Джонъ Фуллертонъ, котораго не слдуетъ смшивать съ его двоюроднымъ братомъ, носящимъ ту же фамилію (загорлымъ, съ шапкой вьющихся волосъ, голубоглазымъ молодымъ человкомъ, называемымъ обыкновенно Джэкъ) — Джонъ Фуллертонъ былъ образцомъ молодаго человка. Такъ говорили вс, а что говорятъ вс, то должно быть правдой. Мать его говорила это. Едва вы побыли съ нею пять минутъ, какъ она находила уже предлогъ разсказать вамъ, что ея Джонъ безукоризненный человкъ. Тоже говорили и сестры, которыхъ у Джона было шесть,— три старше его и три моложе. Сидя у камина, или распивая чай на веранд, он заводили рчь о Джон, говоря, что это лучшій человкъ въ мір и такой красивый, такой обходительный съ матерью.
Странно однако, что онъ ни мало не походилъ на другихъ молодыхъ людей! Онъ не курилъ, не игралъ на бильярд, не возвращался домой во вс часы ночи. Онъ никогда не произносилъ въ сердцахъ: ‘Чортъ возьми.!’ или ‘Какого дьявола!’ Впрочемъ, онъ едва-ли когда сердился.
Замчательно также, что онъ достигъ двадцати пяти лтъ (это былъ фактъ, о которомъ старшія миссъ Фуллертонъ не особенно любили распространяться), но никогда не ухаживалъ серьезно и не объяснялся въ любви ни одной хорошенькой знакомой двушк. И вотъ сестры зачастую разсуждали, какую бы жену он выбрали для Джона.
— Очень изящную и немного склонную къ эстетик, таково было мнніе Джорджи, младшей изъ сестеръ, розовыя щечки и девятнадцать лтъ которой не могли примирить ее съ фактомъ, что природа не создала ее мальчикомъ.
— Нтъ, я полагаю, Джону нужна жена, которая умла бы стрлять и охотиться, возражала старшая.
Полагаю, что миссъ Фуллертонъ, имя только одного брата, въ глубин своихъ сердецъ чувствовали сожалніе, что онъ такой ужь примрный человкъ. Онъ, казалось, не обладалъ ни однимъ изъ тхъ мужскихъ недостатковъ, которые такъ охотно прощаются женщинами. Онъ не давалъ имъ чувствовать, что мужской элементъ рзко выраженъ въ немъ. По временамъ у нихъ зарождалось чувство, очень похожее на досаду отъ сознанія, что въ конц концовъ онъ только улучшенное, обладающее усами, изданіе ихъ самихъ, что онъ лучшій танцоръ, музыкантъ и лингвистъ и, если можно такъ выразиться, лучшая дочь, чмъ он.
Въ одинъ изъ особенно жаркихъ дней, когда сестры Джона, одтыя въ легкія кофточки, лниво разговаривали объ немъ, придумывая самыя невозможныя для него партіи, самъ молодой человкъ, идя изъ Мельбурна вдоль берега Ярра, увидлъ внезапно прелестное личико, не выходившее у него впослдствіи изъ головы. Оно не походило на т лица, какія представляли себ его сестры. Когда Джонъ увидлъ его проносившимся быстро въ экипаж по Ричмондскому мосту, въ ту именно минуту, когда самъ онъ поднимался по деревяннымъ ступенькамъ на верхнюю улицу, онъ вдругъ ощутилъ пріятное удивленіе. Видніе было слишкомъ мимолетно, онъ едва усплъ замтить сиреневую шляпку, отнявшую молодое, прелестное личико. Однако Джону показалось, что его узнали, хотя онъ не усплъ поклониться. Слдуя глазами за экипажемъ, онъ замтимъ, что сиреневая шляпа повернулась въ его сторону и обратила на него вниманіе своей старшей спутницы, и сознаніе, что его помнятъ, доставило ему необычайное удовольствіе. Онъ сталъ припоминать обстоятельства, при которыхъ въ первый разъ встртился съ молодой леди, и такъ какъ они играютъ извстную роль въ исторіи Джона, то необходимо познакомить съ ними читателя.
Это было въ август прошлаго года, т. е. пять мсяцевъ тому назадъ. Джонъ и его двоюродный братъ (котораго въ отличіе отъ нашего Джона мн приходится называть Джэкомъ) придумывали, что бы имъ предпринять посл воскреснаго обда въ два часа съ мистрисъ и миссъ Фуллертонъ.
Джэкъ рдко бывалъ въ Мельбурн. Но, прізжая, онъ проводилъ все время въ Ривервью со своей теткой и кузинами, которыя, несмотря на все свое поклоненіе исключительнымъ достоинствамъ Джона, втайн восторгались Джэкомъ. Недостатокъ мужества — вотъ въ чемъ нельзя было упрекнуть этого молодаго человка. Какъ дожилъ онъ до настоящаго времени, подвергая мальчикомъ ежедневно и ежечасно опасности свою жизнь и самого себя — остается тайной.
Выросши и имя возможность поступить съ Джономъ въ богатую фирму адвокатовъ, главою которой состоялъ отецъ Джона, нын умершій, Джэкъ отказался отъ всякихъ конторскихъ и городскихъ занятій, выказавъ пристрастіе къ лсу. Опекунъ его — Джэкъ осиротлъ ребенкомъ — принужденъ былъ купить для него небольшой участокъ земли ране его совершеннолтія. Многіе были того мннія, что Джэкъ не станетъ работать, но будетъ проводить время за картами, шампанскимъ, начнетъ участвовать въ скачкахъ и обременитъ долгами свою землю. Но событія показали, что мудрецы эти ошиблись. Джэкъ превратился въ настоящаго поселенца. Онъ былъ самъ и управляющимъ, и объздчикомъ, и смотрителемъ, пока и земля и стада его не увеличились до того, что ему необходимо было взять помощника. Онъ умлъ такъ изворачиваться, что, несмотря на проценты, какіе ему приходилось уплачивать ежегодно банкамъ, этимъ безпощаднымъ кредиторамъ, не имющимъ души, онъ совершилъ чудо, пользуясь довріемъ этихъ банковъ въ теченіе двухъ страшныхъ лтъ засухи, которыя сдлали Джэка бдне, чмъ въ то время, когда онъ только началъ хозяйничать.
Прізжая на скачки въ Мельбурнъ, онъ оказывался щедрымъ и добродушнымъ человкомъ, какъ и подобало молодому загорлому бушмену его лтъ. Онъ прельщалъ своихъ кузинъ (не забывайте, что ихъ было шесть) той ловкостью, съ какой осаживалъ разгоряченныхъ лошадей. А бдная мистрисъ Фуллертонъ, дрожавшая всякій разъ, когда ей приходилось вызжать со своимъ возлюбленнымъ Джономъ, охотно соглашалась хать съ Джэкомъ въ паркъ Стюдлей или Мардьялу со скоростью двнадцати миль въ часъ. Увренность въ самомъ себ порождаетъ къ вамъ довріе другихъ. Одного взгляда на загорлыя мускулистыя руки Джэка, когда онъ забиралъ вожжи, было достаточно, чтобы понять, какой обладаетъ онъ силой.
Но возвратимся къ этому знаменательному воскресенью, съ котораго начался мой разсказъ о Джэк. Какъ сказано раньше, это было въ август, и Джэкъ, пріхавшій въ Мельбурнъ для продажи партіи овецъ, проводилъ воскресенье у своихъ родственниковъ въ Ривервью. Утромъ вся компанія была въ церкви. Мистрисъ Фуллертонъ подъ впечатлніемъ, что повсюду замчалось распаденіе богословскаго зданія, къ которому приноровлены были вс ея понятія, прибгала къ правильнымъ посщеніямъ церкви, какъ къ послднему убжищу. Затмъ он обдали, и присутствіе Джэка было причиною небывалаго по воскресеньямъ веселья. Къ чести миссъ Фуллертонъ, слдуетъ замтить, что он охотно смялись во всякое время. Когда общество перешло на веранду, Джэкъ объявилъ, что ‘долженъ ихъ оставить, чтобы отдать визитъ’.
Почему это простое извстіе заставило миссъ Фуллертонъ переглянуться, я не берусь этого объяснить. Быть можетъ, Джэкъ, который, живя въ нкоторомъ род во ‘Дворц Правды’, невольно покраснлъ при этихъ словахъ, или быть можетъ женскій умъ, въ которомъ всегда, въ скрытой форм, живетъ одна главенствующая мысль, подмтилъ въ голос Джэка тнь робости. Какъ бы то ни было, но миссъ Фуллертонъ, переглянувшись, воскликнули въ одинъ голосъ:
— Визитъ? Куда?
— Никуда особенно, сказалъ Джэкъ, запутываясь все боле, такъ какъ визитъ былъ очень особенный, съ точки зрнія чувствъ Джэка.— Это люди, имвшіе землю возл Буррабонга (Буррабонгъ — названіе владній Джэка) и которые совершенно разорились во время засухи. Они могутъ обидться, если я не навщу ихъ, бывши въ город.
— Я пойду съ тобою, хочешь? предложилъ Джонъ, который придерживался конституціоннаго направленія и предлагалъ свои услуги изъ принципа, по той же похвальной причин, по какой мальчикомъ онъ игралъ въ крикетъ и ходилъ въ школу, и Джэкъ принужденъ былъ согласиться.
II.
Оставивъ позади себя гинекей, молодые люди подпали очарованію мягкаго зимняго воздуха, освжавшаго ихъ лица, когда они повернули къ Брайтону, гд по сосдству находился домъ, куда отправлялся Джэкъ. Наконецъ-то Джонъ могъ потягаться со своимъ родственникомъ въ ходьб, Джэкъ, подобно большинству бушменовъ, составлялъ одно цлое съ лошадью. Они шли песчаной мстностью, отдлявшей Мельбурнъ отъ моря. Башенки виллъ, окутанныхъ ползучими растеніями, рзко выдлялись на темной зелени и, освщенныя солнцемъ, представляли красивую картину. Джэкъ никогда не ршался открыть своему родственнику, до чего мысли его были поглощены извстной особой. Въ разговор онъ никогда не касался этого предмета, довольствуясь высказываніемъ своего мннія о гонк Хенлена, объ англійскихъ спортсменахъ или объ испытаніи чьихъ-либо лошадей въ Кольфильд. Съ своей стороны, Джонъ былъ боле посвященъ въ новыя открытія и въ новыя оперы, и вообще былъ боле знакомъ съ цивилизаціей или ‘успхами прогресса’ въ Старомъ мір. Но, за исключеніемъ этого, они были хорошими друзьями. Джэкъ интересовался исходомъ разныхъ длъ, которыя велись въ фирм его родственника. Каждый изъ братьевъ имлъ собственное мнніе о колоніальной политик, — одинъ съ точки зрнія землевладльца, а другой — съ философско-спекулятивной. Объ этомъ предмет они могли разговаривать, не затрогивая скрытаго антагонизма, вытекавшаго изъ различія ихъ характеровъ.
Однако, въ это особенное воскресенье об стороны затруднялись разговоромъ. Джэкъ отвчалъ на замчанія своего родственника невпопадъ, односложными: ‘да’, ‘такъ’ и ‘о’, ‘а’, ускоряя въ то же время шагъ и доведя его, наконецъ, до скорости четырехъ миль въ часъ. Черезъ песчаную насыпь Джонъ видлъ впереди море, съ летавшими надъ нимъ чайками, сверкавшими точно блыя пятна въ золотой атмосфер. По об стороны тянулись почтовая и желзнодорожная ограды, отдляя невоздланное поле, съ мелкими камедными деревьями. Дале виднлась крыша очень скромнаго котгэджа, окруженнаго садомъ. Джонъ спросилъ, въ этотъ ли домъ идетъ Джэкъ.
— Да, отвтилъ тотъ.— Это домъ мистрисъ Роблей.
И затмъ, посл долгой паузы:
— Скажу теб прямо, дружище, я сильно люблю миссъ Роблей.
Было что-то необычайно трогательное въ голос Джэка, когда онъ говорилъ это. Все, что поэты вкладываютъ въ страстныя слова, вс повышенія и пониженія, вся безумная гордость, а также неразумное смиреніе, муки, страданія, страхъ и надежда любви,— все это, казалось, вылилось въ его, далеко неромантической рчи. Голосъ его звучалъ серьезно, а глаза выражали отчаяніе. Какъ уже сказано, Джэкъ былъ простосердеченъ, какъ дитя, и человкъ самый ненаблюдательный могъ сразу узнать, что онъ думаетъ. Джонъ тотчасъ почувствовалъ, что это ‘случай’ серьезный, и участливо освдомился, признался ли Джэкъ въ любви?
— Сто разъ я собирался признаться, отвтилъ бдный Джэкъ, — все же, мн кажется, она знаетъ мои чувства и немного расположена ко мн. Но если я ошибаюсь и еслибы мн пришлось перестать думать объ ней, это было бы для меня страшнымъ ударомъ,— вотъ, что я скажу теб.
Джонъ зналъ хорошо, что значатъ слова его брата: ‘это было бы для меня страшнымъ ударомъ’. Еслибы миссъ Роблей отказала ему, то жизнь его была бы разбита. Сила чувства. Джэка удивила его и возбудила въ немъ любопытство увидать его божество.
‘Маленькая франтиха, длающая глазки’, подумалъ онъ. ‘Бдный Джэкъ, такая безъискусственная натура, которая легко попадется на удочку’.
— Гд ты встртился съ нею? разспрашивалъ онъ дале.
— Встртился съ нею? повторилъ Джэкъ, пробуждаясь отъ своихъ мечтаній.— Если хочешь, я разскажу теб подробно, но общай не говорить объ этомъ сестрамъ. Ты знаешь станцію возл Буррабонга, называемую Ферней, принадлежавшую старику Роблею? Я часто бывалъ у него. Роблей былъ чудакъ, безукоризненный джентльменъ, онъ обладалъ маніею проповдывать всмъ ‘религію будущаго’, какъ говорилъ онъ. Не могу сказать, чтобы я видлъ. много религіи въ его ученіи. Нкоторыя мысли были довольно разумны, но все остальное не стоило вниманія. Все человчество должно работать сообща, но никто не сметъ откладывать ничего для себя. Дале, требовалось почитать женщинъ, что довольно легко, если же человкъ умиралъ, не оставивъ по себ памяти своими работами, объ немъ забывали, какъ о вещи ненужной. Затмъ міръ долженъ управляться работающими мужчинами и женщинами, а молитвы должны читаться въ уединеніи и по памяти! Однимъ словомъ, все это было что-то очень странное.
— А миссъ Роблей была также позитивисткой? перебилъ его Джонъ.
— Позивитизмъ! Вотъ это настоящее слово, сказалъ Джэкъ.— Миссъ Роблей не было въ то время. Она была еще въ школ въ Париж. Ты знаешь, она очень умна,— и голосъ Джэка невольно понизился, принявъ почтительный оттнокъ.— Они постоянно упоминали объ ней. Только и слышалось: ‘когда Линда прідетъ, мы сдлаемъ то и то’. Они не хотли вынимать безъ нея новаго ковра и говорили, что она уметъ рисовать, и чертить, и играть на скрипк. Все это было ничего, пока, однажды, когда мистеръ Роблей проговорилъ о позитивизм подрядъ нсколько часовъ, былъ остановленъ моимъ замчаніемъ:
— Полагаю, у васъ будетъ здсь немного прозелитовъ, мистеръ Роблей. Ученіе это непонятно для здшняго народа.
— О, съ пріздомъ Линды все перемнится, отвтилъ онъ.
И на мой вопросъ, какимъ образомъ? несчастный старикъ сказалъ, что намренъ заставить ее читать лекціи о позитивизм въ школ и излагать начала этого ученія въ общедоступной форм. Признаюсь, я сразу невзлюбилъ миссъ Линду. По-моему, она могла рисовать, играть и пть, и говорить на всхъ новйшихъ языкахъ, но мысль о томъ, что молодая двушка будетъ стоять передъ толпою, излагая ей атеистическое ученіе — такимъ я считаю позивитизмъ — и заставляя думать, что сама она исповдуетъ его, была мн невыносима. По моему мннію, это неженственно, это противно.
— И ты сказалъ это мистеру Роблей?
— Нтъ, я ничего не говорилъ. Но онъ замтилъ, что я не особенно восторгаюсь его планомъ. Онъ только улыбнулся, и мы заговорили о другомъ. Посл этого я долго не видлъ его, но слышалъ, что онъ и мистрисъ Роблей отправились въ Мельбурнъ встрчать Линду,— мн слдуетъ называть ее миссъ Роблей,— а спустя нсколько недль посл ихъ возвращенія, какъ разъ, когда я собирался навстить ихъ, я получилъ записку о предполагавшейся лекціи о позитивизм…
— Это становится интересно, проговорилъ Джонъ.— И ты отправился на эту лекцію?
— Вначал я не хотлъ хать. Но вечеромъ я сказалъ себ: нечего длать, они сосди, нужно идти. Кром того, засуха начала разорять насъ всхъ, и мое отсутствіе могло показаться, что я удаляюсь отъ Роблеевъ въ несчастіи. Вотъ почему я похалъ…
— И миссъ Роблей совратила тебя въ позитивизмъ, да?
Тонъ Джона, задавшаго этотъ вопросъ, не понравился его брату. Говоря откровенно, въ словахъ этихъ не было ничего оскорбительнаго, однако въ голос Джэка слышалось недовольство, когда онъ отвтилъ съ чувствомъ:
— Нтъ, но я не вижу въ этомъ ничего…
— Ну, она заставила тебя поклоняться себ, а это гораздо лучше, проговорилъ не смущаясь Джонъ.— Но вотъ ворота, на обратномъ пути, ты мн передашь содержаніе лекціи.
III.
Мистрисъ Роблей казалась смирной старушкой, ничего но просящей у свта кром укромнаго уголка, гд бы она могла, укрыться отъ его жестокаго обращенія. Она носила вдовій чепецъ, а складки вокругъ глазъ и рта указывали, что ею пролито много слезъ. По всей вроятности, лицо было красиво въ молодости, черты были тонки, но он не отличались выразительностью.
У Джона получилось впечатлніе, что личность мистрисъ Роблей всецло уничтожалась личностью мужа-проповдника позитивизма, и въ этомъ онъ вполн убдился, взглянувъ, въ ту минуту, когда мать выходила изъ комнаты за дочерью, на большой портретъ масляными красками, висвшій надъ фортепьяно и видимо изображавшій мистера Роблея въ молодости. Лицо его ни мало не походило на лицо жены. Высокій, выдающійся, прямой лобъ образовалъ замчательный лицевой уголъ, тонко очерченный носъ изобличалъ расу, а ротъ могъ принадлежать сатирику, поэту, эпикурейцу, въ умственномъ значеніи этого слова, но никоимъ образомъ не могъ быть принадлежностью человка глупаго или обыкновеннаго. На портрет прекрасно было передано выраженіе, а также цвтъ лица, который французы называютъ матовымъ. Вглядываясь въ это лицо, Джонъ пришелъ къ противоположному заключенію, какое вывелъ простодушный Джекъ изъ своего знакомства съ мистеромъ Роблей, и сталъ врить ходившимъ слухамъ, что это былъ человкъ во всякомъ случа интересный.
Во время довольно продолжительнаго отсутствія мистрисъ Роблей, сгоравшій отъ нетерпнія Джэкъ не могъ быть подходящимъ собесдникомъ, поэтому Джонъ занялся осматриваніемъ комнаты. Проходя по саду, Джэкъ сказалъ, что мистеръ Роблей совершенно разорился и что онъ умеръ вскор посл того, какъ поселился въ этомъ коттэдж. Поэтому нельзя было ожидать встртить тутъ роскошь, но Джона тронуло видимое стараніе придать комнат уютность. Отдлка камина и занавсы, обои и коверъ, несмотря на ихъ скромность, были подобраны съ такимъ разсчетомъ, чтобы составить одно гармоничное цлое. Тутъ не было ничего рзкаго, а нсколько цнныхъ и художественныхъ предметовъ, уцлвшихъ повидимому отъ прежней обстановки, казались совершенно на своемъ мст. Между прочимъ на мольберт, задрапированномъ темнокраснымъ бархатомъ, стояла небольшая картина. Вглядвшись поближе, Джонъ нашелъ, что это мастерское произведеніе. На картин стояла монограмма ‘В. О.’, а подъ нею находилась надпись: ‘А mon lve mademoiselle Robley. Souvenir d’amiti’.
Тутъ были также различные антики, никогда невиданные Джономъ, но которые тотчасъ поразили его природный художественный вкусъ. Онъ разсматривалъ необыкновенной формы кувшинъ изъ рода тхъ, какіе, какъ доказали раскопки д-ра Шлимана, употреблялись древними троянцами, когда мистрисъ Роблей вошла съ дочерью.
При первомъ взгляд Джонъ почувствовалъ, что мнніе Джэка объ очаровательности миссъ Роблей ни мало не преувеличено. Она была замчательно хороша. Это было лицо отца, отлитое въ женскую форму съ тмъ же прекраснымъ цвтомъ кожи, какой былъ изображенъ на портрет. Ему казалось, что этотъ именно цвтъ придаетъ необыкновенный эффектъ двумъ главнымъ чертамъ, составлявшимъ основанія ея красоты. А именно, необыкновенной законченности бровей и постановк глазъ, которые казались выточенными рзцомъ скульптора, и затмъ тонкому носу и красивому рту, какіе онъ замтилъ на портрет. Нижняя часть лица была немного грубе, и вся фигура слишкомъ плотна для молодой двушки, но истинный цнитель красоты миссъ Роблей не допустилъ бы никакихъ поправокъ въ этомъ отношеніи. Нкоторые недочеты въ дйствительно красивомъ лиц имютъ своего рода прелесть. Джэкъ восторгался и ея крупнымъ мраморной близны подбородкомъ, и ея полной фигурой, напоминавшей римскихъ императрицъ. Все въ миссъ Роблей казалось ему верхомъ красоты, и рядомъ съ ея массивной фигурой онъ пренебрегъ бы всякой сильфидой. Ея молодость, выраженіе ея срыхъ глазъ, здоровье, бившее, казалось, изъ нея ключомъ, придавали ей свое образную прелесть.
Посл того, какъ Джона представили формально, онъ старался не забывать, что обязанностью его было — предоставить миссъ Роблей Джэку при первой въ ихъ разговор пауз. Но пауза эта не наступала очень долго. Джонъ не могъ опредлить, его ли это заслуга, но съ первой же минуты знакомства у него явилось такое чувство, точно онъ знаетъ двушку уже давно, и что у нихъ есть масса вещей, о которыхъ имъ нужно переговорить. Извстно, что мужчины во вкус мужчинъ не всегда бываютъ во вкус женщинъ, но т, которые не бываютъ во вкус мужчинъ, могутъ быть во вкус женщинъ. Джонъ рдко чувствовалъ себя хорошо въ мужскомъ обществ. Даже мальчикомъ въ школ онъ не любилъ своихъ сверстниковъ, которые прыгали и шалили, точно телята. Но онъ любилъ поговорить съ образованной женщиной. Въ такія минуты онъ чувствовалъ себя лучше всего. Даже средній мужской умъ можетъ принести пользу уму выдающейся женщины, а умъ Джона былъ далеко не средній. Къ несчастью, у него не было случая проявить это въ своей собственной семь, такъ какъ изъ числа шести миссъ Фуллертонъ не было ни одной, которая бы серьезно заботилась объ умственномъ своемъ развитіи. Вс он были живыя и милыя двушки, но Джонъ не могъ убдить ни одну заняться наукой или какимъ-нибудь искусствомъ. Онъ старался пріохотить третью, Нелли, очень похожую на него, играть съ нимъ по вечерамъ на контрабас, но черезъ недлю она объявила, что не можетъ заниматься больше, что по ночамъ у нея бываютъ кошмары, она видитъ, что ‘колышки’ превращаются въ заборы, черезъ которые она старается перепрыгнуть и не можетъ. Джонъ продолжалъ сражаться одинъ съ контрабасомъ, стараясь одолть его, какъ все, за что ни принимался.
Я, кажется, не описалъ еще его наружности. Но вотъ теперь, пока онъ слушаетъ Линду, для этого представляется самая подходящая минута. Его, не колеблясь, можно назвать красивымъ человкомъ. Онъ высокъ, хорошо сложенъ, хотя не достаточно широкъ въ плечахъ для мужской красоты. У него тонкое лицо, темные глаза и волосы, шелковистые усы и блдный, но не болзненный цвтъ лица. Нормальное его выраженіе — мрачно-задумчивое, какое, какъ говорятъ, бываетъ у людей, которымъ суждено умереть насильственной смертью. Но когда онъ заинтересованъ, какъ въ настоящую минуту, глаза его блестятъ, и лицо оживляется. Джонъ можетъ служить примромъ, что человкъ можетъ жить среди самыхъ близкихъ родныхъ и, за недостаткомъ родственнаго ума, никогда не проявить себя въ должномъ свт. Судя по всему, это самый безукоризненный и самый не честолюбивый молодой человкъ. Онъ любитъ почистить свою шляпу, уходя утромъ на занятія, и сестры его убждены, что его ничто не можетъ обезпокоить серьезне, чмъ случайное исчезновеніе щетки со своего мста. Он бы очень удивились, еслибы узнали, что ему не нравятся условія его ежедневной жизни, что онъ ненавидитъ законы и втайн мечтаетъ освободиться отъ всхъ занятій. Идеалъ Джона — это жизнь богемы безъ ея непріятныхъ сторонъ. Ему бы хотлось завязать знакомство съ театральными и артистическими звздами Стараго свта, узнавать изъ устъ авторовъ и композиторовъ планы ихъ произведеній и процессъ, какъ они складываются въ мозгу. Онъ былъ въ Оксфорд и во время каникулъ путешествовалъ со своимъ родственникомъ-англичаниномъ по континенту, очень удобно, безъ приключеній, что было совершенно въ его вкус. Его не прельщали ни горы Швейцаріи, ни снга Россіи. Бродить съ Бедекеромъ въ рук по древнимъ церквамъ и монастырямъ (которые онъ чтилъ съ благоговніемъ природнаго дилеттанта), останавливаться въ живописныхъ уголкахъ, устремляя глаза на темную зелень, сидть въ опер и слушать музыку, которая, по словамъ Карлейля, ‘уноситъ насъ въ предлы безконечнаго’, составлять даже часть громадной лондонской толпы, подъ условіемъ, однако, не попадать въ давку (Джонъ не выносилъ грубаго обращенія) — все это было наслажденіемъ для Джона. Никому неизвстная часть его натуры глохла въ Мельбурн, а невыносиме всего было отсутствіе пониманія и симпатіи.
Вс эти причины вызывали въ немъ потребность поговорить съ кмъ-нибудь ‘съ родины’, какою Джонъ считалъ Англію, несмотря на тотъ фактъ, что онъ родился въ Австраліи. Онъ готовъ былъ вступить въ разговоръ съ нищей, еслибы она могла доказать, что стояла на лондонскомъ мосту. Когда Джэкъ, при описаніи Линды, произнесъ магическія слова: ‘Школа въ Париж’, у Джона явилось непреодолимое желаніе немедленно познакомиться съ нею. А теперь, увидя ее, онъ готовъ былъ говорить съ нею вчно. Они сразу подняли тему, близкую его сердцу, и нужно сказать, что Линда въ высокой степени обладала даромъ говорить и слушать.
Въ то время какъ бдный Джэкъ выслушивалъ жалобы мистрисъ Роблей о крыш коттэджа, и сколько драницъ было сорвано бурей на прошлой недл, онъ старался уловить разговоръ, не имвшій для него значенія, но составлявшій повидимому обычный языкъ Линды. Вотъ она взяла съ полки книгу, и Джонъ спрашиваетъ у Линды позволенія прочесть французскій романъ, названіе котораго Джэкъ не разслышалъ. Въ минуту невниманіе Джэка къ судьб крыши сдлалось такъ очевидно, что даже мистрисъ Роблей замтила это и прекратила tte tte, подозвавъ Джона выпить чашку чаю, которую она для него налила.
Между тмъ Джэкъ съ отвагою отчаянія занялъ освободившееся мсто возл миссъ Роблей и, къ немалому изумленію Джона, между ними завязался вскор оживленный разговоръ. Казалось, для Линды безразлично, говорить ли о кроликахъ Буррабонга или объ умственныхъ конькахъ Джона. Еще одинъ шагъ, думалъ послдній, и она превратится въ самую опасную кокетку. Но по совсти онъ не имлъ повода упрекнуть ее въ томъ, что она длаетъ этотъ шагъ. Кокетство ли это — устремлять прелестные, серьезные глаза на собесдника, внимательно слдя за его словами? Кокество ли — сдвигать немного брови, когда смыслъ сказаннаго не сразу дается ей? Кокетство ли улыбаться, или быть грустной, смотря по тому, какія затронуты струны ея впечатлительной натуры? Кто можетъ опредлить границы, когда желаніе нравиться переходитъ въ эгоистическую страсть къ поклоненію, когда участіе къ другимъ становится притворнымъ, когда симпатія къ ближнему выказывается съ дурнымъ намреніемъ? Въ эту минуту Джонъ не могъ бы сказать, нравится ли ему Линда за то, что она такъ скоро возвратила радостный блескъ глазамъ Джэка. ‘Она не кокетка’, было его слдующее размышленіе,— ‘но она составляетъ все для каждаго мужчины. Думаю, она не изъ тхъ женщинъ, которыхъ удобно имть женами’.
Но разсужденія его приняли другой оборотъ, когда онъ услышалъ, что Линда проситъ Джэка взглянуть на корову, которую он купили. Было непонятно, почему сердце его забилось съ такою силою, при мысли, что быть можетъ въ слдующую минуту она позволитъ Джэку обнять себя и согласится быть его женою. Чмъ заслужилъ Джэкъ такое необычайное счастье? Почему собственно онъ находитъ красивую молодую женщину съ умомъ мущины и сердцемъ ребенка? Безъ сомннія, она подчинится ему. Такъ всегда бываетъ съ женщинами, имющими мужей ниже себя по развитію, и Джэкъ никогда не узнаетъ, сколько онъ загасилъ у Линды огня, ставъ ея повелителенъ и владыкой. Мысли эти, быстро проносившіяся въ голов Джона, не помшали ему вжливо выслушивать мистрисъ Роблей и даже заставлять ее говорить все время о дочери.
— Миссъ Роблей вроятно очень огорчена перемной, сказалъ онъ своимъ пріятнымъ голосомъ, выслушавъ исторію ихъ неудачъ, о которыхъ ему уже намекнулъ Джэкъ.
— Линда! О, да, отвтила мистрисъ Роблей.— Мы готовили ей не такую жизнь. Бдное дитя! Но потеря состоянія ничто въ сравненіи съ утратой отца. Вотъ что сломило насъ, мистеръ Фуллертонъ. По временамъ я говорю себ, что это къ лучшему, что мы обднли. Посл смерти мистера Роблей Линда должна думать объ извлеченіи пользы изъ своего образованія.
Джонъ не могъ воздержаться отъ возраженія.
— О, мистрисъ Роблей, дочь ваша, позвольте мн это сказать, можетъ выйти замужъ. Она должна сдлать блестящую партію!
— О, мы не думаемъ объ этомъ, вскричала мистрисъ Роблей, причемъ блдныя ея щеки слегка покраснли.— Конечно, мн бы хотлось, чтобы дочь моя зажила своимъ домомъ, но я не хочу терять ее скоро, и… и притомъ… многое зависитъ отъ судьбы. Мы не въ состояніи измнить ее, мистеръ Фуллертонъ.
IV.
Радость отъ сознанія, что миссъ Роблей узнала его спустя пять мсяцевъ посл вышеописаннаго визита, была единственной наградой Джона за то, что все это время онъ носилъ ея образъ въ сердц. Джэкъ очень мало говорилъ объ ней на обратномъ пути домой — имъ пришлось торопиться, чтобы поспть на поздъ,— а на слдующее утро онъ ухалъ въ Буррабонгъ. Родные не видли его съ тхъ поръ, и Джонъ не зналъ, переписывается ли онъ съ Роблеями, или пріучаетъ себя къ мысли, что никогда не тронетъ сердце Линды. Джонъ не могъ не думать, что послднее было бы самое разумное, но не самое легкое. Не старался ли онъ забыть ее? А между тмъ проходилъ ли хотя одинъ день, въ который бы онъ не думалъ объ ней? На смутномъ фон, по которому носились его поэтическія и артистическія виднія, подобно полуистертымъ фигурамъ на старыхъ коврахъ, одинъ образъ Линды выступалъ рельефно. Ея опредленная красота была слишкомъ реальна, чтобы отступить въ міръ тней. Но по временамъ ему доставляло удовольствіе приплетать ее къ своимъ любимымъ мечтамъ и на крыльяхъ фантазіи переноситься въ идеальный міръ, гд вс красивы, съ возвышенною душою, съ прекрасными голосами, гд существованіе каждаго не отравляется ничмъ, гд жизнь состоитъ въ постоянномъ самосовершенствованіи.
Странно, что два человка, всецло занятые Линдою, представляли ее себ въ двухъ совершенно различныхъ видахъ. Джэкъ думалъ объ ней боле своего брата, но совершенно иначе. Онъ представлялъ себ, что она детъ верхомъ рядомъ съ нимъ, интересуется его стадами и однимъ своимъ присутствіемъ превращаетъ въ рай его пустынный домъ въ лсу. Что касается ея ума, онъ станетъ искренно гордиться имъ и готовъ читать и изучать все, что она пожелаетъ. Но онъ не могъ отказаться отъ тайной надежды, что, овладвъ ею, онъ съуметъ придать ея жизни такой интересъ, что вс ея стремленія успокоятся, а отвратительный позитивизмъ умретъ естественною смертью.
Со времени послдней поздки въ Мельбурнъ онъ былъ очень занятъ стрижкой овецъ. Онъ до нкоторой степени упалъ духомъ, припоминая, что Линда не замчаетъ его чувствъ, и принимая во вниманіе положеніе его длъ, которыя едва-ли позволяли ему думать о брак. Но хорошій приростъ стада, прекрасная погода и значительное повышеніе цнъ на шерсть вызвали у Джэка соотвтственный подъемъ духа, и онъ задумалъ попытать счастья въ слдующій свой пріздъ въ городъ.
Что думала между тмъ Линда, всего легче узнать изъ письма, которое въ числ прочихъ она получила изъ рукъ мясника, привозившаго почту въ городъ. Одинъ разъ въ мсяцъ Линда получала цлую связку иностранныхъ писемъ, выдержки изъ которыхъ прочитывала матери. Вотъ одно изъ такихъ писемъ:
‘Клямаръ. 20 декабря.
‘Ma chè,re enfant. Вы знаете, какъ искренно привязываются люди моихъ лтъ и знаете, что сердце мое давно отдано вамъ. И если бы вы сказали: ‘Monsieur Fournier, прізжайте въ Австралію, вы мн нужны’, я покинулъ бы мой маленькій павильонъ, боле того, покинулъ бы свое святилище — кабинетъ и истратилъ бы послдній грошъ, чтобы пріхать и помочь вамъ. Но если вы спрашиваете моего совта, продать ли вамъ все, что имете и возвратиться ли съ матерью въ Европу, чтобы работать для нея и для себя въ сред, которая васъ можетъ боле вдохновить, я не смю послушаться голоса своего сердца и сказать: ‘прізжайте’, потому что въ этомъ случа я долженъ подумать за васъ. Будь у меня средства, чтобы обезпечить обихъ васъ, я бы не колебался, но вамъ извстно, куда ушло состояніе вашего стараго папы-профессора, и вы одобряете его за то, что онъ живетъ чечевицей, чтобы напитать міръ своей идеей. Чечевицы станетъ ему до конца дней, а идея произрастетъ посл его смерти. Но пока онъ готовъ сдлать все для своей двочки, свтлый образъ которой никогда не покидаетъ его. Но она должна дать ему время разршить заданную задачу и должна общать не предпринимать ничего, не узнавъ его окончательнаго мннія.
‘Вы пишете, что излагали публично ученіе наше въ школ провинціальнаго города, и это несказанно порадовало меня. Вы пишете, что превзошли самое себя и испытали истинное общеніе съ сердцами и умами тхъ, предъ кмъ вы говорили. Изъ этого вы заключаете, что говорить публично — ваше призваніе, и что вы скоро пріобртете навыкъ въ Старомъ свт, гд, говорю откровенно, у васъ не будетъ недостатка въ слушателяхъ. Но, дитя мое, даже рискуя сказать лишнее, я долженъ объяснить, почему не одобряю вашего предположенія.
‘Женщин, честной женщин — о другихъ намъ не къ чему говорить,— открыты два пути: семейный, который всми считается самымъ настоящимъ, тутъ жизнь и дятельность ея сосредоточивается въ необычайно узкомъ круг ея домашнихъ привязанностей, затмъ — профессіональный или артистическій, при чемъ женщина вкладываетъ въ дло большую и самую лучшую часть самой себя. Вы мн скажете, что есть женщины, которыя соединяютъ оба призванія, которыя длятъ себя между своей семьею и своей публикой, и у которыхъ оказывается достаточно любви и рвенія для той и другой. Дитя мое, не врьте этому. Подобные случаи очень рдки и притомъ, кто можетъ сказать, сколько такихъ женщинъ, въ погон согласовать несогласуемое, жертвуютъ дломъ съ одной стороны и домашнимъ комфортомъ съ другой? Если бы какая-либо изъ нихъ, стоящая на порог умственной жизни, какъ стоите въ настоящее время вы, обратилась ко мн съ вопросомъ: ‘отдать себя свту? Отдать ли свою молодость, красоту, свжесть, умъ, сердце?’,— я бы сказалъ то же, что и вамъ: подумай о послдствіяхъ. Для меня не существуетъ средины. Артистка должна навсегда отказаться отъ семейнаго очага. Я не хочу длать сравненія между участью женщины профессіональной и замужней. И то и другое положеніе иметъ свои хорошія стороны, но прежде чмъ отказаться отъ счастія, какое женщина находитъ въ любви мужа и дтей, она должна быть много старше васъ.
‘Затмъ, почему большинство пвицъ, актрисъ, даже публичныхъ ораторовъ и авторовъ ведутъ такую жизнь, которую мы зовемъ неправильной? Это потому, что они неспособны, да, неспособны привязаться къ отдльной личности, какъ неспособны найти интересъ въ домашнихъ занятіяхъ и радостямъ. Они поглощены всецло каждымъ новымъ тріумфомъ. Настоящая артистка вкладываетъ въ свое дло боле, чмъ свой голосъ или свой умъ. Она расходуетъ также и свои душевныя волненія, и свою страсть. Что же, посл того, остается для мужа, который желаетъ всецло владть ею?
‘Нтъ, дитя мое, нельзя совмстить все. Нужно выбирать или одно или другое. Мущина — другое дло. Онъ — простите мои слова — обладаетъ боле уравновшеннымъ организмомъ, нежели женщина. Онъ ‘воздаетъ Кесареви Кесарево’ безъ ущерба для своихъ чувствъ къ жен и дтямъ. Въ натур женщины (и зачастую лучшія изъ нихъ самыя слабыя въ этомъ отношеніи) отдавать себя всю тамъ, гд она даетъ немного. И отдавая такъ много публик, для милыхъ на часъ остаются только послдки. Она думаетъ: ‘наконецъ-то я нашла своего избранника’, но при первомъ публичномъ тріумф чувство это уменьшается и, быть можетъ, вскор принимаетъ другое направленіе.
‘Вы улыбаетесь, я вижу. Вы не знали, что старый папа-профессоръ принадлежитъ къ такой старой и отжившей школ. Вы отводите ему мсто среди провинціальныхъ кумушекъ, которыя покачиваютъ головами за чашками чаю и, складывая свои руки въ полуперчаткахъ, восклицаютъ въ ужас: ‘она декламируетъ!’ или ‘она пишетъ!’ точно такъ же, какъ он говорятъ: ‘она танцуетъ по канату!’ Нтъ, я чту имя Гипатіи и ея послдовательницъ. Он несутъ безсмертный свточъ чрезъ многія поколнія. Но я бы желалъ предохранить дтскую свжесть моей маленькой Коринны отъ очерствляющаго соприкосновенія безжалостной толпы, которая не длаетъ различія между своими любимцами, которая, ради моды, сегодня падаетъ ницъ предъ своимъ идоломъ, а завтра свергаетъ его также безразсудно, которая одинаково восторгается и возлюбленною убійцы, и самымъ серьезнымъ работникомъ на пользу человчества. Но это еще не все. Я долженъ сознаться, что, будь вы какимъ-нибудь непривлекательнымъ синимъ чулкомъ, въ такихъ же очкахъ, какъ я, я бы не сталъ такъ распространяться о послдствіяхъ выбора публичной карьеры. Но у меня стсняется сердце, когда я подумаю о выраженія тхъ глазъ, которые будутъ на васъ устремлены. Посл полученія вашего письма я сдлалъ маленькій опытъ, хотя, признаюсь, очень неохотно. Въ числ тхъ, кого я приготовляю къ экзамену на военнаго инженера, находится одинъ англійскій молодой офицеръ, мать котораго была француженкой. Я считаю его прекраснымъ сочетаніемъ двухъ націй, безъ излишней сдержанности одной и крайней откровенности другой. Онъ такъ уменъ, не будучи педантомъ, что я объясняю ему правила нашей вры, къ которымъ онъ относится съ большимъ вниманіемъ. Замтивъ однажды, что онъ усталъ, я сказалъ ему:— Не изъ устъ такого стараго человка, какъ я, вамъ бы слдовало слышать наше ученіе. Что сказали бы вы, еслибы съ трибуны говорила вотъ такая проповдница? И я подалъ ему вашъ портретъ, на которомъ вы изображены въ бломъ плать съ вырзомъ, съ задумчивыми глазами, устремленными вдаль. Портретъ этотъ очень хорошъ, онъ сдланъ художникомъ, умвшимъ уловить и ваше сходство, и вашу красоту.
‘Подавая портретъ, я сталъ украдкой глядть на мистера Тревиля, котораго считаю истиннымъ типомъ джентльмена. И что же? Первымъ моимъ побужденіемъ было выхватить у него невинный портретъ. Глаза Гревиля, полные любопытства, остановились на вашей ше, на вашихъ чудныхъ бровяхъ, онъ видимо восторгался вашей красотою. Будь вы толковательницей новой вры, или куплетной пвицей, выраженіе его глазъ было бы тоже. А что будетъ, если вы очутитесь лицомъ къ лицу съ дйствительностью? Кто обратитъ вниманіе на вашъ задушевный голосъ и убдительныя поученія? Только немногіе постигнутъ смыслъ вашихъ рчей. О, дитя мое, не торопитесь! Слдуйте святому инстинкту, который не замедлитъ проявиться. Не пытайтесь отвдать опьяняющій напитокъ расположенія публики, если вы можете найти пристанище въ сердц честнаго человка. Вы не полюбите, вы не можете полюбить глупца или… негодяя.
‘А теперь мораль басни. Папа-профессоръ состоитъ въ то же время и отцомъ исповдникомъ, и мы сказали ему, что тамъ есть молодой поселенецъ, къ которому мы вовсе не питаемъ нерасположенія.
‘Если послдующіе мсяцы прибавятъ еще главу къ той, какую мн позволили прочесть, мы снова поговоримъ о примнимости публичной карьеры, и затмъ, если мои Коринна почувствуетъ, что Капитолій — ея настоящая цль, папа-профессоръ съ радостью готовъ служить ей ступенью, даже и въ томъ случа, если божество его растопчетъ въ своемъ тріумфальномъ шествіи и его сердце, и его убжденія’…
V.
Боле положительная шляпа, рядомъ съ которой Джонъ на мгновеніе увидлъ прелестное личико, которымъ такъ часто занимались его мысли, покрывала очень дльную голову. Обладательница ея, мистрисъ Уайзменъ {Отъ словъ, wise — умный, мудрый и man — человкъ, wiseman — мудрецъ, философъ.} была достойна своей фамиліи, и никто не сомнвался, какъ она говорила, что семья ея (она вышла замужъ за троюроднаго брата) происходила изъ рода, подарившаго міру великаго кардинала. Она переселилась въ Викторію при самомъ начал образованія колоніи со своимъ Адонисомъ — мужемъ, за котораго вышла замужъ съ самыми пылкими чувствами. Во время помолвки капитанъ Уайзменъ казался въ ея глазахъ богомъ. До встрчи съ нимъ, она жила въ ограниченномъ пространств — ограниченномъ какъ въ нравственномъ, такъ и въ физическомъ смысл — англійскаго городка, среди родственниковъ, которые требовали, чтобы въ умственномъ отношеніи она не развивалась дале извстныхъ предловъ. Но человческой душ нельзя сказать: ‘до сихъ поръ и ни шагу дальше’.
Умственный ея переворотъ совершился въ то время, когда она познакомилась съ своимъ троюроднымъ братомъ. Умомъ она давно переросла всхъ, съ которыми ей приходилось жить, хотя многіе изъ нихъ годились ей въ бабушки и ддушки. Поэтому, когда ея троюродный братъ, лейтенантъ флота Ея Величества, Горацій Уайзменъ, загорлый, мужественный шести футовъ молодецъ, пріхалъ изъ приличія навстить ея родственниковъ, привезя съ собою свжесть безбрежнаго океана и свободу мыслей и рчей, порожденную шестилтнимъ крейсированіемъ въ Южномъ океан, она стала поклоняться ему, какъ новому порядку вещей. Быть можетъ, еслибы слова и дйствія его подверглись трезвому обсужденію, они не показались бы такими блестящими и геройскими, какими считала ихъ Лесбія Уайзменъ. Но они составляли такой контрастъ съ тмъ, что ей приходилось видть и слышать, что все, что онъ говорилъ и длалъ, даже употребленіе матросскихъ выраженій и фиджійской божбы, казалось ей верхомъ оригинальности и ума. Съ своей стороны, она очень понравилась своему родственнику. Во-первыхъ, она была очень хорошенькая, а во-вторыхъ, имла очень хорошій вкусъ. Лучшимъ доказательствомъ послдняго было видимое восхищеніе лейтенантомъ Гораціемъ Уайзменъ. И такъ какъ ей едва минуло семнадцать лтъ и она была совершенно наивна, то чувства ея читались по ея глазамъ, звучали въ ея голос и даже обнаруживались въ походк. Когда онъ сдлалъ предложеніе съ самоувренностью, которая могла бы оскорбить Лесбію, будь она немного постарше или боле опытне, она согласилась тотчасъ и съ радостью. Свадьба, которую легко могли отложить на нсколько лтъ, была ускорена, въ виду ясно выраженнаго на это желанія обоихъ заинтересованныхъ молодыхъ людей, что родные Лесбіи не преминули назвать ‘неприличной поспшностью’.
Итакъ ихъ обвнчали спустя три недли посл ихъ объясненія въ любви. Было ршено, что Лесбія останется у родныхъ, когда мужъ ея уйдетъ въ море, а затмъ, впослдствіи, когда умретъ девяностолтній родственникъ, небольшое состояніе котораго должно перейти къ Горацію, супруги пріобртутъ маленькое имніе въ Шотландіи (Лесбія не хотла и слышать объ Англіи, хотя знала очень маленькую часть маленькаго графства этой страны), гд и поселятся. Пять или шесть лтъ посл свадьбы были самымъ счастливымъ, самымъ ужаснымъ, самымъ упоительнымъ и самымъ мучительнымъ временемъ во всей жизни Лесбіи. Въ виду того, что мужъ принужденъ былъ покинуть ее спустя дв недли посл свадьбы, и что въ эти дв недли не оставалось времени ни для чего инаго, кром взаимныхъ восторговъ, время это показалось ей какою-то чудесною мечтою, а мужъ — однимъ изъ божествъ, сошедшихъ на землю, чтобы осчастливить смертную. Полудитя и полуженщина, Лесбія толковала объ муж до потери сна и здоровья, пока наконецъ не додумалась посвятить все свободное время на подготовленіе себя стать достойной общества своего повелителя. Она съ усердіемъ принялась заниматься и, надленная умомъ далеко недюжиннымъ, до того увлеклась наукой, что позабыла о своемъ гор. Вс указанія почтенныхъ и щепетильныхъ тетушекъ и дядюшекъ прочесть такое или такое сочиненіе оставлены были безъ вниманія. ‘Женщина замужняя можетъ читать все’, было ея отвтомъ и, ощипавъ все древо литературы, породившее такіе запрещенные плоды, какъ ‘Исповдь’ и ‘Кандидъ’, она составила списокъ философскихъ сочиненій, о которыхъ прежде не могла слышать безъ содроганія, и храбро принялась за нихъ.
Можно себ представить послдствія такихъ занятій. А какія письма она писала въ это время мужу. Не трудно было отвчать на выраженія преданной любви. Молодой лейтенантъ искренно любилъ свою жену-ребенка, прелестные глаза которой постоянно носились передъ нимъ, но что хотла Лесбія выразить своимъ пустословіемъ о ‘естественной религіи’ — это и онъ понять не могъ. Ему было бы пріятне узнать, что она вышиваетъ ему туфли.
Но ученіе ея не кончилось еще метафизикой. Она стала интересоваться книгами путешествій, сочиненіями объ астрономіи и навигаціи. Изъ писемъ своего Горація она заключила, что онъ не вполн одобряетъ настоящія ея занятія. Понятно, такой великій умъ, какъ его, давно уже передумалъ все это. Но, быть можетъ, онъ предпочитаетъ, чтобы женщина была врующей и благочестивой. Время, которое она провела на обдумываніе этого вопроса, рвеніе, съ какимъ разбирала каждую строчку его заурядныхъ писемъ, отыскивая скрытый смыслъ въ каждомъ слов, останавливаясь надъ каждой отдльной буквой, привели бы въ немалое смущеніе лейтенанта, еслибы онъ зналъ объ этомъ. Но онъ никогда не узналъ этого. Когда, по истеченіи года или восемнадцати мсяцевъ, онъ возвращался къ Лесбіи, все отступало на задній планъ передъ радостью свиданія, и она снова превращалась въ безумно любящую жену.
Всякій разъ онъ находилъ ее боле красивой и очаровательной. И когда, посл четырехъ лтъ такого существованія, онъ снова ухалъ на годъ и получилъ затмъ упоительное письмо, въ которомъ жена просила его угадать, какой сюрпризъ готовитъ ему по возвращеніи, онъ поклялся, что жизнь лейтенанта — жизнь собачья, и будь старику Уайзмену не сто, а тысяча лтъ, онъ не станетъ ожидать его наслдства, но выйдетъ изъ флота.
Намреніе свое онъ исполнилъ тотчасъ посл производства въ командиры. Онъ сталъ подыскивать небольшое имніе, въ которомъ предполагалъ поселиться окончательно. Но вотъ Лесбія, уже прелестная молодая мать, неожиданно предложила переселиться въ Новый Южный Валлисъ, какъ называлась въ то время Австралія. Полагаю, однако, что ршеніе это было навяно чтеніемъ ‘Поля и Виргиніи’. Но мужъ увидлъ въ этой мысли истинное вдохновеніе, а спустя короткое время молодое супружество, со своимъ первенцомъ, было на пути въ Сидней на одномъ изъ тхъ первобытныхъ кораблей, которые сохранились и до нын.
Въ теченіе многихъ лтъ жизнь Лесбіи была цлымъ рядомъ разочарованій и не въ отношеніи однихъ только неудобствъ. Она была слишкомъ молода и достаточно вынослива, и бревенчатыя хижины, походныя печи, недостатокъ посуды, зми и другія приключенія ранней поселенческой жизни вызывали въ ней только улыбку. Но ее поразило ужасное открытіе: ея идолъ, ея божество предается пьянству. Впервые она замтила это въ незабвенную ночь возл мыса ‘Доброй Надежды’, когда мужъ ея вошелъ къ ней въ каюту въ то время, какъ она читала возл кровати своего малютки. Онъ пошатнулся, какъ не шатаются обыкновенно моряки. Вначал она подумала, что онъ потерялъ равновсіе отъ толчка корабля, и взглянула на него со смхомъ, но увидла нчто ужасное: глупую улыбку, мутный взглядъ, торжественное покачиваніе головы! Сердце у нея замерло. Нтъ, этого быть не можетъ! Ея любовь, ея владыка, ея герой, ея мужъ лепечетъ что-то несвязное, раскачивается во вс стороны, боле того, отъ него разитъ водкой, когда онъ, въ припадк нжности, обнимаетъ ее. Она съ отвращеніемъ оттолкнула его и, несмотря на присутствіе играющихъ въ карты и пьющихъ въ столовой, выбжала на освщенную луною палубу и устремила растерянный взглядъ на свтлую полосу, выходившую, казалось, изъ-подъ корабля. Подъ вліяніемъ охватившаго ее ужаса, она готова была кинуться въ эту полосу, какъ вдругъ воспоминаніе о маленькой темноволосой головк, оставшейся въ кают, удержало ее. Она не могла покинуть ее. Будь, что будетъ, она не должна, лишать дитя матери. И, склонивъ голову, она стояла долго, смотрла на воду и думала, усиленно думала.
Она не могла опредлить, сколько времени она такъ простояла, но, сходя внизъ, ей казалось, что она вырвала изъ сердца все, что у нея было дорогаго, вс святыя воспоминанія, и одно за другимъ потопила ихъ въ мор. Послднимъ она потопила образъ мужа, котораго любила еще часъ тому назадъ!
Сходя внизъ, она совершенно успокоилась, и даже проходя мимо игроковъ, наслаждавшихся бранди, съ улыбкой сказала имъ, что выходила подышать свжимъ воздухомъ. Возвратившись въ каюту, она безъ волненія прислушивалась къ тяжелому дыханію мужа, растянувшагося въ плать на скамейк, гд у нея было сложено блье. Она даже прикрыла его ноги и подложила ему подушку подъ голову, продлавъ это, какъ автоматъ. И, только подойдя къ ребенку и прижавъ его къ груди, у нея выступили слезы. Ужасныя слезы! Къ нравственнымъ ея мукамъ примшивалось еще сознаніе, что она отправляется въ незнакомую страну, не имя-боле надежной защиты, кром защиты пьяницы.
* * *
Съ этого вечера Лесбія измнила планъ жизни. Теперь, когда пелена спала съ ея глазъ, она стала относиться критически къ словамъ и дйствіямъ мужа, точно это былъ посторонній человкъ. Ее поражало, какъ она не замтила до сихъ поръ его пристрастія къ грубымъ развлеченіямъ. Ей нравился прежде его громкій сердечный смхъ, теперь же она знала, какъ немного требовалось, чтобы вызвать его. Она упрекала себя за то, что такъ много заставляла его читать себ, между тмъ какъ онъ, очевидно, предпочиталъ курить трубку на палуб и ловить, дтей, бгавшихъ мимо его.
По прибытіи въ Сидней, хлопоты по устройству и закупк овецъ отодвинули на задній планъ происшествіе на корабл..
Лесбія оказалась дльной и энергичной женщиной въ новомъ своемъ положеніи. Она пустила въ ходъ все свое вліяніе, чтобы удержать мужа отъ его слабости, и не могла не сознаться, что онъ настойчиво воздерживается отъ своего порока. Всю страстную любовь, которую она питала нкогда къ мужу, она перенесла теперь на своего маленькаго Поля.
Спустя лтъ двнадцать посл прибытія Уайзменовъ въ Сидней, въ Австраліи открылись золотыя копи. Теперь имъ приходилось радоваться своему ршенію поселиться здсь.
— Прежде мы ли черный хлбъ, говорила Лесбія, описывая прежнюю свою жизнь гостямъ изъ Англіи, которые восторгались красотою ихъ поселенія въ Викторіи, — и доставался онъ намъ съ трудомъ. То, что вы видите, это нашъ блый хлбъ.
Капитанъ Уайзменъ умлъ устроить свои дла. Онъ вовремя покинулъ Новый Южный Валлисъ, во-время скупилъ землю около Канвассъ-Тоунъ (первоначальное названіе Мельбурна) и во-время пріобрлъ участокъ въ сосдств Кастльмена.
Спустя двадцать лтъ посл отъзда изъ Европы, онъ былъ богатымъ человкомъ. Вс вообще считали его ‘хорошимъ малымъ’, а мущины ‘прекраснымъ товарищемъ’. Что касается воспитанія единственнаго сына, то онъ вполн одобрялъ вс планы своей жены. Посл того, какъ они выстроили прекрасный домъ въ поселеніи, капитанъ и мистрисъ Уайзменъ похали въ Англію, на этотъ разъ на новомъ пароход, и оставивъ мальчика въ школ, откуда впослдствіи онъ долженъ былъ перейти въ Кембриджскій университетъ, отправились путешествовать по континенту.
Путешествіе вызвало у Лесбіи всю прежнюю жажду къ познаніямъ. Масса впечатлній, вынесенныхъ ею во время посщенія церквей и музеевъ, между тмъ какъ мужъ ея обязательно носилъ за нею ‘Спутникъ’ и звалъ, могла наполнить всю ея остальную жизнь. Между супругами сразу установилось раздленіе труда. Театры и рестораны стали средою капитана Уайзмена, развалины, соборы, картинныя галлереи, а также всевозможные магазины — средою мистрисъ Уайзменъ. Въ колонію они возвратились съ запасомъ мебели, экипажей, сбруи, картинъ и бездлушекъ, и нсколько мсяцевъ занимались устройствомъ дома и украшеніемъ его. Но покончивъ съ этимъ дломъ и сидя въ своей большой и свтлой гостиной, съ прекраснымъ роялемъ (купленнымъ на всемірной выставк) и новыми книгами въ то время, какъ мужъ ея игралъ въ своей новой бильярдной, Лесбія пришла къ заключенію, что у нея нтъ никакого интереса въ жизни. Совсмъ было иначе, пока она взбиралась на гору. Теперь она достигла вершины. Гладкое, блестящее пространство, казалось, тянулось до мрачнаго, туманнаго горизонта, за которымъ она не видла уже ничего… Она достигла крайняго предла, и это испугало ее.
Она все еще была красивой, хорошо сложенной женщиной, съ небольшой, дльной головкой, умными большими глазами и нервнымъ ртомъ. Въ то время, какъ она однажды собиралась, отправить письмо своему сыну, мужъ привелъ къ ней новаго сосда, мистера Роблей изъ Фернея, поселеніе котораго отстоялоотъ нихъ въ пятнадцати миляхъ.
Лесбія привыкла къ постоянно новымъ знакомымъ своего мужа. Обыкновенно она здоровалась съ ними, произносила нсколько любезныхъ фразъ за завтракомъ, но не находила предмета для разговора съ ними. Но на этотъ разъ гость оказался, человкомъ совсмъ инаго рода.
Уже давно капитанъ Уайзменъ не видлъ своей жены такой оживленной. Онъ не могъ не сознаться, что новый его сосдъ настоящій ‘кладъ’. Правда, этотъ Роблей былъ чертовски умный парень, и не только прекрасный знатокъ овецъ, въ чемъ капитанъ имлъ случай убдиться, но могъ говорить съ женщинами о книгахъ и въ добавокъ еще о поэзіи. Почтенный капитанъ смотрлъ съ гордостью на свою жену и мистера Роблей, разговаривавшихъ вечеромъ на веранд. Онъ даже и не жаллъ, что не состоялась его партія на бильярд, ему такъ было пріятно видть блескъ въ глазахъ своей жены и сознавать, что ее цнитъ по достоинству настоящій свтскій человкъ, какимъ, безъ сомннія, былъ его новый знакомый.
— Если хочешь, мы подемъ на слдующей недл къ мистрисъ Роблей и пригласимъ ее къ себ, сказалъ онъ своей жен, возвращаясь на веранду посл того, какъ проводилъ своего гостя.— Какъ теб понравился Роблей? Онъ лучше Боунди?
— Боунди! повторила Лесбія, вздрогнувъ, что заставило мужа засмяться, но не отвтила на его вопросъ о мистер Роблей. Она взяла его подъ руку и повела взглянуть на свои папоротники, а затмъ захотла посмотрть на барановъ, привезенныхъ наканун изъ Мельбурна. Только посл обда она долго сидла одна на веранд. Зеленая травка серебрилась при лунномъ сіяніи, а темныя деревья позади цвтника ясно вырисовывались въ тепломъ ночномъ воздух.
Почему видъ этотъ боле говорилъ ея чувствамъ въ этотъ вечеръ, чмъ прежде? Почему сегодня она почувствовала внезапный притокъ жизни? Не потому же, что она, замужняя женщина, имющая въ Кембриджскомъ университет сына съ бородою, замчающая въ своихъ каштановыхъ волосахъ сдину, допустила разыграться своей фантазіи при воспоминаніи и двухчасовомъ разговор съ человкомъ гораздо моложе ея, обладающимъ симпатичными глазами, пріятнымъ голосомъ и очень развитымъ! Это было бы смшно.
Точно подъ вліяніемъ внезапной мысли, Лесбія встала со своего мста и направилась въ гостиную къ фортепьяно. Проходя мимо зеркала, она остановилась. Она была еще очень хороша въ свтло-голубомъ кисейномъ плать, стройная, съ горящими глазами, раскраснвшаяся. Мущина могъ вполн залюбоваться ею. Но что же изъ этого? Что же изъ этого? Лесбія повторяла про себя этотъ вопросъ, говоря, что это, конечно, не можетъ имть никакого значенія. Но когда, спустя минуту, она начала пть, вошелъ ея мужъ съ сигарой въ рук, прослушалъ ее и похвалилъ ея голосъ. Все вокругъ нея получило, казалось, новое значеніе. Оставалось познакомиться еще съ мистрисъ Роблей. Какъ должно быть пріятно, нтъ, какъ будетъ пріятно, если жена такая же, какъ мужъ! Лесбія давно мечтала встртить развитую, образованную женщину, съ которой она могла бы обмниваться мыслями. Всю жизнь ей приходилось замыкаться въ самой себ, а между тмъ жизнь представляетъ такъ много прекраснаго для людей, одаренныхъ умомъ и сердцемъ!
VI.
Никто не станетъ упрекать Лесбію за то, что, собираясь къ Роблеямъ, она обратила вниманіе на свой туалетъ. И хотя,.по нашему мннію, купленная въ Париж срая тюлевая шляпа мистрисъ Уайзменъ, отдланная жемчугомъ и прелестной вткой герани, могла показаться слишкомъ нарядной, но лтъ двадцать тому назадъ она считалась верхомъ шляпнаго искусства. Она была до того къ лицу, до того удобно сидла на голов, что хотя и не вполн подходила къ поздк съ визитомъ на разстояніи пятнадцати миль, но Лесбія не могла удержаться, чтобы не надть ее. Но блое платье, богато расшитое шелкомъ, также сдланное въ Париж и облегавшее точно перчатка ея прелестную фигуру, скрадывало своей простотою вычурность шляпы.
Капитанъ Уайзменъ очень гордился наружностью своей жены, особенно въ такомъ прелестномъ наряд. Съ необычайною заботливостью онъ покрылъ передникомъ ‘бугги’ ея широкую юбку и настоялъ, чтобы Лесбія накинула на голову легкую вуаль. Грумъ халъ позади, чтобы открывать на пути ворота и заставы, чрезъ которыя приходилось прозжать бугги, и хотя было очень тепло, но поздка эта была очень пріятна. Сухіе листья шуршали подъ ногами лошадей, а воздухъ былъ весь пропитанъ ароматами.
По дорог встртилась только одна харчевня, гд капитанъ Уайзменъ могъ выпить стаканчикъ, а лошади были такъ бодры, что не прошло и часу посл ихъ остановки, какъ они очутились уже у воротъ, ведущихъ въ Ферней. Ихъ ждали, навстрчу имъ вышелъ мистеръ Роблей.
Лесбія была довольна, что надла вуаль. Къ ея великой досад, она почувствовала, что краснетъ и что сердце ея забилось усиленно, когда новый ея знакомый сталъ высаживать ее изъ экипажа. Желая скрыть свое смущеніе, она обратилась къ маленькой двочк, стоявшей возл мистера Роблей,— или семилтнему ребенку съ прекрасными глазами и солидными ножками.
— Безъ сомннія ваша дочурка? проговорила Лесбія, чтобы только сказать что-либо.— Но не нужно и спрашивать, она. совершенно похожа на васъ.
— Вся въ меня, долженъ сознаться, сказалъ мистеръ Роблей съ улыбкой.— Бги, Линда, и скажи мам, что пріхала мистрисъ Уайзменъ.
Гостиная въ Ферне выходила на веранду и, когда Лесбія вошла въ нее, снявъ свою вуаль, ее встртила хорошенькая небольшаго роста женщина, которая проговорила тоненькимъ голоскомъ:— какъ мило, что вы навстили насъ. Садитесь пожалуйста. Она ни мало не походила на ту мистрисъ Роблей, какою представляла ее себ Лесбія, и не прошло и пяти минутъ, какъ она спрашивала себя: неужели мистеръ Роблей не сознаетъ, что жена его не подходитъ къ нему?
Возвращаясь домой, она старалась отогнать эту мысль, но она назойливо возвращалась снова. Визитъ въ Ферней былъ началомъ новой эпохи въ жизни Лесбіи. Возвращаясь впослдствіи къ этому времени, она поняла, что все, что случилось потомъ, было вполн неизбжно. Она не знала этого, но она была не первой женщиной, бывшей причиной ревнивыхъ слезъ, пролитыхъ женою мистера Роблея. Но хотя она была не первой, за то была послдней. Это была самая серьезная привязанность въ жизни мистера Роблея (за исключеніемъ любви, которую онъ питалъ къ дочери). Но прежде чмъ онъ и она узнали объ этомъ, имъ пришлось пройти черезъ много стадій.
Первое впечатлніе мистера Роблей было таково: — Прелестная женщина, но мн не слдуетъ увлекаться ею. А между тмъ, не прошло и полугода, какъ во время своихъ поздокъ онъ ломалъ голову надъ тмъ, какого рода эта дружба, выказываемая ему мистрисъ Уайзменъ? Въ то же время онъ ни мало не стснялся пользоваться гостепріимствомъ добродушнаго мужа. Роблей служилъ при англійскомъ посольств въ Вн, долго живалъ въ Флоренціи и Париж и былъ такого мннія, что добродушные мужья вполн заслуженно несутъ свою судьбу.
Миловидная жена Роблея очень обрадовалась, когда, наконецъ, онъ ршилъ употребить остатки своего состоянія на покупку земли въ колоніяхъ. Обладать нераздльно Генрихомъ было такъ заманчиво, что даже жизнь среди дикарей Австраліи могла ей показаться раемъ. Но судьба отнеслась къ ней безжалостно.
Съ той минуты, какъ мистрисъ Уайзменъ появилась въ гостиной Фернея въ своей парижской шляп, съ красивымъ лицомъ и выразительными глазами, Эми Роблей знала, что въ ея рай забралась змя. И она склонилась передъ своей судьбою не изъ апатіи, а съ отчаянія. Мужъ ея могъ быть по-прежнему любезнымъ и внимательнымъ, могъ по-прежнему любить свою двочку, но жена его знала, что онъ думаетъ о другой женщин, что вс ея невинныя уловки наполнить его умъ и сердце собою и ихъ ребенкомъ не будутъ имть успха, и потому ей остается только страдать. Мистрисъ Роблей знала это по прежнимъ примрамъ. Ей такъ часто приходилось испытывать это въ теченіе девяти лтъ замужества, что можно бы даже предположить, что она свыклась уже съ этимъ. Между тмъ, съ каждымъ разомъ ей становилось все трудне, а теперь, въ добавокъ, она чувствовала, что мученія ея будутъ продолжительны.
Но такъ какъ это давнишняя исторія, и такъ какъ одно изъ главныхъ дйствующихъ лицъ давно уже покоится въ могил, то мн незачмъ подробно описывать вс фазисы ея страданій. Не желая, однако, отступать отъ истины, приходится сознаться, что не обошлось безъ ‘разговоровъ’ о мистер Робле и мистрисъ Уайзменъ. Многимъ бросалось въ глаза, что общество другъ друга они предпочитаютъ всякому другому. И хотя никто не сомнвался, что они видятся часто, но, появляясь въ публик, они стали осторожне и избгали подолгу разговаривать. Все это замчалось и на скачкахъ, и во время масляницы, и на обд въ губернаторскомъ дом.
Спшу, однако, прибавить, что сдержанные разговоры далеко не имютъ еще значенія скандала. Несомннно, что капитанъ Уайзменъ, котораго вс считали человкомъ почтеннымъ и честнымъ, хотя и не особенно далекимъ, былъ въ дружескихъ отношеніяхъ съ мистеромъ Роблеемъ до самой его смерти. Точно также мистрисъ Роблей обмнивалась визитами съ мистрисъ Уайзменъ и даже привозила къ ней прочитывать письма своей дочери, бывшей въ то время въ школ, въ Париж. А когда Линда возвратилась домой во всемъ блеск своей молодости, съ дипломомъ за это и съ дипломомъ за то, кто вмст съ ея отцомъ и матерью прижалъ ее къ сердцу и расцловалъ со слезами на глазахъ, какъ не мистрисъ Уайзменъ? Въ это время она уже перешла средній возрастъ, имла сдые волосы, была бабушкой — сынъ ея возвратился изъ Англіи съ женою,— но все еще была хороша. Линда сразу привязалась къ ней и до наступленія засухи, потери состоянія и смерти отца, не проходило и трехъ дней, чтобы она не побывала въ Бурниванг,— поселеніи Уайзменовъ. Она любила мистрисъ Уайзменъ точно свою вторую мать. Какъ она была счастлива, чувствуя на себ ея любящіе, полные интереса глаза, когда она читала свою лекцію о позитивизм! Капитанъ Уайзменъ сидлъ съ опущенной головой. Линда не была уврена, не вздремнулъ ли онъ немножко. Но онъ такъ сердечно поздравлялъ ее посл окончанія лекціи, что едва-ли онъ спалъ. А мистеръ Фуллертонъ, пріхавшій за тридцать миль изъ Буррабонга, чтобы послушать ее? Честные, голубые глаза его выражали досаду, когда она говорила съ нимъ передъ тмъ, какъ взойти на каедру, но какъ блестли эти глаза, когда онъ пожималъ ея руку посл окончанія чтенія!
То были счастливые дни, но какъ скоро они миновали! При воспоминаніи о нихъ у Линды сдавливало въ горл. Поздки изъ Фернея въ Бурнивангъ, ожиданіе Уайзменовъ, гордость, которую она испытывала, появляясь въ обществ съ отцомъ (кто среди мужчинъ, которыхъ она видла, можетъ сравниться съ ея отцомъ?), веселая и свободная жизнь — все это исчезло, какъ сонъ. Теперь она ненавидитъ и степь, и Мельбурнъ. Можетъ ли она забыть, какъ наступили для нихъ черные дни? Когда изо дня въ день вчное солнце заливало веранду, взглядъ отца становился все напряженне и тревожне, а отправляясь въ Бурнивангъ, она замчала, что трава все темнетъ, пока, наконецъ, вся степь не превратилась въ сухую равнину. Какъ они всматривались въ небо, отыскивая тамъ небольшаго облачка среди безконечной, однообразной синевы. Пересохли ручьи, свернулись отъ жары и пыли листья деревьевъ, и овцы стали умирать тысячами. А затмъ страшный пожаръ лса! Сгорло все, за исключеніемъ ихъ дома. Пожаръ этотъ былъ причиною смерти отца. Или на него подйствовало страшное возбужденіе отъ сознанія невозможности бороться со страшнымъ врагомъ, или онъ схватилъ смертельную простуду, перезжая черезъ ручей, но домой онъ вернулся неузнаваемымъ. У него началась лихорадка, а спустя дв недли его отвезли на сосднее кладбище.
У Линды не выходила изъ памяти сцена, какая произошла, когда друзья ея отца, Уайзмены, пріхали предложить свои услуги.
Мать ея, блдная, съ странно поджатыми губами, отвтила холодно на ихъ участливые вопросы. Мистрисъ Уайзменъ, не снявшая густой вуали даже въ комнат, отвела мать въ сторону и, понизивъ голосъ, говорила долго. Линда не могла разобрать словъ, но въ голос ея слышались слезы, какъ говорятъ французы. Она уловила слова мистрисъ Уайзменъ:
— Ради Бога, Эми!
Она и мать называли другъ друга по имени, а мать взволнованно, быстрымъ шопотомъ отвтила:
— Не могу, не могу, не просите!
Мистрисъ Уайзменъ ухала, но когда она прощалась съ Линдой, та замтила, сквозь вуаль, что глаза ея полны слезъ. Супруги Уайзменъ не прізжали боле, но однажды, въ бреду, отецъ произнесъ имя Лесбіи вмст съ нсколькими другими именами, которыхъ Линда никогда не слышала. Лесбія было имя мистрисъ Уайзменъ, и молодая двушка недоумвала, почему отецъ вспомнилъ о ней въ бреду. Но она позабыла это, а также и многое иное, когда, спустя нсколько дней, стояла, съ матерью, у постели умирающаго отца.
Линда старалась не думать о томъ времени, которое наступило затмъ. Все было такъ грустно. Но и въ теченіе ужасныхъ дней и безсонныхъ ночей, она не могла отдлаться отъ непріятнаго, тяжелаго чувства. Доктрины Конта, которыя заставляли ее глядть на жизнь съ такимъ упованіемъ, когда она прогуливалась въ чудные, лтніе дни съ отцомъ, т же доктрины приводили ее теперь въ отчаяніе! Чтить память отца и быть въ то же время убжденной, что онъ исчезъ навсегда со вселенной, было для нея малымъ утшеніемъ. Она желала бы чувствовать, какъ ея мать, которая, не вдаваясь въ несчастныя мудрствованія, находила утшеніе въ вр, но какъ вра, такъ и сомнніе, не являются по нашему желанію.
Линда старалась забыться въ будничныхъ занятіяхъ. Пришлось продать землю и поселиться въ небольшомъ коттэдж. Затмъ началось приведеніе въ порядокъ ихъ скромной теперь обстановки и размщеніе на тсномъ пространств нкоторыхъ дорогихъ реликвій, напоминавшихъ счастливое время.
Первые ясные лучи засіяли для Линды посл прізда въ Мельбурнъ Уайзменовъ. Линда узнала, что они пріхали на неопредленное время, оставивъ сына и невстку хозяйничать въ Бурниванг. Она узнала это отъ мистрисъ Уайзменъ, которая неожиданно навстила ихъ въ маленькомъ коттэдж, пріхавъ въ красивомъ экипаж, съ девятилтней внучкой, съ которой не въ состояніи была разстаться и которую, поэтому, звали ‘дточкой бабушки’.
Пріятельница Линды посдла еще боле. Она крпко обняла молодую двушку, а затмъ, откинувъ ея головку, испытующе посмотрла на нее. Посл того, она снова поцловала ее. Въ это время у Линды были совершенно отцовскіе глаза. Мистрисъ Уайзменъ предложила и дочери и матери пріхать погостить къ ней. Это было спустя полтора года посл смерти мистера Роблей, и все это время она не видлась съ ними. Но вдова отрицательно покачала головой. То же упрямое выраженіе, которое поразило Линду передъ смертью отца, снова появилось на лиц матери. Слишкомъ неправдоподобно, но молодая двушка готова была думать,— что мать питаетъ антипатію къ ихъ дорогой мистрисъ Уайзменъ.
— Но вы отпустите ко мн вашу дочь, Эми? проговорила гостья жалобно и задумчиво посмотрла на Линду.— Моя внучка хочетъ учиться по-французски, и я общала ея матери, что она будетъ говорить чистйшимъ парижскимъ акцентомъ, если ее отпустятъ со мною въ Мельбурнъ. но какъ можетъ Линда остаться у меня, если вы не хотите также пріхать и будете здсь одн?
— Я не боюсь оставаться одна, отвтила мистрисъ Роблей спокойно,— и охотно отпущу Линду. Было бы жестоко заставлять ее сидть тутъ со мною. А когда она была въ Париж, Богу извстно, какъ часто я оставалась также одна. Я къ этому привыкла.
Въ тон этого отвта слышался горькій упрекъ. Вс замолчали. Мистрисъ Уайзменъ отошла къ окну и стала глядть на море, серебрившееся при солнечномъ сіяніи. Когда она наконецъ повернулась, она положила руку на плечо Линды и, обращаясь къ матери, проговорила умоляюще:— Мн такъ бы хотлось видть васъ обихъ у себя.
Но мистрисъ Роблей осталась непреклонна. Линда не могла понять, почему мать ея, самая кроткая и покладливая женщина вообще, выказываетъ столько непріязненности лучшему ихъ другу. Какая тутъ кроется тайна? Объ этомъ однако она не могла разспрашивать ни мать, ни мистрисъ Уайзменъ. Вс объясненія мистрисъ Роблей сводились всегда къ одному: ‘такъ слдуетъ’, и это Линда узнала очень рано, съ тхъ самыхъ поръ, когда мать ея на вс ея дтскіе вопросы отвчала: — Маленькія двочки не должны быть любопытны. Поэтому и теперь, когда гостья ухала, Линда объяснила себ поведеніе матери нежеланіемъ ея хать въ Мельбурнъ. Однако мать до того настаивала, чтобы Линда не теряла случая давать уроки французскаго языка, что та наконецъ согласилась.
Французскіе эти уроки были только однимъ предлогомъ. Линда старалась уврить себя, что они были единственной причиной ея пребыванія у Уайзменовъ и что ласковые друзья, прекрасный домъ, красивый экипажъ и вообще роскошь не имли значенія для нея, двушки, отецъ которой умеръ, мать которой жила одна и въ бдности и которая врила, или старалась уврить себя, что благополучіе и прогрессъ человчества — единственное ученіе, которому она должна слдовать. Какъ бы то ни было, она согласилась на предложеніе мистрисъ Уайзменъ, и вотъ почему Джонъ Фуллертонъ — не Джэкъ — видлъ ее въ карет, въ сиреневой шляп, поднимаясь по ступенямъ Ричмондскаго моста, въ одинъ изъ февральскихъ дней.
VII.
Джэкъ ршилъ выиграть или проиграть, выходя въ жаркій февральскій вечеръ со Спенсерской станціи съ скаковымъ сдломъ баснословной легкости и плащемъ боле солиднаго вса и укладывая все это въ телжку, которая домчала его до Шотландской гостиницы.
Три причины заставили Джэка побывать въ город. Первая изъ нихъ была извстна только ему. Что касается двухъ остальныхъ, то он выдвигались на первый планъ, сообразно тому, кто интересовался его пріздомъ.
Директоры банковъ и знать Флиндеръ-Лэна полагали, что онъ воспользовался боле свободнымъ временемъ и пріхалъ заключить дловой договоръ. Друзья его по спорту, которыхъ у него было много, были уврены, что онъ пріхалъ участвовать въ любительской скачк въ Кольфильд на своей лошади ‘Паризина’. Что же касается его тетки и двоюродныхъ сестеръ, то он были убждены, что единственной причиной его прізда было желаніе прокатить всю семью на скачк и угостить ленчемъ съ шампанскимъ.
Предложеніе это онъ сдлалъ полушутя, но его поймали на слов. Подъзжая утромъ къ Ривервью, онъ увидлъ, что веранда переполнена модными платьями, свтлыми шляпами и кружевными зонтиками.
— Какъ поживаете, тетя? Вы вс уже готовы? И Мэми, и Тильда, и Нелли, и Анни, и Джорджи, и Моди? А кто сядетъ со мною на козлы?
— Двочки тянули вчера жребій, отвтила мистрисъ Фуллертонъ, глаза которой съ безпокойствомъ остановились на четверк срыхъ лошадей, которыхъ Джэкъ ловко удержалъ на мст.— Сегодня очередь Тильды. Но уврены ли вы въ лошадяхъ, Джэкъ? Выраженіе вотъ той первой мн вовсе не нравится.
— Будьте покойны, тетя! отвтилъ Джэкъ, улыбаясь.— Она смирна, какъ ягненокъ. Но вы готовы вс, садитесь!
— Готовы. Но подожди минутку! Гд мой веръ? Я позабыла платокъ! Джорджи, завяжи мн вуаль. А нюхательная соль мамы? Бгите кто-нибудь за нею. Не можетъ же мама хать безъ соли. Ахъ, Боже! мой зонтикъ не раскрывается! Что мн длать? Побгу за старымъ. А гд же плэдъ? Никто не подумалъ о плэд!
Джэкъ привыкъ уже къ такимъ сценамъ и относился къ нимъ вполн философски. Впрочемъ, нужно сознаться, что положеніе его было мене непріятно, чмъ можно было ожидать, по той причин, что когда начались бшеные поиски за солью мамы, и вс платья съ калейдоскопическою послдовательностью стали то появляться, то исчезать въ дверяхъ, четвертая кузина Джэка, Анни, вдла ему въ петличку прелестную бутоньерку. Анни была четвертой по порядку. Въ дтств Джэкъ охотне игралъ съ нею, нежели съ Джономъ, и часто досадовалъ, что она не родилась мальчикомъ. Анни сочувствовала этой досад. По ея мннію, гораздо пріятне было бы ходить въ школу съ Джэкомъ, чмъ исчезать совершенно среди столькихъ сестеръ. Сожалніе это длилось до окончанія Джэкомъ школы и до отъзда его въ свою усадьбу. При первомъ же его прізд въ городъ — спустя долго посл отъзда (какъ это казалось Анни) — сожалніе это исчезло. Но съ тхъ поръ оно появлялось часто. Оно появлялось и исчезало, сообразно тому, какъ съ нею обращался Джэкъ. Оно появлялось часто въ теченіе послднихъ двухъ, трехъ лтъ, но совершенно исчезло въ ту именно минуту, когда Джэкъ сказалъ:— Благодарю, старушка! Мн ужасно досадно, что ты не сядешь со мною. Ты могла бы немного править! Иногда наконецъ мать и сестры размстились въ брэк,— мистрисъ Фуллертонъ у самыхъ дверецъ, на случай опасности, а Тильда торжественно взобравшись на козлы — слова ‘мн ужасно досадно, что ты не сядешь со мною’ раздавались у нея въ ушахъ, точно музыка. Сомнваюсь, находило ли самое стройное пніе такой откликъ въ ея сердц, какъ эта простая фраза, но нужно сознаться, что Анни ничего не просила боле у Неба, какъ провести всю жизнь вмст съ своимъ двоюроднымъ братомъ.
Джэкъ былъ въ дух. Онъ погонялъ свою четверку срыхъ, обращаясь къ нимъ съ настоящими фразами янки, которыя он видимо прекрасно понимали. Онъ забавлялъ Тильду разными анекдотами и смшилъ ее до слезъ, такъ что остальныя сестры потребовали въ одинъ голосъ повторенія разсказа и для нихъ. А по прибытіи къ мсту скачекъ, онъ соскочилъ съ козелъ, протянулъ руки, снялъ свою тетку и всхъ шесть сестеръ по очереди и поставилъ ихъ на землю, точно он отличались легкостью перышекъ, чего, однако, изъ чувства добросовстности я засвидтельствовать не ршаюсь. Проводить ихъ затмъ на мста было поступкомъ, требующимъ немалаго нравственнаго мужества. Но, взявъ подъ руку почтенную мистрисъ Фуллертонъ, онъ сталъ во глав полка двъ и храбро приступилъ къ длу, расчищая имъ путь среди избранной толпы. Однако, несмотря на его мужество, знавшіе хорошо Джэка могли замтить въ его голубыхъ глазахъ невольное, вызывающее выраженіе, указывающее на такое состояніе его духа, когда съ нимъ опасно шутить. Выраженіе это усилилось, когда, проходя мимо скамьи, на которой расположились капитанъ Уайзменъ съ женою, Линдою и дточкой бабушки, до слуха его долетли слова капитана: клянусь Юпитеромъ, да это настоящій турокъ!
Наконецъ, подобно Европ посл смерти Наполеона, герой нашъ могъ произнесть облегчительное ‘уфъ!’, когда задача его кончилась и тетя Фуллертонъ съ Анни, Моди и Джорджи на одной скамейк, и миссъ Фуллертонъ, или Мэми съ Тильдой и Нелли на скамейк пониже, были окончательно водворены на мстахъ. Но работа его была еще исполнена не вся. Приходилось еще снабдить каждую сестру программой скачекъ, и хотя Анни взяла свою молча, онъ тмъ не мене подробно обозначилъ на ней имена любимцевъ. Онъ намтилъ тет всхъ извстныхъ ему лошадей и жокеевъ, обративъ особое вниманіе на Паризину, которую водилъ въ это время грумъ и которая граціозно выплясывала. Онъ подвелъ къ тет также своихъ двухъ друзей поселенцевъ.
Мистрисъ Фуллертонъ не ршила еще, какую изъ дочерей она выдастъ за Джэка, и подумала, что съ его стороны очень мило и родственно знакомить такихъ молодыхъ людей, которые могутъ годиться въ мужья. Но даже и теперь онъ не счелъ еще свою задачу вполн оконченной. И только завидя пріхавшаго съ другимъ поздомъ Джона, подходившаго съ молодымъ человкомъ Тильды, онъ почувствовалъ, что сдлалъ все, чего можно было ожидать отъ него. Снявъ шляпу, онъ сдлалъ общій поклонъ семи своимъ родственницамъ и отправился въ сторону, куда призывало его сердце.
Мистрисъ Уайзменъ поджидала его. Она была очень расположена къ нашему герою, и Джэкъ платилъ ей той же монетой, относясь къ ней съ серьезнымъ почтеніемъ, какъ къ женщин, могущей быть его матерью. Досужіе языки не ршались въ его присутствіи упоминать о ходившихъ слухахъ относительно вниманія, оказываемаго нкогда мистеромъ Роблеемъ мистрисъ Уайзменъ. Слыша что-либо подобное, Джэкъ сильно краснлъ — что случалось съ нимъ всегда, если что-либо оскорбляло его — и говорилъ:— Вздоръ, глупости! Рдко можно встртить боле любящихъ супруговъ. И Джэкъ говорилъ это съ полнымъ убжденіемъ. Что, если не любовь, заставляетъ людей жениться? хорошія женщины всегда любятъ своихъ мужей по той простой причин, что они ихъ мужья!
Мистрисъ Уайзменъ знала рыцарскія убжденія Джэка. Она уважала и любила его и безгранично ему довряла,— Онъ будетъ превосходнымъ мужемъ, говорила она Линд,— но во всякомъ случа онъ не годится для васъ.
Линда не могла сказать, права ли она. Съ тхъ поръ, какъ письмо папы-профессора заставило ее серьезно обдумать свое положеніе, она не могла объяснить своихъ чувствъ къ Джэку. Она обладала такъ называемой многосторонней натурой, и онъ очень подходилъ къ одной изъ этихъ сторонъ. Она переживала такое состояніе, котораго не понимала сама и которое Джэкъ понялъ бы еще меньше. Сердце ея невольно стремилось къ нему. Чувство это появилось посл того, какъ она провела нсколько недль съ матерью въ ихъ небольшомъ коттэдж у моря. Выходя гулять съ большой собакой, которую она любила необыкновенной любовью за то, что та была врнымъ другомъ ея отца, она садилась среди скалъ и начинала читать поэмы де Мюссе. Но, прочтя нсколько страницъ, мысли ея начинали блуждать. Предъ нею вставали честные голубые глаза Джэка, въ которыхъ ясно отражалась вся любовь, которою было переполнено его сердце. Явись онъ въ одну изъ такихъ минутъ и воспользуйся личнымъ вліяніемъ, какое оказываетъ всегда мужественная красота молодако человка, добивающагося руки двадцати-двухлтней двушки, нтъ сомннія, что онъ имлъ бы успхъ.
Но Джэкъ не зналъ ничего о личномъ вліяніи. Онъ зналъ только, что Линда достойна выйти замужъ за принца, и, не будучи принцемъ, сомнвался, былъ ли даже зажиточнымъ поселенцемъ. У себя въ Буррабонг, гд, подобно центуріону, ему стоило приказать и все было сдлано, онъ чувствовалъ себя храбрымъ. Казалось очень легко сказать кому-нибудь:— Я люблю васъ всмъ сердцемъ, будьте моей женою! Но если этотъ ‘кто-нибудь’ походилъ наружностью на Линду, особенно сегодня въ ея сиреневой шляп, Джэкъ долженъ былъ сознаться, что сказать это было очень трудно, и во всякомъ случа легче задумать, чмъ исполнить. Настоящая принцесса! Въ этой самой сиреневой шляп она походила даже на королеву, а кто былъ онъ, что бы она согласилась сдлать его своимъ королемъ?
Но каковъ бы ни былъ видъ у Линды, мысли ея были далеко отъ трона. Безъ особаго интереса слушала она разсказы капитана Уайзмена о его подвигахъ (капитанъ всегда выставлялъ себя чмъ-то въ род австралійскаго адмирала Русса), между тмъ какъ глаза ея останавливались на публик со страннымъ полугрустнымъ чувствомъ, которое вызываетъ всегда видъ веселыхъ незнакомыхъ лицъ. Вс мста заполнились. На всхъ скамейкахъ виднлись плотные ряды шляпъ, въ перемежку съ блестящими шляпами мущинъ и плащами, поверхъ которыхъ неизбжно висли бинокли. Затмъ тянулся кругъ для скачекъ, весь освщенный февральскимъ солнцемъ. Дале виднлся рядъ низкихъ холмовъ, показавшихся Линд странно голубыми, усянныхъ виллами, заборами, англійскими фруктовыми садами, деревья которыхъ даже на этомъ разстояніи отличались отъ высокихъ, нескладныхъ камедныхъ деревьевъ съ ихъ темной, скудной листвой. Весь пейзажъ былъ залитъ свтомъ, и Линд стало досадно, что это наводитъ на нее уныніе. Но, какъ говорятъ поэты, не вншній міръ, но нашъ духъ ‘составляетъ наше царство’, а царство Линды было въ состояніи полнйшаго возмущенія.
Ее вывелъ изъ задумчивости голосъ Джэка, здоровавшагося съ нею. Она не видла его нсколько мсяцевъ и пріятно изумилась при его появленіи. Быть можетъ, постоянное поклоненіе прекрасному предмету, носимому имъ въ сердц, увеличивало сходство Джэка съ рыцаремъ старыхъ временъ какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи. Боле того, съ увренностью можно сказать, что едва-ли нравственный уровень прежняго паладина, дянія котораго могутъ составить цлую эпическую поэму, могъ равняться съ нравственнымъ уровнемъ Джэка, не уступавшаго тому въ самоотверженной, рыцарской преданности слабому полу.
Какъ бы то ни было, но, выражаясь прозаически, Джэкъ глядлъ красавцемъ. Солнце освтило его пропорціональную голову, когда онъ снялъ шляпу, а при вид его широкихъ плечъ и богатырской груди въ немъ чувствовался настоящій мущина. Даже мистрисъ Уайзменъ смотрла на него съ восторгомъ, къ которому примшивалось, однако, сожалніе. Видя его рядомъ съ Линдой, она сознавала, что это прелестная пара. Но то же самое говорили нкогда люди про нее и мужа, который былъ очень красивъ еще и теперь, съ сдыми волосами и тонкимъ профилемъ.
Но что значила вншняя красота? Внутренняя симпатія, сродство душъ не зависли отъ физическихъ совершенствъ. При этомъ размышленіи, мистрисъ Уайзменъ многое вспомнила изъ своей жизни, о чемъ она знала только одна, и, посмотрвъ на Линду съ особенной нжностью, безъ всякой послдовательности, внезапно, прервала тихій разговоръ Джэка, въ голос котораго, хотя онъ говорилъ только о незавидномъ положеніи Ферней, невольно звучали подозрительныя нжныя нотки всякій разъ, когда онъ обращался къ своему божеству.
— Намъ хочется знать, почему лошадь ваша названа Паризиной, мистеръ Фуллертонъ?
‘Намъ’ значило въ этомъ случа мистрисъ Уайзменъ и бабушкиной дточк, которая начала уже скучать. Внучка была изъ породы тхъ дтей, молчаніе которыхъ при вид новаго лица переходитъ въ неудобную фамильярность, посл того какъ проломленъ первый ледъ.
— Почему она названа Паризиной? повторилъ Джэкъ нершительно.—тНадюсь, миссъ Линда не разсердится (онъ любилъ произносить имя Линды), но я назвалъ такъ… потому… потому что это напоминаетъ о Париж.
— Она не всегда называлась Паризина, проговорила двочка, не обращая вниманія на замчанія бабушка и прыгая съ видомъ лукаваго торжества.— Я знаю, ддушка мн сказалъ. Когда она была маленькимъ жеребеночкомъ, ее называли Паризина — синій чулокъ! Линда не должна этого знать, ни бабушка, никто, только ддушка и я!
— Эмми — настоящее enfant terrible, проговорила мистрисъ Уайзменъ, смясь надъ смущеніемъ Джэка.— Но почему вы не оставили прежняго имени, если уже назвали вашу лошадь въ честь Линды? Вы синій чулокъ, дорогая Линда?
— Нтъ, отвтилъ Джэкъ за нее. Она ни мало не походитъ на синій чулокъ. Что скажетъ на это Эмми?
— Да. вс тамъ говорили, что она очень синяя, сказала Эмми въ раздумьи,— но я не понимаю, почему они такъ говорили, бабушка?
— Потому что они глупы, и ты также глупая двочка, отвтила быстро мистрисъ Уайзменъ.
— Я знаю, кого вы называете синимъ чулкомъ, продолжала она, обращаясь къ Джэку.— Посмотримъ, права ли я. Вотъ наружные признаки. Во-первыхъ, очки.
— Да, отвтилъ поспшно Джэкъ.
— Затмъ большіе, плоскіе башмаки.
— О, да!
— Узкая юбка, безъ того — какъ это по-французски, Линда?— tournure ampleur — вы знаете, о чемъ я говорю?
— Да это живой синій чулокъ, прервалъ ее Джэкъ со смхомъ.— Вы прекрасно его обрисовали, мистрисъ Уайзменъ.
— А я вамъ скажу, что вы отстали на цлое столтіе. Я не удивлюсь, если вы мн скажете, что не одобряете женской подачи голосовъ!
— Женская подача голосовъ! повторилъ Джэкъ въ ужас.— Великій Боже! Не хочу объ этомъ и думать.
— Ни о женщинахъ-докторахъ?
Джэкъ вздрогнулъ.
— Ни о женщинахъ-писательницахъ, чтецахъ и вообще о женщинахъ, занимающихся чмъ-нибудь боле серьезнымъ, чмъ вязанье салфеточекъ и игра на фортепьяно?
— О, женщины-чтецы! воскликнулъ Джэкъ, красня и не смя взглянуть на Линду.— Не могу не высказаться откровенно. Все, что говорила миссъ Линда, было очень хорошо. Я чувствовалъ себя какъ въ то время, когда былъ еще маленькимъ мальчикомъ и просилъ мать разсказать мн сказку. Я возвратился домой очень заинтересованный всмъ слышаннымъ, а также тми господами, ахъ, какъ они зовутся? кажется, Симонъ и Контъ.
— Но вы бы не хотли, чтобы женщина стояла на эстрад, привлекая тысячи глазъ? сказала мистрисъ Уайзменъ, оставляя безъ вниманія критику Джэка.
— Нтъ, отвтилъ онъ ршительно,— я бы этого не хотлъ.
— А что вы скажете объ актрисахъ?
— Актрисы? Объ нихъ я не думалъ никогда. Но это совсмъ другое. Он уже родятся ими. Однако, кажется, никто бы не хотлъ видть свою сестру актрисой.
— Ни жену. Вы бы не позволили вашей жен играть на сцен?
— Боже упаси! воскликнулъ Джэкъ съ негодованіемъ.
Линда не вмшивалась въ разговоръ. Она ясно понимала намреніе своей пріятельницы. Она знала, что это въ назиданіе ей та заставляла высказываться молодаго человка. И все же, когда возл нея освободилось мсто (капитанъ Уайзменъ повелъ хныкающую Эмми посмотрть на красивыхъ лошадей), Линд было пріятно, что его занялъ Джэкъ. Ей такъ давно не приходилось испытывать силы своей власти. Быть молодой и прелестной и доставлять счастье единственно своимъ присутствіемъ,— это такое преимущество, не пользоваться которымъ невозможно. Наконецъ, въ Брайтон она очень скучала послднее время. Она со страхомъ ждала дня своего рожденія, въ который ей исполнится двадцать три года. То, что Джэкъ не сочувствовалъ большей части ея стремленій, ни мало не смущало ее. Онъ боготворилъ ее по-своему, и хотя она очень любила такихъ людей, какъ ея папа-профессоръ, который понималъ ее прекрасно и могъ завести ея умъ въ недосягаемыя сферы, ей все же пріятне было видть голубые глаза Джэка, чмъ тусклые, вооруженные очками, зрачки профессора. Она посмотрла на молодаго человка съ улыбкой, которая подйствовала на него, какъ лучъ солнца, и, забывая Парижъ и позитивизмъ, стала разспрашивать его о дорогомъ пепелищ — Ферне.
— Не все тамъ въ порядк, нужно бы немного дождя. Вообще тамъ измнилось все съ тхъ поръ, какъ вы ухали, сказалъ Джэкъ со смсью практичности и чувства, что заставило Линду улыбнуться.
— Я была тамъ очень счастлива, проговорила она посл долгаго молчанія.
Вздохъ, сопровождавшій эти слова, пробудилъ въ сердц Джэка и жалость и надежду. Онъ мечталъ взять Ферней въ аренду и поселить тамъ Линду въ качеств своей жены.
— Вы бы хотли вернуться туда? спросилъ онъ ее.
Линда колебалась.
— Не знаю, жизнь тамъ не походила бы на прежнюю. Но мн было бы непріятно, еслибы тамъ поселились люди незнакомые. Папа устроилъ все самъ. Вы помните маленькій лтній домикъ, который онъ выстроилъ для меня, и террасу, съ которой открывался такой чудный видъ?
— Да, помню, отвтилъ Джэкъ съ чувствомъ.— Помню, какъ онъ заботился обо всемъ и постоянно все улучшалъ. Да, тяжело было лишиться всего.
— Я думаю, что это надломило его, сказала Линда, смотря вдаль и чувствуя, что глаза ея наполняются слезами.
Что испыталъ Джэкъ, сознавая, что онъ вызвалъ эти слезы,— не поддается описанію. Онъ забылъ, гд находится, что на него устремлены сотни глазъ, забылъ о присутствіи мистрисъ Уайзменъ, забылъ скачки и, что всего поразительне, забылъ сосдство тети Фуллертонъ и шести двоюродныхъ сестеръ. Онъ забылъ все, за исключеніемъ того, что женщина, которую онъ любитъ боле всего въ мір, отираетъ настоящія слезы и что онъ причиною этихъ слезъ.
— О, не плачьте, миссъ Линда, зашепталъ онъ.— И къ чему мн было говорить это. Вашъ отецъ былъ прекрасный человкъ, вс уважали и любили его. При этой похвал, Линда съ трудомъ удержалась отъ рыданія.— Врьте, что мн очень его жаль и… и не хотите ли взглянуть на Паризину?
Линда рада была уйти. Маленькій кусочекъ сиреневаго тюля, исполнявшій роль вуали, былъ спущенъ на лицо, и она поднялась, чтобы идти за Джэкомъ. Мистрисъ Уайзменъ посмотрла на нихъ съ грустной улыбкой и не могла удержаться, чтобы не предостеречь Линду. Когда та проходила мимо нея, она шепнула ей одно только слово: ‘Помни!’ но шепнула такъ внушительно, какъ это могъ шепнуть только убійца Карла.
VIII.
Когда Джэкъ проходилъ съ Линдой, дв пары глазъ (изъ многихъ паръ, смотрвшихъ на красивыхъ молодыхъ людей) слдили за ними боле чмъ съ любопытствомъ или восхищеніемъ. Когда Анни Фуллертонъ увидла ихъ, у нея упало сердце, а обыкновенно задумчивое лицо Джона оживилось. Что касается остальныхъ родственницъ Джэка, то вс он ‘вытянули шеи’ и смотрли вслдъ ему и его спутниц, пока они не скрылись изъ виду.
Теперь развязались языки.— Вотъ какъ! замтила мистрисъ Фуллертонъ.— Поврьте посл того, что Джэкъ не уметъ ухаживать! воскликнула миссъ Фуллертонъ.— Мн кажется, онъ дйствительно любитъ ее! произнесла Тильда, которую сестры считали авторитетомъ въ сердечныхъ длахъ. И дале: кто она? откуда? давно ли здсь? такъ и слышалось со всхъ сторонъ. Молчала только Анни, чувствовавшая страшное одиночество среди всхъ сестеръ, матери, брата и друзей. Для Джона не было спасенія. Какъ только стало извстнымъ, что онъ знакомъ съ молодой лэди въ сиреневой шляп, блдной, толстой двушкой, какъ назвала ее Моди (Моди очень гордилась своей таліей, будучи тоньше всхъ сестеръ на три дюйма), онъ подвергся строгому перекрестному допросу. Но вс перекрестные допросы не могли бы выяснить боле, чмъ эти важные факты, а именно: что миссъ Роблей воспитывалась въ Париж, что Джэкъ познакомился съ нею въ поселеніи и что она не появляется въ Мельбурнскомъ обществ, во-первыхъ потому, что живетъ одна съ матерью въ Брайтон, во-вторыхъ, что долго носила трауръ, въ третьихъ, что они разорились и въ четвертыхъ, что покойный мистеръ Роблей былъ ‘странный’ человкъ и имлъ очень небольшой кругъ знакомыхъ, въ числ которыхъ занимали первое мсто его сосди Уайзмены.
И вотъ наступила очередь для разсужденій и предположеній. Мистрисъ Фуллертонъ вспомнила, что когда-то кто-то говорилъ что-то о мистрисъ Уайзменъ, и, хотя не помнила, что именно, но уже потому, что Уайзмены были предметомъ разговора, ‘она бы не доврила свою единственную дочь мистрисъ Уайзменъ’. Правда, нельзя отрицать того факта, что она всюду принята и даже пользуется особымъ уваженіемъ, и поэтому можетъ ввести двушку въ хорошее общество, но все же мистрисъ Фуллертонъ не желала бы, чтобы одна изъ ея собственныхъ дочерей вызжала съ мистрисъ Уайзменъ и т. д., и т. д. Посл этой строгой тирады добрая лэди задумалась и стала изыскивать способы, какъ добиться для своихъ дтей приглашенія на музыкальные вечера мистрисъ Уайзменъ. Баллады Джорджи и дуэты Анни и Модъ могли привлечь вниманіе на исполнительницъ, а кажется, что молодые порядочные люди, путешествующіе для своего удовольствія — настоящій лозунгъ для сердца матери — были частыми гостями въ дом мистрисъ Уайзменъ.
Между тмъ Джэкъ и Линда, не подозрвавшіе, сколько волненія они причинили на своемъ пути, достигли своей цли. Джэкъ чувствовалъ себя превосходно. Видя Линду рядомъ съ собою, въ добавокъ въ такой чудный день, воображеніе его разыгралось и представляло различныя счастливыя картины. Наступило время испытать свою судьбу. Шекспиръ говоритъ, ‘что случай великое дло и что случай бываетъ и великимъ преступникомъ’. Но иногда случай бываетъ и великимъ благодтелемъ! ‘
Сегодня онъ, конечно, былъ благодтелемъ въ глазахъ нашего героя. Провожая свою спутницу къ мсту, гд стояла Паризина, Джэкъ надялся и волновался. Находившіеся въ сара люди, взглянувъ на молодую двушку, снова углубились въ свои книги, въ которыя они записывали пари. Капитанъ Уайзменъ уже возвратился на свое мсто съ внучкой. Поэтому никто не могъ помшать молодымъ людямъ, стоявшимъ въ отдаленномъ углу сарая, куда Джэкъ веллъ поставить Паризину.
Онъ отослалъ грума подъ какимъ-то благовиднымъ предлогомъ и, взявъ поводья въ руку, избралъ Паризину ширмой, чтобы удобне высказать свою любовь. Не скажу, чтобы положеніе было очень удобное для объясненія. Лошадь, съ которой сняли попону, переступала съ ноги на ногу, но взволнованному и нервно настроенному Джэку она казалась защитой и союзницей. Линда сняла перчатку и погладила животное своей красивой рукою.
— Посмотрите, какъ она васъ любитъ, сказалъ Джэкъ, хлопая Паризину по тому мсту, гд пришлась рука Линды.— Она сразу полюбила васъ, миссъ Линда, и не удивительно. Она бы гордилась такой наздницей! Она бы славно прокатила васъ, хотя ей никогда не надвали женскаго сдла. Попробуйте ее надняхъ. Вы увидите, какъ она будетъ вести себя хорошо. Видите, какъ она поворачиваетъ голову, чтобы взглянуть на васъ!
Дйствительно, Паризина повернула голову и скосила глаза, точно соображая, кто эта соперница, которая отнимаетъ у нея любовь хозяина, или быть можетъ ей не нравилась возможность появленія въ поселеніи новой хозяйки.
— О, миссъ Линда, началъ онъ вдругъ съ паосомъ, который умрялся, впрочемъ, необходимостью обращаться къ лошади съ успокоительными восклицаніями.— Я не могу молчать дольше! (Тише, Паризина, не бойся!) Вы знаете, какъ сильно я васъ люблю! (Стой же смирно!) Если бы вы полюбили меня немного, если бы подали мн хотя слабую надежду… (Ну, чтоза безпокойное животное!).
Неудивительно, что Паризина не стояла спокойно. Волненіе Джэка сообщилось и его пальцамъ, державшимъ поводъ, который онъ невольно дергалъ. Даже его восклицанія отличались нервностью, такъ какъ молодой человкъ ставилъ теперь на карту счастье всей своей жизни.
Что же Линда? Какъ уже сказано, Линда не могла разобраться въ своихъ чувствахъ, сна знала только, что была очень несчастлива послднее время. Убійственное однообразіе — однообразіе вздымавшихся и падавшихъ волнъ, вспархиваніе и опусканіе морскихъ чаекъ, цвтеніе и увяданіе листвы деревьевъ, окаймлявшихъ грустный берегъ — вотъ что она видла въ теченіе послднихъ мсяцевъ. Свое письмо къ пап-профессору она отправила въ начал ноября, когда начались разслабляюще теплые дни, въ которые она ходила съ матерью на берегъ смотрть на закатъ солнца. Погрузившись нсколько разъ въ теплыя волны, причемъ мистрисъ Роблей вскрикивала съ испугомъ: Акула! такъ что отъ постояннаго повторенія возгласъ этотъ потерялъ свое значеніе, какъ и легендарный крикъ: ‘Волкъ’ въ басн, и, одвшись затмъ въ просторное платье, она садилась между скалъ и оставалась тамъ подолгу.
Одинокія эти размышленія не улучшали ея расположенія на слдующее утро. Напротивъ, они вызывали еще большее недовольство ея страстной натуры, ея дятельнаго и аналитическаго ума противъ той мертвящей обстановки, въ которой ей приходилось жить. Она готова согласиться на все, лишь бы не возвращаться назадъ, не погружаться снова въ спячку. Но гд же выходъ? Кто откроетъ ей дверь, если она не постучитъ сама? Не ея бдная мать, у которой Линда предполагала мене симпатіи, чмъ это было въ дйствительности, и которой она никогда бы не ршилась открыть обуревавшія ее безпокойныя мысли. Не Джэкъ,— или быть можетъ она позволитъ Джэку открыть эту дверь. Думаю, однако, что молодой человкъ не представлялся ей въ образ настоящаго освободителя. Быть можетъ, онъ былъ для этого слишкомъ практиченъ. Въ большинств случаевъ освобожденіе связывается съ широкимъ полемъ дйствія, гд красота и краснорчіе могутъ совершить великія дла, а такое поле дйствія могло быть только въ Париж, только въ этой столиц, которую боготворила Линда.
Въ это же утро, до встрчи съ Джэкомъ, Линда думала объ этомъ. Несмотря на свои двадцать три года, Линда много читала и думала. Боле того, она видла различныя положенія въ жизни, видла вполн достаточно для того, чтобы иногда чувствовать такъ, точно она лично отвдала отъ древа познанія добра и зла. И впечатлніями этими она обязана тому случаю, что ей пришлось провести послдніе полгода своего пребыванія въ Европ съ незамужней родственницей, изучавшей живопись въ одной изъ мастерской Парижа. Отецъ Линды поручилъ этой родственниц ознакомить молодую двушку съ картинными галлереями, и главное побывать съ нею на сходкахъ позитивистовъ въ улиц Принца. Линда припоминала теперь, что это время было самое счастливое и содержательное въ ея жизни, хотя тогда она не сознавала этого. Тогда, ей казалось, она дйствительно жила. Она съ любовью припоминала теперь небольшое помщеніе въ пятомъ этаж Латинскаго квартала, которое занимала вмст со своею родственницею, куда приходили друзья ея, подруги, начинающіе художники, корреспонденты англійскихъ и иностранныхъ газетъ, студенты и студентки медики, вс преданные своему длу, носящіеся съ теоріями и идеями, подчасъ дикими, невыполнимыми, но всегда чистыми и честными. Вся эта молодежь собиралась по вечерамъ, обсуждая какое-нибудь выдающееся событіе.
По вечерамъ родственница ея приготовляла въ камин чай, между тмъ какъ одинъ изъ будущихъ Рубинштейновъ садился за взятый на-прокатъ рояль, или же незрлый Бастьенъ Лепажъ набрасывалъ эскизъ Линды, нагнувшейся надъ чашками. Лицомъ ея восторгались вс втайн, и оно неоднократно служило образцомъ для Жанны д’Аркъ, св. Женевьевы или Фаустины. сообразно тому, какое выраженіе придавали ему ея поклонники. Съ каждаго своего гостя, родственница — прекрасная, умная, развитая женщина — брала слово, что тотъ не станетъ ухаживать за Линдой, которую представляла какъ ‘запрещенный плодъ’, и только передъ ея отъздомъ позволила ей прочесть письма тхъ несчастныхъ, которые изъ-за нея потеряли свои сердца. Тутъ Линда призналась, въ свою очередь, что нсколько разъ теряла и свое сердце, но снова находила его. Опасности не было никакой, въ виду уже того, что это повторялось очень часто, и родственница отослала ее въ Австралію — согласно ясно выраженному желанію мистера Роблей,— свободной отъ всякихъ узъ.
Затмъ наступили чудные, но непродолжительные дни счастья въ Ферне. А затмъ пошли неудачи, небольшія вначал, скоплявшіяся и возраставшія постепенно, пока все не закончилось ужасной смертью отца. Долго, очень долго посл того, Линда способна была только на одно: оплакивать дорогаго покойника. Но со временемъ горе ея улеглось, и у нея родились надежды. Отца не было, но оставался еще Парижъ. Не тотъ Парижъ, который знали ея знакомые, не Парижъ бульварныхъ шляпокъ и Вортовскихъ платьевъ, даже не Парижъ ея отца съ перемнными правительствами и неизмнными обычаями (хотя она знала немного и этотъ Парижъ), но Парижъ работы, дающей увренность въ самомъ себ, заселенный существами, отзывчивыми на все доброе.
Несмотря на свою красоту и молодость, Линда не боялась ходить одна по улицамъ Парижа. Она знала, какъ держать себя. По воскресеньямъ она отправлялась въ домъ, гд жилъ Контъ, и тутъ, среди людей, серьезнаго вида внимательно слушала утомительное подчасъ изложеніе ученія позитивистовъ. Вначал она длала это для отца, но потомъ и сама заинтересовалась ученіемъ. Monsieur Fournier, папа-профессоръ, первый увлекъ ее своими рчами. Она помнитъ прекрасно, какъ разговорилась съ нимъ въ первый разъ. Онъ читалъ о революціи и поразилъ всхъ. Какъ онъ хорошо понялъ Линду и какъ отвчалъ ей. Онъ провожалъ ее домой и говорилъ такъ, какъ только онъ одинъ можетъ говорить. А теперь…
А теперь молодой австралійскій поселенецъ дрожащимъ голосомъ проситъ ея согласія стать его женою.
Крупныя капли выступили на лбу Джэка. Что-то трогательное было въ его жест, съ какимъ онъ прикладывалъ ко лбу свободной рукою платокъ, со страхомъ и надеждою ожидая своего приговора. Но приговоръ не произносился. Линда смотрла на Паризину, и на ея лиц отражались смущеніе, замшательство и нершительность.
Джэкъ не зналъ, заключалась ли въ этомъ молчаніи для него надежда.
— Въ мір нтъ ничего, чего я не сдлалъ бы для васъ, сказалъ онъ съ выраженіемъ смиренія, гладя Паризину вмсто того, чтобы бранить ее.— Вы знаете домъ въ Буррабонг, миссъ Линда, но, если вы станете моей женою, я выстрою другой, лучше, постараюсь удержать за собою Фернэй, который будетъ домомъ вашей матери, она, конечно, будетъ жить съ нами! О, подайте мн хотя маленькую надежду. Я многаго не знаю, но, клянусь св. Георгіемъ, я буду читать, буду изучать все, что вы пожелаете. Я такъ васъ люблю…
Было хорошо, что Паризина служила щитомъ для Джэка, говорившаго быстро и умоляюще. Но было бы еще лучше, еслибы она могла скрыть отъ всхъ зоркихъ глазъ сиреневую юбку Линды. Кусочекъ виднвшейся юбки и только этотъ кусочекъ былъ причиною неудачи Джэка. Въ то самое время, какъ Линда медлила отвтомъ, провряя справедливость французской пословицы, что ‘chteau qui parle et femme qui coute’ означаютъ сдачу, родственникъ Джэка, искавшій Линду, замтивъ клочекъ ея платья, подошелъ къ молодымъ людямъ въ критическую минуту, и послдствія, которыя могли произойти отъ нершительности Линды — не случились. Повторяю еще: никто не въ состояніи предвидть, что могло случиться. Достоврно одно, что Линда была въ нершительности въ моментъ появленія Джона. Разнородныя чувства овладвали этой странно созданной натурой. Допуская даже, что она не любила Джэка, въ двадцать три года страсть заразительна, а Джэкъ говорилъ со страстью. Притомъ прошлые мсяцы, проведенные въ маленькомъ коттэдж, были очень безцвтны, и уже давно никто не ухаживалъ за нею. Кто можетъ поручиться, что слдующій ея поклонникъ будетъ также достоинъ вниманія, какъ Джэкъ. Разбирая его безпристрастно, нельзя было не видть, что онъ очень красивъ и притомъ — воплощенное мужество и честность. И, предполагая даже, что онъ не сочувствуетъ ея вкусамъ и стремленіямъ, предполагая даже, что онъ станетъ подавлять ихъ,— все же остается еще его безпредльная любовь, могущая вознаградить за многое.
