Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
БЕЗЪ ОСОБЕННЫХЪ ПРАВЪ.
Повсть.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Без особенных прав, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Онъ проснулся съ тяжелой головой. Во всемъ тл получалось такое ощущеніе, какъ будто это тло долго, много и сильно били. Сначала онъ не узналъ ни комнаты, ни мста, гд находился, и брезгливо удивлялся ободраннымъ, захватаннымъ обоямъ, тусклому окну, давно небленому потолку и тмъ страннымъ іероглифамъ на стн у самой кровати, какіе остались вещественнымъ доказательствомъ счастливыхъ побдъ надъ трактирными клопами его предшественниковъ.
— Гд я?— невольно думалъ онъ, стараясь что-то припомнить.
Въ этотъ моментъ гд-то въ углу что-то такое зашипло, потомъ захрипло, и наконецъ старинные часы прокуковали десять часовъ.
— Ага…— вслухъ проговорилъ онъ и даже улыбнулся.— Да, для начала недурно!..
Онъ почему-то съ перваго раза возненавидлъ эту проклятую кукушку, какъ предвстницу всякихъ золъ и несчастій. Кажется, она отнесена въ народномъ представленіи къ числу вщихъ птицъ. Впрочемъ, чортъ бы ее побралъ… Вообще, скверная птица.
— А, чортъ, не все ли равно!..
Онъ даже закрылъ глаза, точно стараясь представить во всей полнот свое настоящее. Человкъ, который свалился откуда-нибудь съ высоты, вроятно, испытываетъ то же самое, когда начинаетъ приходить въ себя. Да, у него было даже физическое ощущеніе этого паденія: болло все тло… И какъ не болть этому гршному тлу, когда его тащили по желзнымъ дорогамъ, на пароходахъ и наконецъ по сквернйшему Сибирскому тракту. Ему припомнилась вчерашняя ночь. О, она была безконечна… Гд-то перепрягали лошадей, гд-то на грязномъ постояломъ онъ пилъ чай изъ грязной глиняной чашки, а потомъ точно утонулъ въ сырой осенней ночи. Кругомъ было темно, какъ въ труб. Онъ зналъ, что это — послдняя станція, что далекая цль близка,— и оставался совершенно равнодушенъ. Разв у него могутъ теперь быть какія-нибудь ‘цли’? Смшное и глупое слово и больше ничего. Онъ даже сдлался равнодушнымъ къ толчкамъ проклятой дороги — э, все равно!.. Потомъ онъ дремалъ, и ему казалось, что время отъ времени кто-то колотитъ его по голов,— это онъ стукался головой о деревянную накладку почтовой телги. Потомъ гд-то замелькали желтые огоньки, потомъ гд-то лаяли собаки, потомъ ямщикъ возилъ его по какимъ-то улицамъ, тщетно разыскивая ‘фатеру’, пока наконецъ не наткнулся совершенно случайно на вновь открытые ‘прозжающіе номера’. Опять грязь и вонь, грязный лакей, грязный номеръ, грязный воздухъ. Онъ даже не посмотрлъ, который часъ.
— Что прикажете, господинъ?— спрашивалъ грязный лакей какимъ-то грязнымъ голосомъ.
Онъ съ удивленіемъ посмотрлъ на это живое олицетвореніе всяческой грязи и отвтилъ равнодушнымъ тономъ:
— Мн ничего не нужно… Понимаешь: ничего!
— Какъ вамъ будетъ угодно-съ.
— Мн ничего не угодно!
— Какъ знаете-съ…
— Я ничего не знаю и ничего не желаю знать!..
‘Вотъ такъ мудреный баринъ,— подумалъ лакей.— Должно полагать, съ дороги его вышибло изъ разума’…
Лежа въ постели, онъ нсколько разъ закрывалъ глаза, точно старался отогнать какое-то назойливое видніе. Потомъ онъ проговорилъ вслухъ:
— Если бы эта несчастная Александра Ивановна не разболтала всего… о, какъ все это глупо, отчаянно-глупо, мертво-глупо!..
Онъ заломилъ въ отчаяніи руки и даже заскриплъ зубами въ безсильной ярости. Проклятый языкъ Александры Ивановны довелъ его до ссылки въ Сибирь. О, проклятый женскій языкъ… А онъ-то хорошъ: доврился женщин. Правда, что онъ проболтался ей въ такую минуту… Вдь она его такъ любила, такъ безумно цловала, и кто бы могъ подумать, что его погубитъ именно вотъ эта любящая женщина. Воображеніе, противъ воли, рисовало одну картину соблазнительне другой. Она долго его мучила, прежде чмъ позволила себя любить. И какъ артистически мучила, какъ умютъ мучить только очень умныя женщины, инстинктивно выкупающія этой дорогой цной собственное рабство. А какъ она хорошо умла любить… Стихнетъ вся, глаза примутъ испуганное выраженіе… И потомъ это зловщее молчаніе, разршавшееся такими бурными ласками и неистовымъ восторгомъ. Какъ она умла любить, эта странная красавица. Онъ еще чувствовалъ ея крпкое холодное тло, вздрагивавшее отъ каждаго поцлуя, точно отъ электрической искры. Какъ покорно она умла потомъ смотрть въ глаза, точно вчно была виновата въ чемъ-то. И онъ ласкалъ ее, свою погибель, вздрагивалъ, когда слышалъ эти легкіе ршительные шаги, и забывалъ все, когда бломраморныя руки обвивали его шею и это чистое, свтлое, ясное лицо припадало къ его лицу. Да, онъ пилъ изъ этого источника, и чмъ больше пилъ, тмъ сильне хотлось еще пить.
Прочь, вы, недостойныя воспоминанія!.. Проклятіе всмъ женщинамъ…
Но не было силъ отогнать роковыя воспоминанія. Вотъ зала окружнаго суда… Вотъ приставъ вводитъ свидтельницу. Неужели это она, Александра Ивановна? Какая она жалкая и все-таки красивая. Ему бросилось въ глаза прежде всего то, что въ ея простомъ и разсчитанно-скромномъ костюм замтна обдуманность. Да, она думала именно объ этомъ костюм, когда шла въ судъ. Презрнная, жалкая, ничтожная женщина, у которой самая душа точно сшита изъ разноцвтныхъ тряпокъ. Вотъ она остановилась, сдлала разсчитанную паузу… Боже мой, какая это была пытка!.. Каждое ея слово топило его все глубже и глубже… Она его медленно убывала. Адвокатъ нсколько разъ порывался остановить ее, сбить нить разсказа, но она уже ничего не сознавала, охваченная жаждой публичной исповди. Какой позоръ, какая пытка… О, если бы эта женщина умла молчать, если бы этотъ прелестный ротъ, съ такой жадностью цловавшій его еще такъ недавно, никогда не раскрывался! И онъ еще никогда такъ не любилъ ея, какъ въ этотъ моментъ. Ему хотлось крикнуть: ‘Я ее люблю, вотъ эту женщину, которая меня сейчасъ погубила… Понимаете: люблю!’ И присяжные, и судьи, и адвокаты — вс понимали, что она губитъ его, и вс невольно любовались этой ядовитой красотой.
Ахъ, если бы она умла молчать!?.. Несчастная потомъ такъ горько раскаивалась и въ отчаяніи рвала на себ волосы. Но что могло значить раскаяніе такихъ натуръ? Онъ не пожелалъ ее видть предъ отъздомъ и возвратилъ цлый рядъ писемъ нераспечатанными. Для нея это было самымъ ужаснымъ наказаніемъ, потому что лишало возможности еще разъ красиво раскаяться. Онъ боялся только одного, что она бросится за нимъ въ ссылку, но, къ счастью, она этого не сдлала, хотя онъ и желалъ бы теперь, чтобы она видла своими глазами его настоящее, до этой проклятой кукушки включительно. Пусть бы полюбовалась… О, женщины, женщины, ничтожество вамъ имя!— какъ сказалъ еще Шекспиръ, хотя онъ и не былъ лишенъ нкоторыхъ особенныхъ правъ и преимуществъ и не былъ сосланъ въ Сибирь изъ-за женщины.
Да, вообще очень глупо и еще разъ: глупо.
Онъ поднялся, потому что надоло валяться, и съ тоской посмотрлъ кругомъ. Ему нечего было длать, некуда итти… Въ окно виднлась какая-то грязная базарная площадь, на которой вязли крестьянскія телги. Вчерашній дождь продолжалъ итти съ настойчивостью разсердившагося порядочнаго человка. Онъ стоялъ у окна и удивлялся, для чего существуетъ вотъ эта дурацкая площадь, куда тащатся эти нелпыя телги. Изъ этого раздумья его вывелъ осторожный стукъ въ дверь. Это былъ вчерашній коридорный.
— Баринъ, я насчетъ документу…
— Подождешь.
— У насъ строго-съ.
— Глупости.
— Никакъ невозможно.
— Хорошо, запиши на доск: Владимиръ Сергичъ Маркловскій, а документъ потомъ.
— Слушаю-съ. А только хозяинъ сказалъ…
— Скажи твоему хозяину, что онъ глупъ.
— Самоварчикъ прикажете-съ?
— Прикажу…
Напившись чаю, мудреный баринъ отправился къ мстному полицеймейстеру, чтобы предъявить ему свою особу. Онъ даже былъ радъ этому случаю: все-таки развлеченіе. Извозчиковъ не было, тротуаровъ тоже, и пришлось итти по грязнымъ улицамъ. Городишко былъ скверный до послдней степени. Полицейское управленіе оказалось самымъ грязнымъ мстомъ во всемъ город. Зато полицейместеръ оказался почти джентльменомъ. Это былъ очень элегантный господинъ, хотя и съ поношенной физіономіей. Пробжавъ глазами документы Маркловскаго, онъ вскинулъ на него глазами и любезно проговорилъ:
— Да, знаю… Читалъ въ газетахъ вашъ процессъ. Да… Что же, и въ Сибири люди живутъ. Привыкнете понемногу…
— Плохое утшеніе…
— Кто знаетъ, можетъ-быть, даже и понравится… Все случается… Вотъ я же привыкъ, и, право, везд можно жить. Никто васъ безпокоить не будетъ: живите, какъ хотите.
Когда Маркловскій сдланъ движеніе уходить, полицеймейстеръ, въ вид утшенія, прибавилъ.
— Кстати, вы здсь встртите нкоторое общество… да. Можетъ-быть, даже знакомые но Петербургу… Соломинъ, который судился по длу о растрат, баронъ Шпрингъ, Голховскій… У насъ образовалась маленькая колонія изъ ссыльныхъ.
Глухой степной городишко Чурбанскъ былъ замчателенъ тмъ, что въ немъ ршительно ничего замчательнаго не было, и его существованіе ршительно составляло загадку. Для чего онъ былъ построенъ, для чего влачилъ свое никому ненужное существованіе? У него не было ни прошедшаго, ни настоящаго, ни будущаго. Въ другихъ городахъ есть хоть женскій монастырь съ явленной иконой, какія-нибудь развалины, ярмарка, какое-нибудь мстное производство, въ род выдлки пряниковъ, наконецъ просто зажился какой-нибудь древній старичокъ, помнящій, какъ французъ въ Москву приходилъ, а въ Чурбанск ровно ничего. У этого города не было даже окрестностей, куда купцы могли бы здить пить чай,— даже не было воды. Маленькая степная рчонка Чурбанка лтомъ совсмъ пересыхала, и жители пили колодезную жесткую воду. Всхъ обывателей полицеймейстеръ Скаловъ насчитывалъ у себя около трехъ тысячъ. Только въ послднее время Чурбанскъ нсколько оживился, благодаря тому, что его избрали мстомъ ссылки. Каждый новый человкъ въ Чурбанск являлся рдкой находкой. Ссыльные появлялись, отбывали свой срокъ и исчезали, какъ своего рода криминальные метеоры.
Сейчасъ въ Чурбанск проживали четверо. Благочестивый старичокъ Соломинъ, не пропускавшій ни одной церковной службы и водившій знакомство съ разнымъ духовнымъ чиномъ, попалъ въ ссылку за растрату банковскихъ денегъ. Онъ служилъ артельщикомъ и похитилъ больше ста тысячъ. Молва гласила, что вс деньги цлы и только припрятаны про черный день въ надежномъ мст. Вс слдили за Соломинымъ, когда совершится съ нимъ это волшебное превращеніе и онъ оставитъ наконецъ свою благочестивую нищету. Вторымъ номеромъ являлся благородный остзейскій баронъ Шпрингъ, блокурый, стриженый подъ гребенку и налитый кровью, какъ клопъ. Онъ попалъ въ Чурбанскъ за то, что въ порыв благороднаго гнва застрлилъ собственнаго кучера. Баронъ, вообще, былъ помшанъ на благородств, а поэтому ни съ кмъ не знакомился, лъ свои кровавые бифштексы, занимался шведской гимнастикой и ршительно всхъ презиралъ. Только разъ онъ измнилъ самому себ и сообщилъ ссыльному инженеру Голховскому подъ величайшимъ секретомъ, что онъ, баронъ Шпрингъ, послдній представитель самаго древняго рода меченосцевъ. Этотъ Голховскій, кажется, самъ не зналъ, за что онъ попалъ въ Сибирь, и сильно путался въ показаніяхъ. Онъ то уврялъ, что его судили за убійство любовницы, то разсказывалъ трогательный случай, что пострадалъ, не желая выдать друга, въ жену котораго былъ влюбленъ, то сообщалъ, что полалъ подъ какую-то внезапную ревизію, и на его долю выпало сдлаться козломъ отпущенія. Въ дйствительности онъ сосланъ былъ за двоеженство. Отличительной чертой этого субъекта было то, что онъ всмъ завидовалъ — Соломину, у котораго былъ припрятанъ капиталъ, барону Шпрингу, у котораго были предки меченосцы, даже акушерк Ююкиной, сосланной за вытравленіе плода, потому что она даже въ ссылк пользовалась нкоторыми преимуществами, какъ женщина. Голховскій считалъ себя обиженнымъ судьбой и постоянно перебиралъ всю свою жизнь, какъ, гд и что должно было случиться и не случилось, потому что его преслдовалъ таинственный рокъ. Потомъ Голховскій былъ неисправимый мечтатель и вчно носился съ какими-нибудь проектами, начиная съ воздухоплаванія и кончая приготовленіемъ консервовъ изъ моркови для армій всхъ, странъ и народовъ. Такіе консервы должны были произвести величайшій переворотъ въ военномъ дл. Акушерка Ююкина ршительно ни о чемъ не мечтала и страдала слабостью писать письма,— каждое полученное на ея имя письмо составляло для нея величайшій праздникъ, даже въ томъ случа, если письмо было ругательное.
Появленіе новаго ссыльнаго, конечно, подняло на ноги всю колонію. Первымъ узналъ новость Голховскій, когда зашелъ въ полицейское управленіе, гд сосредоточивались, вообще, вс новости.
— Маркловскій?— повторялъ онъ, напрасно стараясь припомнить дло, но которому этотъ гусь попалъ въ мста не столь отдаленныя..
— Что-то такое насчетъ духовнаго завщанія и векселей,— объяснялъ полицеймейстеръ.— Еще замшана одна дама…
— Та-та-та… Маркловскій… тэ-тэ-тэ!.. Помню, помню… Эта самая дама его и утопила.
Голховскій изъ полиціи отправился прямо къ Соломину, который выписывалъ ‘Сынъ Отечества’. Тамъ долженъ былъ быть судебный отчетъ. Старикъ Соломинъ жилъ на квартир у Ююкиной, чему Голховскій не могъ не завидовать — какое-то бшеное счастье скверному старичонк. Ужъ, кажется, онъ, Голховскій, не ухаживалъ ли за Ююкиной, когда она только-что появилась въ Чурбанск, и она, съ своей стороны, тоже оказывала нкоторые знаки вниманія, а вышло такъ, что воспользовался всмъ Соломинъ. Единственнымъ утшеніемъ для Голховскаго была только мысль, что тутъ дло не въ какихъ-нибудь его личныхъ дефектахъ, а просто въ прирожденной всякой женщин прародительской хитрости,— говоря проще, она разсчитывала забрать въ руки благочестиваго старца, другими словами, припрятанныя имъ денежки. Дло, конечно, ясно, какъ день…
Итакъ, благочестивый старецъ сидлъ и медленно, съ чувствомъ пилъ свой утренній чай, къ которому отъ хозяйки полагались и домашніе крендельки, и сибирскія шаньги, и еще какая-то лакомая стряпня. Соломинъ имлъ привычку именно въ это врезія прочитывать газету и не любилъ, чтобы ему мшали, а поэтому встртилъ гостя довольно сухо.
— Мн бы газетку просмотрть… заискивающе проговорилъ Голховскій, здороваясь.— Я вамъ не помшаю…
— Для чего теб газетку?— довольно грубо спросилъ Соломинъ, поправляя очки на носу.— Что такое загорлось?
— Да такъ… Видите ли, было дло Маркловскаго, которое разбиралось въ петербургскомъ суд съ годъ назадъ.
— Маркловскаго? Псы маркловскіе бываютъ, а дла такого что-то не помню.
— Нтъ, было.
— Ну, это спроси у Аграфены Степановны.
Зная аккуратный характеръ своего жильца, Ююкина тщательно берегла каждую бумашку, а ‘Сынъ Отечества’ былъ подобранъ по годамъ, номеръ къ номеру, и хранился на чердак. Кстати, Аграфена Степановна подслушала, разговоръ гостя и сама заинтересовалась.
— Да вамъ для чего это дло?— допытывалась она, появляясь въ утренней кофт и съ завернутыми узломъ волосами.
— Да онъ пріхалъ вчера сюда самъ, этотъ Маркловскій… Интересно познакомиться, что за гусь такой.
Этого было достаточно, чтобы Ююкина съ легкостью молодой козочки полетла на чердакъ и вернулась оттуда съ пачкой газетъ. Соломинъ тоже встрепенулся.
— Постойте, я вамъ прочитаю,— предлагалъ Голховскій, сгорая отъ нетерпнія.
— Ну, читай…
Вс услись у чайнаго стола. Голховскій подобралъ номера, поправился на стул, откашлялся и началъ чтеніе:
— Гм… 1888 года, 15 ноября… да… въ состав суда… прокуроръ… защитникъ Замарай-Чистинскій… такъ… А, вотъ: въ феврал 86 года умеръ потомственный почетный гражданинъ Кольчугинъ… посл котораго осталось громадное состояніе… съ женой онъ разошелся уже лтъ двадцать… Ого!..
Слушатели затаили дыханіе, стараясь не проронить ни одного слова. Дло въ сущности было самое обыкновенное съ поддлкой духовнаго завщанія на имя содержанки Кольчугина, Александры Ивановны Передериной.
— И фамилія такая…— замтила глубокомысленно Ююкина, относившаяся къ женщинамъ съ жестокостью великаго инквизитора.— Наврно, мерзавка…
— Ну, и франтъ-то хорошъ,— спорилъ Соломинъ.— Это ужъ послднее дло: женскія деньги… Такихъ-то франтовъ не ссылать надо, а прямо топить въ рк. Она хоша, эта самая Александра Ивановна, изъ забвенныхъ мщаночекъ, а все-таки вотъ какъ его отзолотила.
— И вышла дура!— спорила Ююкина.— Только человка напрасно загубила… Онъ-то еще молодъ, ну и сдлалъ глупость.
— А векселя поддльные тоже глупость?.. Нтъ, такихъ франтовъ надо, вотъ какъ надо учить.
Въ качеств благочестиваго человка, Соломинъ былъ строгъ къ чужимъ недостаткамъ и провинностямъ, особенно, когда въ дл замшивался какой-нибудь франтъ.
— Да, ничего, хорошъ гусь…— резюмировалъ свое впечатлніе Голховскій, что-то соображая про себя.
Когда Голховскій ушелъ, Соломинъ презрительно замтилъ:
— Ужъ молчалъ бы лучше… Самъ-то еще похуже будетъ.
Ююкина быстро одлась, привела себя въ порядокъ и полетла къ барону Шпрингу. Онъ удостаивалъ ее нкотораго вниманія, потому что Аграфена Степановна постигла тайны моднаго массажа и растирала лвую баронскую ногу, начинавшую пошаливать.
Баронъ жилъ отшельникомъ въ единственномъ каменномъ дом Чурбанска. Вся улица почему-то ненавидла гордаго нмца, который, по мннію свдущихъ людей, всю жизнь только тмъ и занимался, что стрлялъ кучеровъ. Это былъ уже достаточно пожившій мужчина, одвавшійся съ претензіями совсмъ юной Германіи — носилъ лакированные ботфорты съ кисточками, на голов кукольную шелковую шапочку и хлыстъ въ рукахъ. На улицу онъ всегда выходилъ въ сопровожденіи громаднаго датскаго дога. Каждое утро улица оглашалась отчаянными воплями этой несчастной твари, которую баронъ истязалъ съ наслажденіемъ заплечнаго мастера.
Когда, во время массажа, Аграфена Степановна передала во всхъ подробностяхъ біографію Маркловскаго, баронъ, не выпуская коротенькой трубочки изо рта, презрительно процдилъ:
— Для чего вы это все разсказываете мн, мадамъ Ююкинъ?
— Во-первыхъ, я не мадамъ, а во-вторыхъ…
— Во-вторыхъ, вс русскіе — свиньи, что весьма извстно. Я хотлъ плевать… да..
Аграфена Степановна серьезно обидлась и мысленно обругала барона индйскимъ птухомъ. Конечно, птухъ… Посл нкоторой паузы произошла довольно бурная сцена, потому что въ Аграфен Степановн жила горячая патріотка. Баронъ покраснлъ до корня волосъ, вскочилъ и, сжавъ кулаки, проговорилъ:,
— Если бы вы, m-me Ююкинъ, не былъ дама, я бы сказалъ вамъ: дуракъ…
— А вы — несносный, гадкій, старый птухъ!.. Да, да, да… Потомъ отъ васъ постоянно воняетъ бензиномъ, потому что вы сами потихоньку чистите свое платье бензиномъ, а я не выношу этого запаха… Да, да, да… Вы и баронъ-то изъ бензина… бензинный…
Новенькій ссыльный просидлъ въ своихъ номерахъ цлую недлю и ршительно никуда не показывался. Онъ самъ сравнивалъ себя съ птицей, попавшейся въ западню, или съ волкомъ, котораго, посадили въ клтку. Вдь и они прячутся отъ всхъ… Больше всего онъ боялся встрчи со ‘своими’, которые уже наврно все знаютъ и все-таки будутъ выпытывать всю подноготную и тянуть жилы. О, онъ впередъ уже перемучивался и переживалъ новый позоръ, хотя, кажется, уже было бы довольно и того позора, какой былъ пережитъ… Онъ, какъ волкъ, выходилъ изъ своего логовища и подолгу бродилъ по мертвымъ и сквернымъ улицамъ мертваго городишка, точно, созданнаго съ спеціальной цлью, чтобы среди этой мертвой тишины громче раздавался голосъ совсти.
Въ сущности, Маркловскій сейчасъ переживалъ какой-то критическій моментъ, который для самого его еще не былъ ясенъ. Вынужденное одиночество точно заставило отвалиться что-то такое, что раньше заслоняло собой все, давило и угнетало. Вдь онъ такъ давно не былъ одинъ-на-одинъ съ самимъ собой, даже въ тюрьм. Сначала ему было какъ-то неловко остаться одному, а потомъ явилось что-то въ род привычки. Каждый вечеръ, ложась въ постель, онъ точно переживалъ всю свою жизнь и не могъ не удивляться нкоторымъ пунктамъ. Неужели это былъ онъ, Маркловскій? Да, Маркловскій, который долженъ потерять цлыхъ три года въ этой дыр, молодой, полный силъ и мечтавшій совсмъ не объ этомъ. Да и вс другіе вдь то же самое — разв кто-нибудь добивался чести попасть въ Чурбанскъ? А за всми стоятъ еще родные, друзья, просто знакомые… Послднее было для Маркловскаго самымъ больнымъ пунктомъ, и онъ даже вздрагивалъ, когда на улиц встрчалъ почтальона. Хорошо еще, что о немъ, кажется, вс забыли. О, это цлое счастье, настоящее счастье. А время шло и шло. Маркловскій привыкъ и къ своему грязному номеру, и къ грязному ‘человку’, и даже къ грязному самовару, который подавался ему утромъ и вечеромъ, хотя, съ другой стороны, оставаться ‘на трактирномъ положеніи’ было своего рода безуміемъ. Необходимо было помаленьку отыскивать квартиру, чтобы устроиться по-семейному. Но послднее теперь ему казалось такимъ ршительнымъ шагомъ, что онъ откладывалъ день за днемъ, предоставивъ все времени. И дйствительно случилось такъ, что все устроилось какъ-то само собой. Онъ какъ-то завернулъ въ полицію навести какія-то справки. Полицеймейстеръ билъ любезенъ, какъ всегда, и, когда Маркловскій уходилъ, остановилъ его уже въ дверяхъ.
— Г. Маркловскій, вы, вроятно, охотникъ?
— Да, немножко…
— Вотъ и отлично… На-дняхъ мы отправляемся съ барономъ на тетеревиные выводки. Хотите хать вмст? Кстати, у меня и ружье свободное найдется…
— Что же, я съ удовольствіемъ…
Потомъ Маркловскій раскаялся, что такъ скоро принялъ это любезное приглашеніе, но было уже поздно. Онъ все еще не могъ освоиться съ логикой человка ‘не столь отдаленныхъ мстъ’ и поступалъ, какъ прежде, когда былъ свободнымъ.
Когда онъ выходилъ изъ полиціи, его на лстниц догналъ какой-то лысый старичокъ, длавшій таинственные знаки.
— Г. Маркловскій, г. Маркловскій… Извините, что я васъ задерживаю. Всего на одну минуточку… Видите ли, вы живете въ номерахъ, а у меня есть комнатка свободная. Да… Такъ вотъ вы не пожелаете ли взглянуть-съ?.. Очень миленькая комнатка-съ…
— Хорошо, я заверну какъ-нибудь…
— Вторая Болотная улица, домъ Ушибова-съ… Тамъ ужъ знаютъ-съ. Будете довольны..
Согласившись во второй разъ, Маркловскій еще разъ раскаялся. Онъ забывалъ свою неволю, которая должна была научить осторожности.
Поздка на охоту была устроена черезъ два дня. Здсь Маркловскій познакомился съ барономъ Шпрингомъ и почувствовалъ сразу, что баронъ его возненавидлъ. Секретъ этой ненависти заключался въ двухъ обстоятельствахъ. Маркловскій былъ въ самомъ цвтущемъ возраст, а затмъ — его костюмъ отличался настоящей свжестью. Баронъ не могъ забыть, что долженъ былъ сохранять свои костюмы при помощи бензина.
Охота прошла очень непринужденно, благодаря захваченному полицеймейстеромъ дорожному сибирскому погребцу. Подъ конецъ полицеймейстеръ даже расчувствовался-и нсколько разъ повторялъ:
— Господа, за что же я-то сосланъ въ эту проклятую трущобу? Эхъ, если бы только не жена и не дти… Вы — холостые люди и не поймете, что это значитъ.
Надутый баронъ отъ выпитаго шнапса покраснлъ еще больше и только разглаживалъ свои рыжіе щетинистые усы.
— Ну, что ты молчишь?— приставалъ къ нему полицеймейстеръ.— Бывалъ я, братецъ, въ вашихъ краяхъ и знаю ваши порядки… У васъ еще въ полной сил jus primae noctis. Да… Признайся, милашка, вдь ты любишь этакое нетронутое, свженькое, пугливенькое? Хе-хе… Знаю твой вкусъ. Ахъ, есть тутъ одна штучка… да. Если бы у меня не жена и не дти… Однимъ словомъ, служитъ у меня при полиціи одна такая канцелярская крыса… Ушибовъ… Онъ еще деньги даетъ за тройные проценты. Скверный старичишка. Изъ сибирскихъ засдателей… Но третьему пункту уволенъ за взяточничество. Ну, такъ у него есть дочь… Прямо сказать: шманкухенъ. Только тутъ, братъ, взятки гладки… Старикъ сторожитъ ее, какъ коршунъ. Какъ это одна двушка отвтила какому-то французскому маркизу: ходъ въ мою спальню черезъ алтарь…
Эта пьяная болтовня заинтересовала Маркловскаго, и онъ скрылъ, что Ушибовъ приглашалъ его къ себ на квартиру. Подвыпившій баронъ тоже разошелся и разсказалъ нсколько пикантныхъ анекдотовъ изъ своего прошлаго. Но и въ этомъ весель было что-то злое и непріятное, такъ, вроятно, веселится хищная птица. Маркловскій сдерживался и больше наблюдалъ новыхъ друзей. Хороши гуси, нечего сказать…
По возвращеніи съ охоты, онъ на другой же день отправился на Вторую Болотную улицу, гд и разыскалъ деревянный домикъ Ушибова. Это былъ совсмъ маленькій деревянный домикъ, съ мезониномъ и палисадникомъ, выходившій на улицу пятью окнами. Въ окна выглядывали какіе-то странные цвты, гд-то трещала неистово канарейка. Маркловскій нарочно выбралъ такое время, когда старикъ долженъ былъ находиться въ полиціи. Ему отворила дверь средняго роста блондинка, розовая и цвтущая, съ дтской наивностью во взгляд. Она, судя по костюму, видимо была предупреждена папашей.
— У васъ есть свободная комната?
— Да, есть… Угловая.
— Папа на служб? Какъ толь… Впрочемъ, вы, можетъ-быть, сами можете показать вашу комнату?
— Отчего же… Пожалуйте.
Двушк было всего лтъ семнадцать, и она такъ мило дичилась. Маркловскому понравилась и комната, и садикъ во двор, и кисейныя занавски на окнахъ, и дорожки на полу — все такъ мило, просто, а главное — уютно. Да и хозяйка такая миленькая… Она густо покраснла, когда онъ мимоходомъ бросилъ ей какой-то избитый комплиментъ. Красавица не была избалована.
— Я сегодня же переду къ вамъ,— заявилъ Маркловскій.— Въ цн, надюсь, не разойдемся…
— Я не знаю… какъ папа…
— Предоставьте это уже мн… Извините, не знаю, какъ васъ зовутъ?
— Зоей…
— А папу?
— Игнатій Васильевичъ…
— Такъ и запишемъ: Зоя Игнатьевна…
Двушка улыбнулась и какъ-то недоврчиво посмотрла на бойкаго квартиранта. Ахъ, какой бойкій… И такой красивый. Одтъ отлично. Несмотря на свою застнчивость, двушка отлично разсмотрла вс мелочи костюма новаго квартиранта и по-своему оцнила ихъ. Да, сейчасъ видно, что изъ столицы пріхалъ. Не то, что наши чурбанскіе кавалеры…
Маркловскій самъ удивился, когда вечеромъ очутился въ своей новой квартир. Комната была небольшая, но такая уютная. Ему была приготовлена и кровать, и умывальникъ, и письменный столъ. Положимъ, что папа назначилъ за все почти столичную цну, но все это было пустяки. Главное, Маркловскій сразу почувствовалъ себя почти дома, уютно, тепло и добродушно.
Маркловскаго непріятно поразило только одно: какъ онъ перехалъ, такъ блокурая хозяйка точно сквозь землю провалилась. Зато папаша надодалъ самымъ добросовстнымъ образомъ. Его лысая голова поминутно появлялась въ дверяхъ.
— Можетъ-быть, вы не любите герани?..
— Нтъ, мн ршительно все равно…
— А канарейка вамъ не мшаетъ?
— Нисколько… Хоть ворону посадите.
Старикъ оказался большимъ хлопотуномъ. Онъ искренно старался угодить жильцу.
— Мы вдь по-провинціальному, ужинаемъ,— объяснялъ онъ, врываясь въ сотый разъ.— Завтраковъ у насъ нтъ… обдъ ранній… Можетъ-быть, вы хотите кушать у себя въ комнат?
— Нтъ, зачмъ же… Мн пріятне было бы вмст съ вами, если, конечно, это васъ не стснитъ.
— Совершенно наоборотъ…
Къ первому ужину Зоя не показалась. Зато старикъ лзъ изъ кожи, чтобы угодить. Онъ даже вытащилъ какую-то завтную наливку, отъ которой Маркловскій великодушно отказался. Жилецъ и не подозрвалъ, что это было испытаніе.
— Что это у васъ тамъ?..— спрашивалъ онъ, заглядывая въ дверь сосдней комнаты.— Фортепіано?
— Да… такъ…
Хозяинъ немного нахмурился и посмотрлъ на жильца подозрительно. Вообще, какой-то старый чудакъ, какъ ршилъ про себя Маркловскій.
Зоя не показывалась цлыхъ три дня, что уже принимало демонстративный характеръ. Зато папаша приставалъ, какъ осенняя муха. Этотъ старый сибирскій волкъ доходилъ до ребячества. Въ комнат жильца не осталось ни одной бездлушки, которая не была бы осмотрна самымъ тщательнымъ образомъ.
