Чей писатель - Михаил Зощенко?, Чумандрин Михаил Федорович, Год: 1930 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Мих. Зощенко: pro et contra, антология.

СПб.: Издательство РХГА, 2015.— (Русский Путь).

M. Ф. ЧУМАНДРИН

Чей писатель — Михаил Зощенко?*

* Доклад, сделанный в кабинете писателя при ФОСП. 19/1 1930 г.

Я не критик, товарищи, и уже этот факт сам по себе оправдает отдельные промахи моего доклада и, если хотите, их неизбежность. Я считаю необходимым особенно обратить ваше внимание на это обстоятельство, так как мой доклад является первым из серии предположенных докладов такого типа. Мне, очевидно, придется в какой-то мере быть жертвой и дать возможность на своих собственных ошибках помочь тем товарищам, которые несколько спустя примутся за аналогичные доклады.

И еще: мой доклад — это не специальное исследование, а ряд замечаний, может быть, схематических, но тем не менее таких, которые я считаю необходимым изложить здесь, так как творчество Зощенко в переживаемый нами период приобретает исключительное значение. Я намеренно взял только ряд последних произведений М. Зощенко, хотя и считаю его вещи периода 22-23 гг. стоявшими иногда на правом фланге попутнической литературы. Меня интересует лишь та продукция М. Зощенко, которая заявляет о писателе как одном из наиболее близких нам попутчиков. Та самая продукция, которая характеризует творчество М. Зощенко 5-6 последних лет.

Дело в том, что наши критики занимаются исследованием творчества различных писателей, пишут монографии о Зозуле, Лидине¹ и т. д.

Завтра будут исследовать Туров или Лебедева-Кумача², — но в то же время начисто замалчивается Зощенко. Хотя меня в данном докладе интересует лишь общественное лицо Зощенко как писателя, но все же нельзя не заметить, что Зощенко является исключительно сильным и талантливым художником. Впрочем, этого и не нужно доказывать, так как вся критика идет далеко не по линии замалчивания его художественных достоинств. Нет, замалчивается общественная значимость этого большого писателя. Именно с этой-то стороны нам и необходимо присмотреться к его творчеству.

Самое тяжелое обвинение, которое обычно предъявляется Зощенко, — это обвинение в том, что он — мещанский писатель.

Но что такое, собственно говоря, мещанский писатель? Я считаю (и полагаю, что я прав), что мещанский писатель — это писатель, который своим творчеством помогает консолидации мелкобуржуазных настроений в современной действительности, вместо их разоблачения.

В марксистской литературе с понятием ‘мещанство’ связывается обычно понятие о мелкой буржуазии. Это легко установить, просмотрев соответствующие произведения, например, Ленина и Плеханова. По мнению т. Ленина, мелкая буржуазия — это класс, обычно таящий в себе огромное количество пережитков прошлого, класс, который даже после установления диктатуры пролетариата все же в значительной мере воздействует на победивший класс. Бороться с мещанством в этих условиях — это означает бороться с мелкобуржуазной стихией, существующей вокруг рабочего класса.

Но бороться с мещанством можно по-разному и под разными классовыми знаменами. Мы имеем ряд литературных примеров, вполне это положение подтверждающих. Возьмем Островского. Островский выступал против современных ему представителей торгового капитализма — неумытых, диких, некультурных Тит Титычей, против азиатских методов хозяйствования, против дикой эксплуатации и т. д. Внешне это как будто бы частично соответствует той борьбе, которую вел рабочий класс против буржуазии и, в частности, против торговой буржуазии. Но это только внешнее сходство, потому что если рабочий класс стремился уничтожить буржуазию, если он выступал могильщиком буржуазии, то, например, такой художник, как Островский, утверждал буржуазию, только утверждал ее на повышенной основе. Он был не против эксплуатации вообще, а против старых методов эксплуатации. Он не был против хищничества вообще, но за более культурное, за более умелое хищничество.

Можно по-разному бороться и против мещанства. Например, в пьесе Гамсуна ‘У врат царства’ мы видим героя — приват-доцента Ивара Карено, который пишет социальные трактаты, направленные против мещанства и обывательщины. Как будто бы Ивар Карено делает дело, объективно сходное с задачами рабочего класса. Однако это абсолютно не так, потому что Ивар Карено, борясь против мещанства, с исключительным бешенством выступает и против рабочего класса, выступает как законченный его враг.

Эти два примера достаточно убедительно доказывают, что бороться против одного и того же общественного явления можно под разными классовыми знаменами. Вот нас и интересует: каково же то знамя, под которым борется Зощенко?

Нам кажется, что ответить на этот вопрос нельзя, не разобрав творчества этого писателя. Меня в данном случае интересуют не столько его прославленные и широко популярные рассказы, сколько его повести и недавно вышедшая книжка — плохо встреченная книжка — ‘Письма к писателю’.

В предисловии к книге повестей ‘О чем пел соловей’ Зощенко пишет: ‘Я хочу дать человека во всем его многообразии, во всей его неприглядной красе’.

Это предисловие нас наводит с самого начала на некоторые опасения. Что значит человек во всей его неприглядной красе? С нашей точки зрения, просто человека на свете не существует. Есть человек определенного класса, определенной социальной прослойки, человек, который существует в определенном обществе, связан с другими людьми, находится с ними в определенном взаимодействии. И с этой стороны нам кажется, что Зощенко делает значительную ошибку с самого начала, когда начинает говорить о человеке вообще. (Я потом буду говорить об этой особенности Зощенко говорить о человеке вообще.)

Зощенко в своих книгах, направленных против мещанства, зачастую отождествляет мещанина с человеком нашей эпохи. Это не совсем точно. Вернее, совсем неточно. В эпоху огромных социальных сдвигов в нашей стране отождествлять ‘Героя нашего времени’ с мещанином является совершенно неверным. Никогда еще мещанин и обыватель не играл в революции прогрессивной роли. С этой стороны отождествление мещанина и основного героя, определяющего лицо нашей эпохи, является политически неверным.

Каковы свойства мещанина в переживаемую нами эпоху? Нам кажется, что мещанин — это, прежде всего, человек, который ухитряется стоять в стороне от всяких социальных потрясений. Делается какое-то большое дело, проводится огромная работа — но свойство мелкого буржуа, обывателя, таково, что он не может пойти и активно проводить определенную линию. Он обязательно ищет себе хозяина, он должен пристроиться и плестись у этого хозяина в хвосте. Обывателю нет дела до того, что происходит. Проводится пятилетка, строятся колхозы, — ‘Отлично, пусть строятся, я здесь ни при чем, мое дело маленькое. Меня это все не касается, — что общего между мною и пятилетним планом?’.

Вот какова психология мещанина. Тут я передам вам один случай, о котором мне недавно рассказали. Дело было в Ярославле во время последнего наводнения. В городе фабрики заливались водой, сырье гибло, рабочие работали по 15-20 часов в сутки, поднимали на верхний этаж машины, оборудование, сырье, подняты были на ноги все, начиная от пионеров и кончая седобородыми стариками-рабочими. Но и в этой обстановке обыватель сумел приспособиться. Были случаи, когда некий Иван Иванович сколачивал себе плот и ездил к соседям пить чай. Совершенно изумительная картина. Обыватель во время наводнения едет на плоту пить чай к соседу! Мне кажется, что масса мещанства подобна этому Ивану Ивановичу, который, сколотив плот во время большого общественного сдвига, коренной перестройки всей жизни, захвативших все, что есть передового в массе трудящихся, — который ухищряется ездить к соседу пить чай, ухищряется сохранить свои прежние, старые традиции, свои вековые привычки. Мещанин ухитряется разводить на плоту самовар, принимать гостей, выполнять дедовские обычаи. Вот эту характерную черту современного мещанства нельзя отбросить. Мещанин в своей пассивности, в своей неподвижности — это не человек, просто стоящий в стороне, ибо именно тем, что он стоит в стороне, тем, что он пассивен и неподвижен, — этим он противопоставляет себя всем нам и нашей работе.

Кроме того, мещанин, в силу своей связи с гнилыми традициями, в силу связи с косностью и болотом, — питает чуждые и враждебные нам настроения. Так, например, когда мы видим, что группа рабочих протестует против уплотнения рабочего дня, то несомненно, что здесь поработал обыватель, шкурник и мещанин. Когда создается ударная бригада и люди идут против нее, то ясно, что здесь поработал обыватель, мещанин, мелкий буржуа, собственник.

Вот в этом смысле мещанство является для нас более опасным, чем это многим представляется.

Какое же отображение получает мещанство в творчестве Зощенко? Для того, чтобы выяснить это, обратимся, например, к его книге ‘О чем пел соловей’.

Начнем с первого рассказа ‘Коза’. Содержание его таково. Живет некий совслужащий, придавленный, не имеющий никаких горизонтов, никаких общественных интересов. Ему надоело хождение на службу, надоело жить в нужде, надоело получать небольшую зарплату (а большую ему платить не за что). Он мечтает о том, как бы получше устроиться, найти любящую душу и жить в любви и счастье. И вот однажды видит он ни улице объявление, что в таком-то доме сдается комната. Человек входит во двор этого дома и замечает там козу. И вот у него в голове сразу начинают расти планы, что вот, мол, это коза хозяйки той квартиры, где ему суждено поселиться. Он на хозяйке женится, коза будет давать молоко, ему незачем будет ходить на службу, — он станет жить на доходы от козы, — словом, все будет прекрасно. Роман у героя с хозяйкой начинает налаживаться. Все как будто хорошо. Но в последний момент выясняется, что коза хозяйке не принадлежит. В таком случае герою нет уже никакого смысла жениться, раз нет козы, раз не остается никаких перспектив. Хозяйка же, узнав, что слова о любви связаны только с козой, возмущается корыстолюбием жильца, и дело расклеивается.

Этот рассказ примечателен в том смысле, что мещанин не мог выпрыгнуть из круга своих социальных представлений и, протестуя внутренне против мелкого расчета и корысти, все свои планы строит на корыстном расчете. Человек не может перешагнуть через границы, определяющие его как представителя своей прослойки, и в этом смысле мы видим обреченность известных групп мелкой буржуазии, которые не могут перепрыгнуть через традиции, создаваемые в течение десятков поколений и давящие на мещанина. Если бы он перепрыгнул, он не был бы более мещанином.

На днях должна выйти новая повесть Зощенко: ‘Сирень цветет’. Об этой книжке я буду говорить мало, потому что она неизвестна широкому кругу читателей. Но она в известной мере напоминает рассказ ‘Коза’ в смысле художественной остроты.

Бывший прапорщик, все время стремящийся к тому, чтобы поменьше работать и больше заработать. Думая всю жизнь устроиться как можно выгоднее, он вместе с тем мечтает о какой-то бескорыстной любви. Он женится из расчета на мещанке, но все же не забываем своего идеала — найти бескорыстную, чистую любовь. В конце концов он находит девушку, которая его начинает любить. Но герою все время кажется, что в ее любви — только голый расчет. И эти опасения отталкивают героя от любящей девушки.

Это противоречие является любимым мотивом в произведении Зощенко. Обыватель, создающий маниловские планы о чистых идеалах, в самом деле свою жизнь строит на грубом материальном расчете. И вот именно это неразрешимое для обывателя противоречие в рассказе ‘Сирень цветет’ прекрасно изображено Зощенко. Наряду с основными персонажами, в ‘Сирени’ имеется и целый ряд побочных типов, прекрасно характеризующих мещанскую среду. Тут дело построено тоже на целом ряде противоречий. Так, например, брат милосердия, который, кажется, в силу своей профессии должен облегчать физические страдания людей, советует жене нашего героя отомстить мужу за измену и облить ему серной кислотой лицо. Брат милосердия составляет план избиения этого прапорщика до полусмерти и т. д. Гнетущая обстановка мещанства вскрыта в этом рассказе Михаилом Зощенко с поразительной ясностью. Он здесь приходит к выводу, что мещанство обречено на гибель. Но здесь нет указания на то, откуда придет гибель мещанина и обывателя. Об этом М. Зощенко молчит.

В том же сборнике, в котором помещен и рассказ ‘Коза’, имеется и целый ряд других примечательных рассказов. Возьмем рассказ ‘Аполлон и Тамара’. Уездная барышня Тамара любит музыканта, которого зовут Аполлоном. Этот музыкант, по приглашению зажиточных горожан, приходит на свадьбы, на балы, на именины играть на рояле и таким образом зарабатывает себе довольно скудный кусок хлеба. Аполлон кажется Тамаре гением, человеком не от мира сего, большим композитором. Но Аполлона вскоре берут на войну, а так как в военном оркестре пианисты не нужны, то его заставляют играть на корнет-а-пистоне. Проходит несколько лет. Аполлон возвращается домой, в кармане у него корнет-а-пистон, на плечах дырявая грязная шинель, сам он немытый, грязный, небритый, переболевший тифом и т. д. Тамара, увидев Аполлона, поражена. Тут исчезает все. То, что раньше было таким романтичным, — бархатная куртка, длинные волосы, вдохновенный вид, провинциальная слава, — ничего этого больше нет, перед ней грязный солдат в грязной шинели. Все романтические мечты Тамары летят к черту, и она выходит замуж за торговца.

Тут обрисована типичная черта мещанства — стремление дешевой романтикой вуалировать свои идеалы. Мещанство хочет искусственно сделать то, чего ему не хватает на самом деле. Эта черта прекрасно вскрыта Зощенко, и здесь обычный для художника вывод: была романтика, были поэтические представления, — а на самом деле что? Обычные, мелкие шкурнические интересы.

Возьмем другой рассказ в этом сборнике: ‘Страшная ночь’. Рассказ таков: живет человек, который служит в театре и играет в оркестре на стальном треугольнике. По соседству с ним живет учитель чистописания, который страшно голодает, потому что в советской школе чистописание отменено. Его уволили, а другого он ничего не знает. Человек, служащий в оркестре, зачастую издевается: ‘Никуда ты больше не годишься с твоим чистописанием, никому оно не нужно’. Учитель чистописания все время молчал. ‘А вдруг и вас отменят?’ — однажды сказал он. ‘Нет, меня не могут отменить’. — ‘Как не могут? А вот в Америке изобретен электрический треугольник, дирижер нажимает кнопки, и треугольник играет сам’. Играющий на треугольнике был крайне ошеломлен этими словами. Вот он живет, работает 10-15-20 дет, зарабатывает себе кусок хлеба, ничего больше не хочет, ложится вовремя спать, вовремя встает — и вдруг всего этого не будет, вдруг все идет насмарку?! Это так ошеломляет музыканта, что он начинает думать об этом беспрестанно, дни и ночи, и, наконец, дело доходит до того, что он чуть ли не сходит с ума.

Вот эту неустойчивость мелкой буржуазии, эту ее зависимость от случайных, совершенно ничтожных обстоятельств Зощенко опять-таки использует для того, чтобы подвести читателя к любимому для себя выводу: обреченность мелкой буржуазии и тот безвыходный тупик, в котором она находится.

Рассказ ‘О чем пел соловей’. Некая девица влюбляется в своего соседа по квартире. Дело идет довольно хорошо, через некоторое время сосед делает девице предложение. Скоро дело подходит к свадьбе. Невеста начинает распределять, где что будет стоять в их комнате, и вдруг они вспоминают: у них нет комода. Герой говорит своей невесте: ‘Ты пойди к своей матери и попроси у нее комод’. Весь период, предшествовавший свадьбе, характерен массой лирических моментов. Очень много говорится о чистой, о бескорыстной любви и т. д. Но как только доходит дело до сути, сразу возникает иное.

Невеста идет к своей матери и просит у нее комод. Мать категорически отказывает. Тогда приходит жених и начинает скандалить: ‘Вы ведь умрете и комод не возьмете с собою в могилу, а тут молодая жизнь остается без комода’ и т. д. Слово за слово, они договорились до того, что жених заявляет: ‘Не буду жениться, и конец’.

Нет комода — нет идеала, нет ‘чистой любви’.

Зощенко и тут показывает, на каких шатких основах строит свое существование мещанин. Как будто бы все крепко и устойчиво, а между тем из-за мелочи, из-за традиции рушится все. Речь идет о бескорыстной любви, и, казалось бы, при чем тут комод? Конечно, хорошо, когда люди не страдают от целого ряда мелочей. Но как быстро у обывателя все летит вверх тормашками, когда не хватает того привычного, рядом с чем он привык себя ощущать: например, комода, той мелочи, о которой он мечтал всю жизнь. И вот наступает конец. Вся идеология мещанина зависит от вещей, вещи господствуют над людьми. Это прекрасно разоблачено Зощенко, и таких прекрасных примеров можно привести целый ряд.

Все эти примеры подтверждают только одно, что Зощенко совершенно беспощадно, с поразительной жестокостью разоблачает мещанство, разоблачает с колоссальной к нему ненавистью.

Теперь перейду к книге Зощенко ‘Письма к писателю’. История этих писем такова. Зощенко, как всякий популярный писатель, получает массу писем. И вот он решает ответить всем своим корреспондентам. Когда такой писатель выступает в печати по такому поводу — это довольно крупное общественное явление и к нему необходимо присмотреться. Зощенко собрал все полученные письма в книжку, и получились так наз. ‘Письма к писателю’. Но случилось так, что эта примечательная книга была встречена очень странно. Критика, благожелательно настроенная к Зощенко, конфузливо отмалчивалась, критика враждебная резко и вульгарно напала на эту книжку. Мне кажется, что как тем, так и другим совершенно нет оснований ни стыдиться за Зощенко, ни осуждать его книгу. Эта книга, прежде всего, означает решительный перелом Зощенко в нашу сторону. Значит ли это, что после ‘Писем к писателю’ Зощенко стал пролетарским писателем? Совсем нет, это значит только, что он приблизился к нам в большей степени, чем это было раньше. Нас интересуют два факта.

1. Какой материал выбрал писатель для своей книги, — так как выбор материала писателем указывает на его симпатии

2. Как, с какой точки зрения он, этот писатель, преподнес свой материал читателям?

Прежде всего, нам не мешает обратить внимание на примечания Зощенко к каждому из писем, помещенных в его книге. Собственно, ценность книги и заключается как раз в этих замечаниях.

В предисловии Зощенко пишет: ‘Я не хочу сказать, что в этой моей книге можно увидеть настоящее лицо читателя. Это не совсем так. Эти письма главным образом написаны особой категорией читателя. Это сознательные граждане, которые задумались о жизни, о своей судьбе, о деньгах и о литературе’. В этом замечании очень интересны две детали.

Первый фактор заключается в том, что Зощенко никоим образом не хочет сказать, что он дает современного читателя полно: он берет только одну группу. Что же это за группа? На этот вопрос дают нам объяснение слова: ‘Граждане, задумавшиеся о жизни, о судьбе, о деньгах, о литературе’. Такое сближение всех этих столь непохожих друг на друга понятий носит, несомненно, иронический характер. Между прочим, об ироническом отношении к своим корреспондентам Зощенко нам дает понять и в дальнейших своих замечаниях. Таким образом, мы можем сказать, что Зощенко берет группу читателей, которая, в основном, никак не пользуется его симпатиями. Это является для нас очень важным моментом, которого никак нельзя обойти и который для нас крайне интересен.

Авторы писем очень разнообразны. Это — целый ряд лиц, начиная от явных пройдох и мошенников, кончая прекраснодушными, ‘гуманными’ человечками и обывателями, т. е. как раз тот круг, который Зощенко захватывает и в своих художественных произведениях.

В предисловии Зощенко пишет еще следующее: ‘Я не мог и не сумел быть добрым и внимательным ко всем. Я не сумел заняться гуманными идейками.

Это замечание является тем более интересным, что сейчас некоторые из писателей-попутчиков обращают особое внимание на гуманные идейки и пишут специальные дневники, статьи и пр. под лозунгом гуманного отношения к ‘человеку вообще’. (Правда, ошибкой М. Зощенко в этом замечании является то, что он не оговаривает точно общественного смысла тех ‘идеек’, над которым он издевается. Просто осмеивать гуманные ‘идейки’ — это сказано расплывчато. Под сказанным так может подписаться любой представитель уходящих классов, которые свою ненависть к тому, что мы делаем, прикрывают всеобъемлющим цинизмом, ‘нигилячеством’ и так далее.)

Зощенко — не такой ‘представитель’, но тем более мы вправе требовать от него четкости и определенности.

Поэтому замечание Зощенко особенно заставляет нас к нему прислушаться. Зощенко не жалеет по-обывательски читателя. Он рассматривает свою книгу как определенное общественное задание.

Это, кстати, подтверждается таким фактом:

Под заголовком ‘Комбинация’ мы имеем письмо, написанное ‘деловым’ пареньком, который предлагает писателю следующее: так как я, мол, нуждаюсь в деньгах, но рассказов моих не печатают, — я буду писать рассказы, — пусть плохие, — а вы, т. Зощенко, будете их подписывать, рассказы, дескать, будут печататься, а деньги — пополам.

‘На это письмо, — пишет Зощенко, — я ответил довольно резко. Я написал, что литература не парусина и не мармелад, и нельзя так ею торговать, и что я, несмотря на заманчивое предложение, решительно отказываюсь от подобной комбинации’.

По поводу одного из следующих писем, в котором автор протестует против слов, вводимых из ‘просторечья’ в литературу, Зощенко говорит примерно так: ‘Почему вы, дорогой товарищ, протестуете против этого слова, говоря, что оно употребляется на Лиговке? Возможно, конечно, что Лиговка еще как-нибудь обломала это слово на свой лад, однако литература тут ни при чем. Все спокойно, дорогой товарищ. Никто никого не оскорбил. Литература продолжается’.

Это замечание очень интересно в том смысле, что сейчас среди некоторых слоев писателей начинают проявляться такие ‘охранительные’ тенденции: родной, великий, могучий русский язык нельзя ломать, нельзя трогать. Нельзя вводить новые слова, — это его портит и т. д. Имеется, напр&lt,имер&gt,, статья Федина, где этот писатель касается этого вопроса так, что может дать повод некоторым ‘охранителям’ выступить против волны новых слов, идущих в нашу речь и литературу, против того влияния на литературу, которое имеется со стороны окружающей жизни, со стороны ее основных проявлений. А борьба с освежением языка — это, в конечном счете, тенденция очень и очень реакционная.

Возьмём еще замечание, написанное к письму под названием ‘Пригодилось’. Там Зощенко пишет: ‘Обычно думают, что я искажаю прекрасный русский язык, что я ради смеха беру слова не в том значении их, какое им отпущено жизнью, что я нарочно пишу ломаным языком для того, чтобы посмешить почтеннейшую публику. Это неверно. Я почти ничего не искажаю, я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица’.

И дальше: ‘И как бы судьба нашей страны ни обернулась, все равно поправка на легкий народный язык уже будет. Уже никогда не будут писать и говорить тем невыносимым суконным интеллигентским языком, на котором многие еще пишут, вернее, дописывают. Дописывают так, как будто бы в стране ничего не случилось’. Это замечание интересно в том смысле, что Зощенко задачи литературы исключительно тесно связывает с социальными сдвигами, происшедшими в нашей стране. Это крайне лаконическое замечание — ‘пишут так, как будто бы в стране ничего не случилось’ — характеризует достаточное понимание Зощенко нашей советской действительности и дышит подлинным публицистическим пафосом. (И вообще, приятно отметить яркую публицистичность всей этой книги Зощенко.) Зощенко свое творчество, как это видно из целого ряда его замечаний, рассматривает именно в плане создания массовой литературы. В стране произошли определенные сдвиги, и литература должна стать другой. Масса требует иной литературы, и поэтому просто преступным является не писать для массы, для миллионов. Таких замечаний, в которых сказывается ярко положительное отношение Зощенко к происходящей в нашей стране перестройке, мы можем найти еще сколько угодно. В заметке, названной ‘Стихи о Ленине’, Зощенко пишет: ‘Пролетарская революция подняла целый и громадный класс новых и неописуемых людей. Эти люди до революции жили, как ходячие растения. А сейчас они — худо ли или хорошо — умеют писать и даже сочинять стихи. И в этом — самая большая и торжественная заслуга нашей эпохи’.

Стихи плохи, но написаны с большим публицистическим пафосом. Замечания Зощенко обнаруживают человека, органически связанного с нашей современностью. Правда, он кое-чего не договаривает, и в этой недоговоренности — порочность мировоззрения Зощенко. Сказать, что революция подняла миллионы, и не сказать, во имя чего подняты эти миллионы, — значит не сказать ничего.

В этой книге мы можем проследить одну интересную особенность. Зощенко пренебрежительно и издевательски относится к целому ряду корреспондентов, пишущих, неизвестно для чего, о всяких глупостях, о всяких своих ‘проблемах’ и т. д. И вот, насколько пренебрежительно относится он к этому слою корреспондентов, — настолько же серьезно и внимательно встречает он какое-нибудь письмо от группы рабочих М. Б.-Б. жел. дороги. По поводу этого письма Зощенко пишет: ‘Это исключительно не глупое и интересное письмо’.

Это замечание, взятое в ряду с издевательскими или, в лучшем случае, ироническими замечаниями Зощенко в целом ряду других его писем, показывает, что для Зощенко не все кошки серы. Если он одному готов серьезно ответить, готов помочь и т. д., то другого он шельмует, уничтожает, другим он в каждом своем слове заявляет, что, отвечая им, он делает это не для них, а для того, чтобы изобличить их, для того, чтобы показать их во всей неприглядной красе. &lt,Искажение в стенограмме: приводится абзац, который еще раз повторяется после четверостишия. — И. С&gt,

Вчера я долго провозился,

смотря, как белый голубок

летал на солнышке, носился

со стены на чердачок…

и т. д.

Зощенко замечает: ‘В природе остались весьма нежные голубые души, которые могут переживать при виде птички или пастушка. Честь и место нежному поэту*.

Это замечание очень хорошо передает то презрение к сентиментальным, маниловским, ‘гуманным’ и прочим настроениям, которые возникают среди некоторых слоев нашей интеллигенции и, в частности, среди писателей. Таким замечанием Зощенко резко отделяет себя от людей, проповедующих гуманность, в наше время беспощадной — очень часто кровавой борьбы за социализм.

Именно в этом разница между тем, как, напр&lt,имер&gt,, Козаков пишет свой дневник³, и этими острыми, едкими, отчетливыми выпадами — какие мы видим в ‘Письмах к писателю’.

Получив одно крайне упадочное письмо от какой-то провинциальной девушки, очень неглупой и вдумчивой, Зощенко пишет: ‘Я далек от мысли сказать, что таково лицо всей молодежи, но мне кажется, что какая-то часть, весьма небольшая, нашей интеллигентской молодежи находится именно в таком состояний, в каком находится и автор письма’.

Тот факт, что Зощенко не окрашивает все в один цвет, что он не мешает все в одно — это придает особую ценность книге Зощенко.

В предисловии к другому из своих писем Зощенко пишет:

‘Читателя, небось, разбирает любопытство. Позвольте, думает читатель, а где же тут любовные письма? Где красивые и молодые дамы предлагают писателю свою дружбу и благосклонность? Увы, жизнь мне не удалась! Таких любовных писем у меня не было, за исключением, впрочем, двух стихотворений, которые и печатаю в этой книге, и одной записки: ‘Приехала из Москвы только что, остановилась в Европейской гостинице. Очень хотела бы с вами познакомиться. Зайдите поболтать’. Так вот, к великому, небось, огорчению читателей, таких писем у меня не было. От знакомых девушек, ничего не скажу, были, а у незнакомых моя фамилия не вызывала, видимо, романтических представлений. И действительно, я не укротитель зверей и не тенор‘.

Такое сближение двух столь несхожих понятий прекрасно характеризует отношение Зощенко к той части обывательщины, которая обычно подогревает себя целым рядом психопатологических моментов. Тут мне припоминается следующий случай: как-то я проходил мимо Филармонии, и около подъезда для артистов меня задержала большая толпа. Она стояла у входа, окружала машину, а с лестницы спускалась группа людей, которая несла на руках женщину. Оказалось, это была очень известная певица. В числе людей, которые держались за ее рукава, боты, края пальто и так далее, был один мой знакомый — рабочий, член партии. Это характерный факт, говорящий о том, как мещанские настроения проникают и в среду рабочего класса. Это какой-то экстаз, особое бешенство, в которое приходит обыватель, когда видит или певца, или актера, или укротителя зверей — словом, человека, выделяющегося из общей массы. И вот эту черту мещанства прекрасно разоблачает Зощенко. И то, что я, напр&lt,имер&gt,, сказал — это не мелкий случай, и М. Зощенко разоблачает очень характерные свойства мещанина, который не видит социальных сдвигов, не видит больших политических событий, а все время ищет лишь человека, ‘фигуру’, ‘персону’ и так далее.

Можно привести еще пару писем. Напр&lt,имер&gt,, ‘Любопытный человек’. Тут Зощенко пишет: ‘У меня есть небольшой рассказ-фельетон ‘Встреча с Лениным’ (‘Исторический рассказ’). Этим рассказом я пародирую некоторые неудачные воспоминания о В. И. Ленине’.

Этот рассказ стоит того, чтобы передать вкратце его содержание. Герой, от имени которого Зощенко ведет рассказ, стоял однажды у Смольного и увидел автомобиль. Герой подходит к шоферу и спрашивает: ‘Кого вы возите?’ Тот отвечает: ‘Ленина’. У героя отнялись руки и ноги: ‘Помилуйте, а вы не боитесь везти Ленина, ведь на улице темно, столбы стоят, тумбы, — вдруг налетите’. А шофер отвечает: ‘Ничего особенного, здесь все дело в привычке’. В это время герою рассказа нужно было на некоторое время отлучиться, и, возвращаясь обратно, он увидел, что в машине кто-то уже сидит и машина трогается с места. Тогда герой рассказа, думая, что увидел Ленина, пришел в такой энтузиазм, что приложил руку к козырьку, хотел закричать ‘ура’, но побоялся милиционера.

Как видите, ничего особенного. Человек поговорил с шофером, который, по всей вероятности, даже и не был шофером Ленина, увидел какого-то человека в авто, — и все. Но из этой мелочи создается целая история. Обыватель считает необходимым писать воспоминания и т. д. У Измайлова тоже есть пародия (стихотворная) на такие воспоминания. Один молодой человек &lt,далее искажение текста: вместо необходимой строки продублирована одна из предшествующих. — И. С.&gt, толкнул этого молодого человека Тургенев и сказал ‘Извините’. А как-то еще, когда студенты на одном вечере качали Достоевского, герой Измайлова держал за левую ногу великого писателя. Вот и все. Но измайловский герой уже пишет мемуары: ‘Великие встречи’ или что-то в этом роде.

К сожалению, не великий, кто даже хорошо знаком с нашим книжным рынком, представляет себе, какое огромное количество мемуарного чтива выбрасывают каждый день наши издательства. Тут воспоминания не только о Пушкине, но и о его жене, не только о его жене, но и о тех, с кем она была в родстве. Имеются, вероятно, даже мемуары о тех купцах, у которых няня Пушкина получала, допустим, шерсть для вязания своих чулок, уже вошедших в историю русской литературы. Имеются воспоминания о том, сколько любовниц было у Пушкина, в каких домах он бывал, где он пил чай и т. д. Это большая опасность и против нее Зощенко совершенно правильно заостряет внимание наших организаций.

В ‘Письмах’ есть еще очень колкие замечания Зощенко по отношению к тем интеллигентам, которые начинают вспоминать о великих интеллигентских традициях, о ‘проклятых вопросах’ и т. д., т. е. упиваются прошлым вместо того, чтобы идти в современную жизнь, вместо того, чтобы взяться за ее стройку, чтобы идти нога в ногу с рабочим классом.

Например, Зощенко пишет: ‘Письмо проникнуто верой в судьбу, в рок. Я не слишком-то верю в фатальное предназначение. Жизнь, на мой ничтожный взгляд, устроена проще, обидней и не для интеллигентов‘.

Здесь Зощенко, стало быть, ставит как бы крест на интеллигенцию. И он отчасти прав в том смысле, что человек, который увлекается прошлыми традициями вместо того, чтобы работать, вместо того, чтобы идти в жизнь, для такого человека мест у нас быть не должно. И здесь совершенно ясно, что Зощенко нам гораздо ближе, чем многие это думают.

Мелкие рассказы, повести и, наконец, ‘Письма к писателю’ — вот тот закономерный путь, который прошел Зощенко и учтя который мы должны совершенно определенно заявить: ‘Нет, Зощенко не враждебный нам писатель, Зощенко не мещанский писатель, Зощенко борется против мещанства и в этой мере — он с нами’.

Другой разговор, что он борется, не сознавая отчетливо общественных перспектив, но, во всяком случае, нужно со всей откровенностью заявить, что Зощенко должен быть в активе нашей общественности и нашей литературы.

Правда, у Зощенко очень часто получается так, что мещанство — это явление, перекрывающее все и вся, все общественные взаимоотношения и перспективы нашего развития. И в этом смысле для меня не случайным является тот факт, что Зощенко особенно охотно печатают за границей. Нет такого белогвардейского издания, где бы не печатали Зощенко. Правда, один факт перепечатки в белой прессе еще не является определяющим все, но тем не менее с ним нельзя не считаться. Например, Либединского⁴, насколько я знаю, запрещено перепечатывать в Латвии, в Польше и ряде других стран. Лишь некоторые произведения Слонимского перепечатывают за границей, не все вещи Федина печатаются белой прессой. Однако Зощенко идет за границу целиком, оптом.

Мне кажется, что над этим стоит призадуматься. Очевидно, Зощенко здесь чего-то недодумал, что у него в творчестве имеется много понятий ‘вообще’, а не ‘в частности’. У него мещанство — вообще, борьба с мещанством вообще и т. д., а это — еще не всегда обязывающая к чему-либо конкретному вещь.

Зощенко должен сконцентрировать, конкретизировать свои удары, должен подумать об определенных пропорциях, о необходимости иметь определенные перспективы.

И чем больше Зощенко будет концентрировать свои удары, чем лучше он будет видеть перспективы нашего дня во всей их сложности, тем больше он будет отходить от борьбы с мещанством вообще и переходить к борьбе с конкретным мещанством в частных случаях, к борьбе с теми вековыми навыками и привычками, которые мешают нам строить новую жизнь, бесклассовое общество, социализм.

И в этом отношении очень примечательной является та группа фельетонов, которую Зощенко поместил в 1927-28 году в ‘Бегемоте’, ‘Пушке’ и т. д. под псевдонимом ‘Гаврилыч’. В этих фельетонах Зощенко брал конкретный факт и ударял по нему. Это была уже борьба не бесцельная, борьба не вообще, а борьба в частности, т. е. конкретная, действенная борьба.

(Перерыв.)

Прения

Либединский. Я также ставлю вопрос о пересмотре взгляда на Зощенко.

Я начну хотя бы с того рассказа, о котором упоминает Чумандрин, в котором Зощенко рисует человека, играющего в оркестре на треугольничке, сошедшего с ума. Это типичная тема Зощенко, и она состоит вот в чем. Над самым мелким буржуа довлеет система житейских представлений. Мы знаем то, для чего служит каждый предмет, и мы правильно ориентируемся в окружающем мире. Но над мещанином эта система довлеет абсолютно, кроме этого отношения, у него другого отношения в жизни нет. Он вырабатывает свою систему на основе того маленького круга неподвижных представлений, которым он окружен. Но когда наступают громадные мировые катастрофы, каждый раз у него эти представления распадаются, и он бесится. У него появляется то, что типично для взбесившегося мелкого буржуа.

Рассказ этот замечателен. До чего жалка уверенность этого человека, когда он играет на своем треугольнике. Человек строит свое благополучие, по существу говоря, на чрезвычайно несовершенной базе и свой маленький опыт возводит в мировую систему, так как, кроме того, что его окружает, он ничего не видит. Для нас — представителей восходящего класса — эта система, конечно, не подходит. Мы знаем военный коммунизм, мы знаем эпоху восстановления, но так как мы исходим из нашего большого мировоззрения и отношения к миру, у нас нет застывших систем отношения к миру. Кризис как будто устойчивых, но выработанных на шаткой базе систем — это вечная драма мелкого буржуа, и чем сильнее капиталистическое развитие вступает в период капиталистических войн и т. д., тем больше мещанин подвергается постоянным крахам и кризисам.

Зощенко берет этого своего маленького героя и ставит его таким образом, что ужасная весть опрокидывает всю жизнь и все летит к черту. Это его постоянная тема.

Зощенко совершенно глубоко проанализировал мелкого буржуа в своем произведении ‘Сирень цветет’. Именно потому, что он насквозь корыстен, мещанин-романтик ищет чего-то необыкновенного, он мечтает об амурчике, желает его. Это характерно. Зощенко замечательно разоблачает такого мелкого буржуа и этим самым приносит большую пользу, потому что сейчас, как никогда, остро стоит вопрос о том, что люди подпадают под влияние старых привычек и традиций.

Еще Владимир Ильич Ленин говорил, что против нас встают силы и традиции старого общества. Мне кажется, сейчас и пришло это время, время выкорчевывания корней капитализма. И, я думаю, не бесполезно со стороны писателя заострять внимание читателей на этих силах и традициях старого. Зощенко поднимает человека из совершенно безликой массы мелкой буржуазии, являющейся питательным бульоном капитализма, и говорит: вот он каков, посмотрите, как он живет, чувствует. Этим Зощенко разрешает огромную задачу не только как ‘просто’ художника, но и писателя, перед которым поставлены задачи нашей революции.

Но нельзя писать мещанина с большой буквы, надо вместо этого вести конкретную борьбу с мещанином.

Поэт Заболоцкий, например, в своих вещах не видит пути перед собой, мещанский круг замыкает его, он — накричавшись против мещанства — разводит истерику: ‘А я сам куда пойду? ‘ Вызревает решение — ‘ужели там найти место, где ждет меня моя невеста’⁶. Круг замкнут.

Зощенко не Заболоцкий. Он имеет свой определенный путь, он знает, где найти свое место.

У нас в 3-м альманахе ‘Резца’ напечатано произведение Молчанова⁶ — ‘проблемный’ рассказ, как женщина раскрепощается от мужского гнета, уходит из семьи, так как мелочи, заботы домашней жизни ее не удовлетворяют. Она уходит с мыслью никогда не вернуться и уходит — куда, как вы думаете? На акушерские курсы, учиться делать свое ‘извечно-женское дело’. Может быть, кому-то надо быть на акушерских курсах, но это не разрешение вопроса, это не есть проблема освобождения женщины.

Нужно сказать, что здесь выглядывает маска мещанина, который чуть-чуть переоделся, мещанина на повышенной основе. Что лучше, произведения таких писателей или произведения Зощенко? Конечно, Зощенко лучше. Я прямо скажу, такие произведения, как пишет Молчанов, нам не нужны. Это то же самое мещанство, но в новом виде — это пошлость реконструктивного периода.

Зощенко именно ценен тем, что он является разоблачителем. Молчанов, Малашкин или Никифоров⁷ (в последних своих произведениях) ничего подобного не делают. О такой линии пролетарской литературы мы должны сказать, что она прямо и непосредственно замыкается буржуазной литературой самой низкой пробы, наиболее безыдейной и потому наиболее страшной. (С места: Сюда нужно причислить ‘Пьяное солнце’ Гладкова⁸.) Совершенно верно, и Гладков тоже.

В своих произведениях, которые не сопровождаются ни тушами, ни развертыванием знамен, Зощенко, например, в рассказе ‘Сирень цветет’ подчеркивает правильное отношение к грузу прошлого. Мы з а Зощенко в этом отношении.

Я думаю, что в будущем, когда будут рассматривать нашу литературу, то подойдут к этому вопросу так: вот жил такой писатель, который в то время, когда старый мир в последних судорогах давал последнее гнилое цветение индивидуализма, мещанства, шкурничества и т. д., — этот писатель незаметно делал большую работу по разоблачению отжитых традиций старого общества, по выкорчевыванию корней капитализма.

Стенин⁹. Не Чумандрин и не Либединский открыли Зощенко, и не он к вам пришел, а вы идете к нему. Вы опомнились только тогда, когда почувствовали, что его могут перехватить попутчики. Он пишет 8 лет в этом направлении, а вы это только сейчас увидели. Не зря он написал ‘Сирень цветет’. А рассказ его ‘Коза’, — разве они не характеризуют Зощенко как отстоявшегося писателя? Он все время стоит на месте — 8 лет, но его замалчивали попутчики из чистоплюйства. Для них он опасный писатель: его, мол, печатают в ‘Ревизоре’ и ‘Бегемоте’. А вот я знаю, что Зощенко однажды на эти упреки сказал: ‘Если бы я знал, что массовый читатель интересуется мною, я с удовольствием бы печатался на обертках конфет в миллионном тираже’. Разве это не характерно для него! А вы 8 лет говорили о Зощенко как о писателе, непристойном в среде толстожурнальных китов, и только ‘Письма к писателю’, где он точно и по-простецки высказывается, заставили вас опомниться.

Я повторяю: он к вам не шел, он делал свое дело, а вы в это время перемигивались с прочими попутчиками, а между тем у вас под носом стоял человек, и какой человек! Да и вы прекрасно знаете, как относились к нему толстожурнальные за то, что он печатался в ‘Бегемоте’. Где вы читали до сих пор, что Зощенко — писатель первостепенного значения. Что, было? Нет, был лишь формальный разбор! Вы не касались его как литератора, делающего большое общественное дело. Кто сказал, что он публицист или писатель огромного значения? Вы только старались утверждать, что этим писателем интересуется вагонный читатель. Это не невинные разговорчики, а это — желание человека снизить. Он был определенно враждебен для писателей, захвативших умы широкой публики, а между прочим, он все время находился на правильном пути. Вы за 8 лет не присмотрелись к нему и только теперь выходите из состояния гипноза. (С места: Не было времени.) А на дерьмо у вас было время? Вы носились и открывали Малашкиных и проглядели Зощенко. Зощенко страшен правой интеллигенции, потому что он нарушает традиции старого. Он пишет вещи, работая на массового читателя.