Конечно, Линда не могла сообразить всего этого послдовательно. Ея колебаніе вытекало изъ того что подобныя размышленія являлись уже раньше. И когда пришлось высказаться окончательно, она не ршалась дйствовать немедленно. Едва-ли можно сомнваться, что она отвтила бы согласіемъ на повторенную просьбу Джэка:— ‘Не отнимайте у меня надежды, Линда, дорогая…’ еслибы у нея было время отвтить и еслибы возл нея не раздался голосъ:— Какъ поживаете, миссъ Роблей? И ты здсь, Джэкъ? и еслибы передъ нею не появилась высокая, гибкая, изящная фигура Джона, протягивавшаго ей руку.
Какъ извстно, Джэкъ былъ самый добродушный въ мір человкъ, но въ эту минуту онъ подавилъ проклятіе, готовое сорваться съ его устъ. Кивнувъ сердито въ сторону Джона, онъ подозвалъ грума, которому передалъ поводья, и собрался проводить Линду на мсто.
Джонъ шелъ съ другой ея стороны. Досада Джэка мшала ему говорить. Онъ обладалъ такого рода стоицизмомъ, что съ честью бы перенесъ пытку краснокожихъ индйцевъ, но не въ состояніи былъ переносить пытку, измышленную свтскими людьми. Выраженіе его голубыхъ глазъ могло вызвать слезы у матери или сестры. Но такъ какъ Линда не была ни его матерью, ни сестрою, то она не выказала неудовольствія при вид Джона. Напротивъ, она отдалась своему влеченію и стала оживленно съ нимъ разговаривать. И не прошло нсколькихъ минутъ, какъ Джономъ овладло пріятное чувство, что его понимаютъ и симпатизируютъ ему. Прежде чмъ они дошли до своихъ мстъ, Джонъ началъ какіе-то стихи, показавшіеся Джэку настоящей ‘дребеденью’, но Линда засмялась и докончила стихъ. Но ужасне всего, что когда они достигли до своихъ скамеекъ, Линда представила Джона мистрисъ Уайзменъ, назвавъ его:, другой мистеръ Фуллертонъ’, а такъ какъ было только два незанятыхъ мста, то Джонъ имлъ дерзость ссть возл Линды на мсто Джэка.
Это было уже слишкомъ. Джэкъ не хотлъ спорить изъ-за мста при тхъ чувствахъ, которыя онъ питалъ въ настоящую минуту къ своему родственнику. Непреодолимое желаніе схватить его за воротникъ и вышвырнуть вонъ внезапно овладло Джэкомъ. Извинившись на-скоро, онъ ушелъ, унося съ собою образъ смющагося Джона (о, какъ онъ ненавидлъ его, когда тотъ былъ возл Линды). Конечно, Джонъ воспользуется случаемъ и пріобртетъ расположеніе мистрисъ Уайзменъ своими университетскими рчами. Но посадите его на хорошаго скакуна и посмотрите, какое онъ скорчитъ лицо. Джэкъ могъ бы кое-что разсказать объ этомъ.
IX.
— Бдный Джэкъ! сказалъ Джонъ, смотря вслдъ своему родственнику, который, надвинувъ на глаза шляпу, большими шагами направлялся къ конюшн.— Онъ вроятно излагалъ вамъ родословную Паризины, миссъ Роблей, и ея достоинства и совершенства. Это единственный предметъ, о которомъ онъ можетъ говорить краснорчиво и который въ состояніи понять.
Тонъ добродушной снисходительности, съ какою говорилъ Джонъ, переполнилъ бы чашу страданій Джэка, если бы онъ слышалъ брата. Но Линда не оскорбилась этимъ. Въ сущности она не была влюблена въ Джэка, и какъ хорошо, подумала она про себя, что она не поддалась увлеченію (отъ котораго избавилъ ее Джонъ) осчастливить его, пріоткрывъ ему дверь надежды. Конечно, она могла обезпечить этимъ и себ немного отраженнаго счастья, но продолжалось ли бы это долго? Быть можетъ, ей слдуетъ благодарить этого мистера Фуллертона — родственника Джэка — что онъ помшалъ ей въ послднюю минуту принять опасное ршеніе. Впрочемъ, ничего не потеряно, выиграно только время для размышленія. Ее спасли отъ заключенія односторонняго договора, боле рискованнаго въ этомъ случа, чмъ еслибы дло шло о всхъ драгоцнностяхъ міра. А теперь, прежде чмъ принять окончательное ршеніе, она поразмыслитъ и еще разъ прочтетъ письмо папы-профессора. Да, взвсивъ все, ей приходится только благодарить Джона, общество котораго она не могла не считать боле пріятнымъ, чмъ общество неуклюжаго, пылкаго поклонника, котораго тотъ устранилъ съ поля битвы.
Въ то время какъ Линда углубилась въ свои мысли, готовилась первая скачка. Она замтила это по тому волненію, которое охватило вс скамьи, и по ужасной поспшности, съ какою бабушкина дточка пробиралась мимо нея впередъ, жалобна допрашивая, какая изъ лошадей выиграетъ. Несмотря на непродолжительность скачки, она вызывала такое волненіе, которое не могло не отразиться на впечатлительной натур Линды. Крики и перекличка владльцевъ выдающихся лошадей, громкое выкрикиваніе именъ первыхъ, вторыхъ и третьихъ лошадей, при ихъ приближеніи къ судейской палатк, общее волненіе и шумъ,— все это, гораздо боле, чмъ даже видъ скачущихъ лошадей съ пестрыми на нихъ жокеями, поразило воображеніе Линды.
— Я никогда не видала скачекъ, замтила она посл окончанія первой.— Сколько тутъ волненія! Вы любите скачки, мистеръ Фуллертонъ?
— Люблю ли я скачки? повторилъ Джонъ медленно своимъ пріятнымъ голосомъ.— Не этотъ родъ скачекъ, миссъ Роблей,т. е. не то, что любитъ Джэкъ. Я не выношу джентльменовъ, подражающихъ жокеямъ, и не могу видть усталыхъ лошадей, истекающихъ кровью подъ ударами хлыста. Не люблю я также и проявляющейся тутъ страсти къ игр и вульгарнаго языка и обмана. Я представляю себ т скачки, которыя могли бы мн понравиться, продолжалъ онъ съ мечтательнымъ выраженіемъ глазъ,— скачки, въ которыхъ участвовали бы только одн лошади, скача подъ вліяніемъ присущаго имъ духа соревнованія. Я не хотлъ бы видть этихъ искусственно объзженныхъ лошадей, но классическихъ коней, неосдланныхъ, невзнузданныхъ, напрягающихъ свои мышцы до крайности, повинуясь чувству собственнаго инстинкта. Я бы устроилъ скачки, какія бываютъ на Корсо въ Рим, хотя я и не видлъ ихъ, съ живописной итальянской толпою, скачки, на которыхъ погоняютъ лошадей только звуками голоса.
— У васъ артистическая точка зрнія, проговорила Линда въ раздумьи.— Я помню, какъ извстный живописецъ животныхъ говорилъ мн, что побдитель на ‘Grand Prix’ не можетъ равняться красотою съ великолпными лошадьми парижскихъ дилижансовъ, съ такими гривами, какія изображены у греческихъ и римскихъ лошадей на древнихъ изваяніяхъ.
— Что бы почувствовалъ Джэкъ, если бы слышалъ насъ! сказалъ Джонъ, улыбаясь.— Хотлъ бы я видть его лицо въ то время, какъ вы бы говорили, что Роза Боннеръ находитъ боле красивыхъ линіи въ лошадяхъ омнибусовъ, чмъ въ его Паризин.
— О, конечно, это зависитъ отъ того, какія омнибусныя лошади, отвтила Линда.— Это художественная точка зрнія, которая, полагаю, совсмъ иная, чмъ точка зрнія спортсмена.
— Конечно, но она мн боле симпатична. Вроятно, и вамъ также, миссъ Роблей? прибавилъ онъ.
— Д-да, протянула Линда неувренно. Но и Паризина красива, и еслибы художникъ нарисовалъ ее, освщенную солнцемъ, какой я видла ее…
— У васъ положительно эклектическія способности, перебилъ ее Джонъ. Онъ вспомнилъ, ‘люби меня, люби моего коня’, когда Линда стала хвалить Паризину, и тотчасъ перемнилъ предметъ разговора.
— Но какъ давно я васъ не видлъ! Что вы длаете въ Брайтон?
— Ничего особеннаго, отвтила Линда. Читаю, немного работаю, какъ говорятъ американцы, хожу по вечерамъ на берегъ съ мамой, затмъ въ девять часовъ мы ложимся и пытаемся проспать десять часовъ.
Все это сказано было шутливо, но въ тон замчалась невольная горечь. Невеселая то была жизнь для молодой двушки, и признаніе это вызвало у Джона неизвданное имъ чувство самодовольства. Линда представлялась ему теперь спящей принцессой, ожидающей прибытія красиваго принца, который измнитъ все ея существованіе.
Но какую перемну можетъ предложить ей Джэкъ? Не особенно разительную. Королевство, въ которое онъ могъ ввести свою невсту, едва-ли было обширне того, изъ котораго онъ ее увозилъ. Изъ оконъ дворца едва-ли ей представится боле обширный горизонтъ жизни, чмъ въ заколдованномъ замк спящей принцессы. Но что, если бы Джонъ самъ превратился въ красиваго принца? Говоря правду, онъ не былъ богатъ. Можно ли быть богатымъ, когда приходится накормить, напоить, одть и доставить развлеченія матери и шести сестрамъ, и все это изъ вознагражденія младшаго члена адвокатской фирмы (правда, фирмы богатой)? Но все же онъ получалъ достаточно для того, чтобы имть право выбрать жену изъ боле блестящаго круга, чмъ тотъ, какой представлялъ небольшой коттэджъ въ Брайтон. Но, быть можетъ, если бы ему удалось завладть сердцемъ Линды, она бы согласилась жить скромно въ теченіе первыхъ лтъ и помогла бы ему осуществить его давнюшнюю мечту — перебраться впослдствіи въ Европу. До настоящаго времени, однако, Джонъ не думалъ о женитьб.
Онъ копилъ деньги, насколько было возможно, и слылъ за человка очень разсчетливаго.
Клэрки перемигивались за его спиною всякій разъ, когда, въ контор появлялся какой-нибудь подписной листъ. Даже его сестры, на вс лады воспвавшія ‘его доброту’, и т научились давно ограничивать свои желанія.
Джонъ старался уврить себя, что не нуждается ни въ чьемъ одобреніи, кром своей совсти. Но зачастую его огорчало, что онъ не находитъ сочувствія и симпатіи. Теперь же ему показалось, что и Линда съ ея молодостью, красотою и умомъ, съ ея чарующимъ голосомъ и манерами была въ одинаковомъ съ нимъ положеніи.
Точно такъ же, какъ и Джэкъ, Джонъ предложилъ миссъ Роблей пройтись немного по лугу, или врне по пыльному мсту, исполнявшему роль луга. И точно такъ же, какъ Линда ходила съ Джэкомъ, она пошла теперь съ его родственникомъ. Шесть миссъ Фуллертонъ снова вытянули свои шейки, какъ он сдлали въ первый разъ, и вскрикнули точно также: Великій Боже! Теперь была только та разница, что молодые люди не пошли осматривать ни Паризины, ни другой лошади. У Джона были другіе предметы, чтобы занять свою спутницу. Хотя онъ и не долго бывалъ въ ея обществ, не зналъ уже, что можетъ безбоязненно извлечь изъ укромныхъ уголковъ своего ума всхъ своихъ любимыхъ коньковъ, зналъ, что будетъ понятъ и что ему станутъ сочувствовать. Онъ замчалъ это и по одобрительнымъ возгласамъ, и по взгляду ея выразительныхъ глазъ. И вотъ не прошло и четверти часа, какъ онъ перевелъ разговоръ съ ‘Свта Азіи’ и ‘Новой Республики’ на свои любимые вальсы Шопэна и на Виктора Гюго. Линда вставляла свои замчанія, которыя наводили его на совершенно новыя мысли. И вотъ задолго еще до возвращенія на мсто, Джонъ ршилъ, что воспользуется первымъ случаемъ и сдлаетъ миссъ Роблей предложеніе.
Тутъ необходимо небольшое отступленіе. Нкоторыя молодыя читательницы сочтутъ Джона ‘фатомъ’, но фатовствомъ этимъ онъ уподоблялся героямъ романовъ Небесной имперіи, которые, раньше чмъ сдлать предложеніе, освдомляются о литературныхъ познаніяхъ и музыкальномъ вкус предмета своего поклоненія. Достоврно однако, что направленіе ума Линды дйствовало на молодаго человка во сто кратъ сильне, чмъ ея личное обаяніе. Въ виду того, что даже въ Кита не встрчается двухъ совершенно схожихъ между собою человческихъ существъ, можно заключить, что способы, какими вызывается нжное чувство, также безконечно разнообразны, какъ разнообразны сами люди. Не видимъ ли мы примра этому на великомъ, недавно умершемъ, археолог, который влюбился въ молодую лэди и женился на ней потому, что она знала греческій языкъ?
Джонъ не хотлъ, чтобы миссъ Роблей знала по-гречески. Говоря откровенно, собственныя его познанія въ этомъ язык не шли дальше азбуки, но любовь ея къ контрабасу имла для него большое значеніе. Притомъ у нея былъ добрый и благородный характеръ, въ этомъ онъ былъ увренъ. Онъ не имлъ понятія о позитивизм, зная только, что ученіе это не одобряетъ войну (чему онъ глубоко сочувствовалъ) и возвышаетъ умъ, обращая вниманіе на героевъ и героинь прошлыхъ временъ. Но если позитивизмъ помогъ Линд стать тмъ, чмъ она есть, онъ готовъ и самъ сдлаться горячимъ его послдователемъ, подъ тмъ однако условіемъ, чтобы проповдницей была она.
Когда раздался звонокъ, напоминавшій, что тотчасъ начнется скачка, въ которой участвуютъ Джэкъ и Паризина, и призывавшій на мсто, и Джонъ и Линда почувствовали оба, что ихъ насильно толкаютъ въ неподходящій для нихъ міръ. Поднялся теплый втеръ, гнавшій имъ въ лицо пыль, когда они торопились назадъ. На скамьяхъ замчалось волненіе. Почти вс интересовались кмъ-нибудь изъ дущихъ джентльменовъ, которые теперь старались удержать своихъ лошадей на одной линіи.
На мстахъ миссъ Фуллертонъ виднлись цвта Джэка — шесть блыхъ съ голубымъ розетокъ. Мистрисъ Фуллертонъ хотя и принимала экипажи и завтраки съ шампанскимъ, не считала приличнымъ показывать публично свою принадлежность къ партіи Джэка на скачкахъ и потому, подобно Дженни Вренъ, надла коричневое платье, чтобы не быть очень нарядной.
Дточка бабушки держала на-готов голубой шелковый платочекъ, чтобы махать имъ, когда Джэкъ придетъ первымъ къ столбу, а въ темныхъ глазахъ мистрисъ Уайзменъ замчалось выраженіе затаеннаго ожиданія, свидтельствующее о далеко неспокойномъ состояніи ея духа. Миссъ Фуллертонъ, за исключеніемъ Анни, губы которой были плотно сжаты, выказывали радость и волненіе, возраставшее отъ предстоящей опасности. Одна только тетка Джэка желала въ душ, чтобы скачки давно уже кончились.
— Помоги ему, Госпбди! прошептала она, увидвъ Джэка въ необычномъ и, говоря правду, не особенно ему идущемъ шелковомъ голубомъ костюм, согнувшимся на спин Паризины на манеръ настоящаго жокея.— Кажется, довольно ему зды у себя въ поселеніи.
Затмъ, мысленно возблагодаривъ Бога за то, что ея возлюбленный сынъ никогда не доставлялъ ей подобныхъ безпокойствъ, мистрисъ Фуллертонъ стала слдить въ бинокль за скачкой, покачавъ головою, когда всадники достигли большаго сложнаго препятствія: изгороди и рва съ водою, и облегчила свое сердце громкими возгласами:— Вотъ глупости!
