Эдгаръ По
Человкъ толпы
Ее grand malheur de ne pouvoir tre seul *).
La Bruyè,re.
{*) Это великое несчастіе не имть возможности быть наедин съ самимъ собой.}
Человек толпы, По Эдгар Аллан, Год: 1840
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’, 1906
OCR Бычков М. Н.
Очень хорошо было сказано объ одной нмецкой книг. что ‘os lsst sch nicht lesen’ — буквально, она не позволяетъ себя читать. Есть тайны, которыя не позволяютъ себя высказать. Люди умираютъ каждую ночъ на своихъ постеляхъ, судорожно сжимая руки у призраковъ, которые выслушиваютъ ихъ исповдь, и смотрятъ жалобно имъ въ глаза — умираютъ съ отчаяньемъ въ сердц и съ конвульсіями въ горл, по причин чудовищности тайнъ, которыя не допускаютъ, чтобы ихъ раскрыли. Время отъ времени, увы, человческая совсть принимаетъ на себя ношу такую страшную и тяжелую, что она можетъ быть сложена только въ могил. И такимъ образомъ сущность преступленія остается не разоблаченной.
Не такъ давно, на закат одного изъ осеннихъ вечеровъ, я сидлъ у широкаго окна съ выступомъ, въ кофейн Д— въ Лондон. Въ теченіи нсколькихъ мсяцевъ я былъ боленъ, но тогда уже выздоравливалъ, и, чувствуя приливъ возвращающихся силъ, находился въ одномъ изь тхъ счастливыхъ расположеній духа, которыя являются какъ разъ чмъ-то противоположнымъ скук — я испытывалъ острую напряженность чувствъ, охватывающую насъ, когда съ нашихъ умственныхъ взоровъ спадаетъ пелена — и когда наэлектризованный разумъ настолько же превосходитъ свои обычныя силы, насколько живой и наивный умъ Лейбница провосходитъ безсмысленную и пошлую риторику Горгія. Дышать было наслажденіемъ, я извлекалъ положительное удовольствіе даже изъ того, что является обыкновенно источникомъ страданія. Я чувствовалъ спокойный, но пытливый интересъ ршительно ко всему. Держа сигару въ зубахъ и положивъ на колни газету, я забавлялся въ теченіи большей части послобденнаго времени, то погружаясь въ чтеніе объявленій, то наблюдая смшанную публику, находившуюся въ зал, то устремляя внимательные взгляды на улицу черезъ стекла, закоптвшія отъ дыма.
Это была одна изъ самыхъ главныхъ улицъ города, и цлый день на ней толпились прохожіе. Но къ наступленію ночи толпа начала увеличиваться съ минуты на минуту, и, когда вс фонари заблистали, мимо двери стали двигаться два густые и безпрерывные потока городского населенія. Я никогда раньше не былъ въ такомъ положеніи, какъ въ этотъ особенный моментъ вечера, и безпокойное море человческихъ головъ наполняло меня восхитительнымъ ощущеніемъ новизны. Наконецъ я совершенны забылъ о томъ, чта длалось въ отел, и всецло погрузился въ созерцаніе зрлища, развертывавшагося за окномъ.
Сперва мои наблюденія были отвлеченными и обобщающими. Я смотрлъ на прохожихъ въ ихъ масс, и созерцалъ ихъ лишь какъ цлое. Вскор однако я перешелъ къ деталямъ, и съ большимъ тщаніемъ сталъ разсматривать безконечное различіе лицъ, одежды, манеръ, походки, отдльныхъ чертъ лица, и общаго выраженія физіономіи.
По большей части проходившіе имли дловой сдержанно-довольный видъ, и, казалось, думали только о томъ, какъ бы имъ пробраться черезъ эту толпу. Они хмурили брови, глаза ихъ быстро перебгали съ одного пункта на другой, если кто-нибудь изъ шедшихъ мимо толкалъ ихъ, они не выказывали никакого нетерпнія, но поправляли свой костюмъ и спшили впередъ. Другіе,— группа тоже достаточно значительная,— отличались безпокойностью движеній, у нихъ были возбужденныя раскраснвшіяся лпца, они говорили сами съ собой и жестикулировали, какъ бы чувствуя себя въ одиночеств уже по одному тому, что ихъ окружала густая толпа. Встрчая помху на своемъ пути, они внезапно переставали бормотать про себя, но удваивали свою жестикуляцію, и дожидались съ разсянной и преувеличенной улыбкой, пока не проходили лица, ихъ задержаншія. Если ихъ толкали, они низко кланялись тмъ, кто ихъ толкнулъ, и выказывали крайнее смущеніе. Въ этихъ двухъ обширныхъ группахъ не было ничего особенно отличительнаго, кром чертъ, только что отмченныхъ. Ихъ костюмъ принадлежалъ къ тому роду, который самымъ точнымъ образомъ опредляется выраженіемъ ‘приличный’. Это, безъ сомннія, были дворяне, купцы, стряпчіе, поставщики, лица, торгующія процентными бумагами — эвпатриды и, можно сказать, ходячія общія мста — люди праздные и люди очень занятые собственными длами, ведущіе ихъ на собственный страхъ и рискъ. Они не надолго приковали мое вниманіе.
Каста клерковъ выдлялась неотрицаемымъ образомъ, и здсь я замтилъ два рзко-отличающіеся разряда. Одни — мелкіе приказчики сомнительныхъ домовъ, гд сбываются краденыя вещи, молодые джентльмэны въ тсныхъ костюмахъ, съ блестящими сапогами, съ напомаженными волосами, съ надменнымъ выраженіемъ губъ. Если оставить въ сторон извстную живость движеній, которая, за недостаткомъ лучшаго слова, можетъ быть названа развязностью аршинника, манеры этахъ господъ представлялись мн точнымъ воспроизведеніемъ того, что было совершенствомъ хорошаго тона года полтора тому назадъ. Они блистали оборышами барской спси, таково, какъ мн думается, лучшее опредленіе даннаго класса.
Что касается разряда старшихъ клерковъ солидныхъ фирмъ, steady old fellows, отпосительно ихъ тоже нельзя было ошибиться. Они выдлялись своимъ костюмомъ, своими черными или коричневыми панталонами, сдланными очень комфортабельно, блыми галстухами и жилетами, большими башмаками, имвшими внушительный видъ, и плотными чулками или штиблетами. У всхъ были нсколько облыслыя головы, причемъ правое ухо, отъ долгой привычки держать перо, страннымъ образомъ оттопыривалось. Я замтилъ, что они всегда снимали и надвали шляпу обими руками, что всегда у нихъ были часы съ короткой золотой цпью основательнаго стариннаго образца. Отличительной ихъ чертой являлась аффектація благопристойности, если только на самомъ дл можетъ быть аффектація такая почтенная.
Было также въ этой толп достаточное количество нкоторыхъ индивидуумовъ блистательнаго вида, я легко узналъ въ нихъ представителей расы карманныхъ воришекъ, которыми кишатъ вс большіе города. Я разсматривалъ этихъ благовоспитанныхъ господъ съ большимъ любопытствомъ, и отказывался понять, какимъ образомъ джентльмэны могутъ считать ихъ настоящими джентльменами. Обширность ихъ манжетъ и выраженіе чрезвычайнаго прямодушія должны были бы выдавать ихъ сразу.
Еще легче было узнать записныхъ картежниковъ, которыхъ я усмотрлъ немало. Костюмы ихъ были весьла разнообразны, начиная съ оттаяннаго thimble-rig bully съ бархатнымъ жилетомъ, съ галстухомъ fantaisie, съ позолоченными цпочками, съ филигранными пуговицами, и кончая тщательно упрощеннымъ костюмомъ пастора, мене всего другого дающимъ поводъ для подозрній. Вс они одинаково отличались темноватымъ цвтомъ лица, какой-то туманной тусклостью глазъ и блдностью сжатыхъ губъ. Были, кром того, еще дв черты, по которымъ я могъ всегда узнать ихъ: низкій сдержанный тонъ разговора и упорная наклонность большого пальца оттягиваться такимъ образомъ, что онъ составлялъ почти прямой уголъ съ другими пальцами. Весьма часто, въ одной компаніи съ этими господами, я замчалъ извстную кучку лицъ, нсколько отличающуюся отъ нихъ своими привычками, но это были птицы такого же полета. Это ловкіе пройдохи, джентльмэны, кормящіеся своей изворотливостью. Предпринимая завоевательный походъ противъ публики, они раздляются на два батальона: одни принадлежатъ къ типу дэнди, другіе къ типу человка военнаго. У первыхъ отличительная черта — длинные волосы и постоянная улыбка, у вторыхъ — длинный сюртукъ и нахмуренный видъ.
Нисходя по ступенькамъ того, что называется хорошимъ обществомъ, я нашелъ боле мрачныя и глубокія темы для размышленія. Тутъ были Евреи-разносчики, съ вспыхивающим и ястребиными глазами, и съ лицомъ, которое каждой своей чертой говорило объ униженіи отверженца, дерзкіе профессіональные попрошайки, бросавшіе сердито-укоризненные взгляды на нищихъ лучшаго типа, которыхъ только отчаяніе могло выгнать на улицу, окутанную ночью, просить подаянія, дряхлые, трясущіеся инвалиды, которые, чувствуя на себ неукоснительную руку смерти, пробирались неврными шагами черезъ толпу, и каждому заглядывали въ лицо умоляющимъ, жалобнымъ взглядомъ, какъ бы старалсь уловить случайное утшеніе, найти утраченную надежду, скромныя молодыя двушки, возвращавшіяся посл долгой и поздней работы въ свой безпріютный уголъ, и отвертывавшіяся скоре съ горечью, чмъ съ негодованіемъ, отъ взглядовъ наглецовъ, избжать съ которыми прямого соприкосновенія они не могли, продажныя женщины всхъ видовъ и возрастовъ:— безусловная красавица въ первомъ расцвт женственности, напоминаюшая статую, описанную Луканомъ: извн — Паросскій мраоръ, внутри — нечистыя мерзости,— прокаженная въ лохмотьяхъ, гнусная и безвозвратно-потерянная, — старая вдьма, морщинистая, намазанная, и увшанная разными украшеніями, вся — послдній порывъ къ молодости, — полуребенокъ съ несозрвшими формами, но отъ долгаго соучастія уже набившій себ руку въ пріемахъ ремесла, недоросшая ученица, сндаемая жаднымъ желаніемъ стать въ уровень со старшими въ доблестяхъ порока, пьяницы, безчисленные и неописуемые — въ заплатанныхъ лохмотьяхъ, шатающіеся изъ етороны въ сторону, испускающіе нечленораздльное бормотанье, съ тусклыми и подбитыми глазами,— другіе въ костюмахъ хотя и грязныхъ, но еще цлыхъ, съ толстыми чувственными губами, съ прямодушными красноватыми лицами, съ нкоторой неувренной заносчивостью въ манерахъ,— другіе, одтые въ платье, которое когда-то было очень доброкачественнымъ, и которое даже теперь было вычищено самымъ тщательнымъ образомъ — люди, шедшіе неестественно — упругими, твердыми шагами, но съ лицомъ страшно-блднымъ, съ глазами отвратительно-дикими и красными — идя черезъ толпу, они цплялись дрожащими пальцами за все, что подвертывалось имъ подъ руку, и потомъ вс эти разносчики, торгующіе пирогами, носильщики, выгрузчики угля, трубочисты, шарманщики, бродяги, показывающіе обезьянъ, и продавцы псенъ, т, которые торгуютъ тми, которые поютъ, оборванные ремесленники и истощенные рабочіе всякаго рода — и вс, исполненные шумной и безпорядочной живости, которая оскорбляла слухъ своими рзкими диссонансами и представляла для глаза ранящую картину.
По мр того какъ ночь становилась боле глубокой, для меня становился боле глубокимъ интересъ того зрлища, которое развертывалось передъ моими глазами, ибо не только общій характеръ толпы существенно измнился (ея боле благородныя черты постепенно стирались, часть населенія, отличавшаяся наибольшей порядочностью, мало-по-малу удалялась, и боле грубые элементы выступали боле рельефно, по мр того какъ поздній часъ выманивалъ всякаго рода низость изъ ея логовища: но, кром того, лучи газовыхъ фонарей, сперва слабые, когда они боролись съ сіяньемъ умирающаго дня, теперь, наконецъ, стали яркими, и озаряли вс предметы искрящимся и пышнымъ свтомъ. Все кругомъ было мрачно, но лучезарно, какъ то эбеновое дерево, съ которымъ сравнивали слогъ Тертулліана.
Странные свтовые эффекты очаровали меня, заставляя внимательно разсматривать отдльныя лица, и хотя быстрота, съ которой этотъ міръ лучистыхъ тней пробгалъ передъ окномъ, мшала мн устремить пристальный взглядъ на то или другое лицо, тмъ не мене, благодаря моему особенному мыслительному состоянію, я, казалось, нердко могъ прочесть даже въ эти краткія мгновенія исторію долгихъ лть.
Прижавшись лицомъ къ стеклу, я изучалъ, такимъ образомъ, толпу, какъ вдругъ мн бросилась въ глаза одна физіономія (стараго, дряхлаго человка, лтъ шестидесяти пяти или семидесяти),— физіономія, которая сразу поразила и приковала все мое вниманіе, по причин совершенно невиданной идіосенкразіи ея выраженія, никогда раньше не случалось мн наблюдать что-либо, напоминающее это выраженіе хотя бы отдаленнымъ образомъ. Я хорошо помню, что, когда я увидалъ это лицо, у меня тотчасъ же мелькнула мысль, что если бы Рэтчъ видлъ его, онъ, конечно, предпочелъ бы это выраженіе тмъ художественнымъ эффектамъ, съ помощью которыхъ онъ старался воплотить образъ Дьявола. Пытаясь въ теченіи краткаго мгновенья, сопровождавшаго этотъ бглый взглядъ, проанализировать сколько-нибудь общее впечатлніе, полученное мной, и почувствовалъ, что въ моемъ ум смутно и противорчиво возникли представленія о громадной умственной сил, объ осторожности, скаредности, алчности, хладнокровіи, коварств, кровожадности, о торжеств, веселости, о крайнемъ ужас, о напряженномъ — и безконечномъ отчаяніи. Меня точно кто толкнулъ, пробудилъ, очаровалъ. ‘Что за безумная исторія’, сказалъ я самому себ, ‘запечатллась въ этомъ сердц!’ Меня охватило страстное желаніе не терять этого человка изъ виду — узнать о немъ какую-нибудь подробность. Наскоро накинувъ пальто, схвативь мою шляпу и трость, я бросился на улицу и сталъ толкаться черезъ толпу въ томъ направленіи, въ которомъ, какъ я видлъ, пошелъ этотъ старикъ, уже успвшій исчезнуть. Съ нкоторыми затрудненіями мн удалось, наконецъ, увидть его, я приблизился и сталъ слдовать за нимъ очень близко, но съ большими предосторожностями, чтобы не возбудить его вниманія.
Теперь я могъ съ удобствомъ изучить его наружность. Онъ былъ небольшого роста, очень тонокъ и на видъ очень слабъ. На немъ было грязное и оборванное платье, но когда время отъ времени онъ входилъ въ полосу яркаго блеска, я могъ замтить, что его блье, хотя и засаленное, было хорошаго качества, и, если мое зрніе не обмануло меня, я увидлъ, какъ черезъ прорху плаща, тщательно застсгнутаго и очевидно купленнаго изъ вторыхъ рукъ, сверкнулъ брилліантъ и кинжалъ. Эти наблюденія еще боле усилили мое любопытство, и я ршилъ слдовать за старикомъ всюду, куда бы онъ ни пошелъ.
Была уже глубокая ночь, и надъ городомъ повисъ густой влажный туманъ, вскор разршившійся тяжелымъ и упорнымъ дождемъ. Перемна погоды оказала на толпу странное дйствіе, все кругомъ снова зашумло, надъ толпой выросъ цлый лсъ зонтиковъ, волненіе, давка и смутный гулъ удесятерились. Что касается меня, я не особенно безпокоился о дожд — во мн крылась застарлая лихорадка, для которой сырость была какой-то усладой, правда, нсколько опасной. Завязавши ротъ платкомъ, я продолжалъ свой путь. Въ продолженіи получаса старикъ съ трудомъ пробирался по людной улиц, и я шелъ почти рядомъ съ нимъ, боясь потерять его изъ виду. Такъ какъ онъ ни разу не оглядывался, то, естественно, не замчалъ меня. Вскор онъ перешелъ на перекрестную улиду: хотя и здсь толпилось очень много народу, все же она была не такъ загромождена, какъ та главная, которую онъ только что оставилъ. Въ его движеніяхъ, во всемъ его вид произошла въ это время неоспоримая перемна. Онъ шелъ боле медленно и мене увренно — какъ бы не имя опредленной цли. Безъ всякой видимой нужды онъ нсколько разъ переходилъ дорогу, и давка все еще была настолько велика, что я каждый разъ, когда онъ мнялъ дорогу, долженъ былъ идти за немъ по пятамъ. Почти цлый часъ бродилъ незнакомемъ по этой длинной и узкой улиц, толпа постепенно рдла, и число прохожихъ сдлалось приблизительно такимъ же, какое около полудня можно видть на Broadway близь парка — такъ велика разница между Лондонскимъ населеніемъ и населеніемъ наиболе люднаго Американскаго города. Слдующій поворотъ привелъ насъ къ скверу, который былъ ярко освщенъ и кишлъ жизнью. Къ старику вернулся его прежній видъ. Онъ склонилъ голову на грудь, между тмъ какъ глаза его дико смотрли изъ-подъ нахмуренныхъ бровей во вс стороны, на окружавшую его толпу. Онъ упорно продолжалъ итти впередъ. Однако, я былъ удивленъ, видя, что, обогнувъ скверъ, онъ возвратился на прежнее мсто и пошелъ тмъ же путемъ. Я былъ еще боле удивленъ, видя, что онъ повторилъ эту прогулку нсколько разъ — причемъ однажды чуть не поймалъ меня въ моемъ занятіи, сдлавъ быстрый поворотъ.
Такимъ образомъ прошелъ еще часъ, и прохожіе тснили насъ уже гораздо мене. Дождь падалъ неумолимо, въ воздух распространился холодъ, каждый спшилъ къ себ домой. Съ нетерпливымъ жестомъ, старикъ перешелъ на сосднюю улицу, сравнительно пустынную. Около четверти мили онъ почти бжалъ по ней, съ проворствомъ, котораго я никакъ не могъ предполагать въ такомъ престарломъ существ, я едва могъ слдовать за нимъ. Черезъ нсколько мгновеній мы достигли люднаго и обширнаго базара, съ отдльными уголками котораго старикъ, повидимому, былъ отлично знакомъ, здсь къ нему опять вернулся его прежній видъ, и онъ безцльно началъ бродить то тамъ, то здсь, среди покупателей и продавцовъ.
Цлые полтора часа, или около того, мы ходили по этой площади, и я долженъ былъ принимать крайнія мры предосторожности, чтобы не отстать отъ него и въ то же время не возбудить его вниманія. Къ счастью, на мн были резиновыя калоши, и я могъ двигаться совершенно безшумно. Не было ни одного мгновенія, когда бы онъ замтилъ, что я слжу за нимъ. Онъ переходилъ изъ лавки въ лавку, ничего не покупалъ, ни съ кмъ не говорилъ ни слова, и смотрлъ на вс выставочныя вещи пристальнымъ, дикимъ, и какимъ-то отсутствующимъ взглядомъ. Я былъ изумленъ до крайности его поведеніемъ и твердо ршился во что бы то ни стало не выпускать его изъ виду, пока тмъ или инымъ путемъ не удовлетворю своего любопытства.
Громкій бой, раздавшійся на башн, возвстилъ одиннадцать часовъ, и публика быстро очистила базаръ. Одинъ лавочникъ, закрывая ставни, толкнулъ незнакомца локтемъ, и въ то же мгновеніе я увидалъ, какъ по его тлу пробжала дрожь. Онъ бросился на улицу, съ тоскливымъ безпокойствомъ оглядлся кругомъ, и потомъ съ невроятной быстротой побжалъ по разнымъ пустыннымъ и извилистымъ переулкамъ, пока, наконецъ, мы еще разъ не достигли большой улицы, откуда начали свой путь — той улицы, на которой находилась кофейня Д. Однако, улица эта имла теперь совершенно иной видъ. Правда, газъ попрежнему ярко озарялъ ее, но дождь падалъ съ какимъ-то бшенствомъ, и только рдкіе прохожіе виднлись на ней. Старикъ поблднлъ. Угрюмо онъ сдлалъ нсколько шаговъ по улиц, которая еще такъ недавно была усяна оживленной толпой, потомъ, съ тяжелымъ вздохомъ, онъ пошелъ по направленію къ рк, и, слдуя разными окольнмый путями, достигъ наконецъ одного изъ главныхъ театровъ. Тамъ только что окончилось представленіе, и публика густой массой выходила изъ дверей. Я увидалъ, какъ незнакомецъ открылъ ротъ, точно онъ хотлъ свободно вздохнуть, точно онъ хотлъ окунуться въ толпу, но, какъ мн показалось, напряженная мука, искажавшая его черты, до извстной степени улеглась. Голова его снова упала на грудь, онъ имлъ теперь тотъ же самый видъ, какъ въ первый моментъ, когда я его увидалъ. Я замтилъ, что онъ пошелъ по той сторон, гд скопился главный потокъ уходившихъ зрителей — но, какъ бы то ни было, я былъ не въ силахъ понять его причудливаго упрямства. По мр того какъ онъ шелъ, публика рдла и къ нему вернулись его прежнія колебанія и тревожное состояліе. Нкоторое время онъ слдовалъ очень близко за кучкой какихъ-то горластыхъ людей, человкъ въ десять — двнадцать, но одинъ за другимъ они разсялись, и только трое остались вмст въ узкомъ и глухомъ переулк. Старикъ остановился и на минуту погрузидся въ размышленіе, потомъ, со всми признаками возбужденія, онъ быстро пошелъ по дорог, приведшей насъ къ самому краю города, къ мстностямъ, сильно отличавшихся отъ тхъ, по которымъ мы только что проходили. Это былъ наиболе шумный кварталъ Лондона, гд все отмчено гнусной печатью самой удручающей нищеты и самой безвозвратной преступности. Подъ тусклымъ свтомъ случайныхъ фонарей предстали деревянные дома, высокіе, ветхіе, изъденные червями, угрожающіе своимъ наденіемъ, въ такомъ прихотливомъ безпорядк, что проходы едва виднлись между ними. Вмсто правильныхъ мостовыхъ лежали тамъ и сямъ камни, брошенные наудачу, и въ промежуткахъ росла густая трава. Омерзительная нечисть гноилась въ застоявшихся каналахъ. Все кругомъ было окутано безутшностью. Но по мр того какъ мы шли, мало-по-малу и совершенно явственно стали воскресать звуки человческой жизни, и наконецъ показались кишащія толпы самыхъ погибшихъ отверженцевъ Лондонскаго населенія, пошатываясь, они брели въ разныя стороны. И духъ незнакомца снова вспыхнулъ, какъ лампа, готовая сейчасъ угаснуть. Еще разъ онъ устремился впередъ легкими шагами. Вдругъ при поворот на насъ упалъ яркій блескъ, мы находились передъ однимъ изъ подгородныхъ храмовъ Невоздержности — передъ дворцомъ нечистаго Джина.
Близился разсвтъ, но злосчастные пьяницы все еще толпились, входя черезъ блестящую дверь и выходя изъ нея. Почти вскрикнувъ отъ радости, старикъ съ силой проникъ туда, принялъ свой первоначальный видъ и сталъ разгуливать среди толпы, туда и сюда, безъ всякой видимой цли. Однако, ему не долго пришлось заниматься этимъ, давка около двери, черезъ которую тсными кучками выходили постители, показывала, что хозяинъ закрывалъ свое заведеніе, въ виду поздняго часа. Что-то боле острое, нежели отчаяніе, увидалъ я на лиц этого страннаго существа, за которымъ слдилъ такъ упорно. Но старикъ безъ колебаній продолжалъ свой путь, съ бшеной энергіей пошелъ онъ назадъ по своимъ слдамъ и достигъ до самаго сердца могучаго Лондона. Онъ бжалъ долго и быстро, и я слдовалъ за нимъ, охваченный необычайнымъ изумленіемъ, ршившись ни за что не прекрашать своего наблюденія, теперь всецло поглотившаго меня. Пока мы шли, взошло солнце, и когда мы достигли самой людной части этого громаднаго города, достигли улицы, гд находилась кофейня Д—, тамъ царила людская суета, врядъ ли меньшая, чмъ та, что была наканун вечеромъ, и посреди ежеминутно возроставшаго движенія я долго еще преслдовалъ страннаго старика. Но онъ все бродилъ взадъ и впередъ, и въ продолженіи цлаго дня не выходилъ изъ смутной давки, загромождавшей эту улицу. И когда приблизились тни второго вечера, я почувствовалъ смертельную усталость, и, внезапно вставъ передъ бродягой, пристально глянулъ ему въ лицо. Онъ не замтилъ меня, и продолжалъ свое торжественное шествіе, а я, прекративъ свою погоню, погрузился въ размышленіе. ‘Этотъ старикъ’, сказалъ я наконецъ самому себ, ‘является первообразомъ и геніемъ глубокаго преступленія. Онъ не въ силахъ быть наедин съ самимъ собой. Это — человкъ толпы. Было бы тщетно гнаться за нимъ, ибо я ничего больше не узнаю ни о немъ, ни объ его поступкахъ. Худшее въ мір сердце является книгой боле тяжеловсной, чмъ ‘Hortulus Animae’ {Grnninger. Hortulus Animae cum Oratiuneulis Aliquibus Superadditis. См. J. D Israeli’s Curiositie’s of Literature.}, и, быть-можетъ, это одно изъ великихъ благодяній Господа, что такая книга не позволяетъ себя прочесть — ‘es lsst sich niclit lesen’.