ‘Въ такомъ случа я обвиняю Іона въ убійств Стафана’.

‘Судья, какъ и вс въ нашемъ кра, слышалъ объ убійств Стафана. На слова Гильды онъ отвтилъ сурово, что, если врить слухамъ, сама она запутана въ этомъ дл, и какъ бы у нея не зачесалось въ затылк, если она все это подниметъ. Но она нисколько не испугалась его словъ, точно зная, что ведетъ ее рука посильне руки судьи, и возразила только, что свидтелей назоветъ, а Іонъ долженъ судиться по законамъ, а больше ей думать не о чемъ.

‘Съ этой минуты она уже была уврена въ себ, какъ ясновидящая, и ничего не путая, шла прямо къ намченной цли, не уклоняясь въ стороны. Въ тотъ же день, въ виду ея обвиненія, Іонъ былъ схваченъ, а вскор состоялся и судъ надъ нимъ, ибо онъ ни въ чемъ не запирался. Многіе удивлялись ея поступку и не могли себ объяснить ея побужденій, и вс соглашались, что видно ея устами заговорилъ самъ дьяволъ.

‘Что дальше было, это я могу изложить обстоятельне, потому что видлъ собственными глазами. Какъ разъ въ то время я прибылъ въ эти мста, и мн, недостойному, суждено было Господомъ приготовить и украсить раскаяніемъ душу осужденнаго къ переходу въ вчность.

‘Не могу сказать, чтобы Іонъ по осужденіи казался особенно убитымъ. Онъ самъ находилъ вполн справедливымъ, чтобы кровь искупалась кровью, но вначал онъ все стоялъ на томъ, что дло противъ него было начато неправильно, такъ какъ посл Стафана не осталось ни родственниковъ, ни свойственниковъ, а, стало быть, настоящихъ обвинителей не было. Но такія пустыя возраженія онъ скоро оставилъ и смирился душою, и, можетъ быть, это зачлось ему тамъ, наверху, и злодяніе его уже не тяготитъ надъ его душою, объ этомъ, однако, мы знаемъ немного. Самъ Іонъ никогда не хотлъ или не ршался говорить объ этомъ, но слушалъ меня внимательно, а иногда даже плакалъ, хотя рдко. Не хотлъ онъ также объяснять, почему сдлалъ то, что было сдлано, и когда я разспрашивалъ, смотрлъ въ землю молча и угрюмо, а взглядъ его при этомъ становился темный, какъ земля.

‘Съ осужденіемъ мн приходится говорить о палач. Многіе благочестивые люди были недовольны имъ и многіе полегкомысленне смялись надъ нимъ, ибо никто не могъ отрицать, что онъ нарушилъ величіе обряда, хотя наврно не имлъ дурного намренія. Человкъ этотъ былъ непривыченъ, такъ какъ мста у насъ мирныя, большія злодянія бываютъ рдко, и до того времени ему еще ни разу не приходилось отрубать головъ. Вотъ почему онъ видимо роблъ, но все-таки проникся высокомріемъ, такъ какъ держалъ въ рукахъ мечъ правосудія. И вотъ онъ расхаживалъ на подмосткахъ, залитыхъ солнечнымъ свтомъ, кобенился на своихъ короткихъ ногахъ, надувалъ щеки, щурился, закидывалъ голову и всячески важничалъ, такъ что многіе подумали, что у него въ голов не все обстояло благополучно. Да и наканун казни онъ велъ себя нехорошо. Когда его свели въ трактиръ и дали ему пива, какъ это полагается по закону, онъ точно помутился въ ум отъ гордости и принялъ ковшъ высокомрно, какъ почетную дань, и пилъ неумренно, такъ что охмеллъ. А потомъ онъ сталъ буянить и ударялъ себя кулакомъ по ляжк и кричалъ, что безъ него и такихъ, какъ онъ, самъ настоятель прихода и судья, и даже король сидли бы скоро на песк голышемъ, и разныя другія непристойныя слова.

‘Этотъ человкъ прослышалъ отъ людей, что, по древнему обычаю, плаха должна быть покрыта краснымъ сукномъ, и уперся онъ на томъ, что не потерпитъ нарушенія обычая и ни на что не станетъ исполнять приговоръ, если не будетъ такого украшенія. Такъ какъ въ самомъ дл сукно полагалось по установленіямъ, приказано было купить хорошаго качества привозное изъ города Любека, а деньги на то были взяты изъ достоянія осужденнаго Іона. Истрачено было цлыхъ два риксдалера королевской монетой, и нелегко примирилась Гильда съ такимъ расходомъ, она точно подавилась и вся колыхалась отъ злости, когда брали деньги, но и то сказать: кусокъ сукна получился такой широкій, что концы съ обихъ сторонъ доставали отъ плахи до подмостковъ.

‘Шестого октября все было готово, и много народа собралось на площади нашего города въ зарчной части. Оттуда недалеко до рудниковъ, и въ тотъ день было очень дымно, потому что кругомъ выжигалась руда въ кучахъ и втеръ былъ въ эту сторону. Дымомъ, который отъ руды отдаетъ срнымъ запахомъ, всхъ душило, ровно кто хваталъ за глотку, а у многихъ стояли даже слезы на глазахъ. Но день былъ солнечный, ясный.

‘Когда приблизилось къ площади шествіе съ осужденнымъ и съ судьями, и съ писаремъ, и съ палачемъ, въ народ сдлалось движеніе, точно зми зашевелились въ сухой трав, и вдругъ Гильда, какъ всегда въ черной повязк на голов, вышла впередъ къ самой плах и тамъ стояла все время, длинная, тощая, въ лиц темная. Подивились этому люди, но отогнать ее не была основанія, потому что, разумется, она имла право быть тутъ ближе всякихъ постороннихъ. Она, должно быть, не понимала, каковы были мысли людей о ней и о томъ, что она вышла впередъ. Стояла она совершенно спокойно, точно исполняла нкую обязанность у плахи, но смотрла она все время не на что иное, какъ на сукно, и смотрла такъ пристально, точно вымривала сукно. По лицу ея не видно было, чтобы она о чемъ-нибудь другомъ думала.

‘Іона поставили у плахи и стали ему читать приговоръ. Стоялъ онъ очень блдный въ лиц, но тихо, и только все время переступалъ, съ ноги на ногу. Потомъ его спросили, не желаетъ ли онъ чего-нибудь сказать народу и покаяться въ томъ, что сдлалъ, но онъ сказалъ съ усталымъ видомъ, что говорить ему нечего, и только оглянулся вокругъ себя на людей. Когда его взглядъ остановился на Гильд, я не замтилъ въ немъ ни малйшаго озлобленія, хотя ему было бы простительно раздражиться, увидя ее тутъ. Онъ только отвернулся и устало закрылъ глаза.

‘Потомъ ему велли стать на колни передъ плахой, но, прежде чмъ онъ положилъ голову на плаху, я сказалъ ему нсколько словъ утшенія. Говорилъ я нарочно погромче, чтобы народъ почерпнулъ при этомъ случа поученіе, и многіе были растроганы и начали усиленно сморкаться. Но слушалъ ли меня Іона, не знаю, ибо глаза его были закрыты и ничмъ онъ мн не откликнулся. Такъ, съ закрытыми глазами, и опустилъ онъ свою голову на плаху, покрытую краснымъ сукномъ. Руки онъ держалъ въ повязк тихо, какъ спеленутое дитя, и весь точно замеръ, сдавалось мн только, что подъ сомкнутыми вками зрачки его точно вращались, и былъ онъ въ эту минуту такъ блденъ, что на красномъ сукн лицо его казалось даже зеленоватымъ.

‘Поднялъ палачъ мечъ, но сначала такъ, что, если бы ударилъ, попалъ бы только себ по колнямъ. Но это онъ лишь ломался изъ тщеславія. Онъ весь перегнулся, выпятилъ грудь и такъ коверкался, что господинъ Ламбертъ принужденъ былъ слегка коснуться его тростью и приказать ему вести себя пристойне. Тогда онъ поправился, взялъ мечъ, какъ слдуетъ, и сталъ смотрть на то, что длалъ. Впрочемъ, люди, понимающіе въ этомъ толкъ, находятъ, что свое дло, противъ, всякаго ожиданія, онъ исполнилъ недурно, такъ какъ отскъ голову осужденному съ одного удара и чисто. Но я смотрлъ только на Іона и на его жену.

‘Когда мечъ упалъ, голова Іона подскочила съ плахи, точно въ ней была пружина, и упала за подмостками на землю. Замтилъ я при этомъ, что глаза у него оказались теперь открытыми и были необыкновенно блестящи, такъ блестящи, что въ нихъ отражались и сверкали солнечные лучи.

‘Я посмотрлъ на Гильду, ожидая увидть въ ея лиц выраженіе нкотораго ужаса или скорби, потому чти не одно и тоже желать чего-нибудь дурного и видть осуществленіе своего желанія, хотя тнь испуга непремнно должна была отразиться на ней. Но ничего подобнаго не было. Мн показалось даже, что, когда она поглядывала не на голову мужа, а на палача, который въ это время самодовольно сморкался въ свою окровавленную руку, во взгляд ея была простая досада, и злилась она лишь потому, что сукно было перерублено и сильно испачкано кровью. Она имла видъ, точно ей хотлось произнести ругательство, но мужу или палачу, конечно, угадать это трудно.

‘Іона закопали тамъ же на площади, въ вырытую для этого яму, но сдлали это по обычаю нсколько позже, подъ вечеръ, когда народъ разошелся. Небо къ тому времени заволокло тяжелыми тучами. Но, когда стали закапывать тло, я обратилъ вниманіе на явившуюся на западномъ склон неба яркую желтую полосу отъ разорвавшихся въ этомъ мст и пропускавшихъ солнечные лучи тучъ.

‘Такимъ образомъ свершилось правосудіе, хоть и поздно, но неукоснительно. И по моему, рдко бывали примры боле неисповдимыхъ путей Провиднія, потому что и теперь мн трудно постичь, какимъ образомъ Гильда могла добиваться казни мужа, безъ всякой ссоры съ нимъ, безъ всякой выгоды для себя и безъ всякаго раскаянія въ своемъ поступк. Иные говорили, что все это она надлала только по глупости и вслдствіе природной кровожадности, не помышляя даже о томъ, что добивалась смерти своего кормильца. Но мн кажется, что такое разсужденіе легкомысленно, что мы вдаемъ о ея борьб со своею совстью?

‘Не намъ обсуждать, хороши ли пути правосудія. Когда мн доводится теперь видть эту женщину съ ея жесткимъ выраженіемъ лица и крючковатыми руками, я думаю не о ея недостаткахъ, а о жертвахъ, которыя такъ или иначе она принесла на алтарь правосудія.

‘Однако, не могу умолчать, что она еще разъ раздражила всхъ и вызвала общее осужденіе, потребовавъ посл казни красное сукно обратно. Она имла на то законное право, и пришлось отдать ея собственность. И она тщательно очистила сукно отъ крови, а потомъ сшила себ изъ него кофту и щеголяетъ въ ней до сего дня по праздникамъ, хотя дти бгаютъ за нею и поднимаютъ ее на смхъ’.

‘Встникъ Иностранной Литературы’, No 2, 1898

Перъ Гальстремъ и его разсказы

I. Маленькая трагедія.

II. Красное сукно.

Читайте также: