Мать-мачеха, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 67 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ
ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
Приложене къ журналу ‘Нива’ на 1917 г.

МАТЬ-МАЧЕХА.
Повсть.

I.

Еще на вокзал, при самомъ отъзд, Анну едоровну охватило какое-то смутное и непрятное чувство. Ее утомили вс эти глупыя свадебныя церемони, а главнымъ образомъ — гости. Они, кажется, дали себ слово преслдовать ее по пятамъ и въ полномъ состав явились на Николаевскй вокзалъ. До отхода позда оставалось еще цлыхъ полчаса. Сошлись дв семьи — семья молодой и семья молодого. Впрочемъ, послдняя была невелика: дядя Захаръ Ильичъ Парначевъ, отставной сербскй доброволецъ, сестра Варвара Васильевна, пожилая двушка, и братъ Владимиръ Васильевичъ, молодой человкъ безъ опредленныхъ занятй. Зато семья молодой представляла собой цлую коллекцю сестеръ, братьевъ, дядюшекъ, тетушекъ и просто родственниковъ безъ опредленной номенклатуры. Все это были вточки одного генеалогическаго дерева Гагенъ. Да, потомство того Карла Гагена, который на Васильевскомъ остров имлъ собственный домъ, нажитый какими-то темными комиссонерскими операцями. Вс Гагены чрезвычайно гордились тмъ, что они именно Гагены и что у родоначальника Гагена былъ собственный домъ. Когда сдлалось извстнымъ, что Анна едоровна выходитъ замужъ за русскаго помщика Парначева, вс Гагены сначала глубоко возмутились, потомъ горячо протестовали и наконецъ согласились, потому что даже упрямство Анны едоровны являлось доказательствомъ строгой выдержки тевтонскаго характера. Парначевы, съ своей стороны, отнеслись къ петербургскимъ нмцамъ съ какимъ-то обиднымъ покровительствомъ и чуть не снисхожденемъ, то-есть Захаръ Парначевъ, стоявшй во глав своего дворянскаго рода.
— Парначевы, братъ, еще при Иван Калит заявили себя,— объяснялъ отставной сербскй доброволецъ чопорному нмецкому дядюшк, приличному и корректному старику, служившему въ правлени какого-то банка.— Да, братъ, мы еще тогда колотили нмчуру…
Это было верхомъ безтактности, какъ и все поведене Захара Парначева, принявшее подъ конецъ свадьбы самый бурный характеръ. Женихъ мучился больше всхъ и проклиналъ себя, что пригласилъ главу рода на свою свадьбу. Впрочемъ, бурное поведене дяди получило неожиданное объяснене, благодаря которому на его выходки родные невсты смотрли сквозь пальцы. Кто-то пустилъ слухъ, что Захаръ Нарначевъ, оставшйся старымъ холостякомъ, все свое состояне оставляетъ жениху. Это примирило его со всми, а мать невсты оказывала ему особенное внимане, какъ и сама Анна едоровна.
— Хоть ты, брать, и нмка, а люблю!— говорилъ Захаръ Парначевъ, хлопая невсту но плечу.— Я самъ, братъ, того… чуть не женился на нмк, то-есть меня хотли заставить жениться.
Сестра Варвара Васильевна все время была какая-то неестественная, подавленно вздыхала и смотрла на жениха печальными глазами, точно вс эти люди навсегда отнимали у нея брата. Вообще между, двумя семьями сразу установились т натянутыя отношеня, которыхъ не распутать никакимъ мудрецамъ. Семенъ Васильевичъ Парначевъ, женихъ, а сейчасъ молодой мужъ, волновался все время, тмъ боле, что онъ искренно уважалъ вотъ всхъ этихъ Гагеновъ, трудолюбивыхъ, скромныхъ и выдержанныхъ. Нмцами они оставались только по названю, и молодой, если говорить правду, былъ гораздо больше всхъ ихъ нмцемъ, потому что усвоилъ себ вс привычки и добродтели этого трудолюбиваго, выдержаннаго и культурнаго народа.
— Шампанскаго!— кричалъ Захаръ Парначевъ, силой таща за собой молодыхъ въ отдльный кабинетъ.— Эй, ты, зебра, полдюжины…
Татаринъ-офицантъ сразу понялъ, съ кмъ иметъ дло, и выразилъ всей своей фигурой самую невроятную готовность услужить настоящимъ господамъ. Провожавше молодую Гагены смотрли на расходившагося дядюшку съ нкоторымъ недовремъ, тмъ боле, что не привыкли кидать деньги, а ‘полдюжины’ стоили пятьдесятъ четыре рубля. Только старушка Гагенъ, какъ боле опытный человкъ, относилась къ этимъ пустякамъ совершенно равнодушно. Ей нравился зять, и она смотрла уже на него съ чувствомъ собственности — вообще хорошй и обстоятельный человкъ: Аня будетъ съ нимъ счастлива, но было одно обстоятельство, которое заставляло ее вздыхать и подбирать губы оборочкой. Улучивъ минуту, старушка шепнула дочери:
— Аня, пожалуйста, будь осторожна съ этой двочкой… Понимаешь: это ужасно трудно, отъ этого зависитъ все.
— Знаю, знаю, мама,— увренно отвчала Акна едоровна.— Я уже люблю ее… да. Я видла фотографю: премиленькая двчурка. Ей ужъ пять лтъ, и я буду ее воспитывать.
— Главное, Аня, выдержать характеръ…
Анн едоровн вдругъ сдлалось жаль матери. Она отлично понимала именно теперь ея сдержанную грусть и т усиля казаться веселой, которыхъ друге не замчали. Старушка, конечно, теперь думала о дорогомъ человк, который имлъ право радоваться больше другихъ к отсутствовалъ,— Аня отъ отца осталась всего восьми лтъ и плохо помнила старика
— Ну, нмцы, выпьемъ!— командовалъ Захаръ Парначевъ, когда татаринъ подалъ шампанское.— Урра!..
Анна едоровна ужасно была рада, когда раздался второй звонокъ. Наконецъ-то все кончилось. Когда они выходили изъ кабинета веселой гурьбой, публика разступилась и провожала ихъ улыбающимися глазами. Впереди всхъ шелъ Захаръ Парначевъ, распахнувъ енотовую шубу и сдвинувъ бобровую шапку на затылокъ. Онъ по пути еще что-то шепнулъ татарину-офицанту. Гагены замыкали шестве. Они старались принять видъ беззаботно кутящихъ людей и разсчитанно говорили громко и еще громче смялись.
Для молодыхъ было взято купе перваго класса, и тамъ встртилъ ихъ татаринъ съ новымъ подносомъ шампанскаго.
— Ахъ, дядя, для чего это?— дловымъ тономъ замтилъ молодой.
— Ничего ты не понимаешь, Сенька… Урра!..— ревлъ доброволецъ, цлуя молодую прямо въ губы.— А ты, братъ, Анна едоровка, держи его въ ежовыхъ рукавицахъ. Онъ и порядка хорошенько не знаетъ.
— Хорошо, хорошо… Иди, пожалуйста, поздъ сейчасъ тронется,— уговаривалъ молодой.
Добровольцу почему-то показалось это обидно, и онъ упрямо заявилъ:
— А если я не хочу? Не хочу, и баста… Я самъ поду съ вами… Шабашъ…
Остававшаяся на платформ публика ничего не подозрвала, и только когда поздъ тронулся, татаринъ-офицантъ бросился за вагономъ и кричалъ стоявшему на площадк и раскланивавшемуся, какъ оперный пвецъ, Захару Парначеву:
— Господинъ, деньги!.. Деньги, баринъ… Ваше сятельство!..
Въ отвтъ ему полетла скомканная трехрублевая ассигнаця.
— Это теб на чай, зебра!..
Варвара Васильевна волновалась все время за неистоваго дядю, но такой выходки никакъ не ожидала. Это выходилъ уже настоящй скандалъ. съ ней было всего десять рублей, и она обратилась къ брату Владимиру:
— Володя, вдь дядя не заплатилъ за шампанское… Нтъ ли съ тобой денегъ?
Молодой человкъ только выразительно развелъ руками. Его смшилъ татаринъ, оставшйся съ носомъ. Вотъ такъ дядя, устроилъ штуку… Ха-ха!.. Теперь только остается улизнуть благороднымъ манеромъ. Пусть нмцы раскошеливаются. Варвара Васильевна не раздляла этого веселаго настроеня и обратилась къ старушк Гагенъ.
— Я потомъ заплачу, когда получу изъ гимнази жалованье,— объясняла она вполголоса.— А сейчасъ со мной всего десять рублей… Дядя пьянъ и ничего, вроятно, не помнитъ.
У старушки Гагенъ денегъ тоже не оказалось, и она обратилась къ брату, тому самому, которому Захаръ Парначевъ объяснялъ, какъ его предки еще при Иван Калит колотили нмчуру. Вратъ Гагенъ молча поднялъ брови, молча досталъ бумажникъ и уплатилъ по счету.
— Я вамъ потомъ заплачу,— конфузливо повторяла Варвара Васильевна.
Нмецъ спряталъ счетъ на память и спокойно отвтилъ:
— Зачмъ же вы будете платитъ, когда уже заплачено? Вы двушка, которая сама зарабатываетъ хлбъ тяжелымъ трудомъ, а платить должны мужчины… Я такъ думаю.
Варвар Васильевн казалось, что честный нмецъ презираетъ теперь ее до глубины души, и она краснла до слезъ, проклиная легкомысленнаго дядю.
Молодой, занятый устройствомъ купе, совсмъ не зналъ о случившейся непрятности, но Анна едоровна слышала, какъ татаринъ просилъ деньги, и возненавидла стараго пьяницу. Онъ положительно отравлялъ ей все. Къ счастью, старикъ ушелъ въ сосднее купе и сейчасъ же заснулъ мертвымъ сномъ.
Оставшись одни, молодые почувствовали нкоторую неловкость. Анна едоровна знала, что онъ сядетъ рядомъ съ ней, обниметъ ее и будетъ молча смотрть ей въ глаза. Онъ не отличался краснорчемъ, и раньше ее забавляло его смущене. Она понимала, что онъ стсняется быть легкомысленнымъ, какъ молодой человкъ, да и по натур не могъ проявлять свои чувства въ легкой форм.
— Аня, вотъ мы и одни…— проговорилъ онъ, цлуя у нея руку.— Ты устала?
— Да, немножко…
— Ночью мы будемъ дома… Отъ послдней станци намъ придется хать на лошадяхъ верстъ двнадцать.
— На своихъ лошадяхъ?..— спросила она, улыбаясь.
— Да, на своихъ… Тамъ у насъ все свое.
Анн едоровн ужасно нравилось, что у нея теперь есть и свое маленькое имнье, и свое хозяйство, и даже свои лошади. Она всегда съ завистью смотрла на людей, у которыхъ есть все свое, и считала ихъ счастливцами, которымъ не нужно платить ни за квартиру, ни за извозчика, ни за что, однимъ словомъ, теперь у нея самой будетъ все свое… Кто-то уже ее ждетъ тамъ, на станци ждетъ свой кучеръ и свои лошади. Къ этому она могла бы прибавить еще своего новаго пьяницу-дядю, свои долги на имни и свою падчерицу, но сейчасъ ей было такъ хорошо, что ена старалась не думать о непрятныхъ вещахъ. На первомъ план пока оставался свой мужъ, и Анна едоровна никакъ не могла ршить вопроса, любитъ она его или не любитъ. Иногда ей казалось, что да, иногда — нтъ, а сейчасъ она смутно чего-то боялась. Вотъ онъ уже смотритъ на нее, какъ на свою вещь, и въ тон его голоса слышатся другя ноты, и ей странно, что нтъ возврата. Еще вчера она была свободна и могла располагать собой, а теперь связана на всю жизнь. Что-то будетъ талъ, впереди… Потомъ она думала о матери. Въ самомъ дл, вдь это ужасно несправедливо — воспитать дочь и разстаться съ ней навсегда, уступивъ ее какому-то незнакомому человку.
— Знаешь, Сеня, у каждаго человка есть своя судьба,— говорила она, стараясь легонько освободиться изъ объятй мужа.— Да, судьба… Когда я была маленькой двочкой, мы лтомъ жили на дач въ Третьемъ Парголов. Однажды приходитъ цыганка… Горничная Варя заманила ее въ кухню поворожить. А мама терпть не можетъ цыганокъ, и я стала ее гнать. Цыганка разозлилась, ушла, а по дорог сорвала одно растене, которое называется ‘мать-и-мачеха’, и бросила его мн. Бросила и говоритъ: ‘помни цыганку Машу’… Волъ я ее сейчасъ и вспомнила. Не правда ли, какъ иногда сбываются эти глупыя предсказаня?
— Да… вообще… Не будемъ сегодня объ этомъ говорить, Аня.
Семенъ Васильевичъ, еще молодой тридцатилтнй мужчина, красивый по-своему, имлъ немного суровый видъ длового человка, у котораго каждый часъ разсчитанъ. Онъ прошелъ тяжелую школу, прежде чмъ выработать себ самостоятельное положене — именно заработалъ. Дворянское гнздо Парначевыхъ принадлежало къ числу вымирающихъ. Его члены быстро сходили со сцены, и большинство роковымъ образомъ спивалось. Это было чмъ-то въ род наслдственной болзни, какой-то кары. Изъ всхъ Парначевыхъ только одинъ Семенъ Васильевичъ выбился на дорогу и понемножку приводилъ свои фамильныя дла въ порядокъ. Правда, что въ наслдство онъ получилъ почти одни долги, но, можетъ-быть, это именно и спасло его. Съ теченемъ времени онъ какъ-то совсмъ отсталъ отъ своего дворянскаго круга, съ которымъ не имлъ ничего общаго. Да, это были для него уасе совсмъ чуже люди, лишенные главнаго достоинства — способности къ упорному и выдержанному труду. Семенъ Васильевичъ женился рано на такой же небогатой двушк, какимъ былъ самъ, но семейная жизнь скоро кончилась — жена умерла, оставивъ ему двочку двухъ лтъ. Это было для него самымъ больнымъ мстомъ. Какъ онъ ни любилъ свою двочку, но все-таки оставалось въ жизни пустое мсто. Онъ еще былъ молодъ, являлась тоска вынужденнаго одиночества, а тутъ еще на каждомъ шагу примры чужого семейнаго счастья. Въ результат знакомство съ трудолюбивой семьей Гагеновъ и женитьба на Анн едоровн. Сейчасъ онъ думалъ то же, что и молодая жена, съ той разницей, что въ его памяти проносились другя картины и вставало другое женское лицо съ грустными глазами. Лаская эту жену, ему казалось, что онъ отнимаетъ что-то у первой. Потомъ онъ боялся, что эта вторая жена замтитъ двойственность его чувствъ и обидится. Все-таки она и моложе его и не иметъ за собою никакого прошлаго.
— Ты о чемъ думаешь?— неожиданно спрашивала Анна едоровна нсколько разъ, точно хотла его поймать на чемъ-то.
— Я?.. А ты о чемъ, Аня?
— Я? Мн жаль маму… Она, вроятно, вернулась къ себ, заперлась въ своей комнат и плачетъ…

II.

Парначевка, занесенная глубокимъ снгомъ, уже погружалась въ мирный сонъ, когда о. Петръ Спасовходскй, сденькй, сгорбленный старичокъ, вышелъ изъ своего церковнаго домика на погост. Онъ посмотрлъ кругомъ, на небо, обложенное низкими зимними облаками, и сказалъ:
— Добре… Погодка будетъ хорошая.
Точно въ отвтъ невидимая снжинка сла къ нему на носъ и моментально растаяла.
— О, совсмъ добре… Добрая погодка.
Старикъ не пошелъ селомъ, гд кое-гд еще мигали красные огоньки, а прямо полемъ направился къ чернвшейся вдали помщичьей усадьб. Дорогой о. Петръ имлъ достаточно времени высчитать, что, если поздъ придетъ на станцю въ восемь часовъ, то молодые должны быть въ девять. Кучеръ Спиридонъ ужъ постарается, потому что служилъ еще поддужнымъ при старыхъ господахъ и понимаетъ, какъ и что нужно. Да, были старые господа, а молодые вс разбжались изъ своихъ усадебъ, расточили имня и обрекли себя на неизвстность. Изъ Парначевыхъ хоть одинъ Семенъ Васильевичъ удержался и выкупаетъ изъ банка заложенное и перезаложенное родителями гнздо. Дло хорошее и для другихъ примръ поучительный.
— Немного получилъ отъ родителей Семенъ Васильевичъ, но не закопалъ свой одинъ талантъ, какъ лнивый рабъ,— думалъ вслухъ о. Петръ.— Одобряю весьма…
О. Петръ былъ живой лтописью Парначевки. Онъ крестилъ нсколько поколнй господъ Парначевыхъ и перехоронилъ ихъ достаточно. Вотъ и первую жену Семена Васильевича онъ же похоронилъ. Хорошая была женщина, а вку Богъ не далъ, Другя въ тысячу разъ хуже ея, а живутъ. Да, много видлъ о. Петръ на своемъ вку и горя и радости, которыми чередовалась жизнь парначевской усадьбы, а теперь тихо стало и съ горемъ и съ радостью. Вотъ что будетъ съ Семеномъ Васильевичемъ, когда онъ войдетъ въ силу. Этотъ, пожалуй, подтянетъ…
Къ усадьб о. Петръ подошелъ совсмъ запушенный снгомъ. Мягке блые хлопья такъ и валили,— тоже добрый знакъ для молодыхъ. Старика удивило, что въ усадьб не было ни одного огонька, а потомъ вспомнилъ наставлене своей старушки-попадьи и горько улыбнулся. Это старая няня Гавриловна, няньчишвая еще Семена Васильевича, нарочно сдлала, чтобы досадить своему вскормленному барчуку. И на что обидлась старуха: зачмъ на нмк женился Семенъ Васильичъ. Ну, а потомъ очень ужъ жалетъ Настеньку. Конечно, Настенька сиротка, это врно, а только зачмъ же впередъ разстраивать и себя и другихъ. Охъ, весьма, слабое это женское дло и отъ ума недостаточно твердое.
О. Петръ едва достучался въ калитку. Потонувшая въ снгу усадьба имла не особенно привлекательный видъ. Даже, пожалуй, и поправлять нечего, а лучше поставить новую. Гостю отворила кухарка Акулина.
— Гостей ждете, Акулина?
— Кто ихъ знаетъ…— равнодушно отвтила кухарка.— Можетъ, и не прдутъ…
— Спиридонъ-то выхалъ на станцю.
— Спиридонъ-то выхалъ…
— А почему у васъ огня нтъ?
— А съ какой радости огни намъ палить? Гавриловна съ барышней въ спальн сидятъ, ну, у нихъ и есть огонь…
Отцу Петру пришлось постоять въ передней, пока вышла Гавриловна, низенькая и толстая старушка въ очкахъ. За ней, цпляясь за платье, вышла Настенька, блокурая, полная двочка, походившая на отца. Она очень обрадовалась, когда узнала о. Петра.
— Ну, будемъ ждать гостей…— проговорилъ о. Петръ, освобождаясь отъ шубы.— Надо, Гавриловна, и въ гостиной и въ зал зажечь лампы. Того гляди, и прдутъ… Погодка добрая.
— Прдутъ, тогда и засвтимъ лампы,— отвтила Гавриловна со вздохомъ.— Не велика радость…
— И чехлы съ мебели надо снять, чтобы весь порядокъ, а потомъ, что касается ужина…
— Ну, еще и ужинъ…
Гавриловна что-то хотла еще сказать, но присла на стулъ и горько заплакала. Настенька стояла около нея и тоже готова была расплакаться.
— Младенца жа-аль…— всхлипывала Гавриловна, вытирая глаза уголкомъ передника.— Несмышленышъ еще, о. Петръ. Охъ, за каке грхи только Богъ насъ наказываетъ…
— Женщина, перестань. А при юниц и совсмъ не подобаетъ произносить такихъ словъ. Богъ посылаетъ ей вторую матъ, и надо не плакать, а радоваться. Только напрасно разстраиваешь юницу… Иди и длай, что слдуетъ по порядку.
Привычка повиноваться сказалась сейчасъ же въ старой нян, и она покорно отправилась приводить все въ порядокъ. Зажжены были лампы, сняты съ мебели чехлы, смахнута кое-гд пыль — Гавриловна все это длала съ какимъ-то шопотомъ, точно завораживала впередъ каждую вещь. Обстановка въ усадьб оставалась старинная, какой была еще при генерал Парначев, служившемъ при Аракчеев. Это былъ извстный генералъ, составлявшй честь фамили. Его портретъ вислъ въ гостиной. Для старой Гавриловны каждая мелочь этой обстановки являлась чмъ-то священнымъ. Каждый стулъ простоялъ на своемъ мст полстолтя, и она помнила его съ ранней юности, когда попала въ барске покои еще двочкой, которую взяли на побгушки. И вдругъ явится какая-то нмка и примется заводить свои порядки. Эта мысль убивала почтенную старушку.
О. Петръ занялся Настенькой. Двочка обыкновенно прзжала въ усадьбу только лтомъ, вмст съ отцомъ, а зимой жила въ Петербург, у тетки Варвары Васильевны. Въ виду свадьбы ее точно сослали въ деревню вмст со старухой-нянькой, и это послужило поводомъ для разговоровъ. Обсуждался этотъ вопросъ главнымъ образомъ въ поповскомъ дом, хотя о. Петръ изъ принципа и не любилъ вмшиваться въ чужя дла. Но матушка была другого мння и по цлымъ часамъ вела съ Гавриловной тихя, задушевныя бесды.
— И въ самый бы разъ намъ оставаться у Варвары Васильевны,— горевала старая няня, качая головой.— Вдь жили же раньше, а тутъ вдругъ помшали…
— Ну, это не спроста сдлано, Гавриловна,— разсуждала матушка.— То раньше, а то теперь… Мачеха-то что подумаетъ: прячутъ отъ меня двочку, значитъ, боятся, что буду ее изводить. Такъ я говорю?.. Варвара Васильевна умная и всякя науки въ институт произошла, ну, и все понимаетъ. Вдь всякй хочетъ сдлать, какъ лучше…
— Охъ, ничего я не понимаю, матушка. Стара стала…
— Да ужъ такъ, врно теб говорю. И притомъ Семенъ Васильевичъ человкъ обстоятельный и не дастъ въ обиду родного дтищ. Конечно, родной матери, какъ птичьяго молока, не купить, а за сиротъ Богъ…
— Да это что же, что на второй женился: дло житейское. А вотъ вси бда, что нмка… Еще въ роду не бывало у насъ нмокъ-то.
— Ну, и русскя хороши бываютъ. Другая этакая изъдуга попадетъ, что не приведи Царица Небесная… И у господъ и въ простомъ звани — везд сиротамъ-то не сладко живется.
О. Петръ хотя и зналъ, что женскй языкъ весьма склоненъ болтать самыя неподобныя благоглупости, но потихоньку жаллъ Настеньку, точно предчувствовалъ что-то недоброе. И теперь, сидя въ ожидани молодыхъ, онъ долго и ласково гладилъ шелковые волосы Настеньки и повторялъ точно про себя:
— Настенька, а ты люби мачеху… Она теб будетъ второй матерью. Значитъ, такъ было угодно Богу. Ты будешь слушаться мачехи, а она тебя будетъ любить. Ссориться нехорошо, и нужно слушаться старшихъ. Ты будешь слушаться?
— Буду… Я только боюсь, о. Петръ.
— Чего же ты боишься, глупенькая?
— А сама не знаю, чего, такъ…
Двочк было пять лтъ, но она казалась старше своихъ лтъ, благодаря высокому росту. Когда о. Петръ пошелъ осматривать комнаты, чтобы проврить Гавриловну, она шла за нимъ и болтала все время.
— А у насъ третьяго дпя телочка пестренькая родилась, о. Петръ. Ее посадили въ баню… мы съ няней ходили ее смотрть… Смшная такая!.. Прыгаетъ, а ноги врозь катятся…
О. Петръ осмотрлъ залу и гостиную и остался всмъ доволенъ. Вотъ такъ-то онъ ждалъ Семена Васильевича съ первой женой. Кроткая была женщина, обходительная. Въ гостиной вислъ ея портретъ, сдланный уже посл смерти. О. Петръ вздохнулъ. Да, у всякаго свой предлъ. Эти печальныя размышленя были прерваны слабымъ звукомъ колокольчика. Гавриловна, оправлявшая салфетку на стол, безмолвно всплеснула руками, а потомъ бросилась къ Настеньк.
— Женщина…— строго замтилъ ей о. Петръ, запахивая полы своей люстриновой ряски и указывая глазами на двочку.
Звукъ колокольчика повторился и опять замеръ. Наступившая пауза всмъ казалась безконечной. Настенька ухватилась обими ручками за платье няни и смотрла испуганными глазами на о. Петра, начавшаго откашливаться.
— Угодники бесребренники, спаси насъ!.. шептала Гавриловна, когда звонъ колокольчика послышался уже совсмъ близко.— Пресвятая Владычица… Охъ, батюшки, калитку-то позабыли отпереть!
Въ хлопотахъ, дйствительно, вс забыли про калитку, и о. Петръ покачалъ только головой, когда кто-то началъ стучать въ ворота со всего плеча. Да, нехорошй знакъ… Гавриловна совсмъ растерялась и едва нашла калиточную задвижку.
— Эй, ты, старая ворона, живй шевелись!— рычалъ за калиткой мужской голосъ.— Померли вы тутъ вс?
— Охъ, батюшка, Захаръ Ильичъ, прости ты меня старую дуру… Затемнилась я совсмъ отъ радости.
— Ну, ладно. Я съ тобой потомъ разсчитаюсь…
Эта запертая калитка испортила настроене всмъ, а главнымъ обратомъ Анн едоровн, точно предсказане чего-то недобраго. Впрочемъ, она одержала себя и вошла въ свой домъ съ веселымъ лицомъ. Въ передней было темно,— забыли поставить лампочку. Но все это было пустяки, и молодая, пока мужъ помогалъ ей раздваться, все время смотрла въ освщенное пространство двери, гд, какъ на экран волшебнаго фонаря, обрисовался рзкими контурами силуэтъ маленькой двочки. ‘Да она совсмъ большая…’ — облегченно подумала Анна едоровна. Но это хорошее впечатлне сейчасъ же было испорчено выдвинувшейся въ дверь фигурой о. Петра. Затмъ тутъ попъ, и что ему нужно?.. Семенъ Васильевичъ взялъ молодую жену подъ руку и торжественно ввелъ ее въ небольшую залу. О. Петръ благословилъ молодыхъ праддовской иконой Зосимы и Савватя и произнесъ приготовленное раньше краткое слово:
— Да благословить васъ Господь Богъ… Любите другъ друга, какъ заповдалъ Богъ, и любите всхъ. Сударыня, а ваша любовь пусть согретъ этотъ старый домъ, ибо и велика радость и великъ отвть предъ Господомъ…
Семенъ Васильевичъ приложился къ образу и поцловалъ руку у батюшки, а молодая не сдлала ни того ни другого. Она быстро подошла къ Настеньк, наклонилась къ ней, чтобы поцловать, по двочка съ крикомъ бросилась къ пап.
— Не хочу… Не хочу…
Семенъ Васильевичъ взялъ двочку на руки, успокоилъ и поднесъ къ жен.
— Ну, поцлуй, дурочка, маму… Это твоя вторая мама.
— Оставьте ее,— замтила Анна едоровна.— Мы сами познакомимся…
Захаръ Парначевъ въ это время усплъ сбгать въ столовую, гд отыскалъ початую бутылку какой-то наливки. Но бда въ томъ, что не было совсмъ бокаловъ, а рюмокъ всего три.
— Э, плевать, я буду изъ чашки поздравлять,— ршилъ онъ.
О. Петръ выпилъ всю рюмку до дна, а молодая едва притронулась изъ вжливости. Гавриловна обидлась, что ее забыли и не предложили выпить за здоровье молодыхъ, но, скрпя сердце, подошла къ ручк нмки и проговорила:
— Совть да любовь, молодая наша барыня… Жить вамъ, поживать да добра наживать. Служила я еще маменьк Семена Васильевича и вамъ, дастъ Богъ, послужу.
— Спасибо, няня…— Молодая побрезговала и не поцловала Гавриловны, что ей и было поставлено въ счетъ, какъ и то, что нн приложилась къ образу и не облобызала руки батюшки. Однимъ словомъ, нмка и никакихъ господскихъ порядковъ не понимаетъ…
Вс чувствовали себя неловко, и выручила только Акулина, подавшая кипвшй самоваръ ‘въ самый разъ’. Это былъ выходъ изъ общаго неловкаго положеня, да и въ дорог вс прозябли немного. Гавриловна замтила, какъ молодая оглядываетъ комнаты, и подумала со злостью: ‘Ишь какъ шмыгаетъ глазами… Обрадовалась ворона, что попала въ барскя хоромы’.
За чаемъ всхъ занималъ Захаръ Парначевъ. Его голосъ такъ и гремлъ, точно труба. Впрочемъ, Анна едоровна была теперь рада этому милому родственнику. Старикъ почти одинъ выпилъ всю наливку и опять захмеллъ.
— Сенька, я тебя тюблю, а ты все-таки не гордись!— бормоталъ онъ.— Да… Я знаю, братъ, ты считаешь себя умне всхъ… Шалишь, братъ, Захара Парначева не проведешь!.. Говорю прямо: не гордись. Врно, о. Петръ?
— И смирене бываетъ паче гордости, Захаръ Ильичъ,— уклончиво отвтилъ батюшка.
— А вотъ и не то!— гремлъ Захаръ Парначевъ.— Къ чему я клоню свою рчь? Слушай: Сенька гордецъ, а того не знаетъ, что первая жена отъ Бога, вторая отъ людей, третья отъ чорта… А между прочимъ, намъ пора итти докой, отецъ, то-есть я пойду ночевать къ теб.
— Милости просимъ, Захаръ Ильичъ…— приглашалъ батюшка.— Весьма даже пора.

III.

Медовый мсяцъ… Какъ впослдстви Анна едоровна ненавидла это дурацкое выражене, вызывавшее у нея въ душ цлый рядъ самыхъ глубокихъ оскорбленй, какя только могутъ выпасть на долю женщины. Она дошла до такого состояня, что перестала врить себ и задавала вопросъ, неотступно преслдовавшй ее: а можетъ-быть, она злая женщина, безсердечная, вообще нехорошая, то, что называется мачехой въ дурномъ смысл этого слова? Но мы забгаемъ впередъ, опережая событя.
Семенъ Васильичъ но случаю женитьбы взялъ мсячный отпускъ, и все это время молодые провели въ Парначевк, въ своей Парначевк, какъ писала Анна едоровна матери въ Петербургъ. Первые дни прошли быстро, точно въ туман,— такъ было много новыхъ впечатлнй. Анна едоровна знала только свой Петербургъ и нсколько дачныхъ окрестностей, а остальная деревенская Росся для нея совершенно не существовала, и она не могла даже приблизительно представить себ, кто и какъ живутъ въ этой настоящей Росси. А тутъ она сразу очутилась точно на дн какого-то подводнаго царства — до того все было ново и необыкновенно. Исходнымъ пунктомъ этихъ новыхъ впечатлнй являлась своя барская усадьба, похоронившая въ себ воспоминаня нсколькихъ поколнй. На другой день по прзд Анна едоровна подробно осмотрла свои владня и пришла къ убжденю, что все рушилось, и что нтъ возможности что-нибудь реставрировать.
— Мы сломаемъ это старье и выстроимъ новую усадьбу,— говорилъ Семенъ Васильичъ, показывая жен все жилье.— Это давно слдовало сдлать, но какъ-то руки не доходили. Да и не для кого было хлопотать. А теперь совсмъ другое дло…
— Ахъ, какъ это будетъ хорошо…— шептала въ восторг Анна едоровна.
— И все хозяйство необходимо поставить на новую ногу, а то, говоря откровенно, все страшно распущено и никуда не годится.
— Я въ хозяйств ничего не понимаю, Сеня,
— Выучишься помаленьку…
При одномъ слов ‘хозяйство’ Аш едоровн представлялась прежде всего старая нянька Гавриловна, которая слдила, какъ тнь, за каждымъ ея шагомъ и которая будетъ ее подсчитывать во всемъ, сравнивая въ глаза и за глаза съ ‘первой барыней’. Да, эта первая барыня незримо продолжала наполнять всю старую усадьбу, и Анна едоровна каждый разъ вздрагивала, когда Гавриловна въ вид окончательнаго, ршающаго мотива повторяла стереотипную фразу:
— А у насъ прежде совсмъ по-другому было…
У насъ — это значило, что такъ длалось при первой барын. Гавриловна ревниво оберегала этотъ старый режимъ, какъ своего рода святыню, и выказывала мертвое бабье сопротивлене, сопротивлене безъ словъ. Старуха ни за что не желала переставить мебель по-новому, измнить часъ обда, выборъ кушанй и т. д., до послднихъ мелочей ежедневнаго обихода. Между старой врной ‘слугой’ и новой барыней съ первыхъ же шаговъ завязалась глухая, безпощадная борьба, причемъ за Гавриловной было громадное преимущество цлаго прошлаго и настоящаго въ лиц маленькой Настеньки. Анна едоровна выдерживала характеръ и не подавала вида, что замчаетъ что-нибудь, особенно при муж, который уже сдлалъ нсколько рзкихъ замчанй старой няньк.
— Оставь ее, пожалуйста,— уговаривала его Анна едоровна.— Она, просто, ревнуетъ меня ко всему, что вполн понятно…
Затмъ, постепенно выяснилось, что у Гавриловны есть масса сторонниковъ, вполн раздлявшихъ ея настроене. На погост за Гавриловну была попадья, а въ деревн нсколько старыхъ дворовыхъ, хранившихъ традици захудавшаго барскаго гнзда, Эти дворовые приходили нарочно въ усадьбу, чтобы посмотрть на новую барыню-нмку, шептались о чемъ-то съ Гавриловной, качали головой и проявляли необыкновенную нжность къ Настеньк. Анна едоровна понимала только одно, именно, что за ней зорко слдили сотни глазъ, подозрвая въ чемъ-то дурномъ. У нея все чаще и чаще началъ являться невольный вопросъ: ‘Что я сдлала всмъ этимъ людямъ? Отчего вс они таке злые?..’ Этотъ тайный врагъ выбралъ исходнымъ пунктомъ Настеньку, точно двочка подвергалась какой-то смертельной опасности. Пунктъ былъ врный, больше — изъ этого положеня не было ршительно никакого выхода, въ чемъ Анна едоровна убдилась слишкомъ скоро, Она старалась держать себя съ двочкой просто, какъ съ младшей сестрой, но это выходило баловать ее, что та же Гавриловна и объяснила съ грубой откровенностью заслуженнаго человка.
— Вы ее набалуете, барыня, то-есть Настасью Семеновну,!
— Зачмъ вы называете двочку Настасьей Семеновной?
— А то какъ же иначе-то? Не какая-нибудь, а настоящая, природная барышня. У насъ завсегда ужъ такъ велось въ дому…
— Зовите просто Настенькой. Она еще такъ мала…
— Слушаю-съ…
— А затмъ мн совсмъ не нравятся ваши замчаня, Гавриловна. Я понимаю и цню васъ, какъ врнаго человка, какъ няню Семена Васильевича, но это еще не значитъ, что я во всемъ должна соглашаться съ вами. Думаю, что и для васъ и для меня удобне будетъ, если именно вы будете соглашаться со мной. Я даже этого требую, няня, именно въ интересахъ двочки, потому что, если я буду съ ней ласкова, вы будете обвинять меня въ баловств, если буду строга, вы меня будете называть злой мачехой. Дло гораздо проще: Настенька будетъ моей младшей сестрой и только. Кажется, понятно?
— Слушаю-съ…
Анн едоровн сейчасъ же пришлось раскаяться въ этихъ откровенныхъ объясненяхъ, потому что Гавриловна въ тотъ же день вечеромъ разсчитанно громко говорила въ кухн кухарк Акулин:
— Наша-то прытка больно… Сестра, гритъ, будетъ моя младшая. Оно и похоже на то… Съ перваго разу въ сестры произвела, а дальше-то ужъ и по-другому. Тоже очень хорошо понимаемъ… А то забыла, что когда законъ приникала, такъ въ матери ставилась. Законъ-то для всхъ бабъ одинъ… А тутъ — сестра.
Вступить въ какя-нибудь объясненя съ Гавриловной было уже непроститачьной ошибкой, потому что старуха находилась въ возбужденномъ состояни и могла наговорить дерзостей, а послднее повело бы къ неловкимъ объясненямъ съ мужемъ. Кстати, Анна едоровна чувствовала каждую минуту, что и мужъ зорко слдитъ за ея отношенями къ Настеньк и смутно готовится, можетъ-быть, защищать дочь отъ ея деспотизма. Да, все это въ порядк вещей, и нужно выдержать характеръ до послднихъ мелочей, пока все не устроится. Время — самый справедливый человкъ, какъ говоритъ какая-то итальянская пословица.
Странно, что между мужемъ и женой уже являлись недоговоренныя вещи. Анна едоровна была убждена, что присутстве Гавриловны для Настеньки, кром вреда, ничего не приноситъ, и она не могла сказать откровенно этого мужу прямо въ глаза, предоставляя ему самому догадаться. Это была какая-то молчаливая ложь, которая отравляла жизнь съ первыхъ шаговъ. Приходилось молчать, затаивать и просто скрывать, а мужъ точно намренно ничего не замчалъ и продолжалъ оставаться все такимъ же, какимъ она знала его двушкой. Въ жизнь прокрадывался какой-то тайный разладъ, какое-то неустранимое противорче, и незамтно вырастала роковая стнка, навсегда раздляющая самыхъ близкихъ людей.
Анна едоровна научилась въ нсколько дней слдить ея самой собой и за другими — это былъ отвтъ на общее выслживане. Она тысячи разъ провряла себя въ отношеняхъ къ падчериц и ршительно ни въ чемъ не могла себя упрекнуть. И времени прошло такъ мало, и двочка само, но себ нравилась ей, какъ и всякй другой здоровый и милый ребенокъ. Будущее Настеньки всецло зависло отъ воспитаня, и если чего можно было пожелать, такъ это удаленя Гавриловны, которая сегодня-завтра начнетъ разстраивать ребенка. Двочка, съ своей стороны, внимательно присматривалась къ мачех и пока оставалась въ нершимости, какъ въ ней отнестись. Новая мама, конечно, была для нея пока чужой, и нужно было предоставить времени то естественное сближене, изъ котораго развиваются постепенно органическя родственныя чувства.
— Почему я должна звать васъ мамой?— откровенно спрашивала двочка, точно не ршаясь приласкаться къ ней.— Моя мама умерла…
— Да, твоя родная мама умерла, а я для тебя буду второй мамой, дточка.
— И я буду васъ любить?
— И будешь любить, очень любить…
Присматриваясь внимательно къ двочк, Анна едоровна пришла къ удивительному заключеню, именно, что, будь она, Анна едоровна, въ дом Семена Васильевича просто гувернанткой, она полюбила бы вотъ эту Настеньку отъ всего сердца, и Настенька отвтила бы ей тлъ же. Но сейчасъ он об точно сторонились и боялись другъ друга. Это было и обидно, и нелпо, и несправедливо, и ршительно ни для кого не нужно. Еще обидне было то, что и няня Гавриловна, и кухарка Акулина, и старые дворовые изъ Парначевки, и попадья съ погоста — вс сами по себ, вроятно, люди хороше и добрые и дйствовали сейчасъ изъ самыхъ добрыхъ и хорошихъ побужденй. Анн едоровн иногда хотлось, просто, крикнуть имъ всмъ: ‘Зачмъ вы обижаете меня, милые, добрые люди, Когда я хочу всхъ васъ любить и быть счастливой именно этой любовью? Вдь я совсмъ не злая и никому не желаю зла’… Но эти ораторске порывы не проявлялись ничмъ вншнимъ, замирая подъ гнетомъ опутывавшихъ зарождавшееся счастье мелочей.
Бывали иногда, просто, минуты молчаливаго отчаяня, и Анна едоровна начинала думать на тему о томъ, когда Настенька вырастетъ большая и она разскажетъ ей вс свои муки, самыя тайныя мысли и нелпыя огорченя. О, она, та, большая Настенька, пойметъ и оцнитъ ее… Вся бда въ томъ, что приходилось ждать этого ршающаго момента цлыхъ десять — двнадцать лтъ, когда Настенька превратится въ совсмъ взрослую двушку А теперь ждать и терпть… Анна едоровна по какому-то инстинкту ничего не ршилась написать даже родной матери: этого никто не долженъ былъ знать, даже самые близке люди, какъ мужъ или мать. И это такъ будетъ…
Семенъ Васильевичъ былъ очень внимателенъ къ жен и часто смшилъ ее желанемъ угодить ей. Послднее у него выходило какъ-то угловато и неловко, какъ у человка, попавшаго случайно въ совершенно незнакомое ему общество. Но, говоря правду, это ухаживанье льстило Анн едоровн, и она чувствовала бы себя почти несчастной, если бы мужъ относился иначе. Впрочемъ, отдавая эту дань своему молодому счастью, Семенъ Васильичъ продолжалъ оставаться дловымъ человкомъ и не терялъ напрасно своего свадебнаго отпуска. Онъ теперь почти каждый день узжалъ въ Парначевку, гд у него тянулось какое-то безконечное дло съ крестьянами изъ-за земли. Необходимо было съ нимъ развязаться разъ и навсегда. Когда мужъ узжалъ вечеромъ и оставался долго въ волостномъ правлени, Анна едоровой1 начинала тяготиться своимъ одиночествомъ и не знала, какъ убить свое время. Въ хозяйство она совсмъ не желала вмшиваться, чтобы чмъ-нибудь не возстановить противъ себя старую прислугу, мрявшую ее ‘первой барыней’, а потомъ, говоря откровенно, она по натур и не была хозяйкой и мало интересовалась домашними хозяйственными комбинацями.
Оставаясь одна, Анна едоровна обыкновенно занималась Настенькой, чтобы понемногу приручить ее къ себ. Она пробовала съ разныхъ сторонъ подойти къ этой дтской душ, которая готова была закрыться для нея навсегда при первомъ неосторожномъ шаг. Она разговаривала съ двочкой о всевозможныхъ предметахъ, разсказывала ей сказки, пробовала читать какую-то старую дтскую книжку, осторожно выспрашивала ее о томъ, что она любить.
— Я люблю только папу…— повторяла настойчиво Настенька, точно ее кто оспаривалъ.— И больше никого не люблю…
— И меня не любишь?
— И Васъ не люблю…
— Почему?
— Потому что люблю свою настоящую маму, которая виситъ въ гостиной.
Этотъ наивный дтскй отвтъ освтилъ сразу всю картину. Да, что ни длай, а эта настоящая мама будетъ вчно стоять передъ глазами, пока существуетъ вотъ эта Настенька. Въ первый еще разъ въ душ Анны едоровны шевельнулось нехорошее и злое чувство, не относившееся собственно ни къ кому. Она начинала ревновать Настеньку къ отцу, припоминая цлый рядъ самыхъ трогательныхъ сценъ, точно двочка своимъ дтскимъ лепетомъ и поцлуями отнимала у нея что-то такое дорогое, чему нтъ возврата.

IV.

Семенъ Васильевичъ, охваченный счастливымъ эгоизмомъ, ничего не замчалъ почти до самаго конца. Врне сказать, онъ служилъ своему счастью съ такой же добросовстностью, какъ служилъ и въ своемъ банк. И тамъ и тутъ предъ нимъ раскрывались горизонты, и онъ уходилъ въ мечты о будущемъ. Мысль о первой жен совершенно заслонялась настоящимъ, тмъ боле, что оставался на рукахъ ея живой портретъ — Настенька. Онъ любилъ думать, что въ лиц дочери какъ будто искупитъ какую-то невольную вину предъ покойной женой, а тутъ еще другая женщина, которая замнитъ Настеньк мать. Заботиться о двухъ любимыхъ женщинахъ, соединить ихъ въ одно — это ли не счастье? Да, онъ будетъ любить обихъ, будетъ неустанно работать для нихъ и будетъ еще счастливе сознанемъ, что трудился не напрасно.
Вс эти мысли связывались какъ-то особенно тсно именно со старинной ддовской усадьбой, полной еще дтскихъ воспоминанй. Ему было жаль зорить это старое дворянское гнздо, хотя оставлять его въ настоящемъ убожеств тоже было невозможно. Семенъ Васильевичъ усплъ составить уже нсколько плановъ новой усадьбы и съ особеннымъ старанемъ вычерчивалъ фасадъ. Наверху помщалась свтелка, предназначавшаяся Настеньк. Да, время летитъ, и не замтишь, какъ маленькая двочка превратится въ большую двушку. Мысленно онъ часто видлъ дочь большой, любилъ думать на эту тему. Составляя планы, Семенъ Васильевичъ подолгу совтовался съ женой относительно разныхъ комбинацй. Она любила страстно цвты и требовала, чтобы рядомъ съ домомъ непремнно была устроена маленькая оранжерейка, соединенная съ комнатами теплымъ ходомъ. Зимой это будетъ доставлять массу удовольствя, особенно въ деревн, гд нтъ никакихъ развлеченй.
— Подъ старость мы и совсмъ поселимся въ деревн,— мечтала Анна едоровна.— Тогда уже ничего не будетъ нужно, кром своего угла. Привыкну къ хозяйству, буду считать горшки молока, яйца…
Это было въ самомъ начал, а потомъ Анна едоровна только соглашалась съ мужемъ во всемъ, длая равнодушное лицо. Послднее его положительно обижало, расхолаживая т мечты о будущемъ, которыя сказались вмст съ этимъ будущимъ гнздомъ.
— Кажется, я теб просто надолъ, Аня, своими планами,— замтилъ разъ Семенъ Васильевичъ, сдерживая невольное раздражене.— Я больше не буду приставать…
— Я уже сказала, Сеня, что длай, какъ хочешь. Мн ршительно все равно, т.-е. даже не все равно, а, просто, я въ этихъ длахъ ничего не понимаю.
— Ты, какъ мн кажется, чего-то не договариваешь…
— Я?
Анна едоровна даже покраснла, пойманная врасплохъ, и проговорила оправдывающимся тономъ:
— Видишь ли, Сеня, я не понимаю, къ чему такъ торопиться съ этой постройкой? Можно и подождать… Мн кажется, что теб жаль уничтожать старую усадьбу, и я вполн это понимаю. Вообще необходимо подождать…
— Никакихъ другихъ мотивовъ больше?
— Ршительно никакихъ…
Молодому мужу еще въ первый разъ показалось, что жена не совсмъ искренно говоритъ съ нимъ и что-то скрываетъ. Впрочемъ, объяснене было сейчасъ же подъ рукой: сказывалась петербургская барышня, ничего не видавшая, кром столицы. Конечно, ей трудно сразу привыкнуть къ деревн, и нужно будетъ подождать. Потомъ ее тянули въ столицу родственныя привязанности, такъ сильно развитыя въ нмецкихъ семьяхъ. Дурного во всемъ этомъ, конечно, ничего нтъ, и Аня просто большой ребенокъ, которому не по себ въ новой обстановк.
Но эти успокоивающя размышленя не устраняли какого-то смутнаго предчувствя чего-то еще недосказаннаго, что уже ршительно не имло никакихъ объясненй. Оно только чувствовалось. Въ первый разъ это чувство закралось въ душу Семена Васильевича по самому незначительному поводу. Разъ онъ сидлъ у себя въ кабинет, составляя приблизительную смту, будущей постройки. Около него, по обыкновеню, вертлась Настенька. Это былъ тихй ребенокъ, не умвшй даже надодать, какъ другя дти. Двочка совершенно удовлетворялась тмъ, что находится въ одной комнат съ отцомъ. Она любила тереться около него, какъ это длаютъ ласковые котята. Сейчасъ она какъ-то особенно жалась къ нему всмъ тльцемъ, и Семенъ Васильевичъ замтилъ:
— Настенька, ты мн мшаешь…
Двочка посмотрла на него испуганными большими глазами и вдругъ заплакала неудержимыми дтскими слезами.
— Двочка, о чемъ ты плачешь?
Онъ взялъ ее на колни, началъ ласкать, цловать, а она все рыдала.
— Ну, скажи, крошка, о чемъ ты плачешь?
— Я не знаю, папа…
Она, дйствительно, не знала, и онъ понялъ, что въ этой крошечной маленькой женщин просыпалось чувство ревности. Да, настоящая ревность… Раньше онъ безъ церемони выгонялъ иногда ее изъ кабинета, а сейчасъ она обидлась на самое простое замчане. Бдная маленькая женщина… Отцовское сердце невольно сжалось отъ какой-то смутной боли. Ребенокъ еще не умлъ высказать, сколько у него отняла другая, чужая для него женщина, а маленькое сердце уже чувствовало быстро образовавшуюся пропасть. Семенъ Васильевичъ долго и молча ласкалъ свою двочку, съ трудомъ сдерживая душивше его слезы. Кто знаетъ, что будетъ впереди, а сейчасъ врно то, что онъ уже не принадлежалъ ей одной безраздльно, какъ это было раньше.
Теперь уже Семену Васильевичу пришлось скрывать отъ жены свое настроене, и онъ смущался, когда чувствовалъ на себ ея пытливый взглядъ. Да и какъ онъ могъ объяснить волновавшя его чувства, когда она еще не испытывала, что такое значитъ имть своего ребенка,— есть своя, спецально-дтская логика. Конечно, Настеньку сейчасъ никто не обижалъ и никто не сметъ пошевелить ее пальцемъ, пока онъ живъ, а все-таки чувство какой-то особенной жалости охватывало его каждый разъ, когда онъ видлъ ее. Ему начинало казаться, что и двочка уже не та, какой была раньше, когда жила у тетки Варвары. Да, въ маленькомъ поведени было что-то новое, чего онъ пока еще не могъ опредлить и назвать своимъ настоящимъ именемъ. Двочка, точно насторожившаяся маленькая птичка, ждала чего-то, ждала всмъ маленькимъ беззащитнымъ тльцемъ, и отцовское сердце болло за нее впередъ.
Охваченный этимъ настроенемъ, Семенъ Васильевичъ мучился больше всего тмъ, что ему ршительно не съ кмъ было посовтоваться, просто поговорить по душ. Со своей родней онъ уже давно разошелся и не могъ разсчитывать на участе даже сестры Варвары, которая оставалась ближе другихъ. Разговорился Семенъ Васильевичъ совершенно случайно со старикомъ о. Петромъ, къ которому завернулъ по длу съ крестьянами. Онъ привыкъ съ дтства относиться съ уваженемъ къ этому хорошему старику, и теперь у него невольно вырвалось все то, чмъ наболла душа.,
— Такъ, такъ…— повторялъ о. Петръ, шагая по комнат.— Весьма одобряю, что питаете подобныя мысли относительно своей сироты. Но что же длать, слабъ человкъ, прилпившйся къ жен… Такъ и въ Писани сказано: женивыйся печется о жен своей…
— Но вдь одно другому не должно мшать, о. Петръ?
— Совершенно правильно, хотя бываютъ, случаи… гм… да… А главное, чтобы была совсть покойна, а это спокойстве достигается только исполненемъ долга. Все понемногу устроится само собой, Семенъ Васильевичъ.
— А отчего же я боюсь, о. Петръ? Совсмъ не знаю, чего боюсь.
— Вотъ, вотъ, это и хорошо.
О. Петръ пошагалъ, разгладилъ нсколько разъ бороду, оглянулся на запертую дверь въ комнату попадьи и заговорилъ уже вполголоса.
Видите ли, Семенъ Васильевичъ, я самъ хотлъ поговорить съ вами объ этомъ, но пока не ршался. Да, не ршался… Дло въ слдующемъ. Я, конечно, не мшаюсь въ женскя дла, но нчто уже слышалъ. Конечно, женскй умъ, какъ трость, колеблемая втромъ, а все-таки есть своя острота… да. Мы и не замчаемъ, а женщина уже видитъ по своему малодушю, ибо сама есть скудельный сосудъ.
О. Петръ еще походилъ и посл паузы продолжалъ:
— Весьма мн даже жаль вашу молодую подружю…
— Какъ жаль?
— Да такъ… Трудненько придется молодой госпож при ихъ полной неопытности жизни… Нчто уже говорятъ злые языки, говорятъ, прикрывая себя нкоторой жалостью якобы къ сирот. Бываетъ… То-есть женскй полъ весьма жалетъ Настеньку, хотя еще ничего и не обозначилось, за что бы, ее жалть, какъ вотъ вы и сами изволили сейчасъ говорить, Семенъ Васильевичъ.
— Кто же говоритъ, о. Петръ?
— Nomina odiosa sunt, ежели изволите помнить, какъ говорили латиняне. Се безразлично и для васъ даже ненужно. Заключене, по-моему, одно: вамъ необходимо оберечь младую подружю отъ сихъ пустыхъ женскихъ словъ, чтобы она прежде времени сама не ожесточилась. Бываетъ по неопытности лтъ это часто… Нужно беречь госпожу, а когда она освоится со своимъ новымъ положенемъ, то и сама будетъ знать, что ей подобаетъ длать.
Этотъ случайный разговоръ открылъ глаза Семену Васильевичу на то, о чемъ онъ боялся догадаться, именно, о той глухой оппозици, которую Анна едоровна неизбжно должна встртить въ окружающихъ. Кто могъ что-нибудь говорить про нее? Конечно, старая нянька Гавриловна, выжившая изъ ума, попадья, совавшая свой носъ въ чужя дла, старые дворовые изъ Парначевки. Онъ никому не длалъ зла, а они отравляли ему самое лучшее время капля по капл. Вотъ почему Аня сдлалась совершенно равнодушной къ постройк новой усадьбы. Вроятно, она уже что-нибудь слышала и не хочетъ только его безпокоить.
Нсколько разь Семенъ Васильевичъ думалъ вполн откровенно объясниться съ женой, но изъ этого ничего не выходило. Ему было жаль разрушать этими объясненями счастливый призракъ медоваго мсяца. Въ свое время все придетъ, зачмъ предупреждать событя. Пока онъ предпринялъ только одно, именно, предложилъ ухать изъ Парначевки раньше предполагавшагося срока. Анна едоровна съ радостью ухватилась за эту мысль, такъ что даже выдала свое искреннее желане поскоре разстаться со своей усадьбой, которой еще такъ недавно гордилась.
— Намъ необходимо захать къ дяд Захару Ильичу въ Заозерскъ,— объяснялъ Семенъ Васильевичъ дловымъ тономъ.— Всего шестьдесятъ верстъ на лошадяхъ. Старикъ, конечно, чудакъ, а все-таки онъ остается старшимъ въ нашемъ род.
— Я ничего не имю и даже очень рада… Сначала дядя мн не нравился, а потомъ… Однимъ словомъ, я буду рада его видть.
— Долженъ тебя предупредить: онъ живетъ чудакомъ, и нужно быть готовымъ ко всему.
Семена Васильевича непрятно поразило то, что жена ни слова не сказала о Настеньк, точно бдная двочка совсмъ не существовала на бломъ свт. Она такъ была рада вырваться, наконецъ, изъ своей усадьбы… Потомъ, чтобы поправить свою ошибку, Анна одоровна наканун отъзда увреннымъ тономъ замтила:
— Настенька, конечно, подетъ съ нами…
— Нтъ, ей въ Заозерск нечего длать,— довольно сухо отвтилъ Семенъ Васильевичъ.— За ней прдетъ тетка Варвара Васильевна и увезетъ въ Петербургъ…
Никакой сцены по этому поводу не произошло, но Анна едоровна въ первый ралъ почувствовала себя несправедливо обиженной, тмъ боле обиженной, что, дйствительно, совсмъ забыла, о существовани Настеньки, когда рчь зашла о поздк въ Заозерскъ. Семенъ Васильевичъ сдлалъ видъ, что ничего не замчаетъ, и тоже чувствовалъ себя обиженнымъ,

V.

Уздный городъ Заозерскъ, какъ многое множество другихъ уздныхъ русскихъ городовъ, замчателенъ былъ тмъ, что въ немъ ршительно ничего не было замчательнаго, какъ выражался извстный заозерскй острякъ Шевяковъ. Ни добывающей промышленности ни обрабатывающей, ни естественныхъ богатствъ, ни торговаго тракта, ни сплавной рки — какъ есть ничего. Даже не было мстной чудотворной иконы, которая привлекала бы къ себ изъ ближайшихъ окрестностей благочестивыхъ людей. Однимъ словомъ, какъ есть ничего. Кто строилъ городъ, когда и для чего — тоже было неизвстно. Сохранилось смутное предане, что черезъ эти мста пролегала когда-то волчья новгородская тропа на Двину, по которой удалы добры молодцы новгородске выводили домой и полонъ, и пушнину, и узорочье, и разную рухлядишку, вообще все, что могли награбить. По другой верси, городъ былъ основанъ однимъ изъ московскихъ великихъ князей-собирателей, который построить городъ построилъ, но никому не сказалъ зачмъ. Несомнннымъ доказательствомъ древности Заозерска служили развалины какой-то башни, которая, по преданю, стояла въ центр уничтоженнаго безпощаднымъ временемъ кремля. Заозерцы немало дивились тому, что городъ стоялъ въ трехъ верстахъ отъ большого озера, а не на самомъ берегу. Ходила легенда, что въ древня времена городъ стоялъ у самой воды, но за грхи обывателей озеро ушло отъ нихъ на три версты. По другой легенд, самъ городъ въ одну ночь ушелъ отъ озера. Вообще исторя Заозерска представляла много сомнительнаго, и было нсколько серьезныхъ попытокъ ее возстановить. Послднее объяснялось тмъ, что обыватели очень любили свой Заозерскъ и даже гордились имъ. Было три такихъ попытки возстановленя истори Заозерска. Въ первый разъ это хотлъ сдлать ддушка ныншняго остряка Шевякова, когда у него не было еще заложено имне, но онъ потомъ передумалъ и ршилъ возстановить кремль. Въ результат вышло какъ-то такъ, что не вышло ни истори ни кремля, а ассигнованныя на это деньги погибли во время крушеня знаменитаго Скопинскаго банка. Во второй разъ возстановить исторю хотлъ купецъ Болдыревъ, когда выигралъ двсти тысячъ. Онъ даже нарочно здилъ въ Москву и подыскивалъ тамъ историка по сходной цн, но историки дорожились, Болдыревъ обидлся и, на зло имъ, деньги, ассигнованныя на исторю, употребилъ на устройство церковнаго хора при собор и постройку торговыхъ бань. Въ третй разъ возстановлялъ исторю Захаръ Парначевъ, когда у чего въ течене трехъ недль умерло дв богатыхъ тетки. Онъ даже сдлалъ въ клуб подписку, которая въ одинъ вечеръ дала семнадцать рублей шестьдесятъ копеекъ. Но тутъ, какъ на грхъ, подвернулась сербская кампаня, Захаръ Парначевъ отправился къ генералу Черняеву добровольцемъ, а Заозерскъ такъ и остался безъ истори.
Мы уже сказали, что обыватели очень любили свой городъ. И, говоря откровенно, его нельзя было не любить, какъ послднее дворянское гнздо. Заозерске дворяне славились, потому что сохранили за собой свои помстья, какъ это было до эмансипаци. Чумазый нсколько разъ длалъ попытки слопать ихъ, но, прикинувъ въ ум стоимость болотъ и лсовъ, откладывалъ это предпряте, какъ не стоящее его прожорливости. Такъ и жили заозерске помщики и даже на что-то надялись, и наконецъ дождались новой эры, когда открылся Дворянскй банкъ. Это было настоящимъ воскресенемъ для заозерскихъ дворянъ. Первую ссуду взялъ въ банк, конечно, Захаръ Парначевъ и, конечно, сейчасъ же великодушно затратилъ ее на украшене города,— онъ устроилъ циркъ. Это великодушное предпряте не встртило сочувствя гражданъ, а прзжавшая странствующая труппа потерпла убытки. Эта неудача не охладила благороднаго рвеня Захара Парначева, и онъ убдился только въ томъ, что нужно было выстроить совсмъ не циркъ, а купальни ‘въ турецкомъ вкус’. Бани уже были, а купаленъ не было. Какой же благоустроенный городъ не иметъ купаленъ?
— Я имъ устрою купальни,— упрямо повторялъ Парначевъ.— Если не могли поддержать цирка, пусть купаются. Это необходимо, особенно для дамъ, которыя очень стсняются, когда приходится купаться на озер вмст съ мужчинами. Прежде это еще было можно, а нынче другое… Современность, батенька.
Семенъ Васильевичъ, при всей своей положительности, доходившей до черствости, питалъ самыя нжныя чувства къ милому Заозерску, съ которымъ у него были связаны теплыя дтскя воспоминаня. Отчасти поэтому онъ повезъ сюда и молодую жену, точно хотлъ ее въ чемъ-то провритъ. Собственно говоря, хать въ Заозерскъ не было никакой надобности, а старый дядя являлся только предлогомъ. Анна едоровна была рада этой поздк, чтобы вырваться изъ своей Парначевки. Уже дорогой она замтно оживилась, точно навсегда оставляла Парначевку. Даже первая размолвка была забыта, и Анна едоровна опять могла радоваться, что детъ на своихъ лошадяхъ, и смотрла на спину кучера Спиридона съ чувствомъ собственности. Въ голов молодой женщины невольно являлась мысль, что она была бы совсмъ счастлива, если бы не эта двочка Настенька. Да, совсмъ…
Дядя Захаръ Ильичъ встртилъ молодыхъ съ распростертыми объятями… Онъ жилъ на холостую ногу, занимая квартиру въ восемь комнатъ. Прислуживалъ ему одинъ казачокъ Васька, ухитрявшйся каждую минуту проваливаться сквозь землю.
— Васька, подлецъ, ты опять пропалъ?!— кричалъ старикъ.— Васька. Ну, Анюта, я очень радъ, что ты вспомнила про старика. Да… А мы тутъ живемъ попросту, голубчикъ, какъ жили еще при Гостомысл.
Дома Захаръ Парначевъ расхаживалъ въ черкеск и въ валенкахъ, что придавало ему видъ человка, счастливо убжавшаго изъ сумасшедшаго дома. Безпорядокъ въ квартир былъ ужасный, тмъ боле, что тутъ же жили ирландскй сеттеръ и дв облзлыя борзыя. Собаки имли довольно жалкй видъ, потому что подлецъ Васька не кормилъ ихъ и не чесалъ.
— Не красна изба углами,— рекомендовалъ Парначевъ свое логовище.— Но зато какой ухой изъ налимьей печенки угощу… А затмъ пирогъ на четыре угла — пальчики оближете.
Анна едоровна еще въ первый разъ видла квартиру стараго холостяка въ полномъ блеск и только брезгливо пожимала плечами, что забавляло Семена Васильевича. Разв такъ можно жить?.. Когда-то хорошая мебель была испорчена собаками, крашеные полы не мылись, везд пыль и безобразе невроятное.
— Старикъ хорошй, хотя и любитъ чудить,— точно извинялся передъ женой за дядю Семенъ Васильевичъ.
— О, онъ мн очень нравится…
Анна едоровна хохотала чуть не до истерики, когда дядя принимался разсказывать о жизни въ Заозерск. Это было что-то невроятное и нелпое до послдней степени.
— Вамъ, должно-быть, здсь очень скучно, дядя?— спрашивала Анна едоровна.
— Намъ? скучно?— изумлялся старикъ.— Да мы и не слыхали, что есть скука на свт. Во-первыхъ, да… Потомъ карты, потомъ охота, потомъ любовь. Ты прзжай, братецъ ты мой, къ намъ лтомъ и посмотри, какъ мы тутъ живемъ. Вонъ видишь площадь, гд мой циркъ стоитъ. Ну, напротивъ нашъ клубъ.
— Въ этомъ маленькомъ деревянномъ домишк?
— А для чего же намъ больше? Совершенно достаточно… Вотъ мы и собираемся въ клуб каждый вечеръ. Передъ клубомъ зеленая полянка, намъ столы вынесутъ на полянку, ну, мы и играемъ. Когда совсмъ стемнетъ, свчи подадутъ. Гд ты это увидишь?
По части ды у дяди, дйствительно, было все приспособлено замчательно, а если чего не хватало, подлецъ Васька летлъ въ клубъ, служившй какъ бы продолженемъ собственной кухни. Вообще картина получалась единственная въ своемъ род.
— Знаешь, Аня, я часто думалъ о томъ, что кончу свои дни именно въ Заозерск,— говорилъ Семенъ Васильевичъ въ припадк откровенности.— Здсь есть что-то такое мирное, спокойное… То-есть я думалъ объ этомъ раньше, до знакомства съ тобой.
— Могу только удивляться твоимъ вкусамъ…
— Да, ты удивляешься, потому что не знаешь этого милаго Заозерска и представляешь его себ чмъ-то въ род зоологическаго сада или дома сумасшедшихъ. А это неврно… Другого такого города во всей Росси не найдешь. И я убжденъ, что ты его полюбила бы, если бы узнала поближе.
Молодые прожили у дяди цлую недлю, и Анна едоровна, дйствительно, узнала много такого, о существовани чего даже не могла подозрвать. По вечерамъ Захаръ Парначевъ любилъ предаваться воспоминанямъ и впадалъ по этому поводу въ грустное настроене. И было что вспомнить… Разв нынче люди? Такъ и мрутъ, какъ нули, мрутъ цлыми семьями, мрутъ отъ самыхъ пустяковъ. Мужчины почти поголовно спиваются. Захаръ Парначевъ, отгибая палицы, перечислялъ: Голышевы три брата спились, Бояркины — отецъ и два сына, Мозгалевы — цлыхъ пять человкъ, Андрусовы — вся семья, и т. д. и т. д. Въ дворянскихъ усадьбахъ остаются только одн женщины.
— Дядя, вдь это ужасно!— возмущалась Анна едоровна.— Отчего же это?
— Отчего? Отъ современности, братецъ ты мой… И при этомъ дрянь народъ. Да вотъ хоть я,— разв я человкъ? Тоже дрянь… Каке еще мои года, всего пятьдесятъ съ хвостикомъ, а у меня ужъ поясница къ ненастью болитъ, зубы выпадаютъ. Однимъ словомъ, дрянь… А вонъ праддушка Асафъ Парначевъ…
Присутствовавшй при этомъ разговор Семвзъ Васильевичъ сдлалъ нетерпливое движене, но удержать старика была трудно.
— Ты его не помнишь, Сенька? Впрочемъ, что же я говорю, когда онъ умеръ еще до твоего появленя на свтъ. Да, вотъ это былъ человкъ, Анюта. И не человкъ, а прямо герой. Хоть сейчасъ на памятникъ ставь. Ему уже было девяносто лтъ, когда я его зналъ, а онъ и лто и зиму спалъ въ саду, на открытомъ воздух. И вс зубы до одного цлехоньки… Онъ еще суворовской закалки былъ. А кончилъ… Всю жизнь никогда не лчился, а тутъ подъ старость желудокъ старику сталъ измнять. Вотъ онъ и придумалъ себ лкарство… Вотчина была большая, вотъ онъ и набралъ себ тридцать бабъ-кормилокъ и цлый годъ женскимъ молокомъ питался.
— Фу, какая гадость…— возмущалась Анна едоровна.
— Для обыкновеннаго человка это гадость, а Асафъ Парначевъ былъ герой. Онъ потомъ француза изъ Росси выгонялъ, а изъ Заозерска хотлъ устроитъ крпость.
Родъ Парначевыхъ тоже шелъ ‘на переводъ’. Мужчины быстро вымирали, спиваясь съ круга. Такъ спился старшй братъ Семена Васильевича, потомъ двое дядей, три племянника и даже одна племянница. Надъ семьей висло что-то роковое. Анна едоровна слушала эти разсказы съ ужасомъ, что она и сама могла спиться, попавъ въ этотъ заколдованный кругъ,
Пребыване въ Заозерск было прервано телеграммой сестры Варвары Васильевны. Она извщала, что перевезла Настеньку изъ Парначевки въ Петербургъ, и что двочка больна тифомъ. Семенъ Васильевичъ даже измнился въ лиц, пробгая эта немногя строки, и телеграмма у него дрожала въ рукахъ, какъ помертввшй осеннй листъ. Анна едоровна тоже встревожилась, точно была въ чемъ-то виновата.
— Э, вздоръ!— успокаивалъ Захаръ Ильичъ.— Ребятишки ужъ такъ созданы, что постоянно хвораютъ… Отлежится, дастъ Богъ. Остались бы еще погостить…
— Нтъ, дядя, намъ пора…— разсянно повторилъ Семенъ Васильевичъ, весь поглощенный мыслью о больной двочк.— Въ другой разъ прдемъ… Какъ-нибудь лтомъ.
Молодые сильно волновались весь обратный путь въ Петербургъ. Семенъ Васильевичъ отмалчивался, а Анн едоровн казалось, что онъ сердится, и сердится именно на нее. Надо же было случиться, чтобы двочка захворала ни раньше ни позже…
— Вдь она и раньше хворала?— спрашивала Анна едоровна, точно подыскивая самой себ оправдане.
— Да… была корь. А вообще двочка здоровенькая…
Семену Васильевичу казалось, что еще никогда позда желзной дорога не ходили такъ тихо, какъ сейчасъ, и онъ поминутно вынималъ часы, точно хотлъ кого-то поторопить. Боже мой, вдь дорогъ каждый часъ… Онъ только чуть-чуть задремалъ ночью и сейчасъ же увидлъ страшный сонъ. Онъ держалъ горвшую въ огн Настеньку на рукахъ, и она длалась все меньше и меньше, точно таяла. Пухлый дтскй ротикъ повторялъ только одно слово: ‘Папа’… Онъ проснулся въ ужас, обливаясь холоднымъ потомъ.
Когда поздъ подходилъ къ Николаевскому вокзалу, Семена Васильевича охватилъ какой-то паническй страхъ. Онъ выглядывалъ въ окна и боялся увидть какое-нибудь знакомое лицо, явившееся на вокзалъ съ спецальной цлью подготовить его. Но никого знакомаго не оказалось, и онъ вздохнулъ свободне. Значитъ, Настенька еще жива.

VI.

Семенъ Васильевичъ нанялъ большую квартиру на Николаевской. Раньше Настенька жила у тетки Варвары Васильевны, а теперь у нея была своя комната въ квартир отца. Это было оговорено Анной едоровной еще до свадьбы. Раньше, конечно, двочка могла жить у тетки, потому что отецъ цлый день проводилъ на служб, а теперь это было бы неудобно. Семенъ Васильевичъ не жилъ вмст съ сестрой потому, что она пользовалась казенной квартирой, да и вообще привыкла къ своему двичьему одиночеству.
О своемъ прзд Семенъ Васильевичъ предупредилъ сестру телеграммой, и Варвара Васильевна встртила молодыхъ въ передней.
— Ну, что двочка?— спрашивалъ Семенъ Васильевичъ, не снимая шубы.
— Пока еще болзнь не опредлилась, Сеня. Сегодня идетъ шестой день, а кризисъ долженъ произойти на девятый…
Новая квартира была обставлена почти роскошно, а дтская — свтлая и большая комната, по всмъ требованямъ дтской гигены и педагогики, надъ чмъ Варвара Васильевна особенно постаралась. Теперь дтская была полуосвщена благодаря спущеннымъ шторамъ. Дтская кроватка стояла по средин комнаты. Около нея сидла няня Гавриловна. Больная не спала и повернула головку на шумъ осторожныхъ шаговъ.
— Это ты, папа?— спросила она, тяжело перекатывая голову на подушк,— Ахъ, какъ я тебя ждала, папа… Теперь мн будетъ лучше.
— Да, да, мы не будемъ хворать…— повторялъ Семенъ Васильевичъ, цлуя горвшй лобикъ.— Двочка будетъ умненькая…
— Ты, папа, больше не удешь?
— Нтъ, не уду, крошка…
Послднему двочка не совсмъ довряла и крпко держала отца своей маленькой, горячей ручкой. Анна едоровна стояла у кровати, и на нее никто не обращалъ вниманя, какъ на гостью, которая пришла въ домъ не во-время. Присутствующе, видимо, о ней позабыли, и Анна едоровна сама напомнила о своемъ существовани:
— Настенька, а меня ты узнашь?
Больная посмотрла на нее такими глазами, когда человкъ старается что-нибудь припомнить, и равнодушно отвтила:
— Да…
Анна едоровна вдругъ почувствовала себя лишней и вышла изъ комнаты, чтобы не выдать охватившаго ее волненя. Семенъ Васильевичъ вышелъ вслдъ за ней. Онъ замтно успокоился и принялся разсматривать захваченные изъ дтской рецепты. Жена для него въ данный моментъ не существовала, и онъ не хотлъ знать, какой важный моментъ въ жизни каждой молодой женщины, когда она въ первый разъ переступила порогъ своего новаго дома. Анна едоровна оставила мужа въ гостиной и прошла въ свою комнату, которой еще не видала. И здсь все было обставлено очень хорошо, даже слишкомъ хорошо. На всемъ видна была женская рука. Анна едоровна стояла посреди комнаты и ршительно не знала, что ей длать, даже забыла, что съ дороги слдовало переодться. Изъ этого тяжелаго раздумья ее вывела Варвара Васильевна.
— Здравствуйте, Анюта,— проговорила она ласково и просто, не ршаясь расцловать невстку по-родственнсму.— Мы съ вами еще не поздоровались хорошенько…
— Ахъ, виновата, Варвара Васильевна. Вдь это вы устраивали всю квартиру? Очень, очень все мило… Только, какъ мн кажется, слишкомъ роскошно. Вы вдь знаете, какъ у мамы все просто…
— Такъ хотлъ Сеня… Онъ даже разсердился на меня, что квартира не поспла къ самой свадьб. А я тутъ, право, нисколько не виновата…
Анна едоровна почувствовала, что вотъ эта старвшаяся двушка любитъ ее и въ ея молодомъ счасть переживаетъ свои неосуществившяся двичьи мечты. Этотъ женскй героизмъ ее тронулъ, и она показалась самой себ такой эгоисткой и вообще нехорошей. Анна едоровна молча обняла Варвару Васильевну и крпко ее расцловала.
— Анюта, о чемъ вы плачете?— удивлялась, въ свою очередь, растроганная Варвара Васильевна.— У васъ слезы на глазахъ… Вы несчастливы?
— Нтъ, это такъ… Счастье вообще поняте относительное, голубчикъ, а пока я совсмъ, совсмъ счастлива. Немножко нервы… Слишкомъ много новыхъ впечатлнй.
Варвара Васильевна посмотрла на нее недоврчивымъ взглядомъ, но не стала допытываться. У замужнихъ женщинъ своя логика… Она боялась догадаться объ истинной причин нервнаго настроеня невстки и проговорила, совсмъ не то, что хотла бы высказать но душ:
— Анюта, вамъ нужно сейчасъ же хать къ вашей матери, т.-е. вмст съ Сеней, конечно. Это обязательный визитъ…
— Я знаю, но только мужъ очень волнуется. Вотъ прдетъ докторъ, и тогда все разъяснится… Я вообще не понимаю этихъ церемонй и желаю хать къ мам не съ визитомъ, а просто такъ, по-домашнему. Я очень соскучилась о ней…
Въ передней раздался звонокъ. Это былъ докторъ. Послышались шаги Семена Васильевича, который шелъ къ нему навстрчу.
— Вы идите туда…— предлагала Анна едоровна.— А я побуду здсь.
Когда Варвара Васильевна вышла, Анна едоровна уже не чувствовала себя чужой, какъ давеча въ дтской. О, все пройдетъ и все въ свое время придетъ въ извстную норму, только слдуетъ выдержать характеръ. Анна едоровна кстати спохватилась, что ни слова не сказала Варвар Васильевн ни о Парначевк ни о Заозерск. А вдь это сейчасъ наврно интересуетъ двушку больше всего, потому что съ этими мстами для нея связаны и дтскя воспоминаня и фамильныя отношеня.
— Какая я глупая, въ самомъ дл,— говорила самой себ Анна едоровна, начиная раздваться.— Я только думаю о себ…
Когда Варвара Васильевна вернулась съ извстемъ, что докторъ не нашелъ ничего особеннаго и что нужно ждать, Анна едоровна извинилась, что будетъ переодваться при ней, и, переодваясь, принялась разсказывать о своихъ впечатлняхъ, вынесенныхъ изъ свадебной поздки. Она не скрыла того затаеннаго враждебнаго чувства, съ какимъ ее встртили няня Гавриловна, попадья съ погоста и старые дворовые изъ Парначевки.
— Я ихъ вполн понимаю,— объясняла она спокойно.— На ихъ мст и я, вроятно, сдлала бы то же самое. Если что меня постоянно обижало, такъ это то, что вс они видли во мн нмку, до милаго дядюшки включительно. Это, наконецъ, мн начало надодать, тмъ боле, что мой мужъ гораздо больше нмецъ, тмъ я нмка.
Затмъ она не безъ юмора передала вс подробности своего пребываня въ Заозерск и о томъ, какъ дядя тогда на вокзал не заплатилъ за шампанское.
— Онъ мн кажется большимъ ребенкомъ,— резюмировала она свои родственныя впечатлня.
Докторъ не могъ окончательно успокоить Семена Васильевича, но придалъ ему нкоторую дозу мужества. Хорошаго, конечно, немного, но и серьезной опасности пока нтъ,— докторъ взвшивалъ каждое слово съ кабалистической точностью своего аптекарскаго вса.
— Теперь мы можемъ хать къ мам,— предложилъ Семенъ Васильевичъ, когда докторъ ушелъ.
Онъ сдлался вдругъ какъ-то особенно внимателенъ къ жен, точно почувствовалъ себя въ чемъ-то виноватымъ. Эта перемна не понравилась Анн едоровн, какъ невольная фальшь. Вполн естественно, что родная дочь ближе тещи…
Гагены жили на Васильевскомъ остров, недалеко отъ Средняго проспекта. Старушка Маргарита Егоровна ужасно обрадовалась, когда увидла, наконецъ молодыхъ. Она долго-долго обнимала дочь и смотрла на нее такими глазами, точно кто за этотъ срокъ первой разлуки могъ ее подмнить. Потомъ старушка обидлась, когда узнала о болзни Настеньки.
— Отчего же Варвара Васильевна не дала знать мн?— роптала Маргарита Егоровна, стараясь сдержать себя.— Вдь я теперь не чужая двочк…
— Мама, представь себ, даже я забыла объ этомъ,— успокаивала ее Анна едоровна.— Такъ какъ-то… Ну, перестань, мама.
— Вы меня вс забываете…
Впрочемъ, это неудовольстве скоро смнилось новымъ приливомъ родительской любви, тмъ боле, что Маргарита Егоровна вспомнила, что молодые съ самаго утра еще ничего не ли. Она принялась угощать ихъ съ такимъ видомъ, точно они умирали голодной смертью. Въ семь Гагеновъ питане, вообще, составляло своего рода культъ и было обставлено своего рода фамильными церемонями. Анна едоровна только улыбалась про себя, припоминая неистовыя формы питаня милйшаго дядюшки Захара Ильича, котораго она начинала любить вопреки всей своей нмецкой крови и даже тому, что у ддушки былъ свой домъ въ Петербург.
Анн едоровн сдлалось совсмъ весело, когда она вспомнила, что она теперь дама, настоящая дама, вполн самостоятельный человкъ, а Семенъ Васильевичъ не простой гость, который въ течене цлаго года ходилъ къ нимъ, а ея собственный мужъ. Она съ двичьей живостью побжала въ свою комнату, обставленную съ педантичной простотой. Боже мой, какая маленькая комнатка и какъ все бдно. Вотъ и ея рабочй столикъ, и полочка съ книжками, и стеклянный шкапикъ съ разными сувенирами. Да, тутъ была цлая коллекця этихъ дешевенькихъ сувенировъ, по которымъ можно было бы возстановить все дтство.
— О, я этотъ шкапикъ возьму себ,— ршила про себя Анна едоровна.— Когда состарюсь — прятно будетъ взглянуть…
Вообще этотъ первый визитъ прошелъ очень весело и непринужденно, и Маргарита Егоровна успокоилась за счастье дочери. О, она впередъ чувствовала, что Семенъ Васильевичъ будетъ прекраснымъ мужемъ… О Парначевк Анна едоровна разсказывала въ общихъ чертахъ, усвоивъ себ давешнй шутливый тонъ, и ни словомъ не выдала своихъ первыхъ житейскихъ неудачъ. Замужество уже провело роковую черту, которая навсегда отдлила двушку отъ родного очага. У нея теперь была собственная жизнь, свои радости и свои огорченя,— зачмъ говорить о послднихъ даже матери и напрасно тревожить ее? Вдь эти огорченя со стороны даже и непонятны, потому что существовали только для нея одной и никого не должны были касаться.
При прощаньи Маргарита Егоровна спросила дочь,
— А какъ, Аня, твои отношеня къ этой двочк?
— Пока ничего, мама,— уклончиво отвтила Анна едоровна.— Думаю, что помаленьку все устроится со временемъ.
Домой Анна едоровна вернулась успокоенная, точно набралась какой силы, побывавъ въ родномъ гнзд. Теперь ей казалось страннымъ, что она еще такъ недавно могла придавать какое-то значене болтовн няньки Гавриловны или попадь съ погоста. Если ужъ на то пошло, такъ он должны ея бояться, а не она ихъ.
Болзнь Настеньки черезъ три дня совершенно опредлилась. Кризисъ миновалъ благополучно. Выздоровлене наступило быстро, какъ это бываетъ только у дтей. Семенъ Васильевичъ уходилъ на службу и возвращался домой только къ обду. Анна едоровна большую часть дня оставалась дома одна и постепенно входила въ роль молодой хозяйки. Варвара Васильевна приходила только провдать время отъ времени племянницу, и Анна едоровна постепенно вводила свои порядки. Мрка для воспитаня Настеньки была готова,— Анна едоровна при каждомъ нершительномъ случа вспоминала собственное дтство. Она дйствовала съ мягкой настойчивостью и не принимала возраженй. Напримръ, Настенька не была пручена каждое утро чистить зубы, умываться холодной волей, самой одваться и самой прибирать свои игрушки. Собственно, виновата была няня Гавриловна, видвшая въ Настеньк ‘рожоное дворянское дит’. Необходимо было воевать съ этой выжившей изъ ума старухой, и Анна едоровна была рада, что ни разу не ногорячилась и не вышла изъ себя, а длала по-своему, съ мягкой настойчивостью опытной въ такихъ мелочахъ женщины.
Но былъ одинъ пунктъ, гд всякая логика была безсильна и Анна едоровна чувствовала себя безнадежно чужой. Это было для нея самымъ больнымъ мстомъ. Именно, двочка была страстно привязана къ отцу, хотя онъ ршительно ничего не длалъ для того, чтобы вызвать такое чувство. Даже напротивъ, онъ держалъ себя съ дочерью строго и взыскательно. Но достаточно было одного его слова, чтобы Настенька вся расцвла. Она была готова для отца сдлать все, потому что весь ея дтскй мръ помщался въ немъ одномъ. Конечно, по-своему Семенъ Васильевичъ очень любилъ дочь, но никогда не баловалъ. Предъ Анной едоровной стояла непроницаемая тайна дтской любви, и она напрасно ломала свою голову надъ ея разгадкой. Разъ уже она испытала реввивое чувство и теперь отгоняла его, какъ заразу. Собственно, къ ней Настенька относилась безучастно и принимала ея ласки, какъ сытый человкъ свое кушанье.
— Настенька, ты все-таки любишь меня?— спрашивала Анна едоровна.
— Не знаю, мама…
Это дтское ‘не знаю’ являлось какимъ-то роковымъ порогомъ, отдлявшимъ мачеху отъ падчерицы. Въ существовани его Анна едоровна не могла обвинять даже старую Гавриловну. Эта любовь къ отцу заслоняла все и служила проявленемъ какого-то темнаго органическаго чувства. Изъ-за сего смутно обрисовывалась тнь другой женщины, женщины-матери, которой всецло принадлежали эти дтскя чувства.

VII.

Прошло полгода. Время длаетъ свое дло. Жизнь Парначевыхъ вошла въ свою колею. Семенъ Васильевичъ, возвращаясь каждый день домой со службы, чувствовалъ себя безсовстно счастливымъ. Свое гнздо было возстановлено. Нкоторыя недеразумня, возникавшя вначал изъ-за двочки, давно улеглись, и все пришло въ порядокъ, а именно послднее Семенъ Васильевичъ цнилъ въ жизни больше всего. Изъ этого принципа онъ понемногу раззнакомился даже со старыми прятелями, съ которыми завязалъ дружбу во время своего вдовства. Къ чему гости, когда они вносятъ въ правильно поставленную жизнь безпорядокъ… Достаточно было новыхъ родственниковъ, которые, по крайней мр, умли себя держать и въ своихъ родственныхъ отношеняхъ отбывали какую-то повинность. Анна едоровна тоже не любила гостей и, въ вид развлеченя, позволяла себ только рдке вызды въ театръ. Сказывался эгоизмъ счастливыхъ людей.
Лто Парначевы прожили на дач въ Озеркахъ. Семенъ Васильевичъ хотль-было взятъ отпускъ, чтобы хать въ Парначевку, но Анна едоровна его отговорила. Зачмъ брать второй отпускъ въ течене одного года, что можетъ навредить на служб. А изъ Озерковъ можно было здить въ Петербургъ каждый день. Съ этикъ нельзя было не согласиться. Осенью Парначевъ перехалъ на ту же квартиру на Николаевской улиц.
Время летло незамтно. Стояла уже крпкая осень. Земля была скована первымъ морозомъ. По утрамъ выпадалъ первый снжокъ и къ вечеру таялъ. Въ этотъ переходный моментъ Петербургъ пробртаетъ особенно бодрый видъ, предвщающй наступлене шумнаго зимняго сезона. Со всхъ сторонъ въ Петербургъ стягиваются запоздалые гд-нибудь на водахъ петербуржцы и дуще по дламъ провинцалы.
Итакъ, въ одинъ изъ такихъ морозныхъ осеннихъ дней Семенъ Васильевичъ возвращался къ обду домой. Онъ чувствовалъ себя необыкновенно бодро и даже что-то насвистывалъ изъ ‘Карменъ’. У самаго подъзда неожиданно къ нему въ ноги бросилась какая-то старуха и причитала:
— Батюшка, Семенъ Васильевичъ, выгнала!.. И двочку прибила…
Въ первый моментъ Семенъ Васильевичъ принялъ старуху за нищенку и только потомъ разсмотрлъ, что это была няня Гавриловна.
— Няня, что случилось?!.
— Охъ, кормилецъ, двочку прибила… Я, значитъ, заступилась, а она и меня выгнала…
Въ дверяхъ стоялъ швейцаръ Андрей и ждалъ только знака, чтобы оттащить старуху. Второй дворникъ уже снялъ шапку, чтобы тоже что-то такое исполнить. Семенъ Васильевичъ переконфузился и коротко сказалъ:
— Няня, ты мн длаешь скандалъ на улиц. Иди домой…
— Охъ, боюсь, родной…
— Пожалуйста, не болтай глупостей.
Семенъ Васильевичъ не помнилъ, какъ взбжалъ къ себ въ третй этажъ, какъ позвонилъ, какъ снялъ шубу и бросилъ на руки оторопвшей горничной.
— Гд двочка?
— Барышня въ кухн…
Въ кухн у окна дйствительно стояла Настенька съ опухшими отъ слезъ глазами. На розовыхъ щечкахъ оставались грязныя полосы недавнихъ слезъ. Она какъ-то испуганно посмотрла на отца и не ршилась броситься къ нему, какъ это длала раньше.
— Дточка, что такое случилось?— спрашивалъ Семенъ Васильевичъ, поднимая на руки Настеньку.— О чемъ ты плакала?
— Меня… мама… прибила…
Двочка неудержимо зарыдала. Семенъ Васильевичъ что-то хотлъ сказать, но увидлъ кухарку и молча унесъ двочку къ себ въ кабинетъ. Дорогой онъ усплъ ршить, что прежде всего нужно переговорить съ женой.
Анна едоровна, одтая, лежала у себя въ спальн на кровати и, очевидно, приготовилась къ встрч съ мужемъ. Она была блдне обыкновеннаго и взглянула на него исподлобья, какъ загнанный зврь.
— Аня, голубчикъ, что случилось?— строго и виновато спросилъ Семенъ Васильевичъ, подбирая тонъ.
— Вы знаете, что случилось…— разсчитанно-грубо отвтила она.— Идите и разспрашивайте вашу прислугу.
— Ты… ты била двочку?— уже шопотомъ спросилъ Семенъ Васильевичъ, чувствуя, какъ его начинаетъ трясти.— Ты ее била?
Она сла на кровать, посмотрла ему въ лицо и отвтила съ улыбкой:
— Да, я ее била, потому что это дрянная двчонка, которая отравляетъ мн жизнь по капл.
— Но вдь она ребенокъ, Аня!.. Наконецъ, отчего ты мн раньше сама ничего не сказала?.. Я… я принялъ бы мры,.
Она иронически засмялась.
— А гд вы раньше были? Отчего вы не желали замчать, что меня вс ненавидятъ въ моемъ собственномъ дом? Вы упорно не желали видть, какъ меня изводила какая-то Гавриловна… Теперь довольно. Я больше ничего не хочу знать.
Семенъ Васильевичъ задрожалъ отъ бшенства и быстро заговорилъ сдавленнымъ голосомъ:
— Но это еще не давало теб никакого права бить беззащитнаго ребенка, тмъ боле, что у него есть отецъ!..
Она точно обрадовалась этой реплик и глухо захохотала.
— Да, да, отецъ…— повторяла она, глядя на него злыми глазами.— И а ее ненавижу, ненавижу вашу дочь!.. Теперь вы довольны? Такъ и знайте…
Она даже рванула подушку и заскрипла зубами. Лицо покрылось мертвенной блдностью, зрачки глазъ расширились, грудь тяжело поднималась. Онъ хотлъ что-то сказать, но, взглянувъ на это помертввшее лицо, отвернулся и тяжело зашагалъ по комнат. Она, какъ зврь, котораго укрощаютъ, не спускала съ него глазъ и боялась пошевельнуться…
— Это гадость…— заговорилъ онъ, останавливаясь.— Можетъ-быть, двочка и виновата, но бить ребенка…
— Не двочка виновата, а ваша дочь.
— Аня, ты сходишь съ ума.
— Да. Я всхъ ненавижу. Я всмъ угождала, ко всмъ подлаживалась… пряталась отъ самой себя… Я готова была просить, какъ милостыни, хоть одну капельку этой дтской любви… А теперь мн ничего не нужно!… Я и васъ ненавижу вмст съ вашей порядочностью…
Произошла самая бурная сцена, причемъ супруги не поскупились на взаимныя обвиненя и оскорбительныя слова. Въ результат съ Анной едоровной сдлалась настоящая истерика. Семенъ Васильевичъ махнулъ рукой и, хлопнувъ дверью, ушелъ къ себ въ кабинетъ. Онъ ненавидлъ жену въ свою очередь.
Настенька сидла въ кабинет. Отецъ вошелъ и строго посмотрлъ на нее. Двочка видимо смутилась и опустила глаза.
— За что тебя била мама?— спросилъ Семенъ Васильевичъ, сдерживая строгй тонъ.
— Не знаю. Я сказала, что она надла мамину брошку.
— Такъ. Откуда же ты узнала, что это мамина брошка?
— Няня сказала… А тетя меня ударила… рукой, потомъ схватила за волосы.
— Довольно.
Семена Васильевича охватила страстная жалость. Онъ посадилъ двочку къ себ на колни и молча цловалъ ея личико, глазки, маленькя дтскя руки. Произошло что-то безобразное и дикое, чему нельзя было подыскать названя. А главное, всякая логика была безсильна… Въ самомъ дл, не изъ-за какой-нибудь дурацкой брошки все это произошло. И все это въ его дом, вотъ въ этомъ самомъ дом. Семенъ Васильевичъ задыхался отъ безсильной ярости. Потомъ онъ, пошатываясь, какъ пьяный, отправился въ кухню. Няня Гавриловна сидла тамъ совсмъ одтая.
— Гавриловна, во всемъ виновата ты одна,— быстро заговорилъ Семенъ Васильевичъ, не глядя на старуху.— Да, ты, ты, ты… потому что ты настраивала двочку противъ мачехи. Да…
— Извстно: мачеха.
— Молчать… И вотъ до чего довела… Ты знала, что длаешь. Однимъ словомъ, намъ нужно разстаться…
Онъ досталъ бумажникъ, отсчиталъ слдующее нян жалованье, молча подалъ деньги старух, повернулся и вышелъ.
— Еще помянете меня, баринъ…— донеслось ему вслдъ.
Онъ остановился, хотлъ вернуться, но махнулъ только рукой и ушелъ къ себ въ кабинетъ.
Ни баринъ ни барыня не стали обдать. Плита топилась до самаго вечера, и вс кушанья остались. Горничная ходила на цыпочкахъ. Она говорила съ кухаркой шопотомъ.
— Хороши господа, нечего сказать… Вотъ какую выставку сдлали старух-няньк, а еще самого барина выняньчила. Чего только и ждать нынче отъ господъ… Стыда у нихъ нтъ…
Семенъ Васильевичъ пожаллъ въ тотъ же день, что сгоряча отказалъ няньк. Нужно было ей сдлать строгй выговоръ, заставить просить прощеня у барыни, и все бы уладилось само собой. Женскя обиды, самыя страшныя, сплошь и рядомъ кончаются ничмъ. Въ своей ошибк онъ убдился въ тотъ же вечеръ, когда предъ сномъ пошелъ въ спальню съ твердымъ намренемъ помириться съ женой.
— Я отказалъ няньк…— заявилъ онъ въ вид извиненя.
Анна едоровна молчала. Она попрежнему лежала на кровати съ стиснутыми зубами.
— Я разобралъ все и нахожу, что кругомъ виновата именно старуха.
— Да? Какъ вы любезны…— отвтила Анна едоровна.— Теперь эта виноватая старуха сидитъ у Варвары Васильевны и разсказываетъ про мое зврство. Очень хорошо.
— Что же я могъ сдлать другое? Наконецъ, ты давеча сама ее выгнала… Вообще я ничего не понимаю…
Это было второй ошибкой, какъ впослдстви Семенъ Васильевичъ убдился горькимъ опытомъ. Ему ни въ какомъ случа не слдовало итти къ жен съ этими дрянными извиненями, а слдовало выдержать характеръ до конца. Такъ примиреня и не состоялось, и Семенъ Васильевичъ ушелъ къ себ въ кабинетъ, не простившись съ женой.
Укладываясь спать въ кабинет, Семенъ Васильевичъ думалъ о томъ, что все дло слдовало повести совершенно иначе, именно хать сейчасъ же къ Маргарит Егоровн и объяснить ей все. Конечно, мужская гордость возмущалась вмшательствомъ третьяго лица въ чисто-семейное дло, а съ другой стороны, Маргарита Егоровна, хотя съ нкоторыми дипломатическими предосторожностями, въ конц концовъ, по естественному материнскому чувству, приняла бы сторону дочери, но все-таки это было единственнымъ исходомъ. Вообще получилось нелпое и скверное положене.
На другой день онъ встртился съ женой за утреннимъ чаемъ. Оба все время промолчали. Настенька сидла тутъ же и тоже молча пила свое молоко. Семенъ Васильевичъ по лицу жены замтилъ одно, что въ течене ночи она нисколько не одумалась и продолжала оставаться въ томъ же ожесточенномъ настроени.
— Что же, мы возьмемъ другую няньку?— спросилъ Семенъ Васильевичъ, отправляясь на службу.
— Это для чего?— удивилась Анна едоровна.— Совершенно излишня нжности.
— Тогда нужно искать гувернантку…
— Вздоръ. Я понимаю, что вы готовы на зло мн сдлать все. Разъ вы наймете гувернатку, вс закричатъ: вотъ мачеха, которая сама не хочетъ заняться падчерицей. О, я отлично васъ понимаю, Семенъ Васильевичъ…
Что было тутъ говорить? Семена Васильевича удивляло больше всего то, что все случилось какъ-то вдругъ и безъ всякой причины. Онъ не узнавалъ жены, этой разсудительной и корректной нмочки, которую такъ любилъ.
Нелпое положене продолжалось цлыхъ три дня. Анна едоровна продолжала удерживать за собой позицю и подавляла Настеньку своимъ молчаливымъ пренебреженемъ. Бдный ребенокъ какъ-то сразу притихъ и потерялся. Двочка не жаловалась и не плакала, но Семену Васильевичу казалось, что она уходитъ отъ него все дальше и дальше, и его отцовское сердце болло тоже молча. Онъ теперь чувствовалъ, какъ жена слдитъ за каждымъ его движенемъ ревнивыми глазами, и старался при ней не проявлять прежней нжности къ дочери, чтобы не возбуждать напрасно ея.
Эти ужасные дни разршились совершенно неожиданно. Разъ, вернувшись со службы, Семенъ Васильевичъ засталъ у себя Маргариту Егоровну, прзжавжую къ нимъ не часто. Старушка прихварывала и считала поздку на Николаевскую цлымъ путешествемъ. По озлобленному выраженю ея лица онъ догадался, что Маргарита Егоровна все знаетъ, и у него захолонуло на душ.
— Мн съ вами нужно серьезно поговорить…— замтила старушка, когда Анна едоровна вышла изъ комнаты.
Онъ этого ждалъ и приготовился къ непрятному объясненю. Они ушли въ кабинетъ, и Маргарита Егоровна притворила за собой дверь.
— Вы, конечно, знаете, что Аня въ такомъ положени…— начала она, съ тревогой глядя на него.
— Аня?!..
— Разв она вамъ ничего не говорила? Впрочемъ, молодыя женщины всегда стсняются…
Онъ бросился обнимать тещу. О, у него съ души свалилась цлая гора! Теперь было все понятно, ршительно все.

VIII.

Радость этого открытя продолжалась не долго. Анна едоровна оставалась попрежнему въ своемъ ежесточенномъ настроени и смотрла на мужа каждый разъ такими злыми глазами. Теперь онъ ршительно ничмъ не могъ ей угодить, несмотря на вс стараня, и чувствовалъ только одно, именно, что она ненавидитъ его. Преслдоване Настеньки являлось только предлогомъ сдлать ему самую большую непрятность.
Разъ онъ со всми предосторожностями заявилъ жен:
— Я думаю, Аня, отправить Настеньку къ тетк… Это, конечно, на время, пока… то-есть я хочу сказать…
— Я этого ожидала!.. Вы хотите наглядно показать вашей сестр, какъ мачеха выгнала вашу дочь изъ дому?!.. Кстати и Гавриловна живетъ тамъ… Оно ужъ заодно.
— Гавриловна живетъ у сестры, потому что выняньчила ее, какъ и меня.
— О, я отлично все понимаю! Не безпокойтесь объяснять… Если бы вы дйствительно — не любили, а просто уважали меня, то этого никогда бы не было.
— Аня, Богъ съ тобой, опомнись. Что ты говоришь? Наконецъ, какое я имю право вмшиваться въ дла сестры? Она самостоятельный человкъ и знаетъ, что длаетъ…
— Именно знаетъ, что и требовалось доказать. Но падчерицы я имъ не отдамъ… Она будетъ жить вмст съ нами, если вы не хотите, чтобы я ушла изъ вашего дома навсегда.
Получилось самое невозможное положене, не поддававшееся никакимъ разумнымъ объясненямъ. Анна едоровна ршительно ничего не хотла знать. Это былъ совсмъ другой человкъ, не узнававшй самого себя. Оставаясь одна, Анна едоровна часто раскаивалась въ своемъ поведени и нсколько разъ хотла раскрыть всю душу мужу. Но достаточно было ему войти въ комнату, какъ это настроене сейчасъ же исчезало. Она преслдовала его на каждомъ шагу и изводила, главнымъ образомъ, самыми безсмысленными пустяками, а особенно Настенькой, къ которой придиралась за всяке пустяки.
Разъ она довела его до такого бшенства, что Семенъ Васильевичъ, не помня себя отъ бшенства, ударилъ ее и вытолкалъ изъ столовой. Это была ужасная минута…. Когда Семенъ Васильевичъ опомнился и пришелъ въ себя, его охватилъ ужасъ. Вотъ именно такъ убиваютъ людей… Одна минута безумя, и все кончено. Въ отвтъ на это оскорблене Анна едоровна заперлась въ своей спальн на цлыхъ три дня и не откликалась ни на какя жалкя слова, которыя Семенъ Васильевичъ говорилъ, стоя у дверей. Онъ зналъ только одно, что Анна едоровна никому не выдастъ своего позора, даже родной матери. Къ счастью, во время этой ужасной сцены въ столовой не было Настеньки, и все произошло съ глазу на глазъ.
— Вы меня напрасно били,— говорила Анна едоровна, появившись на четвертый день къ обду.— Я и безъ того умру… Вы будете счастливы, что избавитесь отъ такой зми.
— Анюта, что ты говоришь?
Онъ просилъ прощеня на колняхъ, цловалъ ея ноги и унижался въ течене нсколькихъ дней.
— Мн совсмъ не было больно, когда вы меня ударили,— спокойно объясняла она.— И я жалю, что вы тогда не убили меня. Можетъ-быть, это было бы лучше… Вдь простыхъ бабъ бьютъ, значитъ, это въ порядк вещей. И французы и англичане тоже колотятъ нещадно своихъ женъ…
Изъ этой бесды Семенъ Васильевичъ понялъ только одно, именно, что жена притворяется и что при первомъ случа отмститъ ему. Такой случай не заставилъ себя ждать. Прошло еще три дня. Вернувшись на четвертый къ обду, Семенъ Васильевичъ засталъ такую сцену: Анна едоровна тащила плакавшую Настеньку за руку къ себ въ спальню и по пути шлепала ее по спин рукой.
— Анна едоровна, оставьте двочку…
Вмсто отвта, Анна едоровна съ дьявольской ловкостью выдернула двочку изъ отцовскихъ рукъ и утащила къ себ въ спальню. Дверь сейчасъ же была заперта на ключъ.
— Мама, не буду!..— послышался голосъ Настеньки, а затмъ дтскй визгъ.
— Анна едоровна, оставьте двочку, а то я выломаю дверь!..
Визгъ перешелъ въ рыданя. Семенъ Васильевичъ схватилъ табуретку отъ рояля и принялся бить ею въ дверь.
— Мама, милая мама, не буду… не буду!..
— Анна едоровна, я позову дворниковъ!.. Я приглашу полицю… я…
Это было что-то невозможное, сумасшедшее. Семенъ Васильевичъ бгомъ отправился въ кабинетъ, принесъ оттуда массивную чугунную плевалъницу и принялся ею выбивать дверь. Дтске крики въ спальн прерывались тяжелыми ударами, но дверь была крпка и не поддавалась. Семенъ Васильевичъ началъ бросать въ нее стульями, канделябрами, всмъ, что попадало подъ руку.
— Я ее сейчасъ буду колотить головой объ стну…— послышался голосъ Анны едоровны.
Наступила страшная минута. Селенъ Васильевичъ вспомнилъ про револьверъ большого калибра, спрятанный въ письменномъ стол, и ринулся за нимъ. Но на дорог онъ опомнился, схватилъ себя за волосы и бросился съ рыданями на диванъ. Не оставалось никакого сомння, что она сошла съ ума, да и онъ вмст съ ней… Господи, разв это жизнь? Разв онъ когда-нибудь думалъ такъ жить?
— За что?!— спрашивалъ онъ громко.— Кому и какое зло я сдлалъ?..
Онъ нсколько разъ подкрадывался къ спальн жены, но тамъ было тихо, какъ въ могил. Жива ли она? Что съ Настенькой?
Мысли въ его голов пересыпались, какъ каленые уголья. Ему было больно думать. А потомъ охватывалъ стыдъ человка, привыкшаго уважать и себя и другихъ.
Часа черезъ три была выпущена Настенька. Онъ бросился къ ней и утащилъ къ себ въ кабинетъ.
— Тебя больно била мама?
— Больно, папа…
На одной щек у двочки была царапина, на противоположной припухъ глазъ, волосы были въ безпорядк. Его первой мыслью было сейчасъ же отвезти двочку къ тетк, но какъ увезти въ такомъ ужасномъ вид, а потомъ нужно окончательно объясниться съ женой. Не было сомння, что эта ужасная ненависть къ ребенку, вспыхнувшая въ ней пожаромъ, находилась въ органической связи съ беременностью. Онъ припомнилъ, что даже гд-то читалъ именно о такомъ случа и еще посмялся надъ шальной фантазей романиста. Вотъ теб и фантазя…
— Что я буду длать?!..— повторялъ онъ въ отчаяни, шагая по кабинету’.
Отвтомъ послужила записка, которую подала горничная.
‘Вы сами виноваты во всемъ и доведете меня до того, что я ее убью. Если вы ее уведете куда-нибудь изъ дому — я ухожу навсегда’.
Что было длать?
Семенъ Васильевичъ чувствовалъ себя настолько разбитымъ, что не пошелъ на другой день на службу. Это, кажется, было еще въ первый разъ, какъ онъ поступилъ на свое мсто въ банк. Въ проведенную безъ сна ночь онъ придумалъ только одно, именно, что слдовало обратиться къ доктору-психатру, такъ какъ, безъ сомння, она была больна. Но, все-таки, какъ тяжело тащить свою домашнюю бду въ люди… Ему было жаль и Настеньку и жену. Вдь съ этими женщинами для него было связано все будущее, и онъ такъ любилъ думать о нихъ, заботиться, доставлять удобства и маленькя удовольствя. Теперь онъ впередъ оплакивалъ Настеньку, которой все равно не жить съ отцомъ. Конечно, перодъ беременности пройдетъ, а вмст съ нимъ минуетъ и непонятное ожесточене. Но въ жизнь вошла все-таки страшная рознь, которой не забыть.
При мысли о Настеньк у Семена Васильевича начинала кружиться голова. Гд будетъ жить этотъ несчастный ребенокъ, который при отц останется безъ отца? Что она будетъ думать о немъ, когда вырастетъ большая? Каке люди будутъ имть на нее вляне, кто внушитъ ей хорошя, честныя мысли?
— Бдная, бдная…— шепталъ несчастный отецъ, хватаясь за голову.— Бдная моя двочка…
Разойтись съ женой сейчасъ, другими словами, выбросить ее беременной на улицу — это было выше его силъ. Когда не будетъ Настеньки, она успокоится и придетъ въ себя. Конечно, она въ лиц этой двочки видитъ его прошлое и страшно ревнуетъ къ этому прошлому. Когда онъ женился во второй разъ, то долженъ былъ подумать объ этомъ заране. Вдь это же вчная исторя мачехи, которая везд одинакова…
Потянулась ужасная жизнь, полная какихъ-то тяжелыхъ предчувствй, точно было мало настоящей бды. Уходя на службу, Семенъ Васильевичъ испытывалъ самое угнетенное состояне. Онъ сдлался мнительнымъ и видлъ то, чего раньше не замчалъ. Разъ, проходя мимо кухни, онъ слышалъ, какъ сказала кухарка:
— Не избывай постылаго, приберетъ Богъ милаго…
Конечно, это относилось прямо къ нему, и, вдобавокъ, вотъ эта самая кухарка была совершенно права.
Въ другой разъ, сидя за своимъ столомъ въ банк, онъ услыхалъ разговоръ вполголоса у сосдней конторки.
— Удивительно то, что мужъ могъ допустить подобную вещь…— говорилъ помощникъ бухгалтера, толстенькй веселый человкъ.— Вдь родная дочь, и вдругъ…
Семенъ Васильевичъ даже вздрогнулъ и началъ прислушиваться, что о немъ говорятъ. Конечно, это о немъ…
— Я бы ее убилъ, эту змю,— возмущался невидимый голосъ.— Ну жена, ну что же изъ этого? Слава Богу, мы живемъ въ девятнадцатомъ вк… А еще образованная женщина!
Разговоръ шелъ о судебномъ процесс, который разбирался въ петербургскомъ окружномъ суд. Дло было сенсацонное, потому что судились за истязане ребенка интеллигентные люди. Вс газеты кричали объ этомъ дл. Семену Васильевичу начинало казаться, что и процессъ, и газетный шумъ, и эти разговоры по его поводу — все это длалось ему въ пику. Онъ уже видлъ себя на скамь подсудимыхъ въ самой жалкой роли попустителя-мужа. Это его обвиняютъ вс, потому что онъ мужчина и не долженъ былъ допускать въ своемъ дом преступленя.
Даже во сн Семенъ Васильевичъ видлъ себя на скамь подсудимыхъ и говорилъ ‘послднее слово’, обращаясь къ присяжнымъ засдателямъ. И его осудили, и ему больше всего было жаль Анну едоровну, которая сидла въ публик и улыбалась.

IX.

Послднй перодъ беременности прошелъ для Анны едоровны особенно тяжело, и тяжело не въ физическомъ отношени, а въ нравственномъ. У нея являлись настоящя галлюцинаци. Дло въ томъ, что Анну едоровну неотступно преслдовала мысль о первой жен Семена Васильевича. Вдь онъ ее любилъ, и ласкалъ, и такъ же ухаживалъ, какъ сейчасъ ухаживаетъ за ней. Нтъ, гораздо больше, потому что тогда не было Настеньки… Разв она, Анна едоровна, могла бы любить второго мужа, и разв первый не стоялъ бы вчно передъ ея глазами, какъ единственная мрка для сравненй? Ей казалось, что ревнивая тнь этой первой жены наполняетъ собой весь домъ, она даже слышала ея шаги и не разъ, по ночамъ, чувствовала, какъ кто-то наклоняется надъ ея изголовьемъ. Анна едоровна напрягала вс силы, чтобы отогнать отъ себя эту больную мысль, но все было напрасно. Теперь она часто призывала къ себ Настеньку, велла ей неподвижно сидть на стул и съ мучительной пытливостью разсматривала ее, точно хотла угадать по ней свою предшественницу, ея физическй складъ, привычки, недостатки, всю душу. Ей хотлось открыть, что она была нехорошая, злая и не любившая мужа женщина, точно въ этомъ могло заключаться ея собственное оправдане.
Настенька вся холодла, когда слышала голосъ Анны едоровны, и переживала страшную пытку, сидя передъ ней на стул. Двочк казалось, что мачеха ее непремнно убьетъ, какъ говорила няня Гавриловна. Въ дтскихъ глазахъ было столько страха, что это бсило Анну едоровну.
— Что ты на меня смотришь, какъ волчонокъ?
— Я, мама…
— Молчать!.. Я знаю, что вы вс здсь ненавидите меня… Сиди смирно и сдлай ласковое лицо.
У Настеньки показывались на глазахъ слезы, и это окончательно бсило Анну едоровну.
— Ты это о чемъ ревешь? Что я теб сдлала… ну, сейчасъ? Ты негодная двчонка… злая… Убирайся вонъ!
Этихъ дтскихъ слезъ Анна едоровна не могла переносить и выгоняла Настеньку изъ комнаты. Ей казалось, что двчонка нарочно изводитъ ее своими слезами. Что можно было сказать на эти слезы, чмъ оправдать себя? Боже мой, вдь умираютъ же другя дти, а Настенька осталась жива тогда, во время болзни двочки, эта мысль не приходила ей въ голову, а сейчасъ она любила думать на эту тему. Да, было бы хорошо… Какъ радовался Семенъ Васильевичъ, когда родилась вотъ эта Настенька, какъ ее пстовалъ, какъ ждалъ первой дтской улыбки, перваго дтскаго слова — въ нее былъ заложенъ цлый капиталъ отцовской любви, и этотъ капиталъ не повторится, какъ всякая радость. Близившееся материнство казалось Анн едоровн чмъ-то особенно обиднымъ, какъ повторене уже пережитаго, какъ только тнь миновавшаго настоящаго, какъ поддлка подъ настоящее счастье. Эти первыя отцовскя радости уже были пережиты, и ей доставались объдки…
Старушка Маргарита Егоровна бывала теперь у дочери почти каждый день и часто оставалась ночевать. По нкоторымъ мелочамъ она смутно догадывалась, что между молодыми супругами что-то такое произошло, а что именно — она никакъ не могла догадаться, да и не старалась. Ее безпокоило только то, что Семенъ Васильевичъ казался такимъ озабоченнымъ, а затмъ, что въ дом не было тхъ разговоровъ, каке ведутъ въ подобныхъ обстоятельствахъ. Даже такой капитальный вопросъ, какъ полъ будущаго ребенка, оставался открытымъ.
— Аня, ты кого желала бы имть: мальчика или двочку?— осторожно спрашивала Маргарита Егоровна.
— Ахъ, мама, не все ли равно?..
— Однако… Вс матери желаютъ имть сыновей.
— У каждаго свой вкусъ… Мн кажется, что это, просто, смшной вопросъ.
— Не понимаю я васъ, Аня…
Старушка даже сердилась на такое равнодушное отношене къ такому серьезному длу и потихоньку отводила душу только съ Варварой Васильевной, приходившей провдать невстку. Он уходили въ столовую и тамъ вели тихе, задушевные разговоры по цлымъ часамъ. Но и здсь Маргарита Егоровна чувствовала что-то недосказанное. Видимо, что Варвара Васильевна все знала и только отмалчивалась. Она вообще являлась въ домъ съ какимъ-то виноватымъ лицомъ и почему-то сильно смущалась, когда встрчала брата.
— Да что такое случилось?— спросила разъ Маргарита Егоровна, потерявъ всякое терпне.— Вс вы отъ меня что-то скрываете…
— Ничего особеннаго, Маргарита Егоровна. Просто, Аня не поладила со старухой-нянькой и прогнала ее, а я приняла ее къ себ. Братъ на меня и сердится. Самая обыкновенная исторя… Варвара Васильевна сама старалась врить своимъ словамъ, какъ больной, который утшаетъ самого себя выгодными объясненями. Въ сущности, она боялась одного, именно, серьезнаго объясненя съ братомъ, которое откладывала день за днемъ. Но объясниться было необходимо. Судьба Настеньки не давала покоя Варвар Васильевн, и откладывать это объяснене было преступленемъ. Конечно, самымъ лучшимъ было бы то, когда Семенъ Васильевичъ заговорилъ бы первымъ, но онъ, видимо, этого избгалъ.
Уловивъ моментъ, когда они остались вдвоемъ, Варвара Васильевна ршилась заговорить первой.
— Сеня, ты, вроятно, догадываешься, что я хочу теб сказать?..
Онъ весь точно съежился и посмотрлъ на нее исподлобья.
— Именно?
Въ тон его голоса слышалась сухая нотка, не предвщавшая ничего хорошаго. Но отступать было поздно.
— Дло въ томъ, Сеня, что… Однимъ словомъ, отдай мн Настеньку. Пусть она живетъ у меня, какъ прежде жила…
Семенъ Васильевичъ сухо засмялся, съежилъ плечи и отвтилъ:
— Да, я этого ожидалъ, но думалъ, что ты будешь тактичне…
— Я ничего обиднаго не сказала, Сеня!
— Нтъ, ты знала, что это будетъ обидно… Поставь себя на мсто Анны едоровны и подумай, что значитъ твое предложене.
— У Анны еодоровны достаточно будетъ хлопотъ съ собственнымъ ребенкомъ, Сеня. Пусть Настенька поживетъ у меня пока…
— Это чисто-женская уловка… Но я именно этого и не желаю. Понимаете: не же-ла-ю.
— Зачмъ же ты раздражаешься, Сеня? Мы могли бы обсуждать этотъ вопросъ совершенно спокойно…
Лицо Варвары Васильевны отъ волненя покрылось красными пятнами, голосъ дрожалъ, и она чувствовала, что начинаетъ задыхаться. Семенъ Васильевичъ тяжело шагалъ по комнат, стараясь не смотрть на сестру.
— Своимъ ‘не желаю’, Сеня, ты вынуждаешь меня высказать теб непрятную вещь. Кром нашихъ нежеланй и желанй есть еще обязанности, скажу больше: долгъ… Я вотъ тоже не желала бы говорить теб непрятности, но должна.
— Должна?
Онъ остановился и въ упоръ проговорилъ:
— Это называется без-такт-ностью, сударыня. Вы вмшиваетесь въ чужя семейныя дла…
— Настенька мн не чужая.
— У Настеньки есть отецъ.
— Сеня, ты заставляешь меня… заставляешь сказать всю правду. Да… И я скажу. Анна едоровна возненавидла двочку по совершенно неизвстной причин и дошла до того, что бьетъ ее. Теб это хорошо извстно… да… Ваши семейныя отношеня никого не касаются, но истязать двочку…
Теперь уже покраснлъ Семенъ Васильевичъ. У него все завертлось передъ глазами, и онъ заговорилъ уже хриплымъ голосомъ:
— А кто ее довелъ до этого, Анну едоровну? Вы ее довели, какъ вотъ длаешь сейчасъ ты… Вдь дыма безъ огня не бываетъ, и Анна едоровна въ первое время относилась къ двочк замчательно хорошо. Но ее преслдовали, подозрвали, оскорбляли. Ты требуешь, чтобы и я длалъ то же самое, что длали и длаете вс вы, но именно этого и не будетъ. Отдать Настеньку теб — означаетъ въ перевод то, что мачеха выгнала падчерицу изъ дому. Вс будутъ говорить именно это, и я не желаю именно этого.
— Допустимъ, что вс виноваты, но вдь двочка-то не виновата?
— И она виновата… Я слжу теперь за ней и нахожу, что она въ достаточной мр испорчена.
— Отчего же ты этого не замчалъ раньше?
— По той простой причин, что она жила у тебя, и я мало ее видлъ. Это уже моя вина, за которую сейчасъ и приходится расплачиваться… Что длать!
— Мн остается только поблагодарить тебя, потому что, кром меня, некому было ее испортить.
— Если хочешь: да. Мн это тяжело сказать, но я тоже долженъ быть справедливымъ. Въ интересахъ двочки я не могу снова отдать ее теб…
— Это безчестно — такъ говорить… да!..
Варвара Васильевна страшно поблднла и наговорила брату самыхъ обидныхъ вещей. Она уже больше не стснялась и называла вещи своими именами.
— Анна едоровна сама готовится быть матерью, и Богъ ее накажетъ… Да! Богъ за сиротку накажетъ… Вотъ увидишь!.. А что касается тебя… Однимъ словомъ, кром суда Божьяго, есть и судъ людской.
— Будешь жаловаться на меня въ окружный судъ?
— Да, буду… Сама отправлюсь къ прокурору… я… я…
Семенъ Васильевичъ схватилъ ее за плечо и молча вытолкалъ изъ кабинета.
Это былъ ужасный моментъ, когда все было порвано съ прошлымъ. Семенъ Васильевичъ долго шагалъ по своему кабинету и мысленно повторялъ происшедшую дикую сцену. Вдь онъ такъ любилъ вотъ эту сестру, и она его любила… Вдь она хорошая, честная двушка, любившая Настеньку немного больной любовью. Что же такое случилось? Кому все это нужно? Да, онъ погорячился, вспылилъ и вмст съ тмъ чувствовалъ, что возврата нтъ и что они разстались съ сестрой навсегда. За что? Разв онъ кому-нибудь желалъ зла?.. А все кругомъ такъ складывалось, что выхода не было…
Когда онъ вошелъ въ спальню къ жен, Анна едоровна сразу поняла, въ чемъ дло.
— У тебя было объяснене съ сестрой?
— Да… я ее выгналъ…
Она помолчала, закусивъ губу, а потомъ проговорила:
— Самое худшее, что ты могъ придумать… Варвара Васильевна ненавидла меня и раньше — я это знаю, а сейчасъ она будетъ кричать на всхъ перекресткахъ. Раньше наши семейныя недоразумня не выходили за порогъ дома, а теперь… Однимъ словомъ, мой злйшй врагъ не могъ бы придумать худшаго.
— Аня, что ты говоришь?
— Я говорю то, что есть… Скоро ты самъ убдишься, что я права. Ты хотлъ, чтобы вс близке теб люди были противъ меня, и добился своей цли блестящимъ образомъ. Однимъ словомъ, я — мачеха, змя подколодная…
Анна едоровна говорила все это совершенно спокойно, какъ человкъ, обдумавшй и взвсившй каждое слово и впередъ приготовившйся къ самому худшему. Именно это спокойстве какъ-то совсмъ ошеломило Семена Васильевича, и онъ не зналъ, что отвтить жен. Въ послднее время онъ усиленно ухаживалъ за ней, стараясь загладить печальный инциндентъ въ столовой, но это приносило обратный результатъ. Анна едоровна вся точно сжималась и смотрла на мужа недоврчивыми глазами.
— Милостыни не надо,— замтила она однажды.— Мн твое внимане совсмъ не нужно, какъ осужденному, которому передъ казнью предлагаютъ стаканъ вина…
— Кто же тебя собирается казнить, Аня?
— Я сама… А впрочемъ, все равно ты ничего не понимаешь.

X.

Роды прошли благополучно, и первое, что Анна едоровна пожелала — это ухать на лто въ Парначевку. Семена Васильевича удивила эта фантазя, но онъ ничего не сказалъ и даже былъ радъ отдохнуть въ родномъ гнзд. Родилась двочка, которую назвали Сусанной. Молодая мать ревниво слдила за каждымъ движенемъ мужа, точно задалась цлью подкараулить его въ чемъ-то дурномъ. Ей казалось, что онъ притворно радуется, а въ сущности совершенно равнодушенъ къ ребенку. Когда родилась Настенька, онъ, наврно, больше радовался, а теперь только повторяетъ уже пережитый опытъ. Своихъ мыслей Анна едоровна, конечно, не высказывала никому и тмъ сильне мучилась, какъ человкъ, попавшй въ одиночное заключене.
— Что съ тобой, Аня?— осторожно выпытывала Маргарита Егоровна.— И ты и Семенъ Васильевичъ точно даже и не рады ребенку… Не пойму я ничего.
— У меня нервы, мама… Вотъ поправлюсь въ деревн, тогда и будемъ вс радоваться.
Старушку огорчало и то, что ни зять ни дочь не приглашали ее съ собой въ деревню, а между тмъ какъ же можно обойтись безъ бабушки. Опять получалась нелпость… Отъ вниманя Маргариты Егоровны не ускользнуло, что зять при ней старался совсмъ не говорить о деревн и даже прямо заминалъ разговоръ о ней. Очевидно, онъ не желалъ ея присутствя въ Парначевк, а жена только вторила ему. Въ дйствительности не желала приглашать мать въ деревню сама Анна едоровна, а Семенъ Васильевичъ не хотлъ ей противорчить. Ему было непрятно огорчать добрую старуху, которая сейчасъ была положительно необходима.
Настенька за это время оставалась въ сторон и была совершенно счастлива, что на нее никто не обращаетъ вниманя. Большую часть своего времени двочка проводила на кухн и чувствовала себя здсь гораздо лучше, чмъ въ своей дтской. У нея явилась новая привязанность — это кухарка Пелагея, довольно неопрятная и грубая баба, не длавшая ршительно ничего, чтобы привлечь къ себ дтскя симпати. Всего только одинъ разъ Пелагея ‘пожалла’ маленькую барышню, но пожалла такой хорошей бабьей жалостью.
— Хуже ты у насъ круглой сиротки,— говорила Пелагея, гладя Настеньку по головк.— Охъ, горюша, горюша…
— А что такое, Пелагея, круглая сирота?
— А такая… у которой, значитъ, ни отца ни матери. Ну, и вышла круглая сирота…
— У меня есть папа…
— Есть-то есть, да только отъ этого самаго толку нтъ… Вс отцы при мачехахъ на одну руку. Однимъ словомъ, говорить-то тошно, а еще господа называются… Ежели бы, напримрно, была жива мать, такъ разв бы это было…
Послдняя фраза Настеньк была хорошо знакома и не производила впечатлня, хотя съ представленемъ мамы у двочки связывалось что-то особенно хорошее и доброе. Она любила думать о мам, и ей хотлось плакать. Но одно Настеньк совершенно было понятно и ясно, какъ день: мама длала бы совершенно иначе, чмъ Анна едоровна. Смутная мысль о справедливости окрашивалась въ голов ребенка однимъ словомъ: мама. И Настенька все больше уходила въ себя, дтское сердце замыкалось, и двочка казалась неласковой и даже грубой.
— Ну, теперь теб совсмъ шабашъ, барышня,— коротко объяснила Пелагея, когда родилась маленькая Сусанка:— у папы другая дочка родилась.
Настенька плохо понимала, въ чемъ дло, кром того, что отецъ уже не любитъ ее по-прежнему. Раньше она каждый вечеръ забиралась къ нему въ кабинетъ и любила играть на диван. Отецъ бралъ ее къ себ на колни и ласкалъ. О, какъ хорошо она помнила это счастливое время… Папа былъ добрый и, когда она засыпала у него въ кабинет, уносилъ ее на рукахъ въ дтскую. А теперь было совсмъ другое. Настенька приходила въ кабинетъ къ отцу только здороваться и прощаться, а днемъ отецъ говорилъ ей сурово:
— Ты мн мшаешь… Иди къ себ въ дтскую.
Въ пустой дтской Настенька страшно скучала и постоянно рвалась въ кухню, гд были живые люди. Анна едоровна послдняго терпть не могла и постоянно ее ловила. Утащивъ за руку изъ кухни, толкнетъ въ дтскую и скажетъ:
— Читай книжку… Въ кухн теб нечего длать. Если я еще разъ увижу тебя въ кухн, смотри…
Въ наказане Анна едоровна сажала двочку на стулъ и забывала о ея существовани. Настенька просиживала цлые часы въ самомъ томительномъ бездйстви и плакала неизвстно о чемъ. Ей хотлось убжать къ тетк Варвар и жить тамъ, какъ раньше. Папа опять ее будетъ любить. Вс свои дтскя горести Настенька приписывала Анн едоровн, и маленькое дтское сердце постепенно заполнялось ненавистью къ мачех. О, она вырастетъ большая и тогда скажетъ пап, какъ всегда его любила, а мачеху выгонитъ изъ квартиры. Тогда пап ужъ не нужна будетъ эта Анна едоровна, потому что большая Настенька будетъ все умть длать сама, и папа будетъ ею доволенъ. Настенька каждый вечеръ молилась, чтобы поскоре вырасти большой.
По наружности Настенька сильно измнилась за эти два года и измнилась не въ свою пользу — вытянулась, похудла и вообще подурнла. У нея явилось непрятное выражене лица, какъ у всхъ загнанныхъ и забитыхъ дтей. Много ее портили домашня платья, изъ которыхъ она выросла, а отецъ только морщился, когда встрчалъ ее. Ему казалось, что это она виновата, если рукава сдлались короткими, а юбка едва прикрывала колни. Отчего другя двочки одты всегда прилично, а эта на зло ему ходитъ замарашкой? И руки у Настеньки часто были грязны, и волосы не причесаны, какъ слдуетъ, и зубы не вычищены — однимъ словомъ, все, какъ не слдуетъ тому быть.
Перездъ въ Парначевку произошелъ быстро, какъ только явилась возможность ухать. Анна едоровна ужасно торопилась и считала часы. Посл болзни она очень похорошла и точно сдлалась даже выше. Въ характер тоже явилась большая перемна. Анна едоровна больше не волновалась и относилась ко всему спокойно. Настеньки она попрежнему не замчала, но и не придиралась къ ней. Семенъ Васильевичъ чувствовалъ себя опять счастливымъ и удвоилъ свою нжность къ жен.
— Мы тамъ отлично проведемъ лто, Аня,— мечталъ онъ.— Не понимаю, почему теб тогда тамъ не понравилось…
— Не стоитъ объ этомъ говорить,— уклончиво отвчала Анна едоровна.— Я тогда, просто, многаго не понимала…
Съ появленемъ маленькой Сусанны домъ зажилъ по-новому. Явилась красивая кормилица, старушка-няня, дтскй врачъ — однимъ словомъ, цлый репертуаръ новыхъ людей, интересовъ и заботъ. Каждый день былъ наполненъ, и время летло незамтно. Настенька оставалась совершенно въ тни и была счастлива, что ее никто не безпокоитъ. Анна едоровна ревниво не подпускала ея къ своему ребенку, и это было единственнымъ огорченемъ.
Еще дорогой Семенъ Васильевичъ началъ проявлять свое недовольство Настенькой, которая какъ-то всмъ мшала — просила не во-время пить, ла всякую дрянь, нагрубила новой няньк.
— Это невозможный ребенокъ!— повторялъ онъ въ отчаяни.— Настенька, если ты не исправишься, я буду вынужденъ тебя наказать. Не доводи меня до этого…
Настенька молчала и только исподлобья смотрла на отца. Этотъ тупой взглядъ раздражалъ его. Вообще, онъ теперь слдилъ за каждымъ шагомъ двочки и открывалъ въ ней все новые недостатки. Невоспитанная, упрямая, злая… Когда Семенъ Васильевичъ особенно раздражался и начиналъ придираться къ Настеньк, Анна едоровна вступалась за нее.
— Оставь ее, Сеня. Она еще мала и не понимаетъ…
— Какъ мала!?.. Теперь-то именно ее и нельзя оставлять, а посл будетъ уже поздно.
Настенька вообще являлась совершенно лишней.
Въ Парначевку прхали ночью. Тамъ было все по-старому, и по-старому встртилъ тотъ же старичокъ-батюшка, нерушимо хранившй завты и обычаи недавней помщичьей старины. Недоставало только старухи Гавриловны. Когда распредлили комнаты, оказалось, что для Настеньки не оставалось своей отдльной дтской, и ее пока помстили въ гостиной. Старый домъ вообще не отличался удобствомъ и нуждался въ усиленномъ ремонт. Семенъ Васильевичъ опять погрузился въ свои хозяйственные хлопоты, расчеты и соображеня. Это была его родная стихя, и онъ былъ радъ, что Анна едоровна полюбила старое дворянское гнздо. Да, здсь можно было и стоило жить по-настоящему, безъ той лихорадочной суеты, которя захватываетъ въ столицахъ.
За всми этими хлопотами у Семена Васильевича все-таки оставалось достаточно времени, чтобы слдить за дочерью. Утромъ она должна была являться къ нему, и онъ самъ слдилъ за всмъ: вычищены ли зубы, вымыта ли шея, причесаны ли волосы, въ порядк ли весь костюмъ. Часто происходили очень бурныя сцены изъ-за ничтожныхъ пустяковъ, и Настенька входила въ отцовскй кабинетъ съ какимъ-то тупымъ страхомъ.
— Покажи руки… Опять не вымыты хорошенько! Ты не хочешь слушать никого, такъ я тебя заставлю…
Слдовалъ рядъ мелкихъ наказанй: стоянье въ углу, щелчки, дерганье за уши, запиранье въ чуланъ. Когда Семенъ Васильевичъ горячился, наказане происходило на мст и вина искупалась быстро, но было хуже, когда онъ говорилъ спокойно:
— Ты сегодня останешься безъ обда… А если еще разъ повторится это самое — я тебя буду запирать на цлый день въ свиной хлвъ.
Чмъ больше присматривался Семенъ Васильевичъ къ дочери, тмъ сильне убждался, что Анна едоровна была права, когда наказывала ее. Онъ теперь чувствовалъ себя виноватымъ передъ женой и вымещалъ на дочери свою ошибку. Безъ сомння, это былъ испорченный ребенокъ, который въ состояни вывести изъ терпня ангела. Его возмущало больше всего то, что Настенька не жаловалась и даже не плакала больше. Это была какая-то идотка… Когда Анна едоровна вступалась за нее, онъ повторялъ:
— Это мое несчасте!.. Разв можно поступать съ ней, какъ съ другими дтьми?
Вмшательство жены раздражало Семена Васильича больше всего, и между супругами произошло нсколько горячихъ сценъ. Теперь роли перемнились, и Анна едоровна могла удивляться быстрой перемн въ характер мужа. Но окончательно вышелъ изъ себя Семенъ Васильевичъ, когда вечеркомъ завернулъ о. Петръ и, посл нкоторыхъ предварительныхъ разговоровъ, попросилъ спецальной ауденци.
— Имю серьезное дло къ вамъ, Семенъ Васильевичъ…
— Очень радъ… Чмъ могу служить вамъ?
Разговоръ происходилъ въ кабинет, при закрытыхъ дверяхъ.
— Пришелъ я къ вамъ, Семенъ Васильевичъ, по долгу пастыря, каковой не всегда бываетъ прятенъ… Имлъ долгое и обстоятельное размышлене, прежде чмъ ршился обратиться персонально къ вамъ. Да… Дло въ томъ, Семенъ Васильевичъ, что вы утсняете отроковицу.
— А вы откуда это знаете?
— Слухомъ земля полнится…
Кричать на старика не приходилось, а поэтому Семенъ Васильевичъ сдержалъ себя и повелъ разговоръ спокойно.
— Вроятно, вамъ писала, о. Петръ, милая сестра Варвара?
— Не скрою: было и отъ нихъ письмо. А главное, вс говорятъ….
— Что же вамъ нужно отъ меня?
— Гм… Я полагаю такъ, что вамъ лучше всего отпустить дочь куда-нибудь въ надежныя руки.
— Опять къ Варвар Васильевн, которая окончательно испортитъ двочку?
— Имете весьма пристрастное суждене относительно вашей сестры… Поврьте, что я вамъ желаю добра и единственно съ этой цлью вмшиваюсь въ ваши семейныя дла. Иначе я никогда не ршился бы безпокоить васъ…
— Вы совершенно правы, что это дло никого не касается, о. Петръ, и я прибавлю, что оно и не можетъ никого касаться. Такъ напишите и Варвар Васильевн… Я не потерплю вмшательства въ свои семейныя дла. А что касается ребенка… какъ отецъ, я имю право воспитывать его по собственному усмотрню.
— Только и всего, Семенъ Васильевичъ?
— Да… Я не виноватъ, что сестра выжила изъ ума и распространяетъ обо мн Богъ знаетъ что. Она мн даже прокуроромъ грозила…
О. Петръ ушелъ ни съ чмъ. Варвара Васильевна прхала потихоньку въ Парначевку и скрывалась на погост. Она съ нетерпнемъ ожидала возвращеня о. Петра и очень была огорчена его отвтомъ.
— Ршительно не понимаю, что сдлалось съ братомъ,— горевала она.— На Анну едоровну никто теперь не жалуется, а все онъ притсняетъ Настеньку…
— Очень даже просто сдлалось…— объяснила попадья.— Умне стала Анна-то едоровна, ну, и травитъ отца на падчерицу… Дло даже очень изастное. И то не такъ и это не такъ — ни ступить, ни ссть, ни дохнуть не даютъ младенцу.
Варвара Васильевна потихоньку же ночью ухала въ Заозерскъ къ дяд…

XI.

Лто пролетло съ особенной быстротой, потому что время теперь мрялось маленькой Сусанной, а она такъ быстро росла и длала таке быстрые успхи. Вдь другой такой двочки еще никогда не бывало на свт, какъ начинала подозрвать Анна едоровна. Семенъ Васильевичъ думалъ въ свою очередь, что маленькая Сусанна послана ему въ награду за первую неудачную дочь, изъ-за которой онъ не переставалъ переживать всевозможныя непрятности. Онъ уже замтилъ, что Сусанна будетъ такая же добрая, какъ мать: двочка кричала, когда онъ неосторожно билъ у нея на глазахъ Настеньку. Послднее случалось все чаще и чаще, потому что Настенька не желала исправляться. Окончательно она возстановила противъ себя отца, когда убжала ночью изъ дома, и ее едва поймали на дорог.
— Куда ты бжала, несчастная?— допытывалъ ее Семенъ Васильевичъ, запершись въ кабинет.
— Къ тет Вар…
— Хорошо, я теб пропишу такую тетю Варю, что никогда не забудешь…
Когда Семенъ Васильевичъ длалъ нкоторыя приготовленя для окончательнаго исправленя упрямой двчонки, Анна едоровна горячо вступалась за нее. Наказывать розгами такую большую двочку — это возмутительно!..
— Оставь, Аня… Ты была всегда слишкомъ добра и только портила упрямую двчонку своей добротой. Такъ нельзя… Я знаю, что длаю.
Настенька была наказана отцомъ собственноручно. Это былъ позорный день въ жизни старой барской усадьбы, и въ тотъ же день со стны гостиной былъ убранъ портретъ матери Настеньки.
Случилось такъ, что, какъ разъ на другой день посл этой экзекуци, въ Парначевку совершенно неожиданно прхалъ дядя Захаръ Ильичъ. Старикъ сильно похудлъ, пожелтлъ, осунулся и уже цлый годъ ничего не пилъ.
— Ну, здравствуйте, дти,— какъ-то вяло говорилъ онъ, моргая слезившимися глазами.— Давненько мы не видлись… да. Вотъ я и умирать уже собрался… Пора…
— Зачмъ, дядя, говорить о смерти?— мягко сказала Анна едоровна, немного струсившая гостя.— Вы еще выглядите молодцомъ…
— Да, совершенный молодецъ… Что же, будетъ, пожилъ — пора и честь знать. Нехорошо, когда въ чужой вкъ люди живутъ… Братецъ ты мой, Анна едоровна, мы теперь весьма думаемъ о нашей многогршной душ. Есть о чемъ подумать…
Старикъ какъ-то особенно былъ вжливъ съ Анной едоровной и говорилъ ей ‘вы’. Полюбовался онъ маленькой Сусанной, подкинулъ ее на рукахъ, поцловалъ и, возвращая матери, проговорилъ:
— Бдная двочка…
— Почему, дядя, бдная?— обидлась Анна едоровна.
— Разв я сказалъ? Вамъ это послышалось, Анна едоровна. Впрочемъ, если хотите, вс люди бдные…
Старикъ любилъ иногда говорить загадками, и Анна едоровна не могла понять, что онъ хотлъ сказать. Она была рада, что онъ ничего не пьетъ, слдовательно не будетъ скандалить, а это уже одно стоило много. Семенъ Васильевичъ тоже ежился, предчувствуя, что Захаръ Парначевъ не даромъ прхалъ. Человкъ онъ, положимъ, взбалмошный, но что заберетъ себ въ голову — топоромъ не вырубишь.
Вечеромъ Семенъ Васильевичъ сказалъ жен:
— Аня, необходимо приготовиться ко всему… Я убжденъ, что дядю подослала милая сестрица Варвара Васильевна. Вотъ увидишь…
— Что же онъ можетъ сдлать?
— Пока трудно сказать, но онъ способенъ на все.
— Я его начинаю бояться, Сеняю
— А я нисколько…
О главной причин прзда дяди между супругами не было сказано ни слова.
Дядя прхалъ на своихъ лошадяхъ, какъ здилъ въ старину, и длалъ такой видъ, что желаетъ погостить. Онъ внимательно осмотрлъ все хозяйство, сдлалъ нсколько замчанй и, повидимому, остался доволенъ. На Настеньку онъ мало обращалъ вниманя и только замтилъ при встрч:
— Да ужъ ты совсмъ большая двица…
Настенька посмотрла на него испуганными глазами и ничего не отвтила. Двочк казалось, что дядя и вссь свтъ знаютъ о ея позорномъ наказани.
— Да, да, большая…— бормоталъ Захаръ Парначевъ.— Еще годковъ пять-шесть, и невста. Ахъ, какъ время летитъ!
Старикъ жилъ день за днемъ и не желалъ обнаруживать своихъ намренй. Это было такое мучительное положене, что Семенъ Васильевичъ ршился покончить его разомъ. Онъ самъ пошелъ настрчу неловкому объясненю и разъ вечеромъ, когда дядя курилъ у него въ кабинет трубку, проговорилъ:
— Дядя, у тебя была сестра Варвара?
— Да, была… И кстати прхала. Я лежалъ совсмъ больной, а она ухаживала за мной цлыя дв недли.
— Она, конечно, жаловалась теб на меня?
— Да, да, было что-то такое… А ты знаешь, что я вообще не охотникъ до бабьихъ пересудовъ. Не люблю…
Старикъ, видимо, отвиливалъ отъ откровеннаго объясненя и притворялся. Селенъ Васильевичъ заговорилъ съ нимъ о Настеньк напрямикъ и подробно изложилъ всю исторю, не безъ ловкости выгораживая жену. Голова Захара Парначева покачивалась въ критическе моменты, а изъ трубки сердито вылетали клубы дыма.
— Я ничего не скрываю,— объяснялъ Семенъ Васильевичъ уже съ увренностью.— Мало ли что бываетъ въ семь, и не всякое лыко въ строку. Только я своей дочери желаю не зла, а добра… И Анна едоровна тоже.
— Что ты, точно оправдываешься, Сенька? Вдь я ничего не говорю… Мало ли что болтаютъ бабы. Что касается Анны едоровны, то она мн положительно нравится… Серьезно говорю. Я-то вдь не судить васъ прхалъ, а отдохнуть по-родственному.
Ободренный этимъ отвтомъ, Семенъ Васильевичъ разсказалъ о вмшательств сестры Варвары, грозившей прокуроромъ, и о политичномъ разговор о. Петра. Дядя даже расхохотался.
— А ихъ-то кто спрашивалъ? Вотъ еще придумали отъ большого ума… А ты никого не слушай, Сенька. Я всегда такъ длалъ: возьму и сдлаю по-своему. Все равно, всхъ не переслушаешь.
— Говоря откровенно, дядя, я совершенно измучился съ двочкой и просто не знаю, что съ ней длать.
— Вырастетъ большая — умне будетъ. А въ сущности все это, братику, пустяки… Не стоить говорить. Будь мужчиной и не слушай бабъ. Я даже въ газетахъ гд-то читалъ… Точно такой же случай вышелъ. Вотъ только одного, извини, не могу одобрить: зачмъ ты выскъ родную дочь? Я старый человкъ и помню хорошо, что ‘наказане да не коснется благороднаго’, а всякй человкъ благороденъ.
— Я и не оправдываю себя, дядя… Дйствительно, погорячился, вышелъ изъ себя. Кстати, я читалъ у Джона Стюарта Милля,— извстный англйскй философъ,— что и онъ допускаетъ тлесное наказане для дтей, какъ мру исправленя.
Захаръ Парначевъ совершенно неожиданно вспылилъ.— Что-о? Стуартъ Миль, англйскй философъ? Дуракъ онъ аглицкй и больше ничего. Въ Заозерск и то понимаютъ отлично, что матушка Екатерина сказала великое слово про всхъ… Нтъ, ужъ это, братъ, шалишь! Вретъ твой Стуартъ Миль, какъ зеленая лошадь. Впрочемъ, я это такъ, къ слову,— уставшимъ голосомъ прибавилъ старикъ.— Слабъ я нынче сталъ. Сердце такъ задребезжитъ, какъ худой горшокъ. Да, Пожалуй, и домой пора… Загостился я у васъ… А тамъ меня ждутъ. Помнишь Шевякина? Это, братъ, такая голова, что всякому аглицкому философу двадцать очковъ впередъ дастъ. Потомъ у насъ новый земскй начальникъ назначенъ… Вотъ ржется въ карты — отдай все. А коньякъ пьетъ — фю-фю! Точно вмсто желудка у него какое-то подполье. Можетъ весь Атлантическй океанъ выпить, то-есть если бы онъ состоялъ не изъ морской воды, а изъ коньяку. Да, ждутъ они меня, потому что куда же имъ безъ Захара Парначева…
Когда Семенъ Васильевичъ проснулся на другой день утромъ, кухарка Пелагея поманила его пальцемъ и сообщила шопотомъ:
— Баринъ, а вдь баринъ-то ухалъ…
— Какой баринъ?
— А Захаръ Ильичъ. На самомъ брезгу велли заложить лошадей и ухали…
— Ты что-нибудь путаешь…
— Чего тутъ путать, когда они и барышню съ собой увезли. Сами и одвали барышню…
У себя въ кабинет Семенъ Васильевичъ нашелъ на письменномъ стол лаконическую записку:
‘Увожу Настеньку… Если будешь догонять или требовать ее назадъ — убью на мст. Такъ и знай. И твою великолпную Анну едоровну тоже убью и отвчать никому не буду. Твой дядя Захаръ Парначевъ’.
На окн спальни Анны едоровны красовался букетъ изъ ‘мать-и-мачехи’.

XII.

Прошло пять лтъ.
Парначевы жили зимой попрежнему на Николаевской, а на лто узжали въ Парначевку. Сусанночка превратилась въ хорошенькую пятилтнюю двочку, напоминавшую нсколько по типу Настеньку. Послднее просто убивало Анну едоровну, напоминая ей о прошломъ. Да, Настенька уже принадлежала прошлому… Захаръ Парначевъ похитилъ ее, а затмъ опредлилъ на свой счетъ въ институтъ. Это было лучшимъ разршенемъ вопроса. Настеньк было уже тринадцать лтъ, и ее видла по праздникамъ только одна Варвара Васильевна. Изъ института не отпускали домой даже лтомъ. Двочка сильно выросла, пополнла и отлично училась. Прошлое для нея было подернуто тяжелой дымкой, и она старалась не думать о немъ. Впрочемъ, ей иногда почему-то длалось жаль отца, того отца, какимъ онъ былъ до своей женитьбы. Почему-то ей казалась, что онъ опять будетъ такимъ и, она крайне огорчалась, что въ течене пяти лтъ онъ ни разу не захалъ навстить ее и не написалъ ни одного письма. И все-таки Настенька продолжала его любить и считала хорошимъ.
— Папа кланяется,— говорила каждый разъ Варвара Васильевна.— Только онъ страшно занятъ…
Настенька опускала глаза, выслушивая эту святую ложь. Она знала, что тетка говоритъ это въ утшене ей и что отецъ попрежнему не хочетъ ея знать. Разъ двочка боязливо спросила тетку:
— А двочка?
— Какая двочка? Ахъ, да, Сусанночка… Она уже большая.
— Мн ее хотлось бы видть, тетя… Вдь она мн сестра, тетя! Я часто думаю о ней и люблю ее…
Разъ Варвара Васильевна прхала очень встревоженная и сказала Настеньк, что он подутъ къ отцу.
— Папа нездоровъ?— испугалась Настенька.
— Да… Серьезнаго ничего нтъ, но онъ желаетъ тебя видть. Я взяла для тебя отпускъ всего на нсколько часовъ.
Настенька страшно испугалась и была рада. У нея дрожали руки и ноги отъ волненя, когда она выходила на подъздъ. Ей казалось, что отецъ умираетъ… О, какъ она желала его видть и какъ боялась желать этого!
— Папа давно боленъ?— спрашивала она дорогой.
— Да, милая… Скоро уже будетъ годъ. У него что-то съ сердцемъ…
— А когда сердце болитъ, умираютъ?
— То-есть какъ теб сказать… Болзней сердца много. У него что-то мудреное: перемщене сердца.
— Ты когда его видла, тетя?
— Вчера… Онъ посылалъ за мной и все время говорилъ о теб. Вдь онъ любитъ тебя…
— Я это знаю, тетя…
Имъ отворила двери нарядная горничная въ крахмальномъ передник. Варвара Васильевна торопливо раздлась и повела Настеньку въ гостиную. Въ гостиной одна дверь вела въ столовую, а другая въ кабинетъ. Горничная сходила узнать, можно ли войти къ барину, и проговорила:
— Пожалуйте…
Она все время не спускала глазъ съ барышни, въ которой сразу узнала старшую сестру Сусанночки. Между двочками было самое трогательное сходство, и горничная только покачала головой. Надо же было случиться такой окази…
Въ кабинет былъ полусвтъ, и Настеньк показалось, что на широкой оттоманк лежитъ одинъ плэдъ. Но этотъ плэдъ тяжело зашевелился, отъ блой подушки отдлилась совсмъ блая голова, и послышался слабый голосъ:
— Ахъ, какъ я тебя ждалъ… да, ждалъ…
— Семенъ Васильевичъ, помните наше услове: не волноваться. Докторъ вамъ строго запретилъ…
— Да, да…
Настенька нершительно подошла къ оттоманк к сама взяла искавшую ее сухую, горячую, исхудавшую руку. Два больше, лихорадочные глаза такъ и впились въ нее. Она совсмъ не узнала отца.
— Настенька, ты… ты меня не узнашь…
Запекшяся губы вытянулись въ больную улыбку. Варвара Васильевна подошла къ окну и смотрла черезъ штору на улицу. Настенька опустилась на колни и поцловала отца въ лобъ.
— Какая ты большая…— слабо говорилъ больной, закрывая глаза.— Да, большая совсмъ…
— Мн скоро четырнадцать лтъ…
— Да, да… помню… И ты ужасно походишь на свою мать…
Варвара Васильевна сдлала нетерпливое движене. Больной посмотрлъ на нее и умоляюще проговорилъ:
— Варя… оставь насъ однихъ… я позову…
— Семенъ Васильевичъ, а что сказалъ докторъ?
— Ахъ, Боже мой… Не все ли равно? А я такъ счастливъ… Я позову, Варя…
Варвара Васильевна тихо вышла.
Наступила тяжелая пауза. Сдланное усиле стоило дорого больному, и онъ чувствовалъ, какъ его голова кружится и мысли точно расползаются. Боже, какъ онъ ждалъ этого дня и вотъ теперь не можетъ говорить.
— Настенька, садись… вотъ сюда… ближе… Я много думалъ о теб… вс пять лтъ думалъ…
— Я знаю, папа…
— Я знаю, что ты не сердишься на меня… и немножко меня любишь… да?
— Очень люблю, папа…
— Да, да…
Опять пауза. Больной тяжело закашлялся. Отъ каждаго усиля у него ходили круги передъ глазами.
— Видишь, двочка… я очень боленъ и скоро умру. Плакать не нужно… Вс въ свое время должны умереть… да… Это законъ природы… Вотъ я и хотлъ тебя видть… чтобы сказать теб… какъ я мучился все время… Я былъ несправедливъ, но ты еще мала, чтобы судить объ этомъ… Когда будешь совсмъ большая, тогда поймешь все… Я никогда не былъ злымъ, а длалъ великое зло… Понялъ это я слишкомъ поздно, когда понялъ, что смерть ужъ совсмъ близка… И вс такъ живутъ, потому что не думаютъ о смерти…
— Папа, ты много говоришь…— строго замтила Настенька, подражая тетк.— Теб вредно волноваться…
— Мн уже не можетъ быть вредно. Не страшно, когда болитъ и умираетъ тло, а страшно, когда болитъ и умираетъ душа… Боже мой, какъ я думалъ все время о теб, Настенька, и какъ опять любилъ…
— Я знаю, папа… Я тоже думала это же самое..
— Ты? это же?
Семенъ Васильевичъ тяжело приподнялся, облокотился и заговорилъ, быстро роняя слова:
— Да, я думалъ о теб… и думалъ о другой двочк… она тоже останется одна и тоже… Нтъ, я не могу… позвони…
Настенька позвонила. Вошла Варвара Васильевна.
— Варя, приведи сюда Сусанну…
Варвара Васильевна нсколько смутилась, но, не желая тревожить больного, повиновалась. Она вернулась не скоро, и больной морщился, поглядывая на дверь. Наконецъ послышались шаги, и онъ облегченно вздохнулъ. Вошла Сусанна, одтая съ дорогой простотой на англйскй манеръ.
— Сусанночка, это твоя сестра… Поцлуйтесь, дтки… и помните, что вы сестры.
Двочки поцловались и молча смотрли другъ на друга. Больной сдлалъ знакъ, чтобы Сусанночку увели.
— Ты ее видла, Настенька?— заговорилъ онъ, тяжело перекатывая голову на подушк.— Ты ее будешь любить?
— Я ее люблю, папа…
— Я это зналъ… У тебя добрая душа… Всхъ нужно любить… очень любить… и Анна едоровна тоже добрая… Ахъ, Настенька, ты еще мала, и я не могу теб объяснить всего, что передумалъ… Да, Анна едоровна и хорошая и добрая, но… Нтъ, не могу!.. И добрый и хорошй человкъ можетъ длать злыя вещи… А какая страшная отвтственность за каждый шагъ… мы тоже не думаемъ объ этимъ, какъ не думаемъ о смерти. Быть справедливымъ у себя въ четырехъ стнахъ — вотъ величайшая мудрость.
Онъ опятъ закрылъ глаза отъ усталости. Настенька сидла на оттоманк, не смя шевельнуться. Ей казалось, что онъ заснулъ. Но онъ не спалъ, а, напротивъ, жилъ усиленно. Предъ его глазами проносилась вся жизнь съ ея мелкимъ эгоизмомъ и большими несправедливостями. Онъ видлъ собственныя мысли и мучился вдвойн. Это былъ собственный смертный приговоръ. Боже, если бы онъ могъ подняться со своей постели и вернуться въ среду живыхъ людей… О, онъ принесъ бы съ собой чудо любви… Онъ сталъ бы искупать надланное зло, и вс были бы счастливы. Но это было невозможно… Онъ долженъ понести страшную кару и умереть съ страшной мыслью о покинутыхъ двочкахъ. Что ждетъ бдныхъ дтокъ?..
— О, Боже мой…— простоналъ больной.
Въ гостиной сидли Варвара Васильевна и Анна едоровна. Он давно не видались и осматривали другъ друга. Варвара Васильевна сильно похудла и посдла, Анна едоровна продолжала оставаться красивой. Он нсколько времени молчали, а потомъ Анна едоровна неожиданно проговорила:
— Знаете, что сказалъ дядя Захаръ Ильичъ, когда увидлъ Сусанночку? Взялъ ее на руки, поцловалъ и говорилъ: ‘Несчастная двочка’… Я тогда не поняла его, а теперь понимаю все… Семенъ безнадеженъ, и двочка будетъ расти сиротой.
Варвара Васильевна молчала. Она столько лтъ ненавидла эту женщину, столько лтъ мучилась изъ-за нея и не могла себ представить ее страдающей. Она уже впередъ рисовала себ картину того, какъ Анна едоровна останется красивой, молодой вдовой, добросовстно переживетъ перодъ траура, а потомъ выйдетъ замужъ за какого-нибудь нмчика. Братъ ей оставитъ цлое состояне, и этого будетъ совершенно достаточно для будущаго нмецкаго счастья. Анна едоровна посмотрла на нее и улыбнулась.
— Я знаю, о чемъ вы думаете, Варвара Васильевна…
Она, дйствительно, угадала и повторила мысли Варвары Васильевны почти слово въ слово, такъ что та даже покраснла.
— Да, вы думаете, Варвара Васильевна, что я выйду замужъ и переживу поневол то, что заставила пережить Семена Васильевича, и что въ этомъ будетъ мое наказане за Настеньку… Ахъ, это ужасная вещь, Варвара Васильевна, и не дай Богъ, съ кмъ она случится. Вотъ вы не знаете того, какой несчастный человкъ каждая мачеха. Конечно, бываютъ счастливыя исключеня, но общее правило останется всегда… Со стороны это такъ просто, а съ дйствительности нтъ ничего трудне. Я совсмъ не желаю въ чемъ-нибудь оправдываться или извинять себя и, говоря откровенно, не желала бы повторять этотъ опытъ въ другой разъ…
Это объяснене было прервано Настенькой, которая выскочила изъ кабинета вся блдная и перепуганная.
— Папа не дышитъ!..
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Вкруг ракитова куста, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901
  2. Буянка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880
  3. Нужно поощрять искусство, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1887
  4. Беззаветная любовь, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1908
  5. Человек с прошлым, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880
  6. Любовь, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1892
  7. Вкруг ракитова куста, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901
  8. На рубеже Азии, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
Электронная библиотека