СПРАВЕДЛИВЫЙ УДЛЪ.
СПРАВЕДЛИВЫЙ УДЛЪ.
Разсказъ Теодора Ежа.
Отъ Переводчика.
Р. С.
Справедливый удел, Милковский Сигизмунд, Год: 1884
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Сигизмундъ Фортунатъ Милковскій (Теодоръ Ежъ) занимаетъ въ современной польской литератур видное и, въ тоже время, вполн самостоятельное положеніе. По сил дарованія и по плодовитости, ему принадлежитъ, посл Крашевскаго, несомннно первое мсто въ ряду современныхъ польскихъ беллетристовъ, но разница между нимъ и Несторомъ польскихъ писателей заключается въ томъ, что послдній чрезвычайно сдержанъ и остороженъ, Милковскій же съ самаго начала своей дятельности занялъ въ польской литератур боевое положеніе. Рзкая критика, безпощадный анализъ составляютъ характеристическія черты этого писателя. Преданный наук и проникнутый глубокою врой въ ея силу и плодотворность, онъ съ ранней молодости и по настоящій день (Милковскому минуло шестьдесятъ лтъ) относится къ общественной и политической жизни своей родины безъ предвзятыхъ взглядовъ. Независимость его въ этомъ отношеніи такъ велика, что, несмотря на громадныя заслуги, оказанныя отечественной литератур, онъ далеко не пользуется тою популярностью, на какую иметъ право, и недавно отпразднованный 25-ти-лтній юбилей его писательской дятельности не возбудилъ общаго сочувствія и былъ встрченъ съ теплотою только въ кружкахъ, такъ-называемой, ‘молодой Польши’. Католическое же духовенство, въ лиц своего варшавскаго органа: ‘Католическое Обозрніе’, рзкимъ образомъ порицало празднованіе юбилея человка, который ‘не относится съ должнымъ уваженіемъ къ католической церкви и установившимся въ польскомъ обществ взглядамъ и убжденіямъ’. Въ темъ же смысл высказались и свтскія клерикально консервативныя газеты.
Какими же идеями навлекъ на себя Милковскій такой сильный гнвъ? Уже въ молодые годы онъ посвятилъ себя служенію крестьянскимъ массамъ, и главнымъ героемъ его первой повсти ‘Василій Голубъ’ (написанной въ 1857 г.) былъ мужикъ, выхваченный прямо изъ жизни, безъ идеалистическихъ прикрасъ, но и безъ предвзятой тенденціи другихъ польскихъ писателей — изображать польскаго крестьянина неспособнымъ къ самостоятельной жизни, и постоянно нуждающимся въ опек со стороны помщика и ксендза. Изученіе народнаго быта было главною задачею, которую поставилъ себ Милковскій въ этотъ періодъ своей дятельности. Взаимныя отношенія интеллигенціи и народа живо его занимали. Этимъ отношеніямъ и посвящена главная его повсть того времени, именно: ‘Исторія праправнука и прапрадда’ (1863—1864 гг.). Въ обширномъ этомъ роман, свидтельствующемъ о большой наблюдательности и сатирическомъ талант автора, Милковскій начертываетъ цлую программу нормальныхъ отношеній между помщикомъ и крестьяниномъ — отношеній, основанныхъ на ассоціаціи труда и капитала. Не имя возможности входить здсь въ подробное разсмотрніе этой программы, мы отмтимъ только, что она проявляетъ глубокое знакомство автора съ экономическою литературою и съ условіями, въ которыя было поставлено въ то время сельское хозяйство въ Западномъ кра. Уже въ этомъ первомъ большомъ роман Милковскаго видно, что авторъ старается, главнымъ образомъ, обнять массовыя явленія. Отдльная личность, хотя и выводится имъ съ большимъ художественнымъ талантомъ, но, въ конц концовъ, отступаетъ на второй планъ, а въ сознаніи читателя выдвигается цлая соціальная группа. Такимъ образомъ, авторъ-художникъ весьма часто уступаетъ мсто автору-публицисту. Вообще, публицистическая жилка очень сильна въ Милковскомъ. Начавъ съ анализа крестьянскаго быта, или почти одновременно съ нимъ, онъ приступилъ къ анализу помщичьей жизни. Польскіе критики упрекаютъ его въ томъ, что онъ изображаетъ эту жизнь исключительно мрачными красками, но этотъ упрекъ лишенъ основанія. Милковскій — реалистъ и изображаетъ жизнь такъ, какъ она есть, и если при чтеніи его помщичья среда оказывается мало привлекательной, если его романы составляютъ въ этомъ отношеніи рзкій контрастъ съ романами другихъ писателей, то это объясняется тмъ, что послдніе гршатъ чрезмрнымъ пристрастіемъ къ шляхт. Въ этомъ отношеніи Милковскій заслуживаетъ не упрка, а признательности за услугу, которую онъ оказалъ своей родин, представивъ ей голую правду.
Продолжая анализъ отрицательныхъ сторонъ польской жизни, доискиваясь причинъ печальнаго положенія своей родины, Милковскій коснулся въ своихъ произведеніяхъ многихъ другихъ сторонъ общественной жизни, между которыми его особенно занимала судьба женщины, къ какому бы общественному классу она ни принадлежала. Изъ произведеній этой категоріи нельзя не отмтить прекрасныхъ повстей: ‘Веретено’, ‘Елена’ и ‘Гувернантка’. Переходя затмъ отъ частныхъ явленій къ общимъ, онъ постепенно избираетъ тэмою для своихъ романовъ явленія историческія, которыми въ томъ или другомъ направленіи опредлялась жизнь его родины. Въ критическомъ обзор изслдованія Костомарова: ‘Богданъ Хмльницкій’ онъ, между прочимъ, говоритъ: ‘Въ соціальной организаціи Польши мы усматриваемъ одно великое зло, которое и вызвало паденіе нашего отечества. Зло это заключается въ томъ, что у насъ образовался status in statu, что меньшинство выдлилось изъ большинства и лишило послднее политическаго вліянія, словомъ, что у насъ образовалось рыцарское, шляхетское сословіе, которое взяло на себя отвтственность за благополучіе отечества и за дальнйшіе успхи цивилизаціи. Принявъ на себя эту отвтственность, оно потерпло крушеніе, потому что окруженное со всхъ сторонъ врагами, ставило свои привилегіи выше отечества, заботилось боле о сохраненіи крпостного права, чмъ о нормальныхъ народныхъ задачахъ. Народныя силы не оказались бы недостаточными: он коренятся въ славянской общин, передъ которою вс граждане равны. Но польская шляхта придерживалась этого принципа только въ своемъ кружк, она оттолкнула отъ себя народъ и лишила его свободы. Въ этомъ кроется главный источникъ нашихъ несчастій и нашего паденія’. Вотъ основная мысль, которая проводится въ произведеніяхъ Милковскаго. Заброшенный судьбою и страстью къ широкой дятельности сперва въ Венгрію, потомъ въ Турцію, Болгарію, придунайскія княжества, Сербію, онъ добросовстно изучалъ бытъ и историческія судьбы этихъ странъ и, имя постоянно въ виду свою родину, уяснялъ себ причины неволи, въ которую попали соплеменные полякамъ народы. Такимъ образомъ возникли его повсти изъ жизни южныхъ славянъ, въ томъ числ и его романъ ‘Ускоки’ переведенный на многіе европейскіе языки, между прочимъ, и на русскій. Идя дале по этому пути, онъ, наконецъ, началъ писать романы на тэмы изъ польской исторіи, въ которыхъ онъ старается представить своимъ соотечественникамъ врную картину причинъ паденія Польши.
Быть можетъ, своеобразное мсто, которое занимаетъ Милковскій въ польской литератур, въ значительной степени объясняется тмъ, что онъ только въ молодости жилъ на родин, а всю свою жизнь провелъ въ постоянномъ общеніи съ прогрессирующими элементами европейскаго общества. Поэтому, онъ боле другихъ современныхъ польскихъ беллетристовъ доступенъ европейской публик. Основная мысль большинства его произведеній родственна всякому образованному человку, и помщаемый нами ниже разсказъ вполн это подтверждаетъ.
Они горячо полюбили другъ друга. Ее можно было причислить къ тмъ двушкамъ, о которыхъ поэтъ говоритъ: ‘Очи черны, брови черны, косы съ долгимъ волосомъ’. Она была стройна, какъ тополь, и во всемъ ея существ было нчто волшебное — ‘настоящая чародйка!’ Онъ также былъ красавецъ.
Оба были бдны, ни у него, ни у нея ни кола ни двора. Но она предпочла его всмъ, въ особенности же богатому парню, который заглядывался на нее, платилъ въ корчм музыкантамъ чтобъ они для нея играли, и привозилъ ей баранки съ ярмарки. Онъ отвчалъ ей тмъ же: для него она была краше всхъ двушекъ, заигрывавшихъ съ нимъ и вздрагивавшихъ, когда онъ заговоритъ съ ними. Кончилось тмъ, что они повнчались.
Обвнчавшись, они поселились въ наемной хат и были такъ счастливы, какъ будто весь міръ и все, что въ немъ есть, принадлежали имъ однимъ.
У нихъ и въ самомъ дл было много, очень много. Прежде всего, имъ принадлежалъ воздухъ, которымъ они дышали, затмъ, небо, разстилавшееся широкимъ сводомъ надъ ихъ головами, синвшее въ ясные дни своею чистою лазурью, покрывавшееся ночью безсчетными звздами, заволакивавшееся въ непогоду то свинцовыми тучами, то облаками самыхъ причудливыхъ очертаній, и иногда грозно гремвшее и блиставшее молніями. Для нихъ благоухали цвты, пли пташки, раздавались разные голоса, складывавшіеся въ псни, которыя глубоко проникали въ душу. Черезъ деревню протекала рчка, за деревней билъ ключъ, и вся вода въ рк и ключ принадлежала имъ же. Да, они были счастливы.
Это чувство проявилось съ особенною силою въ ту минуту, когда, посл свадебнаго шума, они остались наедин.
— Ахъ!.. вздохнулъ онъ глубоко.
Услышавъ вздохъ, она прислонилась къ нему, обвила его шею руками и съ такою страстью прижала его къ груди, какъ будто хотла слиться съ нимъ въ одно нераздльное цлое. Счастіе свтилось на ея лиц, въ ея глазахъ. Она ничего боле не желала. Въ объятіяхъ молодого мужа, съ которымъ она была повнчана, ей было такъ хорошо, что она не могла оторваться отъ него. Ласкаясь къ нему, она повторяла:
— Ты мой, Архипъ… ты мой… дорогой… ненаглядный!..
Оба они всецло предались упоенію, охватившему ихъ въ этой горенк, вся поэзія которой состояла разв только въ опрятности. Свтъ проникалъ въ нее черезъ одно небольшое окошко, и простору въ ней было мало. За исключеніемъ пространства, занятого кроватью, печью, скамьями и полками, горенка имла не боле пяти-шести шаговъ въ длину и ширину и соотвтствующую вышину, отъ глинянаго пола до потолка. Но стны ея были необыкновенно блы, окна, тщательно вымытыя и вытертыя, блестли, какъ хрусталь, и все, что находилось въ этой крошечной хижин, отличалось необыкновенною свжестью, гармонировавшей съ этими двумя молодыми созданіями, прекрасными и горячо любившими другъ друга, ихъ горница походила на гнздышко, окруженное зеленью и обвянное дыханіемъ весны, олицетвореніемъ которой были сами Архипъ и Наталька.
Но на этомъ сравненіе и оканчивается, весны еще не было надвор. Свадьба влюбленныхъ, сыгранная — скажу мимоходомъ — чрезвычайно скромно, состоялась передъ масляницей, т. е. въ конц зимы, въ феврал мсяц. Снгъ еще не таялъ, на ркахъ и прудахъ держался еще ледъ, морозъ давалъ себя чувствовать ежедневно, а иногда свирпствовали вьюги и мятели.
Въ хат было тихо и тепло, словно она стояла далеко-далеко отъ міра и людей.
— Ты мой, Архипъ… повторяла Наталька пвучимъ шепотомъ.
— Охъ!.. вздохнулъ опять новобрачный.
— Какъ, ты вздыхаешь? Вздыхаешь… теперь? спрашивала она съ упрекомъ въ голос.
— Да видишь… началъ-было онъ.
— Почему же?
— Мн бы хотлось…
— Чего же теб еще хочется?.. прервала она шутливо и кокетливо.— Ахъ, ты!..
Она посмотрла на мужа съ такимъ выраженіемъ, что у него сердце замерло.
— Мн бы хотлось, Натальюшка, чтобъ такъ было всегда.
— Разв это возможно?
— Эхъ! произнесъ онъ и поникъ головой.— Можно.
— Какъ же по твоему?
— Да просто: уснуть, навки уснуть.
— Умереть!.. произнесла молодая женщина съ внезапной тревогой въ голос.
Молодая женщина скрестила руки на груди, съ минуту смотрла на мужа съ страннымъ выраженіемъ въ глазахъ, и потомъ отвчала твердымъ голосомъ:
— Наше счастіе только-что началось, а ты хочешь, чтобъ оно уже… кончилось!
— О, нтъ!.. Не того хотлось бы мн… ну, что тамъ!.. прервалъ онъ самъ себя, махнувъ рукою:— что по-пусту болтать! все равно, что ршетомъ воду черпать.
Эти слова подняли тревогу въ душ Натальи. Чтобы разсять это впечатлніе, она стала прибирать горенку, развела огонь въ печи, приставила горшки и заглянула въ чуланъ, гд хранились тощіе ихъ запасы. Тамъ было немного муки, картофеля, штукъ десять свеклы и на полк нсколько пригоршней соли. Для людей, обладавшихъ здоровымъ желудкомъ, этотъ запасъ могъ хватить разв только на недлю, но больше у нихъ не было ничего, ровно ничего. На двор находились хлвы и навсы, служившіе пріютомъ для коровъ, пары воловъ, нсколькихъ овецъ, трехъ свиней и маленькой собаченки, вдоль заборовъ и у порога избы прохаживались куры, подъ предводительствомъ птуха, оповщавшаго людей о времени дня и перемнахъ погоды, на гумн возвышались дв скирды. Но все это принадлежало хозяину избы, у котораго Архипъ нанималъ горницу. Самъ онъ не имлъ ничего, кром пары собственныхъ и жениныхъ рукъ. Въ этихъ двухъ парахъ рукъ заключалось все ихъ богатство, но они врили, что трудъ прокормитъ ихъ и дастъ имъ сдлать сбереженія.
Такъ представлялась жизнь молодымъ, переживавшимъ медовый мсяцъ. Нельзя было терять ни минуты. Они обнялись, обмнялись нсколькими словами, Архипъ высказалъ нсколько соображеній, въ которыхъ какъ будто звучало недоброе предчувствіе, и оба принялись за работу. Онъ пошелъ въ свою сторону, а она — въ свою. Имъ надо было, прежде всего, заработать, вооружиться противъ злйшаго врага человка — противъ голода.
Сначала дла ихъ пошли недурно. Архипъ нанялся рубить дрова. Онъ вставалъ рано, работалъ до поздняго вечера и получилъ за свою работу нсколько ручень ячменя. Наталья была мастерица прясть. Она нанялась до весны, и ей платили за работу тальками. Кром того, они исполняли разныя другія работы. Такимъ образомъ, перебиваясь изо дня въ день, молодые большой нужды не испытывали. Молодость, любовь, надежды прикрашивали жизнь. Къ тому же можно было надяться, что со временемъ дла пойдутъ лучше, тмъ боле, что они любили работать и ихъ воодушевляла глубокая, безотчетная вра въ справедливость. Они еще не уяснили себ существующихъ между нанимателями и рабочими отношеній, которыя погубили не одну сильную натуру, они работали и врили.
Сначала они не обманулись въ своихъ надеждахъ. Дла ихъ пошли хорошо. Когда запасъ муки или картофеля прихотилъ къ концу, когда казалось уже, что не изъ чего будетъ состряпать обдъ, Архипъ приносилъ новый запасецъ. Наталья усердно пряла, накопляла тальку за талькой и собрала ихъ такое количество, что было что снести на ярмарку и продать. На вырученныя деньги она купила соли. Правда, что ничего лишняго они себ позволить не могли, не на что было купить ни бусъ, ни застежекъ, ни новаго платочка, ни намитки. Но отсутствіе всякой роскоши съ избыткомъ вознаграждалось тмъ, что каждый работалъ въ убжденіи, что трудится для другого — онъ для нея, она для него. Все, что они доставали, казалось имъ основаніемъ, исходной точкой будущихъ благъ. Когда они заглядывали въ будущее, имъ представлялась заманчивая картина: множество куръ съ птухомъ, потомъ овечка, потомъ теленокъ, потомъ въ отдаленной перспектив рисовалась новая хата, собственная, не наемная хата, огородъ, лугъ, вспаханное поле, засянное и сжатое собственными руками, и…
Ахъ, нельзя описать всего, что имъ рисовалось въ перспектив. Тмъ временемъ, мечты ихъ исполнялись, правда, медленно, но исполнялись. Наступила весна, на Божьемъ свт все зазеленло, зацвло, заблагоухало, солнце грло, луга и лса огласились пснями, наполнявшими душу отрадой. И жизнь нашихъ молодыхъ оживилась: весна принесла съ собою новые заработки, въ особенности для Архипа. Онъ заплеталъ плетни, копалъ рвы, работалъ въ пол, даже въ слякоть находилось дло. Онъ получалъ за свой трудъ нетолько натурой, но иногда и деньгами. Всякій день онъ приносилъ домой по нскольку мдяковъ случалось больше десяти. Онъ съ нкоторою гордостью вынималъ ихъ изъ мшечка, долгое время пустовавшаго, и отдавалъ Наталь, которая завертывала ихъ въ тряпочку и прятала за образъ. Тамъ хранился весь ихъ капиталъ. Они провряли его каждое воскресенье и потомъ важно держали совтъ, что длать съ сбереженными грошами? Ожидать ли, пока ихъ накопится много и тогда ихъ израсходовать? Или же израсходовать тотчасъ же? Конечно, рчь шла о сбереженіяхъ, остававшихся за покрытіемъ самыхъ неотложныхъ потребностей. На эти потребности деньги расходовались съ большою осмотрительностью, можно даже сказать, скупостью, если этого названія заслуживаетъ уваженіе къ собственному труду, добросовстному и честному.
Жизнь молодыхъ была не легка, однако, сбереженія ихъ увеличились до того, что однажды обоимъ пришла вдругъ, какъ бы по уговору, мысль о томъ, что можно позволить себ небольшую роскошь. Ихъ капиталецъ возросъ до трехъ карбованцевъ и двадцати семи грошей.
Карбованцы лежали съ лвой стороны, а рядомъ возвышалась кучка мдныхъ грошей.
Нкоторое время они поглядывали въ раздумьи не на карбованцы, а на гроши. Вдругъ у Архипа вырвался изъ груди глубокій вздохъ. Ему вторилъ вздохъ, вылетвшій изъ груди Натальи. Потомъ опять наступило молчаніе, наконецъ, Архипъ заговорилъ первый:
— Оно бы…
— Да! проговорила жена.
— Разв курочку?..
Слова эти такъ подйствовали на Наталью, что она бросилась къ мужу и обвила его шею руками. Она не могла говорить, у нея захватывало духъ отъ радости. Однако, вскор она овладла собою. Она почувствовала нчто въ род угрызенія совсти, сознавая, что пріобртеніе курицы, какъ части живого инвентаря, который входитъ въ составъ женскаго хозяйства, было особенно пріятно ей, а не Архипу. На нее нашло раздумье.
— Ну? спросилъ Архипъ.
— Оно… какъ-то… не того…
— И, что за вздоръ!.. отвчалъ онъ, догадываясь о сомнніяхъ, овладвшихъ ею: — насъ двое или, врне, мы одни. Между нами нтъ различія, что твое, то мое… На двадцать семь грошей нельзя ничего купить, кром курицы… Купимъ себ курочку, и будетъ у насъ живая тварь…
— Можно бы подождать еще съ недльку, возражала Наталья.
— Недлю! И-и! проговорилъ Архипъ, махнувъ рукою.— Въ недлю мы накопимъ еще двадцать семь грошей, а можетъ быть и больше, а захотимъ еще ждать, такъ наберется и четвертый карбованецъ…
— Тмъ лучше, перебила она.
— Нтъ, возразилъ Архипъ.— Видишь ли, курица — т же деньги, только на двухъ лапкахъ, съ крыльями, будетъ кудахтать, произнесъ онъ съ особенною выразительностью: — нести яички… Деньги яйца не несутъ. Ге?..
Грудь у Натальи вздымалась отъ радости. Разсчетъ мужа показался ей вполн убдительнымъ. Однако, она скрыла свою радость, проникшись чувствомъ степенности, которое придавало ей мысль о пріобртеніи курицы. До сихъ поръ, встрчаясь съ хозяйками, она должна была молча слушать ихъ разговоры о томъ, какъ несутся курицы, какъ у одной сдлался типунъ, а другая запла птухомъ. Ей бывало стыдно, что она, замужняя женщина, не могла, съ своей стороны, ввернуть словечко въ разговоръ. Она чувствовала себя даже какъ бы обиженной. Но теперь — о! теперь другое дло!
‘И я хозяйка’, подумала она.
Ей очень хотлось высказать свои мысли вслухъ, и она сдлала бы это, еслибы ее опять не удержало то чувство степенности, которое уже внедрилось въ нее.
Наталь хотлось разсять радость, какъ разсеваютъ гнвъ. Она взяла ведра и пошла съ ними въ ключу. Пустыя ведра болтались на ея плечахъ. Она не чувствовала земли подъ ногами и все твердила:
— Курочка… курочка… курочка!
Ей хотлось и плакать, и смяться. Она могла бы и выплакаться, и насмяться, такъ какъ была уврена, что никто не увидитъ ея, что она ни съ кмъ не встртится. Былъ полдень. Солнце грло. Народъ, утомленный работой, разошелся по хатамъ и предавался отдыху. Спала и молодежь: парни на гумнахъ и подъ навсами, двки — въ садахъ, въ тни вишневыхъ деревьевъ и черемухи, стоявшихъ въ цвту. Кругомъ было тихо. Не слышно было ни лая собаки, ни кваканья лягушки, ни кудахтанья куръ. Все спало, даже дти угомонились, какъ бы подчиняясь общему настроенію часа, знаменующаго передомъ дня. Дойдя до ключа, Наталья опустила ведра на землю, оглянулась и проговорила голосомъ, полнымъ глубокой благодарности:
— О, Боже!
Вдругъ возл нея, изъ-за вербы, кто-то отозвался:
— Это ты, Наталья?
Молодая женщина испуганно отшатнулась, какъ будто босой ногой наступила на змю. Она узнала этотъ голосъ. Это былъ Василій Малванный.
Василій былъ тотъ самый богатый парень, который ухаживалъ за Натальей, когда она была двушкой, платилъ музыкантамъ въ корчм, когда она плясала, и приносилъ ей бубликовъ съ ярмарки.
— Это ты? повторилъ онъ, приподнимаясь съ земли и держась за втви вербы, какъ бы ища опоры.
— Видишь, что я, отвчала она.
— Вижу и глазамъ не врю.
— Почему? спросила она.
— А заснулъ и видлъ тебя во сн. Просыпаюсь, и сонъ въ руку.
— Гм… пробормотала Наталья.
— Только ты снилась мн такъ сладко…
— Отстань! огрызлась она, собираясь черпнуть воды.
— Ты обнимала меня…
— Тьфу! Провались ты съ своимъ сномъ. Забылъ свою Ульяну?
— Ульяна! Что будетъ, то будетъ, а я не могу разлюбить и забыть тебя… Вотъ и все!
— Такъ что-жь изъ этого?
— Какъ будто ничего, отвчалъ парень, пожимая плечами:— анъ-нтъ, врешь! Ужь коли любовь привяжется, то какъ ни вертись, а не отвертишься. Запряги шесть воловъ, а не оторвешь ее! Вотъ оно что!
Наталья не отвтила ни слова. Наполнивъ одно ведро, она собиралась опустить въ ключъ и другое.
— О! продолжалъ Василій смущеннымъ голосомъ.— Ты не хорошо сдлала, что оттолкнула меня… Не хорошо, но…
Онъ вдругъ умолкъ.
— Ну? спросила Наталья, подчиняясь любопытству.
— А вотъ что: ты оттолкнула меня, пренебрегла мною, но все-таки ежели съ тобою случится бда, то приходи ко мн, я теб помогу…
— Благодарствуй… отвчала Наталья насмшливымъ тономъ:— бда! Какая бда?
— Парень, котораго ты мн предпочла, бденъ, ты также бдна…
— Бдность не порокъ.
— Разумется, но она иногда такъ скрутитъ человка, что онъ не знаетъ, что и длать. Итакъ, если тебя одолетъ бда…
— Мы работаемъ и копимъ деньги, отвчала она:— съ Божіею помощью до чего-нибудь доработаемся.
У нея на язык вертлась курица, ей такъ и хотлось похвастать ею.
— Можетъ быть и доработались бы до чего-нибудь, еслибъ были мене честны…
Она уже зачерпнула воды въ другое ведро, и собиралась уходить. Но, при этихъ словахъ, она невольно остановилась и отвчала:
— Не доработаемся, потому что честны? Что ты болтаешь, Василій?.. Тогда не было бы правды на свт!
— Правда-то есть, но какъ найти ее?
— Ты нашелъ же ее.
— Можетъ быть, потому что не искалъ!
— А я ищу и найду.
— Дай Богъ, Наталья, чтобъ ты всегда такъ думала, крикнулъ Василій вслдъ за молодой женщиной, которая, перекинувъ коромысло съ праваго плеча на лвое, медленно удалялась отъ ключа: — дай Богъ! повторилъ онъ.
— Пристаетъ! пробормотала Наталья, размышляя о словахъ Василія.
Ей казалось, что онъ наговорилъ ей все это потому, что она не обращала никакого вниманія на него. Онъ злился на нее, и потому такъ говорилъ о правд. Разумется, онъ говоритъ о той правд, которая воплощалась въ форм справедливаго вознагражденія за трудъ. Только этого рода справедливость имла значеніе для молодыхъ супруговъ, она составляла для нихъ какъ бы ось, около которой вращались вс ихъ жизненныя задачи.
Наталья разсуждала о словахъ Василья, и ею овладла странная тревога. Наталья старалась разсять эту смутную тревогу, она говорила себ:
— Я буду прясть за тальки, копать въ огородахъ за картофель и муку, Архипъ будетъ заплетать плетни и чистить канавы за чистыя деньги. Потомъ подойдетъ снокосъ, посл снокоса жатва, тогда мы оба будемъ имть хорошій заработокъ. Какая же несправедливость можетъ приключиться съ нами?.. Разв болзнь?..
При мысли о болзни по ея тлу пробжала дрожь.
— Болзнь! Это еще что! Зачмъ намъ хворать? Архивъ слава Богу, такой молодецъ, а я…
И, какъ бы желая уврить себя, что она очень здорова, она выпрямилась подъ тяжестью коромысла съ двумя полными ведрами и подбоченилась. Въ этомъ вид она напомнила статую, высченную изъ мрамора или отлитую изъ бронзы. Василій, оставшійся у источника, слдилъ за нею глазами. Медленно шагая она размышляла о словахъ молодого парня. Не умя отдать себ яснаго отчета въ нихъ, она, однако, смутно догадывалась объ истинномъ ихъ смысл, Они мучили ее. Ею овладла грусть, не разсявшаяся и тогда, когда она приблизилась къ хат. Дома она не застала мужа. А ей такъ хотлось поговорить съ нимъ о многомъ, многомъ! О чемъ?— Она сама, въ точности, не знала. Она хотла подлиться съ нимъ своими сомнніями, посовтоваться. Но его не было въ хат.
— Гд онъ? гд? думала она и не могла отршиться отъ чувства тревоги.
Прошелъ часъ, а Архипъ все не возвращался. Долго Наталья напрасно поджидала его, стоя у окна.
Наконецъ, она увидала вдали мужа, который, подобно сыну Будрыса, ‘несъ что-то’ не ‘подъ буркой’, понятно, но подъ свитой.
— Что бы это могло быть? подумала Наталья.
Тмъ временемъ Архипъ вошелъ въ избу.
— Что ты принесъ? спросила она.
— Отгадай! отвтилъ онъ веселымъ, загадочнымъ смхомъ.
— Ну?
— Отгадай! повторилъ онъ.
Но секретъ его самъ себя выдалъ. Изъ-подъ свитки раздалось кудахтанье.
— Курица!.. крикнула Наталья.— Курица! повторила она,— Ахъ!
Когда Архипъ распахнулъ полы своей свитки, ей представилось неожиданное зрлище. Подъ свиткой была не одна курица, но и птухъ.
— Ахъ! продолжала удивляться Наталья, которую это неожиданное появленіе какъ будто испугало.
— А какъ же иначе? Что такое курица безъ птуха? шутилъ Архипъ.— А яйца, а цыплята? Откуда они возьмутся? Курица безъ птуха… Да и народъ подниметъ на смхъ, за то, что мы купили курицу, а о птух забыли!
— Но… какъ же это? прервала его Наталья: — на двадцать семь грошей…
— Двадцать грошей курица…
— А птухъ?..
— Семь…
— О! возразила Наталья.
— Право, такъ.
— Прибавилъ?..
— Сказалъ: спасибо.
— Подарилъ теб кто?
— Нтъ, я пошелъ къ едору Кудлатому и спросилъ его: не продастъ ли онъ мн курицу? Онъ продалъ мн парочку. Птуха отдалъ дешево, потому что когда я работалъ у него на плотин, то дло у меня такъ спорилось, что я въ одинъ день наработалъ столько, сколько другой наработаетъ разв въ недлю.
— Вотъ какъ! произнесла Наталья, пристально глядя на мужа:— а тотъ еще толковалъ о несправедливости!
— Кто ‘тотъ’?
— Ахъ! проговорила она, отворачиваясь къ печи и отвчая нехотя:— да тотъ, какъ, бишь, его? О! люди не такіе злые, какъ онъ говорилъ! Зачмъ имъ быть несправедливыми? Этотъ Кудлатый, напримръ. Другіе жалуются на него, а онъ…
— Онъ сказалъ мн еще, что у него для меня всегда найдется работа…
— Такихъ несправедливыхъ дай Богъ побольше на свт.
— Да, да! подтвердилъ Архипъ.
‘Справедливость для справедливыхъ’, шепотомъ договорила Наталья и затмъ занялась покупкой, которая составляла начало живаго инвентаря зарождавшагося хозяйства.
Трудно разсказать, съ какою заботливостью она принялась ухаживать за курицей и птухомъ. Она поила и кормила ихъ, сначала держала въ изб, потомъ выпустила на задній дворъ и зорко приглядывала за ними. Вообще, ей было съ ними много хлопотъ, пока они ни обжились, и она сама ни привыкла къ нимъ. Прошло нсколько дней. Наконецъ, жизнь молодыхъ опять вступила въ обычную колею. Они работали и добывали деньги, трудились и заработывали, откладывали грошъ за грошомъ, словомъ, сколачивали себ маленькій достатокъ.
Жизнь этихъ двухъ людей текла, какъ вода въ ручейк, тихо, просто, ровно, безъ всякихъ толчковъ, словомъ, не нарушалась ничмъ особеннымъ, если не считать того, что подчасъ имъ угрожалъ голодъ или, что они понемногу увеличивали свой живой инвентарь, прикупали сперва куръ, потомъ пріобрли овечку, затмъ теленка, поросенка. И все росло, множилось, а сама Наталья также почти ежегодно рожала, такъ что черезъ пять лтъ у нея уже было трое дтей и достаточное количество всякаго добра. Была у нихъ и домашняя птица, и нсколько овецъ, была корова съ теленкомъ. Все это производило на первый взглядъ впечатлніе зажиточности, но увы!.. только на первый взглядъ.
Дло въ томъ, что струна была сильно натянута, а извстно, что струна хоть и долго выдерживаетъ, но все-таки, подъ конецъ, лопается. Живой инвентарь, трое дтей и двое взрослыхъ людей должны были сть, сть и сть… что?
У Архипа и Натальи не было земли, луговъ, огородовъ, не было у нихъ и мастерской, облегчающей трудъ. Мастерской имъ служила чужая земля, чужіе луга и огороды, съ которыхъ они получали запасы, необходимые для поддержанія жизни, при помощи двухъ паръ здоровыхъ рукъ. О! трудились же они! По мр увеличенія ихъ потребностей, увеличивалась также охота прилежно трудиться. Они работали ежедневно, ежечасно, безъ отдыха, безъ конца, и все усердне и усердне, не помышляя ни о чемъ другомъ, кром труда, не заботясь ни о чемъ, кром заработка. Работа поглощала ихъ всецло. Они жили трудомъ, они дышали имъ, на немъ они сосредоточивали все вниманіе, всю энергію, но онъ представлялся имъ уже не съ той точки зрнія, съ какой они смотрли на него въ начал своей совмстной жизни. Тогда они жили надеждами на будущее. Это будущее представлялось имъ въ заманчивой перспектив, которая, однако, съ теченіемъ времени все боле уходила въ туманную даль, пока, наконецъ, совсмъ не исчезла. Тутъ они стали жить только настоящимъ. Завтрашній день пересталъ существовать для нихъ, осталось только сегодня съ его заботою о корм для куръ, о трав, сн и солом для коровы и овецъ, объ одежд для дтей и о подкрпленіи собственныхъ силъ. И на все это должно было хватить двухъ паръ рукъ.
Конечно, такая неустанная работа не могла пройти безслдно.
Эти двое людей, въ начал своей супружеской жизни молодые и красивые, черезъ пять лтъ состарились, сгорбились, лица ихъ потемнли, глаза глубоко впали, взглядъ сдлался мутнымъ, обоняніе притупилось, походка отяжелла. Соловей распвалъ попрежнему, но они были глухи къ его пснямъ. Природа попрежнему облекалась въ свои волшебные наряды, но они были слпы. Они не слышали, не видли и не чувствовали, потому что ни къ соловью, ни къ небу, ни къ цвтамъ они не могли обратиться съ предложеніемъ работы, съ просьбою о заработк.
Работа — заработокъ, работа — заработокъ. Думая о нихъ, они просыпались съ первыми птухами, съ этою мыслію они ложились спать, проклиная ночь, заставлявшую ихъ отрываться отъ работы. О! еслибъ не ночь! Они чувствовали, что могли бы работать безъ перерыва, безъ сна. Такъ казалось имъ. Они спали лишь столько, сколько было необходимо для подкрпленія силъ, и ни минутки больше. Какъ только птухъ ночью ударитъ крыльями, они уже вставали. Наталья разводила огонь, а Архипъ въ ночахъ снаряжался на работу.
Такъ дло шло, шло, подобно тому, какъ волы тянутъ плугъ по вязкой пашн, выводя безконечныя борозды, шло, потому только, что здоровье выдерживало. Но чмъ дальше, тмъ становилось трудне.
И почему все это было такъ?
Они не задавали себ этого вопроса. Они не задумывались надъ своимъ положеніемъ по той простой причин, что имъ было некогда. Когда одна работа приходила къ концу, они уже пріискивали другую. Живя все въ той же деревн, среди однихъ и тхъ же людей, они пріобрли особенное чутье въ угадываніи, гд имъ можетъ представиться заработокъ. Какъ Архипъ, такъ и Наталья напередъ знали, гд они могутъ предложить свой трудъ. Сегодня они нанимались у одного, завтра у другого, и въ этомъ отношеніи могли бы не жаловаться, еслибъ не вопросъ, затронутый Василіемъ Малеваннымъ, вопросъ о справедливости въ дл вознагражденія за трудъ. Чмъ боле имъ нужно было, тмъ мене они заработывали. И это происходило, такъ сказать, съ ихъ согласія.
— Архипъ, говорилъ наниматель, когда шли переговоры: — что же ты возьмешь?
Архипъ говорилъ цну, которая была въ то время въ ходу.
— Это дорого…
— Вс получаютъ столько.
— Получаютъ сегодня, а завтра могутъ и не получить… Кто думаетъ о завтрашнемъ дн и хочетъ имть врный заработокъ, тотъ не дорожится.
Архинъ почесывалъ затылокъ съ нкоторымъ смущеніемъ.
— Что лучше, доказывалъ наниматель:— получить заработокъ большой, но только на время, или малый, но постоянный?
Конечно, послдній лучше. Архипъ ударялъ по рукамъ, работалъ лучше другихъ и получалъ меньше.
То же самое повторялось съ Натальей.
Наниматели успвали, между прочимъ, склонить ихъ на свою сторону доводомъ, о которомъ стоитъ упомянуть.
— Большую плату спрашиваютъ люди, которые несутъ потомъ свой наработокъ въ кабакъ. Вы же въ кабакъ не ходите, горлки въ ротъ не берете, вамъ довольно и половины того, что получаютъ другіе…
Такіе доводы имъ приходилось выслушивать и соглашаться изъ опасенія лишиться работы, правда, плохо оплачиваемой, но составлявшей для нихъ спасеніе. Заработокъ ихъ былъ двоякаго рода: одинъ они получали тотчасъ же, другой съ разсрочкой,
— Приходи завтра, говорили имъ.
Архипъ (или Наталья) приходили на другой день и возвращались съ пустыми руками. Имъ приказывали зайти въ конц недли, или мсяца. Но бъ назначенный день ихъ опять ожидалъ отвтъ:
— Не бойся, твои деньги не пропадутъ.
Архипъ, можетъ быть, и опасался этого, но не смлъ подать и вида. Онъ низко кланялся должнику всякій разъ, когда съ нимъ встрчался, опять бралъ у него работу и работалъ съ двойнымъ усердіемъ, желая пробудить въ немъ совсть. Этотъ способъ оказывался иногда дйствительнымъ, чаще, однако, не приводилъ къ желаемому результату. У этихъ бдняковъ, не задолжавшихъ никому ни гроша, было въ деревн много должниковъ, расплачивавшихся очень туго. Главный изъ нихъ былъ одинъ изъ наиболе зажиточныхъ крестьянъ, едоръ Кудлатый. У него всегда находилась работа, что же касается до платы, то она никогда не выдавалась сполна.
— Теб слдуетъ столько-то, говорилъ Кудлатый:— хорошо… Получай вотъ это, а остальное посл.
Онъ совалъ Архипу или Наталь въ руку три четверти, половину, иногда четверть причитавшейся платы и нанималъ ихъ для слдующей работы, говоря всмъ, что на свт нтъ работниковъ лучше ихъ. Это былъ человкъ обходительный, привтливый, сердечный, изъ устъ его лились медовыя рчи, онъ сулилъ золотыя горы.
— Какъ поживаешь, Архипъ? спрашивалъ онъ.
— Охь охъ!.. Тяжеленько приходится, отвчалъ Архипъ, покачивая головою.
— Всмъ не легко…
— Но не всякому одинаково…
— Это теб только такъ кажется, отвчалъ Кудлатый со вздохомъ:— Кто богатъ, у того больше заботъ…
Архипъ не зналъ, что отвтить. Будучи самъ бденъ, онъ не могъ судить о заботахъ богатыхъ людей. Онъ вздохнулъ, вспомнивъ о собственныхъ заботахъ, которыя все боле возроптали, по мр того, какъ увеличивались суммы, которыя ему должны были другіе.
Нужда угнетала его по обыкновенію сильне всего весною. Говорю: по обыкновенію, потому что разсказываю жизненную драму, которая постоянно разыгрывается на нашихъ глазахъ, но которую мы, по большей части, не замчаемъ.
Если эта крестьянская семья отличалась отъ другихъ чмъ-либо особеннымъ, то разв только непоколебимою честностью, съ которою она твердо шла по своему тернистому пути. Соблазнъ представлялся часто, если не Архипу, то Наталь, въ особенности, въ лиц упомянутаго Василія.
— Моя жонка мн не мила, я все еще люблю тебя, говорилъ онъ.
Онъ не переставалъ ухаживать за ней, его чувства къ ней проявлялись во взгляд, въ выраженіи лица. Правда, онъ женился, но продолжалъ питать страсть къ Наталь. Она замчала это пылкое вниманіе къ себ. Оно ее тяготило, тмъ боле, что отчасти лишало врнаго и хорошаго заработка. Она не ходила работать къ Василію. Мало того, Архипъ говорилъ ей не разъ, что Василій зоветъ его работать, но она ршительно отвчала:
— Не ходи!
— Почему? спрашивалъ онъ спокойно.
— Потому… потому… повторяла она съ видимымъ смущеніемъ:— Нтъ, Архипъ, не ходи ты туда!
Она произносила послднія слова уже спокойне.
— Василій человкъ честный… честне другихъ, замчалъ Архипъ убжденно.
— Да, да… отвчала она: — можетъ быть, но ты все-таки не ходи… Чтобъ не говорили, что онъ… Ну, не ходи! договаривала она съ просьбою въ голос.
Архипъ даже плечами не пожалъ и не пошелъ, хотя вс запасы ихъ быстро истощались. Черезъ нсколько дней уже пришлось выпустить скотину на подножный кормъ, овцамъ и коровамъ дать по ручью соломы, чтобъ они не пали съ голода. Для дтей еще былъ хлбъ, но родители голодали. Архипъ и Наталья во всемъ отказывали себ, урзывали каждый кусокъ, съ тревогой слдя за истощеніемъ запасовъ, которые уменьшались какъ имъ казалось, необыкновенно быстро.
— Архипъ! сказала однажды Наталья: — что съ нами будетъ?
— Не знаю, отвчалъ онъ и глубоко вздохнулъ.
— Но люди намъ должны!
— Правда, отвчалъ онъ.
— Наномни!
— Разв я не напоминалъ!
— Добромъ попросимъ, поклонимся…
— Попросимъ… покланяемся… повторилъ Архивъ, тряхнувъ головой, нахлобучивая шапку и надвая старую свитку: — попросимъ… покланяемся…
Онъ пошелъ кланяться, чтобъ получить деньги, заработанные кровавымъ трудомъ.
Онъ ходилъ по хатамъ, кланялся и просилъ.
Окажи великую милость… Будь благодтелемъ! говорилъ онъ должникамъ.
Просилъ онъ не напрасно. Ему тамъ и здсь кое-что дали, а едоръ общалъ даже окончательно разсчитаться. Онъ вернулся изъ деревни не съ пустыми руками и пріободрился.
Но прошло нсколько дней, и запасы опять истощились. Опять ступай и проси! и онъ, кредиторъ, долженъ былъ выпрашивать милостыню у собственныхъ должниковъ.
Внутренно онъ негодовалъ. Никогда еще онъ не испытывай такого раздраженія. Сжавъ кулаки, насупивъ брови, съ зловщимъ взглядомъ, онъ кланялся, просилъ, молилъ и заклиналъ.
— Еслибы не дти!.. Еслибъ не она!.. о!.. думалъ онъ иногда.
Мысли его путались, въ немъ бушевала буря, которую объ старался заглушить.
Но она клокотала все сильне и сильне по мр того, какъ ему приходилось просить и получать отказы. Должники нетолько не платили, но еще ругались.
— Что пристаешь! надолъ! говорилъ одинъ.
— Отстань, не докучай! говорилъ другой.
Нкоторые даже давали ему наставленія.
Весною крестьяне очень туги на расплату. Должники сами были въ стсненномъ положеніи, но, конечно, не вс. Напримръ, у едора, суски и амбары были полны всякаго добра. Онъ продавалъ хлбъ, сно и солому. Онъ легко могъ уплатить долгъ, но и думать объ этомъ не хотлъ. Онъ кормилъ Архипа общаніями, а расчетъ все откладывалъ и откладывалъ.
— Приходи завтра утромъ… Приходи посл завтра вечеромъ…
Наконецъ, приступилъ къ расчету. Архипъ напомнилъ, сколько ему слдуетъ, едоръ высчитывалъ, сбивался, жаловался на головную боль, слабую память.
— Сегодня, самъ видишь, не могу… Но завтра мы сладимъ дло… Приходи завтра…
На другой день утромъ Архипъ не засталъ его дома. Онъ ждалъ его, но не дождался.
Между тмъ, у него ужь не хватало хлба, нельзя было откладывать.
‘Нечего длать, думалъ онъ:— не отстану отъ него, авось, окаянный, дастъ хоть часть’…
Ежедневно утромъ и вечеромъ онъ приходилъ въ хату Кудлатаго и, наконецъ, засталъ-таки его. Однако, переступивъ порогъ, онъ отшатнулся. У едора были гости. На стол дымилась миска съ варениками. По горниц разносился запахъ поджаренныхъ шкварокъ. Огромная краюха хлба лежала возл миски. едоръ держалъ бутылку и наливалъ въ рюмку какую-то темную влагу. Архипъ смутился. едоръ, однако, замтилъ его и закричалъ:
— А! Архипъ!.. Тягу хочешь дать?.. Нтъ, садись-ка напротивъ меня и сдлай мн честь отвдать варениковъ, которые намъ состряпала хозяйка.. Ну же! продолжалъ онъ, видя, что Архипъ отнкивается:— Просимъ покорно! уважь!
Жена едора присоединилась къ просьбамъ мужа.
Архипъ, въ смущеніи, услся, взялъ ложку, опустилъ ее въ миску и, вынувъ оттуда вареникъ, взялъ его въ ротъ, но… проглотить не могъ. Онъ мялъ его во рту, жевалъ, жевалъ, но проглотить не могъ.
Объяснять ли почему? Всякій отецъ, всякая мать поймутъ, что чувствовалъ Архипъ, сидя за столомъ, когда его дти голодали. Ему, голодному, вкусные вареники казались лекарствомъ. Справившись кое-какъ съ вареникомъ, онъ положилъ ложку на столъ.
— Ну, что же?.. Что не шь?.. радушно спрашивалъ хозяинъ.
— Спасибо! отвчалъ онъ.
— Ну… сдлай милость!
— Не могу…
— Губа — дура! отвдай… авось справишься!
— Не могу… повторилъ Архипъ.
— По крайности, пей… За твое здоровье!
Онъ налилъ рюмку и подалъ Архипу. Это била перцовка приправленная медомъ. Архипъ взялъ рюмку дрожащею рукою досмотрлъ едору въ глаза съ выраженіемъ горькаго упрека и выпилъ.
— Еще? спросилъ гостепріимный хозяинъ.
— Давай! глухо отвтилъ Архипъ.
Онъ осушилъ вторую рюмку, потомъ третью и четвертую. Собесдники ли, пили, балагурили. Архипъ ничего не лъ, ничего не говорилъ, но пилъ. Ему стало легче, въ вин онъ то пилъ свое горе. Онъ заливалъ огнемъ огонь, горвшій у него въ груди, и заглушалъ въ себ голосъ совсти. Голова его наполнялась какимъ то страннымъ шумомъ, въ глазахъ мутилось. Онъ хотлъ запть, но у него вырвался лишь сгонъ. Онъ хотлъ что то сказать и началъ:
— Господа…
Онъ собирался сказать рчь ‘міру’, но поперхнулся, пробормоталъ что то невнятное, всталъ, зашатался и поплелся къ двери. На двор его охватилъ вечерній мартовскій морозъ. Ему стало хорошо: такъ бы и взвился онъ на воздухъ птицей, полетлъ-бы по втру, постранствовалъ бы по свту. Но онъ очутился у своего дома. По дорог онъ потерялъ гд-то шапку.
— Гм…га… промычалъ онъ, входя въ избу.
— Боже!.. всплеснула Наталья руками.
Потомъ она сказала:
— Этого еще недоставало! Скотина недлю не кормлена, дти три дни дятъ пустыя щи, куска хлба во рту не имли, а онъ нализалея… Эхъ — ну! прибавила она, махнувъ рукой.
Въ этомъ жест было столько отчаянія, точно она ршалась покончить съ собою.
— Пропаду!
Однако Наталья приняла другое ршеніе. Мы не станемъ останавливаться на этомъ вопрос. Глядя на ея глаза, загоравшіеся дикимъ огнемъ, на ея дрожащія щеки, на ея лицо, внезапно покрывшееся смертельною блдностью, не трудно было догадаться, что происходило у нея на душ. Она не длала мужу никакихъ упрековъ, никакихъ выговоровъ ни вечеромъ, ни утромъ на другой день. Архипъ думалъ, что если жена и не станетъ бранить его, то все-таки будетъ допрашивать. Но Наталья не упоминала о вчерашнемъ, она ничего не спрашивала. Только когда голодныя дти стали просить сть, она прикрикнула на нихъ и сказала:
— Накормлю васъ, накормлю! подождите маленько! Накормлю… тломъ своимъ накормлю! О охъ!.. вырвался у нея глухой стонъ.
Архипъ ушелъ самъ не свой.
Наталья также куда-то уходила и вернулась вечеромъ съ торбой, изъ которой вынула хлбъ и, надливъ имъ дтей, принялась разводить огонь, чтобъ состряпать ужинъ. У нея оказалась пшенная крупа, сало и солонина. Она хлопотала молча, съ какимъ-то лихорадочнымъ безпокойствомъ. Руки ея дрожали, губы судорожно подергивались. Видно было, что ея что-то мучитъ. Архипа не было дома, но это ее не тревожило. Она все суетилась, ни на минуту не давая себ отдыха. Когда все было готово, и нечего было длать, она стала у печки, скрестивъ руки на груди, и глядла въ огонь. Яркое пламя освтило ея суровое лицо. Покуда она такъ стояла, дверь отворилась, и въ избу вошелъ Архипъ съ большимъ мшкомъ на спин. Онъ бросилъ мшокъ посереди избы, вытеръ рукавомъ потъ съ лица, и слъ на скамь у стны. Наталья даже не взглянула на мужа и не окликнула его. Черезъ нсколько минутъ, она отставила горшокъ отъ огня, выложила кашу въ миску и подала ужинъ. Дти съ жадностью принялись сть. Архипъ и Наталья также ли, но не глядли другъ на друга. Посл ужина, когда вс встали изъ-за стола, Наталья подошла къ мужу и, указывая глазами на мшокъ, спросила:
— Откуда это?
— Откуда?.. отвтилъ онъ, потупивъ голову и глядя въ сторону.
— Ну…
— Откуда? машинально повторилъ онъ.
— Ты, можетъ быть, хочешь знать, откуда пшено, сало, солонина, хлбъ?
— Э?.. глухо проговорилъ Архипъ.
— Отъ Василія… да, отъ Василія! произнесла она хриплымъ голосомъ и, взглянувъ опять на мшокъ, продолжала:— а это?
— Отъ едора Кудлатаго…
Наталья замолчала. Она вся вздрогнула. Потомъ бросила въ лицо мужу слдующія слова:
— Ты воръ… а я… ха, ха, ха! Ты укралъ у своего должника, а я… я не украла! о, нтъ!.. Слушай! продолжала она вызывающимъ тономъ:— дти будутъ сыты, но скотина?..
— Скотина… повторилъ Архипъ.
— Околетъ?
— И! зачмъ ей околвать!.. отвтилъ онъ.