Вот письмо рабочих, о котором вы говорили, — это самая замечательная критика, которая только была и которая подтверждает правильность его линии. Надо думать, что с вашей легкой руки это дело теперь будет пересмотрено.

Эрлих¹⁰. Я хочу сказать, что в отношении Зощенко никогда не было замалчиваний. Я считаю, тов&lt,арищ&gt, Стенич, что все ваши разговоры не имеют никакой почвы под собою. Совершенно другое дело, что наша критика никак еще не решила вопроса о Зощенко.

Стенич. Вы напрасно так говорите. По критической литературе я знаю, что Зощенко всегда стоял на периферии, а сейчас его вытаскивают в центр. Все попутчики относились всегда к нему, в лучшем случае, как к художнику. Но публицистическая ценность Зощенко вскрыта теперь впервые. Теперь ‘Серапионы’ заволновались, когда вышли ‘Письма к писателю’. До сих пор к нему можно было относиться как угодно, но теперь этого нельзя делась. Отношение к появившейся книге Зощенко оказалось резко отрицательным, но книга заставила, наконец, людей высказаться.

Тихонов¹¹. Конечно, Стенич прав в основном, потому что долгое время шли различные толки о Зощенко и никто его не признавал своим, но Зощенко сам во многом виноват, потому что его произведения, вернее, форма, в которую он их определял, вызывали споры. (Чумандрин: ‘Подлый’ жанр?) Несомненно, его нельзя отнести к изобретателям высоких форм. Но сейчас, когда появилась его последняя книга, она многих заставила задуматься над определением его творчества. Отношение к нему было, правда, не особенно доброжелательное со стороны, как выразился Стенич, толстожурнальных. Но теперь каждому ясно, что этот фронт растушевался, разрядилась атмосфера. Тем, что Зощенко иногда переходил на ‘подлый’ жанр, как говорит Чумандрин, многие отталкивались от него. Правда, его печатали охотно лишь в ‘Бегемоте’ и ‘Ревизоре’, но все же факт, что Зощенко — невероятно читаемый автор. В этом случае он может сравниться только с Горьким, что является весьма показательным и может быть даже не в пользу Горького, который признан образцом классической литературы.

Нам говорят, что ‘серапионы’ хотели снизить его значение как литератора, — это неправда, мы ему говорили в определенные моменты, что он идет не по тому пути. Были моменты, когда Зощенко попадал в собственную западню. Сейчас замечается новый творческий подъем у него, его печатают не только в ‘Чудаке’, ‘Прожекторе’ и ‘Ревизоре’. Необходимо ему расчистить путь, и будем надеяться, что Зощенко даст нам еще не одно замечательное произведение и, может быть, споры и атмосфера, которые до сих пор сгущались над ним, рассеются.

Четвериков¹². Я принципиально приветствую сегодняшний вечер. Давно нужно было заговорить о Зощенко в этом плане. Теперь я хочу затронуть, так сказать, боковой вопрос, — это вопрос о печатании Зощенко в эмигрантской прессе. Сам по себе факт напечатания где бы то ни было какого-либо произведения еще ничего не говорит, например, Маркса может цитировать и коммунист, и буржуазный экономист, и троцкист и тому подобное. Каждый литературный факт может быть использован всячески.

Заключительное слово тов. Чумандрина

Никто из выступавших в прениях в основном не опровергал моей точки зрения, но все, к сожалению, говорили здесь мало. Стенич сказал, что зря заговорили о Зощенко только сейчас. Почему о Зощенко заговорили только сейчас? И тут я не вполне согласен с Либединским. что нам было некогда. Он, очевидно, хотел сказать, что было время, когда вопрос о Зощенко для нас был менее важным, нежели вопрос о Сейфуллиной, Федине и т. д.

Затем Либединский говорил о страшной силе традиции. Здесь он совершенно прав. Я вспоминаю выражение Ленина в его книге о детских болезнях левизны, где он говорит, что после завоевания власти рабочим классом нам предстоит огромная борьба с привычками миллионов, а привычки и традиции миллионов — это самая страшная сила.

Вот мне и кажется, что в некоторой степени борцом против этих традиций миллионов и выступает Зощенко и с этой точки зрения нам к нему и нужно подходить.

Далее тут была подана реплика, что-то о гуманности. Мне кажется, что в наше время обостренной классовой борьбы о гуманности говорить по меньшей мере странно. Мы в деревне строим колхозы, кулак убивает наших людей, а мы что? Мы будем говорить о гуманности? Нет. Тут вспоминается мне один случай, о котором писали в газетах.

Группа пьяных кулаков, возвращаясь с попойки, встретила нескольких ребят — детей бедняков и середняков и набила этим ребятам полны рты табаку. Кажется, обычная хулиганская выходка подвыпивших мужиков. Суд, однако, посмотрел на это дело иначе. Он в этом поступке совершенно правильно увидел проявление классовой борьбы, и кулаки были расстреляны.

Больше того, я уверен, что, скажем, через полгода мы будем с еще большей строгостью подавлять каждую попытку враждебного нам класса хоть как-нибудь выступить против нас. И в этом отношении более чем странным является реплика товарища о гуманности. Мы сейчас ведем более жесткую линию по отношению к своим врагам, чем всякий иной строй по отношению к своим. И мы совершенно правы, ведя такую линию, ибо при всяком ином строе меньшинство подавляет большинство, а у нас большинство подавляет меньшинство в интересах построения социализма. Кто не хочет подчиниться и переработаться — тот будет уничтожен. Совершенно правильно.

Почему Зощенко замалчивали раньше? — спрашивал кто-то. Тут, конечно, нельзя объяснить дело так, что Федин, Толстой и т. д. не хотели, чтобы Зощенко был популярнее их, и поэтому они его замалчивали. Это неверный взгляд. Мне кажется, что причина замалчивания заключалась отчасти и в том, что у нас зачастую существует вульгарный взгляд: если человек пишет о кулаке — значит, он кулацкий писатель, а если человек, даже враждебно к нам настроенный, чуждый нам человек, пишет о рабочих — значит, это рабочий писатель и здесь все обстоит хорошо. Если же, например, Зощенко пишет о мещанстве, значит, он писатель мещанский. Итак, одна причина заключается в том, что у нас очень много вульгаризаторов и упрощенцев.

Вторая причина заключается в том, что некоторые люди, враждебно к нам настроенные, начинают нам ужасно усердно служить и забегать вперед. Например, прибегают и говорят: ‘Зощенко пишет о мещанстве, Зощенко мещанский писатель, а я нет, я наоборот, я совсем не мещанин, я очень хороший и революционный человек’. Таких приспособленцев у нас имеется очень много.

А критика серьезная, подлинно марксистская, еще слаба и пока еще занимается (и правильно занимается) общими вопросами марксистского литературоведения.

В результате конкретная критика как бы сдана на откуп (в значительной части) вульгаризаторам и приспособленцам.

Но все же Зощенко как писателя знают прекрасно все. Но это палка о двух концах. Просто читателя нет, есть наш, рабочий читатель, и есть читатель враждебный. Но Зощенко популярен и у нашего читателя, и у враждебного нам. И это опять-таки подводит нас к тому, о чем я уже говорил, что Зощенко должен конкретизировать свои удары, должен конкретизировать свою борьбу с мещанством, должен четче определить свои позиции, потому что такое положение, когда Зощенко одинаково читают и рабочий, и мещанин, является положением весьма странным, от этого необходимо избавиться, и я надеюсь, Зощенко от этого избавится.

Меня упрекали в том, что я очень мало говорил о фельетонах, которые написаны под псевдонимом ‘Гаврилыч’. Я мало говорил, это верно, но я это оставил для заключительного слова, я думал, что товарищи поговорят, а товарищи об этом-то и не говорили.

Совершенно правильно, что перелом у Зощенко начался именно с этого момента, с момента появления этих фельетонов. В них он берет конкретное задание — глупость, пошлость, мещанство, бюрократизм, нашу отсталость, некультурность и пр., по этим целям бьет. Например, горит в деревне изба, пожарные не хотят тушить пожар, говорят: ‘Это ведь изба кулака, так зачем же мы будем помогать частному капиталу, — пусть горит’. Дом кулака сгорает, сгорает и его имущество, но в результате он ничего не теряет, ибо все до копеечки было уплачено Госстрахом. Вот вам ‘левая’ глупость, не понимающая, что значит борьба с кулаком.

Зощенко берет волокитчика, бюрократа, конкретно называет его фамилию, имя, отчество, улицу, на которой он живет, и бьет его довольно сильно и крепко. Вот с этого-то момента и начинается приближение Зощенко к нам, а ‘Письма к писателю’ заканчивают этот период. Я не хочу этим сказать, что они заканчивают вообще приближение Зощенко к нам, но я думаю, что, заканчивая какой-то определенный период, ‘Письма к писателю’ означают одновременно начало нового, еще большего к нам приближения этого исключительного писателя. И тут неправ тов. Стенич, который говорит, что Зощенко остался тем же, кем он был в 1922 году.

Некоторые товарищи удивляются, почему я придал особое значение тому, что Зощенко свои симпатии высказывает не в политических документах, а в замечаниях вскользь, в рассказах, повестях, в письмах и т. д. Очень просто, товарищи, декларация — она мертва, если не подкреплена делами. Вспомните прекрасные декларации Пильняка. Это были почти коммунистические декларации, — что же касается дел Пильняка, то они всем печально известны. У Зощенко, напротив, мы не знаем ни одного политического документа, в котором бы он говорил, что готов умереть за Советскую власть, но замечания вскользь, в заметках и в письмах, в рассказах, в повестях — весь идейный комплекс в его произведениях показывает, что мы имеем дело с очень близким писателем, который с ошибками, со срывами, но тем не менее идет к нам, и особенно важно, что он это делает без декларации, без трескучих фраз.

Необходимо пересмотреть ярлыки, которые мы наклеиваем писателю, их вообще нельзя приклеивать к писателю механически. Так вот приклеили, что Зощенко — мещанский писатель. Ничего подобного. Зощенко разоблачает мещанство, срывает с него маску. И в этом смысле Зощенко нам очень и очень ценен. Но в то же время не отметешь тех ошибок, которые имеются у Зощенко, — это значит сделать вредное дело. И его ошибкой является то, что в своей борьбе он расплывчат и недостаточно четок.

Здесь есть над чем подумать. Приближение Зощенко к рабочему классу будет зависеть от того, в какой мере быстро и решительно он будет отмежевываться от тех особенностей своего творчества, которые делают его не всегда четким писателем.

Чумандрин Михаил Федорович (1905-1940) — русский советский писатель, один из редакторов журнала ‘Ленинград’ (1930-1931), погиб на финской войне. Данная публикация — результат обсуждения творчества Зощенко в кабинете при Федерации объединений советских писателей 19 января 1930 г.

¹ Зозуля Ефим Давидович (1891-1941) — русский прозаик и журналист. Имеется в виду коллективный сборник ‘Ефим Зозуля’ (1928), в который входили статьи Мих. Кольцова, Л. Гроссмана, А. Луначарского и др. Лидин Владимир Германович (наст, фамилия — Гомберг, 1894-1979) — русский советский писатель. Монографий о нем в конце 1920-х гг. не существовало.

² Тур, братья — коллективный псевдоним Тубельского Леонида Давыдовича (1905-1961) и Рыжея Петра Львовича (1908-1978), писавших идеологически выдержанные пьесы и сценарии. Лебедев Кумач Василий Иванович (наст, фамилия — Лебедев, 1898-1949) — советский поэт-песенник.

³ Козаков Михаил Эммануилович (1897-1954) — русский советский прозаик и драматург, в его архиве сохранилась рукопись ‘Дневника писателя’ (1929-1938).

⁴ Либединский Юрий Николаевич (1898-1959) — писатель, автор проблемных произведений о первых послереволюционных годах ‘Неделя’ (1922) и ‘Комиссары’ (1925).

⁵ О Заболоцком см. примеч. к статье Зощенко ‘О стихах Н. Заболоцкого’. Цитируется (с пропуском слова) стихотворение ‘Ивановы’ (1928).

⁶ Молчанов Александр (Иван Александрович, 1905-1941) — писатель, погиб на фронте. Имеется в виду его рассказ ‘Женщина молчит’ (Резец. Альманах. Кн. 3. Л., 1929).

⁷ Малашкин Сергей Иванович (1888-1988) — русский советский прозаик, прославившийся повестью ‘Луна с правой стороны’ (1926) о разложении советской молодежи в эпоху нэпа. Никифоров Георгий Константинович (1884-1938) — писатель, в 1938 г. арестован и расстрелян.

⁸ Гладков Федор Васильевич (1883-1958) — русский советский писатель, в том числе автор сатирической повести ‘Пьяное солнце’ (1927).

⁹ О Стениче см. примеч. 5 к письму Ю. К. Олеше.

¹⁰ Эрлих Вольф Иосифович (1902-1937) — русский советский поэт, расстрелян.

¹¹ О Тихонове см. примеч. к письму 25 В. В. Зощенко.

¹² Четвериков Борис Дмитриевич (1896-1981) — советский прозаик, поэт и публицист.

Чей писатель — Михаил Зощенко?, Чумандрин Михаил Федорович, Год: 1930

M. Ф. ЧУМАНДРИН

Чей писатель — Михаил Зощенко?*

Прения

Заключительное слово тов. Чумандрина

КОММЕНТАРИИ

M. Ф. ЧУМАНДРИН

Чей писатель — Михаил Зощенко?*

Прения

Заключительное слово тов. Чумандрина

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: