Бдный докторъ!
Разсказъ Луиджи Капуана.
Переводъ Александры Веселовской.
Бедный доктор!, Капуана Луиджи, Год: 1877
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В память С. А. Юрьева. Сборник изданный друзьями покойного.
Москва, 1890.
— Ну, такъ найди ее самъ!— отвтилъ онъ.
И мсяцъ спустя, съ помощью каноника, друга дома, отецъ уже отыскалъ сыну невсту въ сосднемъ мстечк Нишэми.
— Единственная дочь, красавица, отлично воспитанная, съ порядочнымъ приданымъ!— говорилъ онъ.— Увидишь, останешься доволенъ!
Радость добраго старика, ходившаго по комнат, потирая руки, бодраго, мене сгорбленнаго, чмъ прежде, глядвшаго на сына глазами, въ которыхъ сверкала нжность, точно предстоявшая свадьба сняла съ плечъ отца цлый десятокъ лтъ, наконецъ восклицаніе: ‘увидишь, останешься доволенъ’, произнесенное взволнованнымъ голосомъ,— все это дало послдній толчокъ Лоренцо, еще колебавшемуся.
Для него, привыкшаго жить одиноко, безъ хозяйки въ дом, холостой бытъ не представлялъ ничего непріятнаго, и домъ вовсе не казался ему такимъ пустымъ и холоднымъ, какъ отцу.
Зато донъ Джакомо чувствовалъ себя осиротвшимъ посл смерти жены и сестры, когда онъ остался на рукахъ сонной служанки, дававшей подгорать обду, никогда не подметавшей комнатъ, не снимавшей паутины.
Не можетъ же онъ прогнать ее! Она выросла въ дом…. Онъ къ ней привыкъ… Чужой человкъ будетъ ему непріятенъ!— оправдывался старикъ.
— Знаемъ, знаемъ!— отвчалъ каноникъ, пока экипажъ катилъ, подпрыгивая, по дорог, среди облака пыли.— Поэтому-то мы и демъ въ Нишэми. Не такъ ли, докторъ?
Молчаливый и задумчивый, Лоренцо длалъ головою утвердительный знакъ, продолжая курить, глядя на холмы, мелькавшіе мимо дверецъ, на дикія растенія и на посдвшія отъ пыли деревья вдоль дороги, задыхавшіяся подъ палящимъ солнцемъ.
Странно-унылый ландшафтъ наполнялъ его сердце тревогой и печалью.
— Зачмъ далъ я уговорить себя? Зачмъ?— шепталъ онъ.
Но не усплъ онъ увидать двушки, провести часъ въ гостиной, отдланной заново ради случая, и посидть на диван между Кончеттиной и ея отцомъ, дономъ Паолино, какъ посл перваго, не совсмъ благопріятнаго впечатлнія, произведеннаго на него будущимъ тестемъ, длиннымъ, худощавымъ, чернымъ, какъ уголь, съ лицомъ и глазами напоминавшими хорька, Лоренцо успокоился.
Блокурая и маленькая двушка, съ улыбкою и невиннымъ любопытствомъ глядвшая на него, предлагавшая вопросы и отвчавшая ему, точно они были старые знакомые, хотя она и краснла всякій разъ, когда онъ заговаривалъ съ ней, — это блокурое и крошечное существо было для него настоящимъ сюрпризомъ.
— Вы никогда не бывали въ Нишэми?
— Нтъ.
— Что думаете вы о немъ? Конечно, для васъ, привыкшаго къ большимъ городамъ…
— Мн здсь нравится… Это очень хорошенькое мстечко…
Она говорила очень мило, безъ аффектаціи, сидя прямо, по временамъ откидывая назадъ прядь волосъ, падавшую ей на лобъ, часто смачивая алыя губки быстрымъ движеніемъ языка. Еще красиве становилась она, когда къ ней возвращался ея обыкновенный цвтъ лица, обнаруживая всю тонкость и близну кожи.
Потомъ донъ Паолино захотлъ, чтобы дочь спла что-нибудь.
— Casta diva! Вдь это музыка изъ музыкъ! Врно я говорю?
— Что за фантазія! Да эти господа убгутъ отсюда!…
Донъ Паолино настаивалъ, покачивая своей черной головой.
— Господа эти будутъ снисходительны. Они знаютъ, что ты не Патти…
— Несносный папа! Принуждать меня къ такой смшной роли!…
Вмсто того Лоренцо былъ пораженъ, когда она восхитительно спла симпатичный романсъ Перротта: Sogno gentil, tu fuggi…
— Браво, браво!…
— Не смйтесь же надо мной!
Сидя въ сторон, каноникъ и донъ Паолино толковали о длахъ.
Можно разсчитывать только на приданое матери, говорилъ донъ Паолино. Въ настоящую минуту онъ не въ состояніи подлиться жалкими крохами, кое-какъ хватающими ему на прожитье… Посл его смерти, если останутся какіе-нибудь клочья…
Каноникъ качалъ головою.
— Вы все такой же!… Волокита! Да разв вы не замчаете, что старитесь?
За то донъ Джакомо любовно пожиралъ глазами сына и Кончеттину, говорившихъ о музык и о сестрахъ милосердія, у которыхъ двушка воспитывалась. Ни одно слово или движеніе этихъ двухъ существъ, казавшихся ему точно созданными другъ для друга, не ускользало отъ него.
Еслибъ это не было неприлично, онъ сказалъ бы имъ: ‘поцлуйтесь’,— до того обезумлъ онъ отъ радости.
Теперь ему только остается дождаться, чтобъ на его колняхъ прыгалъ внучекъ и звалъ его: ‘ддя, ддя!’ — а потомъ онъ очиститъ мсто другимъ. Онъ умретъ съ спокойнымъ сердцемъ.
Старикъ безъ умолку говорилъ о будущей невстк.
— Настоящій ангелъ! Просто не дождешься, когда она будетъ у насъ въ дом, эта веселая болтушка!
— Правду сказать, она даже черезчуръ жива,— отвчалъ Лоренцо, который уже нсколько разъ побывалъ въ Нишэми и провелъ немало дней съ невстой.
— Тмъ лучше, тмъ лучше!— прерывалъ его отецъ.
Лоренцо не смлъ противорчить, но непринужденныя манеры Кончеттины, немного странныя для провинціальной двушки, смущали его. А когда онъ слышалъ, какъ она говорила своему отцу такія вещи, которыхъ дочери никакъ не слдовало бы произносить, онъ становился серьезнымъ и тревожился.
Наивность ли это или легкомысліе кокетки, желающей произвести эффектъ? Что это такое?…
Онъ не могъ объяснить себ этого. Минутами ему даже казалось, что у этой двушки — повидимому такой доброй, искренней, милой — характеръ дурной, немного испорченный, и ему становилось страшно. Еще страшне было ему, когда проявлялись ея привлекательныя свойства, и онъ мало-по-малу чувствовалъ себя скованнымъ такъ, какъ не считалъ бы этого возможнымъ, или когда по немъ съ головы до ногъ пробгала дрожь удовольствія при мысли, что это блокурое, нжное существо, эти темно-голубые глазки и алыя губки скоро будутъ принадлежать ему, только ему одному.
Если онъ былъ далеко отъ нея, въ тиши своей комнатки, за книгами, и думалъ о ней, онъ видлъ съ чмъ-то похожимъ на ужасъ приближеніе времени, назначеннаго для свадьбы. Кончеттина, напротивъ, становилась все экспансивне посл каждаго посщенія жениха. Лоренцо не врилось, чтобъ ея привязанность была искренняя, и онъ снова жаллъ, что такъ легко уступилъ отцу. Даже однажды, когда она взяла его за руку, крпко сжала ее въ своихъ ручкахъ, съ пальчиками словно точеными, и сказала: ‘Какъ я тебя люблю! Какъ я тебя люблю!’ — ему стало неловко, хотя онъ и попытался улыбнуться.
Въ другой разъ, вечеромъ, было еще хуже.
Они сидли на террас въ темнот, онъ уже собирался хать. Пройдутъ недли, прежде чмъ онъ вернется, больные нуждаются въ немъ, говорилъ онъ.
— А!— промолвила Кончеттина.
Она внезапно охватила его шею руками.
— Отчего еще ни разу не поцловалъ ты меня? шепнула она.
И поцловала его дрожа.
Лоренцо вернулся въ Кальтаджироне, немного ошеломленный этимъ поцлуемъ и словами, произнесенными слабымъ голоскомъ, въ которомъ слышались слезы.
Что за странная двушка!… Не такую жену нужно ему! Она черезчуръ нервна!
Вслдствіе всего этого, въ послднюю ночь холостой жизни, проведенную имъ въ той комнат, въ которой онъ спалъ еще мальчикомъ, ему показалось, точно въ немъ мучительно умирало что-то дорогое ему, умирала лучшая часть его самого, чудная свобода одинокаго и любознательнаго юноши. Ему грезилось, будто его узкая постель, столикъ, заваленный научными книгами, мебель, картины на стнахъ, грустно говорили ему прости! и что вс его воспоминанія разлетались, точно ихъ изгоняла новая жизнь, начинавшаяся для него. А когда среди мрака беззвздной ночи и при сомнительномъ свт фонарей, потухавшихъ въ туман, онъ распахнулъ окно, обращенное на сонный городъ, сердце его сжалось.
Зачмъ далъ онъ уговорить себя, зачмъ? — съ досадой твердилъ онъ.
Въ день свадьбы, видя его грустнымъ и молчаливымъ въ ожиданіи гостей, пока Кончеттина одвалась, отецъ съ удивленіемъ спросилъ:
— Теб нехорошо?
— Очень хорошо!
— Такъ что-же съ тобой?
— Должно быть, волненіе….
И онъ постарался принять веселый видъ.
Какъ разъ въ этотъ день Кончеттина казалась ему мене красивою, чмъ обыкновенно, мене граціозною, точно ее стсняли блое платье со шлейфомъ, вуаль и гирлянда изъ флеръ д’оранжа.
Но нсколько позже, когда, войдя въ брачную комнату, онъ увидалъ на блой подушк эту золотистую головку, съ блестящими глазками, полуоткрытыми, улыбающимися губками, щечками, горвшими такимъ румянцемъ, что онъ казался пятномъ на близн кожи, Лоренцо на минуту остановился и заглядлся. Кончеттина слегка вскрикнула и закрыла лицо руками, Лоренцо тихо отвелъ ихъ и взволнованный не мене, чмъ она, онъ, до той поры думавшій, что не любитъ невсты и женится только, чтобъ сдлать удовольствіе отцу, принялся цловать эти полуоткрытыя губки, тихо шепча:
— Я люблю тебя, люблю!
— А! Нелегко было вырвать у тебя эти слова! Злой!
Она нжно укоряла его, между тмъ какъ Лоренцо улыбался, довольный, гордый, охваченный глубокимъ и сладкимъ волненіемъ.
— Этими поцлуями я прошу у тебя прощенія!… Разв ты не простишь меня?
— О, да, да!
И она ласкала его голову своими дтскими ручками и пропускала пальчики сквозь его волосы.
— Да, да! Ты былъ правъ, чувствуя нкоторое недовріе! Мы такъ мало знаемъ другъ друга. Къ тому же ты былъ счастливъ холостымъ…. Женясь на мн, ты многимъ пожертвовалъ и ничего не пріобрлъ…. Дай мн это сказать, это правда!… Но я… я полюбила тебя еще раньше, чмъ мы познакомились, съ той самой минуты, когда узнала, что, быть можетъ, ты сдлаешься моимъ избавителемъ…. Я такъ страдала у отца! Ужасно страдала! Ты даже вообразить этого не можешь!… А когда я увидала тебя въ первый разъ….
Кончеттина смолкла, замтивъ, что Лоренцо не цлуетъ ее больше и даже старается высвободиться изъ ея объятій.
— Что съ тобой?
Она быстро отдернула руки.
— Ничего, говори, говори!— слабымъ голосомъ повторялъ Лоренцо, съ трудомъ совладавъ съ собою.
Онъ припалъ ухомъ къ ея трепетавшей груди и сквозь тонкое полотно сорочки ощущалъ на своей щек непріятное чувство холода.
— Говори же! Говори! Я хочу слышать, какъ бьется твое сердце…. Дай мн убдиться въ томъ, насколько ты меня любишь… Дай мн послушать!
— Нтъ, Лоренцо, нтъ!— шептала она, жмуря глаза, точно утопая въ волнахъ безконечнаго блаженства.
А Лоренцо все прислушивался, затаивъ дыханіе.
Боже мой! Возможно ли это!… Эти хрипы! Этотъ шумъ въ легкихъ!… Нтъ, нтъ! Это не можетъ быть!….
И, испуганный ужаснымъ открытіемъ, не вря собственнымъ чувствамъ, онъ выпрямился
Тогда Кончеттина открыла глаза и потянулась, точно просыпаясь отъ сна.
— Получилъ ты отвтъ?… Доволенъ ты?
И она улыбалась, между тмъ какъ у Лоренцо подкашивались ноги, и все, постель, занавсы, блокурая головка. вихремъ закружились передъ нимъ.
Это вздоръ! Это невозможно! Онъ раньше замтилъ бы это!
Онъ сдлалъ надъ собою усиліе, жадно нагнулся въ ней, взялъ обими руками и осыпалъ поцлуями ея маленькое, нжное личико. Это личико было немного худо и тонко, но становилось прелестно, когда она улыбалась, какъ длала именно въ эту минуту, опираясь на подушки. Голубые глаза казались двумя звздочками, зубки проглядывали между алыми губами, ротикъ былъ крошечный, точно колечко.
А Кончеттина все твердила:
— Получилъ ты отвтъ? Доволенъ имъ?
Это, конечно, только страшный сонъ!
Такъ думалъ Лоренцо, но не ршался выяснять вопроса теперь, когда былъ увренъ, что любимъ, и имлъ возможность оцнить сокровище, которымъ обладалъ.
Если Кончеттина попадалась ему на террас подъ руку съ ея новымъ ‘папой’, тоже требовавшимъ своей доли общества милой невстки, если Лоренцо видлъ ее свжею, розовою, веселою, онъ дрожалъ отъ радости.
Что это было со мною? Это все нелпыя докторскія галлюцинаціи, уврялъ онъ себя.
И онъ бралъ жену за руки.
— Ревнивецъ!— говорилъ отецъ, толкая Кончеттину въ его объятія.
Но она оборачивалась, чтобы поцловать свекра, смясь, какъ дитя, прыгая.
— Они часто бсятъ его, не такъ ли?— говорила она.
Такимъ образомъ холодный и пустой домъ въ Кальтаджироне, по которому бдный старикъ безцльно бродилъ столько лтъ, сразу наполнился, когда въ немъ поселилась невстка, теперь онъ казался донъ Джакомо теплымъ, согртымъ любовью этихъ двухъ дтей, походившихъ на влюбленныхъ, еще не поженившихся.
Пустынныя и унылыя террасы украсились въ короткое время зеленью и цвтами. Анфилада комнатъ, нсколько мсяцевъ тому назадъ погруженныхъ въ безпробудное молчаніе, всегда печальныхъ и неприбранныхъ, съ мебелью покрытою пылью и тусклыми стеклами, стала веселе, чмъ когда-либо, благодаря Кончеттин, точно ласточка летавшей повсюду, все замчавшей, обо всемъ заботившейся и заставившей помолодть даже старую служанку, которая не сжигала теперь обда и увряла всхъ кумушекъ, что у хозяйки золотыя ручки.
Въ гостиной часто раздавались звуки фортепіано, въ особенности, когда, вернувшись отъ больныхъ, Лоренцо садился на кресло, куря, закинувъ ногу на ногу, полузакрывъ глаза, пока жена пла, поворачивая блокурую головку, чтобъ съ улыбкою взглянуть на него, совсмъ опьяненнаго музыкой. Иногда Лоренцо вспоминалъ свое недовріе, свой страхъ за будущее… И вотъ, вмсто того — покойная домашняя жизнь среди книгъ ни въ чемъ не измнилась, а стала только интимне, пріятне, какъ бы облагородилась… Настоящая поэзія!…
Ему не врилось, чтобъ это была правда.
Кончеттина тоже чувствовала себя вполн счастливою. По ея словамъ, она точно вошла въ рай.
Вспоминалось ей все, что она выстрадала у отца, когда безъ всякаго стсненія, безъ уваженія къ ея двичьему достоинству, онъ вводилъ въ домъ всхъ женщинъ, которыхъ отыскивалъ Богъ всть гд, и переворачивалъ все вверхъ дномъ…. И Кончеттина нервно встряхивала головой, чтобъ отдлаться отъ такихъ воспоминаній, отъ которыхъ ей было больно. Въ эти грустныя минуты она радовалась, что отецъ навстилъ ее всего разъ или два. Теперь онъ воленъ таскать за собою, сколько ему угодно, женщинъ, и осквернять комнату, гд умерла ея святая мать… Кончеттина и думать объ этомъ не хочетъ. Нтъ!
Иногда ей казалось, что ея здоровье, вмсто того чтобъ ухудшаться, поправляется.
— Ты чувствуешь себя хорошо?— спрашивалъ Лоренцо мучимый подозрніемъ, все еще по временамъ охватывавшимъ его.
— Отлично!— отвчала она.— Мн никогда не было такъ хорошо.
Но это была неправда. Съ недавней поры она испытывала необъяснимое недомоганье и не смла признаться въ этомъ мужу изъ стыдливости, а отчасти и изъ деликатности. Она чувствовала во всемъ тл слабость, дыханіе и пищевареніе были плохи, мстами у ней болла грудь, ночью ей становилось тяжко и душно, и она не могла спать.
— Это все пустяки!— утшала она себя.
Если мужъ пристально и пытливо глядлъ на нее, когда имъ снова овладвало страшное подозрніе, Кончеттина употребляла вс усилія, чтобы казаться веселою, цвтущею.
— Это все пустяки!— твердила она.
И вдругъ, однажды, посл нсколькихъ безсонныхъ ночей, у нея не хватило силы встать.
Лоренцо рано вышелъ изъ дому и только что вернулся отъ больныхъ.
— Кончеттина нездорова,— объявилъ ему донъ Джакомо.
Глаза его посмивались.
— Должно быть, внучекъ въ дорог,— прибавилъ онъ.
Но, увидавъ, что сынъ поблднлъ и схватился руками за волосы, старикъ точно окаменлъ.
— Что случилось?
Донъ Джакомо не смлъ войти въ комнату невстки и вертлся у двери, ожидая появленія Лоренцо.
— Что же случилось?
Упавъ на стулъ около столика и склонивъ голову на руки, Лоренцо рыдалъ.
— Это моя вина!… Я эгоистъ!… Да, я виноватъ. Только это и говорилъ онъ бдному старику, ничего не понимавшему и плакавшему вмст съ сыномъ, самъ не зная о чемъ. Но когда, прерывая себя и ломая руки, Лоренцо могъ сдлать отцу нсколько намековъ, донъ Джакомо попытался его ободрить.
— Ты преувеличиваешь!… Мы устроимъ, если это нужно, консультацію въ Катаніи, въ Неапол… Зачмъ такъ отчаяваться?… Ужь не хочешь ли ты, чтобы твой отецъ умеръ отъ страха?
Пока Кончеттина не замчала опасности, бда была еще не велика. Средства, прописанныя Лоренцо, доставляли ей облегченіе. Снова бродила она по дому, веселая, безпечная, хотя и немного смущенная заботливостью и вниманіемъ, которыми ее окружали, по временамъ она чувствовала себя нервною, была подвержена припадкамъ унынія, длившимся недолго и казавшимся странными даже ей самой.
Играла она теперь чаще, чтобы развлечься, но любимый ею романсъ Перротта,— память о первомъ посщеніи Лоренцо,— глубоко потрясалъ ее, точно его исполнялъ кто-нибудь другой. Звуки получали иное выраженіе, иной смыслъ и оттнокъ, они казались ей жалобою, вздохомъ измученной души, и однажды она не могла дойти до конца.
Ей больно отъ этого, хочется плакать! — говорила она
— Такъ не играй!— ласково останавливалъ ее Лоренцо. Что тебя тревожитъ? Теб нуженъ покой, ты должна избгать сильныхъ потрясеній. Хлопотать въ дом такъ, какъ ты это длаешь…
Еще вся дрожа отъ волненія, Кончеттина сла къ нему на колни, лаская его бороду, глядя ему въ глаза, пока онъ говорилъ.
— Ты слишкомъ худенькая! То, что для другихъ было бы ничтожнымъ недомоганьемъ, становится для тебя почти серьезнымъ. Понимаешь. Да?
Она отрицала, закидывая назадъ головку.
— Нтъ! Нтъ! Значитъ, я, по твоему, больна? Какой грубіянъ!
— Я не говорю, что ты больна, но…
— Хочешь ты все узнать? Лекарства эти ты береги для своихъ больныхъ… Я не стану больше ничего глотать! Я сама себя вылечу, я тоже докторша!… Мои лекарства здсь… и здсь….
И она цловала его разъ за разомъ, внезапно поддавшись безумной нжности, мучившей ее ужь цлую недлю.
— Мн хотлось бы, чтобъ ты былъ всегда со мною, какъ въ эту минуту! Я ненавижу твоихъ гадкихъ больныхъ, которые никакъ не хотятъ выздоровть и задерживаютъ тебя съ утра до ночи!… Мн кажется, точно ты не мой.
Въ прекрасные весенніе дни они гуляли вмст на городской Вилл. Кончеттина крпко опиралась на руку мужа, чтобы чувствовать себя ближе къ нему и дать и ему чувствовать ея близость. Шли они медленно, мало разговаривая, останавливаясь, чтобы полюбоваться цвткомъ, посмотрть на щегленка, качавшагося на втк изгороди, и прислушиваться къ его щебетанью, или разглядть выпуклыя фигуры на прекрасныхъ вазахъ изъ терракотты, работы Ваккаро.
— Мн хотлось бы пропитаться солнцемъ и чистымъ воздухомъ, среди этой зелени, на этихъ дорожкахъ, поднимающихся, опускающихся, вьющихся змйкою. Какъ жаль что он такъ пустынны!— говорила Кончеттина.
И когда она снова возвращалась туда и видла необъятный пейзажъ, открывавшійся передъ нею, зеленую равнину съ Этною въ глубин, и холмы, чернвшіе оливковыми деревьями, она расширяла легкія, хотя ей и тяжело было дышать глубоко.
— Какъ это красиво! Ни за что на свт не ушла бы я отсюда… А ты? Что у тебя на ум? Отчего смотришь ты такимъ растеряннымъ взглядомъ?…
Увы, онъ не смлъ сказать ей, что у него на ум! Могъ ли онъ передать ей то мученіе, съ которымъ, изо дня въ день, съ часу на часъ, онъ слдилъ опытнымъ взглядомъ врача за страшнымъ развитіемъ болзни въ ея нжномъ организм, не имвшемъ силы оказывать ни малйшаго сопротивленія? Смлъ ли онъ признаться, какъ его немолчно терзала совсть за то, что онъ, докторъ, могъ пренебречь недугомъ въ самомъ начал?…
И все это изъ эгоизма. О, это непростительно! Это настоящее преступленіе!
Теперь вс ласки, поцлуи, объятія, вс жгучія радости влюбленныхъ, которымъ они отдавались безпечно, съ наслажденіемъ, точно онъ, эгоистъ, не зналъ, что бдняжка погибнетъ отъ этого еще скоре,— теперь все это превращалось для Лоренцо въ мученія, въ пытку…
Онъ заслужилъ это!… Онъ заслуживаетъ еще худшаго!
Въ первое время, утомленный постояннымъ притворствомъ, онъ пытался обмануть самого себя.
Разв природа не длаетъ часто чудесъ, изумляющихъ науку? Кто знаетъ?
И онъ позволялъ себ надяться.
Но съ той ночи, когда Кончеттина разбудила его крикомъ: ‘Лоренцо, Лоренцо!’ и онъ увидалъ ее,сидящую на постели, съ распущенными волосами, совершенно обезумвшую при вид крови, обагрявшей подушку, Лоренцо пересталъ надяться.
— Она погибла!
Тутъ впервые и сама Кончеттина ясно поняла свое положеніе. Рыдая, повисла она на ше мужа, въ глазахъ ея выражался ужасъ.
— Лоренцо!… Лоренцо! Помоги мн! Я не хочу умереть!
— Ничего, ничего, глупенькая!— твердилъ онъ.— Все это вздоръ!
Но она читала свой приговоръ въ его отчаянномъ взгляд, на помертвломъ лиц, искаженномъ внутреннею судорогою.
— Моя мать умерла отъ этой болзни!… Боже мой, и я умру такъ же!… Не хочу умирать!… Я счастлива!… Лоренцо мой! Я не хочу умирать!— съ ужасомъ восклицала она.
Страшное уныніе водворилось въ дом. Лоренцо, его бдный старый отецъ, даже служанка, подавленные томительною тишиной, казались тнями чистилища, вращающимися на мст своей казни.
Кто бы могъ это думать! Такое цвтущее здоровье!
Донъ Джакомо также испытывалъ страшныя угрызенія совсти.
— Это я принудилъ сына жениться,я!… Но кто же этого ожидалъ! Такой цвточекъ!
Кончеттина оставалась въ спальн, свернувшись клубочкомъ на кресл, полузакрывъ глаза, кашляя, задыхаясь, терзаемая лихорадкою, теперь уже не покидавшею ее боле, изнуряемая ледянымъ потомъ, выступавшимъ каплями на лбу, блдномъ, какъ воскъ, вглядываясь въ свои худыя ручки, сквозь прозрачную кожу которыхъ можно было счесть одну за другою вс жилки.
Мучимая страшною ревностью къ будущему, когда ея не станетъ, какъ и ея бдной матери, она желала имть постоянно около себя своего Лоренцо. Ей даже хотлось увлечь его за собою, чтобъ любить его и быть любимою въ могил, въ будущей жизни, вчно…
— Цлуй меня, цлуй!— говорила она ежеминутно.
И когда Лоренцо колебался, видя, что это постоянное напряженіе нервовъ только усиливаетъ болзнь, Кончеттина прибавляла голосомъ, задыхавшимся отъ рыданій:
— Ты боишься!… Я внушаю теб отвращеніе!
— Что жь, ты хочешь насильно, что-ли, убить себя? Ты не вришь?…
Она прижимала свои поблвшія, лихорадочныя губы къ его губамъ, охватывала его шею своими худенькими ручками, цловала его горячо, страстно, безпрерывно, чтобъ передать ему этими поцлуями свой страшный недугъ. Ночью она крпко обнимала мужа, жалась къ его груди, чтобъ сообщить ему лихорадку, ее пожиравшую, смертельный потъ, который леденилъ ея тло, долженъ былъ, во что бы то ни стало, убить и его. И если Лоренцо противился ея болзненнымъ капризамъ, она принималась кричать, плакать, съ нею длались нервные припадки, пугавшіе его, точно она сейчасъ испуститъ духъ въ его объятіяхъ.
Въ такія минуты она бывала безжалостна.
— Увы! Ты меня не любишь больше! Я теб надола! Вижу это!
Лоренцо умолялъ ее взглядомъ, протягивалъ къ ней руки.
Да! Да! Она видитъ это! Она стала ему невыносима!… Онъ не дождется, когда избавится отъ такого трупа! Ужь не возненавидлъ ли онъ ее?
— Кончеттина! Кончеттина!
— Да, я не могу обманывать себя! Я читаю въ твоей душ! О, это низость! Я любила тебя больше чмъ Бога, я отдала теб всю жизнь! Я… умираю… отъ любви… къ теб! А вмсто того ты…. О, неблагодарный, неблагодарный!
И она закрывала худыми ручками блое, безкровное личико, съ отчаяніемъ качая головою, пока у нея не длался приступъ кашля, отъ котораго она задыхалась и падала безъ силъ на подушки, поддерживавшія ее съ обихъ сторонъ, между тмъ какъ, стоя передъ нею на колнахъ, обливаясь слезами, молчаливый, боле блдный, чмъ она сама, Лоренцо подавалъ ей на ложк успокоительное лекарство.
— Ради меня, ради самой себя, замолчи! Ты хочешь убить себя такими выходками!
Видя его у своихъ ногъ, слыша его голосъ, полный такого отчаянія, что у нея перевертывалось сердце, она выпрямлялась и глядла на мужа, глядла долго, охваченная состраданіемъ, какъ женщина влюбленная, готовая на вс жертвы.
— Прости меня, шептала она, прости. Нтъ, не трогай меня, не цлуй! Я зачумленная! Отойди!… Ты долженъ жить!… Живи!… Оставь меня умирать здсь, всми покинутою… Довольно съ меня и того, что я вижу тебя, слышу твой голосъ .. Только скажи, что ты все еще любишь меня, какъ прежде!… Совершенно такъ, какъ прежде?
— Даже больше!
— Въ такомъ случа… поклянись мн, что когда я умру, ты не полюбишь никакой другой женщины.
— Клянусь!
— Что ты будешь по-прежнему спать въ этой комнат, на этой кровати, на этомъ бль!…
— Клянусь!
— О, если ты лжешь!… Подойди поближе… Поцлуй меня, всего только одинъ разъ. Я подурнла… я это знаю, даже не глядя въ зеркало… но я тебя такъ люблю! Ты вдь мой, не такъ ли, Лоренцо?
— Весь твой, и тломъ, и духомъ!
— Повтори это, повтори!
— Весь, весь, и тломъ и душой!
— Благодарю! Какъ мн хорошо отъ этихъ словъ!… О, еслибъ я могла выздоровть! Еслибъ я могла жить по крайней мр хоть такъ! Я готова бы страдать вдвое, въ двадцать, въ тридцать разъ больше…
— Ты выздоровешь! Надежда не потеряна. Еслибъ не твой страхъ, не твои вспышки…
— Я буду добрая, тихенькая, вотъ увидишь! Стану слушаться тебя, точно собаченка… Дай мн тебя поцловать… Вдь я теб не противна, не правда ли? Нтъ? Такъ прижми же меня крпче къ сердцу, мой Лоренцо! Мой, мой!…
Но подобные промежутки длились всего день, иной разъ только нсколько часовъ. Потомъ тревога снова овладвала ею.
Ужасно было видть Кончеттину въ ея блой спальн, при свт лучезарнаго майскаго дня, проникавшемъ въ большія окна, среди безмолвія, длившагося по цлымъ часамъ и нарушавшагося лишь тихими жалобами или приступами кашля, отъ которыхъ она почти задыхалась. Худенькое тло ея состояло теперь только изъ кожи и костей, глаза ввалились и казались громадными на съежившемся личик, нечесанные волосы все еще сохраняли свой золотистый отливъ. Она сидла на кресл, опираясь на подушки, лежать въ постели она уже не соглашалась.
Лоренцо не смлъ двинуться изъ этой комнаты, куда она не допускала никого, даже свекра, разв на самое короткое время. Состарившійся, почти совершенно посдвшій въ эти ужасные мсяцы, бдный Лоренцо самъ себя не узнавалъ. Она точно изводила его, молча, глядя на него глазами, въ которыхъ сверкалъ злорадный огонекъ.
Она хочетъ взять его съ собой, отнять его у той, неизвстной, которая, быть можетъ, только и ждетъ ея смерти, чтобы броситься въ его объятія такою здоровою, красивою, любящею и торжествующею, что изгонитъ изъ его сердца всякое воспоминаніе о жен. Нтъ, не получитъ она его! Не получитъ! Они исчезнутъ вмст, будутъ обниматься мертвые, какъ обнимались живые. Онъ принадлежитъ ей. Не достанется онъ той.
И чтобы не дать ему ускользнуть отъ нея, вчно боясь, что ея недугъ еще недостаточно передался ему, она снова принималась цловать Лоренцо въ губы, щеки, шею, глаза, волосы, всюду… Иной разъ она кусала его съ бшенствомъ дикаго животнаго…
— А! Ему больно!
И она тотчасъ же цловала то мсто, которое укусила, чтобы заглушить боль… Иногда онъ долженъ былъ утирать себ лицо ея платкомъ, влажнымъ отъ испарины, пить изъ ея стакана то молоко, до котораго касались ея губы… Нтъ, не оставитъ она свою дорогую добычу той, другой…
Мало-по-малу Лоренцо въ самомъ дл начало казаться, что и онъ умираетъ. Теперь онъ никогда не приближался къ Кончеттин безъ суеврнаго, неопредленнаго страха. Предчувствія его сбывались. Глухой ужасъ передъ катастрофой, казавшейся неизбжною, совершенно подавлялъ его.
Однако, въ т дни, когда она утверждала, что ей лучше, онъ все еще охотно врилъ.
— Да, да, я чувствую себя хорошо, я точно разомъ выздоровла. Ужь не дйствіе ли это прекраснаго дня, чуднаго солнца?
Она становилась доброю, милою, ласковою, какъ въ первые дни, даже подшучивала надъ собственной болзнью.
— Значитъ, побда останется за мною!… Такъ и должно быть! На моей сторон громадная сила: любовь!
— У тебя есть еще другая сила — молодость.
И они шутили вмст.
Въ одинъ изъ такихъ дней Кончеттина захотла повидаться съ своимъ бднымъ старымъ свекромъ и попросила у него прощенія за то, что была съ нимъ неласкова.
— Когда боленъ, не сознаешь, что длаешь,— говорила она.— Теперь, когда мн лучше, видишь, какая я?
Но дона Джакомо не обмануло это ложное улучшеніе.
— Увы! Свча бросаетъ послдніе лучи. Надо позвать священника, если еще не поздно!— твердилъ онъ.
Силы разомъ покинули ее, какъ будто готова была порваться нить, связывавшая ее съ жизнью. Кончеттина упала на спинку кресла, и во взгляд ея, брошенномъ на Лоренцо, сквозила ожесточенная зависть.
Такъ онъ остается? Онъ не исчезнетъ вмст съ нею?
Она поманила его къ себ головою.
— Я хочу, чтобъ меня вынесли на террасу на кресл. Хочу въ послдній разъ видть городъ и поля… Торопись, торопись!
Лоренцо машинально повиновался.
— Взгляни на эту колокольню!
Онъ растерянно посмотрлъ въ ту сторону.
— Помни, что ты видлъ ее въ послдній разъ со мною!… И эти холмы… эти деревья…. Помни, помни… что передъ моей смертью мы смотрли на нихъ вмст, и что я говорила теб: гляди, гляди!… А эти куполы Santa Maria di Gesu… тамъ, налво… куда мы такъ часто ходили гулять… Помни, помни!…
Лоренцо говорилъ: да! да! и голосомъ, и наклоненіемъ головы, точно во сн.
Колокольня, холмы, деревья, куполы церкви Santa Maria di Gesu — все это врзывалось ему въ глаза точно какою-то волшебною силой… Всю жизнь будетъ онъ видть только ихъ! Вчно, вчно ихъ!…
А Кончеттина, привлекая его къ себ на грудь, съ послднимъ усиліемъ ища его губъ, въ то время какъ онъ поддерживалъ ее за талію, все шептала:
— Умри со мной!… Умри со мной!…