Аринушка, Витковский Андрей Генрихович, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 132 минут(ы)

АРИНУШКА.

I.

Петръ Петровичъ Колотырниковъ, генералъ маіоръ въ отставк, владтель пятисотъ-душнаго сельца Петровокъ, человкъ лтъ подъ пятьдесятъ, высокій, полный, нсколько сгорбленный, съ обрюзгшимъ довольно пріятнымъ лицемъ, высокимъ лбомъ, вчно улыбающимися срыми глазками, нависшими надъ ними бровями, съ небольшими срыми усами, подстриженными въ уровень, съ верхнею губою, двойнымъ подбородкомъ, съ складкой на ше, съ просдью и лысиной на голов, съ громкимъ рзкимъ повелительнымъ голосомъ и жесткими, угловатыми, отчасти театральными манерами, лтъ тридцать тому назадъ нисколько непоходилъ на настоящаго Петра Петровича. Въ то блаженное старое время, онъ былъ худенькимъ, бднымъ прапорщикомъ какого-то армейскаго полка, говорилъ тихо, имлъ полъ дюжины ровненькихъ рубашекъ, казеннаго денщика, мундиръ, сертукъ, пару сапогъ, да длинный черешневый чубукъ, доставшійся ему по какому то особенному случаю. Объ этомъ славномъ времени много и теперь разсказываетъ Петръ Петровичъ и смшнаго и жалкаго, вспоминаетъ о немъ съ теплою любовью, съ слезами радости на глазахъ, какъ иногда взрослый, укрпившійся человкъ вспоминаетъ о дняхъ своего младенчества, о старух няньк, баюкавшей его въ колыбели. ‘Меня это время воспитало, научило жить’ часто говоритъ онъ съ нкоторою гордостью, вонъ ныньче, мишура все, роскошь да изнженность, всякій ничего не видя въ геніи просится, нтъ, ты потрись, огонь и воду пройди, корку чернаго хлба погрызи, босикомъ побгай, тогда всего достигнешь, все наживешь, до всего дойдешь, заслужишь и почетъ, и уваженіе, а это что, какой тутъ порядокъ, фанфаронство, мода одна! Въ наше время не то… Въ наше время дло длали, потомъ и кровью брали, человкъ если служилъ, такъ служилъ, зато и люди выходили, обтертые, выжженные, не чета сморчкамъ ныншнимъ!’

Этотъ образъ мыслей Петра Петровича отчасти выражалъ собою всю его служебную карьеру. Сынъ бдныхъ родителей, получившій грошевое образованіе, воспитанный подъ розгой, онъ былъ обязанъ исключительно самому себ, своему собственному терпнію. Онъ изъ ничего сотворилъ все. Другой на мст Колотырникова, быть можетъ, остался бы вчнымъ, ничего не знающимъ, бднякомъ, другаго жизнь окончательно бы сдавила, стерла, уничтожила, третій бы сдлался съ помощью женитьбы мирнымъ двадцати душнымъ помщикомъ, четвертый состарлся бы въ маіорскомъ чин, но Петръ Петровичъ махнулъ широко, опередилъ всхъ, совершилъ все, что по его мннію человкъ совершить можетъ. Нсколько лтъ прослужилъ онъ въ полку, былъ ревностнымъ офицеромъ, благоговлъ предъ начальниками, не заносился впередъ, не умничалъ, а просто длалъ свое дло, да иногда въ свободное время невинно мечталъ о хорошемъ бобровомъ воротник или золотыхъ часахъ, потомъ получилъ какое то выгодное назначеніе, зажилъ очень прилично, не моталъ, не сорилъ деньгами, завелъ лошадь съ дрожками, тамъ, съ помощью какого то благодтеля начальника, вышло ему другое мсто еще боле выгодное, на немъ Петръ Петровичъ сколотилъ порядочную сумму, обернулъ ее очень успшно въ какое то предпріятіе, получилъ хорошій барышъ, дешево купилъ деревеньку, отлично ее устроилъ, потомъ занялся какимъ то частнымъ дломъ, услужилъ очень важному лицу, отъ чего въ карман его зазвнли тысячи, тамъ опять мсто, опять новая значительная прибыль, деревенька увеличилась, переименовалась въ сельцо Петровки, въ ней выстроился господскій домъ, большой, каменный, самъ Петръ Петровичъ разтолстлъ, сдлался солидне, меньше сталъ кланяться, заговорилъ громче, отрывисте, пустился въ откупа, и, наконецъ, посл двадцатипятилтней безпорочной службы, съ независимымъ состояніемъ, гемороемъ и лысиной, вышелъ въ отставку генералъ-маіоромъ и сдлался очень почтеннымъ, настоящимъ русскимъ бариномъ. Достигъ всего этого Петръ Петровичъ самъ-собой, безъ всякихъ темныхъ путей, совершенно законно, казалось, сама судьба благопріятствовала ему, по крайней мр совсть никогда не тревожила его, не шептала, что онъ поступилъ криво въ томъ или другомъ случа, кого-нибудь обидлъ, обманулъ, ложно воспользовался ввренною ему властью, Боже сохрани! Напротивъ, Петръ Петровичъ считалъ себя образцемъ честности и высокой нравственности, ставилъ въ примръ себя и свое генеральское званіе, училъ другихъ дйствовать такъ какъ дйствовалъ самъ. Онъ смотрлъ на дло, на службу, своими собственными глазами, смотрлъ такъ какъ научили его смотрть время, люди, обстоятельства, и былъ убжденъ, что смотрлъ прямо. ‘Это ныньче все про взятки кричатъ,’ разсуждалъ онъ, ‘крикуновъ много, въ наше время взяточестничества не было, за взятки законъ преслдуетъ, былъ бы умъ да стараніе — безъ взятокъ изъ всего выгоду извлечешь, гд благодарность, гд экономія, они плоды трудовъ твоихъ, ими можетъ сироты сыты, горькая вдовица утшена, за нихъ Бога о теб молятъ, не одну свчку поставятъ, какія же взятки тутъ… одно утшеніе только!…’

Дйствительно, Петръ Петровичъ говорилъ правду, онъ много длалъ добра, много помогалъ бднымъ роднымъ и знакомымъ, даже и въ то время, когда самъ былъ не вполн обезпеченъ, но это добро онъ длалъ не столько изъ потребности облегчить участь ближняго, сколько изъ желанія похвастаться, блеснуть, заставить бдняка быть обязаннымъ, унижаться и раболпствовать. Смотрите, дескать, какимъ я человкомъ сталъ, сапоговъ не имлъ, а теперь вотъ благодтельствую, только уважайте меня, всюду кричите обо мн. Изъ этого стремленія видть вокругъ себя людей ему совершенно обязанныхъ, Петръ Петровичъ, еще въ половин своей служебной карьеры, женился на двушк совершенно бдной, загнанной, во всемъ ему послушной. Онъ любилъ жену, горько плакалъ, когда она посл десятилтней супружеской жизни отдала Богу душу, но любилъ по-своему, какъ свою собственность, какъ нчто исключительно ему принадлежащее, имъ существующее, какъ любятъ хорошую собаку, лошадь или халатъ, къ которому привыкаешь, въ которомъ такъ тепло и пріятно. Онъ, напримръ, ничего не жаллъ для жены, безпрестанно дарилъ, прекрасно одвалъ, иногда глядлъ ей въ глаза, чтобъ угадать малйшее ее желаніе, требовалъ чтобъ ее вс уважали, но никогда не ставилъ себя наравн съ нею. Онъ смотрлъ на жену какъ на врнаго слугу, которому за долгую службу позволено цловать барскую руку, повторять барскія мысли, величать: вы, Петръ Петровичъ, длать все то, что не запрещено, исполнять все, что прикажутъ. Неизвстно, что бы произошло, еслибъ эта жена, какъ женщина, вздумала заявить права свои, чья бы сторона верхъ одержала, Богъ знаетъ, достоврно только то, что покойная супруга, даже во всхъ частяхъ своего туалета, должна была совершенно придерживаться непогршимаго вкуса Петра Петровича. Она была какимъ то нмымъ, неяснымъ отраженіемъ мужа. Онъ во всемъ указывалъ ей, не изъ желанія обидть, Боже сохрани, а просто по чувству собственнаго достоинства, изъ того искренняго убжденія, что женщину нужно учить, что она ниже мужчины, что у нея волосъ дологъ, а умъ коротокъ. Точно также держалъ себя Петръ Петровичъ въ отношеніи родныхъ и знакомыхъ, равныхъ себ онъ не терплъ, да и не зналъ ихъ, для низшихъ хотлъ быть главой, законодателемъ, ненавидлъ неподдававшихся и особенно награждалъ и поощрялъ тхъ, которые льстили ему, восторгались имъ какъ чмъ то сверхъ-естественнымъ.

‘Далекій человкъ, всеобъемлющій, до всего своимъ умомъ дошелъ, экое состояніе пріобрлъ’, говорили съ восторгомъ нкоторыя старушки и пользовались за эти слова милостивымъ вниманіемъ Петра Петровича. Съ подчиненными Колотырниковъ обращался неприступно гордо, съ полнымъ начальническимъ великолпіемъ, рдкимъ изъ нихъ протягивалъ два пальца руки своей, остальнымъ только головой кивалъ, да и то не всегда, а когда былъ въ дух, даже голосъ его звучалъ въ этомъ случа какъ то протяжно, на-распвъ. О слугахъ и говорить нечего, они должны были понимать каждый взглядъ барина, каждое движеніе бровей его. Эта видимая суровость не вытекала изъ души Петра Петровича, не была ее неотъемлемымъ достояніемъ, напротивъ, онъ имлъ характеръ довольно мягкій, даже слезливый, онъ только нетерплъ никакого либерализма, никакого противодйствія своей безграничной вол и считалъ необходимостью притворяться предъ самимъ-собою, былъ убжденъ, что въ его чин, съ его богатствомъ онъ долженъ казаться важнымъ, гордымъ, иногда неприступнымъ. Онъ все готовъ былъ простить человку, заявившему передъ нимъ свое безсиліе и ничтожество. Передъ лицами сильными, начальствующими, Петръ Петровичъ не то чтобъ унижался, онъ только обращался въ безсловеснаго исполнителя ихъ воли, былъ отраженіемъ ихъ духа, сильное лицо смялось — Петръ Петровичъ почтительно улыбался, сильное лицо извергало громъ и молнію — Петръ Петровичъ хмурился, наклонялъ голову и ждалъ разсянія непогоды. Впрочемъ Колотырниковъ съ такимъ тактомъ держалъ себя, такъ искусно обдлывалъ вс дла, такъ ловко сводилъ концы съ концами, что вс начальники обращались съ нимъ чрезвычайно дружественно, нкоторые въ знакъ особеннаго вниманія говорили ему ты, если и случались невзгоды, то очень рдко, въ вид исключенія. Вскор посл смерти жены Петръ Петровичъ вышелъ въ отставку, оставилъ Петербургъ и ухалъ въ благопріобртенное имніе, сельцо Петровки.

‘Пора, послужилъ, все совершилъ, больше ничего не хочу, говорилъ онъ, прощаясь съ родными и знакомыми, нужно и честь знать, другимъ дорогу очистить, отдохнуть, хозяйство устроить. Жениться надо, отвчали тронутые до слезъ родственники… А надо, такъ и женюсь, на все воля Божья… Все отъ Бога, повторялъ Петръ Петровичъ.

Пріздъ въ деревню былъ для Колотырникова какимъ то тріумфальнымъ шествіемъ, управляющему и старостамъ заране отдано было приказаніе устроить парадную встрчу. Впереди шли двки и бабы въ красныхъ праздничныхъ сарафанахъ, за ними дворовые люди въ срыхъ зипунахъ, потомъ дворовые люди въ ливреяхъ, сзади ихъ слдовалъ, въ отставномъ генеральскомъ мундир, самъ Петръ Петровичъ, въ дормез, запряженномъ шестеркою лошадей, около него толпились, хватались за колеса, карабкались на запятки и козла деревенскіе мальчишки, за дормезомъ валила гурьба мужиковъ, также въ праздничныхъ кафтанахъ. У подъзда барскаго дома стояли управляющій и старосты съ хлбомъ-солью, священникъ въ риз съ крестомъ и святою водою. Петръ Петровичъ вылзъ изъ экипажа, приложился къ кресту, принялъ хлбъ-соль, хотлъ войти на крыльцо, но толпа мужиковъ и бабъ загородила ему дорогу, нкоторые изъ нихъ бросались въ ноги, другіе цловали его руки, полы платья. Колотырниковъ прослезился, хотлъ что то сказать но не могъ, и приказалъ всей деревн гулять трое сутокъ. Затмъ онъ удалился во внутрь дома, призвалъ къ себ управляющаго и выборныхъ, и долго съ ними бесдовалъ. Нсколько дней спустя въ Петровкахъ былъ большой обдъ, къ нему съхались вс помщики на сорокъ верстъ въ окружности, такъ Колотырниковъ знакомился съ сосдями, давалъ знать о своемъ барств и карман всему узду. Наконецъ пиры миновались, крестьяне посл продолжительнаго питья стали опохмляться, баринъ приказалъ работать и самъ принялся за дло. Прежде всего онъ обратилъ вниманіе на наружный порядокъ въ имніи, завелъ главнаго управителя, приставилъ къ нему помощника, учредилъ контору для разбора крестьянскихъ длъ, далъ мсто въ ней какому то отставному чиновнику и назвалъ его управляющимъ конторой. Для собственной особы Петра Петровича въ контор былъ поставленъ отдльный столъ, покрытый краснымъ сукномъ и старинное вызолоченное кресло, для личнаго объясненія крестьянъ съ бариномъ назначены были особые докладные дни, для больныхъ устроена больница, къ ней выписанъ лекарь изъ узднаго города, вс дворовые получили разныя названія, смотря по роду занятій каждаго, такъ напримръ явились: главный камердинеръ, просто камердинеръ, метрдотель, поваръ, поваренокъ, буфетчикъ, подбуфетчикъ, конюшій, курьеръ, докладчики, были даже какіе то подлакейченки: такъ назывались два мальчика, одтые въ безобразныя гороховыя куртки и дежурившіе на главномъ подъзд. Наглухо заколоченныя до сихъ поръ комнаты растворились, обчистились и также получили разныя названія: большой залы, маленькой, залы пріемной, просительской, большой столовой, и такъ дале. На случай прибытія гостей имлся особый флигель. Садъ передъ домомъ расцвлъ, украсился всевозможными цвтами, дорожки расчистились, на двухъ наружныхъ углахъ его были поставлены дв пушки, садовый заборъ, другой заборъ на барскомъ двор, ворота, калитки, тумбы, перила на мостахъ выкрасились полосками черной, красной и блой, на тотъ манеръ, какъ красятъ верстовые столбы, на самомъ дом запестрлъ флагъ съ гербомъ хозяина, скотный дворъ, конюшни, сараи, амбары, кладовыя, словомъ, вс хозяйственныя учрежденія украсились соотвтственными приличными вывсками. Порядокъ завелся самый строгій, самый педантическій, каждая вещь заняла надлежащее мсто, каждый человкъ неминуемо обязывался исполнять возложенное на него занятіе, каждый листокъ распускался по указанію, каждая курица казалась такою прибранною, выглаженною. Даже дворовыя собаки, и т получили предписаніе-когда обдать и ужинать, когда быть на цпи и когда быть спущенными. Петръ Петровичъ окинулъ довольнымъ окомъ дло рукъ своихъ, вздохнулъ легко, свободно, и заложилъ каменную церковь. Потомъ онъ принялся за учрежденія, клонящіяся къ увеличенію его матеріальнаго благосостоянія, устроилъ винокуренный заводъ, фабрику, какую то паровую мельницу, образцовую ферму, завелъ различныя машины, выписалъ изъ за границы опытнаго механика, увеличилъ количество пахатной земли, старался улучшить земледліе: однимъ словомъ, года черезъ два, три, посл прізда барина, Петровокъ нельзя было узнать. Все приняло лучшій обновленный видъ: крестьяне раздобрли, избы были большія, блыя, крпкія, дороги, мосты исправились, въ самомъ сел возвысилась каменная церковь, господскій садъ разросся, раскинулся на значительное пространство, все бросалось въ глаза, все дышало изобиліемъ, смотрло широко, размашисто, и несмотря на все это, крестьяне дворовые, мужики, бабы, даже дти, вс ходили понуривъ голову, во взглядахъ ихъ проглядывала какая то дикая запуганность, вс они точно были стснены чмъ то, казалось, эти армяки, синіе суконные кафтаны, яркіе сарафаны давили имъ грудь, стсняли движенія, не позволяли дышать ровно, покойно…

Чего не доставало имъ, Богъ знаетъ! Мстоположеніе прекрасное, рка, густыя рощи, изобильные огороды, пашни, луга, все подъ руками, всего вдоволь, рай да и только, изъ этого рая кажется не вышелъ бы.

Зато Петръ Петровичъ былъ совершенно доволенъ, счастливъ, нечего ему желать больше, онъ совершилъ все, молва о немъ прогремла по всей губерніи, предъ нимъ все преклоняется, все трепещетъ, все удивляется, ему все удается.

Встанетъ онъ рано утромъ, наднетъ желтый нанковый сертукъ, такіе же шаравары, военную фуражку съ краснымъ околышкомъ, (отличительный знакъ его прежняго званія), возметъ въ руки суковатую палку, сядетъ на бговыя дрожки, сзади себя приткнетъ кучеренка съ павлинымъ перомъ на шляп, отправится на заводъ, на мельницы, на лсопильню, потолкуетъ съ тмъ и другимъ, осмотритъ то, другое, третье, кого выбранитъ, кому ласковое слово скажетъ. Вечеромъ счеты, бумаги, проекты, письменныя дла, и только при закат солнца выйдетъ хозяинъ въ садъ на террасу, выйдетъ съ трубкою въ зубахъ, и долго любуется, наслаждается, глядя на свое пріобртеніе, на труды рукъ своихъ.

А любоваться дйствительно было чмъ.

Противъ самаго дома, верстахъ въ трехъ разстоянія, на вершин пологаго холма чернлась деревня, отъ нея во вс стороны какими-то фантастическими узорами, словно по канв вышитыми, спускались зеленые сады и огороды, надъ ними раскинувшись на необозрамое пространство, вправо и влво, переливалась сотнями оттнковъ золотистая рожь, ее окаймляла широкая извилистая дорога, втвь ея пошла вверхъ, перерзала и рожь, и огороды, коснулась деревни и пропала вдали, за дорогой лугъ ровный, бархатный, какъ будто ни. чья нога не касалась его, и все это падало, скатывалось, казалось уходило въ землю, только крылья мельницы торчали на зеленомъ луговомъ фон, да шумъ падающей воды эхомъ перекатывался по воздуху. Ближе къ дому, внизу, какъ будто подъ ногами его, разстилалась вершина сосноваго парка и рзкою чертою отдлилась отъ противоположнаго свтлаго луга, вправо отъ парка на его темномъ фон блла колокольня сельской церкви, кругомъ ея шумлъ молодой березовый лсокъ, отъ него тянулась широкая аллея, усаженая густымъ тополемъ, влво шелъ цлый рядъ разныхъ хозяйственныхъ построекъ, и аллея, и постройки постепенно поднимались и, наконецъ, окончательно вскарабкавшись на верхъ, отлогою дугою шли къ барскому дому и казалось обнимали широкій цвточный коверъ, разостланный передъ его террасой.

Часто Петръ Петровичъ сходилъ съ терассы, ступалъ но этому душистому, пестрому ковру, спускался по землянымъ ступенямъ къ сосновому парку, скрывался въ глубь его и, дойдя до противоположнаго края, останавливался, потому что дальше идти не было возможности, мстность здсь вдругъ обрывалась и отвсною, изрытою стной висла надъ извилистой ркой, разбросанные по берегамъ ея сараи казались черными точками, лве ихъ рку перерзала плотина, съ одной ея стороны образовалось цлое озеро, съ другой шумлъ водопадъ, отъ него летли брызги и брилліантами разсыпались на ъоздух. При взгляд на это необозримое пространство, на это безконечное прозрачно-голубое небо, тамъ, гд-то далеко сливающееся съ землею, духъ захватывало, душ становилось тсно въ тл человческомъ, она просилась въ эту бездну роднаго простора, бездну, заманчивой воли.

Однажды, въ теплый, душистый, лтній вечеръ, въ такой вечеръ, когда никакая серьезная мысль не шевельнется въ ум человческомъ, когда смотришь на все радостно, симпатично, Петръ Петровичъ, за маленькимъ столикомъ со стаканомъ чая, развалясь въ старинномъ вольтеровскомъ кресл, сидлъ на террас. Голова его лниво опрокинулась на спинку кресла, прищуренные глаза смотрли въ даль, ноги были вытянуты, на нихъ болтались шитыя золотомъ остроконечныя туфли, правая рука держала длинный черешневый чубукъ съ большимъ янтарнымъ мунштукомъ, лвая висла на воздух, небрежно надтый, темный шелковый халатъ распахнулся, растегнутый воротъ рубашки обнажилъ поросшую волосами грудь.

Противъ хозяина, въ почтительномъ отъ него разстояніи, на кончик легкаго плетенаго стула, сидлъ, поджавши подъ себя ноги, худенькій, маленькій человкъ съ сережкой въ правомъ ух, съ клочками совершенно сдыхъ волосъ на вискахъ и затылк, съ старымъ, сморщеннымъ, красноватымъ лицемъ, окаймленнимъ срою небритою бородою, съ какимъ то запуганнымъ, подобострастнымъ выраженіемъ во всей физіономіи. Онъ сидлъ выпрямившись, придерживаясь руками за стулъ, какъ будто бы вдругъ соскочить собирался, остроконечная голова его безпрестанно ворочалась, на губахъ мелькала какая-то печальная, вынужденная улыбка, — маленькіе глаза слезились, моргали и почтительно смотрли то за халатъ Петра Петровича, то на его туфли и дымящуюся трубку. На немъ былъ однобортный, срый нанковый казакинъ на глухо застегнутый, въ одной его петл болталась полинялая Владимірская ленточка, шея была обмотана такимъ большимъ, чернымъ шелковымъ, порыжлымъ платкомъ, что въ него уходила половина подбородка и вся голова ворочалась точно въ лошадиномъ хомут, казалось, она могла смотря по надобности или вся спрятаться въ галстухъ, или выглянуть оттуда на свтъ Божій. Узенькіе, одинаковаго цвта съ сертукомъ, брюки поднялись и сморщились на колнахъ. Въ дверяхъ, съ серебрянымъ подносомъ подъ мышкой, въ какомъ-то безобразномъ, желтомъ, засаленномъ фрак, съ грязными нитяными перчатками на рукахъ, съ жирнымъ, лоснящимся лицемъ, тупо уставивъ безжизненные глаза на барина, стоялъ одинъ изъ членовъ его огромной прислуги.

Молчаніе долго не нарушалось. Петръ Петровичъ звалъ, хриплъ, смотрлъ въ даль, лниво тянулъ изъ трубки, лниво прихлебывалъ чай изъ стакана.

Человкъ въ казакин ворочалъ голову и моргалъ глазами.

Лакей въ дверяхъ стоялъ вытянувшись въ струнку и внимательно слдилъ за каждымъ барскимъ глоткомъ и движеніемъ.

Прошло съ четверть часа. Петръ Петровичъ повернулъ голову и вытянулъ правую руку. Подскочившій лакей взялъ чубукъ, поставилъ стаканъ на подносъ, остановился было снова въ дверяхъ, но по вторичному движенію барской брови поспшно удалился. Господинъ въ казакин, приложилъ руку ко рту, отвернулся въ сторону и тихонько кашлянулъ. Петръ Петровичъ громко высморкался, потянулся и продолжительно звнулъ.

— Ну что, Серга Матвичъ, какъ живется, что въ мір новаго длается, сказывай, повелительно произнесъ онъ обращаясь къ гостю и величаво запахиваясь полами халата.

Господинъ въ казакин вторично кашлянулъ. Его звали Сергемъ, но Колотырниковъ въ шутку называлъ его не иначе какъ Сергой Матвичемъ.

— Что новаго, ваше превосходительство, отвтилъ онъ тоненькимъ, дребезжащимъ голосомъ, такъ какъ будто кто выкалачивалъ изъ него звуки,— поучительнаго, стоющаго вашего благосклоннаго вниманія ничего нтъ, все мелочь одна, пустота!.. У Ивана Семеныча лошадь украли, срую лошадь, хорошую, въ пристяжк ходила, прошедшей зимой онъ сто серебра за нее далъ, а теперь, что будешь длать, украли, на все воля Господня… цыгане украли.

— Цыгане! неопредленно повторилъ генералъ.

— Такъ точно-съ, цыгане, ваше превосходительство, воры они большіе. У Татьяны Андревны мальчишка родился, полагать надо, вашу честь крестить будутъ звать.

— Крестить?

— Крестить, ваше превосходительство, думать такъ надо… потому, былъ я этто у нихъ какъ молитву давали, въ вашу честь Петромъ назвали, — хорошо бы, говорятъ, еслибъ его превосходительство не отказалъ въ счастіи воспріемникомъ быть.

— Какъ же отказать, въ христіанской обязанности никогда не откажу,— грхъ! Пусть просятъ! возразилъ Петръ Петровичъ и самодовольно улыбнулся. Что въ узд про меня говорятъ? вопросительно добавилъ онъ.

Сергй Матвичъ нсколько замялся.

— Какъ доложить, ваше превосходительство, непристойнаго чего и злой языкъ про вашу честь не осмлится выговорить, во всемъ какъ есть добродтель одна, страны украшеніе!.. Ихъ превосходительство говорятъ человкъ высокій, недосягаемый, неприступный, орелъ!

Петръ Петровичъ принужденно засмялся.

— Вздоръ, произнесъ онъ, нсколько нахмуривъ брови, орелъ! Неприступный! Я всякому готовъ протянуть руку, помочь, посовтовать, мн все равно — бденъ-ли, богатъ-ли, кто уважаетъ меня, того и я уважаю, какъ неприступный! вотъ ты со мной сидишь, разговариваешь какъ съ ровнымъ.

Сергй Матвичъ чуть было не вскочилъ, во взгляд его выразилось нкоторое безпокойство.

— И я покровительствую теб, люблю тебя, продолжалъ Петръ Петровичъ, мн все равно, что ты нищій, или регистраторъ въ отставк, я на это плевать хотлъ… Вздумается — озолочу, нтъ — вонъ выгоню, могу выгнать, я хозяинъ здсь, добавилъ онъ довольно рзко.

Сергй Матвичъ вздрогнулъ и вторично чуть было не вскочилъ со стула.

— Неприступный, орелъ, орелъ!.. повторялъ Петръ Петровичъ, какъ будто въ негодованіи, но въ дйствительности очень довольный этимъ сравненіемъ, вздоръ, совершенный вздоръ. А ты что отвтилъ, а? спросилъ онъ.

Гость снова замялся и заморгалъ глазами,

— Что про благодтеля отвтить, ваше превосходительство, помощникъ и покровитель бысть!.. И въ рай, и въ муку всюду за благодтеля пойду! Онъ утеръ кулакомъ выкатившуюся слезу.

Петръ Петровичъ вопросительно взглянулъ на него.

— О чемъ ты плачешь? спросилъ онъ съ нкоторымъ участіемъ.

— Виноватъ, ваше превосходительство, вспомнилось…

— Что вспомнилось?.. Разв недоволенъ чмъ?

Гость горько улыбнулся.

— Чмъ я могу недовольнымъ быть… Во сн такого житья не видалъ… не стою его.

— Ну!

— Виноватъ, ваше превосходительство, вспомнилось. Вашей милости въ могил не забуду.

Петръ Петровичъ нахмурилъ брови.

— Серга Матвичъ, говори толкомъ, я не люблю этого,довольно грозно произнесъ онъ.

Старикъ повернулся на стул.

— Люди, ваше превосходительство, люди, съ трудомъ выговорилъ онъ, стараясь придать голосу своему твердость, сами изволите знать, отцу трудно… Отецъ все же… а людей злость беретъ… зависть… сплетни распускаютъ… всякое невинное дло опозорятъ! глухо докончилъ онъ.

Петръ Петровичъ поднялъ голову и выпрямился.

— Какія сплетни? Какое невинное дло? спросилъ онъ, стараясь казаться хладнокровне.

— Помилосердуйте ваше превосходительство, я ни въ чемъ… вспомнилось только, Аринушка, ваше превосходительство! съ трудомъ выговорилъ Сергй Матвичъ и глаза его вдругъ наполнились слезами.

— Что Аринушка?

— Аринушка, ваше превосходительство! повторилъ гость и заплакалъ.

Петръ Петровичъ нетерпливо пожалъ плечами.

— Послушай, Сергй Матвичъ, если хочешь говорить, не рюмь, я этихъ бабьихъ слезъ терпть не ногу!.. Ну!..

Старикъ быстро утеръ глаза.

— Простите, ваше превосходительство, помилосердуйте, чувство такое, дурацкое, прошепталъ онъ и опустилъ голову — Ну что, Аринушка?

Сергй Матвичъ какъ бы опомнился и тяжело вздохнулъ.

— Ничего, ваше превосходительство, сами изволите знать, продолжалъ онъ, стараясь быть по возможности твердымъ, двушка она ничтожная, грязь сущая, сирота, а все же воспитана богобоязненно… сидитъ въ своей горенк никого не видитъ, никого не трогаетъ, въ одиночеств все… ваше превосходительство намедни добрымъ словомъ ее пожаловали, дали ручку поцловать, по головк погладили, какъ ребенка похвалили то-есть, а отцовское сердце и радуется, отцу любо!— Онъ остановился.

— Ну!

— Людямъ злость, людьми бсъ руководитъ, все нечистымъ показываетъ… Ты, говорятъ, такой-сякой развратникъ старый, дочь выростилъ, продаешь теперь, на продажу выростилъ! заключилъ онъ почти шопотомъ, трясясь какъ въ лихорадк.

Колотырниковъ вытаращилъ глаза, губы его посинли и судорожно вытянулись, руки тряслись.

— Кому продаешь? спросилъ онъ сдержаннымъ, дрожащимъ голосомъ.

— Стало быть, вашему превосходительству продаю, едва слышно прошепталъ Сергй Матвичъ и, казалось, самъ испугался словъ своихъ, по крайней мр тихонько всталъ со стула, отошелъ въ сторону, взялъ картузъ, облокотился о колонну и съ какимъ-то трепетнымъ вниманіемъ смотрлъ на Петра Петровича.

Послдній нсколько поблднлъ, глаза его сверкали, волосы на голов торчали, минуты дв-три онъ не могъ двинуться съ мста, наконецъ всталъ, очень близко подошелъ къ гостю и судорожно стиснулъ его руку.

— Кто говорилъ, кто, назови мн этого подлеца! Назови! Я знать хочу, грозно требовалъ онъ, стараясь говорить ты же, отчего голосъ его выходилъ какимъ-то шипящимъ.

Бдный Сергй Матвичъ окончательно струсилъ.

— Смилуйтесь, ваше превосходительство, смилуйтесь, двчонка глупая, ничтожная, вниманія не стоитъ… смилуйтесь, ваше превосходительство… твердилъ онъ, трясясь всмъ тломъ.

— Дуракъ! крикнулъ Петръ Петровичъ, смиловаться! дочь порочатъ… Торгуютъ именемъ честной двушки… Меня негодяемъ оглашаютъ, меня, дожившаго до сдыхъ волосъ, заслужившаго везд уваженіе, и вдругъ здсь въ этой грязи, въ трущоб, какая нибудь мелюзга, гадина, осмливается распускать гнусную сплетню, выводить подлую ложь, чернить, позорить мое безпорочное, ничмъ не запятнанное имя… Что я такое, дрянь, чиновничишка изъ приказа, свистунъ, семинаристъ?.. Онъ остановился и перевелъ духъ. Я ихъ раздавить могу! Я ихъ научу завидовать, я имъ покажу что я значу я… я!.. Какой ты отецъ, дуракъ, пошлый дуракъ! заключилъ онъ, отнявъ свою руку, и сдлалъ нсколько шаговъ по террас.

Сергй Матвичъ готовъ былъ провалиться сквозь землю, онъ стоялъ блдный какъ смерть и шевелилъ губами.

Петръ Петровичъ снова остановился противъ него.

— Что ты сказалъ этимъ негодяямъ, продолжалъ онъ, заглушая одни слова другими, что сказалъ, что?.. Какъ оправдалъ меня?.. дочь свою?.. вдь ты зналъ что это ложь, клевета, мерзость!..

— Виноватъ, ваше превосходительство, зналъ, все зналъ! плачевнымъ, дрожащимъ голосомъ пробормоталъ Сергй Матвичъ.

— Старый дуракъ! снова крикнулъ Петръ Петровичъ, пожалъ плечами, плюнулъ, хотлъ еще что-то сказать, но только нетерпливо махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты.

Сергй Матвичь тотчасъ воспользовался его отсутствіемъ, шмыгнулъ съ лсницы, задлъ ногою за горшокъ съ цвтами, уронилъ его и почти бгомъ отправился во-свояси.

Колотырниковъ долго не могъ успокоиться, все лице его судорожно подергивалось, онъ выслалъ торчащихъ у дверей лакеевъ, прогналъ камердинера, подошедшаго къ нему съ какимъ-то вопросомъ, выпилъ нсколько стакановъ воды и долго ходилъ взадъ и впередъ по зал, кабинету и гостиной. Голова его была опущена внизъ, брови нахмурились, уста что-то бормотали, порой онъ останавливался, теръ руками лобъ, ерошилъ волосы.

— Подлость… зависть проклятая, зависть, повторялъ онъ самъ съ собою, какъ наказать?.. какъ?.. обругать?.. мало!.. какъ молчать заставить, доказать свою волю?.. озолочу, облагодтельствую, пусть трещатъ, трещите проклятые, мое добро, что хочу то и длаю, сожгу, если нужно, свинью на диванъ посажу и той поклонитесь, болтуны, языки мерзкіе, меня на свой ладъ передлать, испугать хотите, замолчите, подавитесь!.. Всмъ надлю, замужъ выдамъ!.. Онъ вдругъ остановился какъ вкопанный. Что жъ скажутъ?.. скажутъ, любовницей была, потому и надлилъ… Черти! вамъ нужно ротъ замазать, чтобъ пикнуть никто не смлъ. Все равно? Зажму, зажму! продолжалъ онъ съ разстановкой, какъ бы что обдумывалъ, кто мшаетъ, никто, что отецъ!.. отецъ вздоръ, я царь самъ себ, царь своей воли!

Онъ прошелся еще разъ взадъ и впередъ по комнатамъ.— Что взяли? Что? произнесъ онъ торжественно и вдругъ засмялся, только лице его было мене угрюмо, оно даже какъ-то ядовито улыбалось, казалось онъ на что-то ршился, мысленно побдилъ этихъ мелкихъ завистниковъ, выдумалъ имъ наказаніе и заране наслаждался его поражающимъ эффектомъ.

Во сн ему мерещилась какая-то двушка, ласкаетъ она его, руки цлуетъ, благодтелемъ называетъ, а сосди помщики какъ шмели вьются около нея, ползаютъ передъ ней, сплетничаютъ, завидуютъ, выдаютъ другъ-друга, умоляютъ о помилованіи.

На другой день утромъ, какъ только проснулся Петръ Петровичъ, тотчасъ-же приказалъ позвать къ себ Сергя Матвевича. Послдній скоро явился. Лице его выражалополное безпокойство, брови двигались, глаза жалобно смотрли на генерала. Онъ было остановился въ дверяхъ, но получивъ приказаніе садиться, проворно опустился на стулъ.

Петръ Петровичъ долго ходилъ, съ озабоченнымъ видомъ, скрестивъ руки на груди, взадъ и впередъ по кабинету, какъ будто приготовлялся къ чему-то, Сергй Матвичъ ворочалъ въ хомут голову и изъ подлобья посматривалъ то на него, то на двери, наконецъ первый остановился противъ послдняго.

— Серга Матвичъ! торжественно произнесъ онъ, отвчай мн на мои вопросы, прямо, чистосердечно, безъ запинокъ, положа руку на сердце, такъ какъ бы ты исповдывался милосердому Богу, какъ бы говорилъ съ пастыремъ церкви.

Петръ Петровичъ въ важныхъ случаяхъ любилъ выражаться цвтисто.

— Во первыхъ, я знаю, что ты не осмлишься лгать мн, но нтъ ли здсь какого недоразумнія… быть можетъ, ты не совсмъ понялъ то, что изводилъ сообщить вчера?

— Все понялъ, ваше превосходительство, нельзя не понять, а только не губите, ваше превосходительство, дло такое!.. тихо опустивъ голову, отвтилъ Сергй Матвичъ, привсталъ и низко поклонился.

— Молчи!.. и все было именно такъ, какъ ты вчера докладывалъ, т.. е. тебя попрекали, что ты продаешь родную дочь свою Аринушку мн старому развратнику, генералъ-маіору въ отставк, Петру Петровичу Колотырникову?

— Такъ точно, ваше превосходительство, но старому развратнику не говорили, кто осмлиться можетъ, а просто Петру Петровичу говорятъ…

— Кто именно упрекалъ тебя?

— Вс, ваше превосходительство, ей Богу вс, ты, говорятъ, чужой хлбъ шь, мало теб… дочерью торговать вздумалъ!.. Бубеницынъ тутъ былъ, Иванъ Аанасьичъ были, Анна Петровна съ дочкой, Константинъ Семеновичъ изъ водъ Залсія пріхавши были, тоже братецъ Константина Семеновича, Семенъ Семенычъ, вс были.

Петръ Петровичъ нахмурилъ брови и снова сдлалъ нсколько шаговъ по комнат. Ты дворянинъ? вдругъ спросилъ онъ? вторично остановившись передъ гостемъ.

Послдній поднялъ голову.— Какъ знать изволите! Дворянинъ, отвтилъ онъ съ нкоторымъ удивленіемъ.

Петръ Петровичъ очень хорошо зналъ всю родословную Сергя Матвича и Богъ знаетъ почему вздумалъ объ ней распрашивать.— Въ гражданской служб служилъ? продолжалъ онъ, съ чиномъ губернскаго Секретаря въ отставку уволенъ, такъ?

— Такъ точно, ваше превосходительство, въ 37-мъ году уволенъ, въ уздномъ суд служилъ, и теперь тамъ товарищи есть, помнятъ меня.

— А жена дворянка была?

Сергй Матвичъ недоумвалъ и выпуча глаза смотрлъ на Колотырникова.

— Жена дворянка была? довольно строго повторилъ послдній.

— Духовнаго званія, ваше превосходительство, поспшно отвтилъ гость, отца Никиты дочка, что на Воздвиженскомъ погост священникомъ былъ.

Петръ Петровичъ крякнулъ, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат, остановился, высморкался, опустился въ большое вольтеровское кресло и устремилъ глиза на гостя.

Послдній спряталъ свою голову въ галстукъ до самаго носа.

— Слушай, Серга Матвичъ, началъ хозяинъ какимъ то торжественнымъ офиціальнымъ тономъ: дожилъ я, братецъ, до сдыхъ волосъ, заслужилъ генеральскій чинъ и всегда во всемъ привыкъ исполнять одну свою волю, чужихъ совтовъ, чужаго участія терпть не могу, еслибъ мн сказали: Петръ Петровичъ, обласкай, награди Сергу Матвича, я бы напротивъ обругалъ и выгналъ его, еслибъ мн сказали, выгони Сергу Матвича, я бы пріютилъ его… понимаешь, я для примра говорю, таковъ мой характеръ, можетъ быть мн было бы и жаль тебя, ничего не значитъ, я все таки обругалъ бы тебя и выгналъ, еслибъ сосди вздумали попрекать меня, что я ничего не длаю для твоей дочери, я бы никогда ничего и не сдлалъ ей, этимъ попрекомъ они вынудили бы меня поступить даже противъ моего желанія, случилось на оборотъ — ваше счастье!.. дуракамъ стало завидно, что старикъ сказалъ ласковое слово двушк, они вздумали очернить, замарать ее, сдлать подлецомъ отца, а я заставлю ихъ кланяться этой двушк, ползать передъ ней, цловать ея руки, завидовать ей вполн. Онъ на минуту остановился и взглянулъ на гостя: послдній сидлъ неподвижно, опустивъ голову и уставивъ глаза въ полъ. Можетъ быть эта ршительность глупа, нелпа! Все равно, она моя! Что для другихъ черно — будетъ для меня блымъ, понимаешь?.. Скажи твоей Аринушк, чтобъ къ свадьб готовилась, я женюсь на ней! докончилъ Петръ Петровичъ съ полною увренностью, совершенно хладнокровно, какъ будто приказывалъ купить какую-нибудь рублевую вещь для домашняго обихода.

Сергй Матвичъ поднялъ голову, въ недоумніи взглянулъ на хозяина, заморгалъ глазами, привсталъ, низко поклонился и, дрожащимъ голосомъ произнесъ:

— Какъ вашему благоденствію угодно, за все будемъ вчно Бога молить, извстно, за мужемъ все лучше, заступа есть, чиновникъ тутъ въ суд служитъ, добрый человкъ, не пьющій, только что жалованье ничтожное получаетъ, всего четыре рубля въ мсяцъ.

— Какой чиновникъ, что ты вздоръ бредишь, я теб говорю: скажи Аринушк чтобъ къ свадьб готовилась, я женюсь на ней! твердымъ, ршительнымъ голосомъ повторилъ Петръ Петровичъ.

Сергй Матвичъ разинулъ ротъ, точно услышалъ что-то совершенно чудное, положительно невозможное.

— Ошаллъ, ваше превосходительство, не пойму,— отвчалъ онъ такимъ тономъ, какъ-будто просилъ о помилованіи.

Петръ Петровичъ нетерпливо повернулся на кресл. Какъ не пойму! Я теб говорю, что я, понимаешь, я — онъ ткнулъ себя пальцемъ въ грудь — я — Петръ Петровичъ Колотырниковъ, генералъ-маіоръ въ отставк, владтель села Петровокъ, женюсь на твоей родной дочери Арин. Ну, понятно? чуть не по складамъ повторилъ онъ.

— Понятно, ваше превосходительство, отвтилъ Сергй Матвичъ, не спуская глазъ съ хозяина и, вдругъ замтивъ на его лиц улыбку, разразился тонкимъ, дребезжащимъ смхомъ.

Колотырниковъ нахмурилъ брови.

— Смяться нечему, глупо смяться, я теб говорю безъ смха, ты отецъ, потому и говорю, а то и безъ тебя сдлаю! довольно строго замтилъ онъ.

Серги Матвичъ принялъ серьезную мину. Онъ, кажется, ничего не сознавалъ, ничего не помнилъ и только чувствовалъ, что съ нимъ творится что-то совершенно необыкновенное.

— Виноватъ, ваше превосходительсто, виноватъ, осмлился, смшное очень расказать изволили.

— Какъ смшное? Дуракъ ты, что-ли, я на твоей дочери жениться хочу, крикнулъ хозяинъ.

Гость вздрогнулъ.

— Ваше превосходительство, ваше превосходительство, твердилъ онъ, дрожа всмъ тломъ, не губите, помилосердуйте, какая дочь, двчонка… дрянь… двчонка просто, ей пригрезилось, вотъ она съ ума и сошла, она на тронъ ползетъ, съ дуру королевой вздумаетъ быть. Я не виноватъ, ей Богу не виноватъ, плюньте вы на нее, ваше превосходительство отца не губите! тихо добавилъ онъ, со слезами на глазахъ.

На лиц Петра Петровича выразилась досада, онъ готовъ былъ не на шутку разсердиться, однако преодоллъ себя, улыбнулся, подвинулся ближе къ Сергю Матвичу и взялъ его за руку.

— Перестань ревть, не объ чемъ, радоваться долженъ: Я теб сказываю, что женюсь на твоей дочери, на зло всмъ этимъ дуракамъ, которые осмлились чернить ее, завидовать ей, понимаешь? Я хочу этого, а если я чего хочу, если разъ что забралъ себ въ голову, ты вдь знаешь меня, стало быть и говорирь нечего. Поди, всмъ объяви, что твоя дочь моя невста. Въ колокола звони! Я воображаю, какъ они рты разинутъ. Онъ захохоталъ и выпустилъ руку Сергя Матвича.

Послдній ршительно не зналъ, что отвчать, что длать, онъ готовъ былъ и плакать, и смяться. Голова его кружилась, въ ушахъ звенло, глаза тупо смотрли на все окружающее, губы что-то бормотали.

Зато Петръ Петровичъ былъ повидимому совершенно доволенъ пораженіемъ своего гостя, въ этомъ пораженіи онъ видлъ свое величіе, свое право казнить и миловать, свою неизрченную милость, свой капризъ, свою ничмъ не стснимую барскую волю. Онъ продолжалъ сидть молча, вытянувъ ноги, опрокинувъ назадъ голову и торжествующими, улыбающимися глазами смотрлъ на Сергя Матвича, точно говорилъ ему: вотъ чего я достигъ, могу тебя въ тряпку растереть, могу озолотить, въ люди вывести.

Послдній нсколько минутъ оставался неподвиженъ какъ будто вс члены его отказались дйствовать, но вдругъ опомнился, взялъ себя за голову, зарыдалъ какъ сумасшедшій и повалился въ ноги Колотырникову.

II.

А между тмъ на конц барской усадьбы, недалеко отъ вновь выстроенной каменной церкви, на крыльц маленькаго деревяннаго домика, очень похожаго на простую избу, сидла, подперевъ обими руками голову и устремивъ глаза въ даль, двушка лтъ 20-ти, та самая Аринушка, которой судьба такъ неожиданно и самовластно ршалась въ кабинет Петра Петровича. Смуглое, матовое лице ея, отличалось южнымъ типическимъ оттнкомъ и походило на лице цыганки, щеки не блестли румянцемъ, а были совершенно блдны, физіономія выражала теплую, задушевную, глубокую думу, горячее воспріимчивое сердце. Во всей фигур двушки, въ каждой складк ея платья, въ обнаженныхъ загорлыхъ рукахъ, въ небрежно зачесанныхъ, черныхъ какъ смоль, волосахъ, въ желтомъ блдномъ цвт лица проглядывало что-то рзкое, оригинальное, полудикое, совершенно отличное отъ другихъ женщинъ. Она походила на непроницаемую теплую ночь, на такую ночь, въ которую только человкъ привычный ступаетъ прямо, не боясь оступиться. При внимательномъ взгляд на эту двушку такъ и хотлось изучить, разгадать ее какъ что-то рдкое, своеобразное, не подходящее подъ обыкновенный уровень. Въ каждомъ человк есть своя особенность, свое нчто отличное, но здсь эта особенность кидалась въ глаза, ложилась широкою кистью. Большіе голубоватые блки черныхъ глазъ Аринушки рзко отдлялись отъ смуглаго лица и жгуче, пристально, какъ-то пытливо глядли изъ подъ тонкихъ бровей, большой лобъ замтно выдался впередъ, въ склад губъ было что-то и насмшливое, и печальное. Вообще трудно было сказать, хороша или дурна она, до такой степени было подвижно и измнчиво лице ея. Иногда вс любовались ею, находили ее красавицей, а иногда Богъ ее знаетъ, та да не та совсмъ, и глаза смотрятъ вяло, и носъ изъ прямаго да правильнаго широкимъ сдлается, и губы сожмутся и какъ-то непріятно вытянутся. Зато каждое движеніе Аринушки выражалось до такой степени правильно, симпатично, впечатлительно, что заражало собою каждаго даже совершенно посторонняго человка, она смялась такимъ звучнымъ, веселымъ, живымъ смхомъ, что нельзя было вмст съ ней не смяться, она плакала и горевала такъ искренно, такъ больно, что даже дти, глядя на нее въ такую минуту, переставали играть, со страхомъ и сожалніемъ смотрли на нее, точно хотли раздлить ея слезы.

Одвалась Аринушка очень бдно. Кром простаго чернаго платья другихъ не знала, на голов носила, въ вид косынки, красный шелковый платокъ, а иногда, когда была въ дух, закладывала за уши пучьки васильковъ да незабудокъ.

По характеру Аринушка, еще боле чмъ по наружности, рзко отличалась отъ другихъ женщинъ, по крайней мр въ ней не было этихъ мелочныхъ оттнковъ женской натуры. Она нетолько не любила наряжаться, но даже непонимала этого удовольствія, никогда не мечтала о немъ, не знала, что значитъ искусно, кокетливо причесать волосы, надть какую-нибудь вещь такъ, чтобъ она въ глаза бросилась. Случалось, что кто-нибудь изъ сосдей, сжалившись надъ бдной двушкой, дарилъ ей какіе-нибудь старенькіе обноски, она тотчасъ ихъ рзала, кроила, передлывала на свой ладъ, иногда шила изъ нихъ что-нибудь совершенно ненужное или отдавала нищимъ, еще боле бднымъ, чмъ была сама. Держала она себя просто, всегда одинаково, казалось, для нея не существовало никакого между людьми различія, она не знала ни высшихъ, ни низшихъ ни бдныхъ, ни богатыхъ. На мущинъ смотрла прямо, открыто, никому не старалась нравиться, незадумывалась о будущемъ замужеств, въ зимніе крещенскіе вечера не гадала о суженомъ-ряженомъ. Правда, быть можетъ, это происходило отъ замкнутости и уединенности той сферы, въ которой росла Аринушка. Будучи малымъ ребенкомъ она лишилась матери, выросла на вол какъ Богъ веллъ, безъ мамушекъ и нянюшекъ, никто не училъ, не наставлялъ ее какъ жить, думать и дйствовать, чего остерегаться, какъ держать себя въ томъ или другомъ случа: она заняла отъ людей только то, что видла вокругъ себя, а видла очень мало, съ мужиками да бабами не водилась потому, что была дворянскаго рода, вниманія господъ сосдей не удостоилась потому, что была слишкомъ бдна и ничтожна. Ее выростила и воспитала природа, а постоянное уединеніе пріучило думать, углубляться въ самую себя, ршать вс жизненные вопросы своимъ здравымъ, чистымъ умомъ да теплымъ сердцемъ. Окружающій міръ представлялся ей эфектной, заманчивой, театральной декораціей: она смотрла на него, даже любовалась имъ издалека, но не завидовала этому міру, отнюдь не думала о возможности войти въ него. Ни горя, ни заботъ не знала Аринушка, она такъ сроднилась со всевозможными лишеніями, такъ привыкла къ своей бдности, что даже любила ее, смотрла на нее какъ, на что-то родное, близкое. Она была всегда весела, а если огорчалась когда, то вещами самыми пустыми, нестоющими никакого вниманія, беззаботно бгала по полямъ, беззаботно пла, сидя на крыльц своего дома, всегда рзвилась, прыгала какъ малый ребенокъ. Работы она почти никакой не знала да и работать было нечего, все удовольствіе ея заключалось въ какихъ-нибудь цвтахъ, посянныхъ въ огород, хорошей погод, въ жгучемъ солнц, въ живой, лихорадочной прогулк по окрестностямъ. Она уходила то въ лсъ, то въ поле, путалась въ высокой рж, въ густомъ кустарник, карабкалась по крутизнамъ, по каменьяхъ, веселилась сама съ собою, не имла ни подругъ, ни знакомыхъ, любила только отца и любила такъ нжно, такъ сильно, что бдный старикъ иногда терялся и не зналъ, какъ отвчать на ласки дочери.

Отецъ Аринушки, Сергй Матвичъ Крупкинъ, честный, запуганный жизнью бднякъ, лтъ десять тому назадъ сильно пострадалъ на служб, безъ прошенія былъ уволенъ въ отставку и лишился послдняго куска хлба. Чтобъ не умереть съ голоду, бдный старикъ принялся было за ремесло: сталъ клеить какія-то коробочки, но и ремесло не посчастливилось ему — главами ослабъ. Отправился онъ съ дочерью въ уздъ по мытарству, искать у помщиковъ какого-нибудь мста, но ничего не нашелъ, всякій, посмотрвъ на аттестатъ Сергя Матвича, на его красное небритое лице, оборванное платье, только подозрительно улыбался, качалъ головой, давалъ гривенникъ денегъ и отъ мста отказывалъ. Что было длать, куда дться, какъ прокормить ребенка? Взглянетъ бывало на него Сергй Матвичъ, да такъ слезами и зальется, а Аринушка, какъ ни въ чемъ не бывало, скачетъ, прыгаетъ, псни поетъ, да разв иногда хлбца попроситъ. Пріютился Крупкинъ у простаго мужика въ деревн, хлбалъ съ нимъ изъ одной плошки, спалъ на печи подъ рогожей, бороду отростилъ, какъ вдругъ вышло на него благословеніе Божіе. По узду разнесся слухъ, что прибылъ въ свое имніе какой-то новый, небывалый здсь помщикъ, Петръ Петровичъ Колотырниковъ, что творитъ онъ чудеса, сыплетъ золото, надляетъ бдныхъ. Сергй Матвичъ настрочилъ какую-то бумагу, взялъ дочь, обмылъ, причесалъ ее, самъ обчистился, перекинулъ черезъ плечо катомку, отравился въ Петровки и бросился въ ноги къ ея владльцу. Съ тхъ поръ участь Крупкина была ршена, положеніе его вдругъ улучшилось. Неприступный Петръ Петровичъ принялъ въ немъ участіе, погладилъ Аринушку, далъ нсколько рублей денегъ, отвелъ для жительства флигелекъ въ конц своей усадьбы, а впослдствіи, когда бднякъ своею запуганностію, своимъ страхомъ и трепетомъ окончательно полюбился его превосходительству, послдній даже назначилъ ему хотя небольшее, но постоянное годовое содержаніе. Сергй Матвичъ блаженствовалъ, считалъ себя совершенно счастливымъ и не зналъ какъ молиться за своего благодтеля.

Особенной какой-нибудь обязанности не было возложено на Крупкина. Петръ Петровичъ всегда говорилъ ему: я тебя не для должности держу, мн твоей работы не надо, такая воля моя, потому что ты покорный и преданный человкъ, добро чувствуешь, потому и держу, хочешь, въ церкви свчи ставь, за порядкомъ смотри, псалтырь читай… это твое доброе дло, а заставлять не стану. Иногда только Колотырниковъ посылалъ Сергя Матвича къ нкоторымъ помщикамъ, посылалъ въ такихъ случаяхъ, когда самому хать не хотлось, а послать лакея казалось неловкимъ. Пользуясь такимъ назначеніемъ, Крупкинъ усплъ заслужить особенное благорасположеніе большинства сосдей, только немногіе изъ нихъ, преимущественно люди завистливые, осмливались составлять оппозицію, косились на него, взводили небылицы, называли сплетникомъ, упрекали чужимъ кускомъ хлба, дочерью и прочимъ. Такъ жилъ Сергй Матвичъ тихо, мирно, безпечно, словно въ награду за свои прежнія страданія, любовался дочерью, радовался, слушая ея псни, ея смхъ беззаботный и, казалось, не сознавалъ лучшей жизни или по крайней мр смотрлъ на нее, какъ на что-то чудное, недосягаемое,— такъ пожалуй, какъ человкъ смотритъ на солнце.

Аринушка все сидла на крыльц, она давно перестала думать, шалила, щурила глаза, смотрла на небо, физіономія ея весело улыбалась, глаза свтились радостью, косынка съ головы свалилась, волосы растрепались и длинными космами падали на грудь и плечи.

У ногъ ея вертлась и махала хвостомъ большая дворовая собака.

— Гд ты была Жучка, гд? Съ папенькой ходила, говорила Аринушка, одною рукою трепля собаку, а другою грозя ей — тебя не пустили туда, ты грязная, ай какая грязная, грязная, скверная! Она вздохнула и шутя, какъ бы съ сожалніемъ, головой покачала. Туда намъ нельзя ходить, не велно, тамъ господа, большіе господа, богатые, продолжала она шутливымъ тономъ — кланяясь передъ собакой — знаешь, тамъ старикъ живетъ, сердитый, строгій такой, помнишь, здсь проходилъ, помнишь? а ты залаяла на него. Какъ ты смла, а? Стыдно Жучка, стыдно, на него нельзя лаять, ты за меня заступилась, думала онъ обидитъ меня, онъ не обидитъ, онъ намъ хлбъ даетъ, все даетъ! Ты Жучка не смй лаять, не смй, будешь лаять — тебя выскутъ, больно выскутъ, убить велятъ, а я плакать буду, горько плакать! добавила она съ сожалніемъ и въ самомъ дл чуть не заплакала, по крайней мр глаза ея на минуту сдлались влажными. Потомъ она проворно вскочила, спрыгнула съ крыльца, нагнулась къ кусту махроваго шиповника и принялась обрывать его. Собака расположилась на солнц и сонными подслповатыми глазами глядла на госпожу свою.

Прошло нсколько минутъ. Аринушка все въ куст рылась, густая зелень совершенно скрывала ее и вдругъ она выпрямилась, залилась звучнымъ веселымъ смхомъ, такъ что даже Жучка встрепенулась и хвостомъ замахала.

Голова Аринушки вся была усяна цвтами шиповника.

— Хорошо, Жучка, хорошо? твердила она съ какимъ-то совершенно дтскимъ восторгомъ, разставляя руки и любуясь сама собой — чудо какъ хорошо! Чудо! повторила она, принимая важную позу, потомъ вскочила на скамью, стоявшую передъ домомъ, и приставила въ вид зонтика ладонь ко лбу.

— Папенька идетъ, папенька! Жучка встрчай! Папенька! произнесла она радостно, прыгнула на крыльцо и, придерживая рукою цвты на голов, вбжала во внутрь дома.

Сергй Матвичъ противъ обыкновенія шелъ очень скоро, мстами даже бжалъ, онъ весь запыхался, лице его было совершенно красное, волосы на голов слиплись, глаза смотрли дико. Дойдя до дома онъ на минуту остановился, засмялся самъ съ собою, перевелъ духъ, отеръ руками лобъ, проворно вбжалъ на крыльцо и на порог встртился съ дочерью. Войдя въ комнату онъ почти упалъ на скамью, ничего не могъ говорить, тяжело дышалъ и выпуча глаза, съ какой то двусмысленной улыбкой, смотрлъ на Аринушку.

Прошло нсколько минутъ, никто не ршился заговорить. Дочь съ удивленіемъ смотрла на отца, цвты съ головы ея свалились. Сергй Матвичъ не могъ выговорить ни слова.

— Папенька! произнесла наконецъ первая въ недоумніи и весело улыбнулась.

Старикъ привскочилъ на скамью, захохоталъ какъ сумасшедшій, потомъ вдругъ зарыдалъ и повалился ей въ ноги.

— Аринушка! матушка, царица, золото, счастье, счастье! шепталъ онъ, заглушая слова свои то смхомъ, то плачемъ и цлуя ноги дочери, сонъ это, одурлъ… радость… Не врю ничему, не врю!

Физіономія Аринушки вдругъ измнилась, улыбка пропала, волосы растрепались, безъ того блдное лице поблднло еще боле, она неподвижными, сверкающими глазами глядла на отца и силилась оттащить, успокоить его.

— Папенька! говорила она, усаживая старика на лавку и цлуя его голову, говори, Христа ради, опомнись, что случилось? Какая радость? Какое счастье?

Сергй Матвичъ перевелъ духъ.

— Цыганка правду сказала, правду!.. говорилъ онъ, стараясь придать своему голосу возможное спокойствіе — ты богачиха, Аринушка, ты барыня, генеральша, королева! Петровка твоя, все твое, садъ, домъ, крестьяне, все, все!.. Я твой, я твой… повторилъ онъ, замоталъ головой, закрылъ лице руками и глухо засмялся.

Аринушка попятилась назадъ, вс члены ея дрожали, физіономія какъ то судорожно двигалась, глаза такъ смотрли на Сергя Матвича, какъ-будто хотли на-сквозь проникнуть его душу, заглянуть, что за чепуха въ ней происходитъ.

— Папенька! еле слышно прошептала она, очнись, Христа ради!

— Нтъ, не во сн — на яву, все на яву! продолжалъ отецъ. Господь вознесъ, наградилъ, возвеличилъ, вотъ этимъ мерзавцамъ, вотъ, вотъ! Онъ сдлалъ изъ пальцевъ правой руки какую-то фигуру и показалъ ею въ окно. Петръ Петровичъ женится на теб, женится, женится! неистово крикнулъ онъ и всплеснулъ руками.

Аринушка остолбенла.

— Кто женится? Какъ женится?!.. какъ-то неопредленно, съ большимъ усиліемъ произнесла она.

— Благодтель, Петръ Петровичъ, на теб женятся! снова повторилъ отецъ и вдругъ схватился за боковой карманъ и дрожащею рукою вытащилъ изъ него пачку ассигнацій.

— Вотъ, вотъ, говорилъ онъ, показывая ее дочери, смотри, смотри! Радуйся!.. приданое мое, все мое, а это, что знаете, сами сдлайте, на гостинцы, говоритъ, на гостинцы!.. Видала ли ты деньги такія, видала! Страшно, страшно! Онъ судорожно прижалъ пачку къ губамъ, нсколько разъ поцловалъ ее, потомъ принялся считать деньги.

Лице его покрылось пятнами, крупныя капли пота текли по немъ, глаза бгали — по мр счета руки тряслись боле и боле.

Аринушка не могла стоять. Ноги у ней подкосились, въ глазахъ потемнло, она опустилась на лавку.

— Пятьсотъ рублей! вдругъ крикнулъ Сергй Матвичъ такъ громко, какъ не кричалъ отъ-роду.

Аринушка вздрогнула и открыла глава.

Въ комнату вошелъ Петръ Петровичъ.

Онъ остановился на порог, лице его пріятно улыбалось, во всей физіономіи было что-то величественное, глаза блестли. Казалось, онъ пришелъ сюда затмъ, чтобъ еще разъ насладиться смущеніемъ бдныхъ людей, окончательно поразить своею неизрченною милостію, собственными глазами убдиться съ какимъ потрясающимъ эффектомъ радости приметъ невста его предложеніе, какъ, пожалуй, бросится ему въ ноги, назоветъ образцомъ человчества, обцлуетъ его старыя жилистыя руки.

— Богъ помочь!.. Гость нежданый, произнесъ онъ весело и сдлалъ три шага впередъ.

Сергй Матвичъ испугался, вскочилъ съ лавки, рука его судорожно сжала деньги, старалась засунуть ихъ въ карманъ. Онъ засуетился, бросился за стоявшимъ въ углу стуломъ, вытеръ его полою сертука и подставилъ гостю.

Аринушка съ трудомъ поднялась и облокотилась насталъ.

Глаза ее были опущены внизъ, на щекахъ горлъ никогда небывалый румянецъ, грудь высоко подымалась. Она была очень хороша въ эту минуту: на большихъ рсницахъ блестли дв слезы, лице было величаво спокойно, физіономія выражала какую-то робкую дтскую покорность, длинные черные волосы совершенно распустились, у правой щеки — въ нихъ торчалъ уцлвшій цвтокъ шиповника.

Колотырниковъ пристально глядлъ на нее.

— Смилуйтесь ваше превосходительство, смилуйтесь, твердилъ Сергй Матвичъ, увиваясь около гостя, опомниться не можетъ.

— Аринушка, благодтель здсь! Въ ноги, Аринушка, въ ноги!

Петръ Петровичъ строго взглянулъ на отца и подошелъ къ дочери.

— Вамъ извстно мое желаніе? спросилъ онъ любуясь смущеніемъ двушки.

— Извстно!… очень тихо отвтила она. Я не поврила папеньк, я думала, онъ съ ума сошелъ.

Петръ Петровичъ самодовольно улыбнулся.— Отъ чего же? спросилъ онъ.

— Отъ того что нельзя поврить, что и сна такого присниться не можетъ.

— А теперь врите?

— Должна врить! Должна, по прежнему отвтила она и вдругъ зарыдала.

Петръ Петровичъ взялъ ее за руку. Полно-те, Аринушка, успокойтесь, произнесъ онъ съ видимымъ участіемъ, но въ душ очень довольный слезами двушки: гршно, такая хорошенькая, очень хорошенькая. Разв не нравлюсь я вамъ? Я не старъ еще, право, не старъ, невст стыдно плакать!

Аринушка проглотила слезы, подняла глаза и взглянула на Колотырникова.

Все дтское, ребяческое вдругъ изчезло въ ней. Въ эту минуту она была женщиной въ полномъ смысл этого слова.

— Помилосердуйте, ваше превосходительство, произнесла она твердымъ, умоляющимъ голосомъ, мы вамъ обязаны жизнью, готовы умереть за васъ, приказывайте! Я раба ваша. Я бдная, ничтожная двочка, сирота глупая, какая я жена — слово такое выговорить страшно!

Сергй Матвичъ хотлъ что-то сказать, но Петръ Петровичъ прервалъ его.

— Я хочу этого, Аринушка, слышите, хочу! Не ваша забота судить о томъ, каковы вы есть. Стало быть хороши, мн нравитесь, если я жениться хочу, твердо произнесъ онъ.

Двушка не знала, что говорить, она смотрла во вс глаза то на отца, то на Петра Петровича, какъ-будто спрашивая у нихъ, что съ ней длается, не во сн ли она видитъ что-то такое страшное, необыкновенное. Сердце ея стучало, слова не шли съ языка, тяжелое прерывистое дыханіе захватывало грудь.

Сергй Матвичъ трясся, вертлъ головой и съ какимъ то благоговніемъ, смшаннымъ со страхомъ, поглядывалъ на Колотырникова.

Послдній опустился на стулъ, громко высморкался, упирая руками въ палку, уставилъ на нихъ подбородокъ и устремилъ на Аринушку свои маленькіе, срые, улыбающіеся глаза.

— Вотъ что, Арина Сергевна, началъ онъ съ разстановкой, какъ-будто хотлъ придать каждому своему слову особый всъ и значеніе, конечно, мое предложеніе, мое желаніе должно удивить, поразить васъ, все это въ порядк вещей, иначе и быть неможетъ. По всмъ отношеніемъ, по лтамъ, по положенію мы были слишкомъ далеки другъ отъ друга. Вы смотрли на меня какъ на своего благодтеля, я видлъ въ васъ бдную сироту, существующую моимъ подаяніемъ, моею милостью, мысль о женитьб нетолько на васъ, но и на комъ бы то ни было, рдко приходила мн въ голову, не потому чтобы я не могъ жениться, я зналъ, что любая двушка почтетъ за счастіе отдать мн свою руку. Нтъ… Женитьба просто не казалась мн необходимостью, не входила въ мои расчеты… Теперь, другое дло: что я ршилъ, то и сдлаю. Еслибы сегодня я вздумалъ сжечь Петровку, я бы сжегъ ее, точно также я вздумалъ жениться на васъ Арина Сергевна, и женюсь. Почему? Хочу такъ! Хочу, чтобъ люди глаза вытаращили, хочу свтъ удивить! Я знаю, кто вы, то, что вы двушка бдвжя, ничтожная, необразованная, все равно, посмются надо мной, вамъ позавидуютъ… Пускай смются, это мое дло! Я сдлаю васъ богатой, образованной, дамъ вамъ всъ и значеніе. Я въ васъ не влюбленъ, лта мои не такіе чтобъ я могъ прельститься хорошенькхмъ личикомъ… Все это вдругъ, сумасшествіе, я женюсь на васъ такъ изъ примо, изъ барской воли… ну не той ногой съ постели всталъ, мне счастье! Вы всмъ будете пользоваться, всмъ насаддаться, вс будутъ любить, уважать васъ, потому что я уважать васъ заставлю какъ жену свою. Вы были Аринушкой Крупкиной — сдлаетесь Ариной Сергевной Колотырниковой, вашимъ превосходительствомъ: порадуйтесь да поцлуйте меня, жениха цловать можно! шутя добавилъ онъ и ваялъ, ее за руку.

Сергй Матвичъ во все продолженіе этой рчи фыркалъ и вдругъ неизвстно по чему принялся тщательно вытирать свои губы.

Аринушка стояла неподвижно, какъ статуя. Петръ Петровичъ всталъ, погладилъ ее по голов и поцловалъ въ лобъ.

— Будьте умницей. Теперь нужно умницей, генеральшей быть, перестать бгать, одться въ платье хорошенькое, волосы причесать, все какъ слдуетъ барын, гордо, неприступно! произнесъ онъ полу-шутливымъ полу-серьезнымъ тономъ. Убирайся, дай ей опомниться! грозно добавилъ онъ обращаясь къ Сергю Матвичу, когда послдній подошелъ къ дочери.

Крупкинъ отскочилъ въ сторону, Аринушка опустилась на лавку. Она вздрагивала, тяжело дышала, да тревожными, большими глазами слдила за отцомъ и Петромъ Петровичемъ. Послдній ходилъ взадъ и впередъ по комнат.

— Вотъ что Серга, отрывисто, повелительнымъ тономъ говорилъ онъ, не обращая никакого вниманія на свою невсту, дай знать всмъ дуракамъ сосдямъ, что я женюсь на твоей дочери. Пусть ихъ рты разинутъ, а?.. разинутъ?.. Онъ остановился.

— То есть, осмлюсь доложить, ваше превосходительство, сквозь землю провалятся, отвтилъ Крупкинъ, ударяя себя кулакомъ въ грудь.

Колотырниковъ захохоталъ.

— Провалятся, провалятся, то-то толковъ пойдетъ… А! пойдутъ толки?

— Не то что толки — шумъ подымется, и люди, и зври завоютъ, лса заговорятъ, ваше превосходительство!

— Шумъ! гвалтъ! пальба пушечная, торжественно повторилъ Колотырниковъ и снова засмялся. Сегодня же всмъ объявить, продолжалъ онъ серьезно, кто далеко — повстки разослать.

— Свадьбу черезъ дв недли сдлаемъ, музыкантовъ выписать, весь уздъ созвать, огласить, что такой свадьбы и небывало никогда. Пусть ихъ разоряются, обновы шьютъ, черти проклятые! Ты въ городъ отправляйся, управляющій тоже подетъ. Я самъ поду, тамъ вс закупки сдлаемъ. Невсту одть такъ, чтобъ всхъ затмила, швею Француженку сюда привести, здсь не найдешь — изъ Москвы выписать, расходовъ не жалть, всмъ кричи, ври, хвастай что хочешь, горы бриліантовыя! Онъ вдругъ остановился и оглядлъ Крупкина съ ногъ до головы. Ты что за уродъ? Фракъ есть? Отецъ долженъ во фрак быть. Сергй Матвичъ смшался.

— Фрака нтъ, ваше превосходительство, достать можно, одинъ благопріятель въ суд служитъ, очень робко замтилъ онъ.

— Дуракъ! почти крикнулъ Петръ Петровичъ. Новый сдлать, ты теперь долженъ помнить себя, гордиться собой.

— Виноватъ, ваше превосходительство. Можно сказать, неземнымъ человкомъ сталъ, отвтилъ Сергй Матвичъ и низко поклонился.

Нсколько времени еще Колотырниковъ отдавалъ приказанія, потомъ снова подошелъ къ Аринушк, снова погладилъ ея голову и поцловалъ въ лобъ.

— Славная у тебя дочка, Серга, не стоишь ты ея. Молиться ей долженъ, самъ старичишка, дрянь, а дочка хоть куда — красавица, право красавица! замтилъ онъ и вышелъ изъ комнаты.

Черезъ нсколько минутъ отецъ и дочь были въ объятіяхъ другъ-друга.

Аринушка на-взрыдъ плакала, по щекамъ Сергя Maтвича текли крупныя слезы.

— Полно, голубушка, полно… До слезъ ли, говорилъ посядній успокаивающимъ голосомъ, радость, великая радость! Счастливица, царица моя! Свтъ стоялъ, будетъ стоять, а такой радости не было на немъ.

Аринушка схватила обими руками голову отца и пристально взглянула ему въ глаза.

— Папенька, что со мной длается? вопросительно произнесла она. Что тутъ, счастье или горе? Жизнь или смерть! Сердце ворочается, гд я… что я, ничего незнаю, ничего, мн велятъ идти замужъ, я должна идти, а тамъ что? Что будетъ? Зачмъ женятся на мн, что все это значитъ?… Страшно, добавила она и глаза ея заблистали.

Сергй Матвичъ совершенно растерялся и цловалъ руки дочери.

— Аринушка, матушка! отрывисто бормоталъ онъ: въ золот ходить будешь, всхъ осчастливишь, всхъ спасешь, вознесешься, возвеличишься!

— Пропаду! твердо отвтила Аринушка.

Сергй Матвичъ вздрогнулъ, взглянулъ на дочь, она покачала головой и глубоко вздохнула.

— Ступайте, вамъ хать нужно! вамъ хать приказано, ступайте, всмъ скажите, что за счастье мн выпало, мн, нищей, глупой Аринушк, позжайте въ городъ, одньте, нарядите меня, нарядите лучше, какъ можно лучше, теперь жалть нечего! Нужно!.. нужно такъ! Позжайте съ Богомъ, помолитесь, подайте нищимъ, кричите, что я замужъ выхожу, пусть вс радуются. Она на минуту замолчала.— Папенька, ты какіе мн наряды сдлаешь? произнесла она вдругъ тономъ ребенка, просящаго себ игрушки. Онъ сказалъ, я должна вести себя какъ слдуетъ барын — гордо, неприступно, должна волосы причесать, ты въ город Дарью Ивановну съ собой пригласи, она все знаетъ, знаетъ, какъ нарядить меня. Она крпко поцловала отца, перекрестила его, и вдругъ физіономія ея совершенно измнилась, на губахъ мелькнула улыбка, глаза смотрли такъ весело, съ такою любовью, что казалось, кром радости ничего никогда и на сердц у ней не было.

Зато по уход Сергя Матвича это минутное душевное спокойствіе, это солнце, мелькнувшее изъ за тучь, вдругъ спряталось, въ глазахъ Аринушки сверкнула молнія, брови сдвинулись, соединились въ одну дугу, лобъ покрылся морщинами, ей сдлалось душно, жарко, несносно, она подошла къ окну, долго стояла передъ нимъ и тяжело дышала, какъ-будто хотла подкрпить свои силы, запастись свжимъ воздухомъ.

Прошло съ четверть часа. Аринушка нсколько успокоилась, по крайней мр глаза ея не блуждали, а смотрли тихо и задумчиво, казалось, она вся сосредоточилась на какой-то мысли, ничего ни видла, ничего не слышала, не замчала, какъ любимая собака Жучка визжала и вертлась подъ окномъ, какъ шедшая мимо искалченная старуха нищая остановилась и жалобно просила Христа-ради, она все смотрла на два окна барскаго дома, занавшанные зелеными сторами, на т два окна, которыя принадлежали кабинету Петра Петровича.

Боже мой! думала она, еслибъ знать годъ, два тому назадъ, можно бы было приготовить себя, научиться, многому научиться… Тамъ живутъ иначе, иначе ходятъ, туда не пускали меня, нужда и горе вырастили меня. Тамъ женщины умныя, въ пансіонахъ учились, а я… куда гожусь я? Я все дурачилась, бгала, мн хорошо было, а теперь, Господи, Господи, что будетъ, что дальше будетъ? Она задумалась…

— Папенька, говорила она, раскажи мн, научи ты меня, вдь я ничего, ничего не знаю, въ лсу словно, что мн длать, какъ жить, какъ вести себя?

— Какъ, что длать, Аринушка, да что найдется да встртится: когда за хозяйствомъ посмотрть, когда другое-что… Да длать то нечего, потому у него на все это ключницы да камердинеры есть, всякій свое дло и знаетъ, такой порядокъ ужъ заведенъ, а теб что, только нарядиться разв, барыней будешь, узнаешь, какъ вести себя, извстно по барски и вести, дло не трудное, чтобъ всякій уваженіе и боязнь къ теб чувствовалъ.

— Какую же боязнь? папенька, лучше добромъ да лаской.

— Безъ боязни нельзя, на то и барыня, Безъ боязни что жъ будетъ, какой порядокъ?.. вонъ Петръ Петровичъ, какъ баринъ такъ ужъ баринъ, все что кругомъ ходитъ трепещетъ.

— Онъ добрый, у него глаза добрые!

— Знаю, что добрый, а только баринъ, такой ужъ видъ у него, нельзя, величіе барское, начальникъ!

— У меня барскаго величія нтъ.

— Ты женщина, отъ тебя этого и непотребуется, теб по муж почетъ, ты только должна уважать, слушаться его.

— Какъ слушаться?

— Извстно, слушаться… мужъ глава, жена да боится своего мужа, въ закон сказано.

— Жена должна любить мужа?

— Любить само собой, уважать, то есть исполнять волю его.

— Волю! кто любить, тотъ все исполнить, тому не нужно приказывать, я, папенька, люблю тебя и все сдлаю. Мн кажется, что мужъ, что жена все одно, между ними нтъ разницы, они, что листья на дерев: въ нихъ одна душа, одно сердце, никто изъ нихъ ни выше, ни ниже, они любятъ другъ-друга какъ самого себя, въ этомъ ихъ счастіе, да иначе и не можетъ быть счастія!.. Намедни, баринъ тоже, что Романъ Семенычемъ зовутъ, умный, онъ читалъ много, все знаетъ, съ сосдомъ разговаривалъ, я и подслушала: онъ сказывалъ только тамъ счастіе, гд человкъ уважаетъ въ другомъ самого себя, гд волосъ одного не становится выше волоса другаго, гд есть страхъ, тамъ нтъ любви, а есть обязанность, приличіе, законъ, привычка, не любовь только… За чмъ бояться? Кого любишь того бояться нельзя, я тебя не боюсь, папенька, потому что люблю тебя. Аринушка пытливо смотрла на отца какъ-будто хотла вызвать изъ его души сочувствіе словамъ своимъ.

— Не знаю, Аринушка, что говоришь ты, нужно жить такъ, какъ люди живутъ, въ этакомъ богатств слава-те Господи, не то что жить, упиваться да блаженствовать слдуетъ!.. отвтилъ Сергй Матвичъ и засмялся.

— Знаешь, папенька, что я думаю, продолжала двушка не сводя глазъ съ отца, мн кажется, я правду говорю, чувствую такъ, гд мн женой его быть… Нельзя этого, трудно,— онъ умне, лучше меня, боюсь я его, слово скажетъ — поблдню.

Но старикъ не могъ надивиться, глядя на дочь свою.

По его мннію, Аринушка должна была гордиться, радоваться да Бога благодарить за свое неслыханное счастіе, и она казалась такою задумчивою, бредила такими странными вопросами, даже похудла, какъ будто приготовлялась къ чему-то страшному, точно бду накликала на свою голову, ни наряды, ни дорогіе подарки, ни приготовленія къ сватьб повидимому нисколько не занимали ее, она если улыбалась когда, то не прежнею радостною улыбкою, а какъ-то притворно, неестественно. Правда, изъ бднаго чернаго платья она нарядилась въ богатое шелковое, въ ушахъ заблестли серги, на рукахъ браслеты, волосы на голов были тщательно причесаны, но все это нисколько не успокоивало двушку, въ новомъ плать ей было неловко, она ходила въ немъ такъ странно, точно оступиться боялась, носила его только потому, что обстоятельства заставляли носить и казалось съ радостью готова была одться въ привычную ей черную порыжлую рясу. Да и не одни платья стсняли Аринушку. Во всхъ ея дйствіяхъ проглядывала какая-та неувренность, она всего стыдилась, безпрестанно то краснла, то блднла, ей были не ловки частыя посщенія Петра Петровича, его разговоры, приготовленія, она не знала что отвчать, какъ смотрть, какъ держать себя, куда дваться отъ всеобщаго устремленнаго на нее вниманія, отъ той роли, которую она должна играть и которую играть не уметъ.

— Господи, Боже мой! говорила она сама съ собою, жалуясь на окружающихъ сосдей, что имъ за дло до меня, въ глаза смотрятъ, забгаютъ, распрашиваютъ, поздравляютъ. Разв я виновата въ чемъ, разв моя воля. Мужикъ мимо пройдетъ и тотъ обернется, словно сговорились вс!

Даже приставленныя горничныя тяготили Аринушку, она не знала на что употребить ихъ, какъ обращаться. Ей было совстно всхъ, совстно самой себя.

Сергй Матвичъ тоже томился, тоже былъ не въ нормальномъ состояніи духа, но его безпокойство происходило не отъ сомннія, не отъ страха за будущее: онъ просто былъ слишкомъ счастливъ настоящимъ и до сихъ поръ не могъ переварить этого счастія, не могъ свыкнуться съ нимъ. Кровъ его сильно волновалась. Нсколько дней сряду онъ не могъ глазъ сомкнуть, а все думалъ о своемъ благополучіи, объ удовольствіяхъ безмятежной жизни, вкусныхъ обдахъ, о новомъ сертук и фрак, о той роли, которую ему играть суждено, какъ генералъ-маіорскому тестю. Иногда, оставшись одинъ въ комнат, онъ какъ малый ребенокъ прыгалъ, трепалъ себя по лицу, смялся самъ съ собою. Даже физіономія его измнилась, сдлалась какъ-то благообразне, серьезне, положительне, онъ заговорилъ громче, смле, сталъ меньше кланяться, не садился на кончик стула, а передъ нкоторыми сосдями держалъ себя съ необыкновеннымъ, несвойственнымъ ему величіемъ. Только въ присутствіи Аринушки да Петра Петровича Сергй Матвичъ оставался прежнимъ бднымъ, ничтожнымъ старикомъ, когда онъ смотрлъ на дочь смхъ замиралъ на устахъ его, радость застывала, онъ всматривался въ ея матовое, задумчивое лице и недоврчиво качалъ головою да шевелилъ губами.

Веселъ былъ и Петръ Петровичъ. Невста съ каждымъ днемъ боле и боле нравилась ему, чмъ больше смущалась она, тмъ сильне душа Петра Петровича трепетала отъ восторга и упоенія.

Аринушка интересовала его. Онъ видлъ въ ней то, что именно хотлъ видть въ жен, т. е. робкаго, безпрекословнаго исполнителя своей воли, всмъ ему обязаннаго. Онъ говорилъ: жена мужемъ красна, что мн за дло до ея бдности и происхожденія. Богатства мн не нужно — своего вдоволь, она ребенокъ еще, изъ нея можно все сдлать. Толки сосдей помщиковъ, ихъ удивленіе, сыпавшіяся со всхъ сторонъ поздравленія, иногда колкія двусмысленныя слова, иногда зависть, иногда грубая лесть — все чрезмрно занимало Колотырникова, щекотало его самолюбіе, разжигало вс чувства. Онъ даже самъ нарочно похалъ къ большей части окружающихъ сосдей, чтобъ нсколько разъ насладиться ихъ неопредленными возгласами, вытянутыми лицами и вытаращенными глазами.

— Я надюсь, господа, что вы одобрите мой выборъ, лучшаго нельзя было сдлать,— чудная двушка, чудная… Другой такой въ губерніи нтъ! говорилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ, глядя на какую-нибудь маменьку, окруженную взрослыми дочерьми.

— Достойная двушка, достойная! повторяли сосди, исключая маменьки, у которой лице кривилось и ежилось.

Петръ Петровичъ хохоталъ въ душ и былъ совершенно счастливъ.

III.

Въ назначенный день и часъ вокругъ церковной ограды сельца Петровокъ стояло множество всевозможныхъ экипажей, тутъ были кареты, тарантасы, дрожки, линейки, одни щегольскіе, новые, другіе — большею частью самаго стариннаго, безобразнаго фасона, одна карета, выкрашенная яркою желтою краскою, запряженная шестеркою рыжихъ лошадей, очень походила на пловучій домъ, она качалась даже стоя на мст, чтобъ залзть въ нее нужно было подняться по довольно высокой лстниц да съ верхней ступени прискокнуть еще, были даже какія то дроги, длинныя, широкія, очень похожія на двухспальную кровать съ занавскою, лошадиныя збруи въ нкоторыхъ экипажахъ были перевиты пестрыми лентами, кое-гд торчали расписныя дуги, зценли бубенчики. Около экипажей толпились кучера и форейторы въ армякахъ срыхъ, синихъ, зеленыхъ, гороховыхъ, иные просто въ рубашкахъ, между ними терлись лакеи въ такихъ разнообразныхъ ливреяхъ, что ихъ можно было принять за маскарадные наряды. На плечахъ одного лежало неимоврное множество воротниковъ, отороченныхъ красной выпушкой, на другомъ былъ фракъ кургузый, съ длинными широкими фалдами, на третьемъ жилетъ закрывалъ весь животъ и спускался чуть-ли не до самыхъ колнъ, возл старика сдаго, небритаго, въ голубомъ засаленомъ галунчатомъ кафтан съ треугольной шляпой на затылк, стоялъ казачекъ мальчикъ, сзади его расположился должно быть военный человкъ, въ высокомъ картуз съ кантиками и въ срой шинели съ басонами, дале выглядывала какая-то красная куртка, за нею фракъ очень сомнительнаго цвта и т. д. Былъ даже какой-то человкъ совершенно похожій на Китайца, съ остроконечной шляпой на голов, длинными, тонкими, спускающимися внизъ усами, въ пестромъ балахон съ широкими рукавами. На оград толпились мужики и бабы въ пестрыхъ праздничныхъ нарядахъ. Между ними шмыгали деревенскіе ребятишки, даже бородатый козелъ неизвстно почему суетился между людьми, бодалъ, кого попало и возбуждалъ общій смхъ. Въ сторон были устроены холщевые навсы съ даровыми пряниками и орхами. Шумъ, говоръ не умолкалъ ни на минуту и вливался въ одинъ протяжный гулъ. Въ ярко освщенной церкви присутствовали одни бары,— въ ней происходило внчаніе Петра Петровича съ Аринушкой. Женихъ и невста стояли на розовомъ атлас, передъ налоемъ. Послдняя была совершенно блдна, лице ея походило на мраморное, до такой степени оно казалось спокойнымъ и неподвижнымъ, ни одна жилка не билась въ немъ. Черные густые локоны разсыпались изъ подъ прозрачнаго вуаля, касались щекъ и лентами падали на грудь и плечи, восковая свча въ рук слегка дрожала, пламя ея легкою тнью скользило и бгало по лицу, блое кружевное платье обхватывало статную, тонкую талью и легкими, воздушными складками спускалось внизъ. Небольшой букетъ живыхъ блыхъ розъ былъ приколотъ къ груди. Ничто не блестло на невст, все было бло, мертво, безжизненно, только небольшія бриліантовыя искорки сверкали около ушей изъ-за черныхъ локоновъ. Женихъ стоялъ гордо, торжественно, съ сіяющимъ, довольнымъ, разкраснвшимся лицемъ, въ генеральскомъ мундир, усянномъ множествомъ орденовъ. Голову держалъ прямо, уставивъ глаза на священника, какъ-будто наблюдалъ за нимъ, и взвшивалъ каждое его слово. Въ двухъ, трехъ шагахъ, съ лвой стороны отъ невсты вытянулся Сергй Матвичъ, вымытый, выбритый, въ черномъ фрак, бломъ галстук, упиравшемъ въ самый подбородокъ, но уже не похожимъ на хомутъ лошадиный, и бломъ жилет. Онъ безпрестанно поворачивалъ голову, искоса взгядывалъ то на жениха, то на невсту, только на гостей не глядлъ, и усердно клалъ земные поклоны. По сторонамъ и сзади шушукала цлая толпа такъ-называемыхъ позжанъ. Тутъ были и старухи съ взбитыми сдыми пуклями или рыжеволосыми накладками на лбахъ, въ чепцахъ на подобіе каланчей, и барышни пухленькія, розовенькія, съ обнаженными, заманчивыми плечами, и заплснвшія сорокалтнія двицы, съ прыщами на лицахъ, очень рдкими волосами и голубыми цвтами на головахъ, и мущины всевозможныхъ видовъ и оттнковъ, помщики ухорзы, помщики байбаки, многодушные, щедушные, старые, молодые, чиновные, не чиновные, въ сертукахъ, фракахъ, мундирахъ, очень похожихъ на театральные костюмы актеровъ, играющихъ роли злополучныхъ квартальныхъ и офицеровъ безъ рчей.

Въ сторон, нсколько впереди гостей, около самого Петра Петровича, стоялъ, опустивъ голову и уставивъ глаза въ полъ, человкъ высокаго роста лтъ 40, въ форменномъ отставномъ военномъ сертук. Загорлое, мужественное лице его было довольно красиво, но отличалось какою-то задумчивою суровостью, большіе, рыжеватые, опущенные въ низъ усы почти закрывали весь подбородокъ, темные волосы на голов были коротко выстрижены. Казалось, онъ не обращалъ никакого вниманія ни на гостей, ни на свадьбу, какъ будто думалъ о чемъ-то совершенно постороннемъ или просто дремалъ. Объ этомъ человк, какъ о лиц занимающемъ не послднее мсто въ разсказ, слдуетъ сказать нсколько подробне. Это былъ родной братъ покойной жены Петра Петровича, Романъ Семенычъ Стадкинъ, тотъ самый Романъ Семенычъ, котораго разговоръ съ сосдомъ подслушала Аринушка. Лтъ пятнадцать тому назадъ, онъ имлъ небольшое имніе въ окрестностяхъ сельца Петровки и служилъ въ военной служб, но съ тхъ поръ какъ сестра его сдлалась невстою, разсудилъ выйти въ отставку, а имніе и самого себя отдать въ полное распоряженіе Колотырникова. Ршено, сдлано — и Романъ Семенычъ, ограничившись небольшою пенсіею, получаемою за какую-то рану, да всмъ готовымъ содержаніемъ отъ Петра Петровича, навсегда поселялся съ только что обвнчанными молодыми, сперва въ Петербург, а потомъ въ деревн. Причиною этой добровольно наложенной на себя опеки была сильная привязанность къ сестр. Съ самаго своего младенчества, лишившись отца и матери, Стадкинъ отличался нкоторою дикостію, никого никогда не любилъ, ни одна женщина не произвела на него впечатлнія. Казалось, онъ ихъ считалъ ниже себя, избгалъ какъ-то и уважалъ только сестру, видлъ въ ней исключеніе, совершенство, благоговлъ передъ ней. Эта душевная симпатія Романа Семеныча никогда не выражалась наружно, ее выказалъ единственный случай — желаніе жить вмст съ сестрой, но и посл этого желанія онъ даже обходился съ ней скоре сурово, чмъ ласково. По натур добрый, съ теплою, чистою душею, горячимъ сердцемъ, Романъ Семенычъ казался совершенно не тмъ человкомъ, какимъ былъ на самомъ дл. Онъ какъ будто боялся людей, не врилъ имъ и считалъ своею обязанностью хоронить, прятать вс свои чувства, свои лучшія человческія качества. Поселившись съ Колотырниковымъ, онъ уединился въ отдльную, очень отдаленную комнату, иногда по нскольку дней сряду невыходилъ изъ нее, рдко съ кмъ и видлся, въ дом его не было слышно. Такъ онъ прожилъ 10 лтъ тихо, глухо, однообразно, единственнымъ развлеченіемъ его была трубка, онъ курилъ чрезвычайно много съ какою-то лихорадочною жадностью, и книги онъ читалъ запоемъ, безъ всякаго разбору, попадалась ли Роману. Семенычу какая-нибудь старинная чувствительная повсть, философія, путь въ царство небесное, мсяцесловъ, учебникъ географіи, сказка объ Еруслан Лазаревич — все равно, онъ все прочитывалъ отъ строчки до строчки. Умерла сестра, Стадкинъ казалось негоревалъ особенно, невыразилъ ни ропота, ни сожалнія, ни на волосъ не измнилъ своего характера, онъ только въ нсколько дней постарлъ значительно, и продолжалъ жить до сихъ поръ въ сельц Петровк, подъ опекой Колотырникова, въ отведенномъ ему хорошенькомъ флигел, также уединенно, также читалъ книги, также курилъ неистово, только каждодневныя прогулки на кладбище на могилу сеотры отличали его настоящую жизнь отъ прежней. Онъ такъ былъ удаленъ отъ всхъ, такъ мало интересовался окружающимъ, такъ рдко встрчался даже съ самимъ Петромъ Петровичемъ, что объ немъ часто забывали, какъ о лиц почти несуществующемъ. Извстіе о свадьб Колотырникова нисколько не удивило Романа Семеныча, не вызвало ни радостной, ни двусмысленной улыбки на лиц его, онъ принялъ его какъ будничное приглашеніе на чашку чая, кликнулъ козачка-мальчишку, веллъ провтрить сертукъ, который по-нове и въ назначенное время тихо, нога за ногу, отправился въ церковь. Вошелъ въ нее, остановился у налоя и простоялъ все время внчанья на одномъ мст, потупивъ глаза въ землю, даже врядъ-ли на невсту взглянулъ, хотя совершенно не зналъ ее, а если и видлъ когда-то мелькомъ, не обращалъ никакого вниманья. Кончился обрядъ, гости зашумли, засуетились, обступили новобрачныхъ, каждый изъ нихъ старался выдвинуться впередъ, заявить такъ сказать самого себя, со всхъ сторонъ сыпались поздравленія, мущины почтительно подходили къ рук Арины Сергевны и низко кланялись Петру Петровичу. Дамы присдали, цловали новобрачную въ губы, въ носъ, въ щеки, нкоторые приложились даже къ ея груди. Сергй Матвичъ цловался, раскланивался, жалъ руки, вертлся, моргалъ глазами и вмсто отвта только шевелилъ губами.

Восторгъ былъ всеобщій. Только Романъ Семенычъ да Аринушка не раздляли его. Первый былъ совершенно равнодушенъ. Сухо въ числ прочихъ поклонился новобрачной, почти мимоходомъ пожалъ руку Петра Петровича, замтилъ, что очень долго внчали, и отправился къ себ во-свояси выкурить трубку. Аринушка, также какъ и подъ внцомъ, оставалась блдною, съ опущенными внизъ глазами, она какъ-будто на смерть шла, какъ-будто эти поздравленія, эти поцлуи были гробовымъ прощаніемъ, какъ-будто пвчіе не концертъ, а вчную память пли, а когда Петръ Петровичъ взялъ ее за руку, чтобы вывести изъ церкви, рука эта дрожала и была холодна совершенно. Двинулся свадебный поздъ, полетли кареты, коляски, дрожки, съ крикомъ побжали за ними, мальчишки, повалили мужики и бабы. На крыльц дома новобрачные были встрчены хлбомъ и солью, какими-то двумя почтенными развалинами мужескаго и женскаго пола, полсотнею домашней прислуги, хоромъ военной музыки, дружно грянувшимъ торжественный, старинный маршъ въ род ‘громъ побды раздавайся’, да выстрлами изъ пушекъ поставленныхъ по угламъ сада. Въ большой зал былъ накрытъ обденный столъ. Хозяинъ съ хозяйкою заняли почетныя мста на небольшомъ возвышеніи, въ средин, напротивъ огромной вазы съ цвтами, гости помстились по рангамъ и достоинствамъ. Обдъ былъ великолпный, кушанья носили съ такими вычурными, заманчивыми названіями, что одинъ помщикъ взялъ къ себ menu въ карманъ, а потомъ впродолженіи нсколькихъ лтъ, вплоть до самой смерти, каждый день перечитывалъ его, а наизусть все не могъ выучить, вино лилось, по удачному сравненію другаго помщика, какъ вода въ торговой бан. Мызыка не умолкала ни на минуту. Со двора долетали слухи угощавшихся на барскій счетъ крестьянъ. Тосты смнялись тостами, пили за здоровье новобрачныхъ вообще, потомъ новобрачныхъ порознь, тамъ опять вообще, опять порознь, за ихъ будущихъ дтей, гостей, какой-то Анфисы Николаевны и проч. и проч.— всего неперечесть. Въ конц обда какой-то господинъ попытался было сказать рчь, но только всталъ, прослезился, объявилъ, что говорить не можетъ и опустился на стулъ. Его смнилъ другой господинъ, онъ вышелъ на средину комнаты, развернулъ исписанный листъ бумаги, обратился къ хозяину и закатывая глаза къ небу и грозя кулакомъ вправо, продекламировалъ такіе стихи, отъ которыхъ у всхъ присутствующихъ закружилась голова самымъ неистовымъ восторгомъ, а у Петра Петровича градомъ полились слезы. Во время обда Арина Сергевна по наружности была живе, чмъ въ церкви, на щекахъ ее, быть можетъ отъ духоты и жару, показался легкій румянецъ, а когда мужъ по крику гостей громко, нсколько разъ поцловалъ ее, она вся зардлась. Сергй Матвичъ съ радости хлебнулъ черезъ мру, совершенно осовлъ, клевалъ носомъ тарелку, а потомъ ободрился, цловалъ всхъ гостей, не исключая дамъ и двицъ, и просилъ въ чемъ-то простить его. Не стану разсказывать какъ кончился обдъ, какъ пировали далеко за ночь гости, какъ кричали ура, какъ разъхались, или ночевать остались, какъ веселились крестьяне, какъ раздли невсту и потомъ облачили въ розовый капотъ, чепчикъ и на всеобщій показъ вывели, какъ воодушевились при этомъ вс гости, какъ снова пили и еще пили, какъ Сергй Матвичъ заснулъ въ чьей-то коляск и чуть было за тридцать верстъ неухалъ, и т. д. и т. д. Все это извстно всмъ и каждому, кто бывалъ на широкихъ русскихъ пирахъ, гд пьютъ и дятъ до такой степени, точно завтра всмъ умирать придется. Арина Сергевна во все это время дйствала какъ автоматъ, какъ послушный, робкій ребенокъ. Казалось, она забыла свою прежнюю волю и съ жадностію исполняла все то, что прикажутъ. За нсколько дней до свадьбы къ ней была приставлена какая-то модистка француженка, нарочно выписанная изъ губернскаго города, да сосдка помщица, баба лтъ 60, веселая, разбитная, очень свдущая во всхъ малйшихъ тонкостяхъ свадебнаго дла. Безъ нихъ Аринушка окончательно растерялась бы, она даже не знала какъ одться къ внцу, какъ и съ кмъ въ церковь хать, гд стоять, какъ подойти къ жениху и т. д. Сергй Матвичъ не могъ пособить дочери, онъ внчался очень давно, да и то съ грхомъ пополамъ, какъ Богъ веллъ. Эти дв женщины спасли невсту, если не отъ бды, то по крайней мр отъ всеобщаго посмянія, отъ злыхъ языковъ различныхъ сосдокъ, расчитывавшихъ найти въ Аринушк что-нибудь смшное, странное, рзко бросающееся въ глаза.

Вообще первое время замужества Аринушка провела въ какомъ-то чаду, она не могла опомниться, не могла отдать отчета въ своемъ положеніи, не знала, что съ ней происходитъ, голова ея кружилась и въ ушахъ звенло. Виваты, поздравленія, балы, обды, безвыздные гости ршительно ошеломили ее, она въ бреду, какъ со сна, смотрла на эти парадныя комнаты, на всю окружающую роскошь, со страхомъ ходила по лоснящемуся полу, не знала какъ ссть на богатую мягкую мебель. Дорогія нарядныя платья давили грудь ея, казались ей камнями. Даже на ласки Петра Петровича Аринушка не знала, что отвчать, она то стыдилась, то боялась ихъ, то чуть не плакала, то безотчетно смялась, радовалась какъ-то безчувственно, точно эта радость томила ее, захватывала дыханіе. Она походила на слпца, который вдругъ прозрлъ и увидлъ весь міръ Божій, во всей его прелести и величіи. Только разъ оставшись на един съ мужемъ она очнулась, пришла въ самую себя. Петръ Петровичъ, говорила она, тихимъ, робкимъ голосомъ, стоя передъ нимъ, какъ школьникъ передъ учителемъ, какъ проситель предъ милостивцемъ, простите меня, я сама не знаю, что со мной длается.. Я говорила вамъ.. Я ничего непонимаю. Словно во сн вижу. Я простая, ничего не умю! Простите меня!

— Какая простая! ты прекрасная женщина, тебя вс хвалятъ, вс любуются тобой.

— Вс?.. что вс, Богъ съ ними, какое имъ дло до меня.

— Ну и я любуюсь! замтилъ Петръ Петровичъ, понявъ намекъ жены.

Аринушка подняла глаза, теплымъ, умоляющимъ взоромъ взглянула на него и продолжительно глубоко вздохнула.

— Боже мой! произнесла она съ какимъ-то раскаяніемъ, я даже не поблагодарила васъ, какая я черствая, каменная, все оттого, что сама себя не помню, много здсь у меня, много! она показала на сердце. Бда!.. говорить не умю. Господи, какъ мн благодарить васъ! добавила она энергически, быстро нагнулась и поцловала руку Петра Петровича.

Послдній усмхнулся.

— Ты ребенокъ, Аринушка, при другихъ этого нельзя длать, у мущинъ рукъ не цлуютъ, шутя замтилъ онъ

— Какъ нельзя?

— Такъ, нельзя, непринято, у насъ руки вонъ какія черныя.

Онъ показалъ свою руку.

— У меня тоже черныя, отвтила она и улыбнулась. Да какъ же мн благодарить васъ? Какъ сказать все то, что чувствую, чего боюсь, о чемъ думаю? Я много думаю!.. добавила она очень серьезно.

Петръ Петровичъ продолжительно звнулъ.

— Говорить не нужно. Все это вздоръ, лучше дло длать, будешь хорошей, доброй женой, вотъ твоя благодарность, твоя обязанность, отвтилъ онъ выразительно.

Арина Сергевна опустила голову и задумалась.

Жизнь Сергя Матвича также значительно измнилась, положеніе его совершенно упрочилось. Ему отвели особыя дв комнаты въ нижнемъ этаж барскаго дома, чистыя, свтлыя, одли, обули, приставили мальчишку, поили, кормили съ барскаго стола, таскали въ гости. Въ послднее время онъ даже раздобрлъ какъ-то, изъ гривнаго, обросшаго бородой старика, сдлался такимъ чистенькимъ, гладенькимъ, щеки его лоснились, остатки волосъ на голов не разввались какъ прежде, не торчали клоками, а были тщательно причесаны на вискахъ и затылк. Свадьба дочери и внезапная, рзкая перемна собственнаго положенія отуманили Сергя Матвича, но отуманили совершенно иначе, чмъ Аринушку. Онъ гордился своею новою жизнью, всюду кричалъ о ней, безпрестанно старался выказаться, сдлался даже выше ростомъ, поздравленія не только не смущали его, а напротивъ при каждомъ удобномъ случа онъ всячески навязывался на нихъ, несмотря на то, что эти поздравленія отзывались иногда чуть-чуть не бранью, послдняго обстоятельства старикъ не понималъ, или быть можетъ понимать не хотлъ, потому что былъ счастливъ до самозабвенія. Пиры, вызды и обды разстроили Сергя Матвича скоре физически, чмъ нравственно, часто прізжалъ онъ откуда нибудь совершенно пьянымъ, а на другой день съ болью въ голов жаловался на лихорадку и былъ ужасно не въ дух. Разъ даже Крупкинъ до того разгулялся у какого-то сосда-помщика, что къ вящему удовольствію цлаго общества, принялся откалывать въ присядку, разумется, въ отсутствіи Петра Петровича и дочери. Бдный старикъ, слыша непринужденный смхъ и дружныя рукоплесканія, въ простот сердца веселился отъ души, думалъ, что каждый искренно, чистосердечно сочувствуетъ его радости, а нашлись люди, которые, подъ видомъ сожалнія и участія, тотчасъ обо всемъ разсказали Колотырникову. Сергй Матвичъ получилъ страшный нагоняй, расплакался и на будущее время отказался отъ всякихъ присядокъ. Вншняя обстановка, большія парадныя комнаты и ливрейные лакеи мало смущали старика, во-первыхъ потому, что въ этихъ комнатахъ онъ все-таки былъ гостемъ, для жительства ему были отведены очень простенькія, съ блыми стнами, уставленными кожаною, втхою мебелью, а вовторыхъ, ко всему этому блеску глазъ Крупкина достаточно привыкъ, онъ сидлъ не въ первый разъ на роскошныхъ креслахъ Петра Петровича, ступалъ по коврамъ и т. д. Напротивъ, даже въ обхожденіи съ благодтелемъ, Сергй Матвичъ сдлался какъ-то развязне, не подбиралъ ноги подъ себя, не дрожалъ, не вытягивался въ струнку. Онъ стснялся боле своимъ новымъ костюмомъ, не зналъ какъ повязать галстукъ, застегнуть или разстегнуть сертукъ, безпрестанно клалъ на немъ пятна и потомъ тщательно выводилъ ихъ. Съ дочерью въ послднее время Сергй Матвичъ видлся рдко. Онъ смотрлъ на нее изъ-далека, какъ на что-то святое, неприступное, улетвшее изъ рукъ его чуть не на самое небо. Радовался, гордился, любовался ею втихомолку, онъ какъ бы сознавалъ передъ ней свое ничтожество, разъ только и то на минуту, украдкой отъ Петра Петровича зашелъ на ея половину, обсмотрлъ, почти обнюхалъ каждую вещь, не прислъ даже и возвратился къ себ въ такой радости, что долго какъ полоумный хохоталъ самъ съ собою.

Прошло недли дв, три посл свадьбы Аринушки. Пиры миновались, гости стали появляться рже, толки сосдей постепенно умолкали, вс принялись за обыденныя занятія. Жизнь потекла своимъ порядкомъ, по-деревенски, сонно, однообразно. Однажды вечеромъ, посл дневныхъ трудовъ, Петръ Петровичъ въ халат, съ трубкой въ рукахъ, покоился на кушетк въ маленькой гостиной своей супруги. Голова его небрежно опрокинулась на спинку, ноги свсились, полураскрытые глаза безсознательно смотрли въ потолокъ, вся физіономія пріятно улыбалась.

Аринушка сидла напротивъ, немного сгорбившись, наклонивъ впередъ голову и изъ подлобья иногда взглядывала на мужа, иногда опускала глаза, задумывалась, какъ-будто что-то сказать хотла да не ршалась и складывала, какъ сказать лучше.

Она была одта совершенно просто, и въ эту минуту очень походила на прежнюю босоногую Аринушку. На ней былъ темный, шерстяной капотъ, безъ всякихъ украшеній, рукава его засучились и обнажили голыя руки, волоса на голов растрепались. Прошло нсколько минутъ. Петръ Петровичъ не прерывалъ молчанія, соплъ и лниво тянулъ изъ трубки. Аринушка ршилась заговорить первая.

— Я васъ первый разъ такимъ вижу, что вы лежите и ничего не длаете, произнесла она какъ бы сама съ собою, оперлась обими руками о столъ, положила на нихъ голову и устремила глаза на мужа.

— Усталъ, въ голов тяжело! отвтилъ онъ нехотя и помолчавъ прибавилъ: я праздности терпть не могу, люблю работать, да оно и лучше, въ работу втягиваешься, живешь ею. Вотъ и теперь лежишь, да все думаешь.

— Я тоже думаю! замтила Аринушка тихо и опустила глаза.

Петръ Петровичъ повернулъ къ ней голову.

— Ты думаешь? О чемъ? О Жучк, о плать какомъ нибудь? спросилъ онъ и слегка засмялся.

Арина Сергевна улыбнулась.

— Нтъ, не о Жучк. Что Жучка… Я думать тоже умю по своему! Она вздохнула.

Колотырниковъ смотрлъ на нее и казалось ждалъ продолженія.

Аринушка дйствительно продолжала.

— По своему… Какъ мн кажется, такъ и думаю о своей судьб все!.. Была я бдной, брошенной двочкой, вс гнали меня… никто не любилъ, стала большей барыней, вс ласкаютъ, говоритъ все такое хорошее, отчего это? Потомъ что будетъ? добавила она вопросительно и глаза ея сверкнули.

Петръ Петровичъ, никакъ неожидавшій такого разговора, съ жадностью высасывалъ дымъ изъ трубки.

— Какъ потомъ?.. Потомъ будетъ тоже что и теперь, ты жена моя, женой и останешься, отвтилъ онъ невыпуская мундштука изъ рта.

— А потомъ?

— Ну потомъ, чтожъ потомъ?.. Ты, голубушка, пустяки городишь. Женщин думать вредно. Женщина не должна думать… потомъ?.. ну, умремъ потомъ!

Аринушка иронически улыбнулась.

— Я не о смерти говорю, что смерть, смерть конецъ общій, всмъ извстный, я не боюсь ее. Я говорю о томъ, чего не знаю, что страшитъ меня, давитъ, вдь не знала же я, что барыней буду, не знаю и дальше. Простите меня, Петръ Петровичъ! вдругъ заговорила она умоляющимъ голосомъ, я не знаю, что со мной, я не могу привыкнуть сама къ себ., Я хочу сдлаться, чмъ быть должна… Я давно весь спросить хочу, зачмъ вы женились за мн?

Колотырниковъ вытаращилъ глаза.

— Какъ зачмъ? Что за вопросъ нелпый, просто надумалось такъ. Захотлъ и женился, разв, ты жалешь, что замужъ вышла?

— Какъ жалть? Жалть нельзя, боюсь только!..

— Чего боишься?

— Боюсь, что не съумю отблагодарить васъ, любить такъ, какъ должна любить, какъ хочу любить!

Петръ Петровичъ приподнялся и заложилъ за спину подушку.

— Аринушка, ты несешь вздоръ. Бредишь, что теб задумалось, бранить самую себя? Что за философія такая, откуда она? Ты добрая, прекрасная женщина, что жъ еще? произнесъ онъ нсколько взволнованнымъ голосомъ и нахмурилъ брови.

— Можетъ быть… Я ни въ чемъ невиновата, такъ мн кажется… Я говорю, что на душ. Хочу облегчить себя. Прежде я многаго непонимала, теперь все стало яснымъ… Вы мн приказали замужъ выйти, я не могла ослушаться вашей воли и вышла, теперь я прошу объ одномъ: прикажите мн любить васъ, прикажите силой, богатствомъ, чмъ хотите, заставьте меня любить васъ! добавила она очень энергически и щеки ея покраснли.

Петръ Петровичъ растерялся, двигалъ бровями, судорожно шевелилъ губами, какъ длалъ всегда, когда самолюбіе его чмъ-нибудь было уколото. Стало быть ты меня не любишь? Быть можетъ ненавидишь даже? Какъ-то нершительно спросилъ онъ.

Аринушка вздрогнула.

— Неправда! этого быть не можетъ!.. произнесла она взволнованнымъ, задыхающимся голосомъ, я люблю васъ. Какъ мн не любить, мой долгъ любить!. Я сама не знаю, отчего мн страшно, больно, совсть моя неспокойна, мн недостаетъ чего-то, я должна любить больше, сильне, какъ можно сильне! Сжальтесь надо мной, скажите, научите, что мн длать. Вы обязаны пособить мн, вы мужъ мой. Я хочу быть женой вашей, достойной, преданной, такой женой, чтобъ вы сказали: нтъ тебя лучше на свт! Она тяжело дышала, на глазахъ ея блеснули слезы.

Петръ Петровичъ молчалъ, сидлъ понуривъ голову, и кусалъ свои сдые усы.

— Подкрпите меня! продолжала Аринушка, между тмъ какъ внутреннее волненіе почти недавало ей говорить, позаботьтесь спасти меня, меня нужно спасти, нужно! Прикажите, я все сдлаю, противъ силы, противъ воли, все равно, сдлаю! добавила она совершенно глухо.

Петръ Петровичъ молча указалъ Аринушк на мсто возл себя на кушетк и самъ подвинулся вправо.

Она сла.

— Скажи мн, ты любишь кого нибудь? спросилъ онъ тихо, не поднимая головы.

— Да, васъ люблю, вы мой благодтель! добавила она почти шопотомъ.

— Еще кого?

— Отца люблю!

— Что отца!.. Отца вздоръ, я не объ отц спрашиваю, любовника нтъ? Не было у тебя? Говори правду, я все узнаю! Заключилъ онъ очень строго и крпко взялъ ее за руку.

Аринушка слегка вздрогнула.

— Какого любовника?

— Не знаю какого чорта, негодяя какого-нибудь?

— Кром отца, никого у меня не было, хладнокровно отвтила Аринушка.

— Побожись!

— Ей Богу, никого!

— Чего жъ ты боишься? Для чего ты говоришь, чтобъ я приказалъ теб любить меня. Ты моя жена — твоя обязанность любить мужа.

— Говорите, Петръ Петровичъ, ради Христа, говорите, учите меня! Учите больше, и больше! съ живостію подхватила она.

— Ему повиноваться, исполнять его волю, быть хозяйкой въ дом, хорошей матерью, держать себя какъ слдуетъ — вотъ твой долгъ.

— А мужъ? спросила Аринушка.

— Что мужъ? У мужа своя голова, свой умъ, не теб учить мужа, онъ глава въ дом. Посмотри на людей, разв ты не видла мужей съ женами.

— Видла, въ раздумь, немного помолчавъ, отвтила Арина Сергевна.

— И что жъ?

— Я бы не то желала видть. Вс они мн кажется обвнчались затмъ, чтобъ каждому тяжеле было, чтобы лицемрить, обманывать другъ друга, или даже просто ненавидть другъ друга, такой женой я не могу быть! докончила она очень ршительно.

Петръ Петровичъ выпустилъ ея руку.

— Ты съ ума сошла! произнесъ онъ съ сердцемъ. Что за фантазіи, откуда он? Фантазировать скверно мущин — въ тысячу разъ скверне женщин. Я тебя вытащилъ изъ грязи, изъ ямы! Пренебрегъ всемъ! Оглянись, чего недостаетъ теб, подумай, кто твой отецъ, кто я! Я теб приказываю выкинуть изъ головы вздоръ, туманъ какой-то. Вспомни, ты теперь не то, что была. Нужно подумать о себ, принаровиться къ своему положенію, теб нужно Бога благодарить, молиться за меня, а не пустяками заниматься. Удивительная вещь право: простая, необразованная двушка, дурочька деревенская, а то же фанаберію какую-то затяла? докончилъ онъ очень ласково и погладилъ ея голову.

Она схватила его руку и крпко сжала между своими пальцами.

— Простите, простите меня! Довольно! прошептала она въ полнымъ раскаяніемъ.

— Богъ проститъ. Нужно по закону жить! Наряжаться да веселиться больше, отвтилъ Петръ Петровичъ и поцловалъ ее.

Этотъ разговоръ произвелъ на мужа съ женой совершенно разное впечатлніе. Изъ него Колотырниковъ въ первый разъ увидлъ, что Аринушка не была такимъ простымъ, покорнымъ, ничтожнымъ существомъ, какимъ казалось сначала, что она совсмъ не похожа на первую жену, которая жила также тихо, безтребовательно, какъ въ гробу лежала, что у ней есть свой умъ, свое сердце, свои убжденія, даже своя воля, что женитьба его неказалась ей благодяніемъ, что на эту женитьбу она смотрла своими собственными глазами, что вслдствіе этой женитьбы, сдланной по капризу, по прихоти и отъ него требовали чего-то такого, чего онъ даже объяснить себ не могъ, Колотырниковъ сталъ безпокоиться, задумываться, какъ-будто страшиться чего то. Казалось онъ предчувствовалъ, что съ этой женщиной ему много возиться придется, и въ душ отчасти раскаивался, бранилъ самого себя за излишнюю поспшность, онъ даже ни нсколько времени переломилъ себя, спустился съ своего пьедестала, сталъ больше заниматься женой, всячески тшилъ, ласкалъ ее, старался разсять, пріучить къ новой жизни, тщательно слдилъ за всми ея дйствіями, хотлъ разгадать ея мысли, желанія, какъ-будто соображалъ какія средства лучше употребить, чтобы искоренить въ ней эту гибельную, ненужную волю, прыткій умъ да слишкомъ горячо-бьющееся сердце.

Богъ ее знаетъ, говорилъ онъ самъ съ собою. Бабенка съ характеромъ, по всему видно. Угрозой съ ней ничего невозмешь. Откуда она разнаго вздору набралась, жила въ глуши, ничего не знала, не видла, а говоритъ какъ изъ книгъ вычитала. Чего нужно ей? нестану же я унижаться, ползать передъ ней. Шалишь! Отцу приказать? Отецъ дуракъ, везд разболтаетъ только! Она сама одумается, ее поразилъ переходъ, внезапная перемна жизни, она опомниться неможетъ, а между тмъ славная женщина, чортъ возьми, право славная, умна, въ душу просится! Есть подумать надъ чмъ!

И Петръ Петровичъ дйствительно задумывался.

Напротивъ, Аринушка вдругъ засіяла, сдлалась необыкновенно веселою, точно выздоровла, точно гора у ней съ плечь свалилась. Ей показалось по чему-то, что она до безумія любитъ Петра Петровича и что Петръ Петровичъ раздляетъ эту страсть, сочувствуетъ ей. Боязнь, сомнніе, грусть, дикая застнчивость, натянутость, разомъ изчезли съ лица ея, ихъ смнили полное безпечное довольство да теплая задушевная улыбка самаго безмятежнаго счастія. Она стала необыкновенно тщательно, даже кокетливо одваться, долго передъ зеркаломъ чесала волосы, заботилась каждую вещь надть такъ, чтобы она шла къ ней, смле со всми заговаривала, смотрла хозяйкой въ дом, вс ея дйствія сдлались тверже, самоувренне, казалось, она обжилась, свыклась, сдружилась съ своимъ новымъ положеніемъ и благословляла его, привтливо улыбалась всему окружающему, восхищалась, глядя на самую себя, на свои комнаты, на отца, на Петра Петровича. Только опытный глазъ могъ бы замтить въ этой улыбк, въ этомъ восхищеніи, въ этой бойкой развязности что-то неестественное, натянутое, лихорадочное, несогласное съ говоромъ души, что-то такое отчего не вполн врилось Аринушк. Прежде, бывало, ужъ если взглянетъ она весело, такъ кажется душа прыгаетъ, радуется въ ея взгляд, слово скажетъ — точно само сердце выговоритъ, теперь не то. Она говорила напримръ: какая я счастливица! Другой такой и на свт нтъ. Чего только недостаетъ мн, все есть! Вс любятъ, уважаютъ, мужъ души не слышитъ, отецъ боготворитъ! Вс балуютъ, въ глаза смотрятъ. За что такое счастье, чмъ я лучше другихъ. Нтъ на земл счастливе меня, нтъ, быть не можетъ! А между тмъ въ звук голоса, которымъ говорились эти слова, звучало что то печальное, безнадежное, совершенно противное содержанію. Эти звуки походили на разгульную пснь охмлвшаго горемыки. Горе кипитъ у него, всю душу высосало, да на минуту онъ сдавилъ его. Хочетъ заглушить стоны виномъ да дикимъ воплемъ, кричитъ, поетъ безпечно, радостно и плачетъ внутренно.

IV.

Прошло мсяца два. Наступила зима: День сдлался маленькимъ, сренькимъ. Вокругъ барскаго дома разостлалась, на необозримое пространство блая плена снга. Окна, двери законопатились, вся природа обледенла, какъ-то сжалась подъ морозомъ и снгомъ. Скучно зимой въ деревн, такъ скучно, что даже Романъ Семенычъ сталъ чаще вылзать изъ своей берлоги. Просиживалъ иногда по нскольку часовъ сряду, съ трубкою въ зубахъ, въ комнатахъ Петра Петровича. Просиживалъ большею частью молча, изрдка, разв, скажетъ словцо, другое, нехотя отвтитъ на вопросъ и снова въ трубку углубится.

— Ну, Романъ Семенычъ, съ тобой спать хорошо, говаривалъ ему обыкновенно хозяинъ посл нсколькихъ часовъ молчанія.

— А что? спрашивалъ гость.

— Какъ что? точно, прости Господи, мертвый въ гробу хоть бы для приличія языкомъ шевельнула.

— А вотъ, трубку выкурю, совершенно серьезно отвчалъ гость, затягивался съ ожесточеніемъ и умолкалъ снова до новаго хозяйскаго замчанія.

Съ Аринушкой Романъ Семенычъ еще меньше пускался въ разговоры. Онъ какъ будто и не замчалъ ее. Если она проходила мимо, онъ или вставалъ и наклонялъ голову, или длалъ видъ, будто не замчаетъ ее и углублялся въ трубку.

Время въ Петровкахъ тянулось, какъ часы заведенные. Петръ Петровичъ сидлъ, заваленный бумагами у себя въ кабинет. Сергй Матвичъ пребывалъ на своей половин, общество соединялось только на время обда, да иногда вечеромъ звало, молчало въ совокупности и съ нетерпніемъ ожидало вожделеннаго, условнаго часа отхода ко сну.

Только для Аринушки время шло какъ нельзя лучше, не до зимы, не до скуки ей было. Она по прежнему казалась совершенно счастливою, беззаботною, даже коротко познакомилась съ двумя или тремя сосдями, здила къ нимъ въ гости, принимала ихъ у себя.

Утромъ хлопочетъ, бгаетъ по хозяйству, хотя правду сказать и хозяйничать ей было нечего, потомъ урветъ минуту, другую, придерется къ какому-нибудь случаю, прибжать къ мужу, поцлуетъ его въ щеку или въ руку, посидитъ въ его кабинет, послушаетъ, какъ о длахъ толкуютъ, заглянетъ къ отцу, съ нимъ побесдуетъ, почитаетъ книгу. Въ Петровкахъ была библіотека, состоявшая изъ путешествій, географій и старинныхъ романовъ, на послдніе особенно налегала Арина Сергевна и съ тхъ поръ, какъ вышла замужъ, очень много ихъ перечитала. Случалось, кто-нибудь изъ гостей прізжалъ — обдала, посл обда хозяинъ или садился въ пикетъ играть, или по цлымъ часамъ тянулъ изъ трубки и медленно, съ всомъ, что-нибудь разсказывалъ, а вс прочіе почтительно слушали. Такъ проходилъ день, за нимъ начинался другой, третій и такъ дале. Все было мирно, тихо, только тишина эта отзывалась чмъ-то насильственнымъ, она походила на тишь передъ бурей, на сонъ бдняка, медленнымъ пробужденіемъ отдаляющаго отъ себя дневное горе.

Въ послднее время Петръ Петровичъ выглядлъ озабоченне обыкновеннаго. Ему мшало что-то, онъ видимо былъ смущенъ, недоволенъ, чувствовалъ себя не въ нормальномъ состояніи и не зналъ, какъ оправиться, какъ выйдти изъ этого положенія, какъ стряхнуть съ себя что-то такое тяжелое, непривычное. Его тревожила Аринушка. Онъ думалъ видть въ ней жену — слпую исполнительницу его барской воли, существо сдавленное его благодяніемъ, жену, которая бы по призыву являлась къ мужу, по знаку уходила отъ него, говорила бы тогда, когда спрашиваютъ, улыбалась — когда смются, думала — какъ прикажутъ, жену, о которой бы нечего было заботиться, которую бы можно, было иногда забыть, иногда приказать, порой полюбоваться, порой же обратить вниманія, выбранить, а впослдствіи привыкнуть, какъ привыкаетъ человкъ къ туфлямъ, къ халату, къ креслу, къ комнат и т. д.

Вышло иначе. Образъ мыслей Аринушки, ея слова, поступки, самые взгляды сильно волновали Петра Петровича. Онъ косился, когда она ни съ того, ни съ сего прибгала къ нему въ кабинетъ, безъ спроса цловала его, разговаривала, смялась, спрашивала о томъ, о другомъ, высказывала свое мнніе и вообще длала то, что по убжденіямъ Петра Петровича, не входило въ обязанности женщины, не шло къ ней. Даже самолюбіе его страдало, до сихъ поръ въ окружающемъ обществ онъ не терплъ никого равнаго себ и вдругъ бдная, ничтожная двушка, названная женой по капризу, прихоти, неизрченному милосердію, осмливается стать наравн съ нимъ, обращается просто, фамиліярно, другомъ называетъ, глядитъ ему въ глаза, какъ-будто слдитъ за нимъ, вызываетъ на сочувствіе.

Нсколько разъ Петръ Петровичъ думалъ образумить Аринушку, замтить ей, приказать вести себя иначе, но-каждый разъ ршимость его пропадала, взглянетъ на нее и языкъ говорить отказывается. Странное дло: бывало, онъ подгибалъ подъ свой ноготь людей съ всомъ, съ характеромъ, а тутъ жена, раба, сирота, слабое созданіе, отдавшееся въ его распоряженіе. Неужто молчать передъ ней? Что за нелпость? На его сторон вс права, ему законъ покровительствуетъ, онъ мужъ, глава, благодтель, онъ можетъ даже выгнать жену. Откуда же эта нершительность, эта ребяческая робость, эта боязнь почти, гд причина ея? Любовь? Но гд любовь, тамъ нтъ первенства, тамъ права одинаковы, нтъ желанія, нтъ надобности подчинить любимый предаетъ своей вол, выбить изъ него все человческое. Слабость характера, слабость собственныхъ силъ? Силы Петра Петровича достаточно крпки, характеръ упрямый, настойчивый, онъ женился на перекоръ цлому обществу. Чего же стоитъ сдлать наперекоръ жен, переломить ее. Онъ мужъ. Но Петръ Петровичъ бсился, досадовалъ на самого себя, на все окружающее, но досадовалъ молча, внутренно, или изливалъ свой гнвъ, свою волю, на что-нибудь совершенно постороннее. Такъ, напримръ, онъ выгналъ вонъ главнаго управляющаго, лишилъ его куска хлба, за то только, что послдній вошелъ безъ доклада и засталъ Петра Петровича въ то время, когда Аринушка стояла, облокотясь на его плечо и ерошила его волосы.

Только Роману Семенычу Петръ Петровичъ разъ вздумалъ высказать свое неудовольствіе на жену.

— Да, братецъ, произнесъ онъ со вздохомъ, такой женщины, какъ твоя сестра покойница, не скоро найдеінь, по мн была. Ненавижу я этой бабы — дуры… слава Богу, не мальчишка!

Романъ Семенычъ сидлъ, углубившись въ трубку, однако поднялъ глаза и пристально взглянулъ на хозяина.

— А что? спросилъ онъ.

— Какъ что? Сумасшедшая какая-то, ей не мужа, а вертопраха какого-нибудь надо, прыгаетъ, на шею вщается!

— На то и жена, радоваться долженъ, стало быть любитъ. Жениться не слдовало! вполголоса замтилъ Стадкинъ.

Это замчаніе взбсило Петра Петровича. Онъ готовъ былъ обругать гостя, однако удержался, махнулъ рукой и вышелъ въ другую комнату.

Романъ Семенычъ посмотрлъ ему въ слдъ какъ-то иронически, горько улыбнулся и пустилъ цлое облако табачнаго дыма.

Съ Сергемъ Матвичемъ тоже случилось что-то совершенно непонятное. Не было несчастія, котораго бы не перенесъ этотъ человкъ съ невозмутимымъ равнодушіемъ, съ удивительною твердостію.

Онъ похоронилъ жену, лишился мста, голодалъ, мерзнулъ, былъ безъ одежды, безъ обуви, питался подаяніемъ и все терплъ, горе даже не состарило его, не прибавило лишней морщины на чел его, ни на волосъ не измнило характера, не отразилось во взгляд. Онъ все держался… Но не удержался при счастіи, не перенесъ спокойствія, какъ-будто счастіе и спокойствіе не существовали для него, какъ-будто онъ не умлъ владть нимъ. Вскор посл свадьбы дочери, онъ какъ бы почувствовалъ, что роль его кончена, что теперь онъ лишній человкъ на свт, никуда не нужный, что ему дале думать не объ чемъ.

Отъ этой бездятельности души и тла, или просто съ радости, тутъ кстати и разные пиры подошли, старикъ, отроду никакого вина въ ротъ не бравшій, вдругъ пить началъ, да такъ пить — точно хотлъ какъ можно скоре поршитъ себя, точно жизнь ему надола, опротивла, съ каждымъ вечеромъ онъ напивался все боле и боле.

Петръ Петровичъ и Арина Сергевна ничего не знали о происходившемъ. Первый казалось забылъ о Серг Матвич, не обращалъ на него ни малйшаго вниманія, е ли являлся онъ иногда къ обду, то всегда трезвый, такъ только какъ-будто глаза были красны, да руки тряслись, вторая — навщала отца только по утрамъ, въ то время когда Сергй Матвичъ лежалъ на кровати, хриплъ и на головную боль жаловался. Послднее обстоятельство Аринушка приписывала приливу крови, намекнула разъ мужу, что хорошо бы съ докторомъ посовтоваться, но Петръ Петровичъ засмялся, махнулъ рукой, и сказалъ: ‘старъ больно, доктора старость не лечатъ’, веллъ больному дать рюмку водки, да на томъ и покончилъ. Аринушка потомъ благодарила мужа, водка въ тотъ день дйствительно помогла ея отцу.

Однажды, во время обда, въ присутствіи Сергя Матвича и Аринушки, Петръ Петровичъ, только что задавшій кому-то порядочный нагоняй, былъ въ очень дурномъ расположеніи духа. Онъ сидлъ насупившись и дрожащею рукою каталъ хлбные шарики, искоса поглядывалъ то на жену, то на тестя, какъ будто вокалъ случая придраться къ чему-нибудь и досадовалъ, что не находилъ его. Все общество молчало. Два прислуживавшіе лакея дохнуть не смли. Веселая до этой минуты Аринушка, нехотя подносила ложку къ губамъ, точно предчувствовала что то недоброе. Только Сергй Матвичъ оставался спокойнымъ. Онъ очень усердно хлбалъ супъ, кончилъ его, вытеръ салфеткою потъ съ лица, добродушно взглянулъ было на хозяина, но тотчасъ же глаза опустилъ.

Молчаніе продолжалось. Ничтожное обстоятельство, въ другое время быть можетъ только разсмшившее все общество, теперь послужило поводомъ къ цлой драм. При второмъ блюд, Сергй Матвичъ, по неосторожности или забывчивости, икнулъ на всю комнату и тотчасъ самъ испугался своей неучтивости, закрылъ ротъ рукой и глаза вытаращилъ, какъ-будто, спрашивалъ у присутствующихъ: какимъ образомъ это могло случиться?

Аринушка подняла свои большіе глаза и разомъ взглянула на отца и на мужа.

Петръ Петровичъ сморщился.

— Забылъ, съ кмъ за столомъ сидишь. Привыкъ по людскимъ обдать, тамъ бы и оставался, если не умешь вести себя! произнесъ онъ сдержаннымъ голосомъ.

Сергй Матвичъ, у котораго съ утра порядочно въ голов шумло, обидлся, скривилъ ротъ на сторону, всталъ и положилъ на столъ салфетку.

Петръ Петровичъ окончательно вспыхнулъ. Одной искры было достаточно, чтобъ поджечь его.

— Это что? Капризы показывать, забываться… Дрянь, вонъ! На конюшн сть заставлю! сердито крикнулъ онъ.

Аринушка сидла какъ мертвая. Крупкинъ, шатаясь, вышелъ изъ комнаты.

— Что это значитъ? Съ ума сошелъ, онъ дуракъ, попрежнему продолжалъ хозяинъ, взглядывая на жену, какъ будто хотлъ оправдаться въ глазахъ ея, дуренъ, совсмъ дуракъ, дураковъ учить нужно, гадина! На старости лтъ дурь завелась. Я ее вытрясу, выбью!

— Сперва изъ меня выбейте, у меня ея больше, папенька что? Его вку конецъ, моя жизнь, моя, моя-то начинается только! тихо, хладнокровно отвтила Аринушка.

Физіономія Петра Петровича покоробилась, глава забгали, броня сдвинулись, онъ отодвинулся на стул и такъ смотрлъ на жену, какъ-будто спрашивалъ самого себя, во он или на яву грезятся ему такія небывалыя вещи?

— Что ты сказала? Я не слышу, я оглохъ!.. Повтори! произнесъ онъ, какимъ-то шипящимъ отъ внутренняго волненія голосомъ.

— Что сказала, то повторю. Я никого не боюсь, кром Бога, угрозой не удивишь меня. Что длать, характеръ такой!.. Выбейте прежде изъ меня дурь, у меня ея больше! по прежнему отвтила Арина Сергевна.

Петръ Петровичъ стиснулъ зубы.

— Какая дурь? Какого чорта нужно теб. Ты рехнулась, и ты туда же?

— Туда, куда отецъ! за нимъ, всегда за нимъ! Я привыкла страдать вмст съ нимъ. Вы оторвали меня отъ него, приказали выйдти за себя замужъ, я и пошла, какъ я могла не пойдти? Я вышла,— за чмъ? Быть можетъ вы думали богатствомъ да роскошью задавить меня… Я богатства не знаю, не умю цнить его, что мн въ немъ? Я выросла въ рубищ, на черномъ хлб, на холод… Сердце мое бьется одинаково и подъ этимъ роскошнымъ платьемъ и подъ той черной тряпкой, которую я носила въ двичеств. Золотомъ не заглушить его біенія, во мн тотъ же бдный умъ, т же пустыя чувства, я все та же, глупая, простая, ничтожная,— я быть другой не могу!.. Вамъ не передлать меня! Простите, я виновата передъ вами, виновата потому, что не могу отплатить за ваши милости, не могу быть тмъ, чмъ вы мн быть приказываете, чмъ мн нужно быть! Я все поняла. Учила себя, передлывала, притворялась, хотла видть въ васъ мужа, но напрасно! Я видла только благодтеля! Я слишкомъ честна, я не могу называться чужимъ именемъ, — оно душитъ, давитъ меня… Мн страшно, такъ страшно!.. Я была рабой вашей, вы меня женой назвали, къ чему это названіе. Что жъ я такое? Хуже рабы, презрнне… Какъ закабалить то, что здсь, чмъ живешь, дышешь, что небоится неволи, бдности, что всегда свободно! Она указала на грудь. Отпустите меня, Петръ Петровичъ, махните на меня рукой, я — не достойна васъ!.. Назовите неблагодарной, дерзкой, преступной, какъ хотите, отпустите только, мн легче протянуть руку, легче ходить по полямъ босикомъ, легче работать, легче умереть съ голоду, чмъ обманывать васъ, обманывать себя, стараться быть тмъ, чмъ я не могу быть! Она говорила тихо, ровно, спокойно, точно книгу читала, потомъ вдругъ замолчала и закрыла лице руками, какъ будто сама испугалась словъ своихъ.

Петръ Петровичъ поблднлъ: только губы его судорожно вытягивались. Казалось, слова Аринушки совершенно поразили его, сбили съ толку.

— Боже мой!.. Какая я черствая Неблагодарная! Какъ вы должны презирать, ненавидть меня, какъ я недостойна васъ. Господи, Господи, прости мн, шептала она сама съ собою и вдругъ взглянула на мужа, и громко зарыдало.

— Аринушка, что съ тобой длается?! произнесъ наконецъ Петръ Петровичъ, какимъ-то разбитымъ, взволнованнымъ голосомъ, худо теб здсь, ну Богъ съ тобой… Я добро хотлъ сдлать, до старости дожилъ, никого не обидлъ: вс любили, вс уважали… Богъ въ тобой! добавилъ онъ очень тихо, такъ какъ-будто говорить больше не могъ, всталъ и отвернулся.

Аринушка отняла отъ лица руки.— Владыко милостивый! проговорила она въ какомъ-то изнеможеніи, и вдругъ физіономія ея приняла строгое выраженіе, глаза сверкнули.

— Что я сдлала?.. произнесла она, какъ бы что-то припоминая, и провела рукою по лбу. Да, все равно, все правда, правда! Папенька, папенька! повторила она, встала, взглянула на мужа, хотла еще что-то сказать и какъ-то нершительно вышла изъ комнаты. На порог она остановилась, глубоко вздохнула и снова заплакала.

Петръ Петровичъ обернулся — въ комнат никого не было.

— Чортъ, а не женщина! рзко проговорилъ онъ: бросить, а? Вздоръ, нелпость! Я не хочу броситъ, съ чего? Она бредитъ. Если я женился, я долженъ быть мужемъ, долженъ напоминать о себ, тутъ борьба цлая, — съ кмъ? съ Аринушкой! Она дура! Чего нужно ей?.. Будемъ бороться, посмотримъ, ты хочешь показать свой характеръ, хочешь стать выше меня, ты упряма, я тоже упрямъ! Я тебя заставлю моей женой быть, ты будешь отличной женой, я переверну тебя, передлаю на свей ладъ, я обязанъ перевернуть тебя! Я мужъ твой, мужъ такой, какимъ привыкъ быть, я твоего счастья хочу, ты на колняхъ будешь благодарить меня, я тебя вылечу — это долгъ мой! Онъ задумался, приказалъ подать трубку, слъ у окна и принялся курить. Физіономія его то хмурилась, то прояснялась, руки слегка дрожали, онъ все продолжалъ разсуждать самъ съ собою. Въ комнат было совершенно тихо, слышались только отрывочныя слова самого Петра Петровича, наконецъ и они стихли. Колотырниковъ сидлъ съ закрытыми главами, развалясь въ большомъ мягкомъ кресл и вдругъ встрепенулся, поднялъ голову и навострилъ уши. Слабый, протяжный стонъ, какъ-будто изъ подъ земли выходившій, поразилъ слухъ его.

Онъ позвонилъ въ колокольчикъ.

Въ комнату вошелъ лакей въ длинномъ, красномъ жилет.

— Что тамъ такое? Стонетъ кто-то? опросилъ Петръ Петровичъ. Узнать!

Лакей вышелъ и черезъ минуту снова вернулся.

— Сергй Матвичъ нездоровы-съ… Барыня у нихъ, занеможилъ онъ.

— Какъ нездоровъ? Что съ нимъ такое?

— Не могу знать-съ, лежатъ!

Стонъ повторился сильне прежняго.

На лиц Петра Петровича выразилось безпокойство: онъ медленно поднялся съ кресла, посмотрлъ вокругъ себя, и, машинально запахнувъ халатъ, медленно вышелъ изъ комнаты, опустился по деревянной лстниц, остановился, прислушался — чей-то невнятный, хриплый голосъ произносилъ слдующія слова:

— Жжетъ! Жжетъ!.. Отчего икнулъ? икнулъ, бда, бда моя!.. Душно, темно здсь… Горитъ! Свадьба была, концертъ пли. Дочь замужъ шла! Барыня, большая барыня! Господи, прости мн!

Петръ Петровичъ пожалъ плечами, ноги его затряслись.

Онъ подошелъ къ маленькой двери, отворилъ ее. Въ небольшой комнат съ блыми стнами, съ простымъ некрашеннымъ поломъ, на узкой, деревянной кровати, опрокинувъ назадъ голову, лежалъ Сергй Матвичъ. Лицо его было покрыто багровыми пятнами, тусклые глаза выкатились, сдлались больше обыкновеннаго, не моргали, а какъ-то беесознательно блуждали, ротъ былъ раскрытъ, запекшіяся губы судорожно вытягивались. Онъ, то метался на кровати, рвалъ воротъ рубашки, точно она давила его, то лежалъ вытянувшись на овин безъ всякаго движенія, тяжело дышалъ, хриплъ, произносилъ какія-то невнятныя слова.

Передъ нимъ, крпко схватившись за спинку кровати, въ какомъ-то забытьи нмаго страданія, уставивъ неподвижные глаза, стояла блдная, изнеможенная Аринушка. Петръ Петровичъ вошелъ въ комнату и остановился.

— Что съ нимъ? спросилъ онъ такимъ тономъ, какъ будто самъ, лучше всякаго другаго, готовъ былъ отвчать на вопросъ свой.

Аринушка, казалось, не замтила вошедшаго, по крайней мр она ничего не отвчала, не повернула голову, не двинула бровей.

— Что съ нимъ? Сергй Матвичъ, что съ тобой? повторилъ Петръ Петровичъ.

Больной уставилъ на него свои оловяные, безжизненные глаза.

— Замужемъ! прохриплъ онъ и отвернулся.

Колотырникова слегка покоробило. Онъ вышелъ изъ комнаты, распорядился послать за докторомъ и снова вернулся.

— Сергй Матвичъ, худо теб? спросилъ онъ съ участіемъ, усаживаясь возл кровати больнаго.

— Простите меня, вс простите!.. Благодтель сердится!.. Прогналъ… прошепталъ послдній съ усиліемъ.

Петръ Петровичъ поблднлъ.

— Кто сердится?! Что за вздоръ, ну погорячился — извини меня, свои люди, вс любятъ тебя. Вотъ твоя доча здсь, Аринушка, и я здсь!.. Что съ нимъ? Все время здоровъ былъ, докончилъ онъ самъ съ собою и взялъ больнаго за руку.

— Руки холодныя… Голова горитъ… Что за напасть такая?

— Сергй Матвичъ, разв ты не узнаешь насъ. Посмотри хорошенько, мы — дти твои, проговорилъ Петръ Петровичъ почти со слезами и взадъ Аринушку за. руку.

Больной съ усиліемъ приподнялся на постелю, долго и пристально смотрлъ на присутствующихъ, какъ-будто отыскивалъ въ нихъ что-то знакомое.

— Зачмъ замужъ вышла? Хорошо теб, хорошо! проговорилъ онъ замотавъ головой и снова упалъ на постель.

Аринушка, стоявшая до сихъ поръ неподвижно, вдругъ встрепенулась, точно искра пробжала до всему и тлу. Она быстро взглянула на Петра Петровича и крпко стиснула его руку.

— Говорите!.. Спасите его! еле слышно прошептала она. Петръ Петровичъ замялся.

— Твоя дочь счастлива… будетъ счастлива, я ручаюсь за нее. Я люблю ее, очень люблю… люблю тебя!

— Боже мой, какого еще счастья мн — и на земл не найдешь! твердымъ, спокойнымъ голосомъ докончила Аринушка и даже улыбнулась.

Прибжалъ докторъ, больному тотчасъ кровь пустилъ, Петръ Петровичъ казался тронутымъ. Онъ суетился, мшался, не зналъ, что говорить. На глазахъ его блестли слезы.

Аринушка стояла по прежнему у кровати отца и не спускала глазъ съ него, точно изучала его, боялась упустить малйшее движеніе его физіономіи.

— Папенька умретъ? спросила она у доктора такъ тихо, какъ будто насильно выговорила это слово.

— Ударъ!.. умретъ, равнодушно отвтилъ докторъ.

Она опустилась на постель, рука ея какъ-то судорожно двигалась по спинк кровати, щеки казалось впали, губы были полураскрыты.

Петръ Петровичъ ушелъ. Онъ не могъ видть этой тяжелой сцены.

Аринушка осталась у отца на ночь. Она забыла про позднее время, забыла про сонъ, про все на свт, она все сидла, вытянувъ на колняхъ руки, изрдка вздрагивала, тяжело дышала, порой къ чему-то прислушиваясь, терла похолодвшій лобъ свой, точно припоминала что-то и снова входила въ мертвую, неподвижную задумчивость. Сальная свча, въ большомъ мдномъ подсвчник, тускло освщая всю комнату, отбрасывала черную тнь на безжизненномъ лиц больнаго. Закрытые глаза его казались темными пятнами, онъ лежалъ въ совершенномъ изнеможеніи, закинувъ за подушки голову. Грудь его такъ высоко подымалась, точно она хотла вырваться изъ границъ своихъ. Въ изголовь кровати, безпрестанно крестясь и охая, копошилась какая-то сморщенная старуха, вроятно приставленная для ухода за умирающимъ.

Только къ утру Сергй Матвевичъ открылъ глаза, оглядлъ всю комнату, какъ будто-спрашивалъ, гд онъ, и остановился на Аринушк.

— Ты здсь? прошепталъ онъ слабымъ, хриплымъ голосомъ, попробовалъ приподняться, но не могъ, а только протянулъ руку.

— Я, отвтила Аринушка, съ ужасомъ смотря на отца, какъ будто боялась услышать отъ него что то очень страшное.

— Да!.. ты!.. Онъ гд?.. Онъ?.. Не далъ Богъ въ радости пожить, отчего это? Ошибку сдлалъ, ошибку!.. Онъ остановилъ на дочери долгій, испытующій взглядъ и продолжалъ: терпи,— Богъ терпть веллъ, твоя доля такая. Затмъ ты и на свтъ родилась. Онъ что сказалъ?.. Ахъ! согршилъ, молись за меня! Земля, все земля!.. Священника!.. добавилъ онъ совершенно глухо, застоналъ и замоталъ головой.

Аринушка повалилась на грудь отца.

— Папенька! папенька! родимый ты мой, шептала она, прижимая его холодныя руки къ губамъ своимъ, возьми меня съ собой… страшно мн… здсь не останусь я… Я лишняя, лишняя!.. Нтъ мста мн… Скажи слово, взгляни… Взгляни, Христа ради!.. Онъ поднялъ голову.

— Мужа слушайся!.. Будь врной женой… рабой… съ большимъ усиліемъ прохриплъ Сергй Матвичъ и вдругъ глухо застоналъ. Глаза его закатились, раскрытыя губы вытянулись.

Аринушка выпрямилась, отскочила отъ кровати, постояла съ минуту, точно не знала, что ей длать — бжать или оставаться, потомъ бросилась ему въ ноги и громко зарыдала.

Черезъ нсколько минутъ Сергя Матвича не стало. Черезъ три дня его похоронили въ оград церкви село Петровокъ.

Внезапная смерть старика произвела сильное впечатлніе на Петра Петровича. Въ первое время онъ совершенно растерялся, плакалъ, какъ ребенокъ. Не зналъ, что говорить, что длать, даже боялся глядть на Аринушку, избгалъ разговора съ нею. Его мучила совсть, ему казалось, что теперь вс взгляды уставлены на него. Напрасно онъ старался всячески успокоить себя. Напрасно усердне прежняго занимался длами, ему везд мерещился образъ покойника, все шептало ему: ты погубилъ этого человка, раньше времени придавилъ его. Только узнавши объ образ жизни Сергя Матвича, Петръ Петровичъ какъ бы обрадовался, вздохнулъ свободне, тяжелый камень свалился съ груди его, онъ засіялъ снова, заговорилъ прежнимъ наставническимъ тономъ, и какъ бы въ благодарность умершему почтилъ его память великолпною панихидою.

— Жаль!.. свихнулся подъ старость, подъ старость-то и удержать себя, добрую память по себ оставить, о своей душ позаботиться, говорилъ онъ, взглядывая на жену, какъ будто требовалъ отъ нея подтвержденія словъ своихъ: и съ чего, всмъ слава Богу взысканъ, надленъ былъ, всмъ! Только жить бы да радоваться. Чего недоставало? добавилъ онъ вопросительно и, не дожидаясь отвта, продолжалъ самъ съ собою: все оттого, что люди своего счастія цнить не умютъ! Хорошо — человку, такъ хорошо, что лучше желать нечего — такъ нтъ, непремнно на зло лзетъ, добавилъ онъ энергически.

Аринушка, съ той минуты когда зарыдавъ бросалась въ ноги умирающему отцу, повидимому совершенно перемнилась, сдлалась равнодушною и къ себ, и ко всему окружающему, она затихла, замолкла, охолодла, какъ-будто приготовилась къ чему-то, какъ-будто грусть ея изсякла съ этимъ рыданіемъ, какъ-будто устала она и скорбть, и жаловаться. Спокойно, безъ слезъ, съ блднымъ, неподвижнымъ лицемъ она молилась у гроба отца, спокойно поцловала его холодный лобъ, спокойно смотрла когда гробъ крышкой заколотили, спокойно наклонилась въ землю, когда дьяконъ протяжно заголосилъ — вчную память, спокойно бросала горсть песку въ яму, спокойно домой возвратилась. Ни одного вздоха не вырвалось изъ груди ея, ни одной слезы не выкатилось изъ глазъ, только каждый день она навщала отцовскую могилу, но и тамъ она не плакала, а только молилась, точно бесдовала съ отцемъ, точно разсказывала ему про людей, про себя, про жизнь свою, точно о чемъ-то спрашивала его, точно завидовала ему, точно въ смерти видла его перерожденіе, его спокойствіе. О бывшемъ разговор съ мужемъ она и неупоминала, какъ-будто забыла его. Казалось, она вся переродилась, отказалась отъ самой себя отдалась на произволъ судьбы, ни чему не радовалась, ничмъ не огорчалась, смотрла на все равнодушно, какъ-будто все ей чуждо было, или все приглядлось, надоло, какъ-будто устала, обезсилила она.

— Ты, Аринушка, скучаешь все. Теб бы нужно заняться, разсяться чмъ-нибудь, говорилъ канъ-то Петръ Петровичъ.

— Чмъ скучаю? Я вамъ благодарна за все, мн грхъ скучать, грхъ жаловаться! Вотъ, разв что папенька умеръ?

— Что жъ папенька… мы вс умремъ, вс смертны. Слава Богу, похоронили какъ слдуетъ, съ честію, ты теперь не одна — твоя судьба обезпечена. Горевать не объ чемъ!

— Петръ Петровичъ, не гордитесь на меня, право я всмъ довольна, всмъ счастлива, за все Бога благодарю! отвтила Аринушка съ чувствомъ.

— Обжилась! замтилъ Петръ Петровичъ и улыбнулся. Что длать, видно и къ счастію привыкнуть нужно! А вдь чудила прежде, право чудила.

Аринушка слегка покраснла.

— Да, нужно привыкнуть, нужно, теперь я привыкаю, скоро совсмъ привыкну! Меня учить нужно!

— Учитъ не учить, а только скакать не давать. Женщина! вотъ теперь и не узнать тебя, а отъ чего — отъ мужа все, ему спасибо скажи, у добраго мужа всегда жена добрая — на томъ свтъ держится. Это вдь ноньче выдумали противозаконное все! Жена не любитъ. Какъ не любитъ?.. Хорошаго мужа нельзя не любить, разв какая безпутная. Женщину только направить слдуетъ, и хорошая лошадь, да дай ей волю, разнуздай, самъ себ голову расшибешь! Ты бы, Аринушка, къ сосдямъ създила, зачмъ теб одной сидть? неожиданно добавилъ онъ.

— Извольте, Петръ Петровичъ, съзжу.

— Сегодня и позжай, благо время хорошее.

— Хорошо, я сегодня поду!

— Да съ этимъ дуракомъ, съ Челкуевымъ теб нужно любезне быть, у меня дло съ нимъ.

— Постараюсь, Петръ Петровичъ!

— Непремнно нужно. Пора теб матушка черное платье снять — терпть его не могу, для приличія можешь надть темненькое, къ чему черное?

— Какъ вамъ угодно, я темненькое надну.

— Тамъ горничная, что у тебя — ее слдуетъ въ другую деревню отправить, къ теб новая назначена.

— Петръ Петровичъ, я такъ привыкла къ ней.

— Все равно, и къ другой привыкнешь! Опять въ церкв теб нужно тамъ стоять, гд коверъ лежитъ, тамъ твое мсто.

— Въ слдующій разъ я тамъ встану, покорно отвтила Арина Сергевна.

— А главное — не грустить больше, стараться людямъ нравиться, чтобъ люди хвалили, держать себя барыней.

— Да! прошептала Аринушка, опустила глава и склонила голову.

Этой наружной, видимой перемной женинаго характера, ея переходомъ отъ мучительной борьбы къ какому-то апатичному спокойствію, Петръ Петровичъ былъ совершенно доволенъ. Его только смущала слишкомъ большая, неестественная рзкость этого перехода, впрочемъ и это послднее обстоятельство онъ объяснялъ по-своему. Онъ говорилъ: женщина съ душкомъ, съ характеромъ, ей самой стыдно своей глупости, да признаться не хочется, самолюбіе тоже, думаетъ, все заглажу, все забудется. Она будетъ хорошей женой, сама ко всему привьется, какую дорогу укажешь, но той и пойдетъ. Потомъ спасибо скажетъ!

Нсколько дней спустя, Петръ Петровичъ объявилъ своей супруг слдующую новость:

— Аринушка, мы въ Петербургъ демъ, произнесъ онъ такимъ тономъ, какъ будто собирался куда-нибудь за двадцать верстъ къ сосду-помщику.

Арина Сергевна остолбенла.

— Какъ, въ Петербургъ? спросила она, въ недоумньи глядя на мужа.

— Въ Петербугъ, нужно такъ, дла заставляютъ. Можетъ не надолго, а можетъ и совсмъ тамъ останемся, длать здсь нечего!

— Я также должна хать? съ трудомъ вымолвила Арина Сергевна.

— Разумется, должна. Что за вопросъ странный — гд мужъ, тамъ и жена. Черезъ недлю удемъ, приготовься!

Аринушка хотла что-то сказать, но только опустила голову и принялась дрожащею рукою перебирать складки на плать.

Петръ Петровичъ медленно ходилъ взадъ и впередъ по комнат.

— Тамъ у меня много родныхъ, знакомыхъ, вс полюбятъ тебя, теб веселе будетъ. Ты женщина молодая, должна пріучаться въ свт жить, Здсь гадость, сплетни одн! говорилъ онъ отрывисто, размахивая руками.

Арина Сергевна молчала.

— Конечно, Петръ Петровичъ, произнесла она, нсколько спустя, очень тихо, не подымая головы, я обязана исполнять ваши желанія, вашу волю, должна повиноваться — на то я жена!..

Петръ Петровичъ самодовольно улыбнулся.

— Только простите меня, я слишкомъ глупа, слишкомъ ничтожна. Какой мн свтъ, онъ и здсь пугаетъ меня… Она хотла продолжить, но взглянула на мужа и замолчала.

— Привыкнешь! Нужно привыкнуть!.. Помнишь, сама сказала, ршительно отвтилъ послдній и вышелъ изъ комнаты.

Аринушка взглядомъ проводила мужа и вдругъ глаза ея въ одно мгновеніе наполнились слезами. Она тихо заплакала. Долго просидла она, подперевъ обими руками голову, слезы катились по ея блдному лицу, она неудерживала ихъ и казалось была рада, что могла выплакаться на свобод — только при малйшемъ шорох въ сосдней комнат, слегка вздрагивала и быстро утирала глаза. Наконецъ встала, глубоко вздохнула и отправилась на кладбище.

Могила Сергя Матвича находилась за угломъ церкви. Подойти къ ней можно было совершенно скрыто. Аринушка шла тихо, опустивъ голову, шумъ шаговъ ея заглушался шумомъ тающаго снга, да порывистымъ втромъ. Она достигла до поворота и вдругъ подняла глаза, и остановилась какъ вкопанная. На краю могильной плиты, подгорюнясь, сидлъ Романъ Семенычъ съ трубкою въ зубахъ.

Увидавъ Арину Сергевну, онъ всталъ очень спокойно, какъ-будто ожидалъ ее, медленно отошелъ въ сторону, точно ей мсто давалъ, и принялся выколачивать о камень золу изъ трубки.

Аринушка не спускала съ него глазъ.— Вы къ папеньк? спросила она тихо.

— Зашелъ, погода теплая, отвтилъ Романъ Семенычъ отрывисто, не оставляя своего занятія.

— Благодарю васъ!.. Вы знали папеньку?

— Нтъ, не зналъ, видлъ только, встрчался…

— Вы часто сюда ходите?

— Часто, тутъ у меня сестра лежитъ. Онъ кивнулъ головой въ сторону.

Аринушка опустила глаза и тотчасъ же снова подняла ихъ.

— Романъ Семенычъ! произнесла она несмлымъ, умоляющимъ голосомъ, я хочу просить васъ.. Правда, я чужая для васъ, вы меня совсмъ не знаете, никогда не говорили со мною, все равно, вдь это доброе дло, васъ Богъ наградитъ за него!.. Она на минуту остановилась. Вы сюда ходите — загляните иногда на могилу къ отцу моему, поклонитесь ей!.. Въ ней все дорогое для меня, все то, чмъ до сихъ поръ жила я!.. Она хотла заплакать, однако удержалась и очень тихо добавила: мы въ Петербургъ узжаемъ, не знаю за чмъ — Петру Петровичу угодно.

— Да, въ Петербургъ, его дла разстроились, на подряд оборвался. Петровку закладываетъ, равнодушно пояснилъ Романъ Семенычъ.

На послднія слова Аринушка не обратила никакого вниманія. Она только протянула Стадкину руку и робко съ дтской улыбкой на устахъ проговорила: такъ какъ же, вы ходить будете?

— Буду, отвтилъ послдній, изъ приличія касаясь двумя пальцами руки Аринушки.

Эти пальцы слегка дрожали.

— Я всегда хожу, продолжалъ онъ, длать мн нечего. Ходилъ къ одной жертв, теперь къ другой.

— Какъ къ жертв?

— Къ жертв!.. Разв отецъ вашъ не жертва — его также сдавили.

— Какъ сдавили?

— Такъ, барской волей сдавили, благодяніемъ, золотомъ, добромъ, зломъ, не все-ли равно — конецъ одинъ!

— Папенька послднее время пилъ много, опустивъ глаза замтила Аринушка.

— Отъ того и пилъ, что сдавили, все оттого. Вонъ этого тоже тиснули, онъ указалъ на какую-то могилу, тамъ тоже, сестру тоже, да вс, что здсь лежатъ — вс придавленные!

Аринушка не знала что отвчать. Она со страхомъ и удивленіемъ смотрла на Романа Семеныча.

— Да, продолжалъ онъ съ необыкновеннымъ, несвойственнымъ ему увлеченіемъ, человкъ такой всхъ давитъ, а добрый — кто говоритъ добрый, только барскаго много, добромъ и давитъ всхъ, никому зла нехочетъ, да добро-то его хуже полыни горькой — душитъ, захватываетъ. Васъ тоже придавитъ, сюда же вотретъ, помяните меня, вотретъ, ей Богу! добавилъ онъ совершенно равнодушно, слъ на камень и глубокомысленно затянулся.

— Господъ съ вами, Романъ Семенычъ, что вы говорите такое, — непонять васъ… Я такъ обязана Петру Петровичу, такъ счастлива! произнесла она нершительно.

Стадкинъ усмхнулся и выпустилъ облако дыма.

— Счастливы! замтилъ онъ съ ироніей, дай Богъ, вамъ же лучше, все это вздоръ, вы говорите противъ себя. Я все понимаю, вы думаете я молчу — оттого и молчу, что говорить много нужно, а мало нестоитъ, да и зачмъ говорить, словами тутъ непоможешь. Счастливы!.. Знаю я ваше счастье: послднему злодю не пожелаю его. Разв такого мужа вамъ надобно, вамъ съ мужемъ надобно въ одно цлое слиться, а онъ что, какой онъ мужъ, онъ повелитель вашъ, царь! насиліе, одно насиліе! добавилъ онъ энергически и снова углубился въ трубку. Аринушка стояла какъ вкопаная. Она не смла шевельнуться, незнала что говорить. Въ первый разъ она услышала правду, услышала самую себя, свою думу, свою боязнь и гд — на кладбищ, на могил отца. Лице ея было совершенно блдно. Грудь высоко подымалась. Руки дрожали.

— Вы очень сердиты на Петра Петровича? сказала она съ усиліемъ.

— Нтъ, не сердитъ, за что мн сердиться. На него сердиться никто не въ прав: онъ давитъ безъ умыслу, давитъ по натур своей, задавитъ — а потомъ слезами обливается… Какъ тутъ сердиться, притомъ я его и не касаюсь. Я что!— посторонній человкъ!…

— Романъ Семенычъ! помолчавъ, произнесла Аринушка и оглянулась вокругъ себя. Вы добрый человкъ — до сихъ-поръ я не знала васъ, спасибо вамъ — вы говорите такъ страшно, вы правду говорите, спасите же меня, научите, что мн длать?..

— Что длать — терпливо нести крестъ свой, больше вамъ нечего длать, больше вы ни на что не ршитесь, нельзя вамъ больше — васъ ужъ сдавили съ того часу, какъ вы невстой сдлались.

Аринушка вздрогнула.

— Тутъ и лечиться нельзя, продолжалъ Романъ Семенычъ, вашихъ силъ не хватитъ леченье выдержать. У васъ два пути — или терпть, рабой жить и умереть рабой, или… Онъ замолчалъ.

— Что-жъ или?

— Или… да тутъ и говорить нечего, вамъ сердце шепнетъ. Твори господь волю свою, доля такая! добавилъ онъ равнодушно.

На церковной колокольн пробило два часа.

Аринушка встрепенулась и подняла голову.— Мн идти нужно, меня обдать ждутъ, произнесла она съ нкоторымъ испугомъ и протянула Стадкину руку.

— Прощайте! Я посижу, еще трубку выкурю. Правда всегда съ языка соскочитъ, потому и молчу больше, хладнокровно отвчалъ онъ и снова, изъ приличія, подалъ два пальца руки своей.

Аринушка повернулась и пошла.

Романъ Семенычъ долго смотрлъ ей въ слдъ, потомъ набилъ трубку, выскъ огня, вакурилъ ее, и долго въ какомъ-то раздуміи выпускалъ облака дыма, а кругомъ него спали глубокимъ сномъ все сдавленные…

V.

Прошелъ годъ. Петръ Петровичъ съ женой живтъ въ Петербург, онъ занимаетъ великолпную квартиру, длаетъ вечера, обды, въ дом его съ утра до ночи толпятся гости, одни лица смняются другими. Кто по длу, кто отъ бездлья, съ параднымъ визитомъ, съ низкимъ поклономъ, съ всенижайшей просьбой. Время идетъ быстро, незамтно, не то что въ деревн, пройдетъ день и останется отъ него въ голов шумъ, тягость, хаосъ какой-то, даже отчета не можешь дать себ, что въ теченіи этого дня занимало, тревожило тебя, какими вопросами интересовался умъ, какимъ чувствомъ билось сердце — всего понемножку, всего отвдалъ, да ничмъ не насытился. Петръ Петровичъ сталъ еще величественне, еще эффектне, стоило взглянуть на него, когда онъ посл изящнаго обда, развалясь въ большомъ мягкомъ кресл передъ пылающимъ каминомъ, чинно бесдовалъ съ окружающими его гостями. Съ какою увренностью въ собственной непогршимости говорилъ онъ, какъ вытянувъ впередъ нижнюю губу курилъ сигару, щурилъ глаза и сплевывалъ на сторону, какъ выходилъ въ пріемную, какъ склонивъ голову, терпливо, съ думой на лиц, выслушивалъ просителя, какъ звуками безъ словъ отвчалъ на его поклоны и слезы, какъ читалъ наставленія младшимъ, какъ трактовалъ съ родными, преданными ему старушками и прочее. Во всхъ этихъ случаяхъ Петръ Петровичъ становился выше самого себя, выше всякаго описанія,— орелъ да и все тутъ. Лице его сіяло такимъ весельемъ, такимъ внутреннимъ самодовольствомъ, что простой, обыкновенный человкъ, взглянувши на него въ подобную минуту, чувствовалъ и страхъ, и благоговніе, и удивленіе, и что-то такое пріятное, замирающее въ крови, бгающее по тлу. Не всегда впрочемъ Петръ Петровичъ драпировался этимъ театральнымъ эффектомъ: иногда, замтно для самого себя, онъ спускался съ ходуль и становился простымъ, ворчливымъ, мелочнымъ старикомъ.

Въ послднее время въ характер его начала выказываться какая-то незамтная прежде, старческая раздражительность, почти злоба, недовріе ко всему окружающему. Онъ безпрестанно на что нибудь сердился, безпрестанно придирался то къ тому, то къ другому и наказывалъ виновнаго иногда черезъ-чуръ жестоко. Увидитъ стулъ не на мст — бда, трубку не скоро подадутъ — опять бда, за обдомъ поваръ кушанье пересолитъ, дрова въ печк затрещатъ, у кучера лошадь захромаетъ, кто нибудь изъ прислуги взглянетъ не такъ,— все равно, бда всему дому, всмъ, кто на глаза попадется. Ему казалось, что вс обманываютъ, обворовываютъ, даже разоряютъ его, и странное дло — Петръ Петровичъ иногда сорилъ деньгами, давалъ въ долгъ безъ отдачи, помогалъ даже постороннимъ лицамъ, какъ будто хотлъ прославить себя, удивить всхъ своимъ богатствомъ, своею щедростью и вдругъ придирался къ какому нибудь самому мелочному домашнему расходу, къ сальной свчк, къ людскому черному хлбу и тому подобнымъ предметамъ, точно грошами, оторванными отъ необходимости, хотлъ замнить летвшія для тщеславія тысячи. Крпостной человкъ Колотырникова, исправлявшій должность лакея, за одно подозрніе въ краж съ барскаго стола двугривеннаго, попалъ въ солдаты, старая женщина, лтъ двадцать пять прожившая въ дом, за излишнюю трату кофея, сослана въ дальнюю деревню, комнатный мальчикъ, пойманный съ двумя кусками господскаго сахару, былъ больно высченъ. Вся прислуга трепетала, ходила на цыпочкахъ, не знала какъ угодить барину, какъ глядть на него, какимъ средствомъ избавиться отъ незаслуженныхъ подозрній и все напрасно: всякій день новая напасть, новые жестокіе удары. Только иногда, временно, Петръ Петровичъ бросалъ эти домашнія дрязги, онъ какъ будто забывалъ все въ дом, не сіялъ, не блестлъ даже, говорилъ иначе, хмурился, ежилоя, сказывался нездоровымъ, никого не принималъ къ себ и по цлымъ днямъ или ходилъ взадъ и впередъ по своему кабинету, или лежалъ на диван, а приходило время и, не надолго заснувшій левъ, снова вступалъ въ права свои, принималъ свой прежній образъ, становился еще большей грозой — чмъ-то неимоврно гордымъ, почти недосягаемымъ. На Аринушку Петръ Петровичъ, казалось, махнулъ рукой, совершенно забылъ про нее: ему было все равно — весела она или печальна, здорова или больна, существуетъ или нтъ. Въ первое время по прізд въ Петербургъ онъ вывозилъ жену, пышно, богато наряжалъ ее, представлялъ роднымъ и знакомымъ, заставлялъ играть нкоторую роль, училъ что и какъ говорить, какъ гд держать себя, съ кмъ быть особенно обходительной, но этимъ наружнымъ показомъ, этою парадною, блестящею выставкою супруги кончились вс обязанности мужа, онъ даже не зналъ, какъ проводитъ время жена его, что длаетъ, дома она или нтъ, иной день совершенно не видался съ ней, иногда видался мелькомъ или случайно, или въ установленный часъ обда, завтрака, говорилъ тогда, когда поневол приходилось говорить, да и то или отдавалъ приказанія, или ворчалъ на что нибудь, или передавалъ какую нибудь самую пустую, обыденную новость.

— Завтра Змйкины звали, теб нужно хать, говорилъ онъ отрывисто, даже не глядя на Аринушку.

— Хорошо, отвчала послдняя.

— Морозъ сегодня, градусовъ двадцать есть, замчалъ Петръ Петровичъ. А?.. добавлялъ онъ вопросительно.

— Я ничего не говорю, попрежнему отвчала Арина Сергевна.

— Знаю, что ничего! произносилъ супругъ продолжительно звая и вдругъ, какъ-бы почувствовавъ внезапное влеченіе къ брани, перемнялъ тонъ, хмурилъ лицо.

— А здсь что-то холодно. Я этого мерзавца, Андрюшку, топить выучу, онъ, свинья, барскіе дрова продаетъ, мошенничаетъ, на конюшн давно не былъ… Холодно здсь, очень холодно! добавлялъ онъ, обращаясь къ жен, какъ будто что-то приказывалъ ей.

— Не знаю какъ вамъ,— мн не холодно, замчала послдняя.

— Какъ не холодно, вздоръ!.. Мн холодно, вздору терпть не могу. Не холодно,— зябнетъ сама, замерзла совсмъ, вонъ и руки красныя! Богъ знаетъ почему заключалъ Петръ Петровичъ.

Подобнаго содержанія разговоръ возобновлялся каждый разъ, когда только мужъ удостоивалъ разговоромъ жену свою.

Несмотря на это видимое отчужденіе, на сухость, даже жесткость обращенія, Петръ Петровичъ нисколько не былъ сердитъ на Аринушку, сердиться было не за что, она только стояла у него въ сторон, тамъ гд-то на послднемъ план, въ тни, какъ вещь не новая, давно всмъ извстная. Ему даже и въ голову не приходило, что эта жена могла быть чмъ нибудь недовольна, что ей недостаетъ чего-то, что онъ обращается съ ней не совсмъ по-человчески. Напротивъ, еслибы случилось поспорить, Колотырниковъ уврилъ бы всхъ и каждаго, что онъ мужъ примрный, образцовый, ласковый, предупредительный, что всякая женщина, соединившая съ нимъ судьбу свою, должна быть непремнно счастлива. Въ самомъ дл, чего жъ больше? Законъ исполненъ, вс формы, вс приличія соблюдены, живетъ въ тепл, сыта, одта, обута, ни заботъ, ни горя не знаетъ! Не жизнь, а блаженство!

Дйствительно, судя по наружности, Петръ Петровичъ и не ошибался, Арина Сергевна не охала, не вздыхала, не жаловалась, при постороннихъ людяхъ улыбалась, казалась довольно спокойною, жизнь ея походила на какой-то тяжелый, продолжительный сонъ. По цлымъ днямъ сидла она, запершись въ своей отдаленной, простенькой спальн, никого не видала, ни съ кмъ не говорила, да и съ кмъ было говорить ей? Роднымъ и знакомымъ мужа она не нравилась: они тотчасъ узнали всю подноготную ея двичества, завидовали, важничали передъ ней, иногда украдкой кололи ей глаза, а нкоторые просто, чуть не отвернувшись отъ нея, соблюдали только установленныя правила вжливости, то есть кланялись, спрашивали о здоровьи, да не хотя звали къ себ въ гости. Аринушка, съ своей стороны, не старалась заискивать ихъ расположенія, не навязывалась на ихъ дружбу, она даже рада была ихъ отчужденію, потому что не видла между ними ни одного человка близкаго, равнаго себ, думающаго одинаково съ нею, не слышала ни одного живаго, искренняго слова, вс ихъ движенія, вс чувства вяли какимъ-то холодомъ, были непонятны для Арины Сергевны, даже непріятно, болзненно дйствовали на ея нервы.

Она бы рада была совершенно не здить къ нимъ, избавиться отъ ихъ докучныхъ, чопорныхъ посщеній, но мужъ или тащилъ ее съ собою, или заставлялъ сдлать какой нибудь церемонный визитъ, и она волею или неволею исполняла приказаніе, повиновалась какъ автоматъ, одвалась, хала, дома при гостяхъ играла роль ключницы, бгала, хлопотала, въ гостяхъ, при муж, безъ мужа, оставалась на второмъ план, странною, неловкою, всми забытою, и только возвратясь къ себ въ комнату легко, свободно вздыхала.

Не мудрено, что при такой жизни, при такой отдльности отъ всего окружающаго, Аринушка стала искать сочувствія въ обществ низшемъ себя, въ людяхъ угнетенныхъ, загнанныхъ. Въ этихъ людяхъ она какъ бы отыскивала свое отраженіе, свою судьбу злосчастную, видла въ нихъ что-то родное, близкое, подобное самой себ и длилась съ ними всмъ тмъ, что камнемъ давило душу, чмъ ныло сердце. Часто она какъ-то дружески, фамиліарно, совсмъ не по барски разговаривала то съ однимъ, то съ другимъ членомъ своей прислуги, вызывала его на откровенность, прислушивалась къ его боли, къ его страданіямъ. Единственнымъ, лучшимъ другомъ ея была горничная Татьяна, простая крпостная двушка, съ рябымъ некрасивымъ лицемъ, вывезенная изъ сельца Петровокъ, съ ней она неразлучалась ни днемъ, ни ночью, любила ее какъ сестру родную, плакала, раскрывала предъ ней свою душу и сердце.

— Садись, Таня, садись, голубушка, не стой передо мной, говорила она обыкновенно, когда горничная дичилась, я не хочу, чтобы ты стояла — не барыня я теб, какая я барыня, не хочу, не умю барыней быть, люби ты меня, люби, Христа ради!.. Я для тебя все сдлаю, все… упрошу на волю отпустить… люби меня только! Татьяна не знала, что говорить, краснла, мшалась, боялась опуститься на стулъ, боялась стоять и съ сожалніемъ, смшаннымъ со страхомъ, смотрла на свою барыню.

За то прислуга съ своей стороны боготворила Арину Сергевну, видла въ ней свою заступу, свое спаоеніе, хотя заступы въ дйствительности совсмъ не было. Часто провинившійся лакей или кучеръ выпрашивалъ у ней замолвить милостивое слово передъ Петромъ Петровичемъ. Въ такомъ случа Аринушка совершенно терялась, не знала, что отвчать, что длать, сердце ея ныло, душа болла, рвалась оказать помощь и знала, что оказать ее не въ состояніи.

— Что я могу сдлать теб… Я скажу, все скажу, только онъ не послушаетъ меня, право не послушаетъ… Не такой человкъ онъ, говорила она какимъ-то оправдательнымъ тономъ, стараясь избгнуть умоляющимъ взглядовъ просителя, а разъ, дйствительно, попробовала смягчить Петра Петровича, но получила страшный выговоръ и, со стыдомъ, вся въ слезахъ удалилась въ спальню.

Да и не одна домашняя прислуга пользовалась особеннымъ, милостивымъ расположеніемъ Арины Сергевны, она часто приводила съ улицы, съ церковной паперти какую нибудь искаженную горемъ старуху-бабу, поила, кормила, отогрвала ее, давала денегъ, плакала, слушая ее расказы, а потомъ какъ будто радовалась, что нашла такую несчастную.

Иногда, по цлымъ днямъ, Аринушка оставалась одна одинешенька, всхъ гнала отъ себя, неисключая и Татьяны, забывала все и сосредоточивалась въ самой себ. Въ это время она даже не одвалась, не чесалась, ничего не пила, не ла, ей все становилось противнымъ, несноснымъ, тягостнымъ, по нскольку часовъ сряду она сидла безъ всякаго движенія, подперевъ обими руками голову, сердце ея сильно билось, лице горло, глаза блуждали, точно искали чего-то и не могли ни на чемъ остановиться, невыносимая, мучительная тоска давила грудь ея. Иногда, лежа на кровати, забившись въ подушки, она стонала почти рыдая, потомъ въ какомъ-то изнеможеніи, распростершись на полу передъ образомъ, замирающимъ шопотомъ призывала къ себ Бога на помощь, а иногда, напротивъ, молитва тяготила ее, не шла ей на умъ: она сидла оцпенвши, холодная, блдная, дрожала, и своими черными глазами безучастно смотрла на висвшій въ углу образъ.

Въ эти минуты ей чего-то недоставало, казалось, какая-то внутренняя пустота мшала ей жить, требовала пищи, воздуха. Въ эти минуты Аринушка готова была куда нибудь броситься, совершить что нибудь страшное, необычайное, лишь бы заглушить свои страданія, чмъ нибудь разогнать ихъ, утолить свою нестерпимую жажду. Умъ ея перебгалъ съ предмета на предметъ, припоминалъ все виднное, слышанное, уста шептали слова Романа Семеныча: ‘Сердце свободно, у сердца нтъ ни закона, ни приличія’, воображеніе рисовало какіе-то новые, незнакомые, чудные образы, и къ этимъ образамъ стремилась Аринушка, протягивала къ нимъ руки, мысленно отдавалась имъ, звала ихъ, вся переносилась въ нихъ, забивалась мечтою и мечтою была счастлива.

Однажды, за полночь, когда въ дом все спало, Арина Сергевна, опустивъ голову и обнявъ колни руками, сидла въ раздумьи на своей кровати. На полу, въ изголовья ея, скорчившись подъ одяломъ, лежала горничная Татьяна. Въ комнат было совершенно тихо. Тусклая лампада передъ образомъ слабо освщала ее.

— Таня? вдругъ прошептала Аринушка.

Горничная встрепенулась и высунула изъ-подъ одяла голову.

— Вы кликнули, сударыня? спросила она.

— Не называй меня сударыней… Неужели и этой малости нельзя сдлать, мн противно это слово, меня давитъ оно — я хочу быть Аринушкой, хочу быть равной теб.

Горнишная ничего не отвчала.

— Помнишь, Таня, ты разсказывала — продолжала Арина Сергевна съ разстановкой — что какая-то замужняя женщинъ полюбила посторонняго мущину, бжала отъ мужа, а потомъ удавилась со стыда, съ горя… отчего это, чего боялась, чего стыдилась она?

— Какъ чего?.. отъ мужа-то… грхъ!

— Вдь она же любила, ее замужъ силой выдали, сердца нельзя молчать заставить, нельзя передлать его — въ сердц Богъ!.. она можетъ и не хотла бжать, да бжала, остановиться не могла, сердце приказало… Чего же стыдиться тутъ? добавила она вопросительно и, помолчавъ, продолжала: я бы не стыдилась, не боялась, нечего мн стыдиться, я бы далеко бжала… я тоже должна бжать, должна любить кого нибудь, на знаю почему, должна только, такъ Богъ веллъ, такъ Богъ создалъ меня… Что, что я замужемъ, я обману мужа, пусть люди ненавидятъ, презираютъ меня, пусть преступницей назовутъ — мн все равно, сердце выше ихъ, что мн съ нимъ длать, если оно меня тянетъ, зоветъ, тащитъ куда-то, я удержаться не въ силахъ, да и зачмъ удерживаться, погубитъ омо меня — пусть губитъ, я безъ того погибли. Что мн въ жизни этой, она смерти хуже… я хочу ада себ! заключила Аринушка, и на глазахъ ея блеснули слезы.

— Господи, страсти какія, Господи, исусе Христа! крестясь, шептала Татьяна и со страхомъ глядла на госпожу свою.

— Время пришло! продолжала послдняя какимъ-то восторженнымъ, задыхающимся отъ внутренняго волненія голосомъ. Пора, пора сбросить съ себя эту волю чуждую, пора человкомъ быть, женщиной, пора любить!.. Кого?.. шепни ты мн Таня, научи ты меня! Все мн грезится кто-то такой добрый, свтлый, съ кудрями черными, глаза его блестятъ, щеки горятъ, изъ устъ пламенемъ пышетъ, я слышу голосъ его: онъ зоветъ меня, онъ плачетъ вмст со мною, гд онъ?.. отыщи мн его… онъ близко, близко, онъ здсь гд-то, я люблю его, я пропаду вмст съ нимъ, съ нимъ сгублю себя, съ нимъ на дно пойду, въ немъ радость, въ немъ бда моя!.. Она замолчала и тяжело дышала, глаза ея сверкали въ полумрак.

— Съ нами крестная сила?.. Молитву сотворите… Это все дьяволъ смущаетъ, грху учитъ! произнесла горничная.

— Дьяволъ такъ дьяволъ, все равно, я ему отдамся! ршительно отвтила Аринушка.

Татьяна вздрогнула и вторично перекрестилась.

— Таня!— нсколько помолчавъ, спокойне прежняго заговорила Арина Сергевна — помнишь ты была въ гостяхъ, на вечер на какомъ-то, не помню я, ты сказывала, что веселилась много?

— У писаря на имянинахъ была, равнодушно отвтила горничная.

— Ты скоро опять въ такіе гости пойдешь, теб хорошо, опять веселиться будешь?

— Пойду… чиновникъ тутъ живетъ, изъ простыхъ онъ, у нихъ балъ будетъ, звали намедни.

— Таня, возьми меня съ собой, вдругъ произнесла Аринушка.

Горничная съ удивленіемъ посмотрла на нее.

— Что это вы говорите, Арина Сергевна, нешто вамъ можно въ такіе гости идти.

— Я хочу идти, я сама такая, мн душно, я веселиться хочу, хочу людей видть, хочу все забить!

— Вы съ бариномъ позжайте, тамъ лучше.

— Тамъ хуже, Таня… тамъ противно, гадко, несносно, тамъ вс притворяются, тамъ не веселятся, а только бранятъ, ненавидятъ другъ друга, я веселья хочу, хочу захлбнуться имъ, задохнуться, съ ума сойти! Возьми меня, Таня, возьми, голубушка, я однусь просто, ситцевое платье надну, никто не узнаетъ меня, я назовусь твоей сестрой, твоимъ другомъ, чмъ хочешь! Таня, Таня, возьми меня!

Она вдругъ спустилась съ кровати, схватила горничную за руки, и долго умоляющими глазами глядла на нее.

Татьяна не знала, что отвчать.

— Господь съ вами, только бду себ наживешь! Слыханое ли дло… сраму не оберешься!

— Бду… я рада бд, я какую хочешь бду вынесу, сама ее выдумаю, какъ-то радостно отвтила Аринушка. Нтъ, ты должна меня взять, я теб приказываю, я хочу такъ, не возьмешь — я одна пойду, одна дорогу найду, хуже будетъ, я одна отвчаю за все, добавила она повелительно.

— Какъ знаете, страшно только… покорно прошептала горничная.

Аринушка быстро нагнулась и крпко поцловала ее. Татьяна вздрогнула и отняла свою голову.

— У васъ губы каленыя, вы нездоровы? съ испугомъ замтила она.

— Жарко здсь, я вся горю, вся въ огн словно! отвтила Арина Сергевна, отняла свои руки, встала и повалилась на кровать.

Татьяна еще нсколько минутъ просидла, на тюфяк своемъ, потомъ перекрестилась, прошептала какую-то молитву, тихо звнула и свернулась подъ одяломъ кренделемъ.

Арина Сергевна всю ночь бредила. Она не спала, а только дремала, внутренній жаръ мучилъ ее, она безпрестанно вздрагивала, вскакивала на постел, тревожно осматривалась вокругъ себя, пугливо къ чему-то прислушивалась и снова ложилась. Всю ночь ей мерещились какія-то фантастическія лица, ей казалось, что чье-то горячее дыханіе жгло лице ея, чья-то крпкая рука давила ея руку, чей-то голосъ шепталъ надъ ея ухомъ. Утромъ Аринушка встала такая блдная, изнеможенная, что даже Петръ Петровичъ, за чаемъ, вздумалъ освдомиться о ея здоровьи.

…Нсколько дней спустя, въ тускло освщенной небольшой комнат, наполненной облаками табачнаго дыма, съ растрескавшимся ходячимъ поломъ, съ грязными закопчными стнами, подъ звуки разбитаго фортепьяно, контрабаса, да пискливой скрипки, нсколько человкъ мущинъ и женщинъ дружно, весело, непринужденно выдлывали одну изъ фигуръ французской кадрили. Раскраснвшіяся, мокрыя ихъ лица доказывали, что они танцевали давно, до упаду. Какой-то франтъ въ венгерк, съ длинными, сильно напомаженными волосами, схвативъ подъ руки двухъ краснощекихъ и красношейныхъ дамъ, выдлывалъ такое чудное соло, что вс зрители обступившіе кадриль апплодировали и громко хохотали. Другой, по платью, военный человкъ, неистово стучалъ каблуками, третій, немного нагрузившійся господинъ, старался передлать кадриль во что-то національное. Нкоторые гости тснились около стола съ водками и закусками, другіе, большею частью двицы, чинно улыбались, сидя на стульяхъ вдоль стнъ комнаты и, только-угрожаемые новымъ неистовымъ соло, со страхомъ пятились назадъ и подбирали подъ себя ноги. Подгулявшіе кавалеры отчаянно шумли, точно хотли перекричать другъ друга, въ сосдней комнат чей-то голосъ безцеремонно затягивалъ: ‘Внизъ по матушк по Волг’, старыя, дородныя тетушки, съ чепцами и платками на головахъ, весь вечеръ угощавшіяся какимъ-то сладенькимъ, отпускали такія остроты или высказывались съ такою откровенностью, что даже нкоторые, боле скромные и трезвые мущины потупляли глаза и тихо подсмивались надъ бойкими старушками. Смхъ, говоръ, музыка, дергающая за нервы, стукъ и шарканье ногами, звонъ тарелокъ и рюмокъ не умолкали ни на секунду, сливаясь въ одинъ несвязный шумъ, похожій на настраиваніе инструментовъ въ орхестр.

Арина Сергевна въ простомъ ситцевомъ плать сидла въ углу, она изъ подлобья съ нкоторымъ любопытствомъ, смшаннымъ со страхомъ, глядла на все происходившее, щеки ея раскраснлись, на губахъ мелькала какая-то принужденная улыбка. Рядамъ съ ней помщалась Таня.

— Какъ шумно здсь, душно, воздухъ такой, голов тяжело,— тихо говорила первая, поводя своими черными глазами.

— Это съ непривычки вамъ. Можетъ домой пора, спросила вторая.

— Нтъ, все равно, заодно ужъ посмотримъ, что дальше будетъ… Нужно знать, какъ люди живутъ

Подскочившій, весь вспотвшій кавалеръ, въ свтло бронзовомъ фрак и гороховыхъ брюхахъ, нарушилъ разговоръ.

— Пермете, на пятую кадриль? нахально произнесъ онъ, подставляя кренделемъ свою руку и обращаясь въ Аринушк.

Она невольно вздрогнула и не знала на что ршиться, боялась согласиться, боялась оскорбить кавалера отказомъ.

Таня украдкой толкнула ее.

— Извините, я не танцую, отвтила Арина Сергевна.

— Он не танцуютъ-съ, скороговоркой подтвердила Таня. Кавалеръ нагло усмхнулся.

— Жаль-съ… въ ученьи надо быть не были. Пермете? добавилъ онъ, обращаясь къ горничной.

Таня встала и пошла.

Арин Сергевн вдругъ сдлалось почему-то досадно, грустно, она взглянула на всю грязь и соръ этого общества, на его грубый цинизмъ, на пошлый, одуряющій разгулъ, на эту мишуру человчества, она опустила глаза и боялась поднять ихъ, она стыдилась, совстилась своего увлеченія, своего поступка, удивлялась своей ршимости, душа ея перелетла въ свой домъ, даже въ сельцо Петровки, подъ тнь свжихъ, раскидистыхъ деревъ, ей представился сперва Романъ Семенычъ съ трубкой въ рукахъ, съ какою-то укоризною на лиц, казалось, онъ отвертывался отъ нея, смялся надъ ней, потомъ отецъ — жалкій, плачущій, наконецъ и самъ Петръ Петровичъ такой грозный и страшный, какимъ она его отъ-роду невидала.

Аринушка испугалась, встала со стула, хотла уже домой идти, но Таня забыла про госпожу свою и безотчетно-весело, поддерживая руками платье, прыгала во французской кадрили.

— Счастливица, счастливица! подумала Аринушка и снова опустилась на стулъ, здсь твоя жизнь, ты здсь своя, родная, здсь бьется твое сердце, ты теперь все забыла, а я все вспомнила… Гд же мое родное, отыщу ли я его?!

Она задумалась и безучастными глазами смотрла на танцующихъ.

— Фу! ты, какъ жарко стало, замучилась просто… Фу! вдругъ произнесла Таня и громко опустилась на стулъ.

Арина Сергвна очнулась.

— Домой пора!.. Пойдемъ! сказала она и крпко схватила горничную за руку, точно этой рукой хотла охранить себя.

Он встали и вышли.

— Вамъ не понравилось тамъ… скучно было? довольно робко спросила Таня, сидя у кровати госпожи своей.

— Нтъ! что тамъ, тамъ никого я не знаю — съ нкоторымъ смущеніемъ отвтила она.

— Тамъ весело… смшатъ такъ, кавалеры такіе, снова замтила горничная.

Аринушка ничего не отвчала.

На другой день, по обыкновенію, она затащила къ себ какую-то нищую и принялась разговаривать съ нею.

— Ты не здшняя? спросила она.

— Не здшняя, матушка, издалече, отвчала нищая.

— Зачмъ же ты пришла сюда?

— Не пришла бы, матушка, видитъ Богъ, не пришла, зачмъ бы идти сюда — господскіе мы. Баринъ померъ, мужъ померъ, погорли, вся деревушка сгорла, корки хлба не осталось, люди сказывали — въ Питеръ на работу ступай. Я и поди — да вотъ захворала энто, все въ больниц валялась и до сей поры все хворая, какая работа тутъ, только бы Господь привелъ тепла дождаться, опять въ деревню побреду — такъ къ родному и тянетъ.

— Тянетъ!.. У васъ хорошо? спросила Аринушка.

— Какъ не хорошо! Хорошо было, матушка, скотинка была, все было, такъ вотъ словно земля тоскуетъ по теб, словно птица бездомная, словно говоритъ кто, чего ты по чужому мсту шатаешься. Чужое здсь, матушка, точно чужое!

Арина Сергевна такъ смотрла на нищую, какъ будто хотла переселиться въ нее, какъ будто въ словахъ старухи было что-то новое, прекрасное, гармоническое, какъ будто эти слова подтверждали что-то до сихъ поръ смутное, сомнительное.

Она цлый день продержала у себя нищую и все разспрашивала, во всемъ соглашалась съ ней, какъ-то радостно повторяла слова ея, какъ будто сама готовилась говорить то же самое, наконецъ щедро наградила и отпустила.

Всю ночь Арина Сергевна не ложилась спать, а все думала, то сидла у своего маленькаго рабочаго стола, то ходила взадъ и впередъ по комнат, то останавливалась и какъ будто къ чему-то прислушивалась. Сперва она, казалось, чего-то боялась, мучилась чмъ-то, потомъ мало по малу успокоилась, даже физіономія ея засіяла, на губахъ мелькнула улыбка, точно она сбросила съ себя все то, что прежде давило ее, жить недавало, нашла путь своего спасенія, видла въ немъ одн радости, одно счастіе, была въ немъ твердо уврена.

Только подъ утро, какъ бы совершенно насытившись своей думой, съ сладкой надеждой на завтра, она легла на постель, но и тутъ заснуть не могла, а только задремала. Потомъ встала, одлась тщательне обыкновеннаго, волосы причесала и смло отправилась въ кабинетъ Петра Петровича.

Только подойдя къ двери кабинета, она остановилась, прислушалась, взялась за ручку, постояла съ минуту, наконецъ отворила дверь.

Къ счастію Петръ Петровичъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа, по крайней мр въ другое время онъ бы незадумался скорчить гримасу, замтить жен, что онъ занятъ, что она должна выбирать время для своихъ посщеній и тому подобное, теперь, услышавъ шаги, онъ только повернулъ голову и, не обращая никакого вниманія на вошедшую, углубился въ чтеніе какой-то газеты.

Аринушка вздохнула свободне. Первый шагъ былъ сдланъ. Она приблизилась къ столу и сла противъ мужа. Послдній изъ подлобья взглянулъ на нее и снова принялся читать. На лиц его мелькнула улыбка, разъ даже онъ засмялся самъ съ собою, потомъ сложилъ газету и бросилъ се на столъ.

Арина Сергевна улыбнулась.

— Все вздоръ пишутъ! замтилъ онъ самъ про себя, звая и лниво потягиваясь, все мода одна, праздныхъ людей развелось много… Ты что скажешь? добавилъ онъ, обращаясь къ жен.

Аринушка подняла голову.

— Что я скажу?.. Прежде всего — одно: позвольте мн поговорить съ вами съ четверть часа, не больше. Я нарочно встала раньше, я долго думала, когда могу говорить съ вами, долго не ршалась, боялась помшать вамъ. Вы теперь свободны, не откажете мн?

Она говорила такъ нжно, лице ея свтилось такою добротою, такимъ искреннимъ, теплымъ чувствомъ, что Петръ Петровичъ невольно улыбнулся.

— Что за предисловіе! Говорить со мной всегда, можно. Разв я запрещаю? Слава Богу, не чужіе люди… Вотъ вели чаю подать, тогда говорить будемъ, произнесъ онъ полушутливо, полусерьезно.

Арина Сергевна слегка вздохнула, вскочила и почти бгомъ вышла изъ комнаты.

Черезъ нсколько минутъ она возвратилась, неся на поднос стаканъ и чашку съ чаемъ, сама подала стаканъ мужу, чашку взяла себ и сла напротивъ Петра Петровича.

— Ну-съ, начинайте, что новенькаго? довольно рзко замтилъ послдній и громко высморкался.

— Я однимъ словомъ и начну, и кончу. Моя рчь коротка, продолжать ее — зависитъ отъ васъ, очень твердо произнесла Аринушка. Я прошу у васъ сдлать для меня удовольствіе, милость, счастіе, благодяніе — назовите какъ хотите, пожалуй хоть женской глупостью, вздоромъ, сумасшествіемъ, я прошу только, ршилась просить отпустите меня въ Петровки!

Колотырниковъ поднялъ голову и вытаращилъ глаза.

— Какъ въ Петровки?

— Да, въ Петровки, пожить, погостить тамъ, навстить свою родину, вспомнить свое прошедшее.

Петръ Петровичъ засмялся,

— Какъ она говоритъ красно, словно книгу читаетъ…

— Вздоръ, не зачмъ теб хать туда! хладнокровно замтилъ онъ.

Аринушка съ минуту ничего не отвчала.

— Петръ Петровичъ! произнесла она, какъ бы обдумавъ что ей говорить, спуститесь поближе ко мн, вникните въ меня, поставьте себя хоть на минуту на моемъ мст… подумайте!… Васъ здсь все занимаетъ, радуетъ, тревожитъ, у васъ дла, заботы, множество родныхъ, знакомыхъ, вы живете, трудитесь… а я, что здсь длаю? Зачмъ я здсь?.. Вдь я дикая овца, завезенная въ этотъ шумъ и говоръ. Я прошу не Богъ знаетъ чего, прошу только подышать свжимъ воздухомъ, вдь для васъ ничего не стоитъ сдлать милость мн — однимъ вашимъ словомъ доставить мн счастіе. Я лягушка, вытащенная изъ болота… какъ ей не засохнуть въ жару этомъ! добавила она чуть не со слезами.

— Лягушка, лягушка, хорошее сравненіе — смясь замтилъ Петръ Петровичъ и прихлебнулъ изъ стакана.

— Для васъ нтъ ничего невозможнаго, продолжала Арина Сергевна, вы что захотите, то и сдлаете. Отъ васъ все зависитъ — вы царь здсь… Я прошу, только прошу!

— А если я не пущу?

— Не пустите, ваша воля… я останусь! покорно отвтила Аринушка и помолчавъ прибавила: нтъ, вы слишкомъ добры, чтобъ отказать мн, да и стоитъ ли отказывать въ бездлиц, въ пустой просьб слабой женщины, лишать ее ребяческаго удовольствія.

Петръ Петровичъ задумался. Видно, было, что слова жены пришлись ему по сердцу, что онъ даже былъ радъ ея желанію хать въ деревню и только для сохраненія собственнаго достоинства медлилъ согласіемъ.

— Что ты будешь длать тамъ? строго спросилъ онъ.

— Что буду длать?… Боже мой, я найду что длать. Я буду бгать по саду, по полямъ, если нужно, буду смотрть за хозяйствомъ, отдыхать, наслаждаться, а когда прикажете, вернусь снова. Я знаю, деревня поправитъ меня, я здсь похудла, изсохла, завяла вся, совсмъ въ тряпку обратилась! добавила она, со страхомъ и надеждой глядя на мужа.

Послдній медленно тянулъ изъ трубки и прихлебывалъ чай изъ стакана и, только спустя нсколько минутъ, поднялъ глаза и пристально взглянулъ на жену.

Въ самомъ дл, въ бытность свою въ Петербург, Арина Сергевна значительно измнилась. Лице ея еще боле пожелтло, щеки казались впалыми, глаза не блистали попрежнему, вся физіономія потеряла свою подвижность, даже голосъ изъ звучнаго, чистаго сдлался какимъ-то глухимъ, сосредоточеннымъ.

— Да, ты похудла!— моціону мало имешь. Моціону нтъ, нужно бы съ докторомъ посовтоваться… отрывисто съ промежутками говорилъ Петръ Петровичъ. Что жъ, позжай… Если просишь, почему жъ не похать, не потшить себя! добавилъ онъ.

Аринушка съ радости чуть не захохотала, глаза ея подернулись слезами, она бросилась было благодарить мужа, однако послдній удержалъ ее.

— Полно… ради Бога, полно, безъ изліяній, матушка, я ихъ терпть не могу! Чувствуешь себя нездоровой, хать нужно — позжай съ Богомъ, нтъ — оставайся, твое дло, благодарить тутъ не за что, отказать я не могу. Денегъ на дорогу дамъ, можешь хать, можешь когда угодно, хоть сегодня же! Поди, пришли мн чаю еще, кажется, пришелъ кто-то? очень серьезно заключилъ онъ.

Арина Сергевна не смла ничего говорить. Она только молча, взглядомъ поблагодарила мужа и торопливо вышла изъ кабинета.

— Таня, голубушка, я свободна, свободна какъ птица Божія! говорила она, со слезами радости на глазахъ, обнимая свою горничную. Ахъ! Таня, какъ легко, какъ легко, какъ весело, точно большой праздникъ какой, я полечу далеко, далеко!… Туда, къ намъ, на притокъ солнечный, на траву, на сно!… Тамъ меня счастье ждетъ, тамъ воля, а лучше воли нтъ ничего на свт!.. Воли, воли мн нужно! добавила она энергически и, не отнимая рукъ отъ шеи Татьяны, пристально, жгуче взглянула ей въ лицо.

Горничная опустила, глаза.

— Въ Петровки дете? робко спросила она.

— Въ Петровки, въ Петровки! съ восторгомъ повторила Арина Сергевна и замотала головой. Мы вмст демъ, я не разстанусь съ тобой!.. Что жъ ты молчишь? Говори, радуйся, хохочи, прыгай вмст со мною!

Горничная молчала.

— Таня! произнесла Аринушка и снова, почти насильно, взглянула ей въ лице. Что это значитъ, ты нехочешь хать, теб здсь лучше?

— Здсь лучше! тихо повторила Татьяна.

Аринушка отняла свои руки.

— Лучше! какъ-то неопредленно сказала она и, помолчавъ, прибавила: что жъ, я не возьму тебя — я хочу чтобъ и ты свободна была, и у тебя есть воля, есть сердце, отъ чего жъ теб лучше здсь?… Тамъ у тебя родные, отецъ, мать, сестры, тамъ все у тебя.

Горничная молчала.

— Говори, Таня, ты знаешь… ты мн все говорить можешь, я знать хочу!

— У васъ мужъ здсь! еле слышно, робко замтила Татьяна.

Аринушка глубоко вздохнула и провела рукою по лбу.

— Да, правда!… Ты хочешь сказать, у васъ мужъ есть, вы дете отъ него и спрашиваете у меня, почему я не хочу быть съ родными, твоя правда!… А у тебя кто здсь?

Горничная слегка покраснла.

— Понимаю!… ты здсь любишь кого нибудь, у тебя есть женихъ, ты думаешь выйдти замужъ… Твое сердце велитъ теб здсь остаться.

Татьяна неожиданно заплакала.

— О чемъ же ты плачешь? Ты радоваться должна!

— Чему радоваться, намъ радоваться нельзя. Наше дло господское, подначальное, какъ господа велятъ, отвтила горничная, всхлипывая.

Арина Сергевна пристально посмотрла на нее.

— Таня, ты отъ меня что-то скрываешь, стыдно теб! Говори, все говори… не бойся, быть можетъ я помогу теб!

Горничная подняла глаза и тотчасъ же ихъ опустила.

— Что говорить… дло такое, стыдливо отвтила она, перебирая складки на передник.

— Какое дло?

— Грхъ попуталъ!… Позапрошлой зимой поваръ на мн сватался, Андрей, можетъ знать изволите?

— Ну!

— Человкъ хорошій, даромъ что простой, а хорошій только.

— Ну!

— Къ Петру Петровичу пришли, думали, такая ихъ милость выйдетъ… отказали!

— Ну!.. ты что жъ сдлала?

— Ничего не сдлала. Что сдлать? супротивъ господскаго ршенія не пойдешь, вышла отъ барина холоднешенька, такъ подъ сердце и подгибаетъ что-то, даже не помнишь гд ты, словно дурная какая… она замолчала.

— А потомъ что? нетерпливо спросила Арина Сергевна.

Горничная замялась.

— Что потомъ? извстно, чему тутъ доброму быть, грхъ одинъ… Теперь не отпуститъ онъ меня, не ухать мн отъ него, видно и пропадать вмст съ нимъ! какъ-то безнадежно добавила она.

Щеки Аринушки вдругъ вспыхнули, глава засверкали. Казалось, этотъ разсказъ горничной произвелъ на нее какое-то потрясающее впечатлніе. Въ первую минуту она даже не знала, что отвчать, потомъ судорожно схватила Татьяну за руку.

— Я ничего этого не знала. Ты должна здсь остаться. Богъ благословилъ тебя! произнесла она дрожащимъ голосомъ, береги свое счастіе, ты нашла его… Тебя заставили найти… а меня только искать принудили! добавила она почти шопотомъ и въ изнеможеніи упала на стулъ и закрыла лицо руками.

VI.

Въ лтнюю, жаркую пору, въ полдень, въ такое время, когда раскалившійся воздухъ дрожитъ и переливается милліонами сверкающихъ золотистыхъ полосокъ, когда не поютъ птицы, не шелестятъ деревья, когда коровы въ пол, по брюхо забравшись въ трясину, стоятъ безъ всякаго движенія, понуривъ усталыя головы, когда все кажется уснувшимъ, онмвшимъ отъ жгучаго солнца, и разв только наскомые въ трав, своей неумолкающей вчной трескотней, напоминаютъ о жизни въ природ, въ такую пору, подъ тнью широкаго, раскидистаго дерева, на простой деревянной скамейк, весь сгорбившись, уставивъ неподвижно глаза въ землю, съ думой на лиц, сидлъ Романъ Семенычъ съ своимъ неизмннымъ другомъ — трубкою въ зубахъ.

Блый, просторный, сшитый изъ домашней холстины китель неуклюже болтался на его фигур, галстукъ свалился съ шеи, воротъ рубашки разстегнулся, форменная фуражка еле держалась на затылк, оставляя открытыми большой загорлый лобъ да коротко выстриженные, темнокаштановые волосы. Долго онъ сидлъ безъ всякаго движенія. Крупныя капли пота текли по щекамъ его, рука лниво дотрогивалась до чубука, трубка едва дымилась. Наконецъ, утомленный жаромъ, однимъ движеніемъ головы онъ сбросилъ на колни фуражку, вытеръ платкомъ мокрое, раскраснвшееся лице свое и, отдуваясь и тяжело дыша, какъ-то безсознательно взглянулъ вдаль на освщенную солнцемъ извилину дороги. Господи, Боже мой! кто это въ такую жарищу тащится, невольно произнесъ онъ самъ съ собою, не мужикъ только — мужикъ такъ не подетъ, экипажъ чей-то.

Дйствительно, на дорог двигалась какая-то черная точка, но экипажъ ли это былъ или простая телга — разобрать могъ разв только очень опытный глазъ.

Романъ Семенычъ приставилъ въ вид зонтика ладонь ко лбу.

— Экипажъ и есть — карета и лошадей четверка. Что за оказія?.. Неужто въ гости кто? Кому хать? Ко мн и не здитъ никто. Карета, точно карета, вонъ и колокольчикъ брякнулъ… такъ и есть колокольчикъ. Онъ сталъ прислушиваться, потомъ пожалъ плечами, медленно, тяжело поднялся со скамьи, снова отеръ потъ съ лица, надлъ фуражку и, опираясь на чубукъ, переваливаясь съ ноги на ногу, какъ человкъ, котораго насильно идти заставили, лниво побрелъ по извилистой тропинк на другой конецъ усадьбы, на выходившую туда дорогу. На половин пути онъ остановился и снова взглянулъ вдаль.

Двигавшаяся точка уже значительно выросла, преобразилась въ карету съ лошадьми, повернула въ сторону, спустилась въ оврагъ, потомъ скрылась за молодымъ лскомъ.

— Что за чортъ! Карета здшняя, кажется, Петровская! ей Богу Петровская! тревожно заговорилъ Романъ Семенычъ и ускорилъ шаги. Черезъ нсколько минутъ онъ вышелъ на дорогу и остановился. Экипажа не было видно, онъ скрылся подъ горой, только звонъ колокольчика все сильне и сильне давалъ знать о своемъ приближеніи. Романъ Семенычъ не вытерплъ и пошелъ впередъ, онъ забылъ про жару, весь запыхался, потъ ручьями лилъ съ лица его. Пройдя нсколько шаговъ, онъ снова остановился какъ вкопанный, карета, запряженная четверкою почтовыхъ лошадей, выросла надъ самымъ его носомъ и промчалась мимо.

Стадкинъ замахалъ руками.

— Стой! вдругъ крикнулъ онъ громкимъ, надорваннымъ голосомъ.

Ямщикъ на облучк обернулся и потянулъ лошадей. Изъ окна кареты выглянула Арина Сергевна.

Черезъ минуту они оба стояли другъ передъ другомъ.

Романъ Семенычъ совершенно отороплъ, фуражка свалилась съ головы его, онъ такъ глядлъ на нежданную гостью, какъ будто не доврялъ собственнымъ глазамъ своимъ, какъ будто видлъ передъ собою какое-то сверхъ-естественное чудо. За то Арина Сергевна вся дышала счастіемъ, ни сомннія, ни удивленія, ни страха не было въ лиц ея, что-то отрадное, святое, радостное блстло въ глазахъ, отражалось въ улыбк, проглядывало во всемъ существ ея. Казалось, все окружающее, съ его небомъ, воздухомъ, вдругъ захватило дыханіе женщины, наполнило ея душу какимъ-то тревожнымъ восторгомъ, точно она отъ земли отдлилась, точно любовалась всмъ міромъ съ высоты недоступной человку.

— Арина Сергевна! Вы? вы это! Ей Богу вы! Что значитъ, что случилось?! произнесъ наконецъ Романъ Семенычъ.

— Я!… Ничего не случилось, отвтила она такъ радостно, что Стадкинъ невольно улыбнулся.

— А мужъ?.. а Петръ Петровичъ?

— Онъ въ Петербург…

— Скоро будетъ сюда?

— Нтъ, онъ сюда не будетъ.

Романъ Семенычъ снова отороплъ.

— Боже мой! какъ вы меня странно встрчаете, точно боитесь чего-то, смотрите такъ дико, удивляетесь. Дайте хоть отдохнуть, я такъ устала съ дороги, такъ душно, жарко! А у насъ холодно… Я съ свера пріхала! шутя добавила она.

Романъ Семенычъ опомнился и предложилъ гость зайти къ нему во флигель, покамстъ отворятъ и обчистятъ еякомнаты. Онъ побжалъ впередъ, она пошла вслдъ за нимъ, безпрестанно останавливалась, ворочала Стадкина, оглядывала каждый предметъ, каждый кустикъ, перебгала, съ мста на мсто, дтски радовалась, привтливо всему улыбалась, точно здоровалась со всмъ. Движенія ея были легки, свободны, кажется, съ самаго двичества она никогда такъ скоро не ходила, не дышала такъ вольно, не улыбалась такъ чисто, непринужденно.

— Боже мой! какъ хорошо у васъ! Что за рай, что за блаженство! Какой вы счастливецъ! говорила она оправляясь и усаживаясь на крыльц флигеля, гд жилъ Романъ Семенычъ.

— Да-съ, не были давно. Старое вспомнить пріятно… вотъ и хорошо кажется, разсянно отвтилъ послдній. Да вы куда же сли? Я стульчики веллъ вынести… Чмъ подчивать прикажете?.. Устали, я думаю?

— Ничмъ, разв стаканъ воды дайте.

Онъ побжалъ за водой и тотчасъ возвратился, она съ жадностью выпила весь стаканъ, потомъ тряхнула головой, забросила за уши волосы, сбросила платокъ съ шеи, загнула рукава на плать.

— Хорошо такъ… легко, проговорила она и улыбнулась.

Романъ Семенычъ слъ напротивъ ея на стул. Казалось онъ не находилъ себ мста, не зналъ что длать, что говорить, на что смотрть.

— А вдь я гостья неожиданная, какъ снгъ на голову… Вы удивляетесь? спросила она.

— Просто до сихъ поръ понять не могу, глазамъ своимъ не врю, сномъ кажется, отвтилъ Стадкинъ и разставилъ руки.

Арина Сергевна слегка засмялась.

— Что же Петръ Петровичъ? спросилъ онъ.

— Петръ Петровичъ живъ, здоровъ, приказалъ вамъ кланяться.

— Онъ отпустилъ васъ?

— Разумется отпустилъ. Я поцловала его руку, онъ меня въ лобъ и перекрестилъ даже.

Романъ Семенычъ какъ-то вопросительно взглянулъ на нее.

— Что вы на меня смотрите? спросила она. Право, вы боитесь меня… Я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я совсмъ разсорилась съ мужемъ, что онъ выгналъ меня, что я убжала отъ него сама, потихоньку, а онъ ищетъ, преслдуетъ меня.

Стадкинъ ничего не отвчалъ.

— Нтъ, продолжала Арина Сергевна, успокойтесь, мы разстались тихо, смирно, спокойно. Боже мой, какъ хорошо у васъ, какъ я счастлива теперь, такъ счастлива! Она потянула въ себя воздухъ.

— Вы на долго сюда пріхали? спросилъ Романъ Семенычъ.

— Не знаю… кто знаетъ… зачмъ думать о будущемъ — Богъ съ нимъ, проглянула въ жизни минута счастія, нужно ловить ее, пользоваться ею, упустишь — назадъ не вернешь, потомъ только жалть, плакать будешь! Она вздохнула.

Романъ Семенычъ снова взглянулъ на нее.

— Вамъ не понравилось въ Петербург? спросилъ онъ.

— Нтъ… что тамъ! Тамъ я задохлась. Еще мсяцъ, два, я бы зачахла и умерла, ей Богу, а если нтъ — руки бы на себя наложила. Что вы сметесь? продолжала она, замтивъ недоврчивую улыбку Романа Семеныча. Я говорю правду, вы меня мало знаете, на что я ршилась, то и сдлаю — ничего не испугаюсь. Жизнь закалила меня! добавила она твердо.

— Что жъ Петръ Петровичъ, все тотъ же? нсколько спустя спросилъ онъ.

Арина Сергевна глубоко вздохнула.

— Зачмъ вы меня спрашиваете. Вы его лучше знаете, помните, вы мн разсказали его… отвтила она и задумалась, но тотчасъ-же очнулась. Нтъ, здсь не мсто… Здсь все живетъ, все радуется, я тоже жить и радоваться хочу, произнесла она съ сильною увренностью и какъ-то особенно весело посмотрла вокругъ себя.

— Его дла очень плохи, замтилъ Романъ Семенычъ, на завод котелъ лопнулъ, фабрика тоже обанкрутилась, управляющій мошенничаетъ, крестьяне ничего не длаютъ… Нужно бы умрить себя. Пожалуй Петровку продавать придется, а на долги и ея не достанетъ — долговъ много.

— Я его длъ не знаю, Богъ съ ними, онъ мн не говоритъ о нихъ — мн все равно.

— Я знаю… Я предупреждаю васъ, можетъ плохо придтись.

— Какъ плохо?

— Разориться можете, обднть, по міру пойдти!

Арина Сергевна усмхнулась.

— Вотъ бда какая… я этого не боюсь!

— Нельзя не бояться. Что для васъ трудно теперь — при нищет сдлается въ десятеро трудне, къ горькому да примшать соленое, скверно выйдетъ. Да вотъ-съ, хоть бы меня взять: что я такое, лишняя трава въ пол, не весело жить, а все живешь, слава Богу, не думаешь чмъ пообдать завтра… А продадутъ Петровку, вдь въ ней и моя часть есть, тогда одна дорога или въ богадльню, или на паперть церковную, добавилъ онъ тихо, махнулъ рукою и опустилъ голову.

Глаза Арины Сергевны сдлались влажными. Она взглянула на Романа Семеныча, потомъ встала, подошла къ нему и положила руку на плечо его.

Онъ вздрогнулъ и поднялъ голову.

— Если вамъ придется на паперть идти, возьмите меня съ собой, вдвоемъ легче будетъ. Я товарищъ хорошій… поміру весело ходить, право весело! произнесла она какимъ-то пророческимъ тономъ, и вдругъ беззаботно прибавила: нтъ! Будемте лучше бгать, веселиться, дтьми сдлаемтесь, дтямъ хорошо жить. Забудемъ, все забудемъ, я хочу быть насильно счастлива, я вырву свое счастье, завоюю его!

Она взглянула на небо и въ этомъ взгляд было столько увренности, столько величавой смлости, что въ эту минуту, въ самомъ дл, казалось, будто для человка не существуетъ ничего невозможнаго.

Цлый день Арина Сергевна провела съ Романомъ Семенычемъ. Несмотря на жару, они много ходили, осмотрли садъ, прошлись почти по всмъ его дорожкамъ, заглянули на огороды, на рку, на мельницы, на скотный дворъ, птичникъ, побывали на кладбищ, помолились на могил Сергя Матвевича, постояли передъ домикомъ, гд когда-то жилъ Крупкинъ съ дочерью, молча обошли огромный господскій домъ. Арина Сергевна привтливо здоровалась со всми встрчными крестьянами, привтливо разспрашивала о ихъ жить-быть, къ нкоторымъ въ избы заглянула, нкоторыхъ наградила чмъ могла. Казалось, она готова была разцловать всхъ и каждаго, всмъ любовалась, все казалось ей новымъ, прекраснымъ, не смотря на то, что многое пришло въ втхость, запущенность, многое совершенно развалилось, отъ многаго вяло какою-то могильною сыростью, чмъ-то непріятнымъ, гробовымъ, безжизненнымъ. Дорожки въ саду поросли травой, цвты не пестрли попрежнему ковромъ узорчатымъ, а только кое-гд скудно выглядывали своими махровыми головками, деревья казались какими-то печальными, запыленными, брошенными на произволъ судьбы, листья огромнаго дуба охватывала паутина, терраса въ дом усялась птичьими гнздами, глухо заколоченныя ставни глядли угрюмо, прудъ на двор покрылся зеленою плесенью. Нигд не было видно прежней жизни и дятельности, въ пустыхъ кладовыхъ и амбарахъ гудлъ втеръ, собаки такъ похудли, какъ будто Богъ знаетъ сколько времени не кормили ихъ, даже люди казались вялыми, сонными, точно они при прізд барыни только повскакали съ печей да съ полатей и все опомниться не могли, сновали, бгали, суетились, отворяли двери, окна, для чего, сами не зная. Только отъ дворовыхъ мальчишекъ и двчонокъ пахло свжею, здоровою жизнью. Они простодушно, дтски, радостно бгали, скакали передъ Ариной Сергевной, заглядывали ей въ лицо, смялись, толкали другъ друга, падали, кувыркались и снова пускались въ запуски до тхъ поръ, покамстъ барыня не скрылась изъ виду и какая-то осерчавшая баба не пустила въ нихъ полномъ, прокричавъ: вишь, бсенята проклятые, развозились, словно черти передъ заутреней.

Только въ сумерки Арина Сергевна отправилась въ отведенныя ей комнаты, т самыя, въ которыхъ скончался Сергй Матвичъ. Лучшаго помщенія она не хотла, да и что ей было длать одной въ большихъ залахъ, въ парадныхъ гостиныхъ? Въ нихъ вяло пустотой, скукой: слово скажешь, а оно переливается, гудитъ какъ-то, отзывается воемъ да плачемъ. Страшно!

То ли дло внизу: блыя, чистыя стны, простая мебель, окна прямо въ садъ, отворишь — густыя, зеленыя втки врываются въ нихъ… прохладой ветъ, хорошо, уютно, все подъ руками.

Арина Сергевна скоро разобралась, да долго и разбирать было нечего, поговорила съ пріхавшей съ нею двушкой, велла ей помститься возл себя, въ сосдней комнат, помолилась Богу, легла и заснула такъ тихо, спокойно, безмятежно, какъ давно не спала.

Напротивъ, Романъ Семенычъ долго не могъ успокоиться, далеко за полночь свтился огонь въ его спальн, а самъ онъ, несмотря на усталость отъ долгой, непривычной ходьбы, все сидлъ на своей кровати, опустивъ ноги на полъ, понуривъ голову и какъ-то отчаянно выкуривалъ трубку за трубкой. Онъ все думалъ. Внезапный пріздъ Арины Сергевны, ея чистая, неподдльная веселость совершенно ошеломйли его, сбили съ толку, перепутали вс его мысли, вс предположенія. Онъ очень хорошо зналъ положеніе Аринушки, ея отношенія къ мужу, видимо представлялъ ея жизнь въ Петербург и внутренно, глубоко скорблъ о ней. Онъ думалъ, что она или выдохнется окончательно и обратится въ вялое, безцвтное существо, въ ничтожную, преданную рабу, или зачахнетъ отъ борьбы и страданія, или открыто измнитъ мужу, протянетъ руку первому встрчному, бросится ему на шею за одинъ ласковый взглядъ, за одно доброе слово, быть можетъ даже, съ горя да съ усталости на все пойдетъ. Онъ зналъ, что Петръ Петровичъ разоряется и думалъ: разорится, броситъ жену: куда она днется бдная, во что обратится, гд преклонитъ голову… Свихнуться не долго, а тамъ и поминай какъ звали! Онъ даже тяжело вздыхалъ при этомъ, качалъ головой и сильно затягивался. Онъ однако не предполагалъ когда либо увидть Арину Сергевну такою, какою видлъ ее теперь, не загнанную, не убитую, не обезображенную горемъ, а цвтущую и веслую, въ полномъ избытк нравственныхъ и физическихъ силъ, съ твердой увренностью въ самой себ, въ своемъ счастіи. Казалось, онъ даже не узнавалъ ее, не врилъ возможности такого перерожденія. Положимъ, онъ отпустилъ ее,— говорилъ онъ самъ съ собою,— это понятно, видитъ свое паденіе, ему самого себя стыдно… Какъ же передъ женой сознаться? сознаться нельзя, потому и отпустилъ. Гордость все, какъ нибудь развязаться хочется, да она то чему радуется, чмъ восхищается? На волю выбралась, ну выбралась, да вдь и воля такая нерадостна, Богъ съ ней! Нтъ, она любитъ кого-то, живетъ кмъ-то, она о счастіи говоритъ, ея глаза не одной волей горятъ. Зачмъ же она сюда похала, что ей длать здсь? Если любитъ, зачмъ же узжать? Ну и сидла бы, няньчилась бы съ своимъ возлюбленнымъ. Здсь-то что забыла она? Разв ждетъ кого нибудь? Онъ остановился и махнулъ рукой. Чему тутъ хорошему быть… Ее и винить нельзя, скрутили, сдавили, жить не дали, а она къ жизни рвется!

На другой день утромъ, какъ только проснулся Романъ Семенычъ, первая его мысль была объ Арин Сергевн, онъ не зналъ самому ли пойдти къ ней или дождаться ея прихода. Не ловко, твердилъ онъ, самъ съ собою, пожалуй, не одта, мало ли что, помшаешь, она же съ дороги… Подождать лучше — не придетъ сама, такъ пришлетъ наврно, соскучится!

Дйствительно, едва усплъ Романъ Семенычъ одться и расположиться за чаемъ, какъ вбжавшій въ комнату казачекъ объявилъ ему, что его барыня спрашиваетъ.

Стадкинъ даже сконфузился, засуетился, швырнулъ чубукъ съ трубкой, схватилъ фуражку, бросился къ двери и на порог встртился съ Ариной Сергевной.

— Здравствуйте, говорила она весело, протягивая ему руку. Вотъ, кстати, теперь и я съ удовольствіемъ чаю напьюсь,

Романъ Семенычъ поцловалъ ея руку.

— Еще такъ рано… Я не ожидалъ, проговорилъ онъ.

— Чего не ожидали? Я давно встала, я всегда рано встаю, много ходила… Вонъ вс башмаки въ рос, смотрите!

Она безцеремонно сла на стулъ и выставила свои ноги.

Романъ Семенычъ покачалъ головой.

— Этакъ простудиться можно, замтилъ онъ.

Арина Сергевна засмялась.

— Я простуды не знаю, роса съ родни мн, она меня выростила. Ахъ, какой вы право, давайте же чаю, добавила она какъ бы съ сердцемъ.

Стадкинъ засуетился, веллъ подать чашку, налилъ ее и подалъ гость.

Она привстала и шутя, какъ ребенокъ, чинно поблагодарила его.

— Куда мы сегодня пойдемъ? спросила она.

— Куда прикажете, отвтилъ хозяинъ.

— Вы знаете, что я приказаній терпть не могу, они мн прілись. Я люблю просить, предлагать, а не приказывать… Пойдемте въ березовую рощу, за грибами, а потомъ… потомъ я васъ приглашаю обдать къ себ, на грибы, хорошо?

Романъ Семенычъ въ знакъ согласія поклонился.

Черезъ четверть часа они встали и начали собираться, хозяинъ долго возился, насыпалъ табаку въ кисетъ, перекинулъ его черезъ плечо, вычистилъ трубку, продулъ ее, и вооружился длиннымъ чубукомъ.

Арина Сергевна въ простой, блой косынк съ нетерпніемъ ждала его.

Наконецъ они вышли.

До рощи было версты полторы разстоянія. Романъ Семенычъ, какъ учтивый кавалеръ, предложилъ было своей дам руку, но она объявила, что жарко и пошла одна.

Долго слдовали они совершенно молча. Арина Сергевна шла впереди, въ походк ея было что-то живое, лихорадочное, она, какъ будто торопилась куда, часто оборачивалась, наклонялась, рвала попадавшіеся по дорог полевые цвты, и потомъ снова бросала ихъ. Романъ Семенычъ плелся сзади, потупивъ голову, и безпрестанно вытиралъ платкомъ мокрый лобъ свой.

— Арина Сергевна, а Арина Сергевна! произнесъ онъ, догоняя свою спутницу,— вы такъ скоро ходите, не поспешь за вами.

— Это съ радости, я давно не ходила… Полетть бы рада!

— А вдь наскучитъ, замтилъ онъ.

— Что наскучитъ?

— Да прогулки вотъ эти.

— Мн?.. Никогда!.. Не наскучитъ-же рыб въ вод плавать, птиц летать по воздуху, такъ и мн!

Романъ Семенычъ смшался и не зналъ, что отвчать.

— Скажите пожалуйста, началъ онъ нсколько спустя, вамъ въ Петербург должно быть очень скучно было?

— Очень, отвтила Аринушка.

— Неужели у васъ не было друзей, знакомыхъ, съ которыми вы бы могли поговорить, облегчить себя, которые бы наконецъ занимали васъ?

— Не было! отвтила она, и вдругъ остановилась и пристально взглянула на своего спутника.

— Вы думаете, что я влюблена была… ей Богу не была, клянусь вамъ. Кого любить тамъ? Еслибъ тамъ любила, сюда бы не пріхала, равнодушно добавила она.

Романъ Семенычъ совершенно растерялся. Онъ началъ разговоръ съ тою цлью, чтобъ кое-какъ вывдать Аринушку, узнать причину ея отъзда изъ Петербурга и вдругъ она сама, безъ борьбы, безъ просьбы, по одному малйшему намеку предупредила его. Слова: ‘ей Богу не была, клянусь вамъ’ такъ и звучали въ ушахъ его. Ему даже совстно сдлалось, онъ снова отсталъ отъ нея.

Они вошли въ рощу.

Аринушка очень усердно занялась отыскиваніемъ грибовъ, она безпрестанно перебгала изъ стороны въ сторону, скрывалась между кустами, деревьями, цплялась за сучья, путалась въ высокой трав, радостно вскрикивала, когда вдругъ подъ ногами находила добычу и сердилась на Стадкина, когда онъ звалъ и казался разсяннымъ.

— Ну, не гршно ли вамъ, говорила она чуть не со слезами: посмотрите, какой грибъ растоптали — прелесть этакую. Господи, ходитъ и не видитъ… срамъ просто, а еще въ деревн живетъ, стыдно!

— Не привыкъ, не занимался никогда, отвтилъ онъ, какъ провинившійся школьникъ.

— А! не привыкли, такъ и хлопотать нечего, лучше сидите да трубку курите, хоть комаровъ меньше будетъ.

Романъ Семенычъ придрался къ случаю, выскъ огня, прислъ на пень и въ самомъ дл закурилъ трубку.

Аринушка скрылась, только звуки ея голоса серебристою трелью раздавались по лсу. Прошло добрыхъ полъ часа, она показалась снова, лице ея разгорлось, чепчикъ на голов еле держался, изъ подъ него выбивались волосы, платье въ двухъ мстахъ разорвалось, она почти подкралась къ Стадкину и какъ-то торжественно развернула передъ нимъ салфетку, наполненную грибами. Что-съ, каково! говорила она радостно: каковъ обдъ будетъ? А вы то — ну: не гршно ли вамъ! Пойдемте, пойдемте, я сама изготовлю ихъ, все сама сдлаю!

Она быстро взяла салфетку и, не давъ времени собраться своему спутнику, потащила его за руку.

Подобныя прогулки повторялись почти каждый день. Арина Сергевна заходила за своимъ сосдомъ и, волею или неволею, непремнно куда нибудь вела его.

Романъ Семенычъ, если и сопротивлялся, то какъ-то не хотя, какъ иногда ребенокъ отказывается отъ предложеннаго ему гостинца. Эти прогулки сдлались и для него какою-то душевною потребностью. Часто, возвратясь домой весь мокрый, измученный, усталый, онъ съ нетерпніемъ ожидалъ завтрешняго дня, чтобы снова устать и измучиться. Онъ любовался, глядя на Арину Сергевну, радовался ея радостію, ему было почему-то тепло, пріятно видть ее счастливою, веселою. Онъ улыбался, когда она вся разгорвшись отъ жару въ простомъ, легкомъ плать, безпечно бгала по полямъ, рзвилась, путалась въ высокой ржи, рвала цвты, ягоды или, совершенно измучившись, черпала ладонью воду, опрыскивала ею лице свое, а потомъ сидла на трав и тяжело, прерывисто дышала. Въ эти минуты и Романъ Семенычъ заражался вявшею вокругъ него жизнью, молодлъ, обращался въ ребенка, восхищался тмъ, чмъ прежде восхищаться и въ голову ему не приходило. Разъ даже Аринушна до того расшевелила его, что бгать заставила, и долго хохотала надъ своей выдумкой, называя себя побдителемъ. Иногда, наскучивши прогулками или въ ненастный день, Романъ Семенычъ и Арина Сергевна оставались дома, онъ обыкновенно читалъ какую нибудь книгу, она слушала. Случалось, что это чтеніе производило сильное впечатлніе на слушательницу: иногда она плакала, иногда забывалась совершенно, переносилась на мсто героя или героини разсказа, страдала вмст съ ними. Даже физіономія ея до такой степени измнялась, выражала такую внутреннюю боль, что Романъ Семенычъ пугался, захлопывалъ книгу и объявлялъ, что дальше читать не будетъ.

Однажды, какъ-то подъ вечеръ, въ саду, подъ густою тнью огромной липы, онъ читалъ ‘Асю’ Тургенева. Арина Сергевна сидла на трав, поджавши подъ себя ноги, вытянувъ руки на колняхъ, лице ея было блдно, неподвижные глава безсознательно смотрли по направленію длинной, выходящей на самый конецъ сада аллеи. Романъ Семенычъ дочиталъ до того мста, когда Ася пришла на назначенное ею свиданіе къ Фрау Луиз.

— Подлецъ! вдругъ прошептала Арина Сергевна какимъ-то сдержаннымъ голосомъ и дрожащія губы ея посинли. Черствая, низкая душа, проговорила она громко.

Стадкинъ на минуту остановился, взглянулъ на нее, высморкался и снова продолжалъ читать.

— Разв это человкъ? Какой это человкъ… вдь это значитъ не имть никакого чувства, никакой души. Двушка пришла на свиданіе, отдалась ему, а онъ — что жъ онъ? разсуждаетъ какъ назвать это свиданіе, чернымъ или блымъ. Неужели есть такіе люди? добавила она вопросительно.

— Какихъ людей нтъ! Свтъ великъ, отвтилъ Романъ Семенычъ и тотчасъ же прибавилъ: а впрочемъ по моему онъ поступилъ благоразумно, даже благородно, другой бы, конечно, воспользовался довренностью двушки, честный человкъ загладилъ бы все женитьбой,— подлецъ бросилъ бы ее какъ игрушку. Онъ жениться не могъ и выбралъ средину!

— Онъ ничего не выбралъ, онъ трусъ безъ сердца, нершившійся на злодйство изъ приличія потому только, что за это злодйство пострадать можно, онъ хуже всякаго злодя, расчетливе его, онъ убиваетъ въ полномъ ум, въ разсудк, взвшиваетъ выгоды и недостатки преступленія, такого человка я бы возненавидла! добавила она очень рзко и глаза ея засверкали.

Романъ Семенычъ пожалъ плечами.

— Видите, говорила Арина Сергевна, когда онъ кончилъ, чья правда. Счастье-то человку въ руки давалось, насильно лзло къ нему, да человкъ то былъ тряпкой, формы его испугался, растрепаться боялся, а потомъ бросился ловить его! На свт и все такъ! много тряпокъ, много! добавила она и головой покачала.

Нсколько дней спустя, Романъ Семенычъ съ Ариной Сергевной очень много ходили. День былъ знойный, на неб ни облачка, оба они порядочно устали, до дому оставалось еще около версты ходьбы по солнечному припеку. Она предложила ему зайдти посидть на кладбище.

Они сли другъ противъ друга: Арина Сергевна на плиту отцовской могилы, Романъ Семенычъ на какую-то свжую, недавно набросанную насыпь. Кругомъ была тишина совершенная, только въ карниз церкви отрывисто чирикала какая-то птичка. Аринушка сидла неподвижно, задумчиво устремивъ глаза въ землю, казалось, она что-то сказать хотла да не ршалась, собиралась съ мыслями и обдумывала.

Стадкинъ молча тянулъ изъ трубки.

Прошло съ четверть часа.

— Романъ Семенычъ, любите вы меня? вдругъ, очень твердо произнесла Арина Сергевна и подняла свои глаза.

Стадкинъ разинулъ ротъ и поперхнулся дымомъ, до такой степени этотъ неожиданный вопросъ ошеломилъ его.

Она нисколько не стсняясь снова повторила его.

— Извините меня, бормоталъ Романъ Семенычъ, не смя взглянуть на свою спутницу, я такъ уважаю васъ, понимаю ваше положеніе, быть можетъ жалю васъ… нельзя иначе.

Аринушка горько усмхнуласъ.

— Все это вздоръ!.. Все можно! Я говорю просто, я сама говорю вамъ прямо, откровенно и требую откровенности отъ васъ, что мн въ вашемъ сожалніи, на что мн оно. Я васъ спрашиваю, любите ли вы меня?

Романъ Семенычъ даже поблднлъ, видно было, что этотъ вопросъ сильно волновалъ его.

— Какъ любите? тихо спросилъ онъ.

— Какъ женщину только, какъ женщину, понимаете, то есть влюблены-ли вы въ меня? пояснила Аринушка.

Стадкинъ еще боле растерялся.

— Какъ же спрашивать объ этомъ, помилуйте, я и отвчать что не знаю, что жъ я такое… вы замужняя женщина, пробормоталъ онъ.

— Такъ что, что замужняя, а это что, помните, здсь, на этомъ самомъ мст? отвтила она, проворно вытащила изъ-за пазухи какую-то сложенную бумагу и судорожно развернула ее. Видите?

— Вижу, еле слышно произнесъ онъ.

— Здсь что написано?… вдь это вы сказали, ваши слова, здсь вотъ что написано: ‘Сердце человческое всегда свободно, оно не знаетъ ни долга, ни закона, вы жена — у васъ есть долгъ, обязанность, но прежде жены вы человкъ, у васъ есть сердце!..’ Я послушалась васъ, я берегла слова ваши, врзала ихъ въ память себ, жила ими, они были моею заповдью, моею молитвою, я ихъ выростила, теперь я знать хочу, отвчайте мн — я затмъ пріхала сюда — любите вы меня? добавила она сильне прежняго, и впилась своими глазами въ лицо Романа Семеныча.

Онъ опустилъ голову и какъ-то продолжительно вздохнулъ. Нтъ, я не люблю васъ! твердо отвтилъ онъ.

Аринушка вздрогнула.

Нсколько минутъ они оба молчали. Стадкинъ все сидлъ, опустивъ голову, и чертилъ трубкой на песк какіе-то узоры. Арина Сергевна пристально смотрла на него.

— А я васъ люблю! говорила она тихимъ, сосредоточеннымъ голосомъ. Я васъ буду любить… что длать, я долго искала и нашла васъ. Къ чему скрываться, легче разомъ все кончить… да, я васъ очень люблю! добавила она глухо и залилась слезами.

Романъ Семенычъ въ первую минуту не зналъ, что говорить, что длать, все лице его какъ-то судорожно двигалось, наконецъ онъ всталъ, слъ возл Арины Сергевны, схватилъ ея дрожащія руки и бросился цловать ихъ.

Она припала головой къ его плечу и тихо плакала, ея горячее дыханіе жгло его шею, ея разсыпавшіеся волосы скользили по щек его, ея горячія слезы капали на грудь его.

— Боже мой, Боже мой! въ полномъ отчаяніи, въ какомъ-то забытьи шептала она, зачмъ я только на свтъ рождена, нтъ мн нигд мста. Я всмъ чужая, я лишняя, безродная… ты правду сказалъ, повтори еще, правду! Я знать хочу, мн кажется, что ты любишь меня! вдругъ, громко произнесла она, крпко сжимая своими дрожащими руками его руки.

Онъ колебался. Что-то мучительное выражалось въ его физіономіи, казалось, какая-то борьба ума и сердца двигала, ворочала ее. Онъ боялся взглянуть на Аринушку, хотлъ говорить и не могъ, и вдругъ проворно выпрямился и почти отскочилъ въ сторону.

— Правду, правду! говорилъ онъ взволнованнымъ, дрожащимъ голосомъ, нельзя мн любить васъ, нельзя, никакъ нельзя… меня нельзя любить, меня никто не любилъ. Я человкъ такой, родился такимъ, вамъ показалось только. Здсь другихъ людей нтъ, потому и показалось… воображеніе одно, пустяки, бредъ души, сердца, одна жажда любви, горячка проото… Зачмъ любить, сами посудите, зачмъ?!

Аринушка во вс глаза смотрла на него, что-то страдальческое, больное, почти умирающее, молящее, плачущее было въ лиц ея.

— Какъ зачмъ? Я не понимаю васъ?

Романъ Семенычъ оправился.

— Нтъ, Арина Сергевна, я все понимаю, вы грезите, сонъ видите, сномъ думаете облегчить себя. Вы меня понимать не хотите, вы на время ребенкомъ сдлались, отложили отъ себя все, васъ выпустили, какъ птицу изъ клтки — вы обрадовались, полетли, вздумали быть свободной, какъ этотъ воздухъ… Подумайте, для человка не существуетъ такой свободы, вспомните, у васъ есть мужъ, у меня есть совсть, вотъ наши клтки, наши тенета, которыми мы себя спутали, трудно сбросить ихъ, трудно. Безъ нихъ намъ жить нельзя!

— Что мужъ мой, что? Я ненавижу его, онъ мн ничего не далъ, онъ только сковалъ меня, съ жаромъ отвтила Аринушка.

— Не правда!.. Вы клевещете на себя, вы не ненавидите его, нельзя вамъ ненавидть, за что? Какое вы имете право? Вы принимаете мечту за дйствительность, вашъ мужъ слишкомъ сухъ, слишкомъ сосредоточенъ въ самого себя, вы слишкомъ горячи, слишкомъ воспріимчивы, вамъ только кажется, что вы не любите его, потому что до сихъ поръ, онъ не взволновалъ въ васъ чувство любви, не вызвалъ его наружу, не обратилъ на себя. Протяни этотъ мужъ руку вамъ, скажи ласковое, сердечное слово, вы броситесь къ нему на шею, вы отдадитесь ему всмъ существомъ вашимъ,— нельзя вамъ сдлать иначе. Вспомните, онъ благодтель вашъ, онъ спасъ вашего отца, онъ вытащилъ васъ, кто знаетъ, еслибъ не онъ, чмъ бы вы были теперь, быть можетъ онъ удержалъ васъ отъ паденія, а вы — чмъ думаете отплатить ему?!

Аринушка сидла опустивъ голову. Она не смла пошевельнуться, не смла поднять глазъ, чувство какого-то неопредленнаго страха разомъ охватило ея душу.

— Да и что вы сдлали для вашего мужа, продолжалъ Романъ Семенычъ, воодушевляясь все боле и боле, скажите, чмъ заслужили его любовь, чмъ завоевали ее?.. А вдь было время, когда онъ любилъ васъ, хотлъ, думалъ любить, когда въ его сердц была искра любви къ вамъ, отчего жъ вы не раздули эту искру?.. Положимъ, трудъ былъ не подъ силу вамъ, вы не знали какъ взяться за него, вы рвались совершить его, да не знали какъ приступиться къ нему, вы были такъ неопытны, такъ мало знакомы съ жизнію, такъ живо хватались за все, все разомъ обнять хотли, вы думали, что счастье къ людямъ на голову садится,— васъ винить нельзя. Но почему жъ теперь-то вы вините его одного, въ чемъ? Виноватъ ли онъ наконецъ, что не можетъ любить васъ такъ, какъ вы требуете, что жъ длать, если природа создала его такимъ, какъ онъ есть, а не такимъ, какъ вамъ бы хотлось!

Аринушка все сидла неподвижно. Спустившіеся съ головы волосы закрывали почти все лицо ея, казалось, она не дышала даже, покрайней мр грудь ея не подымалась.

— Мн слишкомъ жаль васъ, продолжалъ Романъ Семенычъ, я самъ не уважаю Петра Петровича какъ человка, да что жъ длать, нельзя же чтобъ вс люди были сдланы по нашей выкройк, я знаю, что ваше положеніе тяжело, невыносимо, понимаю, какъ вы жили въ Петербург, знаю какой гнетъ давилъ васъ, наконецъ васъ выпустили, сказали: ступай, отдохни, длай что хочешь, на васъ рукой махнули. Куда вамъ было идти? Конечно сюда. Мсто знакомое, родное, вы и прилетли сюда съ жаждою, съ потребностью любить, вы теперь любите каждый цвтокъ, каждое дерево, каждую дворовую собаку, соръ здшній и тотъ любите, потому что ваша душа такъ настроена, вы все забыли, вы бредите любовью одной, а здсь свобода, чистый воздухъ, прозрачное небо, солнце, зелень, птицы поютъ, все подогрваетъ любовь, шевелитъ чувства и заснувшаго человка, гд же вамъ молчать — вамъ молчать нельзя… вы подумали, кого полюбить? Поискали, взглянули вокругъ себя и полюбили того, кого вы знали ближе, кого считали можетъ за добраго человка, принудили себя полюбитъ! добавилъ онъ глухо и, помолчавъ, продолжалъ: а я, что я? Я давно заснулъ, гд мн отвчать вамъ. Я можетъ и радъ бы проснуться, да не въ силахъ, меня жизнь укачала. Я завялъ, гд же разцвсти мн? Подумайте, могу ли я чмъ нибудь отплатить вамъ, стою ли я васъ? Что я такое? Такъ, вотъ только ноги волочу, образъ ношу человческій, живу, потому что не умираю до сихъ поръ, а здсь, что здсь у меня? Такъ только досада какая-то, досада на самого себя! Онъ указалъ на грудь. При послднихъ словахъ голосъ его звучалъ какъ то насильно, неестественно.

— Разсудите сами, разсудите хладнокровно, почеловчески: положимъ, я бы увлекся, переродился, откликнулся бы на слова ваши. Что жъ выйдетъ изъ этого? Вы бросите мужа, то есть сдлаете самое черное, неблагодарное дло, мужъ вашъ назоветъ меня подлецомъ, васъ — низкой женщиной, свтъ заклеймитъ насъ, да и куда мы днемся? Здсь жить нельзя, у вашего мужа все мое состояніе, вс средства къ жизни, если я лишусь ихъ — я нищій, а у васъ что?— позоръ, общее презрніе. Какая же тутъ любовь, какое счастіе? Наконецъ, положимъ, что всхъ этихъ препятствій не существуетъ, что мы забыли ихъ, пренебрегли ими, мы счастливы по горло, живемъ, блаженствуемъ, я въ васъ души не слышу… А уврены ли вы во мн Арина Сергевна, что я навсегда останусь такимъ, какъ теперь, достаточно ли вы меня знаете. Изучили ли вы меня? Вдь любовь — чувство прихотливое, она затмваетъ и долгъ, и совсть. Что если я охолодю, если недостаточно привьюсь къ вамъ, тогда что останется, какая жизнь ожидаетъ насъ обоихъ?.. Я ручаться не могу за себя, я слишкомъ слабъ, положимъ, я въ бреду, въ упоеніи скажу, что люблю васъ, а будущее, кто заглянетъ въ него, кто поручится въ немъ? Страшно, страшно, Арина Сергевна!

Онъ замолчалъ и принялся съ жадностью курить изъ трубки.. Лице его покрылось красными пятнами, руки дрожали.

Аринушка сидла попрежнему молча, неподвижно, только легкіе, еле слышные вздохи доказывали, что она плакала.

Прошло нсколько минутъ.

Романъ Семенычъ взялъ снова ее за руку, она подняла голову, отодвинула съ лица волосы, пристально взглянула на него, хотла что-то сказать, но не могла, зарыдала и упала головой на грудь его.

— Арина Сергевна! Арина Сергевна!.. говорилъ Стадкинъ цлуя ея руки, самъ въ свою очередь съ трудомъ удерживаясь отъ слезъ.

— Что мн длать?.. Боже, спаси, вразуми меня! Простите, простите меня! шопотомъ повторяла она.

VII.

Третій мсяцъ живетъ Арина Сергевна въ Петровкахъ. Послдній разговоръ съ Романомъ Семенычемъ не возобновлялся боле, о любви не было и помину, и та, и другая сторона, казалось, забыли про нее, схоронили ее гд-то на дн души. Они попрежнему проводили вмст цлые дни, попрежнему гуляли, только, въ этихъ прогулкахъ было меньше жизни, меньше сердечнаго, безотчетнаго удовольствія, меньше взаимнаго интереса, теплой довренности, что-то насильное, принужденное проглядывало въ нихъ. Казалось, что эти прогулки были вызваны взаимною обязанностью, приличіемъ, составляли одно сухое, мертвое, форменное воспоминаніе прошедшаго. Часто случалось, что они проходили молча, потупивъ головы, значительныя разстоянія, не спрашивая куда идутъ, зачмъ идутъ? Сидли рядомъ по цлымъ часамъ, не выговоривъ ни одного слова или не хотя, отрывисто разговаривая о какихъ нибудь повседневныхъ мелочахъ, о такихъ предметахъ, которые никогда интересовать не могли. Каждый изъ нихъ какъ будто затруднялся, долго отыскивалъ тему для разговора, взвшивалъ ее въ своемъ холодномъ ум и наконецъ выпускалъ на свтъ Божій. Они походили на людей совершенно незнакомыхъ, встртившихся въ какой нибудь гостиной и обязанныхъ занимать другъ друга.

— Пожалуй, завтра дождикъ будетъ, замчалъ Романъ Семенычъ, глядя на красноватое зарево заходившаго солнца.

— Богъ знаетъ, можетъ и не будетъ, отвчала Аринушка.

— Я потому говорю, солнце такъ сло, ныньче лто стоитъ хорошее, такого лта я давно не запомню, во всемъ урожай хорошій, продолжалъ онъ.

— Мужики говорятъ, яблоковъ много, снова отозвалась она.

— И яблоковъ много, яблоковъ гибель, червь не тронулъ, сухо, если кому заготовки длать, такъ это сколько угодно.

Послдовало небольшое молчаніе, нарушаемое только храпомъ догарающей золы въ трубк.

— Вотъ и комаровъ теперь поубавилось, а то бывало моченьки нтъ, кусаютъ проклятые, какъ-то со вздохомъ произнесъ Стадкинъ, окружая облакомъ табачнаго дыма летавшаго подъ самымъ носомъ комара.

— А вотъ въ газетахъ пишутъ, будто въ Турціи саранча появилась, большая саранча, тучи цлыя!

— Не знаю, не читала! разсянно отвтила Арина Сергевна.

— Ныньче въ газетахъ много интереснаго сообщаютъ, полагать надо, война будетъ, наборы пойдутъ, заготовки разныя… Вы въ церковь завтра пойдете? совершенно неожиданно спросилъ онъ.

— А что?

— Ничего, праздникъ завтра.

— Пойду, отчего жъ не пойдти, я въ церкви рада быть, въ церкви хорошо.

— Ничего-съ, у насъ въ церкви порядокъ!

— А вы пойдете? спросила Аринушка.

— Пожалуй, пойду, пойдти можно. Жаль, поютъ здсь плохо. Какое я въ Москв пніе слышалъ, такого неслыхать больше — просто на небеса уносишься… паришь! Замтилъ Романъ Семенычъ и вполголоса затянулъ что-то священное.

Въ такомъ вкус разговоръ повторялся чуть ли не каждый день. Начинавшаяся осень еще боле мертвила эту сонную жизнь, по крайней мр не разгоняла, не расталкивала ее. Пасмурные дни, безпрестанные дожди, темные вечера, желтый падающій листъ, иногда порывистый, завывающій втеръ, все какъ-то гармонировало съ настроеніемъ души обитателей сельца Петровокъ. Въ другое время, при другихъ обстоятельствахъ эти обыкновенныя явленія природы быть можетъ прошли бы незамтными, но теперь они казались предвстникомъ чего-то недобраго, холодили кровь, удвоивали уныніе.

Романъ Семенычъ, оставшись одинъ, задумывался боле и боле, онъ еще сильне, съ какою-то лихорадочною жадностью, выкуривалъ трубку за трубкой, точно въ табачномъ дым искалъ разршенія своей думы, своего сомннія. Долго, по цлымъ часамъ, онъ ходилъ взадъ и впередъ по своимъ комнатамъ, останавливался, оглядывался вокругъ и снова ходилъ. Долго сидлъ въ старомъ полиняломъ кресл и разсянно въ окно глядлъ, порой вздыхалъ, порой по его загорлой щек скатывалась слеза. Казалось, онъ на что-то досадовалъ, жаллъ, что такъ скоро день кончился, что прошелъ онъ глухо и незамченно, ничмъ не ознаменовавъ своего теченія. Иногда онъ что-то бормоталъ самъ съ собою, теръ себ лобъ, разводилъ руками, лицо его было совершенно мрачно, иногда, напротивъ, въ немъ проглядывало что-то отрадное, свтилась какая-то надежда, даже увренность. Не разъ онъ думалъ возобновить прежній замолкнувшій разговоръ съ Аринушкой, расшевелить ея насильно заснувшее сердце, заране слагалъ слова, фразы, но приходило время и ршимость его вдругъ пропадала, языкъ или не двигался, или болталъ что-то совершенно ненужное. Романъ Семенычъ возвращался домой въ самомъ дурномъ расположеніи духа, даже мысленно бранилъ самого себя, упрекалъ Арину Сергевну за ея молчаніе, за ея видимое внезапное къ нему охлажденіе, а потомъ, вдругъ перемнялъ мнніе, успокоивался, радовался, даже хвалилъ самого себя за скромность, за умнье владть своими, какъ онъ выражался, лишними, никуда не годными чувствами.

— Ничего тутъ быть не можетъ, глупость одна, малодушіе, это только мальчику разв идетъ. Отъ нечего длать вздоръ въ голову лзетъ, сумасшествіе какое-то, нужно принудить, перевернуть себя, разомъ покончить. Хоть ухать отсюда… и уду — въ Сибирь, въ Камчатку уду! говорилъ онъ самъ съ собою.

Напротивъ, Арина Сергевна казалась совершенно спокойною, только дтская веселость ея пропала, она сдлалась какъ-то серьезне, положительне, точно сосредоточилась въ самую себя, точно созрла, выросла, женщиной стала. Казалось, ничто не тяготило ее, какъ будто не было у ней ни горя, ни радости, ни прошедшаго, ни будущаго, она смотрла равнодушно на все окружающее, какъ на что-то постороннее, чуждое и не касающееся. Этотъ переворотъ совершался въ ней безъ борьбы, безъ сознанія въ его необходимости, безъ внутренняго потрясенія. Она преснулась перерожденною. На лиц ея не было и слдовъ какой нибудь затаенной грусти, оно было величественно, спокойно, глаза свтились тихимъ огнемъ, что-то чистое, безупречное отражалось въ нихъ. Только молилась Аринушка дольше и усердне прежняго, казалось, молитва замняла ей все на свт, сдлалась ея потребностью, ея лучшимъ, нравственнымъ наслажденіемъ, ея единственною, духовною пищею.

По цлымъ часамъ стояла она на колняхъ передъ образомъ, не крестясь, не кланяясь безпрестанно въ землю, она какъ будто отдлялась отъ земли, бесдовала съ Богомъ, отдавалась, разсказывала, повряла ему тайны души своей,— на устахъ ея сіяла кроткая, безмятежная улыбка. Часто даже среди дня Аринушка вдругъ обращала свои взоры къ небу, точно чего-то искала въ немъ, точно отдыхала въ его безконечной воздушной глубин.

О Петр Петрович не было ни слуху, ни духу. Онъ разъ только написалъ жен очень сухое, коротенькое письмо, въ которомъ почти приказывалъ ей не торопиться хать въ Петербургъ, а остаться подольше въ деревн.

Арина Сергевна, со своей стороны, также писала къ мужу довольно рдко, да и то всегда затруднялась какъ писать, о чемъ писать и прибгала къ совтамъ и помощи своего сосда.

Однажды, какъ-то подъ вечеръ, Романъ Семенычъ читалъ какую-то книгу, Арина Сергевна слушала. Вбжавшая въ попыхахъ горничная объявила, что пріхалъ изъ Петербурга дворецкій Петра Петровича и что завтра будутъ вс люди при немъ находившіеся.

Романъ Семенычъ вздрогнулъ, книга выпала изъ рукъ его. Арина Сергевна нсколько смутилась.

— Что это значитъ?.. Позови сюда! оказала она, и щеки ея вдругъ покраснли. Она взглянула на Стадкина, онъ сидлъ понуривъ голову.

Черезъ минуту явился дворецкій — старый, сдой человкъ. Онъ три раза перекрестился передъ висвшимъ въ углу образомъ и низко поклонился барын.

— Что Петръ Петровичъ? онъ самъ сюда будетъ? спросила она, не давъ времени опомниться вошедшему.

— Никакъ нтъ-съ, сами не будутъ, ничего про это не извстно, дворню отпустили, медленно отвчалъ послдній, уставивъ глаза на концы собственныхъ сапоговъ своихъ.

— Зачмъ же отпустилъ?.. Онъ живъ, здоровъ?

— Ничего-съ, здоровы, значитъ такая воля ихняя — по своей вол и отпустили.

— И тебя отпустилъ?

— И меня отпустили… всхъ-съ,— кого по оброку назначили, кого въ деревню, только что Матрену, что въ ключницахъ числилась, при себ оставили.

— Стало быть что нибудь случилось? Можетъ несчастіе какое?

— Не могу знать-съ… Чему бы случиться кажется, и примтнаго ничего не было, жили какъ при вашей милости, въ порядк, только что, извстно, строгость большая. Каждымъ часомъ бды себ жди,— а тутъ, ничего этого намъ не извстно, разстройство подошло, долги какіе-то.

— Долги?!

— Не могу знать-съ, люди такъ сказывали. Отчего бы кажется долгамъ быть, слава-те Господи! Онъ поднялъ на минуту голову и посмотрлъ вокругъ себя.

Романъ Семенычъ молчалъ и изподлобья глядлъ на прізжаго.

— Къ вашей милости письмо написали да и отпустили всхъ: сегодня значитъ приказаніе отдали, а завтра чмъ свтъ ужъ и не было никого, такая поспшность вышла, добавилъ дворецкій, сунулъ руку за пазуху, вытащилъ изъ него конвертъ и подалъ Аринушк.

— Ничего больше? спросила она.

— Ничего-съ… кланяться приказали… Кланяйся, говорятъ.

Она взяла письмо, распечатала его, отпустила дворецкаго, облокотилась обими руками на столъ и принялась читать.

По мр чтенія, физіономія ея прояснялась боле и боле, на губахъ показалась улыбка, глаза сдлались влажными и жадно перебгали со строчки на строчку, грудь высоко подымалась, какое-то внутреннее чувство захватывало ея дыханіе, казалось, она хотла или зарыдать, или смхомъ разразиться, лице горло, сердце сильно билось.

Романъ Семенычъ все время пристально смотрлъ на нее.

Она кончила читать, хотла что-то сказать, но на могла, молча, дрожащею рукою передала Стадкину письмо, отвернулась и тихо заплакала.

— Арина Сергевна, что съ вами? спросилъ онъ, судорожно сжимая письмо.

— Не знаю!.. хорошо мн! отвтила она и закрыла лице руками.

Романъ Семенычъ нетерпливо пожалъ плечами, сильно раза три затянулся, развернулъ письмо и принялся читать его.

Оно было слдующаго содержанія.

‘Несравненный, добрый другъ мой, Аринушка! Прости меня, я много виноватъ передъ тобой, такъ много, что не имю даже силъ оправдываться. Судя по моему долгому молчанію, ты могла думать, что я забылъ, бросилъ тебя на произволъ судьбы, обрадовался твоему отсутствію, нтъ, ты всегда оставалась въ моей памяти, въ моемъ сердц, только проклятыя дла, не дававшія мн покою, невольно, временно отстранили меня отъ тебя, но за то заставили истинно, вполн дорожить тобою, какъ моимъ ангеломъ хранителемъ, заступникомъ предъ всемогущимъ Богомъ. Женясь на теб, мн казалось, что я длаю доброе, почти святое дло, что ты мн счастіе принесешь, навсегда упрочишь его, я не ошибся: я былъ счастливъ, я все возвышался, все удавалось мн — только это самое, черезмрное счастіе и погубило, задушило меня. Я видлъ твое отчужденіе и молчалъ, замчалъ твою тоску, твое горе и не старался разсять ихъ, я забылъ, что всмъ обязанъ теб, забылъ, что ты охраняешь меня, что безъ тебя — я ничто. Я былъ слишкомъ гордъ, мн никогда не приходило въ голову, что благопріятствующая судьба рано или поздно можетъ оставить меня, постоянныя во воемъ удачи усыпили меня. Только теперь я сознаю какъ страшно, жестоко виноватъ передъ тобою, сознаю, что ты увезла съ собою все, даже самую жизнь мою, въ теб была заключена вся сила моя, безъ тебя я существовать не могу. Я кляну себя, называю безчувственнымъ, неблагодарнымъ. У тебя одной я прошу прощенія, прости!.. Спаси меня!.. вороти мн мое прежнее, заступись за меня! Ты одна можешь если не воскресить, то покрайней мр поддержать меня, очистить мою совсть, не дать мн умереть на чужихъ, предательскихъ рукахъ, подъ чужой смхъ и говоръ.

Я старъ, здоровье мое видимо разстроилось, я звалъ тебя когда-то жить, радоваться, наслаждаться вмст со иною, теперь зову страдать, облегчить мою горькую участь, закрыть мн глаза, пролить теплую слезу надъ моимъ гробомъ. Я не принуждаю тебя, не приказываю теб: я не могу приказывать, я слишкомъ слабъ, слишкомъ ничтоженъ, я прошу только твоей милости, твоего заступничества — оно до сихъ поръ спасало меня, быть можетъ спасетъ и теперь. Доброе сердце твое укажетъ, что теб нужно длать, ты жена, ты другъ мой, сжалься же надо мной — истинные друзья познаются въ несчастій. Именемъ твоего отца умоляю тебя, не оставь меня, забудь все, протяни мн твою благодтельную руку. Отслужи панихиду за упокой души его, молись, больше молись, молись покамстъ силъ хватитъ!.. Скажи Гришк старому, что я его на волю отпускаю, я нарочно не говорилъ ему, пусть онъ услышитъ это слово изъ устъ твоихъ! Сдлай какое нибудь доброе дло, помоги неимущимъ крестьянамъ, если нужно продай для этого мебель изъ гостиной и кабинета, чортъ съ ней, я никогда не буду въ Петровкахъ. Отдай что можно на церковь, ничего не жалй — все вздоръ, все не наше… Богу больше, какъ можно больше! Я съ часу на часъ буду ожидать тебя, какъ единственной своей отрады. Я воскресну, увидвъ тебя, докажи мн. что я не ошибся тогда, когда заступился за твое честное имя, пренебрегъ людскими словами, не погнушался твоимъ рубищемъ, когда женился на теб. Прилагаю при семъ мой адресъ, я перехалъ съ прежней квартиры. Любящій тебя другъ и мужъ

Петръ Колотырниковъ’.

Романъ Семенычъ долго читалъ письмо. Казалось, онъ съ трудомъ разбиралъ его, не врилъ глазамъ своимъ тому, что въ немъ было написано. Онъ безпрестанно останавливался, безпрестанно взглядывалъ на Арину Сергевну, тревожно озирался вокругъ себя, руки его дрожали, лице было совершенно блдно, холодный потъ градомъ струился по лбу его. По временамъ внутреннее волненіе сильно давило его, онъ готовъ былъ зарыдать, но пересиливалъ себя и только глухо кашлялъ. Наконецъ онъ кончилъ, бросилъ письмо на столъ, всталъ, прошелся взадъ и впередъ по комнат, набилъ трубку, закурилъ ее и слъ на диванъ. Только по судорожному движенію руки его, да черезъ-чуръ блдному лицу видно было, что онъ далеко не успокоился.

Аринушка все сидла, закрывъ лице руками.

Прошло нсколько минутъ. Она обернулась поспшно, глаза вытерла и взглянула на Романа Семеныча.

— Читали? спросила она.

— Читалъ-съ, хорошо написано, очень хорошо! неопредленно отвтилъ онъ и, помолчавъ, самъ съ собою прибавилъ: бестія человкъ, большая бестія!

— Что мн длать?.. Я сама себя не помню!

— Какъ что? За лошадьми посылать, тутъ и думать нечего, завтра чмъ свтъ хать скорй, какъ можно скорй, вамъ нельзя не хать, вы должны хать, не подете — онъ васъ силой вытребуетъ!

— Какъ силой? онъ просить, умоляетъ, какая же сила тутъ, еслибъ онъ не хотлъ даже, я бы сама похала.

— Все это вздоръ… силой!.. вы жена его! рзко отвтилъ Романъ Семенычъ. Во всемъ самъ виноватъ, самъ сгубилъ себя, а теперь какую-то Божью кару надъ головой своей видитъ, въ васъ спасенія ищетъ. Совсть грызетъ! Воръ церковь ограбилъ, а потомъ свчу предъ образомъ ставитъ. Господи помилуй! Господи благодарю тебя! добавилъ онъ и горько усмхнулся.

Лицо Арины Сергевны вдругъ приняло строгое выраженіе.

— Романъ Семенычъ, вспомните, вы говорите о моемъ муж, о человк, которому я такъ много обязана, пощадите меня, пощадите его, онъ въ несчастій! какимъ-то умоляющимъ, серьезнымъ тономъ произнесла она.

— Я все помню!.. все, вспомните и вы, когда вы говорили, что ненавидите мужа, я что сказалъ вамъ?.. Когда здсь, на могил отца, вы объяснялись въ любви ко мн, требовали этой любви, я что сказалъ?.. разв я бросился къ вамъ на шею, разв схватился за эту любовь, обрадовался ей, я все могъ сдлать, и ничего не сдлалъ, я отдалъ васъ вашему мужу, я все схоронилъ въ себ, трудно было, да длать нечего — такая судьба моя, доля такая!.. Я былъ одинокъ, одинокъ и останусь, я съ колыбели не зналъ женскихъ ласкъ, боялся ихъ и теперь ихъ знать не хочу!.. На глазахъ его навернулись слезы. Позжайте къ мужу, вашъ долгъ хать, повиноваться, позжайте утшать его, лечить отъ глупости и мерзости, страдать,— вы еще мало страдали, мало ползали! добавилъ онъ какъ-то глухо, и провелъ рукою по голов.

Аринушка стояла опустивъ голову и тяжело дышала.

— Чмъ же я виновата? Что мн длать? произнесла она нсколько спустя какъ-бы сама съ собою, не смя взглянуть на Романа Семеныча.

— хать, хать, хать!.. Позжайте съ Богомъ, меня оставьте въ поко, отвтилъ онъ и, помолчавъ, прибавилъ: я то за что страдаю, за что гибну? Я зачмъ приплелся тутъ, зачмъ въ омутъ лзу? Лишаюсь имнія, всхъ средствъ къ жизни, осмянъ, одураченъ… а почему?.. потому что совсти много. Къ чорту бы эту совсть дурацкую! Онъ ткнулъ себя пальцемъ въ грудь.

Арина Сергевна подняла голову.

— Романъ Семенычъ, произнесла она твердымъ, спокойнымъ голосомъ, я тоже все помню, помню ту минуту, когда на мое чистосердечное признаніе, на мой смлый, безразсудный вызовъ, на говоръ моего разбитаго сердца вы откликнулись вашимъ холоднымъ умомъ, оттолкнули меня. Я помню, тогда мн страшно сдлалось, мн бы легче было умереть, чмъ услышать отвтъ вашъ… Я вдь тоже все схоронила въ себ, вы сами открыли глаза мн, сами научили, заставили меня сдлать то, что я длаю теперь!.. За что жъ вы корите меня? Я только исполняю вашу волю, ваше желаніе, сознаю его пользу, его необходимость. Благодарю васъ, вы указали мн мой долгъ, мою первую святую обязанность, представили весь позоръ моего заблужденія, научили меня дорожить этимъ долгомъ, вы были моимъ наставникомъ — я послушалась васъ, я насильно заглушила въ себ все то, чмъ билось мое сердце, вы спасли меня!.. Чего жъ вы теперь хотите?.. Могу-ли я возвратиться къ прежнему? когда, въ какую минуту? Подумайте, Романъ Семенычъ, докажите несправедливость словъ вашихъ, докажите, что вы обманывали меня, смялись надо мною, какъ надъ малымъ ребенкомъ, тогда, быть можетъ, я одумаюсь, снова послушаюсь вашего совта, соглашусь съ вами, вернусь къ прошедшему. Я все еще люблю васъ, только теперь чувства благодарности къ мужу, состраданія къ нему — выше всякой любви, теперь любовь не заплатитъ долга!.. Прощайте, Романъ Семенычъ, я завтра ду! добавила она я протянула ему руку.

Стадкинъ не зналъ, что отвчать, онъ только взглянулъ на Арину Сергевну, схватилъ ея руку и крпко прижалъ къ губамъ своимъ.

Она нагнулась и поцловала его въ голову.

На другой день, рано утромъ, у подъзда барскаго дома стояла запряженная шестеркою почтовыхъ лошадей, дорожная карета, около нея толпились мужики, бабы, деревенскіе ребятишки карабкались на запятки и козла, старикъ дворецкій стоялъ понуривъ голову, придерживаясь рукою за переднее колесо.

На крыльцо вышла Аринушка.

Вс присутствующіе разомъ обступили ее, точно говорить съ ней хотли, мальчишки умолкли, вс лица были пасмурны, на глазахъ нкоторыхъ блестли слезы, позади толпы вылъ чей-то старушечій голосъ.

— Прощайте братцы! произнесла Арина Сергевна, благодарю васъ, очень благодарю, спасибо вамъ!.. Богъ знаетъ, увидимся ли когда, съ трудомъ добавила она и горько заплакала.

Толпа застонала. Отдлившіеся отъ нея мужики и бабы цловали руки госпожи своей, полы ея платья, нкоторые валялись въ ногахъ ея.

— Кормилица! мать родная! заступись, на кого покидаешь насъ, золотая, желанная! слышалось со всхъ сторонъ.

Арина Сергевна не знала, что длать, она протягивала тснившимся крестьянамъ свои руки, цловала ихъ головы.

Прошло съ четверть часа, толпа успокоилась. Аринушка собралась съ новыми силами.

— Григорій Архипычъ, тебя баринъ на волю отпускаетъ, за службу благодаритъ! Спасибо теб, дай Богъ счастья, помолись за насъ… На волю! добавила она радостно.

Дворецкій заморгалъ глазами, оглянулся на вс стороны, точно искалъ чего-то, точно недоврялъ ушамъ своимъ, точно спрашивалъ подтвержденія у людей окружавшихъ его, потомъ повалился въ ноги барын и захныкалъ, какъ дребезжащая надорванная струна на скрипк.

— Пустите, пустите! раздался вдругъ чей-то голосъ. Толпа раздвинулась. Аринушка обернулась. Передъ ней стоялъ Романъ Семенычъ въ форменномъ сертук, съ большимъ табачнымъ кисетомъ черезъ плечо, съ трубкой въ одной рук, чемоданомъ и кожаной подушкой въ другой.

— Меня возьмете съ собой? спросилъ онъ весело, но совершенно равнодушно.

— Куда?

— Я тоже въ Петербургъ ду, сегодня ночью вздумалъ, здсь длать нечего.

Аринушка съ удивленіемъ посмотрла на него.

— Возмете? повторилъ онъ, не то, я слдомъ поду, и телжку смазать веллъ.

— Подемте! отвтила она и улыбнулась.

Черезъ нсколько минутъ карета катилась по селу. Изъ всхъ оконъ выглядывали то мужскія, то женскія головы, вс встрчные въ поясъ кланялись ей, останавливались и долго провожали глазами, а старикъ дворецкій задыхаясь, весь въ поту, сопровождаемый ребятишками, бжалъ за ней до тхъ поръ, покамстъ не растянулся отъ изнеможенія и усталости.

На первой станціи Романъ Семенычъ и Арина Сергевна встртились съ какимъ-то тучнымъ, высокимъ бариномъ, хавшимъ принимать купленную имъ за безцнокъ Петровку.

— Сколько душъ числится? спросилъ его Стадкинъ, весь блдный отъ страха.

— По послдней ревизіи 532 души — отвтилъ баринъ.

У Романа Семеныча отлегло отъ сердца, имніе ему принадлежащее осталось нетронутымъ.

VIII.

А между тмъ, недли за дв до полученія письма Ариной Сергевной, въ богато убранной квартир Петра Петровича происходилъ страшный безпорядокъ. Мебель была сдвинута и перевязана веревками, стулъ стоялъ на стул, кресло на кресл, столы были завалены фарфоровой и стекляной посудой, столовымъ серебромъ, на одномъ диван лежали также перевязанныя веревками дв енотовыя шубы, пальто бобровое, на другомъ валялся огромный, на половину сложенный коверъ, занавсы съ оконъ, драпри съ дверей были разостланы на креслахъ и стульяхъ, на полу лежали снятыя со стнъ и сложенныя другъ на дружку картины, за ними выглядывали дв бронзовыя люстры, дале — кучерская одежда, армяки, шапки и даже лошадиная сбруя. Ко всмъ этимъ вщамъ были приложены красныя печати, около нихъ толпились: какой-то худенькій господинъ въ вицъ-мундир, купецъ съ бородкой, съ хитрыми бгающими глазами, въ долгополомъ синемъ кафтан, онъ безпрестанно дотрогивался то до одной, то до другой вещи, тыкалъ пальцемъ въ картины, гладилъ шубы, щупалъ матерію на мебели, въ сторон разговаривалъ квартальный надзиратель съ другимъ чиновникомъ въ сюртук съ краснымъ воротникомъ и книгой подъ мышкой. Въ другихъ комнатахъ было совершенно пусто, только гвозди на стнахъ, да разбросанные по полу клочки бумаги доказывали, что и здсь было когда-то хорошо, уютно, что быть можетъ недавно, нсколько часовъ тому назадъ, чья-то безжалостная рука вытащила отсюда вс нужныя и ненужныя украшенія, вс прихоти богатства и роскоши. По этимъ комнатамъ взадъ и впередъ, изъ угла въ уголъ, повсивъ голову и заложивъ руки въ карманы брюкъ, ходилъ самъ Петръ Петровичъ. Костюмъ его былъ въ совершенномъ безпорядк, полуразвязанный галстукъ еле держался на ше, изъ-подъ сюртука выглядывала измятая рубашка. Лице его было блдно, густая, небритая, сдая борода покрывала весь подбородокъ, на осунувшихся щекахъ мстами проглядывали багровыя пятна, глаза впали и какъ-то непріятно сверкали изъ-подъ нависшихъ бровей. Вообще онъ сильно перемнился, похудлъ, сгорбился, сдлался даже выше ростомъ, прежнее величіе въ движеніяхъ пропало, голосъ сталъ дребезжащимъ, точно не говорилъ онъ, а плакалъ, жаловался, какая-то ранняя, преждевременная дряхлость овладла всмъ существомъ его.

За дверью, въ другой комнат, старая, семидесятилтняя старуха, оставленная Колотырниковымъ при себ, взамнъ всей прочей прислуги, отпущенной наканун, протяжно всхлипывала.

Петръ Петровичъ долго ходилъ изъ угла въ уголъ, казалось, онъ ничего не видлъ, ничего не слышалъ, наконецъ нетерпливо тряхнулъ головой и подошелъ къ двери.

— Не реви! довольно сердито крикнулъ онъ, чего рюмишь, жалть вздумала, я теб дамъ жалть, дурища старая, смй жалть! Вотъ тоже въ деревню отправлю… доставайся чорту какому нибудь. Молчи! громче прежняго крикнулъ онъ, услышавъ въ отвтъ какое-то оправданіе — если при себ оставилъ, тать и молчи, пикни только!

Всхлипыванье прекратилось.

Петръ Петровичъ зашагалъ скова, но вдругъ остановился и схватилъ себя за голову, воображенію его разомъ представился весь ужасъ настоящаго положенія. Онъ разорился, онъ нищій, у него ничего нтъ, отъ него вс отступились, воя эта дрянь, мелюзга, которая за счастіе считала пожать его руку, ползала, унижалась, толпилась въ его передней, кормилась его хлбомъ — теперь смется, издвается надъ нимъ. Что за судьба жестокая? Откуда разомъ посыпались вс удары, нахлынули эти долги проклятые, почему все пошло къ чорту, все кверху дномъ встало? Тамъ лопнулъ казенный подрядъ, тамъ въ частныхъ рукахъ пропали тысячи, тамъ фабрика обанкрутилась, тамъ одна неудавшаяся афера повлекла за собою другую, третью, ошеломила окончательно, вырвала съ корнемъ послднія силы, тамъ наконецъ все его имущество, все доставшееся потомъ и кровью, вколоченное правдой и неправдой въ теченіи цлой жизни, клеймится полицейскою печатью, продается съ публичнаго торга. Онъ, богачъ, гордый, неприступный, счастливецъ, баловень, орелъ — онъ долженъ на старости лтъ съежиться, отказывать себ въ необходимомъ, быть можетъ, въ куск хлба, просить, унижаться! Страшно, стыдно, невыносимо, невроятно, непостижимо для самого себя. Петръ Петровичъ заскрежеталъ зубами, стиснулъ руки, опустился на подоконницу. Лицо его какъ-то судорожно вытянулось, онъ тяжело, прерывисто дышалъ, какъ будто усталъ, изнемогъ, задохся отъ налетвшихъ разомъ несчастій.

— Боже мой, Боже мой, въ чемъ я согршилъ теб! глухо простоналъ онъ.

Черезъ нсколько дней квартира его совершенно опустла. Онъ перехалъ куда то очень далеко, на край Петербурга, и поселился въ деревянномъ, одноэтажномъ домик, въ двухъ небольшихъ, бдныхъ комнатахъ.

Мрачно, одиноко, неподвижно, уставивъ глаза въ стну, какъ будто боясь чего-то, просиживалъ охъ по цлымъ часамъ на одномъ мст, никого не принималъ къ себ, никого видть не хотлъ, только безпрестанно ворчалъ на старуху Матрену, бывшую ключницу, да иногда, какъ бы наскучавшись долгимъ молчаніемъ, метался какъ угорлый, стоналъ, рвалъ на себ волосы или, забивши въ подушки голову, плакалъ какъ ребенокъ. Страшно было въ такую минуту подступиться къ Петру Петровичу: онъ въ каждомъ видлъ своего врага, своего злодя, своего нравственнаго убійцу, на каждомъ хотлъ вымостить накипвшее горе, даже Матрена въ подобныя минуты не смла глядть на барина, крестилась, пряталась и дрожала отъ страха. Разъ какая-то родственница вздумала навстить Петра Петровича, принять въ немъ участіе, погоревать вмст съ нимъ, но получила такой нагоняй, что почти стремглавъ вылетла на улицу.

Однажды, утромъ, когда Колотырниковъ находился въ самомъ мрачномъ расположеніи духа, подъ окнами его комнаты остановилась знакомая ему карета, а изъ нея вылзла Арина Сергевна.

У Петра Петровича затряслись ноги и руки, онъ хотть было встать, бжать, броситься на встрчу прізжей, но ничего не могъ — только поблднлъ больше обыкновеннаго. Невозможно расказать эту встрчу мужа съ женой, она же выражалась словами, ни одного вздоха не было слышно ни съ той, ни съ другой стороны, какая-то могильная тишина сопровождала ее. Петръ Петровичъ впился въ руки Аринушки, она обвила его шею и прильнула головой къ груди его. Нсколько минутъ они оставались неподвижными, дыханіе ихъ замерло, наконецъ Арина Сергевна подняла голову, тихо, протяжно вскрикнула. Петръ Петровичъ зашатался, опустился на стулъ и захныкалъ какимъ-то ребяческимъ болзненнымъ голосомъ. Аринушка схватила его за руки, повалилась передъ нимъ на колни и глухо зарыдала.

Прошло съ четверть часа. Они все молчали. Казалось, они каялись другъ передъ другомъ, взаимно просили другъ у друга прощенія, повряли другъ другу самыя сокровенныя тайны. Они какъ будто въ первый разъ въ жизни поняли, оцнили, разгадали другъ друга. Въ ихъ рыданіи было что-то радостное, что-то такое теплое, успокоивающее душу, они взаимно дорожили этимъ рыданіемъ, наслаждались имъ. Имъ хорошо было. Наконецъ они, какъ бы по знаку, вдругъ смолкли и взглянули другъ на друга.

Въ лиц Аринушки было столько любви, столько счастія, столько теплой довренности, влажные глаза ея смотрли такъ отрадно, такъ весело, что Петръ Петровичъ невольно улыбнулся, но тотчасъ же, какъ бы раскаявшись въ этой улыбк, тяжело вздохнулъ.

— Видишь!.. произнесъ онъ повертывая голову и указывая на голыя стны комнаты.

— Все вижу, все знаю, спокойно отвтила Аринушка.

— Ничего нтъ, все къ чорту пошло, провалилось все! продолжалъ Петръ Петровичъ очень тихо, точно говорилъ самъ съ собою, все взято, все продано!.. Петровка продана, все пропало, честь пропала, я уничтоженъ, меня вс бросили. Ты теперь свободна, ты только прости меня, насмерть благослови, я боялся, что умру безъ тебя, я ждалъ тебя, меня здсь давило что-то, мучило, теперь легче стало!.. Онъ указалъ на сердце. Я обманулъ тебя, ступай съ Богомъ, ступай куда знаешь — одному легче страдать. Я нищій, мн нечмъ кормить тебя, ступай, прости только! глухо добавилъ онъ и махнулъ рукой.

— Меня только мертвую вынесутъ отсюда!.. Ты звалъ меня спасти тебя, я и спасу, я и прокормлю тебя. Я счастлива теперь, я ждала этого страданія, мн нужно оно, несчастіе оживило, спасло меня!.. Теперь во мн силы есть, я рада несчастію! почти крикнула Аринушка, и глаза ея засверкали. Голосъ ея звучалъ такою увренностью, точно въ самомъ дл отъ ея воли зависло спасти мужа, точно въ ея рукахъ была самая жизнь его. Она въ первый разъ оказала ему ты.

— Здсь лучше, говорила она нсколько спустя, оглядывая кругомъ комнату, тамъ, на той квартир, мн душно было, я больна была, недоставало чего-то… Здсь легче, свободне, здсь весело, здсь я выздоровла… Здсь свтъ, тамъ могила — намъ немного нужно… Я сама буду стряпать, сама блье стирать, мн хорошо теперь! Вотъ, еслибы папенька былъ живъ, я была бы совсмъ, совсмъ счастлива! Вдь и его кости тоже проданы! добавила она грустно.

Петръ Петровичъ вздрогнулъ.

Аринушка замтила смущеніе мужа, тотчасъ перемнила тонъ и весело прибавила: знаешь, Романъ Семенычъ со мной пріхалъ.

— Пріхалъ! повторилъ Колотырниковъ — да, ему не зачмъ тамъ оставаться, его имніе цло, онъ тоже продастъ его, съ него хватитъ, вс здсь, вс соединились, точно прежде бывало. Господи, Господи! замтилъ онъ и замоталъ головой.

Вечеромъ въ тотъ же день явился Романъ Семенычъ.

Увидвъ его, Петръ Петровичъ снова захныкалъ, однако скоро успокоился, тмъ боле, что Стадкинъ ни о чемъ не распрашивалъ его, какъ будто и не замтилъ ничего. Только оставшись на минуту наедин съ Ариной Сергевной, онъ тихо спросилъ: все пропало, ничего не осталось?

— Ничего! Кажется и рубля нтъ, отвтила она.

Раманъ Семенычъ пожалъ плечами.

— У меня есть кой какія деньги — первое время перебиться можно, что жъ длать, тамъ имніе продамъ, неопредленно замтилъ онъ.

Аринушка на него взглянула. Въ комнату вошелъ Петръ Петровичъ.

Недли дв, три, прожила Арина Сергевна посл прізда изъ Петровокъ и какъ прожила, о такомъ счастіи она никогда и не мечтала, не сознавала его возможности. Все то, чего жаждала душа ея, чмъ билось сердце, отъ недостатка чего она терзалась, мучилась — все исполнилось въ полной сил, вдругъ, разомъ, все соединилось съ избыткомъ для полнаго, невозмутимаго счастія. Петръ Петровичъ переродился, сдлался другимъ человкомъ, онъ съ какимъ-то трепетнымъ вниманіемъ смотрлъ на жену, видлъ въ ней своего лучшаго, единственнаго друга, свою радость, свое утшеніе, что-то святое, безпорочное, разговаривалъ съ нею такъ мягко, такъ нжно, поврялъ ей тайны души своей, длился своимъ страданіемъ, спрашивалъ ея совтовъ, точно хотлъ учиться у нея, точно видлъ въ ней какое-то совершенство, что-то мудрое, безошибочное, точно искалъ въ ней своего спасенія. Онъ называлъ ее не иначе, какъ своимъ ангеломъ хранителемъ, гладилъ ея волосы, цловалъ ея руки. Казалось, теперь онъ бы не промнялъ жену ни на какія сокровища въ мір, онъ отдался ей какъ дитя, лаская ее, забывалъ свое горе, свое прежнее и настоящее положеніе, забывалъ все на свт.

Арина Сергевна, съ своей стороны, вся перенеслась въ мужа, заключилась, сосредоточилась въ немъ, какъ-то лихорадочно уцпилась за эту внутреннюю, совершившуюся въ немъ перемну, точно боялась потерять ее, точно не врила въ ея прочность, точно хотла насладиться ею скоре, больше, испить чашу до дна, разомъ, точно думала настоящимъ, черезмрнымъ счастіемъ запастись на будущее время, облегчить будущія страданія. Она поняла теперь, какой любви искало ей сердце, поняла свою прошедшую муку, бредъ души своей и даже внутренно благословляла ее, какъ средство доставившее ей путь въ настоящему блаженству. Теперь никакая сила не могла оторвать ее отъ Петра Петровича, она любила его, какъ любитъ мать своего ребенка, какъ человкъ любитъ самаго себя, она нераздльно соединилась съ нимъ. О прежнемъ богатств между мужемъ и женой не было и помину, какъ будто они никогда не знали его и не были богаты до сихъ поръ. Правда, особенно вопіющей нужды ни Петръ Петровичъ, ни Арина Сергевна еще не испытали. До перваго ничто не доходило, онъ сидлъ въ теплой комнат, въ тепломъ халат, лъ готовый обдъ, не такой изысканный какъ прежде, но тмъ не мене довольно вкусный, его берегли, боялись огорчить, какъ ребенка, онъ не спрашивалъ, откуда взялись деньги на этотъ обдъ, заплачено ли хозяйк за квартиру, онъ какъ будто или боялся спросить, или смотрлъ на настоящую свою жизнь, какъ на ничего не стоющую, какъ будто сама судьба была обязана заботиться о немъ, не смла допустить его жить еще хуже, съ большими лишеніями. Что касается до Арины Сергевны, то она волею и неволею, для спокойствія мужа, должна была принять помощь, предложенную Романомъ Семенычемъ. Сначала долго крпилась она, самолюбіе ея страдало, ей было стыдно, больно, она краснла, знала что Стадкинъ отдаетъ послднее, думала работать чтобъ возвратить ему, наконецъ увидла, что работать не можетъ, что работой ничего недостанетъ и, насильно, махнувъ рукой, придавила въ себ неумстную совсть.

— Что жъ длать! я не могу отказаться — не смю, я не для себя беру, я для мужа все снесу, на все ршусь, лишь бы чмъ нибудь спасти, поддержать его — успокоивала она сама себя.

Романъ Семенычъ по прізд въ Петербургъ остановился, гд-то въ трактир и безпрестанно посщалъ Колотырниковыхъ, просиживалъ у нихъ по цлымъ днямъ. Онъ какъ будто наблюдалъ за ними, какъ будто досадовалъ на ихъ дружбу, видлъ въ ней что-то такое насильное, завидовалъ ей. Часто,— оставшись на един съ Ариной Сергевной, онъ казалось терялся, не зналъ какъ смотрть на нее, что говорить и умолкалъ совершенно. Иногда, возвратясь къ себ домой, злился на самаго себя, жаллъ, зачмъ въ Петербургъ похалъ, зачмъ такъ часто бываетъ у Колотырникова, даже зачмъ принимаетъ въ нихъ такое живое, теплое участіе, жертвуетъ своимъ послднимъ достояніемъ, а на другой день спшилъ къ Арин Сергевн чуть не къ утреннему чаю, и былъ радъ радехонекъ, почти счастливъ, когда давалъ ей кой-какія деньги, когда она, въ знакъ благодарности, молча, красня, со слезами на глазахъ, жала его холодную, дрожащую руку.

Прошелъ мсяцъ. Вдругъ Петръ Петровичъ какъ бы вспомнилъ о своемъ положеніи, какъ бы очнулся отъ временнаго спокойствія, точно надоло оно ему. Онъ снова захныкалъ, снова сдлался несноснымъ, раздражительнымъ. Онъ какъ будто притворялся, чего-то ждалъ до сихъ поръ, разыгрывалъ чужую роль и, недождавшись, потерявъ терпніе, снова облачился въ принадлежащую ему шкуру. Ласки жены перестали утшать его, даже ея присутствіе длалось ему тягостнымъ, когда она садилась возл него, когда думала облегчить его страданія, разогнать тоску его, онъ махалъ еы рукой, умолялъ оставить одного. Бдная Аринушка поневол удалялась въ свою комнату и тамъ, прислонясь къ двери, ведущей въ кабинетъ мужа, подслушивала его вздохи и горько, горько плакала. Она поняла, что мимоходомъ задвшее ее счастіе скрылось, исчезло на вки, оставивъ по себ одно воспоминаніе. Посщенія Романа Семеныча, Богъ знаетъ почему, ршительно опротивли Петру Петровичу, онъ ихъ боялся какъ-то, и часто, сказавшись больнымъ, лежалъ въ присутствіи гостя отвернувшись къ стн и только вздыхалъ тяжело.

Однажды, немедленно по уход Стадкина, выведенный изъ терпнія долгимъ его присутствіемъ, Петръ Петровичъ принялся открыто бранить его. Зачмъ онъ ходитъ сюда, говорилъ онъ непріятнымъ, болзненнымъ голосомъ, какого чорта ему нужно здсь, нечего длать такъ и таскается, покою недаетъ, точно воръ какой, зачмъ въ Петербургъ пріхалъ, гнилъ бы тамъ у себя, получилъ свое и гнилъ бы въ болот своемъ. Видть его не могу. Мерзавцемъ былъ, мерзавцемъ и остался. Чего онъ тиранитъ меня, душу воротитъ… Что нужно ему?

Арина Сергевна не вытерпла.

— Петръ Петровичъ! довольно робко замтила она, гршно бранитъ человка, вспомни, Богъ и то наказалъ тебя!

Лицо Колотырникова вдругъ вытянулось, глаза его засверкали.

— Богъ наказалъ! говорилъ онъ прерывистымъ, задыхающимся голосомъ, и ты туда же, и ты упрекать вздумала, и ты съ злодями наровн, сговорилась съ ними, имъ продала себя, душитъ меня пріхала, вс душить собрались… Души, души! теперь можно, теперь не прежнее время. Богъ наказалъ, наказалъ, наказалъ! Знаю, что наказалъ. Вздоръ, все вздоръ, ничему не врю, все обманъ одинъ, подлость одна! докончилъ онъ глухо и вдругъ впалъ въ совершенное изнеможеніе: голова его опустилась на спинку кресла, лицо поблднло.

Аринушка бросилась было къ мужу, но онъ рукою отстранилъ ее.

— Да, продолжалъ онъ еле слышно, поскорй бы въ гробъ лечь, скрыться отъ всхъ, скорй бы ужъ придавили разомъ… къ чорту эту жизнь проклятую! Скажи ему, что я его видть не хочу, онъ не сметъ ходитъ сюда, душить, обворовывать меня, я его вонъ выгоню. Не могу я его видть! громко, ободрившись, добавилъ онъ.

— Этого нельзя, Петръ Петровичъ, еслибы не онъ, намъ бы сть было нечего, спокойно замтила Арина Сергевна.

Колотырниковъ вытаращилъ глаза.

— Да, продолжала она, онъ помогаетъ намъ, онъ отдаетъ намъ послднее, онъ продалъ за безцнокъ свое имніе, и съ краю, все проживаетъ для насъ, онъ благодтель твой, а ты бранишь его, видть его не хочешь… Гршно, невыносимо!

Петръ Петровичъ выпрямился.

— Кто помогаетъ?! произнесъ онъ какъ-то недоврчиво, онъ помогаетъ? онъ, злодй!.. благодтель мой? Зачмъ же ты не швырнула ему въ лицо этою помощью, зачмъ брала ее, какъ ты смла брать? Какъ сть нечего? Вздоръ, быть не можетъ, гд руки у тебя? мое брать умла, умла разорять меня, обманывать, выходить замужъ, наряжаться, все умла, теперь не умешь на эту дрянь достать… барыней стала, забылась, избаловалась, ну, не корми меня, не корми, радуйся, съ голоду умру — на улиц брось, въ больницу отдай… тамъ прокормятъ. Прочь, прочь, не подступайся ко мн! грозно добавилъ онъ.

Аринушка не могла ничего отвчать, только страшная, невыносимая боль выразилась на лиц ея, она выбжала въ другую комнату, повалилась на постель и глухо, уткнувши въ подушки голову, зарыдала, точно боялась, чтобы не услышали ее.

Съ этихъ самыхъ поръ жизнь Арины Сергевны сдлалась вполн страдальческою, только она терпливо, съ какою-то непоколебимою твердостью, съ невозмутимымъ равнодушіемъ несла крестъ свой, точно въ страданіи видла замну своего счастія, его продолженіе, точно оно было непремнною принадлежностью ея жизни, ея лучшею, святою обязанностью. Она даже не хотла избавиться отъ этого страданія, не промняла бы его на свое прежнее, раззолоченное, видимое спокойствіе.

Петръ Петровичъ пришелъ въ какое-то полуребяческое, полусумасшедшее состояніе, онъ то совершенно раскисалъ, плакалъ, длался необыкновенно кроткимъ, послушнымъ, то умирать собирался, просилъ у всхъ прощенія, звалъ священника, заботился какъ его схоронятъ, то казался совершенно безчувственнымъ — по цлымъ днямъ сидлъ неподвижно, не слушалъ, не понималъ даже что говорили ему, то приходилъ въ отчаяніе, стоналъ, охалъ, метался, не принималъ никакой пищи, то впадалъ въ мистицизмъ, молился, читалъ святыя книги, говорилъ о душ, о будущей жизни, и мукахъ, ожидающихъ гршника въ аду, то просто капризничалъ, какъ больной ребенокъ: никто ничмъ не могъ угодить ему, онъ на все ворчалъ, на все сердился, бранился зачмъ чай не сладокъ, зачмъ въ комнат или жарко или холодно, зачмъ кушанье не повкусу, то вдругъ длался грознымъ, почти страшнымъ, всхъ называлъ своими злодями, ворами, грабителями и такъ упрекалъ жену, что бдная женщина иногда дрожала отъ стыда и ужаса.

— Куда ты деньги двала? говоритъ онъ напримръ, съ какою-то непримиримою злобою смотря на Арину Сергевну, спрятала, зарыла, я умру — заживешь тогда, запируешь, ихъ считать будешь, любоваться ими… Золото мое ненаглядное, золото воровское, скопленное! Зачмъ не берегла деньги?.. Ну, обманула бы меня, украла бы у меня, мн бы на гробь отложила. Куда все длось, неправда, вздоръ, сонъ одинъ! Я такъ не могу жить, не могу!.. Пощади ты меня, что я сдлалъ теб?.. ты виновата, ты прокляла, возненавидла меня, вотъ и пошло все прахомъ, сквозь землю все провалилось… Чего смотрла, зачмъ хать въ Петербургъ допустила?.. непускала бы,— ты жена, ты должна была удержать мужа, остановить его, руки связать ему!.. Чего плачешь?.. вздоръ, поздно плакать, плакать не о чемъ: притворство, все притворство, обманъ подлый, прочь, прочь отъ меня! Въ другой разъ, въ совершенномъ изнеможеніи, опустивъ голову, тихимъ, болзненнымъ, надрывающимъ душу голосомъ, онъ говоритъ: сжалься ты надо мной, прости меня, тяжело мн, дай умереть, Христа ради… Яду дай, скорй, скорй умереть хочу!.. Мн больше нельзя жить, мн страшно жить, нужно душу спасти, мн въ аду мста не будетъ… молись за меня, больше молись! Будешь молиться, будешь? вдругъ спрашивалъ онъ.

— Господи, да что съ тобой! Богъ милостивъ, чмъ ты нагршилъ такъ, ты никому зла не сдлалъ, отвчала Аринушка, незная какъ успокоить мужа.

— Чмъ?! теб знать нужно?.. Какъ зла не сдлалъ, времъ, я всю жизнь одно зло длалъ, откуда у меня деньги были, откуда, молчишь?.. молчи, лучше молчи! Богъ милостивъ… Богъ прогнвался, отступился отъ меня, проклялъ меня, я страшный гршникъ, страшный!.. Я тамъ въ огн горть буду, тамъ ждутъ меня, тамъ мн мсто приготовлено! Господи, Господи, что я сдлалъ такое!.. Что, что? добавляла онъ съ плачемъ, хватаясь рунами за голову, и вдругъ умолкалъ на цлый день, только тяжелые, повременамъ вырывавшимся изъ груди стоны нарушали тишину въ его комнат. Романъ Семенычъ пересталъ показываться на глаза Петру Петровичу, онъ только украдкой и то не каждый день навщалъ Арину Сергевну, снабжалъ ее попрежнему деньгами, да самъ чуть не плакалъ, глядя на ея страданія.

Безотрадно, мучительно тянулось время.

Петръ Петровичъ становился все несносне и несносне, его капризы, его сумазбродства, его болзненные, надрывающіе душу вопли увеличивались съ каждымъ днемъ боле и боле. Аринушка все терпла. Въ послднее время она измнилась значительно, преждевременная старость показалась на лиц ея, на лбу появились морщины, глаза потухли, осунулись, какое-то отчаянное равнодушіе овладло ею,— казалось она сама себя не помнила. Романъ Семенычъ коптлъ въ номер въ гостинниц, скучалъ, не зналъ, куда приклонить голову, сердился на Петербургъ, на Колотырниковыхъ, на самого себя. Старуха ключница тараторила съ разными сосдками, безпрестанно въ церковь бгала и молилась: хоть бы Богъ барину смерть послалъ. Такъ прошло мсяца три, четыре.

Вдругъ, въ одно утро, Петръ Петровичъ, противъ обыкновенія, проснулся въ очень въ хорошемъ расположеніи духа, онъ даже засмялся самъ съ собою, торопливо одлся, неопредленно посмотрлся въ зеркало, прошелся раза два по комнат, слъ у окна и позвалъ Арину Сергевну.

— Угадай, что я скажу теб, угадай, пойми! говорилъ онъ, глядя на нее радостными, но вмст съ тмъ блуждающими глазами… Я теб радость скажу, такую радость, ты приготовься… отъ этой радости можно съ ума сойти, рехнуться можно!

Онъ какъ то непріятно, насильственно засмялся. Аринушка очень серьезно смотрла на него.

— Петровка наша! продолжалъ Петръ Петровичъ страннымъ, неестественнымъ голосамъ, домъ цлъ, садъ цлъ, все цло, въ саду цвты выросли. Завтра демъ, завтра!.. Все вернулось, мы снова богаты, все это онъ былъ, управляющій виноватъ, онъ подлецъ… онъ спряталъ Петровку, укралъ, взрылъ ее, землей забросалъ. Завтра на другую квартиру передемъ, я въ этой гадости не хочу жить, я дворецъ найму… полъ, стны, все вызолочу, деньги спрячемъ, сундукъ такой сдлаемъ, все спрячемъ… ты не говори никому, твой отецъ сказалъ… Серга Матвичъ, онъ приходилъ сюда! добавилъ онъ шопотомъ.

Арина Сергевна вдругъ поблднла, руки ее задрожали, она какъ-то тяжело, пытливо глядла на мужа, точно не узнавала его, точно передъ ней выросло что-то страшное, необыкновенное, точно она сама себя о чемъ-то спрашивала и боялась отвтить на вопросъ свой, точно не врила ужасной мысли, блеснувшей въ голов ея.

— Какъ богаты?! съ такимъ трудомъ выговорила она, какъ будто языкъ ея прилипъ къ гортани и не могъ дйствовать.

— Богаты! шопотомъ крикнулъ Петръ Петровичъ — въ Петровкахъ кладъ зарыдъ, кладъ!.. Въ церкви… въ оград, могила тамъ есть… Серга Матвичъ вынулъ его, сюда принесъ, разсыпалъ… цловалъ меня, къ себ звалъ… тамъ горы золотыя. Я золотомъ теперь всхъ задавлю, теперь вс узнаютъ меня, на рукахъ понесутъ, въ ноги поклонятся, черти, злоди проклятые! на! на!.. Вонъ золото, везд золото, все блеститъ, глаза ржетъ, видишь, видишь, улица усыпана золотомъ, вонъ звнитъ какъ… Наше!.. все наше!.. На теб золото, гляди, гляди!.. вонъ, вонъ, изъ рукавовъ сыплется… звонъ, звонъ!.. говорилъ онъ, размахивая руками и вдругъ дико захохоталъ.

Арина Сергевна вскрикнула, схватилась за голову и стремглавъ выбжала изъ комнаты.

Петръ Петровичъ сошелъ съ ума.

IX.

Недли дв спустя, въ комнат съ опущенными сторами, на стол, покрытомъ блою простынею, стоялъ малиновый бархатный гробъ, а въ немъ, съ сложенными на груди на крестъ руками, лежалъ посимвшій и пожелтвшій Петръ Петровичъ. Лицо его совершенно исказилось, на мст глазъ образовались черный глубокія впадины, щеки ввалились, лобъ лоснился, носъ вытянулся, губы сжались. Видно было, что покойникъ испустилъ духъ въ страшныхъ судорожныхъ мученіяхъ, въ жестокой борьб между жизнью и смертью.

Противъ гроба, съ совершенно блднымъ, неподвижнымъ лицомъ, въ черномъ, траурномъ плать, устремивъ глаза въ лицо мертвеца и крпко, судорожно схватившись за спинку кресла, стояла Арина Сергевна.

Сзади ея, прислонясь къ стн, опустивъ голову и только повременамъ исподлобья взглядывая на все окружающее, помщался Романъ Семенычъ. Въ углу комнаты, старуха ключница молилась на колняхъ, безпрестанно клала земные поклоны, бормотала какія-то несвязныя слова и громко всхлипывала. Священникъ съ дьякономъ въ черныхъ ризахъ равнодушно совершали отпваніе, имъ вторили нсколько человкъ пвчихъ. Дьяконъ провозгласилъ ‘вчную память’, пвчіе протяжно, заунывно повторили ее. Арина Сергевна задрожала и еще крпче схватилась за спинку кресла, Романъ Семенычъ трижды перекрестился и низко поклонился, дотронувшись пальцемъ до полу, старуха ключница завыла громче прежняго.

Обрядъ кончился. Арина Сергевна посмотрла вокругъ себя, какъ бы спрашивая-у присутствующихъ, все ли кончено, твердо подошла къ гробу, спокойно поцловала холодный лобъ покойника, поправила одеръ на голов его, пристально взглянула ему въ лицо и вдругъ, какъ бы очнувшись отъ забытья, упала головой на грудь мужа и такъ страшно, пронзительно зарыдала, какъ можетъ только рыдать человкъ разъ въ жизни, во время минутнаго, разомъ прихлынувшаго къ душ страданія, въ то время, когда накипвшая, сдержанная внутри боль давитъ, ломитъ и наконецъ противъ воли, какимъ-то груднымъ, отчаяннымъ воплемъ, прорывается наружу. Въ этомъ прощальномъ рыданіи Аринушки высказалось все ея прошедшее, все настоящее, все будущее, казалось, она разомъ все припомнила, все поняла, все прочувствовала, все оцнила. Она впилась своими губами въ окостенлыя руки покойника, точно хотла своимъ горячимъ дыханіемъ согрть ихъ, точно думала слезами, да раздирающимъ воплемъ расшевелить его онмвшія чувства, заставить проснуться. Она судорожно вцпилась руками въ края гроба, точно надялась спрятать, удержать его. Она повисла на немъ всею своею тяжестью, точно просилась лечь вмст съ мертвецомъ, точно умоляла взять и ее съ собою.

Романъ Семенычъ, съ помощью гробовщика, съ трудомъ оттащилъ ее, она долго упиралась, долго съ полнымъ отчаяніемъ умоляла не трогать ее, увряла, что ей хорошо такъ, наконецъ, почти упала, силы ее оставили, рыданіе смолкло, блдное, мраморное лицо было покрыто красными пятнами, только простертыя въ воздух руки казалось манили, обнимали покойника.

Гробъ заколотили крышкой, вынесли, поставили на дроги, Арину Сергвну посадили въ извощичью карету, она не сопротивлялась и какъ-то тупо, равнодушно смотрла на происходившее. Туда же влзла и старуха ключница для присмотра за барыней. Романъ Семенычъ поплелся пшкомъ сзади гроба.

Никто изъ прежнихъ знакомыхъ, изъ прежнихъ друзей, изъ людей взысканныхъ, облагодтельствованныхъ Петромъ Петровичемъ, изъ тхъ людей, которые считали когда-то за честь потолкаться въ его передней, кормились его хлбомъ, его подаяніемъ — никто не пришелъ отдать послдняго долга покойнику, да быть можетъ никто и не зналъ о смерти Колотырникова. Умеръ въ бдности, гроша не оставилъ, такъ что кому за дло, еслибъ не Романъ Семенычъ, такъ и похоронить-то было бы не на что. Отъ такого покойника подальше, царство ему небесное!

Похоронивъ мужа, Арина Сергевна поселилась уже не въ двухъ, а въ одной комнат, она всячески стснила себя, продала все мало-мальски ненужное, отпустила старуху ключницу, осталась въ одномъ черномъ плать, одна одинешенька, никмъ же знаемая, безъ грозы и безъ малости. Только Романъ Семенычъ попрежнему посщалъ Аринушку, просиживалъ у ней по цлымъ днямъ. Молча, опустивъ головы въ землю, мняясь только отрывочными фразами, сидли они другъ противъ друга.

Да и о чемъ было говорить? Воспоминаніемъ прошедшаго Стадкинъ боялся растравить свжую рану, еще не успокоившейся, но только онмвшей отъ страданія женщины, постороннимъ разговоромъ боялся оскорбить ея святую грусть, взволновать, нарушить печальную величавость этой грусти. Онъ только изподлобья, украдкой, но пристально, долго глядлъ на Аринушку, точно слдилъ за малйшимъ ея вздохомъ, прислушивался къ нему, точно по выраженію физіономіи хотлъ разгадать состояніе души ея, точно выжидалъ чего-то, точно самъ хотлъ заразиться ея горемъ.

Арина Сергевна, съ своей стороны, совстилась Романа Семеныча. Богъ знаетъ почему, ей было неловко при немъ, какъ будто она чувствовала себя предъ нимъ виноватою. Онъ уходилъ, она вздыхала свободне, точно какая-то тяжесть сваливалась съ плечь ея. Она перестала плакать, грусть ея сдлалась тихою, сосредоточенною, разумною, только улыбка никогда не показывалась на лиц ея: оно всегда было величаво, задумчиво. Казалось, она ршилась на что-то, мысленно устроила, обезпечила себя, и спокойно ждала только опредленнаго времени, чтобъ осуществить свое твердое, неизмнное ршеніе. Она къ чему-то важному приготовляла себя и молилась жарко, пламенно… такъ молилась, какъ когда-то въ деревн.

Однажды Романъ Семенычъ, посл продолжительнаго молчанія, какъ бы собравшись съ силами, вздумалъ спросить Аринушку, ‘что она намрена длать теперь, какъ думаетъ устроить себя?’

Она какъ будто сконфузилась, какъ будто испугалась чего-то, даже покраснла слегка.

— Какъ устроить? Я, право, не знаю, неопредленно отвтила она.

— Вотъ самое бы лучшее — ухать отсюда подальше, здоровье свое поправить, разсяться, вы къ Петербургу не привыкли, вамъ въ деревню нужно. Что здсь, духота одна, вамъ здсь жить нельзя.

Аринушка подняла голову и взглянула на Стадкина.

— Я сама не знаю, Романъ Семенычъ, время было такое. Я все забыла, теперь подумаю… нужно подумать, погодите немного, я вамъ скоро отвтъ скажу, произнесла она поспшно, какимъ-то извинительнымъ тономъ и, помолчавъ, прибавила: вы можетъ думаете, что я не чувствую, какъ много вамъ обязана, я все чувствую, ей-Богу все чувствую, только говорить не могу, простите меня!

Роману Семенычу сдлалось совстно.

— Я, Арина Сергевна, не о томъ говорю, отвтилъ онъ тихимъ, дрожащимъ голосомъ, какая такая обязанность, ничмъ вы не обязаны, вы этимъ только обижаете меня, если когда денегъ займете, такъ объ этомъ и думать не стоитъ, потому вы не знаете, что за деньги у меня, можетъ Петръ Петровичъ ихъ подарилъ мн, могу ли я отказать вамъ, сами посудите, отказать нельзя! Я только вамъ посовтовать хотлъ… для вашего же спокойствія вамъ отдохнуть нужно! Онъ сильно, нсколько разъ затянулся изъ трубки.

Арина Сергевна ничего не отвтила и только протянула ему руку. Онъ крпко поцловалъ ее.

— Въ деревн сравнить нельзя, продолжалъ онъ весело, лсъ, воздухъ, природа, все это жить заставляетъ, жизнь поддерживаетъ, встанешь рано — гулять пойдешь, устанешь, уходишься, отдыхаешь гд нибудь въ прохлад, на трав, на сн, кругомъ тебя все цвтетъ, все радуется. Въ деревн чувства расправляются, сердце иначе бьется, а здсь., что здсь, человку прокиснуть недолго, да вамъ и говорить нечего, сами знаете, въ деревн жили — сколько радостей было, хорошо, тепло какъ-то! добавилъ онъ съ чувствомъ и глубоко вздохнулъ.

Арина Сергевна отвернулась, на ея лиц выразилось что-то болзненное.

— Да-съ, много, много радостей, благодать! продолжалъ Романъ Семенычъ — я вотъ и самъ скоро хуторокъ куплю, тамъ на юг, потепле гд, попривольне, въ Малороссіи гд нибудь, мн немного нужно, только бы вкъ скоротать, сирота я! добавилъ онъ, медленно выпуская дымъ изо рта и въ то же время пристально глядя на Аринушку.

Она встрепенулась.

— Вы непремнно отсюда удете? живо переспросила она.

— Непремнно уду, повторилъ Романъ Семенычъ.

Этимъ разговоръ и кончился.

На другой день Стадкинъ снова попытался возобновить его, снова завелъ рчь объ удовольствіяхъ деревенской жизни, о своемъ одиночеств, высказалъ даже свое намреніе кого нибудь пригласить жить съ собой, снова очень убдительно совтовалъ Арин Сергевн какъ можно скоре Петербургъ оставить, намекнулъ, что хорошо бы поселиться гд нибудь вмст, въ близкомъ другъ отъ друга сосдств. Мы съ вами птицы вольныя, отъ самихъ себя все зависитъ, не твердымъ, взволнованнымъ голосомъ заключилъ онъ.

Арина Сергевна ничего не отвтила, она какъ будто не слушала его, и все время просидла отвернушись лицомъ къ окну, а потомъ, во вс послдующіе дни казалась очень озабоченною, встревоженною, безпрестанно здила на могилу къ мужу, жаловалась на головную боль, такъ что Романъ Семенычъ не ршался ничего говорить и уходилъ домой раньше обыкновеннаго.

Въ одинъ вечеръ, провожая своего обычнаго гостя, Арина Сергевна съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ простилась съ нимъ, она крпко, продолжительно пожала его руку, точно благодарила за что-то, точно сказать что-то хотла, на глазахъ ея навернулись слезы.

Романъ Семенычъ пристально посмотрлъ на нее.

— Что съ вами? спросилъ онъ, чувствуя дрожаніе руки ея.

— Нтъ, ничего, отвтила она, какъ бы очнувшись, такъ, очень грустно стало, нездоровится… Вы придете завтра? противъ обыкновенія спросила они.

— Приду, я каждый день хожу…

— Спасибо вамъ! Завтра! Что у насъ завтра? Рано не приходите… я туда опять на могилу поду. Прощайте! Она снова протянула ему руку.

Романъ Семенычъ снова крпко поцловалъ ее, снова пристально взглянулъ на Аринушку, покачалъ головой и вышелъ изъ комнаты.

Долго, далеко за полночь просидлъ онъ въ этотъ вечеръ неподвижно на одномъ мст и все думалъ, соображалъ что-то, какими-то отрывочными, недоконченными фразами говорилъ самъ съ собою:

— Два мсяца прошло, больше, кончить пора! Что съ ней сегодня? Мужъ, опять мужъ… На прожитіе хватитъ, ей не много нужно, ее устроить только… Въ Малороссіи хуторъ можно дешево купить… Завтра же и сказать, чего ждать… Ждать нечего, бояться тоже нечего… Этакой жизнью она себя въ метилу сведетъ, зачахнетъ… вонъ перемнилась какъ, смотрть страшно, какъ не согласиться ей, нельзя, не все горевать… Чего это она такъ прощалась сегодня? Тяжелое время, мука одна, сердце надрывается, щемитъ, отъ такой жизни и самъ съ ума сойдешь, пора вздохнуть свободне, душу отвести, счастье узнать, на себя порадоваться, пора, давно пора!

На другой день утромъ, только что напившись чаю, несмотря на предостереженіе Арины Сергевны не приходить рано, Романъ Семенычъ тотчасъ побжалъ къ ней.

Всю дорогу его тревожили какія-то странныя мысли, точно онъ предчувствовалъ что-то недоброе, точно боялся чего-то. На двор остановился, перевелъ духъ, вбжалъ на крыльцо. Дверь въ комнату Арины Сергевны была отворена, дюжая, растрепаная двка, въ засаленомъ, тиковомъ сарафан, выметала соръ изъ нея.

— Гд барыня? спросилъ Романъ Семенычъ, какъ-то тревожно заглядывая въ глубину комнаты.

— Ухала, грубо отвтила двка, даже не взглянувъ на вошедшаго.

— Скоро будутъ?

— Кто будетъ? Сказано, что ухали, кому быть тутъ!..

— Я тебя спрашиваю про Арину Сергевну, скоро ли она домой вернется, понимаешь? довольно сердито произнесъ Стадкинъ.

Двка подняла голову.

— Ухала ваша Арина Сергевна, ноньче чмъ свтъ въ дорогу ухала, кто ее знаетъ. Вонъ и фатеру сдаемъ, ну! грубо отвтила она.

Романъ Семенычъ остолбенлъ. Голова его закружилась, въ глазахъ потемнло, онъ судорожно схватился за какую-то торчавшую въ сняхъ полку и безсознательно смотрлъ то на двку, то на опуствшую комнату.

— Ты врешь, ты правду говори!.. Я тебя въ полицію отправлю, куда ухала? Куда? вдругъ крикнулъ онъ и затрясся всмъ тломъ.

— Чаво, врешь, врешь! въ полицію…прытокъ больно!.. Коли вру сами смотрите, на… смотри!.. крпостная что ли досталась! Она сердито распахнула дверь настежь и вошла въ комнату. Врешь!.. нешто не видно, вру либо нтъ… смотри!..

— Куда ухала, куда?! снова крикнулъ Романъ Семенычъ.

Двка подала ему запечатанный конвертъ. Къ вамъ, что ли? спросила она.

Стадкинъ пошатнулся и схватилъ письмо. Нсколько минутъ простоялъ онъ неподвижно, на одномъ мст, уставивъ глаза на раскрытую дверь, грудь его высоко подымалась, онъ сильно, прерывисто дышалъ, точно ему воздуху было мало, потомъ ощупью, придерживаясь за стну, вышелъ на крыльцо, но не могъ идти дальше — слъ на ступеньку, провелъ рукою по лбу, какъ будто хотлъ привести мысли въ порядокъ, взглянулъ на конвертъ, дрожащими руками распечаталъ его и вытащилъ кругомъ исписанный листъ почтовой бумаги.

‘Добрый, милый Романъ Семенычъ!— писала Арина Сергевна,— вчера я думала откровенно поговорить съ вами, хотла проститься — да не могла, силъ не хватило, языкъ не повернулся, страшно стало, потому и ршилась лучше писать, хотя пишу плохо, да все равно, вы не взыщете. Много, очень много благодарю васъ за ваши благодянія, за ваши милости — видитъ Богъ, никогда я ихъ не забуду, еслибъ не вы, не знаю, что бы и длала я, какъ бы даже мужа похоронила, вы поддержали, спасли меня, дали мн возможность истинно, вполн оцнить васъ. Когда вы получите это письмо — меня не будетъ въ Петербург, я узжаю далеко, навсегда, на вки. Простите меня, Романъ Семенычъ, я очень виновата передъ вами, виновата невольно, сжальтесь надо мною, не корите, а пожалйте меня, отпустите меня съ чистою совстью, заочно благословите меня, я должна смыть съ себя все прошедшее, должна все забыть — только тогда душа моя успокоится, только тогда я сдлаюсь достойной того пути, къ которому предназначила себя. Вамъ извстна вся жизнь моя: вы знаете, какъ я выросла, какъ шла замужъ, знаете мою душу, знаете какъ я ребячески терзалась, какъ мучилась какимъ-то непонятнымъ, тяжелымъ сомнніемъ, какъ вся внутренность моя ныла, искала чего-то, какъ я пріхала въ Петровки, какъ встртилась съ вами, вы помните, тогда, въ эту минуту, клянусь Богомъ, я любила васъ, любила больше всего на свт, всми силами души моей готова была отдаться вамъ… въ эту минуту я была вполн счастлива, не умю разсказать, почему все это такъ вышло, можетъ быть я больна была — не знаю, помню только отвтъ вашъ, онъ холодомъ меня обдалъ, посл него мн показалось, что жизнь моя кончена, что даже кровь застыла во мн, мн умереть хотлось, я искала смерти, ждала, просила ее, приготовлялась къ ней! Несчастіе случившееся съ мужемъ, его письмо, внезапная перемна характера, вдругъ, разомъ перевернула меня, точно какой-то небесный свтъ озарилъ меня, прежнія мои мученія смнились раскаяніемъ, мн сдлалось почему-то страшно, стыдно, больно, и между тмъ я радовалась, мн хорошо было! Никогда я не забуду ту минуту, когда встртилась съ Петромъ Петровичемъ. При этой встрч я уже любила его такъ, какъ никаго, никогда такъ не любила, я каялась передъ нимъ во моемъ прошедшемъ, сердце мое рвалось къ нему, мн казалось, что у меня крылья выросли, что я сдлалась крпче, сильне, мужественне, отъ этой любви никакая сила не могла оторвать меня! Скажите, виновата ли я во всемъ этомъ, отчего все вышло такъ чудно, такъ непостижимо? Въ моей ли вол было отказаться отъ моего счастія, отъ того, чего такъ долго я искала, къ чему стремилась, для чего жила до сихъ поръ! Я нашла кладъ мн принадлежащій и крпко уцпилась за него. Болзнь мужа, его упреки, ругательства не могли уменьшить любви моей, я страдала молча, тихо, безропотно, никому не жалуясь, я должна была страдать — это страданіе утшало меня, я дорожила имъ, я втихомолку обливалась слезами и радовалась, что исполняю долгъ мой, эти горячія, искреннія слезы облегчали душу, наполняли сердце какимъ-то невыразимымъ блаженствомъ.

Теперь, лишившись мужа, я живу памятью о немъ, я все-таки люблю его, я вижу тнь его, слышу его слова, его стоны, его проклятія — они милы, драгоцнны для меня, ни на что на свт не промняю я ихъ, да и промнять не могу, не въ силахъ!.. Я бы подло обманула и себя, и другаго, еслибы вздумала насильно, временно заглушить ихъ, рано или поздно они снова проснулись бы, и еще сильне овладли бы всмъ существомъ моимъ. Что же мн оставалось длать?.. Я одна, ничто на свт не можетъ занимать, радовать меня, моя радость въ могил, тамъ все мое, умъ, сердце, совсть — все тамъ, я только насильно хожу по земл, нтъ на ней ничего мн роднаго, близкаго, все чуждо, все холодно, средствъ къ жизни никакихъ не имю, вашей помощью существовать не могу, я пользовалась ею только изъ любви къ мужу, для его спасенія!.. Я ршилась, я иду въ монастырь — вотъ, лучшая, единственная для меня дорога, вотъ конецъ мой! Мн слишкомъ тяжело здсь, тамъ мн легче, свободне будетъ! Куда, въ какой? не спрашивайте, не нарушайте моего покоя. Зачмъ знать вамъ? Никто не можетъ удержать меня, моя мірская жизнь кончена, этимъ письмомъ я заключаю ее, исповдуюсь въ ней вамъ, моему благодтелю, моему другу, моему ангелу хранителю, доставившему мн возможность испытать счастіе! Еще разъ благодарю васъ,— я пишу это письмо и вся дрожу: мн страшно, я боюсь чего-то!.. Простите меня, я виновата передъ вами только въ томъ, въ чемъ виновата передъ собой!.. Забудьте меня!.. Живите счастливо, васъ Богъ не оставитъ. Онъ за меня, за ваше добро отплатить вамъ, пошлетъ вамъ счастіе истинное, прочное… а я?.. я умерла для всего свта, умерла и для васъ! Прощайте! Я бы дорого дала, чтобы пожать въ послдній разъ вашу руку, но что жъ длать, видно такъ нужно, такъ лучше!’

Романъ Семенычъ прочелъ письмо и смертная блдность покрыла лицо его: губы посинли, руки тряслись, онъ какъ будто окаменлъ, какъ будто потерялъ всякое сознаніе, умеръ, и только мутными, неподвижными глазами глядлъ на исписанную страницу. Долго онъ просидлъ въ такомъ положеніи, не слыхалъ какъ птухъ загорланилъ подъ самымъ его ухомъ, какъ дворовая собаченка чуть не надорвалась лаявши на него, какъ двка вылила подъ самыя его ноги ушатъ съ помоями, наконецъ всталъ, шатаясь, вышелъ на улицу, шатаясь, домой побрелъ, его безпрестанно толкали прохожіе, нкоторые какъ-гто подозрительно смотрли на него, нахавшій на перекрестк извощикъ чуть не сбилъ его съ ногъ, оборванный мальчишка бжалъ передъ нимъ, безпрестанно оборачивался и смялся въ лицо ему. Онъ ничего не замчалъ, онъ даже остановился въ какой-то улиц, какъ бы припоминая, въ какую сторону идти нужно, а придя къ себ домой бросился въ кресло, цлый день просидлъ на немъ, все письмо перечитывалъ, а на слдующее утро ушелъ изъ дому, цлую недлю пропадалъ гд то, Богъ знаетъ гд ходилъ онъ, что длалъ во все это время, только когда домой вернулся, на немъ лица не было, чмъ-то недобрымъ вяло отъ него.

Нсколько дней спустя, въ полицейскихъ вдомостяхъ, въ дневник городскихъ приключеній, было напечатано слдующее: ‘такой-то части, такого-то квартала, въ дом купеческой жены Тыркиной, въ квартир Амаліи Цейхъ застрлился проживавшій у ней постоялецъ, отставной поручикъ Романъ Семенычъ Стадкинъ. По произведенному слдствію полагать надо, что причина самоубійства произошла отъ меланхоліи, въ послднее время овладвшей покойнымъ’.

А. ВИТКОВСКЙ.

‘Русское Слово’, NoNo 1—2, 1862

АРИНУШКА.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

Читайте также: