БАРСКАЯ ДОЧЬ.
БАРСКАЯ ДОЧЬ.
(Разсказъ доктора.)
Отпусти меня, родная,
Отпусти не споря!
Я не травка полевая,
Я взросла у моря:
Не рыбацкій парусъ малый,
Корабли мн снятся…
Некрасовъ.
——
II.
III.
IV.
Барская дочь, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1883
Время на прочтение: 40 минут(ы)
— Прежде, когда были живы старики, родители моей жены,— началъ Иванъ Ивановичъ, снова занимая своей массивною спиной чуть не половину печи и поглаживая широкую лысину,— мы всегда разъ въ годъ имли обыкновеніе навщать ихъ. Я бралъ обыкновенно двадцати-восьмидневный отпускъ, нанималъ тарантасъ ‘до мста’, если желзныхъ дорогъ въ виду не имлось, засаживался въ него со всею семьей — и вотъ мы трогались ‘на долгихъ’… Я такую зду предпочитаю путешествію въ душныхъ вагонахъ, потому что страстно люблю тарантасъ,— съ нимъ сроднили меня семипалатинскія разстоянія. И я, и жена съ запоемъ наслаждаемся всею прелестью этой зды и легко переносимъ ея некультурныя неудобства…
Такъ вотъ, лтъ восемь тому назадъ, мы отправились изъ П—ской губерніи въ В—скую, на прибрежья Оки. Весна стояла въ половин: рки сошли, дороги окрпли, воздухъ, мягкій и влажный, ласкаетъ лицо, мягчитъ грудь, молодая зелень прямо такъ тебя и бьетъ въ носъ… Вотъ пригорокъ: лошади идутъ шагомъ, ямщикъ спрыгнулъ и, ступая съ ними рядомъ, поглаживаетъ на ходу имъ холки. Выберешься и самъ вонъ изъ кузова и дотянешься такъ, что подъ мышками затрещитъ, мягкой пріятно ступаетъ нога по свжей мурав… Э, да что тутъ! Маниловщина, извстное дло…
Впрочемъ, объ одномъ нельзя не закинуть словечка, чтобы вы меня ужь очень на смхъ не подняли. Нужно вамъ сказать, что изъ всхъ ямщиковъ, съ какими только я ни зжалъ,— а Богу вдомо, сколько я ихъ на своемъ вку видалъ,— изъ десяти девять непремнно Маниловы, т.-е. оно, конечно, не по-барски, а по-мужицки. Первымъ и единственнымъ собесдникомъ въ дорог, конечно, бываетъ ямщикъ, котораго обязательно распросишь о всемъ его семейномъ и хозяйственномъ состояніи и познакомишься, непремнно, со всей его родней: зачмъ-то полюбопытствуешь, какъ и жену его зовутъ, и отца, въ раздл они или нтъ, и почему. И ужь обязательно же помечтаешь съ нимъ. И все въ такомъ род, все такое извстное… Съ другимъ, особенно слабымъ до маниловщины, мужичкомъ за шесть часовъ зды до того заговоришься по душ, что просто, кажись, въ вкъ бы не разстался… И столько въ немъ этой искренности и мягкости, теплоты, сердечности, столько беззавтности! Не вотъ — станція. Отпрягаютъ лошадей. Торопишься воспользоваться часомъ, чтобъ еще поговорить на прощанье съ новымъ ‘другомъ’ за чашкой чая. Чокнешься съ нимъ стаканчикомъ-другимъ водки…
— Вотъ мы какъ съ тобой слюбились!— говоритъ ‘другъ’.— Господи, кажись, вкъ бы не разстался! Вотъ оно что значитъ — хорошій-то человкъ! Съ хорошимъ человкомъ разомъ забудешь, что — баринъ, что — мужикъ… Ну, дай Богъ теб здоровья — и съ дтками, и съ супружницей. Дай Богъ теб!
— Прощай, Иванъ Егорычъ!— говоришь ему любовно, крпко жмешь руку и предупредительно, суешь ему ‘на чаекъ’.
— Дай-ка Богъ, Иванычъ, еще свидться! Наговорились бы обо всемъ… Кабы пожить намъ съ тобой вмст,— вотъ бы дружба-то пошла! Я вотъ день съ тобой поговорилъ, а ужь чую, что поумнлъ… Право! Такъ вотъ какъ будто что-то тамъ народилось, въ нутр-то. Право слово! А кабы эдакъ пожить-то… Ну, съ Богомъ!… Будь здоровъ!— заканчиваетъ ‘другъ’ Иванъ Егорычъ, уже стоя сбоку тарантаса, и въ его голос чуть не слезы слышатся:— Такъ вотъ и удешь… Ровно и не видались будто все равно… Вотъ они — наши-то дла!
— Спасибо, Иванъ Егорычъ, спасибо!— говорите вы уже какъ-то растерянно, стараясь получше уссться въ кузовъ.
Передъ вами уже торчитъ спина новаго ямщика. Образъ Ивана Егорыча уже блднетъ въ вашемъ воображеніи передъ этой новой спиной. Вотъ вы откинулись къ спинк кузова, натянули фуражку плотне на голову, сейчасъ новый ямщикъ взмахнетъ кнутомъ: и станціонный дворъ, и Иванъ Егорычъ, и старыя лошади — все останется позади, все стушуется, какъ десятки имъ подобныхъ… Вспоминаешь, все ли взялъ, со всми ли раздлался, далъ ли на водку старому ямщику (далъ!), и уже думаешь, смотря на спину новаго ямщика: каковъ-то будетъ онъ?…
А какъ полагаете вы, господа мои, что въ это время долженъ былъ думать Иванъ Егорычъ, когда фигура моя совсмъ скрылась въ кузов?— Конечно, то же, что и я… Почему же долженъ онъ думать иначе? И вотъ лошади еще не успли дернуть, какъ вдругъ въ кузовъ къ вамъ просунулась чья-то, какъ будто знакомая, голова, безъ шапки, лицо такое приторно-слащавое…
— Ваше благородіе!— говоритъ голова чуть коснющимъ отъ сладости голосомъ.— Ваше благородіе, не будетъ ли милости… накинуть еще рубликъ… Эхъ, такъ бы ужь за милу-душу и разстались! Когда-то еще Богъ приведетъ встртиться… Я бы не сталъ, да нужда… Такая нужда…
Неужели это Иванъ Егорычъ?— Онъ, онъ…
И вотъ въ душ у тебя что-то надтреснуло, да чувствуешь, что что-то надтреснуло, должно-быть, и въ душ Ивана Егорыча… Торопливо ищешь рублевку и суешь ему въ руку. Между тхъ лошади дернули и позади остался уже не ‘Иванъ Егорычъ’, а ‘старый ямщикъ’, и тарантасъ уносилъ съ собою не ‘Иваныча’, а прозжаго ‘барина…’
Такъ-то и все у насъ съ народомъ: что я ему, что онъ мн? Разъхались — и шапки врозь. И думаешь, что ужь между нами вс корабли сожжены…
А между тмъ, господа мои… Ну, да позвольте же мн разсказать вамъ довольно-таки, признаюсь, исключительную исторію. Впрочемъ, думаю, что исключительность здсь не особенно много помшаетъ длу.
Послдній ямщикъ, который халъ со мной, былъ до того ничмъ съ перваго раза не выдававшійся человкъ, что я уже совершенно равнодушно смотрлъ на его спину. Да и онъ, повидимому, былъ вовсе не расположенъ говорить со мной, какъ другіе. Это былъ парень лтъ двадцати, невысокаго роста, жидковатый, съ небольшимъ лицомъ, больше напоминавшимъ мщанина, чмъ крестьянина. Сидлъ онъ на облучк нсколько осунувшись, бокомъ, но впрочемъ старался держать лицо такъ, чтобъ я его не видалъ. Лошадей онъ не погонялъ, не подсвистывалъ на нихъ, не гикалъ, возжами не дергалъ и только отъ времени до времени молча хлесталъ кнутомъ и затмъ легонько поигрывалъ имъ. Вообще изъ всхъ ямщиковъ это былъ самый скучный. Я задремалъ и проснулся отъ странныхъ словъ, которыя безсвязно долетали до моего уха. Сначала я подумалъ, что это поетъ ямщикъ. Потомъ, когда я невольно сталъ вслушиваться въ обычный монотонный и унылый напвъ и разбирать слова,— меня сразу что-то подняло: мн показалось, что мы уже въхали въ городъ и на улиц какой-нибудь, можетъ-быть подгулявшій, чиновникъ поетъ Некрасовскаго ‘Огородника’. Я протеръ глаза: кругомъ была все та же дорога, т же мирныя поля по бонамъ, полуденная жаркая тишь висла въ воздух, та же осунувшаяся фигура моего ямщика, поигрывавшаго кнутомъ, невдалек виднлась деревенька… А между тмъ до меня теперь уже совершенно ясно долетли слова, проптыя вполголоса: ‘Это-то хвать за плечо: держи вора!— кричитъ…’ Очевидно, плъ мой ямщикъ. Я дослушалъ до конца. Вотъ онъ закончилъ, повторивъ послдній стихъ два раза:
‘И уводятъ дружка отъ сторонки родной
И отъ лапушки прочь…
Знать любить не рука мужику-вахлаку
Да боярскую дочь…’
Послдній стихъ онъ повторилъ тише, чмъ первый, затмъ какъ-то оборвалъ и не пошевельнулся, только еще ниже наклонилъ голову.
— Послушай, молодецъ,— сказалъ я ему: — ты это какъ же… откуда это ты взялъ? Вдь это псня не деревенская {Некрасовскаго ‘Огородника’ можно довольно часто услыхать въ селахъ центральной полосы, вмст съ Кольцовской: ‘Что-ты содишь мужичокъ?’}.
Онъ немного повернулъ въ мою сторону лицо (мн на первый разъ оно показалось какъ будто нсколько даже глуповатымъ,— такъ сонно, автоматично смотрли его срые глаза), улыбнулся чуть-чуть и сказалъ:
— Не деревенская… Да нын поютъ и у насъ городскія… Самъ-то я на Дону ее вытвердилъ.
— А ты зачмъ на Донъ попалъ?
— Въ работу… У дяди я тамъ въ работ былъ… Въ Царицын тоже бывалъ.
— Такъ ты не настоящій ямщикъ?
— Нтъ, это братья здятъ. Я такъ, въ случаю похалъ. Нон оставили при дом.
— Что же тамъ?
— Женить хотятъ,— отвчалъ онъ все по-прежнему протяжно, неохотно и вяло.
— Жениться хочешь, а самъ вонъ какія псни поешь,— пошутилъ я.
Онъ отвернулся и тихо засмялся.
— Э, братецъ,— говорю,— да съ тобой тамъ, на Дону-то, чего такого не было ли, а?
— Нтъ, со мной не было,— отвчаетъ,— а вотъ у насъ, по сосдству, на сел и посейчасъ барыня замужемъ за мужикомъ.
— Настоящая?
— Настоящая,— повторилъ онъ и, посмотрвъ на меня, улыбнулся уже веселе, все лицо его вдругъ заиграло какъ-то, стало живе.— Барская дочь,— какъ быть, продолжалъ онъ.— Ихъ усадьба-то и посейчасъ недалеко отъ села. Только заброшенная, разоренное гнздо. И окна забиты… Совы тамъ по ночамъ только ухаютъ.
— Что же, богатый мужикъ?
— Нтъ, такъ, изъ средственныхъ. У старика-то всего только одинъ сынъ и есть, а то три дочери.
— И ладно живутъ они теперь?
— Бывало, какъ они поженились,— да и посейчасъ еще,— со всей округи бгали смотрть на нихъ. Говорили: Мироновой избы теперь и не узнаешь,— словно освтило ее всю!
И парень вдругъ выпрямился и прищурилъ глаза, какъ будто ему этотъ свтъ и теперь рзалъ ихъ.
— А теперь Миронъ съ сыномъ,— продолжаетъ онъ (и вижу я, парень оживляется все больше и больше),— теперь ихъ не узнаешь: сквернаго слова не слыхать, ни пьянства, али брани, али буйства — ничего!… Словно монахи стали: степенные, разсудительные… А она, словно икона, такъ и свтится, такъ и льетъ отъ нея… Молись только!… Да и вся семья передъ ней какъ передъ иконой ходитъ: сказать ли что, сдлать ли,— пять разъ подумаютъ прежде да перекрестятся.
— Ну, а эдакъ мужъ… не бьетъ ее?— сортомъ я. Очень ужь мн забавенъ показался восторгъ моего парня. Просто, знаете, совсмъ преобразился: глаза такъ и сіяютъ, самъ весь приподнялся, пріободрился, пріосанился, прежняго осунувшагося ямщика и слда не было.
И можете себ представить, на мое замчаніе онъ даже вниманія не обратилъ: не дослышалъ ли онъ его, или преднамренно это было,— только онъ какъ-то особенно выразительно махнулъ рукой въ воздух и сказалъ:
— У насъ ей одно имя: княгиня! Идетъ по улиц, передъ ней ровно трава клонится!… Высокая такая, статная, черноволосая… Глаза каріе… Орломъ глядитъ!… Въ поля выйдутъ, въ луга, въ хороводъ,— княгиня всегда впереди, всегда ей первое мсто. Даже зависти передъ ней не знаютъ. Ни у кого и подумать этого смлости не хватитъ… А на сходъ соберутся,— мужики ли, бабы ли,— все къ ней: ‘сдлай милость, выйди, разумница, скажи умное слово…’ Видалъ я ее не разъ на сходахъ. Рдко говоритъ, а только стоитъ, руки на груди сложитъ. Съ бабами смется, а глаза… глаза такъ, кажись, насквозь тебя видятъ!… Рдко, баринъ, поди, и у васъ такія барыни бываютъ!— вдругъ заключилъ мой парень, снялъ картузъ, взмахнулъ кудрями и опять тихо засмялся.
Знаете, господа мои, несмотря на то, что я не могъ предполагать никакой мистификаціи, что кругомъ меня лежали поля, мелькали деревни, пыль поднималась столбомъ изъ-подъ колесъ, по бокамъ дороги стояли такіе же пыльные кусты ивняка, лошади бжали мелкой трусцой, и ямщикъ сидлъ — обыкновенный ямщикъ (боле простого, реальнаго положенія было бы трудно представить),— я, тмъ не мене, ршительно не врилъ глазамъ: мн казалось, что кругомъ меня декораціи и въ эти декораціи волшебною рукой загнаны заколдованные принцы, спящія царевны, золотокудрые пейзане и пейзанки…
— Вотъ что, братецъ мой,— спросилъ я своего загадочнаго собесдника (и, замтьте, въ то же время думалъ: ‘какъ это такой откровенный и непосредственный восторгъ его, и самая рчь, и тонъ разсказа — все это какъ можетъ быть ложью, выдумкой? Да и можетъ ли онъ, наконецъ, все это выдумать?’ — думалъ я самъ такъ, но все же спросилъ),— и ты это, братецъ мой, правду говоришь?
— Чему же не вришь, баринъ?— опросилъ онъ не безъ лукавства.
— Да ничему.
Онъ опать засмялся и потомъ ужь какъ-то серьезне прибавилъ:
— Отчего не вришь? Всяко бываетъ по ноншнему времени,— время такое!…
— Ну, положимъ… Какъ же это, однако, могло случиться?
— Не знаю,— ужь еще серьезне и задумчиве заговорилъ мой парень, посматривая куда-то въ даль черезъ поля.— Оно ужь такъ все, должно-быть, одно къ одному идетъ… Говорятъ, она еще въ двочкахъ по десятому году бгала къ этому самому Мирону въ избу изъ своей усадьбы. Ночью, бывало, слышь, прибгутъ съ маменькой своей да сестрицей… потихоньку, чтобы кто не видалъ, да и скрываются день-другой… А потомъ ночью же опять вернутся къ себ. Миронъ-то у нихъ прежде въ садовникахъ былъ,— ну, и привчалъ… Баринъ-то самъ,— онъ не нашъ, мы казенные, а слыхали,— баринъ-то ровно какой Навуходоносоръ былъ, папенька то-есть ейный… Очень ужь онъ спервоначалу-то гордъ былъ, одна гордыня!… Въ усадьб-то онъ, напослдяхъ, ровно Вавилонъ какой сдлалъ, а самъ въ звриный образъ вошелъ. День и ночь въ халат, бороду да брюхо отпустилъ, полюбовницы одн ему служили. А со стороны ни для кого доступа не было. Да хорошіе-то люди къ нему и не ходили… Какъ есть Навуходоносоръ! Наши начетчики его такъ прозвали. Года два такъ-то побезобразилъ, а потомъ и издохъ, что собака… Да только ужь никому ничего не оставилъ. Маменька-то ея умерла, а сестрица въ городъ замужъ вышла. Ну, а она вотъ не пожелала такъ-то,— Богъ ей указалъ другое…
— Ты грамотный?— спросилъ я, когда онъ по-прежнему печально-равнодушно смолкъ и осунулся.
— Грамотный.
— И книги читаешь?
— Читаю… Всякія читаю… По церковной исторіи есть у меня, по гражданской тоже есть,— отвчалъ онъ тихо, неторопливо и даже лниво.
— А какъ тебя зовутъ?
— Иннокентій… А въ деревн ‘монахомъ’ прозываютъ. Монахъ да монахъ,— прибавилъ онъ, усмхнувшись.
— За что же?
— А такъ,— говоритъ,— имя такое монашеское… Да вотъ книги читаю,— можетъ, за это…
Онъ помолчалъ, потомъ неожиданно какъ-то завозился на мст, взглянулъ на меня разъ-другой и сказалъ:
— Только ей, баринъ, не жить у насъ долго.
— Отчего же?
— Такъ… Она изъ рдкихъ людей. Рдкіе люди, какъ другіе, не живутъ…
— Что же, работа ей тяжела?
— Нтъ, работа ей не тяжела. Работой она не тяготится. Она — здоровая, да и семья у нихъ мощная… Племянникъ еще съ ними живетъ…
И опять, помолчавъ, онъ посмотрлъ вдаль.
— Вотъ,— прибавилъ онъ, указывая крутомъ на горизонтъ,— видалъ ты, какія кометы бываютъ на неб? Проявится, посвтитъ-посвтитъ людямъ,— значитъ, прознаменуетъ Божье указаніе, какое ни-на-есть,— и уйдетъ, и пропадетъ… Такъ вотъ и Нина Петровна… Лицо у нея такое ужь, глаза такіе…
— Какъ ты ее назвалъ?— спросила Иннокентія моя жена.
— Ниной Петровной ее вс зовутъ,— по имени, по отчеству вс величаютъ.
Тутъ мы невольно переглянулись съ женой: всякая мысль о мистификаціи исчезла. Да, это она, Нина… Не было больше никакого сомннія.
— Ну, такъ почему… почему ты думаешь, что ей не жить у васъ?— спросилъ я, уже заинтересованный столько же Ниной, сколько и своимъ страннымъ ямщикомъ.
— Я и самъ не разъ бгать собирался,— отвчалъ онъ, по обыкновенію, не прямо на заданный вопросъ (онъ больше любилъ выражаться аллегоріями, уподобленіями и въ каждомъ мало-мальски необычномъ явленіи, повидимому, находилъ какой-то особый, таинственный, смыслъ).— Прежде-то я былъ ничего, какъ быть мужикъ, а какъ у ддушки пожилъ (начетчик онъ), да книги сталъ разбирать,— ну, и пошли всякія мысли…
— Куда же ты бжать собирался?
— Въ скитъ хотлъ бжать, въ монастырь… Въ разные города хотлъ… Въ Соловки… Всякаго, говорятъ, тамъ необнаковеннаго народу можно увидать и многому отъ нихъ научиться… Такъ ужь какъ въ голову-то разъ забилось,— оттуда не выбьешь…
Онъ засмялся и потомъ, помолчавъ, прибавилъ:
— Правда ли, нтъ ли, живетъ, слышь, и поднесь въ Соловкахъ, въ заточеніи, человкъ большого ума. Былъ онъ прежде баринъ, богатый и мощный и великій для своего народа мучитель и злодй… И былъ ему гласъ во сн: ‘иди ты въ скитъ, однься въ рубище и потрудись въ пот лица тридцать три года,— и объявится тогда черезъ тебя дло великое, и претерпишь ты мученія, и тмъ все теб простится и избавишься ты вчныя муки’. Такъ онъ и сдлалъ, и, когда прошло тридцать три года, опять гласъ веллъ ему идти по земл и объявить народу волю… И пошелъ онъ ходить изъ града въ градъ и везд объявлять волю (было это задолго еще до всемилостивйшаго манифеста): Тогда вознегодовали на него, схватили и ввергли въ заточеніе на Бломъ мор.
Въ такомъ мистическомъ тон долго еще разсказывалъ мой ямщикъ. Но какъ ни любопытны были эти разсказы, какъ ни интересенъ онъ былъ самъ по себ,— я плохо его слушалъ: Нина не выходила у меня изъ головы, а о ней онъ больше уже ничего не сообщалъ.
Какъ живой стоялъ въ моемъ воображеніи образъ странной двочки, несмотря на то, что очертанія его были крайне прихотливы, неуловимы, притомъ же я видлъ ее всего два раза, да и то первый разъ когда ей не было еще десяти лтъ, а во второй — восьмнадцати-лтней двушкой. Когда я, попавъ волею судьбы въ провинціальную глушь на кондицію, въ первый разъ познакомился съ семьей моей жены, я встртилъ у нихъ это маленькое, полууродливое, полу граціозное существо, съ черными кудрями, ввалившеюся сухою грудью, тонкими, какъ жердочки, полуголыми руками, но полнымъ, розовенькимъ личикомъ. Это маленькое существо появлялось въ дом жены такъ же неожиданно и прихотливо, какъ метеоръ: каждый день нтъ-нтъ да и промелькнетъ ея личико передъ тобой,— именно ‘промелькнетъ’, и притомъ непремнно съ различнымъ выраженіемъ: всего часъ тому назадъ промелькнула она рзвая, игривая, веселая, раскраснвшаяся, съ блиставшими ребячьей веселостью глазками, а вотъ спустя этотъ часъ она уже пронеслась какъ блдная, легкая тнь, какъ скорбный образъ больной, умирающей малютки, у которой сверкаютъ потухающимъ блескомъ только большіе, большіе глаза (вдь у больныхъ дтей всегда бываютъ такіе большіе, глубокіе глаза)… То метеоръ нашъ совсмъ исчезнетъ и не появляется недлю, дв, а пойдешь въ садъ — и вдругъ онъ мелькнетъ совершенно неожиданно: глядишь, подъ кустомъ шевелился маленькое существо, посмотритъ на васъ своими большими глазами и затмъ продолжаетъ создавать изъ цвтовъ, втвей и листьевъ вокругъ себя какой-то своеобразный міръ: тутъ и гроты изъ натасканной кучи песку, украшенные плющомъ, и веранды изъ переплетенныхъ втвями кустовъ, и цлые ковры изъ разноцвтныхъ, выложенныхъ узоромъ, лепестковъ.
Говорила она рдко, отвчала неохотно, а когда съ ней разговаривали, она только смотрла въ упоръ своими, какъ будто недоумвающими глазами и изрдка кивала головой… Чудное, прелестное, но странное было это созданьице! Ее такъ иногда страстно хотлось любить, ласкать, цловать — и въ то же время рука, протянувшаяся, чтобы погладить ея кудри, останавливалась на полдорог, потому что въ эту минуту она внезапно взглядывала на васъ такимъ холоднымъ и въ то же время полнымъ ужаса и мольбы взглядомъ… Помню, разъ я и жена играли на плохенькомъ фортепіано въ четыре руки ‘Лсного царя’. Не знаю, по какому-то странному побужденію я обернулся назадъ: за нами въ углу сидла маленькая Нина, блдная, съ широко открытыми глазами, уставленными въ одну точку, блдненькія ручонки были сложены у нея, какъ безжизненныя, на колняхъ. Едва я взглянулъ на нее, какъ она, словно отъ электрической искры, вся затряслась въ истерическомъ припадк. Мы съ женой бросились къ ней, но она въ ужас билась, металась и кричала: ‘Прочь, прочь!… Мн не надо васъ… Никого не надо!… Мама, мама!…’ Черезъ четверть часа она успокоилась, но едва пришла въ себя и увидала, что лежитъ на моихъ рукахъ, вдругъ въ испуг выскользнула, какъ змйка, и исчезла… Мы съ женой перестали играть при ней. Но это не всегда можно было исполнить,— она являлась такъ внезапно и незамтно. Она никогда ни съ кмъ не здоровалась и не прощалась. Большею частью исчезала она незамтно, сама собой. Но иногда за ней приходили, искали ее или суровая, грубая нянька, или лакеи… Помню я, однажды за ней пришелъ здоровенный лакей, она была въ саду и онъ передалъ ей приказъ ‘пожаловать къ тятеньк’. Нина съ обычнымъ ужасомъ припала въ кустамъ и не шевелилась. Тогда лакей взялъ ее насильно на руки. Она вцпилась ручонками въ его лицо. Онъ крпко скрутилъ ей руки и какъ котенка потащилъ домой… Иногда Нина приводила за руку свою младшую сестру, тихенькую, ласковую, ординарную двочку. Но это бывало весьма рдко,— она не любила играть съ ней и звала ‘плаксой’. Тавово было это полууродливое, полуграціозное созданіе.
Теперь позвольте мн сказать нсколько словъ объ ея отц и матери.
Нина была дочь помщика Ростовцева. Года за два онъ тольке-что перехалъ на житье въ городъ и пригласилъ мою жену давать дтямъ первоначальные уроки музыки (она въ городк была въ то время единственною ‘интеллигентною’ двушкой, то-есть ‘по охот’ занималась музыкой, читала книги, изучала языки и притомъ была бдна). Проходила она къ нимъ всего нсколько мсяцевъ и затмъ отказалась: въ дом помщика царила такая атмосфера, что въ ней тяжело было дышать даже въ теченіе часового урока. То была странная жизнь,— жизнь ‘на зло’, жизнь нелпая, дикая, въ которой умъ, знаніе, сердце, чувство — все приняло странное, невроятное направленіе. Какъ самъ помщикъ, такъ и его жена были люди образованные, знали языки, занимались искусствомъ… И изъ всего этого ухитрились устроить адъ! Все было употребляемо ‘на зло’, чтобы заполнить пустоту внутренняго содержанія: жена была лютеранка, а мужъ устраивалъ ‘на зло’ торжественныя религіозныя церемоніи, мужъ не терплъ извстныхъ пьесъ, а жена по цлымъ днямъ играла и пла ихъ, заливаясь слезами, мужъ любилъ французскій языкъ, жена же говорила съ нимъ и дтьми не иначе, какъ по-нмецки, мужъ былъ веселый, общительный человкъ и терпть не могъ молчаливыхъ изнываній, сосредоточеннаго одиночества, вчнаго хныканья о вчно-недостижимыхъ и непонятныхъ идеалахъ, жена же какъ разъ была именно такая романтическая, въ нмецкомъ вкус, особа, мужъ, блестящій и умный, мечтавшій объ аристократизм и хвалившійся отдаленнымъ родствомъ къ какимъ-то родословнымъ древомъ, былъ крпостникъ до мозга костей, любившій нежить comme il faut, и вотъ наступило ‘освобожденіе’… ‘на зло ему’. Тогда онъ уже принципіально пошелъ ‘на зло’ всему: дтямъ, жен, собственнымъ мужикамъ, духу времени,— не разбирая средствъ, не жаля послднихъ остатковъ своего богатства. И во имя этой борьбы принесены были вс нравственныя чувства, все богатое умственное содержаніе тратилось на низменныя цли, грубо-эгоистическія вожделнія… Жена хотла жить въ деревн,— мужъ насильно перевозилъ ее въ городъ, она искала уединенія,— онъ заставлялъ ее вызжать, присутствовать на вечерахъ вмст съ своими любовницами, она любила дтей,— онъ отнималъ ихъ, она съ своей стороны возстановляла дтей противъ отца, вмст съ ними бгала по крестьянскимъ избамъ и, понятно, приводила мужа въ невроятное бшенство. Это былъ адъ, кромшный адъ, который создала жизнь богатая досугомъ, матеріальнымъ достаткомъ, умственнымъ содержаніемъ, всми благами цивилизаціи, но лишенная, лишенная смысла… И когда тамъ, гд не было этого богатства, при подобныхъ же условіяхъ, спасало людей непосредственное чувство, мягкость и теплота души,— здсь все было изломано, и прежде всего эта непосредственное чувство было поругано и смято.
Мою жену полюбила-было барыня за то, что она любила нмецкій языкъ и Гейне. Этого было достаточно мужу, чтобъ онъ пустилъ въ ходъ самыя элегантныя пошлости и даже сдлалъ жен очень прозрачные намеки… Она отказалась отъ урока, но барыня раза два потихоньку навстила ее съ дтьми. Съ тхъ поръ Нина, потихоньку же, стала бгать къ намъ ‘въ садъ’. Въ август мы обвнчались и ухали въ Питеръ. Что сталось съ малюткой Ниной, мы такъ и не знали.
Прошло восемь лтъ. Мы опять пріхали, по обыкновенію, къ старикамъ. Однажды я и жена, вспоминая свою молодость, услись, по-старому, за старенькое фортепіано. Выбирая пьесу мы остановились на ‘Лсномъ цар’… И вдругъ мн припомнилось маленькое, граціозное созданіе, когда-то бившееся въ припадк на моихъ рукахъ. Какъ и тогда, я невольно обернулся назадъ и… мои пальцы застыли на клавишахъ: у дверей стояла высокая, въ полномъ разцвт жизни и здоровья, двушка, съ крупными, неправильными, но энергичными чертами лица. Глаза большіе, каріе, холодные и серьезные… Я не усплъ еще отъ изумленія ршить, дйствительно ли это была Нина, какъ двушка, не снимая шляпы и легкаго бурнуса, съ книгой въ одной рук, крупнымъ, отрывистымъ шагомъ подошла къ намъ.
— Нина Ростовцева!— сказала она, крпко пожимая намъ руки своими мягкими, но крпкими и сильными пальцами.
Мы растерянно привтствовали ее.
— Вы меня не ожидали? По обыкновенію, слишкомъ неожиданно!… Я осталась все та же,— говорила она.— Впрочемъ, вы, вроятно, забыли,— прибавила она, улыбнувшись съ гримасой.— Я не знала, что вы здсь… Я сама только на два дня вырвалась сюда… Прохожу мимо и — вдругъ слышу ‘Лсного царя’… Я не могла устоять… Какъ много ужь прошло тому назадъ! Помните, какъ я…
И тутъ мы стали со всми мельчайшими подробностями вспоминать ея дтскіе визиты къ намъ, мы разсказывали ей про ея странныя и забавныя выходки. Несмотря на то, что мы старались придать возможно-веселый тонъ этимъ воспоминаніямъ, Нина сидла на кресл неподвижная, какъ, статуя, откинувшись всмъ корпусомъ къ его спинк и опустивъ безсильно руки на колни, едва державшія книгу, ни одна черта ея-застывшаго лица, казалось, не дрогнула и только большіе каріе глаза, полные прежняго холоднаго ужаса и мольбы, смотрли упорно на насъ. То были глаза раненой лани, которая смотритъ на суетящихся вкругъ нея охотниковъ…
— Да, жизнь ужасна!— выговорила она вполголоса и опустила глаза.
— Вы такая молодая, такая свжая,— не грхъ ли вамъ такъ говорить?— сказала жена.
— Зачмъ надо жить?— спросила Нина еще тише, и легкій румянецъ выступилъ на ея щекахъ.
— Вы слишкомъ мало жили, чтобы такъ говорить,— замтила опять жена.
— Я?… Я… я слишкомъ много жила…— торопливо, волнуясь, заговорила Нина, вставая съ кресла.— Я теперь бдная,— у насъ уже ничего нтъ,— но я была богата… Мы были богаты, воспитанны, образованы. Я знаю языки, музыку, живопись, антлійскую, нмецкую и французскую литературу. Я… Мы были приняты въ лучшихъ домахъ Москвы и Петербурга… Вы столько не жили, сколько я,— я уврена. Да, вы — плебеи… Я не знаю вашей жизни, но я знаю свою… и говорю: зачмъ жить, когда… все это — ложь, все это — зло,— когда все это не спасло ни моего отца, ни мать, ни сестру, ни меня,— когда все это никого не спасаетъ? Разв спасло все это моего отца отъ разврата и зврства, мою мать — отъ сумасшествія и ханжества, мою сестру — отъ продажи первому попавшемуся изящному мужчин?… О, они вс, вс такіе — эти образованные, умные, изящные!… Разв спасло меня…
Она вдругъ тутъ прервала рчь, вспыхнула какъ зарево и какъ будто замерла на мст.
Вы меня извините, конечно, если я, можетъ-быть, не совсмъ доподлинно передалъ ея слова, но смыслъ ихъ былъ несомннно таковъ.
— Вы все же мало знаете жизнь. Позжайте опять туда… въ Петербургъ, въ Москву.
— Опять туда?… Къ кому?— Къ тмъ же людямъ?
— Къ другимъ…
— А кто они: еще воспитанне, образованне, умне?
— Да.
И холодный ужасъ, прежде глубоко скрывавшійся въ ея глазахъ, казалось, охватилъ все ея существо.
Она нсколько секундъ стояла молча, потомъ нервно передернула плечами и спросила жену:
— Кто вашъ мужъ?
— Докторъ.
— А вы?
— Его жена.
— Вы счастливы?
— Счастливы.
— Чмъ?
Мы съ женой невольно улыбнулись.
— Тмъ, что понимаемъ другъ друга… Вотъ видите,— шутила жена,— мы играемъ ‘Лсного царя’ въ четыре руки. Когда я читаю Гейне, Шиллера или другую книгу, онъ меня слушаетъ и понимаетъ, и я понимаю, по его одному взгляду, что онъ чувствуетъ такъ же, какъ и я… Охватитъ ли меня восторгъ, или скорбь, или негодованіе, я чувствую, что хотя бы я ничего не говорила, онъ уже понимаетъ меня и инстинктивно отвчаетъ моему настроенію.
— И въ этомъ счастье?— спросила Нина.
— О, великое!… Еслибы вс…
Но Нина не дала докончить. Но ея губамъ пробжала тонкая презрительная улыбка, въ которой такъ часто сказывается ‘порода’ въ отношеніяхъ къ людямъ другого круга, въ особенности аристократизма къ плебейству.
— До свиданія… Я можетъ-быть еще зайду къ вамъ, если это не доставитъ вамъ невнятности,— неожиданно сказала она, подавая мн руку.
И вышла гордая, надмнная. Очевидно, борьба съ дтскихъ лтъ завалила ее и не прошла даромъ.
Но больше она къ намъ не заходила.
Пока мы гостили у стариковъ, Нина не выходила у насъ изъ головы. Мы часто въ разговорахъ возвращались въ ней, распрашивали о ея странной судьб, но къ тому, что мы уже знаемъ, мало прибавилось новаго. Ростовцевыхъ давно уже въ город считали ‘захудалыми’, давно Нину знали за эксцентричную натуру и сулили ей гибель, и ея послдняя выходка, т. е. замужство съ крестьяниномъ, почему-то представлялась для всхъ еще не особенно скандальнымъ событіемъ. Но среди распросовъ мы сдлали, случайно, очень подходящее для насъ открытіе: крестьянинъ Миронъ, за сына котораго вышла Нина, былъ тотъ самый садовникъ Миронъ, который нкогда по весн и по осени приходилъ въ городъ за работой и часто нанимался убирать садъ у нашихъ стариковъ,— однимъ словомъ, оказался человкомъ знакомымъ. Это обстоятельство значительно упростило вопросъ о возможности свиданія съ Ниной. Мы ршили на обратномъ пути захать по дорог, въ Мирону.
Срокъ моего отпуска кончался и мы тронулись обратно. Не дозжая первой станціи, я веллъ ямщику свернуть въ сторону, въ село Красное.
Вы можете, господа мои, представить то нетерпливое любопытство, съ которымъ мы подъзжали къ этому селу. Не только сама Нина, Миронъ, его сынъ, вся его семья, изба представляли для насъ интересъ какой-то необычной новизны, но даже само село, все цликомъ, даже поля — и т почему-то казались особенно любопытными, какъ будто и они должны быть не такіе, какъ вс прочіе. Невольно представлялось,— какъ по этимъ полямъ и лугамъ должна была ходить Нина, какъ она работала, какъ гуляла она ‘стнкой’ съ бабами по этой улиц, сидла у этихъ избъ, и какъ эти поля, эти избы, эта улица смотрли на нее… Но село ничмъ особеннымъ не выдавалось: то было простое, небольшое, дворовъ во 100, ординарное селенье, не особенно зажиточное, одинъ конецъ былъ даже и очень бдноватъ. Избы вс трехъоконныя, на половину крытыя тесомъ, на половину — соломой.
Стоялъ май въ исход. Было около полудня, когда мы въхали въ село. Со всхъ дворовъ то и дло вызжали возы съ навозомъ. Надъ улицей повисъ какой-то парной, тяжелый туманъ, прлый и пахучій, перемшанный съ пылью,— тмъ боле, что жара стояла непомрная. Намъ указали на избу Мирона, стоявшую среди села. Изба была, очевидно, заправлена заново, все вокругъ нея было упорядочено, прибрано: и дворъ глядлъ чище, опрятне, не растрпаннымъ, какъ у другихъ,— и заборъ былъ вокругъ усадьбы починенъ и забранъ новыми, свжими ветлами,— и вокругъ избы не валялось ни сору, ни дровъ. Подъ окнами былъ даже раздланъ палисадникъ съ кустомъ бузины и тремя жидкими липками. За избой виднлся густой садъ съ яблонями, вишнями и разными кустами. Вообще весь дворъ если не особенно значительно, то все же выдавался среди другихъ и глядлъ веселе.
Во двор насъ встртила, не мало изумленная, чуть не вся семья, старательно накладывавшая на возы навозъ. Вс были въ грязныхъ рубашкахъ, запотвшіе, пропахнувшіе, стояли по лодыжки въ грязи. Тутъ былъ и самъ Миронъ, и его старуха, и дв дочери, и сынъ, и подростокъ-племянникъ, и даже маленькій парнишка годковъ трехъ, съ головой только-что намоченною водой и причесанной, съ ватрушкой въ рукахъ. Но Нины мы тутъ не замтили.
Миронъ тотчасъ же призналъ насъ. Это былъ еще бодрый старикъ, съ рдкою просдью въ русыхъ волосахъ и бород, но, по нкоторымъ пріемамъ и отчасти по особенностямъ въ наружности, скоре напоминавшій выселившагося въ деревню двороваго человка, чмъ крестьянина, въ одномъ ух была у него серьга, усы нсколько подстрижены и волосы тщательно подбриты на затылк.
Онъ встртилъ насъ самымъ искреннимъ восклицаніемъ:
— Ай-ай-ай!… Натко-съ, въ какое время случай вышелъ захать! Время-то грязное, самое-то грязное время у насъ. Ну, нечего длать, не взыщите. Милости просимъ… Деревня ужь у насъ, хозяйственный обиходъ. Что подлаешь? Всякого дла много при деревн: и грязнаго, и чистаго. Хорошъ онъ, смотрть, хлбецъ-то, али фрукта, а безъ грязи при обиход съ нимъ не обойдешься. Такой ужь отъ природности всему указанъ законъ,— говорилъ Миронъ, идя впереди насъ по лстниц въ избу.
Неизвстно, хотлъ ли онъ этимъ длиннымъ вступленіемъ извиниться за невозможность обойтись безъ черноты, или высказать свое пониманіе ‘законовъ природности’.
— Вотъ сюда войдемте пока,— указалъ онъ намъ на дверь въ переднюю половину избы и потомъ крикнулъ съ крыльца:— А вы, двки, самоваръ поставьте, да приготовьте все тамъ у Нины Петровны… въ горниц.— Вотъ эта половина-то попросторне, такъ ужь мы тутъ вс ютимся,— ну, и погрязне выглядитъ,— говорилъ онъ, входя за нами въ горницу.— А вонъ ту, заднюю-то, почище ужь держимъ… для Нины Петровны. Какже, все оно ужь кто къ чему прирожденъ,— ну, и получше, какъ поопрятне-то. Повеселе и дло-то глядитъ!… Прежде-то, бывало, жили безъ оглядки, погрязне,— ну, а теперь и сами ужь какъ-то поосмотрительнй въ окружности себя стали… Оно человку-то непривычному и повеселе, и на жизнь-то миле взглянетъ.
Такъ рекомендовалъ и себя, и свою дйствительно примрную чистоту видимо довольный старикъ. Изба его по порядку и чистот напоминала кельи зажиточныхъ расйольниковъ: стны, лавки, полъ — все было выскоблено, вымыто, выхолено.
— Вотъ, Миронъ Васильичъ, какую ты себ невстку подхватилъ, а?— пошутилъ я.— Думалъ ли во сн-то хоть прежде?
— Да, да,— сказалъ старикъ и покачалъ смиренно головой.
— Вотъ что значитъ воля-то, а?…
— Да, воля… О, Господи, Господи!— вздохнулъ онъ.— Неисповдимы, сударь, пути-то Господни, неисповдимъ Божій промыселъ.
— Какъ же это случилось?
— Мудреное дло, сударь,— отвчалъ онъ, серьезно сдвинувъ брови.— Дло Божіе… Въ Его предопредленіяхъ указано, значитъ, такъ. Великія людямъ Господь посылалъ испытанія — и вельможамъ, и сильнымъ земнымъ властителямъ. Понимать этого намъ не дано.
— А гд же Нина Петровна? Мы ее не видали съ вами на двор,— спросила жена.
— Въ поле, сударыня, въ поле съ возомъ ухала… съ навозомъ!— прибавилъ онъ съ грустью.— Да, съ навозомъ!… О, Господи, Господи! Грхъ бы намъ ее этимъ долить, допущать до этого… Большое ей и такъ Господь испытаніе послалъ, сударыня!— закончилъ онъ съ благочестивой покорностью судьб.— Да удержать нельзя… Что только тихомолкомъ отъ нея погрязне-то сдлаешь со старухой, то и есть…
Его слова были такъ искренни, такъ просты и такъ глубоко, въ этой простот, захватывали всю этого непостижимаго и сложнаго, явленія, что для насъ вдругъ все стадо ясно, понятно,— по крайней мр въ предлахъ этой избы. Не было сомннія, что взглядъ старика раздляла вся его семья и что имъ опредлялись сразу вс, представлявшіяся на первый взглядъ такъ трудными и сложными по своей предполагаемой искуственности, отношенія.
— Ну, и что же, Миронъ Васильичъ, доволенъ ты своей невсткой?— опять спросилъ я.
— Доволенъ ли я-то?— переспросилъ онъ, какъ будто даже нсколько сердито.— Ты, сударь, вотъ бы какъ спросилъ: она-то довольна ли нами? Вотъ мы объ чемъ должны думать… Какое же, сударь, можетъ быть въ теб недовольство, ежели былъ ты прежде непотребенъ, грязенъ и — сталъ чистъ, былъ загрублъ, сквернословомъ и — сталъ воздерженъ? Какъ же можешь ты, сударь, быть недоволенъ, ежели теб не зло принесли, а благодать,— не брань и свару, а тишину,— когда было у тебя всего что полъума, а стало полтора?… Такъ-то, сударь… Плохи мы, точно, низкій народъ, черный, а Бога все же обижать себя не допустимъ… Премудры Его дла и пути!
— Ну, а какже она-то, довольна ли?
— Коли по любви-то ея къ намъ, да по обхожденію, да по веселію лица, какъ она страду свою великую переноситъ,— чего намъ еще ждать, сударь, зачмъ Бога гнвить?— отвчалъ старикъ, разводя руками.— А только все же скажу: чмъ быть отъ насъ ей довольной?… Дло наше маленькое, дло небольшое. Изо дня въ день одно: трудись до поту лица… Какъ всхъ-то насъ, всмъ крестьянствомъ взять,— наше дло, точно, великое: хлбъ растимъ, а въ-одиночку если взять,— простору въ нашемъ дл мало. Какъ быть имъ довольнымъ, кому Господь и разумъ далъ, и таланъ, коли видитъ онъ, сударь, что значитъ и сила, и власть, сколь много съ нею можно и злого сдлать, да и добраго…
Чмъ больше развивалъ умный старикъ свою мысль, тмъ больше онъ поражалъ меня толковостью и ясностью своей рчи.
— Ну, поди, поди, Митюшенька, сюда,— заговорилъ ласково старикъ, когда въ отворенной двери, еле переползая высокій порогъ, показался трехлтній мальчуганъ въ красной кумачной рубак.
— Внучекъ твой?
— Внучкъ, внучекъ,— сказалъ старикъ, помогая ему переползти черезъ порогъ.
— Важный будетъ крестьянинъ!
— Богъ всть, какая ему планида указана… Особая его, думать надо, планида будетъ… Можетъ и жить долго въ здшнемъ мір не будетъ,— возьметъ Господь къ себ,— а можетъ и въ немъ какое прознаменованье будетъ.
Въ такомъ направленіи шелъ у насъ разговоръ довольно долго: старикъ съ прежнимъ благочестиво-почтительнымъ выраженіемъ разсказывалъ о своей невстк,— разсказывалъ о томъ, какъ она обучила грамот и мужа, и золовокъ, да и его самого старика пріохотила къ этому длу (теперь онъ, хотя съ трудомъ, по складамъ, разбираетъ церковную печать), какъ она пріохотила ихъ ‘къ душеполезному провожденію времени’, пріохотила въ слушанію святыхъ книгъ, и что на эти чтенія заходили кое-кто и другіе изъ села… И конечно, онъ мн не передалъ еще и сотой доли интересныхъ подробностей своеобразно установившейся, по неисповдимымъ велніямъ Бога, его жизни, когда въ избу стали понемногу собираться семейные. Сначала пришла старуха, его жена. Это была сырая, съ широкимъ, плоскимъ лицомъ баба, типъ тхъ какъ будто глуповатыхъ, а въ сущности себ на ум бабъ, которыя наружно всегда подчиняются мужу, любятъ казаться смиренными, но на самомъ дл крпко держатъ въ рукахъ весь домашній обиходъ.
— Ну, что, бабушка,— спросила моя жена,— какъ ты уживаешься съ своей невсткой? Довольна ли?
— Что намъ быть недовольнымъ? Съ насъ не спрашиваютъ: довольна али не довольна, худо ли, хорошо ли, все бери,— отвчала старуха хотя и ворчливо, но въ добродушно-шутливомъ тон.— Богъ послалъ,— Богъ насъ съ ней и разберетъ… А ужъ по-нашему длу ей бы здсь ни къ чему… Ей бы ужь, коли такъ, въ монастырь идти — людей учить, да Богу молиться… А мн бы, старух, кого бы попроще,— это бы и лахань вытащилъ, кого бы и въ спину толкнуть можно было. А тутъ и сказалъ бы, да смлости нтъ. Она и за лахань бы,— она-то ничего, смтлива на это и усердіе въ ней есть,— а тутъ сама бжишь, не знаешь какъ, да у нея изъ-подъ рукъ берешь: дло, думаешь, для насъ плвое, а ей въ тягость. А все же я ужь старуха, спину-то ломитъ,— ну, и погрустишь другой разъ.
— Ты бы, старуха, мелево-то свое попридержала,— сказалъ недовольно старикъ.— Это наше съ тобой художество-то, думать надо, для господъ не любопытно.
— Да вдь я что-жь?… Спрашиваютъ, такъ и говорю: Довольство, али недовольство наше извстное. Разв я про нее что худое говорю? Спаси Господи! Я прямо скажу: такой до работы дотошной и изъ нашихъ поискать… Еще нашу-то, другую, оглоблей поворачивай,— и то толку мало… А у нея дло-то кипитъ: стряпать ли, ткать,— до всего разомъ дойдетъ… Словно съ тмъ родилась. А нашу бабью правду все же скажу: гд бы поворчать али тукнуть,— анъ и побоишься, гд бы на грязное дло послать,— анъ лишній разъ и пожалешь…
— Ну, ну, будетъ, говорю, старуха, будетъ!— прикрикнулъ на нее старикъ.— Господа не глупе насъ,— сами разсудятъ… Готовь-ка тамъ, что нужно.
— Ну, что-жь, замолчу… На мн, старух, не взыщутъ.
И она улыбаясь стала готовить въ обду.
Вслдъ за старухой наконецъ явился, интересовавшій меня не мене, чмъ сама Нина, ея мужъ, Андрей. Признаюсь, онъ не совсмъ оправдалъ мое ожиданіе. Вся предыдущая обстановка какъ-то сама собой располагала встртить въ немъ настоящаго ‘пейзана’ лихача-кудрявича,— конечно теперь остепенившагося,— той своеобразной, чисто-деревенской красоты, которая поражаетъ соразмрностью физической мощи, съ дтски-наивнымъ выраженіемъ умственнаго и нравственнаго облика. Ну, однимъ словомъ, какъ есть, врод Некрасовскаго огородника. Оказалось нсколько иное. Въ горницу вошелъ молодой мужикъ, средняго роста, худощавый, въ суконномъ кафтан поверхъ розовой рубахи и въ свтло вычищенныхъ сапогахъ, черные, тщательно причесанные волосы у него дйствительно нсколько кудрявились, но въ лиц не было замтно ничего ухарскаго, черты лица были даже слишкомъ обыкновенны, правильны, тонки, но ничмъ не выдавались. Лицо и руки были у него такъ чисто вымыты, да и самъ смотрлъ такъ щеголевато, что я сначала принялъ его за посторонняго постителя (вдь не могъ же я не знать, что онъ только-что старательно накладывалъ на двор навозъ). Но онъ самъ хе рекомендовался, какъ только вошелъ, спросивъ хлопотливо старика: ‘а что, тятенька, Нины Петровны все еще нтъ?’
Затмъ уже старикъ сталъ мн рекомендовать сына.
— Вотъ онъ, Андрей-то мой, благоврный-то Нины Петровны,— сказалъ старикъ съ тмъ выраженіемъ полу-печальнаго, полу-благоговйнаго не то сожалнія, не то восторга, съ какимъ родители рекомендуютъ своихъ дтей, ‘обреченныхъ’, помимо ихъ воли, на что-то высшее, непредвиднное, совершенно выходившее изъ предловъ даже ихъ мечтаній. Такъ показываютъ въ деревн двушекъ — Христовыхъ невстъ, обреченныхъ Богу, юродивыхъ, ‘монашковъ’.
И дйствительно, чмъ больше я всматривался въ полурастеряннаго Андрея, незнавшаго какъ ссть, что сказать (онъ, конечно, хорошо сознавалъ, что всякій имъ интересуется и не можетъ не интересоваться), тмъ больше напоминалъ онъ мн молодого послушника, только-что вступившаго въ обитель и еще не успвшаго развратиться механизмомъ обительской обыденности. Все въ немъ свжо, юно, непосредственно… Онъ истово кладетъ земные поклоны, нелицемрно-врный уставу послушанія, каждый разъ, подымаясь съ колнъ, истово встряхиваетъ длинными кудрями, закидываетъ, ихъ за уши, въ новенькомъ полукафтань и свтлыхъ сапогахъ, которые онъ старательно чиститъ каждый вечеръ, съ открытымъ лицомъ, полнымъ искренняго уваженія, выслушиваетъ онъ наставленія настоятеля или чтеніе священныхъ книгъ и толкованіе ихъ, затмъ, такъ же искренно, съ смиреннымъ поклономъ цлуетъ руку старика-монаха. Вся обитель представляется ему полною какого-то таинственнаго смысла, и самъ онъ весь просвтленъ имъ, все въ немъ — и умъ, и чувство, и помыслы — приподняты, онъ плохо понимаетъ, что съ нимъ сдлалось, но чувствуетъ, что онъ уже не тотъ, чмъ былъ тамъ, ‘въ мір’, что на него легла печать чего-то новаго, другого, съ чмъ онъ долхенъ постоянно поддерхивать себя въ извстномъ соотвтствіи.
Я еще не усплъ хорошенько познакомиться съ нимъ, какъ вошла Нина.
Встрть мы Нину случайно, на деревенской улиц, мы врядъ ли бы признали ее. Во-первыхъ, она показалась намъ значительно выше той, которую мы знали,— вроятно, оттого, что теперь вс формы ея физически развились, окрпли, она стала полне, мускулисте. Изъ-подъ засученныхъ по локоть блыхъ рукавовъ сарафана рзко выступали загорлыя руки, шея и половина груди съ янтарными бусами… А потомъ самое лицо совершенно измнилось: отъ загара сдлалось смуглымъ, грубоватымъ, и прежній пунцовый румянецъ принялъ матовый оттнокъ, вмсто прежней лихорадочной игры, на немъ лежало почти безсмнное выраженіе полунаивнаго смущенія. А знаменитые ея глаза почти совершенно утеряли выраженіе холоднаго ужаса. Часто въ нихъ мелькало что-то подобное, но это было уже выраженіемъ какого-то глубокаго, тайнаго недуга и тихой грусти… Вроятно, и этотъ недугъ, и эту грусть она скрывала даже отъ себя, потому что на мгновеніе вспыхивали они въ ея глазахъ каждый разъ, когда ей задавали неожиданный вопросъ.
— Ну, вотъ!— сказалъ старикъ, какъ только она показалась на порог.— Вотъ насъ и гости навстили… Давно знакомы. Лтъ двадцать, поди, знаемся,— рекомендовалъ насъ старикъ.
— Видите, опять какая неожиданность!… Вы, конечно, изумлены?— говорила Нина, подавая намъ смущенно руку, вытирая ее на-скоро и стыдливо о фартукъ.— Да, да… Я все та же… Вся моя жизнь такая ужь… Я почти все та же,— повторила она и глубокая грусть какъ-то неожиданно для нея самой прошла по ея лицу.
— Совершенно напрасно… Вы очень измнились на мой взглядъ,— сказала жена.
— Впрочемъ, можетъ быть… Они меня многому научили,— сказала она, нагибаясь къ полу, чтобы взять ребенка, и при этомъ яркій румянецъ залилъ ея щеки.— Вы не поврите, я только здсь, отъ нихъ, узнала, какъ я глупа, невжественна въ пониманіи самыхъ простыхъ вещей… И они меня научили понимать ихъ…
— Мы ее научили… Господи Боже!— въ искреннемъ изумленіи воскликнулъ старикъ и оба они съ сыномъ засмялись. Засмялась даже старуха.
— Ну, вотъ еще недоставало!— сказала она.
— Да, да…. Это врно, это ужасно врно!— быстро подхватила Нина.— Они вамъ уже, вроятно, наговорили про меня, что я ихъ и читать выучила, и многому, многому,— что я чуть ли не проповдница у нихъ… И это все пустое!… Вы имъ не врьте… Это такъ они, по любви… А въ сущности, я чувствую, что я ихъ стсняю, что я имъ… не нужна,— такой не нужна!
Нина опять опустила глаза, въ глубин которыхъ сверкнуло что-то скорбное, болзненное.
— Ну, Нина Петровна, не ожидали мы отъ тебя такой обиды!… И это чужимъ людямъ такъ про насъ…— искренно упрекнулъ старикъ и въ его словахъ чуть не слезы слышались.— Не заслужили мы это.
— Ддушка!— вскрикнула она, вскинувъ на старика свои большіе каріе глаза, и слово ‘ддушка’ такъ хорошо, просто звучало у нея: очевидно, оно было пріятне, сподручне ей, чмъ слово ‘тятенька’.— Ддушка, ты пожалуйста не огорчайся,— я не хотла тебя обидть… Я, кром матери, еще не видала ни отъ кого столько души, столько любви… А разв вы сами,— заговорила онъ мняя тонъ на лукаво-веселый, но при этомъ вся вспыхнула отъ внутренняго волненія,— разв вс здсь не говорятъ потихоньку отъ меня, что мое ли дло коровъ доить, хлбъ жать, траву косить,— что на то ли Богъ наградилъ меня умомъ и ‘таланомъ?…
— Да вдь, милушка, отчего это, разв не по любви?— сказалъ старикъ.— И врно: по любви болемъ, что Господь послалъ теб такое испытаніе.
— Да, отъ любви… Слишкомъ много любви, ддушка!— отвтила она и улыбнулась и затмъ прибавила въ шутливомъ тон:— Хорошо, что у тебя другой снохи нтъ,— что бы ты съ нами сталъ длать?
— Вотъ какое дло!… А мы въ раздлъ бы не ушли разв? Подлились бы и ушли… И я бы съ вами ушелъ… А старуху къ той бы снох пристроили!— весело шутилъ старикъ.
— Ну, пойдемте на нашу половину!— пригласила Нина, поднимаясь и легко подбросивъ на руку тяжеловатаго мальчугана.— Андрюша, ты самоваръ внеси къ намъ!— распоряжалась она, и все такъ просто, прямо, искренно. Кстати скажу что ея языкъ отличался замчательною простотой, безъ малйшей подлки подъ рчь и тонъ окружающихъ, и въ то же время сохранилъ все свое изящество… Я, конечно, господа мои, не могу вамъ передать его такъ, каковъ онъ былъ на самомъ дл. Я замтилъ даже, что и рчь самого старика и Андрея значительно стала ясне, проще, хотя они и замнили многія вульгарныя выраженія ‘барскими’ — она у нихъ даже стала какъ-то возвышенне.
Мы перешли свтлыя сни и вошли на половину Нины. Я не буду вамъ описывать ее,— достаточно сказать, что все въ ней было чисто, свтло, уютно и отчасти ‘не по-деревенски’. Видимо, Нина здсь не стснялась: были и цвты на окнахъ, и книги, и портреты на стнахъ, дв-три картинки, даже статуетка. За пологомъ барская старая краснаго дерева кровать… Очевидно, все это было остатки изъ прежняго барскаго ‘величія’ и, вроятно, только т вещи, которыя были ей дороги по какимъ-либо воспоминаніямъ. Вообще мн особенно понравилось въ Нин то, что она, кажется, инстинктивно избгала всякаго маскарада въ ‘мужичку’, гд это только было возможно. Она держалась естественно и просто, не стараясь всячески маскировать въ себ ‘барыню’, такъ какъ это было всмъ извстно, и въ то же время по возможности уничтожая въ себ все, что могло бы рзать глаза. Ея золовки почти ничмъ не отличались отъ нея. Моя жена заговорила съ Ниной о хозяйств, разсматривая основу на большомъ станк, стоявшемъ у окна.
— О, я это лучше всего усвоила,— сказала Нина.— Надо же чмъ-нибудь мн наверстать… Многія работы, въ особенности въ пол, до сихъ поръ у меня не спорятся… А они еще меня гоняютъ отъ нихъ,— все за барыню считаютъ.
— Полно, Нина Петровна,— сказалъ старикъ.— Матери дочерей жалютъ, а намъ грхъ тебя не пожалть. Много еще, Нинушка, впереди… Много у мужика всего увидишь… У мужика горе да работа всегда впереди.
— Какой онъ у тебя еще молодой!— сказалъ я старику про Андрея, когда мы вс услись за самоваръ.
— Молодъ еще… Погодки вдь они съ Ниной Петровной… Бывало вотъ она по десятому годку бгала сюда, балуются вотъ тутъ, подъ окнами, или въ саду… А то, бывало, какъ у нихъ въ усадьб садъ убиралъ,— возьму его съ собой,— тамъ играютъ. Другой разъ придешь одинъ, просятъ съ сестрицей он, молятъ: приведи, да приведи Андрюшу. Ну, тогда ужь утрешь ему сопли-то, однешь поопрятнй и поведешь… Думано ли дло! А тутъ вдругъ…
И старикъ не договорилъ.
— Что вдругъ?— спросилъ я его, видя, что. старикъ разболтался.
Старикъ взглянулъ мелькомъ на Нину, какъ бы желая получить отъ нея разршеніе, и продолжалъ:
— Восемь лтъ съ того прошло… Да, восемь лтъ,— продолжалъ онъ.— Восемь лтъ не видали мы господъ… А потомъ опять съхались… О, Господи, Господи!… Всему времена и сроки,— прибавилъ старикъ задумчиво.— Н-да, были времена… Все было: и богатство, и власть, и жизнь въ удовольствіе — и все прахъ!… Великія дла Господни!… Нинушка-то забжала какъ-то къ намъ — и не узнать: меня ростомъ больше. А сама, что піонъ, вонъ какъ только-что бутонъ расшибетъ… Молодо!… Что молодости?… Плохо ли кругомъ, хорошо ли, а она все свою жизнь оказываетъ… Еще какъ ея тятенька живъ былъ, почесть все лто у насъ пробыла: съ двками моими въ поля, въ луга ходила, жала, косила. Да вдь до устали, право слово! Любуемся ей, смемся… Что-жь, думаемъ, пущай позабавится: лихо ей было жить-то при тятеньк. Все на антресоляхъ одна, все-то одна,— не любила она содомской-то жизни. Бывало съ отцомъ-то по мсяцамъ не видалась… Такъ-то у насъ и гостила. Другой разъ ужинать сядетъ посл работы, какъ быть по-крестьянски. Вотъ какъ-то однажды поужинали мы, а она вдругъ скрыла эдакъ вотъ лицо въ руки,— скрыла, да какъ завоетъ горькимъ плачемъ, какъ завоетъ. Мы это вс повскакали съ лавокъ… Смотримъ — стало ее трясти. Положили мы ее на лавку, а сами со страху ни живы, ни мертвы,— думаемъ, не съ работы ли это съ ней, засудятъ насъ за барышню!… А она пришла это въ себя, улыбается, блдная лежитъ… ‘Ддушка,— говоритъ,— я давно теб хочу сказать: возьми ты меня къ себ въ дочки’. Перекрестился я, говорю:— ‘Что ты, милушка, въ своемъ ли ум говоришь?… Коли, молъ, теб полегче, такъ мы ужь теб лошадку изготовимъ, да домой свеземъ… Попользуютъ тебя тамъ…’ А она опять:— ‘Возьми, говоритъ, а то мн все одно худо будетъ… А Андрей, я знаю, меня полюбитъ… Вдь мы съ нимъ давно дружны…’ Говорила она такъ-то, а я Андрею мигнулъ, чтобъ онъ лошадь готовилъ… Ну, уговорили ее кое-какъ, отвезли домой, за лкаремъ тамъ сказали послать. А сами домой вернулись,— не передохнмъ, вою ночь не спали: ждали, что-то намъ будетъ!… А на утро, глядь, она опять къ намъ: блдная, лица на ней нтъ, серьезная… Пришла и говоритъ:— ‘Ты, говоритъ, ддушка, думалъ, что я вчера безъ ума была, что больная этакъ говорила… говоритъ, я здорова, и т слова въ правду теб вчера сказала и теперь скажу…’ — ‘Да что съ тобой, спрашиваю, Нинушка?’ — А она мн: ‘Не знаю, говоритъ, ддушка, зачмъ жить надо!…’ — ‘Что ты, говорю, матушка! Да вотъ мы и низкій народъ, черный, и житье наше горькое,— другіе вкъ-то какъ маются!— а и то никто такого слова не вымолвитъ, что у тебя сорвалось!… Всякъ при своемъ дл жизнь проводитъ, въ дл и жизнь видитъ: кто хлбецъ роститъ, кто фрухту, всякіе плоды, кто одяніемъ промышляетъ… Такъ люди-то другъ отъ друга и питаются, одинъ другому нуженъ… Вотъ и вся тутъ правота наша: ей мы и живы’.— ‘А я, говоритъ, никому не нужна. Нтъ у меня никакой правоты!’ — И опять вся что полотно сдлается.— ‘Какъ, говорю, не нужна? Вотъ Господь жениха пошлетъ, дтки пойдутъ, дточекъ уму-разуму научишь…’ — ‘Нечему у насъ дточекъ научить, говоритъ… Ты, ддушка, нашей жизни не знаешь… А вотъ, говоритъ, ежели ты не согласенъ меня взять къ себ, такъ мн, говоритъ, одинъ конецъ…’ Перекрестился я опять. Словно у меня это ея слово языкъ отняло. Молчу. А она взяла Андрея-то за руку и говоритъ:— ‘Разв ты не полюбишь меня, Андрюша?… Что же ты за меня отца не просишь?…’ Андрей-то весь вспыхнулъ, тоже молчитъ, тоже языкъ отнялся…— ‘А какже, спрашиваю я, тятенька-то?… Можно ли такое дло до него довести?… Вдь и подумать страшно…’ — ‘Папенька, говоритъ, давно меня забылъ… Да его ужъ и параличъ разбилъ… Умретъ онъ скоро… Я, говоритъ, сама себ госпожа’…— ‘Ну, что-жь,— улыбнулся это я, повеселе, заговорилъ,— подождемъ до Рождества… У насъ лтямъ молъ, свадьбы не играютъ…’ Все, знаешь, думаю, не обойдетъ ли, молъ, отъ нея… А она это догадалась, должно быть, и говоритъ: ‘Вижу не жалко теб меня, старикъ’. И такъ это сказала, что у меня ноги затряслись.— ‘Ахъ, говорю, милушка, да ты бы вотъ лучше меня на край свта послала, камни бы для себя ворочать велла,— и я бы ни словечка не сказалъ… Дай хоть одуматься, барышня моя, въ умъ придти… Задала ты старому мужику задачу…’ Съ тмъ и ушла она отъ меня… А я за шапку, да вонъ изъ избы. Жилъ у насъ тогда сел одинъ старикъ-начетчикъ, благочестивой жизни старичокъ. Вотъ я къ нему, да все и поразсказалъ. Выслушалъ меня старичокъ, подумалъ и говоритъ: ‘Вотъ что, Миронъ, ты этому длу не противься. Это, говоритъ, можетъ, дло великое, божій перстъ… Были, говоритъ, такія дла,— читывалъ я въ книгахъ… За грхи, говоритъ, родительскіе бываетъ искупленіе. Просится, говоритъ, она у тебя не въ плохое дло! Просится она матушк-земл поработать… И будетъ, говоритъ, можетъ, черезъ это душ ея очищеніе… И, можетъ, Господь уготовалъ ей пути!…’ Облегчилъ меня этотъ старичокъ. Забжалъ и потомъ къ батюшк: ‘Что же,— говоритъ батюшка,— ея дло. Она ужь въ годахъ. Никто ей запрету положить не можетъ. Дло доброе… А она же, говоритъ, теперь въ обднніи’. Думаю я, да раздумываю, а она нтъ-нтъ да къ намъ и зайдетъ, и все такая грустная ходитъ, такая ли скорбная, что у меня, какъ посмотрю на нее да вспомню всю ея жизнь, такъ слезы изъ глазъ-то и польются… Андрей мой тоже самъ не свой ходитъ. И его ровно всего перевернуло. ‘Не знаю, говоритъ, тятенька, что со мной сталось… Какъ она, говоритъ, меня тогда взяла за руку, да сказала эти слова, такъ съ тхъ поръ это мсто на рук какъ огнемъ жжетъ…’
Я взглянулъ на Андрея: а онъ и теперь, какъ красная двка, весь пунцовый сдлался. Нина, лаская ребенка, улыбалась на болтовню старика. Старикъ засмялся и вдругъ заговорилъ уже веселе:
— Ну, вскорости это, сударь, съ хлбомъ убрались, осень пришла. Благословились мы да и повели ихъ въ церковь Божію… Господи Боже! Народу-то, народу-то, со всей округи… Въ лучшее свое барское платье разодлась, на руки да на шею золотыя цпи надла, что отъ маменьки ей остались… Ничего не пожалла! Народу-то любо,— говорятъ: ‘мужика не обидла… Вс одно что за барина идетъ,— вотъ какъ разодлась!…’ А старушки шепчутъ умильно: ‘голубушка наша… Чаяла ли ты такую свою судьбину?…’ Привели это ихъ, сударь мой, въ домъ-то свой, какъ встртилъ я ихъ это на порог, да какъ взглянулъ ей въ лицо-то, свтлое и ясное, такъ у меня слзы въ три ручья… Припалъ это я къ ея ручк да и завопилъ: ‘милушка ты моя, говорю, да за что ты это насъ, недостойныхъ, такого счастія!… Страдалица ты наша!…’ А она меня подымаетъ, въ губы цлуетъ, а у самой такъ слзы и льются, хоть и улыбается, чтобы, видишь, это народу-то, должно, показать, что молъ съ веселіемъ иду на страду вашу!… Осыпали мы ихъ тутъ и хмлемъ, и зерномъ. Вошли въ избу, и какъ сли, они съ Андреемъ въ передній уголъ,— вся изба такъ и засвтилась ровно несказаннымъ свтомъ… И запли тутъ двушки, и стали величать ихъ княземъ со княгинюшкой… Да такъ-то вотъ она, голубушка, и свтитъ намъ здсь всмъ!— заключилъ разболтавшійся и повеселвшій старикъ. Но вдругъ мы вс въ испуг взглянули въ лицо Нин. Она, крпко обнявъ своего сына, припала головой къ его головк и зарыдала.
— Что ты, что съ тобой?… Ахъ, я старый дуракъ! Ахъ, старый дуракъ!— сокрушался старикъ.— Лишнее, должно, наболталъ… Ну, прости меня, дурака, прости, Нинушка…
Нина утерла слезы, стараясь сдержать себя и улыбнуться старику и растерявшемуся Андрею.
— Это ничего, пройдетъ… А давно со мной не бывало!— проговорила она, но новый истерическій припадокъ всю потрясъ ее, какъ молодую осину: каждая жилка въ ней затрепетала.
Мы вс вскочили съ мстъ и тихо перенесли ее на кровать. Изумленные и растерянные стояли Андрей и Миронъ.
— Господи Боже!— говорилъ послдній,— никогда съ ней этого со свадьбы не бывало… Не натрудила ли она себя работой-то нашей… Вотъ оно — господское дло!…
— Не надо бы, тятенька, допускать ее на работ-то такъ убиваться… Уморимъ мы ее!— почти прошепталъ Андрей, держа на рукахъ ребенка.
Нина очнулась.
— Ну, вотъ и прошло… Вы не бойтесь этого,— проговорила она старику и мужу, улыбаясь:— это — барская болзнь!… Барская дочь!— прибавила она, обращаясь къ моей жен съ тмъ выраженіемъ тоскливаго отчаянія, съ которымъ говорятъ люди о своихъ органическихъ порокахъ. Она, пересиливая, видимо, себя, встала, стараясь показаться по-прежнему бодрой.— Вотъ,— сказала она жен, беря ее за руку,— вы говорите, что я стала другая, а я… я боюсь, что осталась прежняя… Какая-то страстная чуткость, порывистость… Странная, неопредленная боязнь… А это здсь совсмъ, совсмъ не годится!… Кругомъ меня столько вниманія, любви,— говорила она все тише и тише, садясь и низко наклонивъ горвшее отъ волненія лицо.— А между тмъ… я живу только для себя… Чмъ я заплачу имъ? Разв нужна имъ работа барышни?… Другая сноха была бы имъ во сто разъ полезне меня… А ко мн, приходятъ, спрашиваютъ меня, зовутъ ‘разумницей’… Горе приходитъ, нужда, а и ничего не моту… Что я могу?
Такъ, примрно, говорила Нина, постоянно перебиваемая старикомъ и мужемъ.
— Полно, Нинушка,— говорилъ Миронъ,— на себя напраслину плести… Для себя, слышь, живетъ!… Да такъ ли бы теб надо жить-то, ежели бы для себя-то?… А горя-то вдь да нужды въ народ море: не засыпать его намъ, милушка… Это горе-то Богъ да царь одумаютъ, да умные люди, кому отъ Господа на это разумніе дано!… А съ насъ Богъ не взыщетъ: и то хорошо, что по сил-мочи отъ достатковъ своихъ подадимъ… А ты вдь, милушка, и то все пораздала, что у тебя было, все-то свое барское имущество… Посл свадьбы-то это,— обратился старикъ ко мн,— всхъ моихъ дочерей, и сестеръ-то, тетокъ, всхъ кольцами золотыми одарила да серьгами… А ужь что посл на сторону раздала — числа нтъ…
Тутъ вошла старуха и позвала насъ всхъ обдать. Всей семьей услись мы за общій столъ, который вела сама старуха при помощи старшей дочери.
— Вотъ видите,— сказала Нина,— меня постоянно обижаютъ… Молодуха должна столъ вести,— это ея ужь первое дло,— а матушка…
— Сиди, сиди!— прикрикнула старуха,— да ребенка-то корми, да гостей занимай… Придетъ время, состарюсь, да дочерей замужъ повыдамъ,— тогда нахозяйствуешься… Засадишь еще мать-то за печку!…
— Вотъ она, матушка-то, чего боится,— засмялся Андрей.
За обдомъ у насъ пошла оживленная бесда о хозяйств.
Молодые члены семьи, конечно, больше молчали. Разошедшійся насчетъ своей ‘хозяйственности’ старикъ тотчасъ посл обда пригласилъ насъ въ садъ. Когда мы заикнулись-было насчетъ того, что не мшаемъ ли работ, старикъ замахалъ руками:
— Да что надъ нами каплетъ, что ли? Чай мы не на фабрик: сами себ хозяева!… Слава теб, Господи!… Отъ насъ наше не уйдетъ… Ты вотъ, невстушка, брагой насъ поподчуй-ка… Тамъ еще хранится, кажись, у тебя,— сказалъ старикъ Нин.
Нина взяла большой жестяной ковшъ и пошла на погребъ. Она совсмъ овладла собой, стала такая бодрая, оживленная, и старикъ съ сыномъ совсмъ повеселли, въ особенности поназывая намъ свой фруктовый, хотя очень узкій, но густой садъ, за которымъ, видимо, ходилъ и старикъ, и Андрей съ любовью и знаніемъ дла.
Мы еще долго ходили до саду и не замтили, какъ наши собесдники одинъ за другимъ потихоньку исчезали: сначала исчезъ Андрей, потомъ старшая сестра его, а за ней и Нина. Когда мы это замтили, съ нами оставался уже одинъ старикъ, продолжавшій разсказывать исторію чуть не каждой яблони. Въ случайно отворившіяся заднія ворота мы увидали на двор работавшую семью.
— Ничего, у насъ нынче недолго,— сказалъ старикъ,— только до скотины… Пригонятъ скотину, вотъ и вс гулять выйдемъ. Вы вотъ по селу у насъ погуляйте, а тамъ чайку попьемъ… Нина Петровна мн ужь шепнула, чтобы васъ не отпускать. Переночуете у насъ, да завтра, по зорьк, и тронетесь. Попенялъ-было я Нин-то Петровн, что отъ васъ ушла… Разв безъ нея не управились бы?… Да вдь съ ней… Охъ, Господи, Господи!— вздохнулъ старикъ,— все-то она вотъ такъ…
Мы съ удовольствіемъ приняли предложеніе старика и прошли черезъ село въ лсъ. Вернулись мы уже вмст съ стадомъ. Во двор Мирона обычнымъ порядкомъ шла хозяйственная дятельность. Молодежь загоняла скотину. Старуха и Нина ходили по двору съ подойниками, старшая дочь носила траву и солому. Андрей отпрягалъ лошадей и водилъ на водопой, а старикъ усиленно раздувалъ въ сняхъ самоваръ. Посл уборки скотины мы вс опять собрались за чаемъ на половин Нины. Андрей опять явился вымытый, причесанный и сіяющій. Нина тоже прибралась. Она теперь была веселе, чмъ утромъ, и даже не покидавшее ее смущеніе теперь стало не такъ замтно. Когда пришла старуха и начала свои грубовато-добродушныя шутки надъ ‘нашей барыней’, Нина подшучивала въ свою очередь надъ ней, хотя старикъ сердился на старуху и нсколько разъ, обращаясь ко мн, говорилъ: ‘дура баба, дура!… Кабы не дура баба,— на свт грха, я такъ думаю, вдвое бы меньше было!’
Посл чая вс мы, по деревенскому обычаю, вышли посидть-къ воротамъ, ‘на улицу’. Помню, вечеръ былъ благодатный. Такъ какъ настоящая страда еще не началась, то надъ деревенскою улицей и не висла еще та удручающая тишина, которая сопровождаетъ физическое изнуреніе и когда полное наслажденіе такими вечерами въ деревн значительно отравляется. Мимо насъ проходили мужики и бабы, одни изъ нихъ, пріостанавливаясь, раскланивались и относились къ Нин такъ же, какъ старикъ Миронъ, съ почтительнымъ уваженіемъ, другіе же, какъ ея свекровь, съ грубовато-добродушною шуткой, на которыя Нина отвчала весело и бойко.
Какъ вдругъ незначительный эпизодъ нсколько нарушилъ наше мирное настроеніе,— одинъ изъ тхъ эпизодовъ, которые такъ часто повторяются по городамъ и деревнямъ, что у всхъ какъ-то притупилось къ нимъ вниманіе. Передъ нами остановился мужичокъ, низенькій, безъ шапки, лохматый, уже съ просдью, съ симпатичнымъ однако лицомъ, хотя и сильно подвыпившій. На видъ ему казалось лтъ за 45, на немъ была рубаха съ отстегнутымъ воротомъ и порты, а подъ мышкой держалъ онъ полштофъ и постоянно поправлялъ его, такъ какъ онъ у него то и дло выскальзывалъ.
Онъ постоялъ съ минуту, покачиваясь и молча смотря на насъ пьяными глазами. Потомъ вдругъ заговорилъ, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Господамъ-боярамъ! Наше вамъ почтеніе!… Мужика полюбили?… Нина Петровна, нижающе кланяюсь… (онъ опять помолчалъ и сталъ морщиться, какъ-то безобразно-дико ворочая блками). Грабители-мучители!… Зачмъ сюда пришли?… Лаапотки надли, са-арафаны!… Зачмъ, говорю, отвчай!… Мало безъ тебя здсь народу?
— Карпъ Васильичъ, проходи… Проходи, Господь съ тобой,— заговорилъ Миронъ,— что теб здсь нужно… Иди въ свое мсто, куда шелъ.
— Оставь!… Я правду говорю… Я не обижу…. Я ее люблю, ува-ажаю Нинушку, почитаю, да!… Дурочка, дурочка,— заговорилъ онъ мягкимъ голосомъ, обращаясь къ Нин, державшей на рукахъ Митю,— ты бы мн хлбца дала… У меня у самого малъ-мала-меньше внучатки, шестеро ихъ… А хлбца нтъ, нтъ хлбца и коровки нтъ: пососать имъ нечего, сосункамъ… Молочка нтъ, нтъ молочка (у старичка изъ глазъ полились слезы)… Мать-то убивается. Груди отъ горя изсохли… А у тебя нтъ хлбца, нтъ, Нинушка!… И защитить ты насъ не можешь отъ грабителей… Нтъ намъ нон нигд заступника!…
— Карпъ Васильичъ, уходи, Господь съ тобой!— началъ-было опять Миронъ.
— Постой!— закричалъ Карпъ.— Молчи!… У самого у меня такіе малыши были, а я ихъ вскормилъ, молочкомъ вспоилъ… И коровка была, и кашка, и овечки были, и лсокъ былъ, теплота была въ изб, какъ въ бан… И растилъ я ихъ, какъ у Христа за пазухой. И обиды не было!… А кто все, Нинушка?— Барыня наша, Серафима Николавна… Андельская душа!… Создай ей, Господи, вчный покой! (Карпъ истово сталъ креститься, потомъ опустился на колни и сталъ молиться на церковь.) Успокой, Батюшка, ея душеньку въ селеніяхъ андельскихъ… Воздай ей, Господи, по младенческимъ молитвамъ.
Карпъ поднялся и опять обратился въ Нин:
— Все у насъ было, Нина Петровна, все отъ нея: и лсокъ былъ, и скотина… Погоримъ ли, коровка ли падетъ,— все будетъ… А кто посмлъ насъ обидть?… Какой грабитель?… Никто!… Не моги!… Сила была у нея, большая сила!… Сколько, милая, она народу отъ грха спасла, сколько младенческихъ душъ отъ смерти охранила, сколько отъ грабительскаго разоренья защитила… Царь небесный, воздай ея душеньк!…— Онъ опять перекрестился и потомъ умильно посмотрлъ на Митю, спавшаго уже на рукахъ Нины.
— Вишь, спитъ ужь, пузанокъ… А мои чай ревутъ, и мать реветъ… Что насбираютъ, то и есть…. Черствыя корки… Вотъ принесу… вотъ, пяточекъ баранковъ,— показалъ онъ на рук связку кренделей…
Я уже давно наблюдалъ надъ Ниной. Она сидла неподвижною, какъ застывшая, блдная… Да, точь-въ-точь какъ тогда, у насъ, вспоминая свое дтство: и тотъ же холодный ужасъ свтился въ ея упорно смотрвшихъ въ землю глазахъ.
Я боялся, чтобы съ ней не повторился припадокъ, и сказалъ ей: ‘Нина, подите домой… Уложите ребенка и опять приходите…’
Она не отвчала.
— Ступай, ступай,— услыхавъ мои слова и бгло взглянувъ на жену, энергично наступалъ на пьянаго мужичка Андрей,— ступай съ Богомъ!… Коли жалешь своихъ малышей,— водку-то не понесъ бы имъ вмсто молока.
— На, подавись, подавись!… Возьми, коли теб глаза колетъ,— въ какомъ-то изступленіи закричалъ Карпъ и совалъ полштофъ въ руки Андрея.
Нива вдругъ встала, прижала въ груди ребенка и быстро ушла въ избу. Мы, чтобы прекратить эту сцену, тоже ушли вмст за ней.
Нина, наружно спокойная и твердая, раздвала и укладывала Митю, лаская его и что-то приговаривая. Скоро вошли и Миронъ съ Андреемъ.
— Вотъ какой здсь народъ!— говорилъ Андрей.— Много здсь всякаго народа… Они хорошему человку прохода не дадутъ… Зачмъ такое вниманіе обращать,— продолжалъ онъ, въ боязливомъ волненіи поглядывая на Нину.— Ежели все къ сердцу принимать, эдакъ и жить нельзя… Что съ пьяницы возьмешь?… Воля имъ…
— Вотъ оно что значитъ!… Господи, Господи!— говорилъ и старикъ.— Хорошій и мужичокъ-то, хорошій былъ… А тутъ въ разоренье впалъ… И вся деревня ихъ въ раззоръ пошла… А прежде жили хорошо… Потомъ вс разорились… Лса лишились… Сгорли, хотли построиться,— не изъ чего… Сбились кое-какъ на шалаши… А потомъ скотинку распродали… У старика-то, гршнымъ часомъ, сынъ угодилъ въ острогъ… Начальство, вишь, обидлъ при описи…
Нина ничего не говорила, она пошла помогать старух собирать ужинъ. За ужиномъ вс старались не говорить о недавней сцен.
Вечеръ прошелъ безъ особаго оживленія, хотя Нина старалась веселе говорить съ моей женой. Скоро разошлись мы вс на спокой.
Я заказалъ прибыть лошадямъ какъ можно раньше. Но когда лошади пріхали, Нина и вся Миронова семья уже была на ногахъ и работала на двор. Когда мы встали, Нина оставила работу и стала готовить намъ самоваръ. Лтнее утро, работа на воздух, хлопоты, очевидно, оживили Нину и, повидимому, совсмъ разсяли ея внутреннюю неопредленную тревогу. Мы наскоро напились чаю, закусили и стали прощаться.
— Ну, Нина, скажите же мн на прощанье,— обратилась тихо къ ней моя жена,— дала ли деревня вамъ то, чего вы отъ нея ждали?
— Они дали мн все,— я вся просвтлла,— сказала Нина, между тмъ какъ все лицо ея залило прежнее наивное смущеніе.— Да, я просвтлла… Я, кажется, знала не мало, а между тмъ, какъ ни странно, я только здсь поняла самыя простыя вещи,— да, самыя простыя, потому что они такъ ясно, просто говорятъ о нихъ, любя и боля за тебя… Вы слышали ихъ?
— Зачмъ надо жить?— спросила жена.
— Да, зачмъ надо жить,— отвчала она, все понижая голосъ.— И какъ это ужасно просто!… Я читала когда-то Байрона, Гте и Гейне, но я терялась въ необозримомъ величіи ихъ идей… И вдругъ теперь они для меня стали такъ ясны, понятны… Знаете ли, мн хотлось бы теперь послушать Мейербера.— Она взглянула на мужа и весело прибавила:— Ну, да это, конечно, все вздоръ!— и крпко пожала намъ руки.
— Впередъ будете въ нашихъ мстахъ,— не забудьте насъ!— говорила семья, провожая насъ заворота.— Все ей, Нин-то Петровн, съ вами повадне, чмъ съ мужиками… Можетъ она бы что и высказала намъ, да у насъ разуму не хватитъ понять, сударь,— говорилъ печально старикъ.— Надо судить по человчеству,— свой человкъ все понятне…
— Ну, давай вамъ Богъ счастья, Нина, и впредь!— сказали мы, засаживаясь въ тарантасъ.— Да не хворайте, берегитесь…
— О, это пустяки!— сказала она.— Я чувствую все-таки теперь въ себ такъ много жизни, такія силы…
И дйствительно, какъ-то вдругъ, во всемъ ея существ и въ заблиставшихъ большихъ глазахъ сказался такъ роскошно весь тотъ разцвтъ, та полнота жизни, которыя пробудили въ ней здоровый физическій трудъ, правота, ясная и простая, окружающихъ ея и любовь… Славно было смотрть на нее въ эти минуты, среди деревенской улицы, подъ ясными, палящими лучами солнца. Да, она дйствительно воскресла, дйствительно передъ нею открывался смыслъ жизни…
Но тмъ не мене, когда я въ послдній разъ взглянулъ на всю Миронову семью, стоявшую у воротъ, мн по казалось, что это была не обычная патріархальная деревенская семья, что она живетъ часъ за часомъ въ постоянномъ ожиданіи чего-то, что должно, обязательно должно, пронестись надъ нею… Она какъ будто чувствовала, что была ‘отмчена’ въ книг судьбы, что должна выдержать ‘испытаніе’ во имя какихъ-то непостижимыхъ, но несомннно великихъ, божіихъ цлей… И она несла это испытаніе бодро, съ покорностью, съ любовью…
Изъ тарантаса еще долго, очень долго я могъ видть стоявшую неподвижно у воротъ избы Нину и смотрвшую вслдъ намъ,