— А сколько стоитъ штучка?— заканчивалъ обыскъ старикъ неизмнной фразой, а потомъ считалъ долгомъ изумляться и долго качалъ головой, какъ фарфоровый китаецъ.— Да-съ, дороговенько… Видно, нтъ глазъ у петербургскихъ денежекъ. Позвольте Зоичк показать-съ…
— Пожалуйста… Я даже могу предложить вамъ небольшой подарокъ, т.-е. не вамъ, а Зо Игнатьевн. Вотъ самые модные духи… Я себ выпишу другіе.
— Ахъ, нтъ… Что вы, Владимиръ Сергичъ. Вещь дорогая, а Зоичко ничего еще не понимаетъ. Знаете, я ее не балую…
Скрывавшаяся маленькая хозяйка заинтриговала жильца не въ шутку, потому что все это длалось, вроятію, по приказанію родителя. Вмст съ тмъ, она невидимо наполняла собой ршительно весь домъ. Маркловскій съ утра слышалъ ея легкіе шаги, дловую суету, шелестъ юбокъ, переговоры съ кухаркой. Двушка заботилась о немъ, и присутствіе ея маленькой женской руки чувствовалось на всемъ.
Такъ прошла недля, другая, а Маркловскій жилъ точно въ заколдованномъ царств. Старикъ уже надолъ ему, и онъ старался избгать всякихъ встрчъ съ этимъ идіотомъ. Длалось скучно, особенно по вечерамъ, когда затихалъ дневной шумъ, и Вторая Болотная въ десять часовъ вечера засыпала отъ одного конца до другого.
Гости въ ушибовскомъ домик почти не появлялись, за самыми рдкими исключеніями, когда завертывали какіе-то таинственные люди, съ которыми старикъ запирался у себя въ кабинет. Какъ онъ догадывался, это были его кліенты, вроятно, приходившіе клянчить какую-нибудь отсрочку но векселю или вносить тройные проценты. Что же, дло извстное… Только разъ, незадолго до обда, Маркловскій услышалъ незнакомый женскій голосъ и даже женскій смхъ. Гостья что-то выспрашивала хозяйку, чмъ-то возмущалась, уговаривала и вполголоса давала какіе-то таинственные совты’. Маркловскій нарочно вышелъ въ залу и встртился съ самой Аграфеной Степановной.
— Имю честь рекомендоваться: Ююкина…
— Очень пріятно…
— Ну, это меня не касается, пріятно вамъ или непріятно, молодой человкъ, а вотъ не хорошо то, что вы избгаете всхъ и прячетесь, какъ кротъ въ своей нор… Да. Я женщина прямая… Ужъ извините, такая уродилась.
— Я?!.
— Да, вы, вы…
Зоя сдлала-было движеніе скрыться, но гостья ее удержала.
— Нтъ, крошка, я васъ не отпущу… Молодой человкъ, какъ вы думаете, кто долженъ первымъ начинать знакомство? Вдь вамъ, мужчинамъ, все позволено, а двушк неудобно первой знакомиться… Живете подъ одной крышей и не видите другъ друга въ глаза. Да я на мст Зои давно глаза бы вамъ выцарапала… Я сама двушка и отлично понимаю, что должна чувствовать каждая неиспорченная двица, когда ею пренебрегаютъ. И Голховскій говоритъ то же самое…
Маркловскому ужасно хотлось оборвать эту нахальную особу и сказать ей какую-нибудь дерзость, но онъ взглянулъ на Зою и только пожалъ плечами. Двушка смотрла на него такими умоляющими глазами. А гостья не желала ничего замчать и даже сдлала попытку ворваться въ комнату Маркловскаго.
— Мадамъ, куда вы прете?— оборвалъ ее Маркловскій и сейчасъ же поспшилъ поправиться:— т.-е. хочу извиниться, что моя комната не въ порядк…
— Э, батенька, нашелъ чмъ удивить!— нимало не смутилась Аграфена Степановна.— Я у Голховскаго даже на кровати сплю… да. Для меня мужчины не существуютъ, хотя я и двица. Да… Голховскій говоритъ…
— Послушайте, мн ршительно нтъ никакого дла до какого-то Голховскаго…
— Что-о?.. Извините, это не ‘какой-нибудь’, а инженеръ Голховскій. Вотъ сами увидите… Я васъ какъ-нибудь познакомлю.
— А если я не желаю?
— А если мы прідемъ съ визитомъ?..
— Визиты длаютъ обыкновенно прізжіе…
— А если прізжіе бываютъ невжами? Нтъ, ужъ вы лучше, батенька, со мной не разговаривайте… Голховскій сначала тоже пробовалъ спорить и даже чортовой куклой называлъ меня, а теперь ручку у меня же цлуетъ. Зоичка, мужчины вс одинаковы… Имъ только позволь чуть-чуть…
Къ счастью, гостья не договорила, въ чемъ заключается чуть-чуть…
— Ахъ, заболталась я съ вами, а мн вдь некогда… Дохнуть некогда. Во-первыхъ, заверну къ жен почтмейстера, потомъ къ протопопскому зятю, потомъ Голховскій просилъ… Кстати, я знаю, m-r Маркловскій, какъ вы здили съ барономъ на охоту… Голховскій тоже очень любитъ охоту, но у него нтъ своего ружья.
Маркловскій возненавидлъ этого инженера Голховскаго, который не сходилъ съ языка Аграфены Степановны. Должно-быть, такой же нахалъ. Это предположеніе разсмшило Зою до слезъ.
— Онъ такой…— объяснила она.— Ну, совсмъ простой и даже на инженера совсмъ не походитъ. Бгаетъ на посылкахъ у Аграфены Степановны. Она вдь тоже добрая… Только болтаетъ очень много.
— Вообще, очень милая особа, но всмъ признакамъ.
— Нтъ, не говорите такъ. Вы вдь ея совсмъ не знаете… Аграфена Степановна о всхъ хлопочетъ и всмъ помогаетъ. Одинъ баронъ чего стоитъ… Она много терпитъ отъ него.
Зоя опять не показывалась нсколько дней, предоставивъ жильца въ жертву любопытному папаш.
Маркловскій даже пожаллъ, что оставилъ свой грязный трактирный номеръ. Вдь эта трактирная грязь такъ гармонировала съ его внутреннимъ настроеніемъ… А теперь извольте отражать всякими правдами и неправдами нападенія полицейскаго папаши. Вотъ проклятый старичишка навязался! Отъ любопытныхъ штучекъ и вещицъ, когда этотъ матеріалъ въ достаточной мр исчерпался, Ушибовъ сосредоточилъ все вниманіе на ихъ владльц и принялся постепенно производить настоящее слдствіе. Кто родители — помщики? Очень хорошо. Богатые бывали прежде помщики, хотя все и прожили. А гд изволили получить образованіе? Въ лице? Очень пріятно… Такъ папаша померли? Какъ жаль… Да, нынче молодые люди мало уважаютъ родителей. А можетъ-быть, у васъ есть какая-нибудь богатая тетка старушка? Вдругъ умретъ и все вамъ оставитъ… Бываютъ такія добрыя женщины. И т. д., и т. д.
Оставаясь одинъ, Маркловскій считалъ себя счастливымъ, потому что могъ сколько угодно думать о странной двушк, которая положительно ему нравилась. Это была какая-то царевна-недотрога изъ дтской сказки… Знакомство, не считая случайныхъ встрчъ, положительно не вязалось. Въ качеств опытнаго человка, Маркловскій пускалъ въ ходъ самыя ршительныя средства. Во-первыхъ, онъ предлагалъ Зо книги изъ своей походной библіотеки и могъ только пожалть, что она не можетъ читать по-французски, затмъ онъ прикидывался удрученнымъ, разочарованнымъ, больнымъ — все было напрасно. А вдь онъ могъ прекрасно воспитать эту двочку, т.-е. дать ей именно т знанія, какія только и длаютъ женщину настоящей женщиной. О, у него былъ въ этомъ отношеніи вполн достаточный опытъ… Только разъ онъ сумлъ заинтересовать странную двушку, когда случайно помстился за разстроенное фортепіано, очевидно, принятое отъ кого-то въ закладъ, и сыгралъ нсколько вальсовъ. Онъ сдлалъ это машинально и очень удивился, когда, обернувшись, увидлъ стоявшую въ дверяхъ Зою.
— Вы любите музыку, Зоя Игнатьевна?
— Да…
— Хотите, я васъ буду учить?
Двушка засмялась и убжала, а черезъ два дня фортепіано оказалось запертымъ на ключъ. Конечно, послднее было дло предусмотрительнаго полицейскаго папаши.
Прошелъ мсяцъ, прошелъ другой, а дла Маркловскаго находились въ томъ же положеніи, за исключеніемъ скуки, которая сдлалась ожесточенне. Онъ такъ же гулялъ только по вечерамъ, когда стемнетъ, такъ же упорно не желалъ ни съ кмъ знакомиться и такъ же не могъ добиться той близости, на которую иметъ право всякій квартирантъ. Зоя упорно его избгала.
О своемъ прошломъ Маркловскій старался не думать, какъ проснувшійся человкъ старается забыть тяжелый сонъ. Нтъ прошлаго, какъ нтъ и настоящаго. Все дло въ томъ, чтобы потерять какъ-нибудь цлыхъ три года. Вотъ уже прошло цлыхъ четыре мсяца, слдовательно остается всего два года восемь мсяцевъ, т.-е. 139 недль, или 973 дня, или 23352 часа. Если выкинуть изъ нихъ третью часть на сонъ, то остается все-таки 93 недли, или 647 дней, или 15568 часовъ бодрствованія. Получалось все-таки много времени, которое приходилось убивать. Каждый часъ здсь являлся какимъ-то врагомъ. И въ то же время настоящее не существовало. Маркловскій любилъ по цлымъ днямъ лежать на диван и мечтать о будущемъ… Вдь у каждаго человка есть будущее, по крайней мр смутная мечта о немъ. Отчего бы, напримръ, ему не жениться на Зоичк? Онъ уже видлъ ее настоящей женщиной, сформировавшейся, спокойной и немного брюзглой, потому что у нея уже есть дти, его дти… Мальчикъ, и двочка,— нтъ лучше два мальчика и одна двочка. И вс они походятъ на него, Маркловскаго. Потомъ двочка совсмъ уже взрослая, а состарившаяся Зоичка ищетъ ей жениховъ. Ушибовъ давно умеръ, оставилъ имъ небольшое состояніе, а Маркловскій совсмъ забылъ свое прошлое.
А Александра Ивановна? Эта мысль, какъ брошенный въ воду камень, разбивала всякую иллюзію… Маркловскій видлъ это улыбавшееся лицо и слышалъ презрительный голосъ:
— Такъ вы вотъ какой, Владимиръ Сергевичъ?.. А что вы мн говорили тогда, обманщикъ?..
Прошелъ цлый годъ. А Маркловскій продолжалъ отсиживаться въ своей комнат и упорно не желалъ знакомиться ни съ кмъ изъ ссыльныхъ. Примръ выходилъ самый возмутительный, какъ заявляла во всеуслышаніе Ююкина. Гд же это видано? А потомъ какой примръ для другихъ, т.-е. для слдующихъ ‘не столь отдаленныхъ’?.. Наконецъ, въ перевод ‘на языкъ простыхъ копеекъ’, поведеніе Маркловскаго имло уже демонстративный характеръ, и подъ нимъ скрывалось презрніе ко всмъ ‘не столь отдаленнымъ’, въ полномъ состав. Въ теченіе года въ Чурбанскъ прибыли еще двое новыхъ лицъ — вдова коллежскаго секретаря Молодцова, присужденная въ ссылку за ростовщичество, и капитанъ Скаблинъ — за вытравленіе гд-то какихъ-то ‘водяныхъ знаковъ’. Новички сразу примкнули къ колоніи ‘не столь отдаленныхъ’, какъ свои кровные, и не думали задирать носа и вообще фордыбачить.
Всхъ больше, конечно, негодовала и возмущалась Ююкина, потому что, несмотря на самыя отчаянныя средства, принятыя ею, Маркловскій не желалъ сдаваться на капитуляцію. Она была у Зои разъ десять, и онъ каждый разъ запирался въ своей комнат, она нанесла ему визитъ вмст съ Волховскимъ — онъ не отвтилъ на визитъ, и т. д. Что же это такое? За кого онъ считаетъ себя и за кого принимаетъ остальныхъ? Принцъ какой-то. Нужно замтить, что каждый ‘новичокъ’ проходилъ приблизительно одинъ и тотъ же путь. Во-первыхъ, его принимали съ распростертыми объятіями и на первое время оказывали всякіе знаки вниманія, во-вторыхъ, призртый ‘новичокъ’ размякалъ и длалъ кому-нибудь полное признаніе въ томъ, что его привело въ мста не столь отдаленныя, причемъ оказывалось самымъ несомнннымъ образомъ, что новичокъ пострадалъ самымъ невиннымъ образомъ, и что его погубилъ какой-нибудь ядовитый прокуроръ или оплошность зазвавшагося защитника, или ‘составъ’ присяжныхъ, или закоснвшій въ злоб на все человчество слдователь, у котораго какъ разъ передъ этимъ именно дломъ сбжала жена. Новичокъ самъ врилъ въ свою невинность,— какъ же могли не врить другіе? Тмъ боле, что каждый тоже пострадалъ невинно, благодаря роковому стеченію обстоятельствъ. Ну, скажите на милость, разв Аграфена Степановна способна была устроить что-то въ род фабрики ангеловъ? Конечно, вздоръ, хотя фабрики ангеловъ и существуютъ, она даже могла бы назвать имена, но вдь мало ли что длаютъ другіе, именно т другіе, которые остаются цлы и невредимы и выходятъ сухими изъ воды. Вторымъ періодомъ, посл того какъ невинность такого новичка санкціонировалась общественнымъ мнніемъ, было то, что онъ вдругъ оказывался совсмъ не тмъ, за что выдавалъ себя. Открывалось это обыкновенно совершенно случайно и всхъ смущало. Но открытія такого сорта касались обыкновенно самой сущности человческой души, особенно, когда новичокъ выкидывалъ какую-нибудь непредвиднную штуку — получалъ съ почты чужія деньги, кралъ какую-нибудь цнную вещь у товарища по несчастію, а чаще всего писалъ на всю колонію самый невозможный доносъ. За такую пакость новичокъ извергался изъ общества своихъ, нкоторое время мыкалъ самое грустное существованіе и кончалъ обыкновенно тмъ, что приносилъ повинную, подвергался испытанію и длался уже настоящимъ ‘не столь отдаленнымъ’. Ссыльные ссорились, враждовали между собой, длились на партіи и все-таки не могли жить другъ безъ друга.
Исключеніе представлялъ собой одинъ Маркловскій.
Это было обидно. Аграфена Степановна раздумывала о немъ цлый годъ на вс лады и наконецъ пришла къ заключенію. Для нея вдругъ все сдлалось яснымъ, яснымъ, какъ блый день. Она даже нарочно въ неурочное время побжала къ барону Шпрингу и, задыхаясь отъ волненія, заявила:
— Маркловскій-то, хорошъ…
— А что случилось?— невозмутимо процдилъ баронъ, точно вмсто зубовъ у него былъ устроенъ деревянный тынъ.— Укралъ что-нибудь?
— Хуже… О, несчастный!..
— Именно?
— Погибшій человкъ… Я бы его повсила своими руками. Представьте себ, чмъ онъ занимается… Онъ… онъ влюбился.
— О?! Въ тебя влюбился?..
— Тьфу!.. Тоже и скажетъ нмецкій птухъ… Да я бы…. ну, однимъ словомъ, въ двчонку влюбился, которая ему годится въ дочери. Онъ живетъ у этого полицейскаго крючка Ушибова…
— О, мой понимайтъ… фрейленъ Ушибъ… ха-ха!.. У него губа не дуракъ…
Вся ссыльная колонія волновалась въ полномъ состав, и вс почему-то считали нужнымъ негодовать на Маркловскаго, точно онъ сдлалъ какое-то преступленіе. Волховскій теперь каждый день нарочно проходилъ подъ окнами ушибовскаго дома, чтобы убдиться лично въ совершившемся факт. Аграфена Степановна тоже приняла свои мры. Что ожидало впереди неопытную бдную Зоичку? Вдь она ребенокъ, совершенный ребенокъ… Вдь для всхъ ясно, что Маркловскій крутитъ двчонк голову съ единственной цлью, чтобы подобраться къ ушибовскимъ капиталамъ. Кто же этого не видитъ?.. И старикъ совсмъ выжилъ изъ ума — пустилъ козла въ огородъ. Аграфена Степановна сочла своимъ священнымъ долгомъ все-таки предупредить этого стараго дурака, но встртила неожиданный отпоръ.
— А вамъ-то, мадамъ, какая печаль приключилась?— довольно грубо спросилъ Ушибовъ, прищуривая одинъ глазъ.— Ни съ котораго бока это самое васъ не касается…
Маркловскій, дйствительно, влюбился. Это случилось какъ-то такъ неожиданно, что онъ сначала удивился, а потомъ даже испугался. Онъ, пропитанный насквозь дешевенькимъ скептицизмомъ петербургскихъ шато-кабаковъ, считалъ себя вполн застрахованнымъ отъ подобныхъ глупостей и смотрлъ на женщинъ съ легкой улыбкой самодовольнаго презрнія. Разв есть то, что называется порядочной женщиной? Хха… Есть глупыя женщины, которыя догадываются о смысл жизни, когда уже молодость прошла, есть женщины-ригористки, которымъ этотъ смыслъ въ жизни вполн замняютъ разныя высокія слова, есть наконецъ прямо сумасшедшія женщины, которыя хоронятъ и красоту и молодость въ одномъ чувств къ одному мужчин. А міръ такъ прекрасенъ, жизнь коротка, чувства измнчивы — никто не можетъ поручиться за завтрашній день. Нтъ ни любви ни добродтели, а есть только глупые люди, которые всему этому врятъ. Кажется, коротко, просто и ясно… И вдругъ этотъ застрахованный отъ любви Маркловскій, изврившійся во всемъ, чего даже и не испыталъ,— вдругъ этотъ Маркловскій почувствовалъ что-то такое, что сразу захватило его всего, какъ пожаръ, отъ котораго горятъ старыя постройки еще лучше, чмъ новыя. Да, онъ влюбился, въ чемъ наконецъ вынужденъ былъ признаться самому себ. И вдь ничего особеннаго не было сказано, ничего особеннаго не было сдлало.
Перебирая вс обстоятельства, Маркловскій ничего не могъ припомнить такого, что служило бы опредленной гранью, поворотнымъ пунктомъ или ршительнымъ моментомъ. Все шло самымъ будничнымъ образомъ, очень скучно, какъ только можетъ итти время въ глухой провинціи. Зоя только черезъ полгода начала выходить къ чаю и обду, занимала свое мсто хозяйки и сейчасъ же скрывалась. Маркловскаго она точно не замчала, какъ не замчала окружающей ее мебели. Есть — хорошо, нтъ — тоже хорошо. Онъ пробовалъ не выходить по нскольку дней подъ рядъ, и изъ этого ничего не получилось. Зоя даже не спросила, что съ жильцомъ и гд онъ пропадаетъ. Впрочемъ, разъ она поинтересовалась узнать, отъ кого онъ получаетъ такъ аккуратно письма.
— Вроятно, отъ вашей мамы?— сдлала она предположеніе, пытливо глядя ему прямо въ глаза.
— Вы угадали… У меня есть мать. Старушка, какъ вс матери, видла во мн что-то особенное и теперь боится поврить, что я есть именно то, что я есть.
— Мн ее очень жаль, Владимиръ Сергевичъ.
— И мн тоже.
— Тмъ боле жаль, что въ сущности вы, вроятно, не дурной человкъ, а только крайне легкомысленный…
Двушка говорила такимъ серьезнымъ тономъ и длала такое милое строгое лицо, что Маркловскій даже расхохотался. Этотъ ребенокъ, кажется, собирается читать ему нотаціи… Она обидлась и ушла.
Потомъ Маркловскій передумалъ эту сцену и пожаллъ, что такъ глупо держалъ себя. Ему даже захотлось, чтобы она пожурила его, какъ старшая сестра. Въ сущности, она была права, хотя и не знала той жизни, которая привела его въ Чурбанскъ. О, какъ ему вдругъ захотлось разсказать ей все, исповдаться, выложить всю душу, чтобы она убдилась, что онъ, дйствительно, не безнадежно испорченный человкъ. Да, онъ легкомысленъ, не привыкъ къ серьезному труду, всегда думалъ только объ однихъ удовольствіяхъ, но онъ никогда не былъ злымъ и никому не желалъ вредить.
Если раньше Маркловскій искалъ случая поближе познакомиться съ интересной маленькой хозяйкой, причемъ у него являлись игривыя мысли, и онъ впередъ улыбался, предвкушая легкую побду, то теперь онъ просто искалъ ея общества, потому что оно было ему необходимо. Больше — день былъ потерянъ, если онъ не видалъ ея. Онъ такъ хорошо, просто и спокойно чувствовалъ себя въ ея присутствіи, точно это была его живая совсть, то зеркало, въ которомъ онъ видлъ лучшую часть самого себя. Какъ она хорошо смущалась, когда чувствовала на себ его пристальный взглядъ, какъ мило длала строгое лицо… Теперь ужъ она для Маркловскаго не была ни красивой ни некрасивой, и онъ какъ-то не могъ отдлить самого себя отъ нея. Лицо было одно, именно, что онъ не могъ представить себ существованія безъ того, чтобы вотъ эта самая простенькая провинціалочка не освщала его день своимъ присутствіемъ…
И все такъ просто, хорошо и ясно! Это было какое-то воскресеніе, тихое и радостное, какъ занимавшаяся весенняя заря.
Формальнаго объясненія въ любви не было, да и не могло быть, потому что разв можно было выразить словомъ то, что сейчасъ чувствовалъ и переживалъ Маркловскій. Это походило бы на то, если бы человкъ всенародно вздумалъ снять съ себя все и явиться нагимъ… Именно хорошо и было то, что чувствовалось безъ словъ, даже боялось своего названія и было такъ полно само собой, что не нуждалось въ средствахъ вншняго выраженія. Величайшимъ моментомъ было то, когда Маркловскій почувствовалъ, что и сердце Зои бьется въ униссонъ съ его сердцемъ. Она приняла свою тайну съ такой чудной покорностью, впередъ готовая на все. Это было во взгляд, въ тон голоса, въ каждомъ движеніи.
‘О, милая…’ — думалъ Маркловскій.
Ни онъ ни она не сказали ни одного слова и любили молча, какъ герои какого-то стариннаго сентиментальнаго романа. Ни онъ ни она не думали о будущемъ и удивились бы искренно, если бы ихъ спросили, что изъ этого выйдетъ. Все было въ настоящемъ, въ томъ дн, который занимался съ зарей.
Маркловскій чувствовалъ себя въ ушибовскомъ дом необыкновенно хорошо и дошелъ до того, что старался угодить старику. Онъ по цлымъ часамъ разговаривалъ съ нимъ о послднихъ городскихъ новостяхъ, о цнахъ на разные припасы — больное мсто стараго скряги — и даже занимался хозяйствомъ, т.-е. здилъ закупать сно для коровы, кормъ курамъ и т. д. Корова и куры были слабостью Зои, и Маркловскій не могъ ихъ не любить. Онъ теперь могъ разсказать біографію каждаго цыпленка и даже гордился этими знаніями, потому что это было нужно, гораздо боле нужно, чмъ все остальное.
Прошелъ цлый годъ, прежде чмъ Зоя ршилась переступить порогъ комнаты Маркловскаго. Это было утромъ, когда приходилъ почтальонъ.
— Вамъ письмо… только не отъ матери, проговорила она, подавая большой конвертъ, въ которомъ по твердости и тяжести чувствовалась фотографія.
Маркловскому достаточно было взглянуть на адресъ, чтобы понять, отъ кого письмо. Онъ еще издали узналъ эти безграмотныя каракули, какъ узнала ихъ Зоя, хотя и видла ихъ первый разъ. Ей подсказало внутреннее чувство, какая рука выводила ихъ. По тому же инстинкту двушка не уходила, пока Маркловскій разрывалъ конвертъ и быстро пробгалъ глазами исписанный листочекъ почтовой бумаги.
— Вотъ…— проговорилъ онъ наконецъ, подавая ей фотографію.
На фотографіи была снята хорошенькая двочка, лтъ двухъ, пухленькая и улыбающаяся, ее портило только какое-то жесткое выраженіе лица, не свойственное возрасту.
— Она нмая…— объяснилъ Маркловскій.
На оборот фотографіи стояла безграмотная надпись: ‘отъ Адочки паночьки’.
— Это ваша дочь?— тихо спросила Зоя.
— Адочка? Не знаю… Впрочемъ, вотъ прочтите письмо.
Зоя отрицательно покачала головой.
— Мать пишетъ, т.-е. мать этой двочки, что это моя дочь…
— И вы не имете нрава сомнваться… Бдная двочка!.. Ахъ, какая она бдная…
Маркловскій сдлалъ нсколько шаговъ но комнат и потомъ заявилъ ршительно:
— Нтъ, вы прочтите письмо… Это нужно.
Она безмолвно повиновалась, хотя маленькая рука и дрожала, когда, брала этотъ роковой лоскутокъ бумаги, точно въ немъ заключался смертный приговоръ.
— Вотъ отсюда,— указалъ Маркловскій мсто въ письм, откуда слдовало читать.
Двушка прочла: ‘Посылаю теб, Володя, письмо со вложеніемъ портрета нашей Адочки. Меня удивляетъ, что въ теченіе цлаго года ты даже ни разу не поинтересовался ея судьбой. У меня не было адреса, и я едва раздобыла его отъ твоей сестры, которая наговорила мн по этому случаю дерзостей. Въ другое время я не перенесла бы, а теперь мн ршительно все равно… Дло вдь не во мн, а въ Адочк. Ты ее оставилъ еще годовымъ ребенкомъ, когда я выдавала ее за дочь старика Кольчугина, и меня тогда еще обижало, что ты первый этому врилъ. Тогда мн это было нужно для дла, а теперь все равно. Къ несчастію, двочка, какъ ршили доктора, останется навсегда глухонмой. Сначала я плакала и убивалась, а теперь думаю, что это даже лучше. Двочка, по крайней мр, не услышитъ многаго, что ей было бы больно слышать о своихъ родителяхъ. Что она твоя дочь, а не Кольчугина — достаточно взглянуть на портретъ. Это лучшее доказательство… Бдненькая не можетъ сказать даже: папа и мама. Можетъ-быть, и это къ лучшему… Какой это отецъ, который въ теченіе цлаго года даже не вспомнилъ о дочери? Лучше ужъ оставаться нмушкой… А потомъ, когда вырастетъ большая, сама все пойметъ’.
Перечитавъ еще разъ письмо, Зоя посмотрла фотографію Адочки, сравнила ее съ оригиналомъ ‘папы’ и проговорила:
— Да, это ваша дочь, Владимиръ Сергичъ…
— Вы въ этомъ уврены?
— Больше…
Двушка хотла выйти, но Маркловскій ее удержалъ. Это было первое насиліе съ его стороны. Онъ усадилъ ее на диванъ и, шагая по комнат, быстро заговорилъ, точно кого-то хотлъ догнать:
— Я вамъ разскажу все… Да, вы должны это знать.
Она сидла блдная и покорная, въ поз человка, приготовившагося слушать. Ахъ, какъ ему было жаль ее, эту чистую, невинную душу, которой еще не коснулась ни одна капля житейской грязи. И онъ первый долженъ былъ развернуть страницу за страницей всю свою жизнь, чтобы все связать, объяснить и точно оправдаться передъ ней. Да, это было нужно, хотя и тяжело… Маркловскій началъ свою исповдь съ самаго дтства: разсказывалъ объ отц, старомъ николаевскомъ генерал, впавшемъ въ дтство, о матери, вышедшей замужъ изъ бдной семьи за богатаго старика, о своемъ воспитаніи, о той жизни, въ которую онъ окунулся съ головой сейчасъ по выход изъ лицея. И вдь онъ подавалъ надежды, ему предсказывали будущность, мать души не чаяла въ своемъ любимц. Его закружила мутная волна петербургской жизни, онъ лучшіе молодые годы погубилъ въ обществ прожигавшихъ жизнь такихъ же подававшихъ надежды молодыхъ людей, пока не встртился съ Александрой Ивановной, о которой тогда говорилъ ‘весь Петербургъ’, т.-е. та спеціальная публика, которая толчется въ опер, на гуляньяхъ и въ шато-кабакахъ.
‘Женскій вопросъ’ сначала немного смутилъ Маркловскаго, и онъ замялся. Какъ передать, въ самомъ дл, нкоторые пикантные моменты, свои успхи у женщинъ demi-monde’а. и т. д.
— Мн приходится вычеркнуть кое-какіе эпизоды…— объяснилъ онъ, длая паузу.— Но это все равно. Перехожу прямо къ своему ‘длу’, которое все основано на знакомств вотъ съ этой Александрой Ивановной.
Онъ откровенно и подробно разсказалъ, какъ въ первый разъ познакомился съ ней, какъ съ перваго же раза увлекся ею — увлекся по-мальчишески, какъ сталъ бывать у нея своимъ человкомъ, и чмъ все это роковое знакомство разыгралось.
— Она дурная женщина?— тихо спросила Зоя.
— И да и нтъ, какъ вс русскіе люди… Главный недостатокъ — отсутствіе образованія, а затмъ жизнь сложилась какъ-то совсмъ дико. Прямо отъ бдности она перешла къ сумасшедшей роскоши… Старикъ Кольчугинъ баловалъ ее, какъ ребенка.
— Она очень красивая?
— Да… т.-е., врне сказать, была красивая.
Маркловскій въ этомъ простомъ вопрос почувствовалъ недосказанную ревность, первую ревность просыпавшейся женщины. О, какъ она была хороша, эта маленькая фея, тронутая первымъ дуновеніемъ неоформившейся еще страсти…
— Къ чему вы все это мн разсказываете?— грустно замтила Зоя, поднимаясь съ дивана.— Лучше было бы ничего не знать…
— А двочка?
— Ахъ, да… Въ самомъ дл, что вы думаете теперь длать?
— Не знаю…
Двушка ушла къ себ совсмъ разбитая, уничтоженная и такая жалкая. Мысль о нмой двочк Адочк пронеслась надъ ея головой первой черной тнью… Разв несчастный ребенокъ виноватъ въ чемъ-нибудь? И какая злая иронія судьбы: отецъ и мать никогда не будутъ названы этимъ дтскимъ языкомъ, точно связаннымъ самой судьбой. Плохой отецъ, плохая мать, но все-таки отецъ и мать… Потомъ двочка будетъ расти, развиваться и все-таки пойметъ горькую истину своего позорнаго происхожденія.
— Ахъ, ужасно, ужасно!— повторила Зоя, ломая руки.
Маркловскій тоже волновался и не спалъ всю ночь, шагая по комнат.
Вдь нужно же было всему такъ случиться… Хуже ничего не могло быть. И когда получилось роковое письмо? Впрочемъ, все складывается одно къ одному.
— Нтъ, это обманъ!— повторялъ онъ вслухъ, убждая самого себя.— Конечно, обманъ, ложь, интрига… Раньше Александра Ивановна обманывала этой двочкой Кольчугина, а теперь принялась за меня.
Онъ десятки разъ подходилъ къ письменному столу и принимался разсматривать портретъ Адочки. То ему казалось, что у нея есть сходство съ нимъ въ очерк лба, въ линіи носа, въ разрз глазъ, то смотрло на него совсмъ чужое лицо. Это изученіе измучило его и привело въ какое-то отчаяніе… Онъ, вмст съ тмъ, чувствовалъ, какъ въ немъ закипаетъ какая-то мучительная жалость вотъ къ этому неизвстному ребенку,— вдь съ нимъ родился цлый міръ, и онъ, сомнительный отецъ, вошелъ въ этотъ міръ безповоротно. Если бы теперь Александра Ивановна отказалась отъ своихъ словъ, онъ бы ей крикнулъ: ‘нтъ, ты лжешь, я — отецъ этого несчастнаго ребенка!’.
Письмо Александры Ивановны произвело такое же дйствіе, какъ упавшая на раскаленную плиту капля холодной воды, которая разбивается на десятки бгающихъ шариковъ. Въ другое время оно, конечно, не произвело бы такого впечатлнія, но сейчасъ въ ушибовскомъ домик стояла такая теплая и радостная температура. Маркловскій уже начиналъ чувствовать себя и лучше и чище, впереди расцвтала надежда въ самыхъ радужныхъ краскахъ,— онъ вдь нашелъ прежде всего здсь именно самого себя, того добраго, любящаго и хорошаго человка, который съ такимъ трудомъ выкарабкался изъ-подъ мусора и обломковъ столичнаго прошлаго. И вдругъ…
Зоя тоже думала постоянно о маленькой Адочк и даже ревновала ее къ нехорошей Александр Ивановн.