Эдгар По
Эдгар По
Черная кошка.
Черная кошка.
Черная кошка, По Эдгар Аллан, Год: 1843
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Я не жду доверия к дикому и, тем не менее, будничному рассказу, за который принимаюсь, да и не хлопочу о доверии. Было бы безумием ожидать его, когда мои собственные чувства отказываются верить очевидности. Между тем я не сумасшедший, и уж, конечно, не в бреду. Но завтра я умру, а сегодня хочу облегчить душу. Моя цель поведать миру кратко, ясно и без всяких комментариев ряд самых обыденных событий. В результате они запугали, измучили, раздавили меня. Но я не намерен объяснять их. Для меня это был сплошной ужас, для многих они покажутся пустячками. Быть может, найдется ум, который увидит обыденную основу в моих фантасмагориях — ум более ясный, более логический, менее склонный к ослеплению, чем мой. Быть может, он усмотрит в событиях, которые я излагаю с суеверным ужасом, самую обыкновенную цепь весьма естественных причин и действий.
С детства я отличался кротким и мягким характером. Товарищи подшучивали над моей чувствительностью. Пуще всего я обожал животных, и мои родители позволяли мне держать дома всевозможных зверьков. Я возился с ними по целым дням , кормить и ласкать их было моим величайшим наслаждением. Эта страсть к животным усиливалась с годами, и в зрелом возрасте оставалась для меня главным источником удовольствий. Всякий, кому случалось питать привязанность к верной и умной собаке, знает, глубоко отзывчивый и благодарный характер животных. Бескорыстная и самоотверженная любовь зверя проникает в сердце того, кто испытал шаткую дружбу и призрачную верность человека.
Я женился в молодых летах и был очень доволен, когда оказалось, что жена разделяет мои наклонности. Заметив мою любовь к домашним животным, она не упускала случая увеличить наш домашний зверинец. У нас были птицы, золотые рыбки, прекрасная собака, кролики, обезьянка и кошка.
Эта последняя была великолепное, замечательно крупное животное, совершенно черное и удивительно понятливое. Моя жена, нимало не склонная к суеверию, часто вспоминала о старинном поверье, которое считает всех черных кошек ведьмами. Разумеется, она говорила это не серьезно, и если я вспоминаю об этой мелочи, то потому лишь, что она случайно пришла мне на намять.
Плутон — так звали кошку — был мой любимец. Я сам кормил его, и он бегал за мной по всему дому. Мне приходилось даже принимать меры, чтобы он не ускользнул за мной на улицу.
Дружба наша продолжалась несколько лет, в течение которых мой темперамент и характер радикально изменились к худшему под влиянием невоздержности (со стыдом признаюсь в этом ). Я с каждым днем становился угрюмее, раздражительнее, равнодушнее к чужим страданиям. Я позволял себе резкости в обращении с женою, доходил даже до насилия. Разумеется, животные тоже испытывали на себе перемену в моем характере. Я не только перестал ухаживать за ними, но и колотил их. Впрочем, к Плутону я еще сохранил настолько привязанности, что не обижал его, как обижал кроликов, обезьянку, даже собаку, если они случайно подвертывались мне под руку или подходили приласкаться. Но болезнь моя, — какая болезнь сравнится с алкоголизмом ! — усиливалась, и в конце концов даже Плутону, который тем временем состарился и впал в детство, пришлось испытать на себе последствия моей раздражительности.
Однажды ночью, когда я вернулся домой сильно навеселе, мне показалось, будто кошка избегает меня. Я схватил ее, испуганный Плутон слегка укусил меня за руку. Адское бешенство овладело мною. Я не узнавал самого себя. Казалось, мой прежний дух разом оставил тело, каждая жилка содрогалась от более чем дьявольской, порожденной спиртом, злобы. Я достал из кармана перочинный нож, открыл его, схватил бедное животное за горло и медленно, аккуратно вырезал ему глаз ! Я дрожу, обливаюсь потом, сгораю от стыда, рассказывая об этой гнусной жестокости.
Когда, рассудок вернулся ко мне утром, когда исчез угар вчерашней попойки, я почувствовал ужас и раскаяние, но чувство это было слабо и поверхностно. Я снова предался разгулу и скоро утопил в вине воспоминание о своем проступке.
