Английская психология, Страхов Николай Николаевич, Год: 1867

Критика
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. Страховъ

ФИЛОСОФСКІЕ ОЧЕРКИ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1893

АНГЛІЙСКАЯ ПСИХОЛОГІЯ.
1867.

Нмецкая психологія въ текущемъ столтіи. Историческое и критическое изслдованіе, съ предварительнымъ очеркомъ успховъ психологіи со временъ Бэкона и Локка. М. Троицкаго. Москва. 1867.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Нелегко выразить весь интересъ, который представляетъ для насъ эта книга. Для насъ, то есть вообще для нашихъ читающихъ и размышляющихъ людей. Говоря вообще, мы вдь очень расположены къ философіи, по крайней мр ко всякимъ отвлеченностямъ и умозрніямъ. Какъ давно извстно, на святой Руси не сложилось ничего подобнаго твердому умственному строю, ясному умственному движенію. Задатки нашей своеобразной духовной жизни, т задатки, силою которыхъ держится и движется Россія (вспомните Чаадаева: ‘народы суть существа нравственныя’) — неясны и неотчетливы даже для проницательныхъ глазъ, и, слдовательно, никакъ не могутъ служить опорою для массы, для большинства, которому всегда нужна опредленность, законченность.
Между тмъ, какой-нибудь взглядъ на жизнь, какое-нибудь міросозерцаніе составляетъ насущную потребность для человка. И вотъ мы, оторвавшись отъ всхъ корней, или, что еще хуже, не имя никакихъ корней, отрываніе отъ которыхъ сопровождалось бы болью и, слдовательно, могло бы вызывать нкоторую реакцію въ нашихъ умахъ,— мы свободно пускаемся въ область умозрній, выбирая себ такого руководителя, какого кому вздумается.
Такимъ образомъ, мы вс философствуемъ, вс интересуемся вопросами философіи. Отсюда происходитъ то отвлеченное направленіе, которое имла и до сихъ поръ иметъ наша литература, при чемъ мы разумемъ подъ литературою книги назначенныя для большинства читателей. Въ журналахъ, составляющихъ главную умственную пищу читателей, обыкновенно проводилось то или другое философское ученіе, и въ проведеніи его полагались слава и значеніе каждаго журнала, его жизненный нервъ. Еще неминовавшая мода на естественныя науки, по справедливому замчанію одного проницательнаго человка {Катковъ въ стать объ ‘Отцахъ и дтяхъ’.}, вовсе не есть пробужденіе любви къ изученію природы, а проистекаетъ изъ философскаго интереса, подъ видомъ естественныхъ наукъ мы собственно занимаемся нмецкою философіею. Наконецъ, наша переводная литература въ ныншнее царствованіе обнаружила ясно эту потребность нашихъ умовъ: философскія книги переводятся и издаются во множеств.
И все это, какъ извстно, ни къ чему не ведетъ, не приноситъ никакихъ плодовъ. Все это движеніе не образуетъ никакой исторіи, не представляетъ твердой связи и порядка. Даже рдко появляются люди, которые бы работали, писали въ дух извстнаго ученія, которые на столько бы имъ прониклись, чтобы дйствительно заслуживать названіе философствующихъ людей. Все ограничивается или смутнымъ исканіемъ, смутною врою въ извстный авторитетъ, или же признаніемъ немногосложныхъ догматовъ какого-нибудь грубаго ученія. Такъ это должно быть, такъ это и есть, и будетъ до тхъ поръ, пока насущная потребность не найдетъ себ правильнаго и полнаго удовлетворенія, т. е. пока не явится у насъ самостоятельной философіи, органически связанной съ другими сторонами нашей духовной жизни.
Припомню по этому случаю упрекъ, сдланный мн самому и, можетъ быть, памятный читателямъ. Одинъ журналъ, заявляя о томъ, что я принадлежу къ послдователямъ Гегеля, говорилъ:
‘Не печальное-ли это явленіе? Люди занимаются, сами не зная чмъ, сами не зная зачмъ. Богъ знаетъ, какимъ образомъ вдругъ возникаютъ у насъ разныя направленія, ученія, школы, партіи. Какія дйствительныя причины могли бы возбудить у насъ въ человк потребность не вымышленную, а серіозную заниматься гегелевскою философіею, и что значатъ эти занятія, ничмъ не вызываемыя, ничмъ не поддерживаемыя, ни къ чему не клонящіяся, ни къ чему не ведущія? Съ какими преданіями они связываются, къ чему примыкаютъ, на чемъ стоятъ? И дйствителъно-ли развился у насъ такъ широко философскій интересъ, что у насъ могутъ являться спеціалисты по разнымъ системамъ? Какой смыслъ представляетъ изъ себя русскій человкъ, становящійся послдователемъ системы, выхваченной изъ цлаго ряда нмецкихъ системъ, и отдльно не имющей никакого значенія ни у себя дома, ни для посторонняго наблюдателя?’
Упрекъ не совсмъ справедливый въ отношеніи къ гегелизму, тмъ не мене очень мтко попадаетъ въ больное мсто нашей умственной жизни. Въ самомъ дл, какъ быть съ философіею русскому человку? Что у насъ постоянно существуетъ философскій интересъ, въ этомъ нельзя сомнваться, но какъ избжать того фальшиваго положенія, въ которое онъ насъ ставитъ? Потребность философствованія, которую мы чувствуемъ, конечно, есть дйствительная, а не вымышленная, но чмъ ей руководиться, на чемъ стать, къ чему примкнуть? Какого бы мы ученія ни держались, дло всегда иметъ такой видъ, какъ будто мы случайно выхватили это ученіе изъ ряда заграничныхъ системъ и ни съ того, ни съ сего стали его послдователями. Одинъ держится Бенеке, другой Шеллинга, третій Гегеля, четвертый Лотде… Повидимому, тутъ одна случайность, одинъ личный произволъ.
Что касается до гегелизма, то упрекъ, какъ мы замтили, не совсмъ справедливъ. Гегелизмъ иметъ у насъ свои преданія, иметъ явленія, съ которыми можетъ связываться, къ которымъ можетъ примыкать. Нмецкая философія всегда имла у насъ всъ и вліяніе, начиная съ самого Ломоносова, бывшаго послдователемъ Вольфа. Чмъ дальше, тмъ вліяніе это было сильне. Особенно много можно насчитать у насъ шеллингіанцевъ и гегельянцевъ, дйствовавшихъ и съ университетскихъ каедръ и въ литератур. Большаго вліянія у насъ не имли никакія другія ученія. Только въ послднее время вліяніе это упало. Typгеневъ въ 1862 году, въ роман ‘Отцы и Дти’, обозначилъ это явленіе такой общей формулой: прежде наши молодые люди были гегелисты, а теперь они нигилисты. Но было время, когда ‘Гегеля изучить и знать Гёте наизусть’ считалось на Руси вершиною человческой образованности.
И все-таки дло оказалось безплоднымъ. Впослдствіи мы укажемъ нкоторые результаты этого умственнаго движенія, имвшаго такую силу, но нельзя не видть, что мы ничего не выиграли относительно философіи. Фейербахизмъ и ныншній тупой нмецкій матеріализмъ гораздо быстре развяли у насъ всякіе начатки истинно философскаго направленія, чмъ могли сдлать это въ самой Германіи.
Таково наше положеніе относительно философіи: указавъ на него, мы уже можемъ теперь объяснить, какой глубокій интересъ представляетъ для насъ книга г. Троицкаго.
Вопервыхъ, эта книга, имющая такой большой объемъ, есть дйствительно философская книга, то есть, она съ начала до конца строго держится извстнаго взгляда, она вполн послдовательна себ самой, и потому составляетъ прекрасное явленіе въ нашей бдной литератур.
Вовторыхъ, она какъ нельзя лучше обнаруживаетъ наше положеніе въ отношеніи въ философіи. Г. Троицкій избралъ путь самый неожиданный, неимющій ничего общаго со всми прежними попытками философскаго дла у насъ. Помимо нмцевъ и французовъ, бывшихъ всегда нашими руководителями {Говорятся объ ученыхъ трудахъ, а не о популярномъ чтенія и писаніи.}, онъ прямо взялся за англичанъ и является передъ нами ревностнымъ послдователемъ такъ-называемой эмпирической школы. Боле чмъ къ кому-нибудь, къ нему Можно бы обратиться съ знаменитымъ вопросомъ: какой смыслъ имютъ эти усилія, ничмъ не вызываемыя, не связанныя ни съ какими преданіями, ни къ чему не примыкающія? Г. Троицкій со своею огромною книгою представляетъ, повидимому, совершенную внезапность, поразительную, ничмъ необъяснимую неожиданность.
Но самая крайность этого явленія всего легче и наводитъ на объясненіе его смысла. Понятно, что, если вс попытки философскаго дла у насъ мы признаемъ явленіями боле или мене случайными, то самый правильный исходъ изъ такого положенія длъ будетъ — не примкнуть къ которой-нибудь изъ этихъ попытокъ, а, напротивъ, отвергнуть ихъ вс безъ исключенія и начать дло съизнова. Кто желалъ бы положить прочныя основы для развитія у насъ философіи, тотъ именно долженъ чувствовать побужденіе поступить такимъ образомъ. Посл того, какъ столько разъ была насаждаема у насъ философія и не приносила значительныхъ плодовъ, новый дятель не можетъ чувствовать влеченія опереться на эти слабыя преданія, напротивъ, онъ охотне готовъ разорвать съ ними всякія связи и попробовать выйти на совершенно новый путь.
Вотъ какъ мы объясняемъ себ появленіе книги г. Троицкаго. Она представляетъ совершенно правильное явленіе въ нашей литератур, объясняемое тмъ состояніемъ, въ которомъ у насъ находится философія. Онъ имлъ полное право не останавливаться на полдорог, и искать для себя совершенно новыхъ основаній.
Предположите теперь, что эти основанія найдены, что искатель такъ или иначе уврился въ твердости той новой тонки зрнія, которую онъ нашелъ,— какая радость! Онъ долженъ почувствовать величайшее воодушевленіе, величайшую ревность къ распространенію своихъ взглядовъ и къ отрицанію всхъ направленій, несогласныхъ съ этими взглядами. Такимъ реформаторскимъ воодушевленіемъ дйствительно и проникнута книга г. Троицкаго. Она представляетъ не только истинно-философское сочиненіе, но еще и произведеніе, дышащее глубокой увренностію, полное жара, полемической соли и твердой надежды на успхъ и дальнйшее развитіе того дла, которому оно посвященно.
Какъ образчикъ, характеризующій положеніе этой книги у насъ, неожиданную новость точки зрнія, съ которой она написана, и наконецъ твердость убжденій автора, приведемъ одно обстоятельство: г. Троицкій до того рзко осуждаетъ самого Канта, что его ‘Критику чистаго разума’ смло называетъ — чепухою (стр. 416). Кому у насъ не покажется святотатствомъ такой приговоръ? Вс мы привыкли благоговть передъ Кантомъ, слдуя въ этомъ Германіи. Тамъ назвать Канта — значитъ назвать философію, и самые матеріалисты не отрицаютъ его, а только стараются перетолковать въ свою пользу (напримръ Ноакъ въ Psyche). Ни въ Германіи, ни у насъ, просто никто бы не поврилъ, что когда-нибудь явится на свтъ ученая, основательная философская книга, въ которой величайшее произведеніе этого философа будетъ названо чепухою. Даже мало знакомые съ философіею поймутъ изъ этого, до какой степени неожиданны сужденія г. Троицкаго, до чего доходитъ дерзость и увренность этого новатора.
На этомъ яркомъ примр, повторяемъ, ясно видны и положеніе философіи у насъ, и то, что книга г. Троицкаго соотвтствуетъ этому положенію. Положеніе философіи у насъ таково, что можно еще разсматривать какъ вопросъ, какъ нершенное дло, чепуха или не чепуха Критика чистаго разума? Такъ слабы у насъ философскія преданія, относящіяся даже къ знаменитйшему изъ новыхъ философовъ. Если же возможенъ вопросъ, то тмъ самымъ вызывается и допускается его всяческое ршеніе. Вновь перевершить вс приговоры, положить новыя основанія для всего философскаго дла — такова задача г. Троицкаго. Впослдствіи мы увидимъ, что только особенное, исключительное положеніе русскаго ученаго могло привести г. Троицкаго къ нкоторымъ сравненіямъ и сужденіямъ, которыя не могли бы и возникнуть въ другихъ литературахъ.
Вотъ общія черты того интереса, который представляетъ книга г. Троицкаго для русскихъ читателей. Если мы затмъ станемъ разсматривать въ частности содержаніе книги, то увидимъ, что этотъ интересъ возрастаетъ все боле и боле.

I.

Станемъ на точку зрнія автора. Въ этомъ отношеніи, замтимъ прямо, мы считаемъ правильнымъ держаться стараго пріема критики, того пріема, завщаннаго намъ нмецкой философіей, по которому мннія каждаго мыслителя должны излагаться съ его точки зрнія, и критика должна состоять въ указаніи логической необходимости перейти съ этой точки на иную, новую точку зрнія.
И такъ, станемъ на точку зрнія г. Троицкаго. Было время, да оно еще и не совсмъ миновало, когда сущность вещей казалась людямъ весьма легко достижимою, и не только философія, но и частныя науки предполагали, что он имютъ ее подъ руками. Тогда слышались рчи очень странныя по своему высокомрію. Физикъ говорилъ: вотъ сущность, я нашелъ ее, это — атомы, тяжелые, эирные, отталкивающіеся, притягивающіеся, они двигаются, дрожатъ, вращаются,— и въ этомъ сущность міра, сущность всхъ его явленій. Являлся химикъ и говорилъ: вотъ сущность, я нашелъ элементы вещей, простыя начала, изъ которыхъ состоитъ все на свт, и мы сами, ихъ столько-то числомъ, и химія есть наука, старающаяся объяснить, какъ слагается изъ нихъ все разнообразіе міра. Являлся затмъ физіологъ и говорилъ: вотъ сущность, это — нервы, волокна, клточки, процессы, которые въ нихъ совершаются, составляютъ ощущеніе, мышленіе, душу, всю сущность человческой жизни. Являлся наконецъ философъ и объявлялъ: вс вы ошибаетесь, сущность вещей есть идея, стремящаяся вполн воплотить себя, вещи суть только различныя попытки ея воплощенія, различныя формы, въ которыхъ она боле или мене выражалась.
Такимъ образомъ, вс наивно полагали, что они имютъ дло съ сущностью вещей, что она у нихъ въ рукахъ, и устремляли всю свою проницательность лишь на то, чтобы понять ее надлежащимъ образомъ. Такое убжденіе, какъ мы замтили, прежде всего поражаетъ и вооружаетъ противъ себя своимъ высокомріемъ, своими большими притязаніями. Казалось бы, умъ сразу долженъ почувствовать недовріе къ слишкомъ большимъ затямъ и общаніямъ, а тутъ намъ общали раскрыть — шутка-ли?— самую сущность вещей.
Между тмъ, заблужденіе тянулось необыкновенно долго, и только когда вполн изжило свою силу, напоминаетъ уступать мсто боле правильнымъ понятіямъ. Постоянно твердя о сущности вещей, постоянно стараясь ее обозначить, формулировать и уяснить, ученые наконецъ должны были замтить, что они въ дйствительности ни на одну Іоту не подвигаются ближе къ своей цли, что, будучи повидимому въ нкоторомъ обладаніи сущностію вещей, они, однако, не въ силахъ ничего извлечь изъ такого удивительнаго преимущества, а, напротивъ, очевидно находятся въ такомъ положеніи, какъ будто сущность вещей для нихъ вполн закрыта, какъ и для всякаго смертнаго. Мало по малу наступило разочарованіе въ надеждахъ и полное признаніе своего безсилія.
Для ученыхъ, съ другой стороны, постепенно выяснилось, въ чемъ состоитъ ихъ настоящее дло, въ чемъ заключается прогрессъ ихъ наукъ и ихъ дйствительная сила. Изученіе явленій и ихъ взаимной связи — вотъ предметъ, въ которомъ науки длаютъ дйствительные успхи съ каждымъ годомъ, съ каждымъ днемъ, управлять явленіями, вызывая и измняя ихъ условія,— вотъ цль, къ которой он подходятъ все ближе и ближе, шагъ за шагомъ. Сущность же вещей, очевидно, для нихъ такъ же скрыта и далека теперь, какъ была въ начал.
Вотъ почему въ послднее время, но только въ послднее, ученые начинаютъ проповдывать, что сущность вещей вовсе не есть предметъ науки, что вопросы, касающіеся сущности вещей, не только не входятъ въ задачи науки, а даже противорчатъ истинно научному духу, представляютъ вторженіе чуждаго элемента въ научную область. Такого рода заявленія физіологовъ и химиковъ питатель можетъ найти въ стать Плодъ Бернаръ о метод опытовъ, и въ самой книг Клода Бернара: Введеніе къ изученію опытной медицины.
Всего трудне отказаться отъ высокихъ притязаній, конечно, философу, да и самое отступленіе для него всего постыдне. Ибо, если химики или физики иногда и толковали о сущности вещей, то однако же они этимъ не ограничивались, у нихъ было на рукахъ еще много другаго дла, и когда это дло оказалось и твердымъ и успшнымъ, то они легко могли отказаться отъ боле высокихъ, но неудачныхъ притязаній. Между тмъ, для философа сущность вещей была спеціальностію, предметомъ, котораго разсмотрніе онъ исключительно присвоивалъ себ. Никто не говорилъ объ этомъ предмет съ такою увренностію. Если какой-то астрономъ, какъ разсказываютъ, на вопросъ Наполеона I, упоминаетъ-ли онъ о Бог, отвчалъ съ лукавою скромностію: ‘государь! я никогда не имлъ нужды въ этой гипотез’, то философъ, наоборотъ, гордо выставлялъ свое вденіе. Онъ готовъ былъ изложить намъ вс тайны божества, и подробно и отчетливо трактовалъ вс его отношенія къ міру и людямъ. Онъ говорилъ объ абсолютномъ съ такою же свободою, какъ физикъ о своихъ атомахъ и силахъ, приводящихъ ихъ въ движеніе. Но, если физикъ затмъ осмливался иногда на предположеніе, что душа человческая есть тоже совокупность нсколькихъ колеблющихся атомовъ, то мннія философа вовсе не имли такого грубаго и малосмысленнаго вида. Они были облечены во всеоружіе глубокаго пониманія, и, казалось, способны были удовлетворить требованіямъ самой высокой мысли.
Но, несмотря на все это, обладаніе абсолютнымъ и здсь не дало, повидимому, никакихъ результатовъ, не положило вполн прочныхъ основаній и не повело къ большему и большему уясненію дла. И вотъ передъ нами, наконецъ, является ученый, г. Троицкій, который утверждаетъ, что и въ этой области абсолютное недоступно, что на основаніи истинной, здравой философіи, которую онъ нашелъ, сущность вещей столько же закрыта для философовъ, какъ и для физиковъ, что имъ доступны только явленія, но что за то, если они откажутся отъ изученія сущности, а станутъ изучать порядокъ и зависимость этихъ явленій, то они получатъ науку столь же строгую, столь же прочную, какъ и другія науки. Эта наука есть психологія, г. Троицкій нашелъ, что она уже сдлала многіе несомннные успхи, эти успхи и самая постановка дла вполн ручаются, что она иметъ впереди такъ же много работы и такія же надежды на развитіе, какъ физика, или химія, или вообще любая изъ точныхъ наукъ.
Замтимъ прежде всего, что подобный крутой поворотъ, подобный ршительный выходъ изъ обыкновеннаго взгляда на философію иметъ въ себ очень много привлекательнаго и, какъ намъ кажется, особенно привлекательнаго для нашего русскаго пониманія. Намъ всегда были нсколько смшны и подозрительны нмецкіе философы, съ ихъ высокими притязаніями. Мы — народъ наимене наивный, и потому, можетъ быть, такъ лнивы въ работ и такъ мало сдлали, мы всегда находимъ какую-то странную, почти дтскую наивность въ самомъ положеніи этихъ мыслителей, которые, сидя у себя въ кабинет, впродолженіе многихъ годовъ старательно и добросовстно ршаютъ міровые вопросы, ршаютъ ихъ такъ, какъ будто до нихъ никто не мыслилъ, а посл нихъ ничего и не останется мыслить. Эта вра въ свои силы и свое міровое значеніе намъ кажутся, большею частію, или легкомысленной дерзостію, или простодушной ограниченностію.
Если нмцы умютъ мириться на половин, если у нихъ ршитель міровыхъ вопросовъ можетъ быть самъ по себ весьма незначительною личностью, то, кажется, для насъ такое примиреніе гораздо трудне. Мы требуемъ, чтобы человкъ вполн соотвтствовалъ своему длу, своей задач. Человкъ, который ршаетъ міровые вопросы, долженъ быть самъ міровой человкъ. Онъ долженъ быть не только свтильникомъ для умовъ, но и нравственнымъ вождемъ, носителемъ великихъ откровеній и великихъ указаній.
Понятно, что человку серіозному и строго мыслящему должно казаться труднымъ и страннымъ выступить съ такими притязаніями. Понятно, что мы съ недовріемъ смотримъ на людей, толкующихъ о Бог, мір и всякихъ человческихъ задачахъ, и однако же мало просвщающихъ насъ, не дающихъ намъ того свта и увлеченія, котораго мы въ прав отъ нихъ ожидать, и что мы съ удовольствіемъ останавливаемся на философ, который, отрекаясь отъ высокихъ задачъ, ставитъ себя въ скромное положеніе ученаго, въ такое положеніе, въ какомъ находится, напримръ, всякій физикъ и химикъ. Имъ не приходитъ въ голову быть руководителями человчества, но, въ то же время, они знаютъ, что работаютъ небезполезно, что могутъ своими трудами расширять предлы науки.

II.

Чтобы быть вполн твердымъ въ той позиціи, которую занялъ г. Троицкій, ему нужно было не только указать и ясно изложить напала, которыхъ онъ держится, но и оправдать исторически свой поворотъ къ нимъ. Ему нужно было показать, что онъ выбралъ эти начала не случайно и по произволу, а былъ приведенъ къ тому ихъ исторіею. Онъ является у насъ проповдникомъ англійской психологіи. Слдовало показать, что начала этой психологіи, подобно всякимъ истинно научнымъ началамъ, будучи разъ положены, продолжали потомъ постепенно развиваться и разъясняться, что наука, основанная на этихъ началахъ, какъ и вс другія науки, постепенно расширялась и обогащалась, что такимъ образомъ достигнуты ясные и непоколебимые результаты, подобные результатамъ другихъ наукъ, и наконецъ, что если мы ничего этого не знали и не видли, то лишь потому, что нашъ взглядъ на положеніе длъ въ англійской философіи былъ извращенъ нмцами, твердившими намъ, что философское движеніе въ Англіи закончено и что продолжателями его стали они, нмцы.
Этому историческому оправданію и посвящены первыя девять главъ книги, носящія общее названіе, усп&#1123,хи психологической методы и успхи психологическаго анализа. Он, по нашему мннію, составляютъ лучшую и главнйшую часть книги г. Троицкаго и вполн достигаютъ своей цли, которую мы, по сущности дла, должны признать и главною цлью всего сочиненія. Что касается до остальныхъ главъ, до критики и исторіи нмецкой психологіи, то хотя он, по плану автора, должны составлять настоящій предметъ его книги, почему содержаніе ихъ и поставлено на первомъ мст въ заглавіи, мы не можемъ не считать ихъ мене важными. Конечно, он составляютъ правильный и необходимый выводъ изъ началъ автора, конечно, выводъ этотъ нужно было сдлать уже вслдствіе того великаго авторитета, которымъ пользуется у насъ нмецкая философія, но нельзя не видть, что эта критика, по сущности дла, совершается очень легко и что результаты ея слишкомъ однообразны. Это — повальное осужденіе всхъ психологическихъ ученій въ Германіи, какъ уклонившихся отъ истинной методы. Несмотря, однако же, на отрицательный характеръ этой работы, и въ Ней встрчаются остроумные и глубокомысленные взгляды, какъ этого и слдовало ожидать отъ писателя, глубоко проникнутаго своею мыслью. Мы остановимся на нихъ впослдствіи.
Но боле всего мы займемся исторіею. Результаты, найденные въ этомъ отношеніи г. Троицкимъ, по истин блистательны. Родоначальникомъ настоящей психологической методы онъ считаетъ Бекона, провозгласившаго индукцію единственнымъ источникомъ познанія какъ міра вншняго, такъ и міра внутренняго. Затмъ г. Троицкій показываетъ, какимъ образомъ начала, положенныя Бекономъ, развивались въ Англіи цлымъ рядомъ изслдователей вплоть до настоящаго времени. Онъ излагаетъ намъ ученія, которыя уклонялись отъ этихъ началъ, разсказываетъ споры, вытекавшіе изъ этихъ уклоненій, и, такимъ образомъ, шагъ за шагомъ ведетъ насъ къ тому полному уясненію и утвержденію, котораго наконецъ достигли эти начала. Доказывая всею этою исторіею внутреннюю силу самихъ началъ, г. Троицкій кром того показываетъ, какъ извращались и искажались ученія англійскихъ мыслителей у континентальныхъ философовъ, у французовъ и нмцевъ. Вслдствіе этого искаженія мы имли до сихъ поръ неправильныя понятія объ англійской философіи, такъ какъ заимствовали свднія о ней не прямо изъ истопниковъ, а преимущественно изъ вторыхъ и, по сущности дла, неврныхъ рукъ. Вотъ почему, эта пасть труда г. Троицкаго представляетъ для русскаго питателя совершенныя открытія, почему мы и считаемъ ее важнйшею и оригинальнйшею. Для совершенія этой пасти труда нужно было не только просто не дать ослпить себя нмецкимъ пониманіемъ дла, но критически отнестись къ понятіямъ, уже усвоеннымъ отъ нмцевъ, ибо г. Троипкій, какъ всякій русскій человкъ, принимающійся за философію, прежде всего прошелъ до конца всю школу нмецкой мудрости. Но онъ постарался вполн сохранить выгодное положеніе русскаго ученаго, для котораго нтъ слишкомъ обязательныхъ преданій и который можетъ смотрть на дло вполн безпристрастно. Такимъ образомъ, для него стало возможно разсмотрть англійскихъ философовъ въ ихъ истинномъ свт и примкнуть къ ихъ ученіямъ. Въ этой положительной сторон, составляющей естественнымъ образомъ центръ тяжести всего изслдованія, мы находимъ главную заслугу г. Троицкаго, точно такъ же, какъ, во второй части его книги, наибольшую важность приписываемъ нкоторымъ положительнымъ чертамъ, которыя онъ указываетъ въ развитіи нмецкой философіи. Опять замтимъ — мы судимъ по старому, по старымъ пріемамъ, которые завщаны намъ нмецкимъ идеализмомъ и требуютъ разысканія исходныхъ точекъ, первыхъ началъ каждаго автора. Насколько врны эти начала и на сколько великъ ихъ правильный захватъ, правильное приложеніе, настолько философскаго достоинства иметъ изслдованіе.
Изъ открытій, сдланныхъ г. Троицкимъ въ исторіи англійской философіи, всего важне, по нашему мннію, два: истинное значеніе Локка, настоящій смыслъ его ученія, и истинное значеніе Юма, открытіе того смысла, который иметъ его ученіе о причинной связи.

III.

Рефлексія Локка. Г. Троицкій нашелъ, что произведеніе Локка: ‘Опытъ о человческомъ ум’ открываетъ собою новую эру въ философіи духа (стр. 27), что Локкъ ‘создалъ критическое направленіе въ философіи духа’, т. е. то направленіе, которое опредлило границы нашихъ познаній о дух и, слдовательно, дало возможность создавать правильную науку, строго сообразную съ дйствительными силами нашего ума. ‘Это былъ’ — говоритъ г. Троицкій — ‘безпримрный подвигъ въ исторіи наукъ, равнаго которому невозможно предвидть во всхъ дальнйшихъ завоеваніяхъ ума въ круг вопросовъ о дух’ (етр. 29).
Въ чемъ же дло?
Припомнимъ, какъ обыкновенно смотрли на Локка. Извстно было всмъ, что Локкъ почитаетъ умъ челвческій за tabula rasa, за чистую доску, которая постепенно исписывается познаніями, и что онъ отвергаетъ существованіе прирожденныхъ идей, а почитаетъ вс идеи постепенно пріобртаемыми. Источниковъ этого пріобртенія два: ощущеніе или вншнія чувства, и вниканіе или рефлексія, которую онъ иногда называетъ внутреннимъ чувствомъ.
Уже самое ученіе Локка нкоторые называютъ сенсуализмомъ, напримръ, Куно-Фишеръ, по его словамъ, Локкъ далъ опытной (беконовской) философіи боле опредленный и узкій характеръ {См. Францискъ Банокъ Веруламскій, стр. 321 (русск. переводъ).}. Но, вообще, если Локка и не считаютъ сенсуалистомъ, то признаютъ, что сенсуалисты происходятъ отъ него по прямой линіи. Сенсуалисты отвергаютъ второй источникъ познаній, то есть рефлексію, и думаютъ, что вс наши познанія постепенно возникаютъ изъ впечатлній вншнихъ чувствъ. ‘Систематическій продолжатель Локка есть Кондильякъ, за которымъ слдуютъ энциклопедисты, и который въ своемъ анализ человческаго познанія заканчиваетъ сенсуализмъ. Ибо онъ объясняетъ все человческое познаніе только изъ ощущеній’ {Тамъ же, стр. 324.}.
Въ дйствительности, какъ доказываетъ г. Троицкій, все дло иметъ совершенно иной видъ. Ни въ какомъ смысл нельзя назвать ученія Локка сенсуализмомъ, и, только вслдствіе превратнаго его пониманія, Кондильякъ могъ считать себя послдователемъ и продолжателемъ Локка. Дло вовсе не въ tabula rasa, и не въ источникахъ познанія, центръ тяжести Локкова ‘Опыта’ былъ вовсе не тутъ, и подобные взгляды на его ученіе суть взгляды съ чужихъ точекъ зрнія, а не съ его собственной.
Современники Локка стояли на догматической точк зрнія, тогда какъ самъ онъ стоялъ на критической, вотъ причина этихъ недоразумній. Они задавали себ вопросы: какъ смотритъ Локкъ на субстанцію нашего духа? Признаетъ-ли онъ источникомъ знанія самый умъ, или вншнія вещи? Между тмъ, Локкъ никакъ не смотрлъ ни на субстанцію духа, ни на субстанцію вещей, и не могъ искать источника познаній ни тамъ, ни тутъ, такъ какъ признавалъ вмст съ Бекономъ за единственный путь — опытъ и индукцію. Опытъ, по самому своему существу, не можетъ познавать сущностей, и, слдовательно, наука, признающая его своимъ принципомъ, тмъ самымъ признаетъ ненаучнымъ всякое разсужденіе о сущностяхъ.
‘Строго говоря’ — пишетъ Куно-Фишеръ — ‘Локкъ долженъ былъ бы остановиться на утвержденіи: нтъ никакого познанія о сущности вещей, вся метафизика этого рода есть пустое словоизверженіе, есть только познаніе свойствъ вещей, какъ свойствъ насъ самихъ, такъ и свойствъ тлъ вн насъ’ {Тамъ же, стр. 319.}.
Вотъ основная точка зрнія Локка, и историкъ не могъ ея не замтить. Поэтому, весьма правиленъ и упрекъ, который Куно-Фишеръ длаетъ англійскому философу. ‘Однакоже’,— говоритъ онъ — ‘Локкъ небылъ ни довольно критическимъ, ни довольно строгимъ, чтобы воздержаться отъ всякаго ближайшаго показанія относительно сокровенной сущности вещей’ *{Тамъ же, стр. 318.}
Упрекъ правиленъ, но едва-ли вренъ относительно Локка. Едва-ли не слдуетъ этотъ упрекъ отнести къ послдователямъ его, которые въ философіи, признающей за принципъ непознаваемость сущности вещей, все-таки, во что бы то ни стало, искали указаній на эту сущность. Извстно, какой шумъ поднималъ Вольтеръ, отыскавши у Локка, что нельзя найти доказательствъ ни въ пользу матеріальности души, на противъ ея матеріальности {‘Опытъ о челов. ум’, кн. IV, гл. III, 6.}. Вольтеръ выводилъ отсюда заключеніе въ пользу матеріализма, не понимая, что матеріализмъ, какъ грубйшее изъ представленій о сущности вещей, наимене согласенъ съ философіею, отрицающею всякое познаніе сущности.
Дальнйшая исторія, которую разсказываетъ г. Троицкій, всего ясне показываетъ, какъ мы плохо до сихъ поръ судили о Локк. Нашлись люди, которые исказили его и превратно поняли, но нашлись и такіе, которые поняли его врно, и тмъ показали, что онъ не виноватъ въ заблужденіяхъ иныхъ своихъ послдователей, и что, напротивъ, его метода можетъ дать обильные и плодотворные результаты.
Кондильякъ, какъ мы видли, откинулъ рефлексію какъ источникъ познанія. Между тмъ, ученіе о рефлексіи составляетъ существенный пунктъ локкова изслдованія, столь существенный, что его-то и нужно считать основаніемъ всего развитія англійской психологіи. Источникъ познанія есть выраженіе, которое не слдуетъ понимать въ неправильномъ, догматическомъ смысл, особый источникъ познанія у Локка долженъ означать не что иное, какъ особый отдлъ явленій. Такимъ образомъ, ученіе Локка о томъ, что посредствомъ рефлексіи мы познаемъ ‘различныя дйствія нашего собственнаго духа’, иметъ тотъ смыслъ, что эти различныя дйствія суть самостоятельныя явленія, происходящія посл явленій ощущенія, вызываемыя ощущеніями, но никакъ не совпадающія съ ними. Стараясь употреблять по возможности термины, не дающіе повода къ недоразумніямъ, г. Троицкій обыкновенно выражается такъ, что Локкъ ученіемъ о рефлексіи приписалъ духу самобытныя операціи, совершаемыя имъ по самобытнымъ внутреннимъ законамъ.
‘Мы имемъ’ — говоритъ онъ — ‘два порядка внутреннихъ состояній: одинъ, изъ котораго мы длаемъ міръ вншній, или сказуемыя вншней причины нашихъ внутреннихъ состояній, называемыхъ вншними ощущеніями, и другой — изъ котораго мы длаемъ свой собственный міръ, или сказуемыя духа. Послднія своимъ существованіемъ обязаны вообще не вншнимъ причинамъ, не впечатлніямъ на духъ отъ предметовъ ему стороннихъ или вещества, а его собственной внутренней энергіи, его самостоятельнымъ внутреннимъ операціямъ, его самобытнымъ внутреннимъ законамъ, но въ своемъ историческомъ происхожденіи они всецло обусловлены состояніями перваго порядка, изъ которыхъ мы длаемъ сказуемыя вещества. Такимъ образомъ, каждое понятіе, каждое желаніе, каждое страстное волненіе, которое мы относимъ къ духу, какъ его сказуемыя,— въ своемъ возникновеніи, прямо или косвенно, условливаются предшествующими имъ состояніями, причина которыхъ лежитъ вн духа. На каждое состояніе, возбужденное вншнимъ образомъ, духъ отзывается другими состояніями,— операціями самобытными, изъ которыхъ, главнымъ образомъ, мы и длаемъ его предикаты, и въ которыхъ всего боле отличаемъ его отъ вншняго или вещественнаго міра. Это — знаменитое ученіе Локка о рефлексіи‘ (стр. 35).
Понятно, что, только отличивъ явленія, и можно изучатъ ихъ, только признавъ ихъ самостоятельный характеръ, и можно остановиться на нихъ, какъ на предметахъ, подлежащихъ изслдованію. Самая возможность англійской психологіи основывалась на этомъ ученіи о рефлексіи.
‘Локкъ показалъ’,— пишетъ г. Троицкій,— ‘что существуетъ огромный классъ идей, которыя не даются вншними чувствами. Но эти идеи, или духовныя состоянія, неполучаемыя путемъ вншнихъ ощущеній, не суть какая либо готовая и прирожденная собственность духа, какъ думалъ Декартъ, а имютъ каждое свою исторію, начало своего существованія, подлежащее опытному, индуктивному изслдованію, и въ исторической судьб каждаго высшаго проявленія духа должна быть отыскана минута, когда его существованіе было отзывомъ на предшествующія ему состоянія чувственныя. Это совершенно измнило все направленіе психологическихъ работъ, вниманіе психолога перестало направляться въ метафизическую область какого-то предсуществованія идей и убжденій за предлами дйствительной исторіи духа, а обратилось къ слабйшимъ, дтскимъ начаткамъ духовной жизни, изъ которыхъ постепенно и непрерывно и возрастаетъ все богатство духовнаго существованія, съ этимъ вмст, индуктивной метод открылся тотъ необозримо-широкій просторъ анализа и изъясненія, которымъ, съ теченіемъ времени, такъ счастливо воспользовались изслдователи духа’ (стр. 36).
Итакъ, сенсуализмъ не только не составляетъ послдствія ученія Локка, но даже прямо ему противоположенъ, прямо идетъ противъ самаго основнаго и существеннаго его пункта Любопытно въ этомъ отношеніи то обстоятельство, что, какъ открылъ г. Троицкій, нашлись сенсуалисты, которые ясно сознавали свое отступленіе отъ Ловка. Кондильякъ не сознвалъ этого, подобно Вольтеру, онъ воображалъ себя врнымъ ученикомъ и продолжателемъ Локка. Въ доказательство, г. Троицкій приводитъ слдующее мсто изъ Traitй des sensations:
‘Перипатетики принимали началомъ, что вс паши познанія происходятъ изъ вншнихъ чувствъ. Но вс были такъ далеки отъ сознанія этой истины, что ни одинъ изъ нихъ не умлъ раскрыть ее и, посл столькихъ столтій, сдлать это — значило еще сдлать открытіе’.
‘Беконъ, можетъ быть, первый замтилъ эту истину. Она составляетъ основаніе того творенія, въ которомъ онъ даетъ такіе превосходные совты въ интерес успха наукъ. Картезіанцы отвергли это начало съ презрніемъ, потому что судили о немъ только по сочиненіямъ перипатетиковъ. Наконецъ, Локкъ уловилъ его, и имлъ преимущество быть первымъ, который доказалъ его’ {Part I, chap. VII. sect 2.}.
Такъ судили на континент, извлекая изъ основаній Локка то сенсуализмъ, то матріализмъ. Ничего подобнаго не было въ Англіи. Въ ней также были сенсуалисты, но они не опирались на Локка. Именно основатель школы англійскихъ сенсуалистовъ, Давидъ Гертли (1704—1757) ясно указываетъ на то, что онъ отступаетъ отъ локковыхъ началъ. Г. Троицкій приводитъ изъ него слдующее мсто:
‘Небезполезно будетъ изслдовать здсь, на сколько теорія, представляемая въ этихъ сочиненіяхъ, удалила меня, въ отношеніи къ логик, отъ превосходнаго творенія Локка о человческомъ ум, творенія, которое оказало міру столь великія услуги, разсевая предразсудки и препятствія, замедлявшіе успхи положительной и полезной науки’.
‘И вопервыхъ, мн кажется, что вс наши идеи, даже самыя сложныя, происходятъ изъ вншняго ощущенія, и что рефлексія не составляетъ особеннаго источника идей, какъ это думаетъ г. Локкъ’ (стр. 105).
И такъ, въ Англіи Локка понимали, и отступленія отъ него могли повести только къ большему выясненію и дальнйшему развитію его началъ.

IV.

Ученіе Юма о причинной связи. Давидъ Юмъ обыкновенно считался и считается крайнимъ скептикомъ, который, исходя изъ началъ Бекона и Локка, и логически развивая эти начала до крайнихъ послдствій, достигъ до убжденія въ невозможности всякаго познанія. ‘Истинное познаніе,’ — говоритъ Беконъ,— ‘есть познаніе изъ причинъ’, и цль опыта есть не что иное, какъ познаніе причинной связи явленій. Между тмъ, Юмъ усомнился въ самомъ существованіи причинной связи, призналъ ее за простую привычку видть одно явленіе слдующимъ за другимъ. Если нтъ причинъ, то нечего намъ и познавать. Отъ этой точки повелъ свои изслдованія Кантъ, старавшійся найти возможность опыта, и возможность синтетическихъ сужденій а priori.
Такъ судятъ до сихъ поръ нмцы, но оказывается, что и эти сужденія сдланы съ чужой точки зрнія, съ той точки, на которой философъ ищетъ абсолютныхъ началъ и по мрк этихъ началъ судитъ объ опыт. Г. Троицкій разсказываетъ намъ, какъ въ Англіи юмовскія изслдованія причинной связи не только не уничтожили возможности познанія, а напротивъ, оказались ‘совершенно здравою теоріей’, необходимымъ шагомъ для дальнйшаго развитія опытной науки о дух. Противъ теоріи Юма возставали Ридъ и Догальдъ Стюартъ, защитникомъ ея явился Броунъ, выставившій ее въ настоящемъ свт и вполн водворившій въ наук.
‘Ближайшимъ поводомъ къ тому была недостойная интрига клерикальной партіи въ эдинбургскомъ университет противъ ученаго Лесли, искавшаго каедры математики. Эта партія имла своего кандидата и, чтобы помшать конкурренціи Лесли, ссылалась на его сочиненіе ‘О теплот’, въ которомъ онъ обнаружилъ себя сторонникомъ Юма но вопросу о причинности. Такая интрига возмутила людей благородныхъ, и Броунъ, рискуя собственною репутаціею, выступилъ на защиту Лесли’.
‘При этомъ весьма замчательно то обстоятельство, что Д. Стюартъ, который вслдъ за Ридомъ опровергалъ теорію Юма, прочитавши сочиненіе Броуна объ этомъ предмет, чистосердечно отказался отъ своего предубжденія въ этомъ пункт, и въ лестномъ письм къ Броуну выразилъ полное сочувствіе его взгляду’ (стр. 67).
И только въ силу такого торжества юмовской теоріи, ‘заботы о водвореніи индуктивной методы въ наукахъ о дух увнчались наконецъ въ родин Бекона и Локка — къ немалому соблазну писателей нкоторыхъ странъ материка — полнымъ и безвозвратнымъ успхомъ’ (стр. 62).
Въ чемъ же дло? Г. Троицкій излагаетъ ученіе Юма слдующимъ образомъ:
‘Юмъ доказывалъ, что, оставаясь въ предлахъ анализа, невозможно отыскать въ причинныхъ отношеніяхъ явленій чего-нибудь другаго, кром извстнаго преемства или послдовательности явленій, и что вся таинственность, какою окружены эти отношенія въ популярномъ сознаніи и въ преданіи схоластики, беретъ свое начало въ игр воображенія, примшивающейся къ простому наблюденію’.
Такимъ образомъ, Юмъ нанесъ ударъ самому упорному метафизическому понятію, понятію причинности. Этотъ ударъ былъ совершенно послдователенъ и правиленъ. Если, руководясь опытомъ, мы не можемъ знать сущности вещей, то мы не можемъ ничего знать и о дйствіяхъ вещей, о томъ, какъ и почему одно явленіе порождаетъ другое. Утверждать, что одна вещь необходимо должна такъ, а не иначе, дйствовать на другую, претерпвать эти, а не другія перемны, значило бы приписывать себ большія познанія, чмъ даетъ опытъ, значило бы явно заходить въ область сущностей. И потому, чистая опытная метода требуетъ, чтобы мы ограничивались простымъ констатированіемъ преемствъ и однообразной послдовательности явленій. Причинъ явленій мы такъ же не знаемъ, какъ не знаемъ ихъ сущности, намъ доступно только опредленіе условій, при которыхъ они неизмнно наступаютъ, какъ показываетъ
Читатели замтятъ, что ныншніе натуралисты весьма близко подошли къ этому ученію Юма, котораго, какъ оказывается, нкогда держался физикъ Лесли. Ученіе Клода Бернара о детерминизм, если не въ основахъ, то въ результатахъ совершенно совпадаетъ съ юмовскою теоріею. И тамъ и тутъ ставятся одинаковыя границы для изслдователя, длаются ему одинаковыя требованія и предписанія.
Вслдствіе этого окончательнаго удаленія метафизики изъ науки, чувствуется явная потребность измнить ходячую терминологію, зараженную метафизическими понятіями. Вотъ замчанія, вдланныя по этому поводу г. Троицкимъ относительно языка Броуна, писателя, изслдованія котораго, по его словамъ, ‘были полнйшимъ торжествомъ втораго локкова начала, защищавшаго самостоятельность духа, и слдовательно самыхъ наукъ о дух’.
‘Нетрудно замтить’,— пишетъ г. Троицкій,— ‘что это — другой, боле ясный, опредлительный и твердый языкъ, для того же факта нашего духовнаго устройства, который Локкъ назвалъ рефлексіей, буквально: отсвтомъ, отраженіемъ предшествовавшихъ состояній, иначе: отзывомъ духа на состоянія, возбужденныя въ немъ вншними предметами. Философская критика привела Ловка къ убжденію, что разнообразныя явленія духа невозможно предполагать существующими въ немъ раньше самаго факта ихъ перваго существованія, всегда предваряемаго вншними ощущеніями, съ другой стороны — нельзя смотрть на нихъ только какъ на ощущенія и простое видоизмненіе послднихъ, ихъ сложеніе, раздленіе и проч., какъ это утверждалъ Гассенди, такъ какъ мы получаемъ здсь факты духовнаго существованія совершенно отличные отъ нихъ и дающіе порядокъ новыхъ идей, о предметахъ, не подходящихъ подъ разрядъ вншнихъ или вещественныхъ явленій. Но эта мысль Локка, оставаясь руководительною, была, какъ мы сказали, заключена въ термины метафорическіе и допускающіе недоразумнія, однимъ словомъ, далекіе отъ строгой научной фразеологіи. И философія Броуна является въ этомъ пункт столько же твердою, сколько и чуждою несобственныхъ выраженій и неясности. Поставивши строгимъ аналитическимъ пріемомъ понятіе причинныхъ отношеній, какъ неизмннаго и безусловнаго преемства предыдущаго и послдующаго, Броунъ освтилъ неожиданнымъ свтомъ, какъ отношеніе нашихъ ощущеній къ перемнамъ органическимъ, такъ точно и отношеніе остальныхъ явленій духа къ нашимъ ощущеніямъ. Они относятся къ послднимъ, какъ своимъ причинамъ, и это значитъ только, какъ своимъ неизмннымъ и безусловнымъ предъидущимъ. Это отношеніе весьма выразительно въ термин ‘внушеніе’ и Броунъ сдлалъ его техническимъ терминомъ для выраженія всхъ умственныхъ состояній духа, которыя и раздляются на внушенія простыя (simples suggestions) и внушенія отношеній или относительныя (relatives suggestions),— употребляя въ томъ же обстоятельств, для страстныхъ волненій, желаній или вообще нравственныхъ состояній духа, выраженія синонимическія, какъ вызовъ, возбужденіе и пр.’ (стр. 79).
Такимъ образомъ англійскіе психологи не говорятъ даже о духовныхъ явленіяхъ,— слово, которое предполагаетъ сущность, какъ то, что является,— а говорятъ лишь о духовныхъ состояніяхъ, точно такъ они избгаютъ выраженія причта, а вмсто него употребляютъ слова вызовъ, внушеніе и т. п.

V.

Посл этого читателямъ будетъ понятна та метода, которой слдуетъ англійская психологія. Правила ея совершенно параллельны тмъ, какія, напримръ, указываетъ Клодъ Бернаръ. Вся разница въ томъ, что изслдователь вншней природы прибгаетъ къ искусственной экспериментаціи, между тмъ какъ психологъ большею частію ограничивается однимъ наблюденіемъ. Но, по замчанію Д. Стюарта, приводимому г. Троицкимъ, въ отношеніи къ духовнымъ явленіямъ ‘едва ли и можно вообразить какой нибудь экспериментъ, который бы не былъ уже испробованъ рукою природы’, такъ что это богатство естественныхъ экспериментовъ вознаграждаетъ собою малую доступность психическихъ явленій для искусственной экспериментами.
Англійскіе философы различаютъ въ своей метод четыре различные пріема, или четыре различныя методы, которыя вс вытекаютъ изъ главнаго требованія — неизмнныя условія даннаго явленія.
1) Метода согласія. Неизмнное условіе явленія присутствуетъ во всхъ случаяхъ, когда совершается явленіе.
2) Метода разности. Если нтъ неизмннаго условія, то не бываетъ и явленія, съ нимъ связаннаго.
3) Метода остатковъ. Разность въ явленіи указываетъ на разность въ условіяхъ.
4) Метода сопутствующихъ измненій. Явленія, связанныя между собою, подвергаются параллельнымъ измненіямъ.
При помощи этихъ указаній сравниваются различные случаи душевныхъ процессовъ и открывается неизмнная связь явленій или состояній духа. Въ слдующей стать мы приведемъ нкоторые результаты, добытые такими изслдованіями.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I.

Г. Троицкій показалъ намъ истинное движеніе англійской философіи, онъ открылъ намъ то направленіе, въ которомъ она развивалась. Его ‘очеркъ успховъ психологіи’ представляетъ поэтому вполн самостоятельное произведеніе, въ которомъ съ послдовательностію и проницательностію отыскана и прослжена нить, связующая англійскихъ мыслителей, начиная отъ Бекона до Джона-Стюарта Милля и Вэна.
Чтобы убдиться въ этомъ, стоитъ только сравнить обыкновенныя изложенія ученій англійскихъ школъ и философовъ съ тмъ ихъ пониманіемъ, какое находимъ у г. Троицкаго. Возьмите въ ‘Философскомъ словар’ г. Гогоцкаго статьи: Англійская философія, Берклей, Броунъ, Локкъ, прочтите о Локк и Юм въ ‘Исторіи философіи’ Гегеля, капитальномъ произведеніи, послужившемъ оригиналомъ для безчисленныхъ подражаній, вы съ изумленіемъ увидите, что въ этихъ историческихъ очеркахъ вовсе упущена изъ виду существенная сторона дла, на первый планъ поставлено то, что вовсе не иметъ важности, что составляетъ ошибку мыслителей, ихъ уклоненіе отъ духа ихъ собственной философіи, и, такимъ образомъ, какъ будто умышленно искаженъ и затемненъ дйствительный смыслъ ихъ ученій. Изъ этихъ ученій выходитъ какой-то непонятный и грубый хаосъ, въ изложеніи же г. Троицкаго на этотъ хаосъ неожиданно проливается яркій свтъ, показывающій въ немъ жизнь, порядокъ и красоту.
Дло въ томъ, что англійская философія имла въ виду вовсе не т цли, какія, судя въ этомъ случа по себ, приписываютъ ей ея континентальные толкователи. Главная ея задача была не метафизическая и даже не гносеологическая, а чисто методологическая. Напрасно историки ловятъ у того или другаго англійскаго мыслителя какія-нибудь отрывочныя, иногда весьма неопредленныя предположенія и указанія относительно сущности вещей. Такъ какъ англійская философія уже въ самомъ начал отказалась отъ познанія сущностей, то какую бы метафизику мы ни встртили у этихъ мыслителей, мы не должны придавать ей никакого существеннаго значенія. Эта метафизика есть непремнно ошибка, есть противорчіе духу этой философіи, слдовательно, рано или поздно должна исчезнуть при дальнйшемъ разъясненіи и укрпленіи этого духа.
Точно также, совершенно неправильно задавать себ относительно англійскихъ мыслителей вопросъ, какой взглядъ тотъ или другой изъ нихъ имлъ на познаніе, какъ объяснялъ его происхожденіе и какіе предлы полагалъ ему. Отказавшись отъ познанія сущностей, англійская философія въ самомъ своемъ начал отказалась отъ всякаго разногласія и колебанія во взглядахъ на познаніе. Значеніе познанія, его достоинство и мра этого достоинства опредлились разъ на всегда, всякое отступленіе отъ этого опредленія было ошибкою, которая должна была исчезнуть при дальнйшемъ развитіи и уясненіи этой философіи.
Метода, указанная Бекономъ, какъ мы видимъ, по самой сущности дла устраняла всякаго рода метафизическія и гносеологическія задачи, оставалась одна задача — правильное развитіе самой методы, очищеніе ея отъ всякихъ примсей, точное опредленіе ея правилъ въ ея истинномъ дух.
Опытъ, чистый опытъ, безъ всякой примси метафизики и онтологіи,— вотъ та задача, которая предлежала англійской философіи и которую она постепенно выполнила усиліями своихъ мыслителей. Какъ исторія показываетъ, дло это вовсе нелегкое, требовало немалой борьбы и до сихъ поръ остается непонятымъ и неоцненнымъ на континент.
Въ первой глав мы указали нкоторыя черты изъ исторіи опытной методы. Теперь мы перейдемъ къ результатамъ, добытымъ этою методою. Результаты составляютъ, конечно, лучшую поврку и лучшее поясненіе каждой методы, ихъ качество и достоинство вполн обнаруживаютъ качество и достоинство орудія, которымъ они добыты. Въ этомъ отношеніи г. Троицкій длаетъ весьма правильное замчаніе:
‘Беконъ’ — говоритъ онъ — ‘стоитъ безспорно во глав всего новаго направленія европейской науки, но мы сдлали бы большую историческую ошибку, если бы предположили, что причина этого лежитъ исключительно въ его геніальныхъ указаніяхъ на ‘новый органъ’, общающій научнымъ изслдованіямъ боле счастливыя послдствія. Нтъ ничего несправедливе и вредне для успховъ исторической критики, какъ преувеличивать значеніе простыхъ теоретическихъ указаній. Истинная сила ихъ обнаруживается только тогда, когда они изъ слова переходятъ въ дло, счастливое, плодотворное дло, когда становятся исполнившимся предсказаніемъ и поражаютъ неизгладимыми впечатлніями, опредляющими направленіе усилій для цлыхъ поколній. И въ этомъ отношеніи замчено весьма врно, что изгнаніе схоластической мечтательности изъ философіи природы зависло, быть можетъ, еще больше отъ геніальныхъ открытій Ньютона, въ которыхъ могущество индуктивной методы выказалось съ блескомъ, положившимъ конецъ всякому вопросу о силахъ этого логическаго пріема, чмъ отъ великолпныхъ произведеній Бекона’ (стр. 27).
Такъ точно, прибавимъ мы, въ другой области изученія природы, въ химіи, схоластика вполн исчезла только въ силу открытій Лавуазье. Замтимъ кстати, что Лавуазье, по своему духовному родству, весьма явственно примыкаетъ къ Бекону. Онъ былъ послдователемъ Кондильяка, на котораго и ссылается въ предисловіи къ своему курсу химіи, Кондильякъ же былъ во Франціи представителемъ идей Бекона и Локка.
Относительно психологіи нужно сказать то же самое. И въ ней индуктивная метода мало по малу обнаружила свою силу открытіями, которыя доставили эту силу вн всякаго сомннія. Притомъ, эти открытія тсно связаны съ развитіемъ самой методы, и эту связь, кажется, можно выразить вообще слдующимъ образомъ: первоначальная неясность методы состояла въ неопредленности предловъ, въ которыхъ она иметъ силу, постепенныя открытія уяснили, чего она можетъ дйствительно достигнуть и что должно оставаться навсегда вн круга ея дйствія.

II.

Теорія зрнія Беркли. Фактъ, открытый и доказанный Беркли, состоитъ въ слдующемъ:
Ощущенія, доставляемыя намъ чувствомъ, не заключаютъ въ себ тхъ пространственныхъ представленій, которыя мы всегда соединяемъ съ ними.
Зрніе, какъ извстно, есть высшее изъ нашихъ объективныхъ чувствъ, наше міровое чувство, всего боле связывающее насъ съ вншнимъ міромъ. Оно дйствуетъ въ этомъ отношеніи съ удивительною легкостію и быстротою. Безъ малйшаго усилія мы различаемъ форму предметовъ, ихъ величину, разстояніе и положеніе, намъ кажется, что мы видимъ предметы на тхъ самыхъ мстахъ и въ томъ самомъ вид, какъ они существуютъ въ дйствительности.
Но что же оказывается при строгомъ анализ? Въ самыхъ ощущеніяхъ чувства зрнія ничего этого нтъ, мы ощущаемъ только большую или меньшую яркость, тотъ или другой цвтъ или его оттнокъ, только яркость и цвтъ мы можемъ отличать на основаніи однихъ ощущеній. Все остальное дается намъ уже дятельностію души. Душа изъ этой пестрой смси и смны сама построиваетъ предметы съ ихъ опредленною формою, ставитъ ихъ на различныя разстоянія, опредляетъ ихъ величину и взаимное положеніе. То’ что мы приписываемъ простому зрнію, есть результатъ весьма сложныхъ духовныхъ операцій, но результатъ такъ быстро слдующій за ощущеніями, такъ неразрывно съ ними связанный, что мы приписываемъ его самимъ ощущеніямъ.
Это открытіе Беркли должно быть извстно каждому читателю, ибо оно излагается въ каждомъ элементарномъ курс физики, хотя собственно въ физик не относится. Но такова строгость доказательствъ и опредленность вывода, что физики занесли открытіе Беркли въ свою науку, какъ нкоторый фактъ для объясненія процесса зрнія,— объясненія, которое вовсе не принадлежитъ къ ихъ области, но на которое они претендовали по нкоторому давнишнему заблужденію.
Вотъ случай, замчательный и рдкій въ исторіи наукъ Философъ сдлалъ открытіе, занявшее прочное мсто въ физик и физіологіи, слдовательно — подобное открытіямъ точныхъ наукъ, но, очевидно, возможное только для философа, внушенное ему его философскимъ взглядомъ на дло. Замчательно, что результатъ философской работы достигъ такого общаго признанія, но странно, что смыслъ самой работы потерянъ изъ виду и забытъ.
Смыслъ открытія Беркли заключается въ томъ, что ощущенія сами по себ не даютъ намъ познанія, что, даже для такихъ, повидимому, простыхъ познаній, какія доставляетъ намъ зрніе, необходимы особенныя, самостоятельныя операціи души, которыя только вызываются ощущеніями, но никакъ изъ нихъ не слдуютъ непосредственно и въ нихъ не содержатся. Такимъ образомъ, открытіемъ Беркли навсегда подтверждено знаменитое начало рефлексіи Локка, навсегда доказана самостоятельность духовныхъ явленій и навсегда уничтожена возможность сенсуализма.
Весьма интересно взглянуть на открытіе Беркли не такъ, какъ оно излагается въ нашихъ физикахъ, а такъ, какъ онъ самъ его понималъ, во всей грубой яркости его понятій. Вотъ какъ излагаетъ теорію Беркли знаменитый физіологъ Галлеръ, одинъ изъ величайшихъ ученыхъ, какіе только были на свт.
‘Конечно’,— пишетъ онъ,— ‘Георгъ Беркли былъ вовсе не далекъ отъ истины, считая весь процессъ зрнія за нкоторый разговоръ между Богомъ и твореніемъ, твореніе только то чувствуетъ и воспринимаетъ изъ самихъ вещей, что хочетъ Богъ, чтобы оно воспринимало и чувствовало, такъ что, этими знаками человкъ для своего сохраненія какъ-бы водится божественною рукою. Въ самихъ вещахъ нтъ никакого необходимаго начала, по которому бы мы составляли себ т или другія представленія о вещественныхъ предметахъ. Такого взгляда на дло держались также Малебраншъ и Боэргавъ’.
‘При равномъ освщеніи тотъ предметъ является больше, который мы видимъ подъ большимъ угломъ, и тотъ меньше, который подъ меньшимъ. Я не говорю, что душа измряетъ эти углы, о которыхъ она ничего не знаетъ, но признаю, что по вчному закону Бога представленіе величины связано съ этимъ угломъ’ {Elementa Physiol. Corp. hum. T. V, p. 520.}.
Такимъ образомъ, процессъ зрнія, этого дйствительно прекраснаго и удивительнаго чувства, былъ признаваемъ нкотораго рода непрерывнымъ чудомъ. Чудомъ были признаваемы именно т операціи души, посредствомъ которыхъ изъ простыхъ ощущеній возникаютъ въ ней ясные и отчетливые образы зрнія. Не нужно однакоже здсь обманываться тою ролью, которую Беркли приписываетъ Богу. Богъ, по его мннію, есть причина всхъ явленій въ душ, какъ нашихъ идей или представленій, такъ наконецъ и самыхъ ощущеній. Но какой дйствительный смыслъ иметъ это ученіе, если мы сообразимъ его съ философскою методою этого мыслителя? Только тотъ, что связь и порядокъ душевныхъ явленій необъяснимы естественнымъ образомъ, что нельзя въ однихъ изъ нихъ видть причину другихъ. Признать Бога причиною всхъ явленій, значитъ, въ настоящемъ случа, не признавать вообще причинъ, отрицать причинную связь. Это слдствіе съ совершенной строгостью и вывелъ Юмъ, ревностный послдователь Беркли.
Между тмъ, какъ извстно, на континент схватились именно за ученіе Беркли о томъ, что не существуетъ вншняго міра или какихъ либо другихъ причинъ нашихъ ощущеній и представленій, но что вс они происходятъ отъ Бога. Въ этомъ полагался, такъ называемый идеализмъ Беркли, весьма немногосложное ученіе, надлавшее столько шуму. Вотъ одинъ изъ характеристическихъ примровъ того, какъ упускалась и упускается изъ виду существенная сторона дла, и какъ ошибочныя уклоненія въ область метафизики признаются за сущность вопросовъ и выступаютъ на первый планъ.

III.

‘Мускульное чувство’ Томаса Броуна. Беркли сравнивалъ зрніе съ осязаніемъ, и находилъ, что видимыя пространственныя отношенія чудеснымъ образомъ воспроизводятъ въ себ отношенія осязаемыя. Зрніе даетъ намъ то, что, собственно, можетъ быть дано только осязаніемъ, напримръ форму предметовъ. Такимъ образомъ, ощущеніямъ осязанія приписывалась сила, которая отрицалась у ощущеній зрнія, именно допускалось, что въ самыхъ ощущеніяхъ осязанія заключается уже познаніе пространственныхъ отношеній. Отсюда новыя попытки сенсуализма, признававшія источникомъ нашихъ познаній осязательныя ощущенія.
Но, черезъ много лтъ посл Беркли, Томасъ Броунъ совершилъ относительно осязанія такого же рода анализъ, какъ Беркли относительно зрнія. Оказалось, что представленія, доставляемыя намъ осязаніемъ, точно также не доставляются намъ непосредственно, а составляютъ результатъ духовныхъ операцій надъ осязательными ощущеніями.
‘Броуну’ — пишетъ г. Троицкій — ‘принадлежитъ честь указанія на совершенную разнородность ощущеній, какія обыкновенно сводились къ классу осязанія, онъ съ неопровержимою силою доказалъ, что ощущенія противодйствія принадлежатъ не чувству осязанія, или нашей кож, а чувству мускульному или движенія, и что это чувство играетъ главную роль въ образованіи нкоторыхъ весьма важныхъ понятій’ (стр. 135).
Мускульное чувство, то есть способность ощущать различныя степени сокращенія нашихъ мускуловъ, обыкновенно не замчается нами, такъ точно, какъ мы не замчаемъ простыхъ ощущеній зрнія, а видимъ уже готовые образы, предметы въ пространств. Между тмъ, это чувство составляетъ источникъ осязательныхъ, въ такой же степени производныхъ и требующихъ для своего возникновенія психической дятельности, какъ и зрительные образы.
Приведемъ здсь вполн то мсто, гд г. Троицкій излагаетъ открытіе Броуна.
‘Приступая къ анализу ощущеній, какія приписывались обыкновенно чувству осязанія, Броунъ замчаетъ, что, по выключеніи чувствъ органическихъ, каковы теплота, холодъ, уколъ, разрзъ и пр., вс ощущенія, приписываемыя чувству осязанія, сводятся въ послднемъ анализ къ двумъ основнымъ чувствамъ, сопротивленія и протяженія. ‘Хотя начало познанія ихъ’ — говоритъ Броунъ — ‘приписывается вообще чувству осязанія, однако же я расположенъ думать, въ противность такому мннію, что это отнесеніе сдлано въ обоихъ случаяхъ ошибочно, что, если бы мы имли только чувство осязанія, то не имли бы чувствительности къ сопротивленію и, сколько я понимаю, даже и къ протяженію, и что, если кажется, что разности протяженія и сопротивленія даются намъ непосредственно въ одномъ осязаніи, то это зависитъ оттого, что чисто-оригинальное осязательное чувство сдлалось представителемъ ихъ, точно также и на томъ же основаніи, какъ намъ кажется, что разности разстоянія мы получаемъ непосредственно своимъ глазомъ’ (Brown, Philos. of the Hum. Mind. Lect. XXII, p. 134). Броунъ не отрицаетъ, что есть особенныя ощущенія осязанія, что каждый физическій пунктъ нашего органа осязанія, существуя въ извстномъ состояніи, способенъ вводить въ духъ особенное чувство, хотя бы никакой другой физическій пунктъ этого органа не подвергался впечатлнію, точно также, какъ каждый физическій пунктъ стчатой плевы глаза способенъ вводить въ духъ особенное впечатлніе зрнія, какъ скоро въ органъ этого чувства вводится хоть одинъ лучъ свта, но онъ утверждаетъ, что если многіе физическіе пункты органа осязанія подвергаются заразъ давленію отъ какой-нибудь поверхности, то о сосдств этихъ пунктовъ и, слдовательно, о непрерывномъ протяженіи давящаго на нихъ предмета, мы узнаемъ только изъ опыта. ‘Прежде чмъ’ — говоритъ Броунъ — ‘мы настолько знакомы съ вншними вещами, что знаемъ даже, что имемъ какіе бы то ни было тлесные органы,— а такое состояніе абсолютнаго незнанія и должно имть въ виду, разслдуя увдомленіе, получаемое отъ вншнихъ чувствъ порознь,— пока о своемъ тлесномъ состав мы знаемъ столь же мало, какъ и объ этой матеріальной вселенной, о которой не знаемъ ровно ничего, мы не можемъ, но самымъ терминамъ такого предположенія, знать и то, что различные пункты нашего органа осязанія подвергаются извстнымъ образомъ впечатлнію, что эти пункты смежны другъ съ другомъ, и что масса, производящая впечатлніе на эти смежные пункты, должна быть, поэтому, и сама составлена изъ пунктовъ точно также смежныхъ. Мы не знаемъ ничего о своихъ органахъ, не знаемъ ничего о какихъ-нибудь вншнихъ массахъ, и только извстное чувство возбуждается въ нашемъ дух, и это простое чувство, въ чемъ бы оно ни состояло, только и составляетъ простое элементарное ощущеніе осязанія,— хотя это простое элементарное ощущеніе, подобно многимъ другимъ ощущеніямъ, и можетъ впослдствіи слиться съ другими чувствами, такъ что станетъ показателемъ ихъ и даже будетъ имть видъ, что содержитъ ихъ въ себ такъ, какъ бы они сосуществовали первоначально и необходимо’. (Ibid, р. 135)’.
‘Опредливши помощію тонкихъ анализовъ оригинальное содержаніе нашихъ осязательныхъ ощущеній, Броунъ спрашиваетъ, могутъ ли эти ощущенія сообщить намъ познаніе сопротивленія и протяженія, а слдовательно и убжденіе въ существенныхъ качествахъ матеріи, и отвчаетъ отрицательно. Но его мннію, чувство сопротивленія должно быть приписано не органу осязанія, а систем мускульной. ‘Когда я движу рукою’, говоритъ онъ, ‘не встрчая сопротивленія, то сознаю извстное чувство, когда движеніе остановлено присутствіемъ вншняго тла, я сознаю другое чувство, которое дйствительно происходитъ отчасти просто отъ чувства осязанія, при движеніи стсненнаго члена, но состоитъ не въ одномъ этомъ стсненіи, потому что, какъ скоро то же самое стсненіе произведено силою постороннею, безъ всякаго съ моей стороны мускульнаго усилія, то мое общее чувство бываетъ весьма отлично. Это-то чувство сопротивленія моему возрастающему усилію (въ сочетаніи, можетъ быть, съ простымъ осязательнымъ чувствомъ) и образуетъ то, что мы называемъ чувствомъ плотности или твердости, и безъ него осязательное чувство было бы ни больше ни меньше, какъ ощущеніе безразличное, или пріятное, или непріятное и скорбное, соотвтственно сил движенія въ этомъ частномъ случа, точно также, какъ матерія тепла, дйствуя въ различное время въ различныхъ степеняхъ на этотъ же самый органъ осязанія и на различныя доли его поверхности, производитъ вс переходныя ощущенія, пріятныя, непріятныя и безразличныя, отъ скорби при чрезвычайномъ холод до страданія отъ жара, и производитъ ихъ подобнымъ же образомъ, не внушая присутствія какого-нибудь вншняго для насъ твердаго тла’ (Ibid. р. 138). Точно также Броунъ приходитъ къ выводу, что простымъ чувствомъ осязанія мы отнюдь не получили бы и протяженія. Броунъ доказываетъ, что одинъ изъ основныхъ элементовъ понятія протяженія есть наше чувство преемства или время. ‘Чувство преемства или время, заключающее необходимо и понятіе длимости или рядъ частей,— что существенно входитъ въ наше сложное понятіе о веществ,— и понятіе сопротивленія, соединенные вмст, и даютъ понятіе физическаго протяженія того, что иметъ части и что сопротивляется нашему усилію къ сжатію его’ (Ibid. Lect. XXIII. p. 144). Бремя или чувство преемства дается намъ преемствомъ нашихъ духовныхъ состояній какого бы то ни было рода. Но спрашивается, какимъ образомъ получается то чувство преемства, какимъ впервые зачинается дтское понятіе физическаго протяженія? Броунъ отвчаетъ, что первоначальная роль въ образованіи такого преемства принадлежитъ опять нашему чувству мускульному, чувство мускульныхъ движеній, чувство преемства ихъ и есть тотъ элементъ времени, который входитъ первоначально въ образованіе нашего понятія физическаго протяженія. Сгибаніе и разгибаніе какого-нибудь члена, напримръ руки, должно дать необходимо извстное преемство чувствъ, которое само по себ можетъ, или скоре должно дать понятіе длины, различной по различію сгибанія или выпрямленія члена, частныя сокращенія мускуловъ, часто повторяемыя, становятся представителями различной длины, точно такъ же, какъ оттнки цвта становятся въ конц представителями разстоянія, тамъ и здсь дйствуетъ одно и то же чувство ассоціаціи. Это понятіе длины сочетавается и сливается потомъ съ ощущеніями осязательными, такъ что рядъ осязательныхъ ощущеній сопровождается необходимо чувствомъ физической длины. ‘Посл того’ — говоритъ Броунъ,— ‘какъ рядъ мускульныхъ чувствъ, при произвольномъ сгибаніи руки, сдлался такъ знакомъ, что антиципируется и ожидается въ цломъ, тотчасъ какъ началось движеніе,— если въ руку дитяти положить шаръ, или другой какой-нибудь предметъ, то дитя уже почувствуетъ, что оно не въ состояніи исполнить привычнаго сокращенія мускуловъ, или — такъ какъ дитя неспособно мечтать, что оно иметъ сокращающіеся мускулы — другими словами, почувствуетъ, что обычный рядъ ощущеній не сопровождаетъ желанія его возобновленія, оно знаетъ, на сколько не достаетъ привычнаго преемства,— и понятіе этой частной длины, которая ожидалась и прервана новымъ ощущеніемъ, и сочетавается такимъ образомъ съ частнымъ осязательнымъ чувствомъ, возбуждаемымъ давленіемъ шара. При частомъ повтореніи такого осязательнаго чувства, какъ сочетавшагося съ чувствомъ, относящимся къ извстному прогрессу мускульнаго сокращенія, оба эти чувства сливаются, наконецъ, вмст — также какъ въ пріобртенныхъ перцепціяхъ зрнія, и когда этотъ процессъ повторяется неоднократно на различныхъ тлахъ то, наконецъ, становится невозможно отдлить простое осязательное чувство отъ чувства длины, какъ отдлить въ зрніи близну шара отъ его выпуклости, которой собственно глазомъ мы никогда не могли бы получить’ (Ibid. р. 146). Легко сообразить, какимъ образомъ получаются за тмъ и два другія измренія’.
‘Если протяженіе получается дйствительно вслдствіе ассоціаціи чувства преемственнаго ряда движеній съ чувствами осязательными, если все это понятіе есть только комбинація нашихъ ощущеній, то откуда берется вра во вншнюю реальность, сопровождающая наши ощущенія осязанія? ‘Мн кажется’ — говоритъ Броунъ,— ‘что это зависитъ отъ чувства сопротивленія, происхожденіе котораго, какъ мускульнаго чувства, я объяснилъ прежде, обрывая, безъ всякой извстной причины разности, привычный рядъ, и сочетаваясь съ понятіемъ протяженія, а слдовательно и длимости’ пріобртеннымъ прежде — оно и даетъ элементы того слитнаго понятія, какое мы называемъ понятіемъ матеріи. Протяженіе, сопротивленіе: сочетать эти простыя понятія въ чемъ нибудь отличномъ отъ насъ самихъ, и имть понятіе матеріи — значитъ совершенно одно и то же’ (Ibid, Leet, XXIV. р. 150)’.
‘Анализы Броуна послужили исходною точкою для всхъ дальнйшихъ изслдованій мускульнаго чувства, сдланныхъ физіологами и психологами. Мускульное чувство стало разсматриваться отдльно отъ чувства осязанія, и вс разъясненія подтвердили въ точности ту преобладающую роль образованіи нашихъ понятій времени, пространства и вещества, какая ему указана Броуномъ’ (Нм. Псих. въ тек. стол, стр. 147—149).
Замтимъ здсь, что открытіе Броуна далеко не достигло того всеобщаго признанія, котораго оно заслуживаетъ и которое современенъ несомннно пріобртетъ. Броунъ умеръ въ 1824 году, и главное его сочиненіе, на которое ссылается г. Троицкій, было напечатано около этого времени. Не знаемъ, какъ воспользовались имъ англійскіе физіологи, но что касается до нмецкихъ, то для нихъ оно остается втун до настоящаго времени. Можетъ быть, ученіе нмецкой философіи о представленіяхъ пространства и времени имло вліяніе въ этомъ случа и помшало физіологамъ признать въ мускульномъ чувств простйшій элементъ, изъ котораго возникаютъ эти представленія. Впрочемъ, континентальные физіологи собственнымъ путемъ дошли до нкотораго понятія о мускульномъ чувств (Muskelsinn, Kraftsinn), особенно со времени знаменитыхъ работъ Эриста Гейнриха Вебера (съ 1839), но они не придаютъ этому чувству того значенія, которое открылъ въ немъ Броунъ, а въ этомъ вдь все и дло.

IV.

И такъ, философія, о которой мы говоримъ, дала намъ анализъ происхожденія представленій доставляемыхъ намъ вншними чувствами, анализъ строгій, ясный и несомннный, который можно поставить на ряду съ анализомъ явленій въ точныхъ наукахъ. Этотъ результатъ, притомъ, могъ быть добытъ только этою философіею, только помощію ея строгой методы. Какого лучше доказательства силы и дйствительности этой методы? Если остальныя психическія явленія англійская психологія группируетъ и связываетъ столь же правильно и ясно, то мы получаемъ превосходную науку, которая, подобно всякой опытной наук, иметъ силу и состоятельность независимо отъ всякихъ гносеологическихъ и метафизическихъ взглядовъ.
Читатели найдутъ въ книг г. Троицкаго изложеніе важнйшихъ результатовъ этой науки. То, что мы привели, должно служить только небольшимъ элементарнымъ образчикомъ этихъ прекрасныхъ изслдованій.
Произнести полное сужденіе надъ всею этою наукою, надъ всмъ объемомъ этихъ изслдованій, составляетъ задачу, за которую, конечно, мы не станемъ здсь браться, по причин ея трудности и обширности. Сдлаемъ лишь нсколько замчаній, которыя, можетъ быть, помогутъ читателю составить нкоторое общее понятіе объ этой психологіи.
Взглядъ на душу, проистекающій изъ чисто эмпирическаго изслдованія ея явленій, существенно отличается отъ обыкновенныхъ понятій о душ, отъ того метафизическаго взгляда, къ которому мы такъ привыкли. Разницу эту можно сравнить съ тою разницею, которая отличаетъ современный взглядъ на развитіе организмовъ отъ взгляда, господствовавшаго въ прошломъ столтіи. Относительно организмовъ нкогда имла весьма прочное и общее господство метафизическая теорія развитія (въ буквальномъ смысл), или заключенныхъ зародышей, предполагалось, что уже въ зародыш существуютъ въ уменьшенномъ вид вс части организма, вся его организація, и что впослдствіи эти части, сжатыя и завитыя въ зародыш, увеличиваются, развертываются, принимаютъ зрлую форму и зрлое положеніе, не увеличиваясь въ числ и не подвергаясь никакимъ перемнамъ въ существенномъ устройств.
Противъ этой теоріи, вызванной извстнаго рода метафизическими взглядами на организмъ и признаваемой величайшими натуралистами, напр. самимъ Кювье, въ начал текущаго столтія возстала теорія, по которой части организма возникаютъ постепенно и никакого слда ихъ нтъ въ зародыш. Нын эта теорія стала вполн эмпирическою истиною, всмъ извстно, что организмы самые высокіе возникаютъ изъ простой клточки, одинаковой для всхъ организмовъ, слдовательно неимющей никакихъ зачатковъ частей, свойственныхъ особеннымъ организмамъ. Чудо созданія организма, которое теорія заключенныхъ зародышей относила къ самому божеству и къ первымъ временамъ міра, совершается постепенно и передъ нашими глазами.
Подобный же эпигенезисъ англійская психологія видитъ въ развитіи души. Но ходячимъ понятіямъ, душ приписываются отъ начала извстныя силы, способности, свойства, которыя лишь постепенно раскрываются и обнаруживаются при возрастаніи души. Ничего подобнаго не признаетъ англійская всихологія. Все, что ни есть въ душ, возникаетъ въ ней послдовательно, постепенно, безъ всякихъ предварительныхъ зачатковъ. Образованіе души и всхъ ея явленій есть чудо, совершающееся теперь, передъ нашими глазами, а не давнишній фактъ, понемногу обнаруживающій свое существованіе.
Такъ это и должно быть въ силу самой методы, но которой производятся эти излдованія. Метода требуетъ не объяснять факты, а съ точностію наблюдать ихъ и анализировать. Слдовательно, факты являются при этомъ во всей ихъ чистот, а слдовательно, и со всею своею неразгаданностію. Метода сама уже не допускаетъ того ходячаго объясненія фактовъ, которое, въ сущности, ничего не объясняетъ. Въ самомъ дл, обыкновенное средство объяснялъ происхожденіе, возникновеніе чего-нибудь заключается въ томъ, что самый фактъ возникновенія не признается, т. е. или отвергается самое явленіе (напримръ при оплодотвореніи содйствіе двухъ элементовъ), или его происхожденіе отодвигается назадъ, ко временамъ первичнаго устроенія вселенной (напримръ, кристаллизація объясняется первоначальными формами атомовъ). Эта легкая метафизика только отстраняетъ и закрываетъ дйствительные факты, дйствительные процессы.
Нтъ, повидимому, ничего проще, какъ обыкновенное представленіе памяти. Предполагается, что ощущенія и представленія человка, его мысли и сердечныя движенія гд-то и какъ-то остаются въ душ, что они продолжаютъ существовать въ ней, невдомо для насъ самихъ. Если они существуютъ, то понятно, что въ извстныхъ случаяхъ это существованіе и обнаруживается, и память состоитъ только въ томъ, что мы по нкоторому правилу перебгаемъ по этой масс существующихъ явленій, останавливаемся то на одномъ, то на другомъ изъ нихъ. Между тмъ, въ сущности такое представленіе только отрицаетъ душевную дятельность, называемую памятью. На вопросъ, какъ возникаютъ въ насъ прежнія представленія и мысли, оно отвчаетъ, что они вовсе не возникаютъ, а существуютъ постоянно, и что ихъ возникновеніе есть только видимость и обманъ.
Поэтому, англійская психологія возстановляетъ фактъ памяти во всей его чудесности и утверждаетъ, что въ какой бы мр и форм ни появлялись въ нашей душ прежнія мысли и чувства, ихъ появленіе есть результатъ нашей духовной дятельности, возобновляющей то, что было, но чего уже нтъ. Если бы мы иначе смотрли на процессъ воспоминанія, то мы лишили бы его настоящаго характера и силы.
Укажемъ еще одну черту науки, созданной англійскими мыслителями,— черту, представляющую характеристичный и яркій контрастъ съ тми понятіями, къ которымъ мы привыкли. Совершенно послдовательно англійская психологія отрицаетъ понятіе сознанія, играющее такую важную роль въ ученіяхъ другихъ психологовъ. На сознаніе смотрятъ, какъ на нкоторый центральный актъ души, сопровождающій вс другія душевныя явленія, и составляющій, по очень обыкновенному мннію, коренную характеристику души. Приведемъ здсь сужденіе Броуна объ этомъ предмет.
‘Такая попытка’ — говоритъ онъ — ‘какъ бы удвоятъ наши различныя чувства, принуждая ихъ составлять не сознаніе, а предметъ сознанія, какъ отдльной умственной силы, по моему мннію, не есть врная постановка духовныхъ явленій, а основана отчасти на сбивчивости мысли, и еще боле на сбивчивости рчи. Ощущеніе не есть какой-либо предметъ сознанія, отличный отъ самаго сознанія, напротивъ, всякое частное ощущеніе и есть сознаніе въ данную минуту, какъ частная надежда или страхъ, или скорбь, или злоба, или просто воспоминаніе, можетъ быть дйствительнымъ сознаніемъ въ ближайшую минуту. Кратко, если духъ человка и вс перемны, имющія въ немъ мсто, отъ перваго чувства, которымъ жизнь начинается, до послдняго, какимъ она заключается,— могли предстать предъ взоры какою-нибудь другаго мыслящаго существа, то оно различило бы въ немъ только извстный рядъ чувствъ, т. е. извстное число преемственные состояній, которыя, правда, заключали бы разнообразіе вншнихъ ощущеній и мыслей, и страстей, какъ минутныхъ состояній духа, но при этомъ вс существовали бы индивидуально и преемственно другъ за Предполагать, что духъ существуетъ въ двухъ различныхъ состояніяхъ въ одну и ту же минуту, есть очевидная нелпость. Поэтому, цлому ряду состояній духа, каковы бы ни были эти жизненныя минутныя преемственныя состоянія, я и даю имя сознанія, употребляя этотъ терминъ не для того, чтобы выразить какое-нибудь новое, добавочное къ этому цлому ряду состояніе (потому что къ тому, что уже было цлымъ, нельзя прибавить ничего, и духъ, какъ я уже сказалъ, не можетъ быть мыслимъ существующимъ за разъ въ двухъ различныхъ состояніяхъ),— но просто, какъ краткій способъ выраженія широкаго разнообразія нашихъ чувствъ, почти такъ же, какъ я употребляю какое-нибудь другое родовое слово, чтобы кратко выразить содержащіяся въ немъ разницы. Сознанія не существуетъ точно такъ же подл ощущеній, мыслей, страстей, какъ не существуетъ четвероногаго или животнаго, какъ отдльнаго существа, которое нужно прибавить къ волкамъ, тиграмъ, слонамъ и другимъ живымъ тварямъ, которыя я разумю въ этихъ терминахъ’. (Нм. Псux, въ тек. стол., стр. 295).’
И такъ, сознанія, какъ общей связи душевныхъ явленій, или общаго ихъ субстрата не существуетъ, эти явленія, какъ утверждаетъ Броунъ, существуютъ индивидуально и преемственно, и наше я есть фикція, подобно тому, какъ неизмнные атомы суть фикція, подкладываемая нами подъ измняющіеся формы и виды вещества.

V.

Этимъ мы закончимъ нашу характеристику англійской психологіи и перейдемъ теперь ко второй половин сочиненія г. Троицкаго, къ той его части, гд, на основаніи принятой методы и добытыхъ ею результатовъ, онъ судитъ вс психологическія ученія нмцевъ, начиная отъ Канта и до нашихъ дней. Понятно, что разногласіе должно получиться весьма рзкое. Какъ чистый эмпирикъ, г. Троицкій находитъ нелпостью малйшее поползновеніе въ область сущностей, слдовательно, всякое стремленіе разсматривать душу, какъ нкоторое существо, одаренное извстными способностями или силами, такъ что образъ ея дйствій и различные ряды ея явленій объясняются сущностью и законами этихъ силъ. Но, кром того, чисто эмпирическая психологія по необходимости должна отнимать у душевныхъ явленій всякую тнь существенности и приписывать имъ исключительно субъективное значеніе. Для эмпирика не
значитъ, чтобы я имлъ дйствительное познаніе, чтобы такое познаніе было даже когда-нибудь возможно, а значитъ только: я чувствую въ себ увренность, точно также я хочу, я дйствую не значитъ, чтобы я могъ дйствительно вмшаться въ ходъ и порядокъ вещей, а значитъ только: я чувствую себя хотящимъ, дйствующимъ. Слдовательно, эмпирикъ не можетъ допустить не только того объясненіи явленій, которое длается метафизиками, но и того пониманія явленій, которое составляетъ для нихъ исходную точку, опредляетъ для нихъ, что именно они должны объяснить.
При такомъ крайнемъ разногласіи, легко предвидть заране результатъ работы, предпринятой г. Троицкимъ. Перебирая одного за другимъ нмецкихъ психологовъ, онъ въ каждомъ изъ нихъ находитъ одинаково рзкое противорчіе духу методы, признанной имъ за истинную. Происходитъ поголовное и однообразное осужденіе всхъ безъ исключенія. Въ сущности, подобный трудъ, какъ чисто-отрицательный, не можетъ не быть безплоднымъ. Онъ можетъ служить только къ одному — именно, къ уясненію принциповъ автора посредствомъ противоположенія имъ несогласныхъ съ ними ученій. Но для этого вовсе не нужно было перебирать всхъ нмецкихъ психологовъ, а слдовало руководиться защищаемыми принципами и выбирать для поясненія ихъ то противорчіе, которое всего ясне и выпукле обрисовываетъ ихъ настоящее значеніе. Авторъ поступилъ иначе, по причинамъ, которыя легко понять. Убжденный въ врности своей точки зрнія, онъ ршился сдлать съ нея обзоръ всей нмецкой психологіи, даже не въ одномъ текущемъ столтіи, какъ стоитъ въ заглавіи, а собственно начиная съ Канта, ршился предпринять этотъ огромный и ни въ одной литератур небывалый трудъ, именно потому, что нмецкая философія пользуется у насъ великимъ авторитетомъ и что подорвать этотъ авторитетъ онъ находилъ задачею чрезвычайно важною и полезною. Нельзя не подивиться смлости автора, если мы вспомнимъ, съ какимъ огромнымъ матеріаломъ ему приходилось имть дло, сколько системъ и ученій ему пришлось обозрвать. А онъ не ограничился даже нмцами, а захватилъ еще и французовъ (Гл. Y. Психологическая метода во Франціи и Германіи). Не мало времени и усилій, конечно, потребовала отъ автора подобная ^обширность предмета, но въ то же время становится понятнымъ и объяснимымъ, если авторъ не везд усплъ справиться съ дломъ, если у него попадаются неточности и ошибки въ изложеніи чужихъ мнній.
Главный же и существенный источникъ неточностей и ошибокъ, которыя тутъ найдутся, лежалъ, какъ намъ кажется, въ самомъ взгляд автора. Въ конц концовъ весь этотъ матеріалъ, вся нмецкая психологія представлялась ему рядомъ нелпостей, накопленіемъ, чепухи’, слдовательно, чмъ-то весьма однообразнымъ и скучнымъ. Мудрено, чтобы при этомъ пониманіи дла, онъ оказывалъ подобающее вниманіе и уваженіе къ мнніямъ разбираемыхъ философовъ, чтобы онъ давалъ имъ надлежащее значеніе и выражалъ ихъ съ полною точностію. Не все ли ему было равно? И, наконецъ, никакой предметъ не можетъ быть вполн правильно и отчетливо излагаемъ, если мы нисколько не уловили его духа, не захватили никакой его положительной стороны, какой нибудь черты, которая бы руководила насъ въ его пониманіи. Если мы повримъ г. Троицкому на слово, то вдь окажется, что онъ вовсе не далъ намъ хорошаго понятія о нмецкой психологіи. Онъ утверждаетъ, что она состоитъ изъ ряда ошибочныхъ, противонаучныхъ ученій, тезисъ, который онъ выставилъ въ конц, какъ общій выводъ, состоитъ въ томъ, что въ нмецкой философіи съ Канта не существовало никакихъ логическихъ методъ изсл&#1123,дованія духа и что эта философія была самымъ нагляднымъ и прогрессивнымъ извращеніемъ идей, выходившихъ изъ школъ Декарта и Локка (стр. 632). Этотъ тезисъ пространно доказывается тмъ, что взгляды и ученія нмецкой философіи несостоятельны передъ лицомъ строгой науки, послдователемъ которой сталъ г. Троицкій. Но чмъ подробне и ясне эти доказательства, тмъ живе и живе пробуждается въ насъ вопросъ: откуда же возникла и чмъ держалась такая масса заблужденій? По мр того, какъ возрастаетъ рзкость отзывовъ г. Троицкаго, возрастаетъ и наше любопытство и изумленіе. Гд же, наконецъ, источникъ этихъ явленій? Какъ объяснить себ ихъ происхожденіе и силу?
На этотъ вопросъ, повидимому, вовсе не хочетъ отвчать г. Троицкій, онъ какъ будто желалъ бы довести своего читателя до высшей степени недоумнія. Подобный пріемъ не можетъ быть правиленъ ни съ какой точки зрнія. Объясненіе требуется и съ точки зрнія эмпирической психологіи. Еслибы исторія нмецкой философіи была даже исторіею непрерывныхъ умопомшательствъ, то и тогда нужно бы было изслдовать ихъ источники, причины и законы ихъ развитія.
Мы встртили, однакоже, у г. Троицкаго нкоторыя указанія на положительную сторону дла, указанія, какъ намъ кажется, весьма тонкія и глубокія, но на которыхъ, къ сожалнію, онъ не остановился и которыхъ не развилъ въ полнот и ясности. Скажемъ о нихъ нсколько словъ.

VI.

Когда г. Троицкій желаетъ рзко выразить противонаучный духъ какого-нибудь ученія, все отвращеніе, внушаемое ему утвержденіями, чуждыми научной строгости, онъ любитъ употреблять терминъ: восточный мистицизмъ. Это близко къ восточному мистицизму, это чистый восточной мистицизмъ, это хуже всякаго восточнаго мистицизма — таковы выраженія, употребляемыя нердко г. Троицкимъ, когда онъ характеризуетъ взгляды, противъ которыхъ вооружается. Въ другихъ случаяхъ онъ называетъ эти взгляды трою фантазіи, ‘фантастическими вымыслами’, наконецъ, романами о душ.
Невольно является вопросъ: какой же душевной дятельности должно приписать происхожденіе этого мистицизма? Какой законъ управляетъ этою фантазіею и господствуетъ въ создаваемыхъ ею романахъ?
На этотъ вопросъ у г. Троицкаго нтъ отвта. Онъ, повидимому, вполн готовъ признать эти явленія беззаконными, необъяснимыми, именно безпрестанно называетъ ихъ ‘произвольными’, ‘прихотливыми’, ‘неуловимыми’, зависящими отъ ‘личнаго вкуса’ писателей, отъ ‘случайности’ и т. д.
Однакоже, при нкоторомъ вниманіи, въ изложеніи самаго г. Троицкаго открываются черты того правильнаго процесса, который постепенно совершался въ нмецкой философіи, открываются ея постоянныя стремленія, дающія смыслъ всему ея движенію.
Самый мткій упрекъ немцкой философіи и глубокая ея характеристическая черта заключается въ томъ, что она не иметъ самобытнаго содержанія. Она не добывала, подобно англійской психологіи, особыхъ фактовъ, особаго матеріала для своихъ ученій, не производила самостоятельныхъ изысканій для открытія новыхъ областей знанія, а заимствовала свое содержаніе извн. Въ этомъ отношеніи г. Троицкій длаетъ весьма любопытныя и поразительныя указанія. Вотъ страница изъ исторіи нмецкаго идеализма, какъ излагаетъ эту исторію г. Троицкій.
‘Особенность нмецкаго идеализма, въ ряду другихъ существующихъ направленій нмецкой психологіи, есть его одновременное сближеніе съ Беркли, Спинозою и Кантомъ. Въ своей теоріи идеализма, Беркли сходится во многихъ отношеніяхъ съ однимъ изъ современныхъ ему представителей картезіанства, Малльбраншемъ. Тотъ и другой думаютъ видть вещи въ божеств, но ни тотъ, ни другой не думали смшивать ихъ съ сущностію божества и еще мене пускаться въ какое-нибудь глубокомысленное разслдованіе, на манеръ Востока, постепеннаго раскрытія этой божественной сущности въ вещахъ и духахъ конечныхъ. Между тмъ, въ школу Декарта давно уже былъ внесенъ этотъ восточный элементъ пантеизма философомъ изъ евреевъ, Спинозою. Лейбницъ, какъ извстно, написалъ свою ‘Монадологію’, именно съ цлью опровергнуть систему Спинозы, и его сильный авторитетъ задержалъ распространеніе идей послдняго въ Германіи почти на цлое столтіе. Но въ конц прошлаго вка veto Лейбница потеряло въ различныхъ отношеніяхъ силу въ Германіи, и Спиноза сдлался моднымъ, любимымъ философомъ нмецкихъ ученыхъ, литераторовъ и поэтовъ. Лессингъ и Гёте были въ числ страстныхъ поклонниковъ Спинозы и своими сочиненіями, пропитанными его метафизикою, не мало содйствовали въ заправленію вкуса нмецкихъ ученыхъ въ этомъ направленіи. Извстно, что Фихте-Старшій, Шеллингъ и Гегель усердно изучали Спинозу, прежде чмъ въ нихъ сформировалось идеалистическое направленіе посл знакомства съ ‘Критиками’ Канта’.
‘Соедините теперь вс эти безчисленные элементы, отличающіе заразъ и идеализмъ Беркли, и схоластику, и картезіанство, и мистику Спинозы, и ‘трансцендентальную’ философію Канта, прибавьте къ этому вс когда-либо существовавшіе мистицизмы Азіи, Африки и Европы, которые постепенно точно также вошли въ исторію нмецкаго идеализма, и, сверхъ всего, чрезвычайный языкъ, свойственный такому небывалому содержанію,— и вы получите приблизительное понятіе о богатств факторовъ нмецкаго идеализма’.
‘Исторія нмецкаго идеализма, какъ и самая эта доктрина, является въ глазахъ приверженцевъ чмъ-то священнымъ, какою-то ‘божественною необходимостію’, послднею ступенью въ ‘эволюціяхъ’ божества, и странно какъ-то звучитъ при этомъ нескромное признаніе одного изъ современныхъ представителей этого направленія (Куно Фишера), сдланное имъ передъ его слушателями. Мы не имемъ никакой причины недоврять словамъ этого спеціалиста по исторіи нмецкой философской литературы, но не можемъ не замтить при этомъ, что они выставили претензіи Фихте и другихъ корифеевъ идеализма на необыкновенный органъ знанія (intuitio intellectualis) въ довольно комическомъ свт. Дло въ томъ, что этотъ родникъ метафизическихъ знаній пролилъ въ систему Фихте только т струи ‘трансцендентальнаго’ запаса идей, которыя были заготовлены Кантонъ въ его ‘Критикахъ чистаго и практическаго разума’, и это потому, какъ замчаетъ Куно Фишеръ, что Фихте закончилъ построеніе своего ‘Наукословія’, не успвши ознакомиться съ другими сочиненіями Канта. Но Шеллингу, изучившему кантову ‘Критику способности сужденія’, тотъ же чудный органъ открылъ еще данныя для ‘Философіи природы и искусства’. Впрочемъ, и Шеллингъ не избгъ своего несчастія, онъ обработалъ свою ‘Философію природы’ прежде знакомства съ кантовою ‘Религіею въ предлахъ чистаго разума’ и, когда изученіе послдняго сочиненія обогатило его новыми откровеніями того же ‘умственнаго созерцанія’, то началась та корректура ‘Философіи природы’, и тотъ рядъ поправокъ и передлокъ ‘Системы тожества’, которыя продолжались полвка въ долголтней жизни Шеллинга и, какъ легко предполагать, ровно безъ всякихъ послдствій. Зато положеніе Гегеля, по выраженію Гайма, не спшившаго съ своею системою, подобно Фихте и Шеллингу, оказалось весьма удобнымъ. Кантъ, наконецъ, истощилъ весь запасъ ‘трансцендентальныхъ’ соображеній, и, такъ или иначе, этотъ запасъ былъ размщенъ въ числ другихъ элементовъ нмецкаго идеализма. Оставалось только дать какую-нибудь необыкновенную форму такому необыкновенному содержанію, и Гегель мастерски исполнилъ эту задачу’ (стр. 316 и 317).
Тотъ же упрекъ въ заимствованіи содержанія г. Троицкій длаетъ и остальнымъ нмецкимъ философамъ, такъ, напримръ, Кантъ, но его мннію, взялъ весь свой матеріалъ отчасти у Лейбница, отчасти у Локка и Рида.
Но что же длали эти философы съ заимствуемымъ матеріаломъ? Не просто же они списывали одинъ у другаго? Очевидно, нужно предположить, что это содержаніе, заимствуемое со всхъ сторонъ, изъ Европы, Азіи и Африки, подвергалось нкоторой переработк, и что въ процесс этой переработки и заключается вся сущность дла, дйствительная исторія нмецкой философіи.
Такъ оно и было. Г. Троицкій въ конц книги пространно излагаетъ это внутреннее начало развитія отрицаемой имъ философіи, весьма иронически онъ утверждаетъ, что нмецкіе философы вс слдовали одинаковой метод изслдованія, повидимому таинственной, необозначенной ни въ какой логик, но столь извстной нмцамъ по вковой практик, что они выработали для нея и особый терминъ, она называется ‘примирительной методой’.
‘Метода примирительная’ — говоритъ г. Троицкій — ‘потому и не стоитъ въ числ логическихъ методъ, что она не пользуется ни предварительнымъ наблюденіемъ фактовъ, ни экспериментаціею, поставляющею твердые законы природы, ни дедукціею изъ твердо-поставленныхъ законовъ, примирительная метода иметъ дло не съ фактами, а съ готовыми теоріями, представленными для объясненія тхъ или другихъ фактовъ, цль примирительной методы — согласить разнорчивыя теоріи и уничтожить естественное колебаніе вры, вызываемое ихъ контрастомъ’.
‘Слдовательно, поводъ къ этимъ изслдованіямъ дается не дйствительностію, не описываемымъ нами міромъ явленій, а заявленными мнніями, представившимися глазамъ описаніями,— однимъ словомъ, литературою, съ которою намъ случайно пришлось (почему же случайно?) встртиться. Примирительный изслдователь вращается въ мір, созданномъ литературою, и поддерживается въ немъ противорчіемъ выработанныхъ взглядовъ, не отвчающимъ тожественности ихъ предмета’ (стр. 624).
Мы не будемъ здсь останавливаться на тхъ замчаніхъ* которыя длаетъ г. Троицкій относительно самого процесса примиренія взглядовъ и относительно свойствъ новой теоріи, возникающей изъ нсколькихъ прежнихъ. Г. Троицкій, въ качеств эмпирика и противника всякихъ ‘взглядовъ’ и ‘теорій’, не можетъ найти въ этой работ ничего хорошаго. Легко предвидть заключеніе, къ которому онъ приходитъ. Ботъ оно:
‘Представимъ теперь, что мы имемъ подъ руками совершенно ложныя теоріи и сливаемъ ихъ въ одну: каковъ долженъ быть результатъ?… Представимъ дале, что нсколько такихъ результатовъ длаются неизмнными преданіями, и все вниманіе психологовъ обращено на то, чтобы довести до совершенства разъ начатыя воздушныя построенія, сливая съ ихъ основными предположеніями все, что случайно (опять случайно!) подвернется подъ руку и заинтересуетъ насъ своею новостію,— что должно выйти изъ такой занимательной работы? То, что можетъ выйти:— ложь въ квадрат, въ куб, и т. д., ложь, разрастающаяся во вс стороны и совершенно закрывающая собою дйствительность.’
‘Такова именно и есть исторія нмецкой философіи съ Канта‘ (стр. 631).
Вотъ простое объясненіе дла, до того простое, что, конечно, заставитъ усомниться каждаго. Нтъ, едва-ли такова исторія нмецкой философіи, наврное, даже она именно не такова. Это можно доказать на основаніи указаній самого г. Троицкаго.
Во первыхъ, откуда бы эта философія ни черпала свое содержаніе, мы вовсе не имемъ права смотрть на это содержаніе съ такимъ высокомріемъ и презрніемъ. Эти ‘теоріи’ и ‘взгляды’, питавшіе собою философію, вовсе не случайныя выдумки, не беззаконная прихоть человческой фантазіи. Вка и народы жили подъ властію этихъ взглядовъ и теорій. Смотрть съ презрніемъ на умственную жизнь людей — значило бы смотрть съ презрніемъ вообще на человческую жизнь. Притомъ, каждый ‘взглядъ’, дйствительно заслуживающій этого названія, иметъ свою логику, свою внутреннюю жизненность, свидтельствующую о твердости законовъ, по которымъ онъ зарождается и развивается въ умахъ. Не ‘прихоть’, не ‘вкусъ’, не ‘произволъ’ порождаютъ человческіе взгляды, это знаетъ каждый, кто хоть разъ дйствительно питалъ какой-нибудь взглядъ.
И такъ, если даже философія не иметъ никакого своего матеріала, а занимается уже готовыми теоріями и взглядами, то и тогда нельзя сказать, что содержаніе ея — чистая чепуха, ложь на лжи и нелпость на нелпости.
Во-вторыхъ, метода, которую г. Троицкій приписываетъ нмецкой философіи въ обработк этого матеріала, очевидно, изложена имъ также въ худшемъ свт, чмъ она есть. Въ самомъ дл, если вся задача въ томъ, чтобы примирятъ несовпадающія теоріи, то, очевидно, постепенное развитіе нмецкой философіи будетъ состоять въ постепенномъ примиреніи всхъ взглядовъ, какіе существуютъ, и какіе могутъ существовать. Каковъ бы ни былъ процессъ самого примиренія, сфера его должна была становиться все шире и шире, стремиться ко всеобщности. Теоріи, подвергавшіяся такого рода изслдованію, не могли браться ‘случайно’, по ‘прихоти’, по ‘вкусу’, такой выборъ противорчилъ бы самому принципу примирительной методы, въ сущности очень простому принципу, что истина одна, и что на одинъ и тотъ же предметъ не должно быть не только нсколькихъ, но даже и двухъ различныхъ взглядовъ.
И такъ, и содержаніе и цль нмецкой философіи не могли быть таковы, какъ они изложены у г. Троицкаго, эта философія стремилась создать теорію, которая бы совмщала и поглощала въ себ вс теоріи, удовлетворяла бы всмъ требованіямъ, всмъ запросамъ человческаго ума.
Что такъ это дйствительно было, видно изъ нкоторыхъ отзывовъ самого г. Троицкаго. На одну изъ системъ нмецкой философіи онъ указываетъ, какъ на такую, въ которой свойства и стремленія, приписываемыя имъ этой философіи, достигли полнаго своего развитія. Это именно система Гегеля.
Г. Троицкій отрицаетъ въ этой систем всякое самобытное содержаніе. ‘Абсолютная метода’,— говоритъ онъ,— ‘этотъ магическій жезлъ, по мннію школы,— ограничилась скромною ролью воспроизведенія фантазій Канта, Фихте, Шеллинга и ихъ друзей, не взирая на приписываемыя ей чудныя свойства творитъ истину’ (стр. 351).
Воспроизводя чужія фантазіи, эта система имла, однако, въ виду весьма опредленную цль, которой, какъ видно, и достигла. ‘Принципъ сліянія контрастирующихъ понятій, вырванныхъ изъ соотвтственныхъ теорій, этотъ принципъ ‘абсолютной методы’ есть, безъ сомннія, самое чистое простое выраженіе всей сущности ‘примирительной методы’. Метода Гегеля есть послднее слово методическихъ пріемовъ корифеевъ нмецкой науки о дух’ (стр. 628).
Въ другомъ мст довольно ясно обозначена ширина той сферы, надъ которой работала эта метода, это вовсе не былъ случайный выборъ теорій, попадавшихся на глаза или подъ руку. ‘Если припомнить’ — говоритъ г. Троицкій — ‘ту бездну противорчій, какія достались нмецкому идеализму отъ временъ схоластики, школы Декарта и Канта, если припомнить дале, что Гегелю и его школ все это плохое наслдство досталось умноженнымъ Фихте, Шеллингомъ и ихъ послдователями: то не будемъ удивляться тому глубокому чувству всхъ этихъ противор&#1123,чій, которое высказалось въ принцип или метод Гегеля — стушевать, уравнять, уничтожить вс противорчія, ставя ихъ рядомъ или преемственно, какъ они возникаютъ, по ассоціаціи контраста, у всякаго, занятою метафизическими соображеніями‘ (стр. 347).
И такъ, система Гегеля стремилась найти разршеніе всхъ противорчій, какія только могутъ возникнуть въ философствующихъ умахъ, и ради этой цли стремилась воплотить въ себ наслдство всхъ существовавшихъ системъ.

VII.

Предыдущими замчаніями мы вовсе не думали поршить или даже только поставить вопросъ о нмецкой философіи. Если бы разобрать хорошенько дйствительный принципъ ея развитія, ея дйствительныя побужденія и цли, то мы увидли бы и то, въ чемъ состояла ея дйствительная работа, какое содержаніе добыто ея самостоятельными усиліями. Но это повело бы насъ слишкомъ далеко. Здсь мы хотли только показать, что, несмотря на крайность сужденій г. Троицкаго, изъ-за нихъ само собою сквозитъ и выглядываетъ совершенно иное положеніе дла. Это свидтельствуетъ въ одно и то же время и о томъ, что онъ не усплъ совладать съ вопросомъ, и о томъ, что онъ опирался однако же на дйствительныя черты предмета, что есть правда въ его исходныхъ точкахъ.
Вопросъ, собственно, громадной важности. Это какъ бы великій споръ между всмъ умственнымъ складомъ нмцевъ и всмъ умственнымъ складомъ англичанъ. Можетъ быть, мы не преувеличимъ, если скажемъ, что г. Троицкій открылъ намъ важность, объемъ и духъ англійской философіи. Своею полемикою съ нмцами онъ также принесъ большую пользу, именно показалъ намъ, что эти два направленія въ высшей степени враждебны одно другому. До сихъ поръ мы были на сторон нмцевъ, г. Троицкій убждаетъ насъ стать на сторону англичанъ.
Или, можетъ быть, тутъ другое,— непростое разногласіе между умомъ нмецкимъ и умомъ англійскимъ, можетъ быть, дло важне: нужно похоронить цлый періодъ въ духовной жизни человчества, признать эту жизнь устарвшею и изсякнувшею, и примкнуть къ зеленымъ росткамъ новой жизни, росткамъ еще малымъ и слабымъ, но общающимъ впереди роскошное произрастете и богатые плоды. Не разъ уже было сказано и повторено, что нмецкая философія уже отжила свое время, что пора уже смотрть на нее какъ на явленіе, совершившее свой циклъ. И всего больше иметъ права на такія рчи, конечно, тотъ, кто нашелъ себ новое поприще и новое дло.
Нужно предполагать и надяться, что книга г. Троицкаго возбудитъ у насъ какія-нибудь философскія попытки совладать съ тмъ противорчіемъ, къ которому она насъ приводитъ. Свободный, самостоятельный взглядъ на дло — вотъ чего слдуетъ добиваться, и нельзя не сказать, что трудъ г. Троицкаго есть прекрасный шагъ къ этой цли.
Въ заключеніе приведемъ нсколько словъ въ защиту столь порицаемой имъ нмецкой философіи. Вотъ что говоритъ одинъ первенстующій французъ, Эдмондъ Шереръ о заслугахъ Гегеля въ области наукъ:
‘Онъ внушилъ намъ уваженіе и пониманіе фактовъ. Мы научились отъ него признавать авторитетъ дйствительности. Мы умемъ теперь отыскивать въ ней высшую идею, и, даже когда не видимъ этой идеи, уврены, что въ конц концовъ она обнаружится. Какая громадная новость! То, что существуетъ, для насъ иметъ право существовать. Слово случай уже не иметъ смысла въ нашихъ глазахъ. Мы не вримъ въ него, въ исторіи такъ же, какъ и въ природ. Мы полагаемъ, что помощію боле тонкихъ орудій, боле тщательнаго наблюденія, боле гибкаго пониманія, мы достигнемъ того, что откроемъ силы, управляющія человчествомъ. Отсюда совершенно новый способъ изученія и новые критическіе пріемы. Вмсто того, чтобы подчинять факты капризамъ личнаго размышленія, подводить ихъ подъ произвольно установленныя категоріи, мы бросаемся въ самое ндро реальностей, которыя желаемъ познать. Мы выходимъ изъ самихъ себя, чтобы полне испытать на себ силу объекта, мы отожествляемъ себя съ вещами, слушая ихъ голосъ, стараясь захватить на дл тайну ихъ существованія. Мы уже не превращаемъ міръ по нашему образу, подводя его подъ нашу мрку, напротивъ, мы предоставляемъ ему видоизмнять и формировать насъ. Мы предаемъ себя развитію имманетныхъ законовъ міра, чтобы слдить за ними и уловить ихъ. И мы ихъ уловляемъ, потому что сами уловлены ими, сами увлечены и унесены ихъ потокомъ. Въ глазахъ современнаго ученаго все хорошо на своемъ мст. Мсто каждой вещи составляетъ ея истину. Такимъ образомъ, мы все понимаемъ, потому что все допускаемъ. Мы мене занимаемся тмъ, что должно быть, чмъ тмъ, что есть. Нравственность, нчто отвлеченное и абсолютное, мало выигрываетъ отъ снисходительности, которая можетъ быть неразлучна съ любопытствомъ. Характеры слабютъ, между тмъ какъ умы расширяются и утончаются. Но зато какое изумительное пониманіе исторіи! Какъ живо воскресаетъ передъ нами прошедшее! Родственныя связи, ходъ цивилизацій, характеръ временъ, геній языковъ, смыслъ миологій, вдохновеніе національныхъ поэзій, сущность религій,— все это откровенія, которыми мы обязаны современной наук! И какова наша наука, такова и наша эстетика. Можно упрекнуть ее въ недостатк принциповъ въ старомъ смысл слова, но, конечно, не въ недостатк пониманія и симпатіи. Она больше любитъ созерцать, чмъ судить, изучать, чмъ цнить, или, если она и цнитъ, то длаетъ это, заставляя говорить и раскрываться передъ нами внутренній смыслъ произведенія. Она отдаетъ каждой вещи ея мсто, каждому мсту его вещь. Она отказалась отъ безплоднаго пріема — противополагать одну форму прекраснаго другой, предпочитать, браковать. У нея нтъ ни предразсудковъ, ни предвзятыхъ ршеній. Она всему вритъ, все любитъ, все терпитъ. Въ пантеон красоты у нея есть мсто и для языческаго искусства, и для искусства христіанскаго, для Партенона и для собора, для греческой ясности и для монашескаго аскетизма, для силы и для граціи, для яснаго выраженія и для таинственнаго символа, для вкуса и для могущества, для Шекспира и для Расина, для всего, что трепещетъ, всего, что живетъ, всего, что существуетъ. Она широка какъ міръ, терпима какъ природа’. {Е. Scherer, Mlanges d’histoire religieuse. Par. 1865. p. 368 et suiv.}
Мы привели эти слова не съ тмъ, чтобы сослаться на авторитетъ Э. Шерера, а потому, что они говорятъ сами за себя. Таково общее, всми признанное пониманіе дла. Особенно, если мы не будемъ относить всхъ этихъ результатовъ къ одному Гегелю, а отнесемъ вообще къ нмецкой философіи, или даже шире,— ко всему нмецкому духу, то всякій долженъ будетъ признать въ этихъ положеніяхъ несомнные факты. Таковъ именно характеръ нмецкой науки, таковы ея стремленія и выводы. Въ такомъ смысл она дйствуетъ и на другіе народы, порождая Ренановъ, Ревиллей, Тэновъ, Карлейлей, Эмерсоновъ и проч.
Такимъ образомъ, германскій духъ на дл доказалъ и доказываетъ ту способность широкаго пониманія, которую, между прочимъ, осмиваетъ г. Троицкій подъ именемъ ‘примирительной методы’. Искаженія и извращенія не должны закрывать сущности дла. Если же взять существенные и дйствительные результаты нмецкой философіи, то передъ ними покажутся весьма незначительными открытія, сдланныя англійскою психологіею.
По этимъ и по весьма многимъ другимъ причинамъ, о которыхъ можно бы не мало сказать, мы считаемъ книгу г. Троицкаго только началомъ чрезвычайно важнаго философскаго движенія, которому нельзя не пожелать отъ души всякаго успха.
1867 г. 21 дек.
Страхов Николай Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Клод Бернар о методе опытов, Страхов Николай Николаевич, Год: 1867
  2. Гартман и Шопенгауэр, Страхов Николай Николаевич, Год: 1875
  3. Кузен, Страхов Николай Николаевич, Год: 1867
  4. Бенеке, Страхов Николай Николаевич, Год: 1872
  5. Шопенгауэр, Страхов Николай Николаевич, Год: 1880
  6. Из споров о душе, Страхов Николай Николаевич, Год: 1870
  7. О задачах истории философии, Страхов Николай Николаевич, Год: 1893
  8. Бекон, Страхов Николай Николаевич, Год: 1867
Электронная библиотека