Между тем кошка понемногу оправлялась. Орбита вырезанного глаза, разумеется, была ужасна, однако, животное, по-видимому, не испытывало страданий. Оно по-прежнему разгуливало по дому но, как и следовало ожидать, с ужасом убегало от меня. Во мне еще оставалось настолько порядочности, что и огорчался этим явным нерасположением существа, когда-то так привязанного ко мне. Но вскоре это чувство уступило место раздражению. К тому же, во мне проснулся, на мою окончательную и бесповоротную гибель, дух Извращенности. Философия ничего не говорить об этом духе. Тем не менее, я убежден так же твердо, как в своем собственном существовании, что это один из первичных импульсов сердца человеческого, одна из основных, первоначальных способностей или чувств, определяющих характер человека. Кому не случалось сотни раз совершить дурной пли глупый поступок только потому, что его не следует совершать? Разве нам не присуща неудержимая склонность нарушать За кош, только литому, что это закон. Я говорю, что дух самодурства проснулся на мою гибель. Да, это неизъяснимое стремление души дразнить самое себя — насиловать собственную природу, делать зло ради зла заставило меня продолжить и завершить мой жестокий поступок над безобидным животным. Однажды утром, я хладнокровно накинул ему петлю на шею и повесил его на сучке дерева, повесил, обливаясь слезами и терзаясь угрызениями совести, повесил, потому что знал, как оно любило меня, и чувствовал, что оно ничем не провинилось передо мною, — повесил, потому что знал, какой грех я совершаю… смертный грех, который подвергает мою бессмертную душу величайшей опасности, быть может, если только это мыслимо, делает для нее недоступным бесконечное милосердие Всеблагого и Грозного Бога.
В ночь, последовавшую за этим кровавым поступком, меня разбудили крики: ‘горим!’ Занавеси моей кровати пылали. Весь дом был в огне. Моя жена, прислуга и я сам едва успели спастись. Разрушение было полное. Все мое состояние пошло прахом и с этих пор я предался отчаянию.
Я отнюдь не пытаюсь установить причинную связь между разорением и жестокостью. Но я излагаю цепь фактов, и не хочу опустить ни одного из звеньев. На другой день после пожара я посетил развалины. Почти все стены повалились. Устояла только одна, не особенно толстая, но приходившаяся посреди дома, к ней примыкало изголовье моей кровати. Штукатурка на ней большею частью тоже уцелела, вероятно потому, что стена была только что выштукатурена. Подле нее собралась толпа народа и многие рассматривали стену с очевидным любопытством. Восклицания ‘странно!’, ‘удивительно!’ привлекли мое внимание. Я подошел ближе и увидел на белой поверхности фигуру гигантской кошки, точно вырезанную в виде барельефа. Изображение отличалось поразительной точностью. На шее животного виднелась веревка.
Когда я увидел это привидение (в первую минуту я не мог не принять его за привидение) мой ужас и изумление не знали границ. Наконец, размышление явилось мне на помощь. Я вспомнил, что кошка была повешена в саду подле дома. При первой тревоге толпа наполнила сад, кто-нибудь отрезал кошку от дерева и швырнул ко мне в окно. Это было сделано, по всей вероятности, с целью разбудить меня. Упавшая стена притиснула жертву моей жестокости к свежей штукатурке, которая под влиянием огня и аммиака костей воспроизвела снимок.
Хотя таким образом я успокоил свой ум, если не совесть, — однако, это поразительное явление произвело на меня глубокое впечатление. В течение нескольких месяцев меня преследовал призрак кошки, в то же время проснулось нечто вроде раскаяния, хотя на самом деле это поверхностное чувство вовсе не было настоящим раскаянием. Я так сожалел о животном, что начал разыскивать по притонам, которые посещал по-прежнему, какую-нибудь новую кошку, похожую на Плутона.
Однажды вечером, когда я сидел полупьяный в гнуснейшем кабачишке, взгляд мой упал на какое-то черное тело, лежавшее на одной из бочек с джином или ромом, составлявших главное убранство комнаты. В течение нескольких минут я пристально смотрел на верхушку бочки, удивляясь, как не заметил раньше этого тела. Наконец, я подошел к нему и дотронулся до него рукою. Это была черная кошка, огромных размеров, не меньше Плутона, очень похожая на него во всех отношениях, за исключением одной особенности. У Плутона на всем теле не было ни единого белого волоска, тогда как у этой на груди красовалось большое белое пятно неопределенной формы.
Когда я дотронулся до нее, она тотчас встала, замурлыкала, потерлась о мою руку, и, по-видимому, была очень довольна моим вниманием. Ее-то мне и нужно было. Я спросил хозяина, не продаст ли он мне кошку, но оказалось, что он даже не знал о ее существовании, никогда не слыхал о ней, никогда не видал ее.
Я продолжал ласкать кошку, и когда собрался домой, животное последовало за мною. Дорогой я останавливался и гладил ее, таким образом мы добрались до дома. Тут она быстро освоилась и сделалась любимицей моей жены.
Что до меня, то я вскоре невзлюбил ее. Я совсем не того ожидал, но — не знаю как и почему — ее очевидная привязанность ко мне раздражала и бесила меня. Мало-помалу это раздражение превратилось в заклятую ненависть. Я старался избегать ее, чувство стыда и воспоминание о моем жестоком поступке не позволяли мне колотить или обижать эту тварь. В течение нескольких недель я ни разу не ударил ее, но постепенно — очень постепенно — дошел до того, что не мог смотреть на нее без невыразимого отвращения и молча бежал от ее ненавистного присутствия, как от чумы.
Вез сомнения, на мою ненависть повлияло открытие, сделанное мною на другое утро после водворения кошки в нашем доме. У нее, как и у Плутона, не хватало одного глаза. Это обстоятельство только усиливало привязанность к ней моей жены, обладавшей, как я уже говорил, мягкосердечием, которое когда-то было моей отличительной чертой и источником простых и чистых удовольствий.
Но чем больше я ненавидел кошку, тем сильнее она привязывалась ко мне. Она ходила за мною по пятам с непонятным упорством. Стоило мне присесть, она уже оказывалась под стулом или вскакивала ко мне на колени и осыпала меня своими ненавистными ласками. Когда я вставал, совалась мне под ноги, или, уцепившись своими длинными и острыми когтями за мой сюртук, висела у меня на груди. В такие минуты мне хотелось укокошить ее одним ударом, однако, я сдерживался, частью потому, что помнил о своем преступлении, а главным образом — сознаюсь в этом, наконец — потому, что я боялся этого животного.
Боязнь эта не была опасением физического зла, а между тем я не знаю, как определить ее иначе. Я почти стыжусь сознаться, — да, даже в этом каземате я почти стыжусь сознаться, что мой страх и ужас был вызван самым вздорным обстоятельством. Жена не раз обращала мое внимание на странную форму упомянутого выше белого пятна, единственного отличия новой кошки от Плутона. Сначала, если припомнит читатель, его очертания были неясны, но мало по малу, почти незаметно, так что иногда я сомневался, не мерещится ли мне это — мало-помалу оно приняло совершенно определенную форму. Это было изображение предмета, одно название которого возбуждает во мне дрожь — из -за него-то я так боялся и ненавидел кошку, что уничтожил бы ее, если бы смел, — изображение ужасной, отвратительной вещи — виселицы! О, угрюмое и страшное орудие ужасов и преступлений, агонии и смерти!
Ну, разве я не был несчастнейшим из смертных ? Животное — собрата которого я презрительно уничтожил — животное могло причинить мне, созданному по образу Всевышнего Бога — такие невыносимые страдания. Увы! Я не знал покоя ни днем, ни ночью! Днем эта тварь не отставала от меня ни на шаг, ночью я то и дело просыпался в невыразимом страхе: я чувствовал горячее дыхание животного на моем лице, мне чудилось, что оно, воплощенный кошмар, которого я не мог стряхнуть, налегло всей своей тяжестью на мое сердце!
Под гнетом такой пытки исчезли последние остатки добрых чувств. Только дурные мысли остались со мною, злые, черные мысли. Моя раздражительность превратилась в ненависть ко всему миру, ко всему человечеству. Но, увы! от этих взрывов неудержимого бешенства больше всего приходилось терпеть моей безответной жене.
Однажды она отправилась со мною в погреб старого ветхого здания, которое мы наняли после разорения. Кошка последовала за нами и чуть не сбила меня с ног на лестнице. Обезумев от злости, я забыл свой ребяческий страх и, взмахнув топором, хотел нанести ей удар, который, без сомнения, уложил бы ее на месте, если бы жена не схватила меня за руку. Тогда, в припадке более чем адского исступления, я вырвал руку, размахнулся и раскроил жене голову. Она упала, даже не вскрикнув. Совершив это отвратительное убийство, я стать спокойно и с полным самообладанием размышлять, куда бы девать труп. Я не мог унести его из дома ни днем, ни ночью, не рискуя привлечь внимание соседей. Всевозможные проекты роились в моей голове. То я решался изрубить тело на мелкие куски и сжечь их. То собирался зарыть его в погребе, бросить в колодезь на дворе, уложить в чемодан и приказать дворнику унести его из дома. Наконец, я остановился на одном плане, который показался мне гораздо практичнее всех остальных. Я решил замуровать тело в стене погреба, как делали средневековые монахи с своими жертвами.
Погреб вполне годился для такой цели. Стены его были сложены без всякаго цемента и недавно покрыты штукатуркой, которая, благодаря сырости, еще не успела отвердеть. Мало того, в одном месте находился выступ : камин или печь, заложенная, замазанная под одно с остальной стеной. Я не сомневался, что мне удастся разобрать кирпичи, засунут туда тело, и восстановить стену так, что ни чей глаз не заметит чего-нибудь подозрительного.
Я не ошибся в расчете. С помощью лома я без труда разобрал кирпичи и, прислонив тело к внутренней стене, уложил их обратно и восстановил все в прежнем виде. Затем я достал, со всяческими предосторожностями, известки, песку, кисть, приготовил штукатурку, совершенно такую, как старая, и тщательно замазал кирпичи. Теперь на стене не оставалось и признаков моей работы. Подобрав, как можно старательнее, мусор, оставшийся на полу, я с торжеством осмотрелся и сказал самому себе: — На этот раз, по крайней мере, моя работа не пропала даром.
Моей ближайшей заботой было отыскать кошку, виновницу всех бед, так как я твердо решился убить ее. Попадись она в эту минуту, судьба ее была бы решена, но лукавое животное, по-видимому, испугалось моего гнева и сочло благоразумным удалиться. Невозможно описать или вообразить, какое глубокое, райское облегчение я почувствовал, убедившись, что ненавистная тварь исчезла. Она не явилась и ночью, и в первый раз со времени ее появления в нашем доме, я спал спокойно и крепко, да, спал, несмотря на тяжесть преступления, обременявшего мою душу!
Прошли вторые и третьи сутки, а мой мучитель не возвращался. Наконец -то я снова мог дышать свободно. Чудовище в ужасе навсегда скрылось от меня! Я никогда не увижу его больше! Счастье мое было безгранично. Мысль о преступлении почти не тревожила меня. Ко мне обращались с расспросами, но я легко отделывался от них. Назначено было следствие, но, разумеется, ничего не открыло. Я считал себя в полной безопасности.
На четвертый день ко мне неожиданно явилась полиция с обыском. Я, впрочем, ничуть не испугался, зная, что отыскать мой тайник невозможно. Полицейские попросили меня сопровождать их. Они обшарили каждый уголок, каждый чулан. Наконец, мы в третий или четвертый раз спустились в погреб. Ни один мускул у меня не дрогнул. Сердце мое билось совершенно ровно, как у человека, спящего сном невинности. Я скрестил руки на груди и спокойно ходил взад и вперед по погребу. Полиция угомонилась и собиралась уйти. У меня дух захватывало от радости, я не мог выдержать. Я горел желанием сказать хоть что-нибудь, подчеркнуть мое торжество, окончательно убедить их в моей невинности.
— Господа, — сказал я наконец, когда они уже поднимались по ступенькам, — я рад, что ваши подозрения рассеялись. Позвольте пожелать вам всего хорошего и немножко больше вежливости. Кстати, господа, это… этот дом очень хорошей постройки — (в безумном желании сказать что-нибудь поразвязнее я молол сам не зная что). — Даже, можно сказать, — превосходной постройки. Эти стены — вы уходите, господа? — эти стены замечательно прочной кладки, — при этом, в припадке хвастливой дерзости, я постучал тростью по тем самым кирпичам, за которыми скрывалось тело моей жены.
Боже, укрой и защити меня от когтей дьявола! Не успел отголосок моих ударов замереть в тишине, как мне отвечал из могилы голос ! — крик ! Сначала тихий и жалобный, как всхлипывания ребенка, он быстро разрастался в протяжный, громкий, бесконечный вопль — ужасный, нечеловеческий вой — раздирающий душу крик не то ужаса, не то торжества, какой может подняться только из ада, где вопли грешников сливаются с визгом демонов-мучителей.
Что говорить о моих чувствах. Полумертвый я прислонился к стене. Полицейские окаменели от ужаса. Минуту спустя двенадцать сильных рук разбирали стену. Она обрушилась. Тело, уже сильно разложившееся и покрытое запекшейся кровью, стояло перед нами. На голове его сидело, с окровавленной пастью, сверкая единственным, пылавшим, как уголь глазом, отвратительное животное, чье коварство довело меня до преступления, чей предательский голос выдал меня палачу. Я замуровал чудовище вместе с трупом.
Источник текста: Собрание сочинений Эдгара Поэ. — Санкт-Петербург: Типография бр. Пантелеевых, 1896. — Т. 1.
Исходник здесь: Викитека.
Современная орфография: В. Г. Есаулов, 14.02.2016 г.