О задачах истории философии, Страхов Николай Николаевич, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Страховъ

ФИЛОСОФСКІЕ ОЧЕРКИ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1893

О ЗАДАЧАХЪ ИСТОРІИ ФИЛОСОФІИ.
1893.

Мышленіе есть тоже своего рода молитва.
Гегель.

Очеркъ исторіи философіи съ древнйшихъ временъ философіи до настоящаго времени. Н. Страхова. Харьковъ, 1893.

Ученіе о Бог по началамъ разума (въ общедоступномъ изложеніи). В. Страхова. Москва, 1893.

I.
Учебныя книги.

Авторъ этихъ маленькихъ книгъ (въ первой 166 страницъ, во второй 76), Николай Николаевичъ Страховъ, состоитъ преподавателемъ въ Харьковской Духовной Семинаріи. Свдніе это взято нами изъ Московскихъ Вдомостей ныншняго года и нужно здсь для того, чтобъ объяснить читателямъ особенныя свойства этихъ книгъ. Самъ авторъ не сдлалъ къ нимъ никакихъ предисловій, ничего не говоритъ ни о цли своихъ писаній, ни о средствахъ и пріемахъ, употребленныхъ имъ для этой цли. Но, если мы представимъ себ, что его книжки назначены для того, чтобы напоминать ученикамъ его уроки, то мы тотчасъ поймемъ, съ чмъ мы имемъ дло. Этого рода книги не пишутся, а составляются. т.-е. авторъ не говоритъ въ нихъ отъ себя, излагаетъ не свои мысли, а старается изложить предметъ по наиболе принятымъ въ наук свдніямъ и положеніямъ. Притомъ, изложеніе бываетъ кратко, сообразно съ временемъ преподаванія, и элементарно, сообразно съ силами учащихся. Наконецъ, составъ такихъ книгъ часто зависитъ отъ особой цли, къ которой бываетъ направлено преподаваніе.

Какъ судить объ учебныхъ книгахъ? Безъ сомннія, это одинъ изъ самыхъ трудныхъ родовъ литературы. Тутъ писателю поставлены очень тсныя условія, и въ то же время онъ обязанъ не искажать предмета, соблюсти возможную научную строгость. Для этого, очевидно, необходимо не только отличное владніе предметомъ и особое мастерство изложенія, но нуженъ и большой трудъ, чтобы не опустить важнаго, не помстить лишняго, достигнуть полноты и связи, и вмст краткости и точности. И вотъ почему хорошіе учебники очень рдки во всхъ литературахъ, почти такъ же рдки, какъ хорошіе разсказы для дтей, или хорошія книги для народа. Отличные ученые обыкновенно не пишутъ учебниковъ, такъ какъ понимаютъ всю трудность этого дла и бываютъ расположены задаваться при этомъ такими же идеальными требованіями, какъ и въ своихъ обыкновенныхъ трудахъ. Написать учебникъ по своей наук для инаго ученаго значитъ — установить науку, или произвести въ ней переворотъ. Такіе учебники извстны въ исторіи наукъ, напримръ — Начала Эвклида, Система природы Линнея, Элементы химіи Лавуазье, Энциклопедія философскихъ наукъ Гегеля, и т. п. Но и вообще, для строгаго ученаго общее изложеніе науки всегда представляетъ боле трудную задачу, чмъ какое-нибудь частное изслдованіе, гд онъ можетъ свободно доводить свой предметъ до полной глубины и точности.

Итакъ, люди, задающіеся высокими требованіями, обыкновенно не пишутъ учебниковъ, ихъ пишутъ, по большей части, т, кто этихъ требованій или вовсе не чувствуетъ, или не считаетъ неизбжными. Кто не берется и не могъ бы написать никакого ученаго труда, легко берется, однако же, за составленіе учебника. Такъ точно, человкъ, не способный написать хорошую повсть для взрослыхъ, часто пишетъ разсказы для дтей, и тотъ, кто не думаетъ и не въ силахъ составить что-нибудь интересное для людей образованныхъ и ученыхъ, нердко принимается составлять книги для народа.

Но мы сдлали бы, однако, большую ошибку, еслибы прямо признали подобные труды негодными или безполезными. Нужно вспомнить, какъ идетъ дло на практик. Для большинства учащихъ и учащихся часто бываетъ вовсе незамтно различіе между отличнымъ и посредственнымъ учебникомъ. Цли преподаванія по необходимости стоятъ гораздо ниже, чмъ строгое усвоеніе научныхъ теорій, и потому случается, что посредственный учебникъ бываетъ даже удобне для достиженія этихъ цлей, чмъ книга, обработанная въ наилучшемъ научномъ дух.

Достоинства отличнаго учебника не только нелегко достигаются, но и нелегко оцниваются. Только люди, вполн посвященные въ предметъ, могутъ отдавать честь научной строгости, или любоваться мастерствомъ и точностью, съ которою въ сжатомъ вид изложены обширныя и сложныя ученія. Только для очень даровитаго ученика такая книга принесетъ всю свою пользу, посвятитъ его въ самый духъ науки. И, наоборотъ, если книга страдаетъ внутреннею ненаучностію, то это увидятъ лишь очень изощренные глаза, и это будетъ вредно лишь для даровитыхъ учащихся, которые не вынесутъ изъ такой книги пользы, равной своимъ трудамъ. Есть, въ самомъ дл, примры учебниковъ, составленныхъ даже съ большимъ стараніемъ и крупными учеными и однако не дающихъ настоящаго руководства къ пониманію науки. Таковы знаменитыя когда-то Основанія научной ботаники Шлейдена, Курсъ химіи Реньо, философскіе учебники Штёкля и т. п. Отъ такихъ книгъ, по-истин, нужно было-бы охранять учащихся, способныхъ въ дйствительному усвоенію науки.

Но средній уровень преподаванія, вообще говоря, не задается и не можетъ задаваться строго-научными цлями. Большею частью тутъ дло ограничивается только нкоторымъ подготовленіемъ къ наук и научному чтенію. Ученики должны усвоить извстные термины, имена лицъ и мстъ, годы событій, общепринятое раздленіе предмета, общепринятыя формулы, вопросы, мннія. Преподаватель даетъ ученикамъ не науку, а какъ бы только конспектъ науки, программу будущихъ занятій, по которой можно видть весь объемъ и вс части предстоящаго изученія. Чисто-научный элементъ вносится лишь насколько это возможно, и не возводится до полной своей высоты. Хорошій преподаватель, конечно, въ такомъ смысл и наставляетъ своихъ учениковъ и не допускаетъ въ нихъ мысли, что его преподаваніемъ исчерпывается предметъ.

Вотъ съ какой точки зрнія, намъ кажется, слдуетъ разсматривать учебники. Тогда мы сумемъ какъ должно оцнить книгу преподавателя, который настолько обдумалъ и обработалъ свой курсъ, что ршился его напечатать. Это трудъ всегда почтенный, и жаль, что онъ такъ рдко исполняется нашими учителями и профессорами.

II.
Вншняя исторія философіи.

Впрочемъ, мы не думаемъ здсь разбирать книгу нашего автора ни съ дидактической, ни съ научной стороны. Мы хотли бы взять изъ нея только нкоторые примры обыкновеннаго обращенія съ исторіею философіи.

Чего можно желать и ждать отъ изложенія этой науки на полутораста небольшихъ страницахъ? Конечно, и на такомъ маломъ пространств можно изложить самый глубокомысленный взглядъ на судьбы философіи, на принципъ ея развитія и на т періоды, на которые распадается это развитіе. Но подобное разсужденіе не только было бы почти недоступно для учениковъ,— оно, можетъ быть, привело бы въ затрудненіе и самихъ наставниковъ и учебныхъ начальниковъ. Какъ убдиться въ твердости и полнот такого разсужденія? Какъ избжать разногласій и недоразумній, столь обыкновенныхъ и естественныхъ въ этихъ высокихъ областяхъ? Какъ слдить за усвоеніемъ учащимися такихъ трудныхъ понятій?

Вообще, всякій предметъ обязательнаго преподаванія долженъ представлять нкоторую опредленность, долженъ обладать извстными свойствами, по которымъ онъ былъ бы удобенъ и для преподаванія, и для усвоенія учащимися, а для поврки ихъ успховъ. Въ исторіи философіи есть элементъ, есть необходимая составная часть, которая подходитъ, подъ эти требованія. Нужно различать въ этой исторіи дв стороны — вншнюю и внутреннюю, и вншняя исторія философіи есть предметъ очень доступный и способный принять, формы, нужныя для преподаванія. Сюда относятся: біографіи философовъ, библіографія ихъ сочиненій, а также сочиненій объ ихъ сочиненіяхъ, указаніе содержанія этихъ сочиненій и терминологіи, употребляемой авторами, классификація и хронологія философовъ, т. е. раздленіе ихъ на группы и на періоды, и т. д. Хотя каждый изъ этихъ предметовъ иметъ и свою внутреннюю, очень трудную сторону, но каждый можетъ быть взятъ и съ чисто-вншней, легко усвояемой стороны. И, безъ сомннія, это составляетъ и счастіе, и несчастіе исторіи философіи. Счастіе не только въ томъ, что она удобна для преподаванія, но и въ томъ, что ею могутъ интересоваться и съ пользою надъ нею трудиться даже люди, слабо вникающіе въ настоящіе философскіе вопросы. Въ послднія десятилтія, исторія философіи стала, можно сказать, самою любимою изъ философскихъ наукъ. Нтъ конца изслдованіямъ по ея части, изложеніямъ отдльныхъ ея періодовъ, или всего ея объема. Конечно, читатели, изучая такія книги, питаютъ въ себ пріятное чувство, что они соприкасаются съ міромъ философіи, этой науки наукъ, внца человческихъ познаній. Но очевидно, что большею частью они при этомъ насыщаютъ свою любознательность только вншнею исторіей, и такимъ образомъ отвлекаются отъ изученія исторіи внутренней,— слдовательно, отъ самой науки.

Вншнюю исторію нмцы часто называютъ ученою исторіей философіи, разумй подъ ученостью преимущественно то, что называется опредленне эрудиціею, или филологіею. Еще Сенека жаловался, что въ это время quae philosopha fuit, facta philologia est (Epist. CVIII). Такъ и въ настоящее время можно сказать, что у писателей и читателей больше всего процвтаетъ не философія, а философская эрудиція. Какъ на яркій примръ ученой исторіи философіи, укажемъ на Grundriss книгу въ своемъ род превосходную и необходимую, у насъ переведена ея третья часть подъ названіемъ Исторія новой философіи.

Раскрывая эту книгу, нельзя не почувствовать, какъ далеко она уводитъ насъ отъ чисто-философскихъ вопросовъ, какъ слабо отвчаетъ даже на самыя простыя научныя требованія. Предъ нами сотни и даже тысячи именъ философовъ и философскихъ писателей. Что это за люди? Что значитъ быть философомъ, и какое значеніе имютъ личныя свойства и обстоятельства въ развитіи философскаго мышленія? Мы находимъ въ этихъ спискахъ людей разныхъ странъ и народовъ, однако же, въ древнемъ період — почти однихъ грековъ, и въ новомъ — больше всего германцевъ. По общественному положенію разнообразіе очень велико: есть люди знатные и богатые, какъ Платонъ, Сенека, ома Аквинатъ, Беконъ, есть даже императоры, Маркъ Аврелій и Юліанъ, но есть и рабы, какъ Эпиктетъ, и сапожники, какъ Яковъ Бемъ. Можно, однако, замтить, что въ средніе вка большинство составляютъ монахи, а въ новое время — профессора университетовъ. Дальше,— очень много неженатыхъ, но есть и женатые, наприм. Сократъ, какъ всмъ извстно, имвшій жену и дтей, хотя, къ нашему удивленію, Ибервегъ ни слова не говоритъ объ этомъ обстоятельств въ своемъ очерк жизни Сократа {Grundriss der Geschichte der Philosophie, 6-te Aufl. Bd. 1, стр. 100, 101.}.

Мы не будемъ дальше пояснять эту тему, а скажемъ вообще, что въ ученыхъ исторіяхъ ни мало не разршается трудная задача составить живой образъ того или другаго человка, оказавшагося двигателемъ философіи, и оцнить значеніе обстоятельствъ его жизни. Этой задачи не считаютъ важною и все вниманіе обращаютъ на мысли и писанія философовъ, какъ будто эти мысли и писанія не имютъ съ жизнью ничего общаго. Вопреки этому невниманію, нкоторые изъ дятелей философіи принудили-таки насъ помнить объ ихъ личныхъ качествахъ и судьбахъ, оставили намъ свой ясный образъ. Таковы — Сократъ, Эпиктетъ, Джіордано Бруно, Спиноза, Кантъ и пр. Но и другихъ дятелей исторія философіи должна была бы характеризовать намъ въ той опредленности, которая свойственна каждому сколько нибудь значительному человку {Нужно отдать честь Куно Фишеру, что онъ, относительно философовъ, о которыхъ писалъ, превосходно понялъ и выполнилъ эту задачу.}.

Главное дло, однако же, конечно въ ученіяхъ этихъ людей, въ ихъ философіи. И вотъ, намъ указываются книги, многія сотни, даже многія тысячи книгъ для знакомства съ этими ученіями. Заглавія точно выписаны, выставлены годы и мста печатанія, и разныя изданія того же сочиненія. Опять мы спрашиваемъ: что это за книги? Въ чемъ состоятъ особенности этой литературы, тотъ философскій характеръ, который въ большей или меньшей степени отличаетъ ея произведенія? Есть строгіе люди, которые утверждаютъ, что настоящихъ философскихъ книгъ очень мало, что ни въ какой другой области писаній нтъ такого обилія книгъ, не имющихъ права на свой титулъ, какъ въ области философіи. Но, положимъ, мы вполн довримся строгости выбора историка и будемъ думать, что во всхъ этихъ тысячахъ книгъ нтъ ни одной, на которую мы даромъ потратимъ время, что въ каждой найдемъ что нибудь полезное для исторіи философіи. Все-таки намъ нужна какая нибудь путеводная нить въ этомъ лсу заглавій. Какія изъ этихъ книгъ боле важны и какія мене? Мы желали бы получить объ этомъ хотя приблизительное понятіе. Между ними есть, безъ сомннія, произведенія геніальныя, есть и такія, которыя едва-едва заслуживаютъ того, чтобы о нихъ упоминать. Между тмъ, историкъ, напримръ Ибервегъ, совершенно молчитъ объ этомъ, хотя много могъ бы сказать, но онъ не единымъ словомъ не помогаетъ намъ въ выбор чтенія. Въ настоящее время книгъ набралось и набирается столько, что любознательный читатель долженъ чувствовать величайшую благодарность, когда ему укажутъ безъ какихъ книгъ можно обойтись, какихъ вовсе не нужно читать. Историкъ же хлопочетъ только о пополненіи своихъ списковъ, какъ будто его задача — все больше и больше затруднять читателя. Разгадка тутъ простая: составлять эти списки легко и не отвтственно, а оцнивать книги — очень трудно.

Даже когда дло идетъ о произведеніяхъ одного и того же философа, всегда раждается вопросъ, которое изъ нихъ главное, основное, наиболе выразившее его точку зрнія, и какъ къ этому главному относятся другія его писанія. Но историки на этомъ рдко и недолго останавливаются, или даже вовсе не считаютъ нужнымъ остановиться. Главная ихъ забота — установить подлинность сочиненій философа и опредлить порядокъ времени, въ которомъ они написаны. Это считается настоящею историческою задачей, а внутреннее достоинство и внутренній строй произведеній какъ-будто не есть предметъ, относящійся къ исторіи. У Фалькенберга мы находимъ замчаніе, которое пояснитъ нашу мысль. Приступая къ изложенію ученія Фихте, онъ говоритъ сперва о его сочиненіяхъ и длаетъ такое указаніе: ‘Чтобы вникнуть первоначально въ его систему, особенно пригодны простые и проливающіе яркій свтъ Факты сознанія 1811 года, они же 1817 (никакъ не лекціи подъ тмъ же заглавіемъ 1813 года). Между различными обработками Наукословія первое мсто занимаютъ составляющія эпоху Основы всего наукословія 1794 года вмст съ двумя Введеніями 1797 года’ и пр. {R. Falckenberg: Geschichte der’ neueren Philosophie. 2 Aufl. Leipz.1892, стр. 344.}. Вотъ коротенькая оцнка, сдланная почти мимоходомъ, но за которую будетъ благодаренъ всякій, кто желаетъ на самомъ дл, то есть по писаніямъ самого Фихте, познакомиться съ его системой. Есть конечно, не мало читателей, которые довольствуются тмъ, что затвердятъ заглавія сочиненій философа, но кто серіозно изучаетъ исторію философіи, тотъ непремнно будетъ знакомиться самъ съ ея документами. Историкъ, обязанный характеризовать эти писанія, въ силу этого самаго становится руководителемъ читателя. Между тмъ, историки не считаютъ этого своимъ долгомъ. Книги стоятъ передъ нами непроницаемымъ и необозримымъ строемъ, и читателю приходится брать ихъ на удачу, или какъ-нибудь догадываться о мнніи, которое иметъ о нихъ историкъ. Напримръ, не та ли изъ нихъ лучше и важне, на которую онъ чаще ссылается?

За біографіею и библіографіею слдуетъ, наконецъ, изложеніе ученій философовъ. Тутъ мы уже прямо касаемся внутренняго существа исторіи философіи, но и здсь возможны вншніе пріемы, къ которымъ обыкновенно и прибгаютъ историки. Есть два такихъ пріема. Одинъ можно назвать хронологическимъ, онъ состоитъ въ томъ, что сочиненія философа берутся въ порядк ихъ времени и изъ каждаго сочиненія длается краткое извлеченіе главнйшихъ положеній. Другой пріемъ можно назвать систематическимъ: берутся извстныя рубрики, напримръ, извстный рядъ предметовъ философскаго изслдованія, положимъ: познаніе, природа, Богъ, душа, нравственность, государство и пр., или же рядъ философскихъ наукъ, напр. логика, метафизика, психологія, этика и пр., и затмъ изъ всей совокупности писаній философа длается извлеченіе положеній, подходящихъ подъ каждую рубрику. Оба эти пріема могутъ конечно, иногда совпадать, вполн или отчасти, если самъ философъ любилъ составлять руководства, законченные курсы. Но философы, очень заботясь о внутренней связи и цльности своихъ мыслей, часто не стсняютъ себя вншними рамками полноты изложенія и точнаго распредленія по научнымъ отдламъ. Въ такихъ случаяхъ историку, употребляющему систематическій пріемъ, приходится длать изъ писаній философа своего рода мозаику, располагать ихъ отдльныя мста по принятымъ подраздленіямъ, такъ сказать, составлять изъ его мыслей правильный рисунокъ. Все это длается съ великою тщательностью и-стоитъ не малаго труда, довольно, впрочемъ, завлекательнаго по своему отчасти механическому характеру. Берется одна книга за другою и внимательно прочитывается, при чемъ подчеркиваются мста, гд выражены главныя положенія. Для составленія мозаики употребляется такой способъ: по мр чтенія выписываются на отдльныхъ карточкахъ мста, содержащія опредленныя ученія, и на каждой карточк надписывается рубрика, подъ которую подходитъ ея содержаніе, наприм. Богъ, душа, память, воображеніе и т. д. По окончаніи чтенія собираются вмст вс карточки съ одинаковою надписью, и тогда можно извлекать изъ нихъ существенныя положенія

Все это, конечно, труды полезные, они полезны и начинающему, чтобъ онъ могъ затвердить краткія формулы ученія какого-нибудь философа, въ котораго потомъ, можетъ быть, станетъ вчитываться и вдумываться, они — полезны и человку, много изучавшему предметъ, когда понадобится сдлать справку, или получить понятіе о содержаніи еще не читаннаго сочиненія.

Во всхъ подобныхъ изложеніяхъ неизбжно страдаетъ, однако же, связь мыслей философа, то есть, одинъ изъ существеннйшихъ элементовъ всего дла. Не видно методы писателя, способа его разсужденія, мысль, вырванная изъ своей связи, выраженная другимъ языкомъ и сжатая до послдней степени краткости,— часто совершенно теряетъ свой истинный видъ, кажется темною или малозначущею.

Но есть еще недостатокъ въ этихъ изложеніяхъ, который нужно считать главнымъ. Именно, они не опредляютъ (позволимъ себ такъ выразиться) удльнаго вса явленій, о которыхъ говорятъ. Философы, которыхъ перечисляетъ исторія, имютъ различное значеніе, различный всъ въ судьбахъ философіи, и, казалось бы, непремнное дло историка — указать этотъ всъ со всею точностью. На памятник Шеллинга, стоящемъ въ Мюнхен, сдлана краткая надпись: Великій философъ. Это понимаетъ всякій прохожій, легко соображая, что философы бываютъ разной величины. Очень выразительно замтилъ, между прочимъ, Куно-Фишеръ: ‘И въ исторіи философіи есть самосвтящія свтила и есть ихъ спутники, по природ темные и дающіе только заимствованный свтъ, но тмъ отличающіеся отъ подобныхъ имъ небесныхъ тлъ, что со временемъ вовсе перестаютъ свтить’ {Geschichte der neueren Philosphie, 2-te Aufl. Bd. 1, стр. VII.}.

Но историки не становятся твердо на эти простыя и существенныя точки зрнія, они лишь изрдка и мимоходомъ говорятъ о сравнительной величин философовъ, какъ будто считая всхъ ихъ равно значительными, равно важными въ исторіи науки. Только по какимъ-нибудь вншнимъ признакамъ читатель можетъ догадываться о разниц: напримръ, по числу строкъ или страницъ, посвященныхъ изложенію ученій философа, по числу книгъ или статей, которыя о немъ написаны, по тому, какъ часто упоминается его имя, и т. д.

Подобное же замчаніе можно сдлать и объ изложеніи системъ. Тутъ ставится терминъ за терминомъ, положеніе за положеніемъ, дленіе за дленіемъ, безъ всякаго указанія на ихъ относительную важность. Между тмъ, у каждаго философа есть понятія и положенія центральныя, руководящія, составляющія главный нервъ его системы. Обязанность историка — найти ихъ и указать, вообще опредлить цнность всхъ частей ученія и остановиться на самыхъ существенныхъ, наиболе характерныхъ для философа и имвшихъ наибольшее вліяніе на дальнйшій ходъ науки. Въ ученыхъ же исторіяхъ вся забота часто обращена на полноту и равномрность обзора, и потому не полагается различія между важнымъ и неважнымъ, между яснымъ и темнымъ, сильнымъ и слабымъ, самобытнымъ и повтореннымъ за другими.

И вотъ, предъ нами является книга, содержащая тысячи именъ, тысячи заглавій, тысячи философскихъ положеній, и вс они поставлены, какъ говорится, на одну доску. Имя величайшаго генія стоитъ на ряду съ именемъ тупицы, произведеніе, составляющее честь человческаго ума названо рядомъ съ образцомъ человческаго легкомыслія, глубочайшія истины изложены рядомъ съ самыми поверхностными сужденіями. Исторія все это уравняла, по нкоторому неизбжному закону обобщенія, но не исполнила своей другой, боле существенной задачи — положить точное различіе между всми этими явленіями и указать своеобразіе каждаго изъ нихъ.

III.
Внутренняя исторія философіи.

Вншняя исторія философіи, конечно, совершенно необходима и въ то же время не представляетъ большихъ трудностей. По нашему желанію, мы можемъ даже доводить ее до какой угодно степени легкости и краткости. Вотъ почему она составляетъ такой удобный предметъ для занятій и можетъ быть обращена и въ учебный предметъ, полезный для будущаго знакомства съ философіей. Но внутренняя исторія философіи, то есть, настоящая, не ученая, а научная исторія,— зато трудна неизмримо. Вообще, философія между науками есть самая высокая и трудная, а исторія философіи есть самая трудная часть философіи. Въ энциклопедическихъ изложеніяхъ философской системы исторія философіи всегда ставилась и должна ставиться на послднемъ мст. Въ самомъ дл, если мы собираемся судить о явленіяхъ философской мысли въ прошлыя времена, то мы должны имть напередъ уже твердое понятіе о всхъ задачахъ философіи, о всхъ ея различныхъ предметахъ и о всхъ пріемахъ ея изслдованій.

Прежде всего, тутъ намъ приходится ршить вообще: что мы будемъ вносить въ нашу исторію, какія книги, какихъ писателей? Кого слдуетъ признать философомъ? Какія писанія считать философскими? Намъ нужно, слдовательно, знать признаки философіи. Какъ же мы ихъ найдемъ, не имя опредленнаго ученія? Такимъ образомъ, на первомъ же шаг насъ встрчаетъ величайшая трудность. Историки стараются обыкновенно не побдить ее, а обойти, именно, они дйствуютъ (употребимъ математическое выраженіе) по приближенію. Они берутъ главнйшихъ, знаменитыхъ философовъ, а потомъ заносятъ въ свои списки другихъ писателей по боле или мене ясному сходству ихъ съ тми главными. Дло ведется ощупью, и понятно, что тутъ можетъ быть много произвола. Обыкновенне всего, что захватывается много лишняго и чуждаго, историкъ, не владя руководящею нитью, желаетъ лучше заслужить упрекъ въ избытк, чмъ въ недостатк,— разсчетъ, иногда увеличивающій, а не уменьшающій вину.

Преданія, ходячія мннія, слава, молва — вся эта область людскихъ мыслей и чувствъ иметъ свое важное значеніе. Она участвуетъ въ воспитаніи нашего ума и сердца, производитъ вліяніе повсюду въ человческой жизни, она, какъ видимъ, играетъ роль и въ исторіи философіи. У историковъ попадаются прямыя замчанія, что такой-то признается основателемъ извстнаго ученія, что такая-то книга считается лучшимъ произведеніемъ такого-то философа, и т. д. Еслибъ этотъ принципъ былъ сознательно принимаемъ и приводимъ въ обозрніи прошлаго науки, то мы получили бы, безъ сомннія, очень интересныя и важныя указанія. Мы узнали бы вліяніе философіи на умы, ея значеніе въ жизни людей.

Исторію философіи можно бы начинать такъ: завелась въ мір наука, называемая философіею, завелись люди, которымъ даютъ имя философовъ. Извстность этой науки и этихъ людей всемірная и очень громкая, и слава ихъ очень хорошая. Философія искони слыветъ самою глубокою и трудною наукой, почти высшею человческою мудростью, даже тотъ, кто отъ нея отворачивается, говоря съ насмшкой: ‘ну, ужь тутъ пошла философія!’ — тмъ самымъ невольно отдаетъ честь этой наук. Слова: философъ, философскій — вошли въ обыкновенный языкъ и имютъ въ немъ опредленный и знаменательный смыслъ. Философъ — это значитъ: человкъ равнодушный къ мелочамъ и суетамъ, занимающимъ другихъ людей, человкъ спокойный тамъ, гд другіе волнуются, не возносящійся въ счастіи и не падающій духомъ въ бд и т. д. Если мы вглядимся, то увидимъ, что это въ сущности понятіе стоика, завщанное намъ греческою философіей. Стоицизмъ былъ главнымъ плодомъ этой философіи, стоики были ея представителями въ продолженіе пяти или шести столтій предъ паденіемъ древняго міра, и они-то оставили посл себя такое прекрасное понятіе о философахъ. Понятно, почему въ первые вка христіанства у церковныхъ писателей (наприм., у Климента Александрійскаго) отшельники и аскеты называются ‘философами’ и монашеская жизнь — ‘философскою жизнью’. Можно сказать, что языческіе стоики прямо перешли въ христіанскихъ монаховъ. Въ прошломъ столтіи возникло, впрочемъ, новое понятіе, связавшееся съ тмъ же словомъ. Этотъ вкъ называлъ себя вкомъ философіи, и тогда стало ходячимъ мнніе, что философъ — это вольнодумецъ, человкъ, который ничему не вритъ, ничего не считаетъ для себя священнымъ. Такое понятіе, хотя оно содержитъ въ себ важную черту, черту свободы ума, въ сущности есть только отрицательное, только указываетъ на борьбу съ религіей. Оно все еще держится, но уже начинаетъ исчезать.

Если мы пойдемъ такимъ путемъ, если будемъ вникать въ составившіяся репутаціи, въ мннія писателей и читателей, то мы можемъ обойти весь кругъ нашего изслдованія. Слава книгъ и авторовъ есть дло любопытное и поучительное. Она наведетъ насъ и на твердыя точки опоры, на такія писанія, изучая которыя, мы дойдемъ до пониманія истинныхъ свойствъ философіи. Мы тутъ какъ будто задаемся вопросомъ: гд и когда проявилась дйствительная философія? Исторія насъ учитъ, что она являлась всегда въ отдльныхъ системахъ, принадлежащихъ отдльнымъ мыслителямъ. Если такъ, то мы можемъ сдлать своею исходною точкою любую систему, можемъ принять ее за образчикъ философіи. Какъ химикъ на любомъ куск золота можетъ изучать вс свойства золота, такъ и мы на избранной нами философіи можемъ изучать общія свойства всхъ философій. Вотъ великая выгода историческаго изслдованія этихъ явленій. Зарожденіе данной философіи, ходъ ея развитія, ея отношеніе къ наукамъ, къ религіи, къ государству и т. д.— все это будетъ для насъ частнымъ случаемъ, подходящимъ подъ нкоторыя общія положенія, примромъ нкоторыхъ общихъ правилъ. Если мы будемъ проходить такимъ образомъ систему за системой, то свойства философіи будутъ становиться все ясне и ясне, и мы скоро перестанемъ руководиться молвою, а выступимъ уже судьями молвы, то-есть, будемъ сами опредлять, что достойно и что недостойно имени философіи. Изъ чтенія всякихъ философовъ мы вынесемъ ясные и точные признаки, отличающіе явленія философіи отъ всякихъ другихъ явленій умственной дятельности. Такъ это должно быть, и такъ, конечно, надются т, которыхъ привлекаетъ къ себ изученіе исторіи философіи.

Если теперь посмотримъ, какъ обыкновенно ведется это дло, то легко замтимъ, что историки рдко становятся судьями молвы и не успваютъ, даже часто не стараются освободиться отъ ея опеки. Имя, надлавшее много шуму, книга, много разъ изданная, захватившая большой кругъ читателей, пріобртаютъ какую-то магическую силу, заставляющую склоняться не только толпу, но и очень свтлыя головы. Историки иногда выдвигаютъ забытыя или пренебреженныя имена, напримръ, въ начал нашего столтія вспомнили Якова Бема, въ послдніе годы — Николая Кузанскаго и т. д. Но гораздо чаще историки захватываютъ въ свою область почти все, что громко и долго звучало въ мір подъ именемъ философіи, хотя бы, въ сущности, ничего философскаго въ себ не содержало. Въ маленькомъ ‘Очерк’ г. Страхова мы не нашли даже имени Шлейермахера, Краузе, Баадера, такихъ крупныхъ философовъ, но тамъ упоминаются и отчасти характеризуются неизбжные Ламеттри, Бюхнеръ, Карлъ Фохтъ, и т. п., писатели ничтожные въ философскомъ отношеніи. Конечно, на это есть свой резонъ. Читатель можетъ задать вопросъ объ этихъ громкихъ именахъ и ничего не спроситъ о неизвстныхъ ему Шлейермахер или Баадер. Но тогда слдовало бы прямо указывать, что мы тутъ выходимъ за предлы философіи {Мы не думаемъ упрекать ‘Очеркъ’ въ томъ, что въ немъ набрано слишкомъ много именъ,— нтъ, число ихъ вполн соразмрно съ величиною книги. Одни только упомянуты другія сопровождаются указаніями на жизнь и ученіе философовъ — все это въ объем, допускаемомъ размрами учебника. Вообще, выборъ и расположеніе предметовъ не вызываютъ упрековъ, хотя положенія и выраженія многихъ страницъ и возбуждаютъ желаніе спорить съ авторомъ.}. Историки, въ томъ множеств литературныхъ явленій, которыя соприкасаются съ ихъ областью, напрасно не длаютъ строгихъ отличій, почему большею частью и захватываютъ много совершенно лишняго. Собственно говоря, относительно каждаго имени нужно бы особо доказывать, что оно принадлежитъ къ исторіи философіи, и нужно бы установить различныя градаціи этой принадлежности. Въ настоящее время, когда философская литература, можно буквально сказать, растетъ не по днямъ, а по часамъ, особенно необходимо сдлать въ ней какія нибудь подраздленія. Намъ кажется, что очень ясно выдляются слдующія три области: 1) популярная философія, 2) университетская философія и 3) философія въ строгомъ, или собственномъ смысл слова.

На отдлъ популярной философіи указывалъ въ своихъ, лекціяхъ Гегель. Сюда относятся вс т писанія и ученія, которыя имютъ ходъ въ главной масс читателей, въ такъ называемой большой публик. Чтобы стать популярною, книга какого бы то ни было содержанія должна имть особыя свойства, именно, должна опираться на готовыя, уже существующія въ публик понятія, большею частью, сами авторы такихъ книгъ принадлежатъ къ публик и потому прямо ссылаются на такія понятія, ни мало не подозрвая философскаго требованія — изслдовать и оправдать свою точку опоры. Гегель приводитъ въ примръ Цицерона, но сюда же можно отнести и другихъ превосходныхъ писателей, говорившихъ о философскихъ предметахъ, напримръ, Паскаля, Вольтера, Руссо, Лессинга, Гердера, Ренана и т. д. Какъ бы глубоки и тонки ни были мысли такого писателя, какъ скоро мы не замчаемъ въ немъ стремленія уяснить себ первичную основу своихъ понятій и сужденій, мы не можемъ считать его чисто-философскимъ писателемъ. Тутъ нужно судить не по предметамъ, а по пріемамъ мысли.

Въ числ тхъ готовыхъ убжденій, которыя всегда распространены въ большой масс читателей, бываютъ часто не только нравственныя, политическія и т. п. чувства и мннія, но и нкоторыя философскія ученія. Это всегда — теоріи, имющія большую простоту и опредленность, представляющія легко уловимую логическую связь. Съ тхъ лоръ, какъ такія теоріи были ясно формулированы и опредленно высказаны, он становятся, можно сказать, безсмертными, то есть, всегда имютъ больше или меньше приверженцевъ. Умы людей, попадая въ своемъ развитіи на извстныя точки, постоянно возсоздаютъ все т же взгляды и въ тхъ же формахъ. Къ такимъ ученіямъ принадлежатъ: эмпиризмъ, сенсуализмъ, скептицизмъ, матеріализмъ, спиритуализмъ, деизмъ и т. д. Исторія философіи была поставлена въ необходимость выработать эти термины и многіе имъ подобные, для того чтобъ означать нкоторыя ученія, встрчающіяся среди явленій философіи начиная отъ алеса и до нашихъ дней. Какую роль имютъ эти ученія въ отношеніи къ философскимъ системамъ, въ какой зависимости они состоятъ отъ движенія чисто-философской мысли,— вопросъ, котораго мы здсь не будемъ касаться. Мы хотли только указать на то, что они имютъ способность длаться популярными, распространяться и укрпляться въ умахъ. Въ такихъ случаяхъ, однако же, они получаютъ то свойство, которое принадлежитъ всему популярному, именно, больше или меньше теряютъ сознательное отношеніе къ своимъ основамъ. Они становятся убжденіями, иногда даже крпкими и дятельными, но съ философской стороны это почти всегда только предубжденія. Поэтому исповдники такихъ теорій обыкновенно не умютъ доказывать своихъ положеній, поэтому легко впадаютъ въ мннія, несогласныя съ ихъ исповданіями, и т. д.

Существованіе этого особаго литературнаго и умственнаго движенія, не совпадающаго съ областью философіи, такъ ясно, что историки невольно выдляютъ эту сферу изъ общаго хода своего разсказа. Они приняли за обычай составлять особыя главы подъ названіемъ: англійское просвщеніе, французское просвщеніе, нмецкое просвщеніе (Aufklrung). Это и будетъ то, что Гегель называетъ популярною философіей.

Университетская философія есть терминъ, довольно употребительный въ Германіи и Франціи. Укажемъ на Шопенгауэра, который въ процвтаніи этой философіи не даромъ видлъ помху для своего прославленія и потому писалъ противъ нея съ такимъ раздраженіемъ. Во Франціи школа Кузена долго господствовала въ университетахъ, такъ что тамъ названіе университетская философія иметъ даже боле опредленный смыслъ, чмъ гд нибудь {См. напр. P. jauet. La philosophie franaise contemporaine. Par. 1879, стр. 37—95.}. Какъ бы то ни было, ясно, что существуетъ и множится съ каждымъ годомъ большая область философской литературы, подходящая подъ это названіе. Особенность этой литературы заключается въ нкоторой неизбжной искусственности ея книгъ и искусственности самаго ихъ успха. Преподаваніе философіи есть, конечно, труднйшее изъ всхъ преподаваній, силы преподавателей не только иногда, а очень часто — недостаточны для исполненія такой задачи. Преподаватели стараются восполнить эту недостаточность ученостью, прилежнымъ подборомъ авторитетныхъ мнній и т. д. Потомъ,— они читаютъ обыкновенно полные курсы извстныхъ наукъ, и потому имъ нужно бываетъ охватить свой предметъ во всемъ, его объем, причемъ приходится прибгать къ чисто-вншнимъ пріемамъ. Между тмъ, профессоръ иметъ предъ собою множество слушателей, такъ что имя его становится очень извстнымъ. Онъ выпускаетъ, наконецъ, свой учебникъ, или руководство,— и книга его идетъ между слушателями. Какъ общій обзоръ предмета, она интересуетъ и людей глубоко-посвященныхъ въ науку и непремнно вызываетъ вниманіе и обсужденіе другихъ профессоровъ философіи. Такимъ образомъ, профессоръ-писатель никакъ не можетъ остаться въ неизвстности, и репутація его скоро достигаетъ той высоты, какой заслуживаетъ. Дло естественное, и Шопенгауэръ, не успвшій стать профессоромъ, напрасно сердился, что книга его не вызывала такого вниманія, какъ лекціи профессоровъ. Можетъ быть, и Критику чистаго разума не скоро стали бы читать и изучать, еслибы Кантъ былъ простымъ бюргеромъ въ Кенигсберг, а не профессоромъ университета.

Мы видимъ отсюда, какія достоинства преимущественно свойственны университетской философіи. Она всегда есть хранительница учености и преданій и не даетъ предмету упасть ниже извстнаго уровня. Шопенгауэръ упрекаетъ профессоровъ въ томъ, что они, ради выгодъ службы, нердко берутся за дло не по силамъ, и что, по оффиціальности положенія, не могутъ быть вполн свободны въ преподаваніи. Конечно, это нужно имть въ виду, но вдь и относительно каждаго писателя мы должны ршать вопросъ, за свое ли онъ дло взялся, а также, если онъ, предположимъ, и ничмъ не стсненъ въ выраженіи своихъ мыслей, намъ еще придется спрашивать себя: не пользуется ли онъ при этомъ и ‘свободою отъ здраваго смысла’? Профессора, какъ извстно, не уронили своего дла. За книгу профессора мы все-таки беремся съ меньшимъ недовріемъ, чмъ за какую другую, замчателенъ фактъ, что, кажется, не было ни разу случая, чтобы каедру философіи занималъ матеріалистъ. Наконецъ, профессорами были величайшіе философы послдняго періода: Кантъ, Фихте, Шеллингъ и Гегель. Меньше, чмъ когда нибудь, Шопенгауэръ имлъ право негодовать на университетскую философію, и потому, конечно, еще больше сердился. Ничего нтъ мудренаго въ томъ, что не всякій профессоръ философіи есть философъ но что онъ и не можетъ быть философомъ, какъ это утверждалъ Шопенгауэръ, нельзя говорить,— тогда какъ это почти непремнно нужно сказать о всякомъ дятел популярной философіи.

И все же, Шопенгауэръ былъ правъ въ основ своихъ жалобъ, то есть въ той мысли, что эта философія можетъ стать помхою истинному движенію философской мысли, и что тогда это бываетъ большая помха. Но въ такомъ смысл можно сказать, что все въ нашемъ мір мшаетъ философіи. Какъ особая область человческаго ума, высокая и важная, она находится въ прикосновеніи и легко приходитъ въ антагонизмъ со всми другими умственными областями. Ей можетъ мшать религія, направленіе другихъ наукъ искусство, политика, общественное мнніе и пр. Ближайшимъ же образомъ, конечно, ей могутъ мшать популярная и университетская философія, какъ область, захватывающая ея собственное мсто. Шопенгауэра раздражало особенно то препятствіе, которое было прямо у него передъ глазами, но онъ видлъ, конечно, и другія помхи. ‘Философія, въ истинномъ смысл этого слова,— говорилъ онъ,— есть книга за семью печатями, которую одинъ геній передаетъ другому чрезъ головы людскихъ поколній’.

Какъ намъ уловить эту передачу, совершающуюся надъ нашими головами? Вокругъ насъ шумитъ и разливается какая-нибудь популярная философія, или даже дв-три такихъ философіи, спорящихъ за преобладаніе, Университетская философія прислушивается къ этому шуму, даже иногда выступаетъ сама на арену спора, но, вообще говоря, держится другихъ началъ, часто потерявшихъ всякую популярность, и предлагаетъ намъ обширную ученость по разнымъ направленіямъ. А между тмъ, дйствительная философія или забыта и пренебрежена, или получила свое новое развитіе у какого-нибудь уединеннаго мыслителя, какъ Лейбницъ, Спиноза, и мы еще не можемъ ни услышать ее съ каедры, ни прочитать о ней въ газетахъ. Чтобы выйти изъ этого затрудненія, намъ остается одно средство — изучать исторію философіи, но не съ тмъ, чтобы только знать кое-что о философахъ и ихъ писаніяхъ, а съ тмъ, чтобы дйствительно учиться у нихъ философствовать.

IV.
Приложеніе органическихъ категорій.

‘Кто былъ послдователемъ какой-нибудь философской системы, тотъ уже знаетъ, что такое философія’, говаривалъ Гегель. Мы можемъ выбрать Платона, какъ Шопенгауэръ, или Аристотеля, какъ Тренделенбургъ, и на нихъ учиться философіи. Но, разумется, мы врамъ въ успхи человческаго ума, и потому вникнемъ и въ послдующія системы, и даже всего охотне остановимся на новйшихъ. Исторія должна намъ дать отвтъ на вопросы въ какомъ отношеніи находятся системы между собою? Составляютъ ли он отдльныя явленія, хотя бы и очень своеобразныя но форм, но одинаковыя по сущности? Или же он образуютъ цпь и, въ извстномъ смысл, рядъ поднимающихся ступеней? Въ ‘Очерк’ нашего автора объ этомъ сказано такъ:

‘Различныя философскія ученія въ ихъ непрерывной преемственности представляютъ собою строго послдовательные моменты развитія философскаго мышленія, движимаго стремленіемъ къ одной дли, къ философской истин’ (стр. 1).

Вотъ какая тсная и однообразная связь существуетъ, по мннію автора, между философскими системами, и какъ неуклонно, по прямой линіи, он идутъ къ своей цли. Изъ такого понятія слдовало бы, что послдняя система есть наиболе зрлое проявленіе философской истины, и что историкъ обязуется довести насъ къ этому проявленію по прямой линіи послдовательныхъ системъ. Нельзя, конечно, упрекать краткій ‘Очеркъ’ въ томъ, что эта задача въ немъ не исполнена, что связь системъ въ немъ почти только помчена, а не изложена. Но уже изъ этихъ помтокъ можно видть, что исторія философіи не иметъ того строгаго хода, какой предполагается вначал. Движеніе философской мысли, очевидно, представляетъ перерывы, остановки, раздвоенія, уклоненія, повороты назадъ и т. д. Чтобы понимать, это движеніе, нужно взять схему гораздо боле сложную, чмъ прямая линія. Вообще, о какихъ бы явленіяхъ мы ни разсуждали, намъ нужны такія общія понятія, которыя бы насъ не стсняли и могли бы свободно принимать въ себя всякое видоизмненіе явленій. Для исторіи философіи Гегель указалъ, какъ на руководящее понятіе, на развитіе и его различныя категоріи. Развитіе значитъ такая перемна въ нкоторомъ существ, при которомъ сущность его остается неизмнною, а только все больше и больше раскрывается. Такъ, идея философіи раскрывается въ той или другой степени въ каждой систем. Чтобы не вдаваться въ глубину этой теоріи, а между тмъ видть на ясномъ примр употребленіе понятія ‘развитія’ и всего множества подчиненнымъ ему понятій, намъ всего проще обратиться въ наукамъ объ организмахъ, такъ какъ развитіе есть существенная и отличительная черта организмовъ. Тутъ мы найдемъ, что развитіе бываетъ нормальное и уродливое, что бываютъ задержки и остановки въ развитіи, что есть развитіе боковое и параллельное, есть атрофія частей, возвратная метаморфоза и т. п. Если философія по существу своему есть нчто развивающееся, то все это и къ ней приложимо. Подобно тому, какъ все органическое носитъ въ себ различныя возможности и постоянно стремится осуществить ихъ, но не всегда успваетъ въ этомъ, а часто задерживается, искажается, даже гибнетъ, такъ и философія постоянно стремится раскрыть свою сущность, воплотить свою идею, но достигаетъ этого изрдка и не вполн, продолжая расти, она на каждомъ шагу встрчаетъ задержки, угнетающія и искажающія вліянія, и потому часто производитъ уродливости, подвергается болзнямъ и иногда впадаетъ въ полную летаргію. Великое дло — умть въ философскихъ явленіяхъ различныхъ эпохъ, странъ и народовъ различать нормальныя формы отъ ненормальныхъ, видоизмненія, сохраняющія типъ философской мысли, отъ тхъ, въ которыхъ этотъ типъ нарушается или извращается. Умы людей вообще подчиняются ихъ желаніямъ, поэтому въ нихъ легко складываются самыя странныя понятія, притомъ, въ умахъ, чуждающихся труда мысли, легко уживаются совершенно противорчивые взгляды, и, какъ вода скопляется тамъ, гд ниже, такъ и людскія понятія, по естественной тяжести, стремятся къ самымъ низменнымъ и, слдовательно, легкимъ формамъ.

Если мы будемъ имть все это въ виду, то исторія философіи потеряетъ для насъ то однообразіе, въ которомъ она часто является. Нужно будетъ опредлить особый характеръ каждаго мыслителя и каждой эпохи, которую станемъ разсматривать. Напримръ, что такое Гоббсъ, Фейербахъ? Составляютъ ли они нормальныя, или тератологическія явленія? Или,— что такое эпоха матеріализма, наступившая въ половин нашего столтія? Составляетъ ли она одно изъ неправильныхъ развитій тогдашней философіи, или это одно изъ давнишнихъ направленій, возродившееся въ нашъ вкъ въ силу нкотораго атавизма? Или, наконецъ, это всегдашній потокъ низменныхъ понятій, появившійся на поверхности, когда потеряли свою силу боле высокія явленія человческой мысли?

Вообще, историки часто впадаютъ въ ту ошибку, что послдованіе во времени принимаютъ за послдовательность философскаго развитія. Они рдко, и то мимоходомъ, указываютъ даже на одновременность, на синхронизмъ явленій, во многихъ случаяхъ столь очевидный. Объясняя одно ученіе за другимъ, они пытаются всегда и расположить ихъ въ одну линію, хотя такой порядокъ ничуть не выражаетъ дйствительной связи ученій. Для изображенія отношеній между системами нужно бы составлять особыя таблицы, въ род тхъ, какія въ употребленіи у зоологовъ и ботаниковъ. Тутъ группы организмовъ располагаются не въ одинъ послдовательный рядъ, но часто идутъ по параллельнымъ линіямъ, образуютъ развтвленія и иногда составляютъ собою концы отходящихъ втвей. Зачатки подобныхъ таблицъ явились у историковъ философіи, наприм., у Эрдмана {См. Grundriss der Geschichte der Philosophie. 3-tte Aufg. Berl 1878. Bd. II, стр. 599.}. Но это дло, какъ очень существенное, нужно бы вести съ совершенною полнотою и отчетливостью.

Своеобразіе системъ опредляется, между прочимъ, очень замтно національностью философовъ. Мы безъ объясненій даемъ нкоторый, довольно опредленный смыслъ словамъ — нмецкая, французская, англійская философія. Историки поневол употребляли иногда подобныя характеристики, но постоянно сопротивлялись ихъ строгому приложенію. Они держались той мысли, что философія есть наука общечеловческая, интернаціональная. Конечно, это справедливо, но только въ отвлеченномъ смысл. Какъ опредленный, нашъ родной языкъ не мшаетъ, а, напротивъ, помогаетъ намъ выражать наши мысли и чувства, такъ и опредленный складъ народнаго духа не мшаетъ, а способствуетъ развитію нашихъ философскихъ понятій. Отвлеченно же мы вс — человки, и вс стремимся къ общечеловческимъ мыслямъ и понятіямъ, а не къ какимъ другимъ. Исторія философіи, какъ наука, возвышающаяся надъ вками и народами, не только не должна пренебрегать особенностями эпохъ и племенъ, а, напротивъ, должна ихъ изслдовать и опредлять. Одинъ изъ послднихъ историковъ, Фалькенбергъ, далъ примръ вниманія, которое нужно обращать на національность. Приступая къ исторіи новой философіи, онъ пытается сперва опредлить ‘философскій характеръ англичанъ, французовъ и нмцевъ’ {Geschichte der neueren Philosophie. 2-te Aufg. Leipz. 1892, стр. 65—69.}, такъ-какъ оказалось, что развитіе философіи у этихъ народовъ зависитъ отъ этого особеннаго ихъ характера.

Если мы сумемъ изучать исторію философіи, прилагая къ ней вс такого рода категоріи, то она явится предъ нами и во всемъ своемъ разнообразіи, и во всей своей связи. Каждое ея явленіе откроетъ для насъ свое значеніе, и мы будемъ, все ясне и ясне понимать самую природу философіи. Такъ тотъ, кто изслдовалъ вс ряды организмовъ, полне донимаетъ сущность органической жизни, чмъ тотъ, кто изучалъ лишь одинъ опредленный организмъ.

V.
Событія и періоды.

Исторія есть всегда разсказъ о событіяхъ, т. е. о нкоторыхъ перемнахъ, о томъ, что произошло нчто новое, чего прежде не было, и исчезло нчто старое, которое было когда-то новымъ. Въ сущности, каждая система философіи есть нкоторое событіе, и мы должны умть отличать въ ней новое отъ стараго. Но эти событія обыкновенно тсно связаны съ ближайшими къ нимъ и составляютъ съ этими ближайшими одну группу или линію. Есть крупныя событія, какъ бы перевороты или переломы, которые отдляютъ совокупность многихъ системъ отъ послдующихъ за ними философій. Такими событіями исторія философіи раздляется на періоды меньшаго или большаго размра. Если мы беремъ дло съ вншней стороны, то иныя хронологическія точки раздленія на періоды можно бываетъ легко указать. Напримръ: начало философіи — алесъ, Анаксимандръ, дале — Сократъ, какъ начавшій новый періодъ у Грековъ, лотомъ — появленіе христіанства, раздлившее всю исторію на періодъ языческій и періодъ христіанскій и т. д. Но, если мы хотимъ дйствительно понимать развитіе философіи, то мы не удовольствуемся только тмъ, что нашли, по какимъ-нибудь общимъ впечатлніямъ и вншнимъ соображеніямъ, дленіе на періоды, мы зададимъ себ вопросъ: что же именно тутъ случилось? Какой переломъ, какая метаморфоза произошла въ развитіи? Дленіе на періоды вдь значитъ, что системы одного періода, во-первыхъ, имютъ нкоторый общій характеръ и, во-вторыхъ, что этотъ характеръ различается отъ характера слдующаго періода. Если мы того и другаго характера не умемъ опредлить, не успли въ нихъ вникнуть, то наше дленіе есть простой хронологическій пріемъ и никакого научнаго значенія не иметъ, не даетъ намъ понятія объ историческомъ ход философіи.

Напримръ, не должны-ли мы всячески стараться о томъ, чтобы ясно и отчетливо понимать, чмъ новая философія, христіанская, отличается отъ древней, языческой? Если мы этого не знаетъ, то мы, можно сказать, ничего не знаемъ въ исторіи философіи, такъ какъ намъ неизвстенъ смыслъ самаго важнаго ея событія. Въ каждой систем новаго времени мы должны бы умть видть т черты которыми она отличается отъ древней философіи. Между тмъ, мы любимъ только повторять, что христіанство произвело великій переворотъ, дало новое направленіе человческому духу, но въ чемъ состоитъ это направленіе и та печать, которую оно неизбжно наложило на вс явленія духа,— мы почти никогда не умемъ сказать. Въ ‘Очерк’ мы находимъ слдующія замчанія:

‘Христіанское Откровеніе сообщило человку самыя врныя, необходимыя для него понятія о Бог, мір и о немъ самомъ,— понятія, которыя навсегда оставались бы чуждыми человческому разуму, еслибъ онъ былъ предоставленъ самому себ’ (стр. 48).

Весь же ходъ ‘философіи христіанскаго міра’ опредляется такъ:

‘Зависимость философской мысли — по форм отъ греческой философіи, а по содержанію отъ христіанскаго вроученія — составляетъ отличительную особенность перваго періода философіи христіанскаго міра’. ‘Съ Декарта и Бекона философія обращается къ собственному, свободному отъ авторитетовъ изслдованію сущности и законовъ природы и духа. Въ этомъ случа философія основывалась на простой увренности, что до познанія природы и духа можно самостоятельно дойти посредствомъ опыта и мышленія’ (стр. 49, 50).

Если такъ характеризовать два главныхъ періода христіанской философіи, то можно подумать, что новая философія противорчитъ тому значенію, которое принадлежитъ Откровенію, что она беретъ на себя сдлать то, чего безъ Откровенія сдлать невозможно. Тогда это будетъ какъ бы возвращеніе къ язычеству, понятный ходъ человческаго духа. Такъ это и понимаетъ Штёкль, видящій въ новой философіи одно заблужденіе, такъ смотритъ и Левъ XIII, давшій своей паств совтъ держаться философіи омы Аквинскаго.

Но дло не такъ просто. Тутъ нужно бы сперва ршить вопросъ, какихъ именно истинъ человческій умъ не можетъ достигнуть собственными усиліями, и какихъ можетъ? Вопросъ трудный и, какъ извстно, очень спорный {Въ ‘Ученіи о Бог’ того же автора мы находимъ слдующія слова:

‘Самое врное* понятіе о Бог, безъ сомннія, даетъ откровенное христіанское ученіе. Но если разумъ человческій иметъ назначеніе приводить къ истин, то очевидно, что человкъ долженъ находить въ своемъ разум вс достаточныя основанія къ признанію того, что сообщаетъ о Бог Откровеніе’ (стр. 1).

Можетъ быть и возможно согласить это съ тмъ, что сказано въ ‘Очерк’, но, съ перваго взгляда, вопросъ кажется неясно поставленнымъ, или неясно выраженнымъ.}. Не лучше-ли будетъ подойти къ предмету съ боле общей и ясной стороны? Намъ слдуетъ убдиться и довести это убжденіе до отчетливаго пониманія, что наше мышленіе отлично отъ мышленія древнихъ, и что виною этого отличія — христіанство. Съ появленіемъ христіанства человкъ сталъ въ новыя отношенія къ Богу и природ, именно потому, что человческая личность получила неизмримо высокое значеніе, какого она никогда не имла въ древнемъ мір. Когда Богъ явился во плоти и назвалъ людей своими сынами и братьями, тогда, естественно, для души и мысли человческой долженъ быть начаться новый періодъ. Но такой глубокій переворотъ не могъ совершиться легко и быстро. Цлое тысячелтіе, средніе вка, можно назвать отрочествомъ, или школьными годами человчества, когда оно, подчиняясь всякимъ авторитетамъ, усвояло себ новые взгляды и упорно трудилось, такъ сказать, надъ преобразованіемъ своей души. Когда, наконецъ, это воспитаніе кончилось, тотчасъ же обнаружилась его великая плодотворность. Наступила эпоха такого умственнаго движенія и творчества, какого еще не видала исторія. Очевидно, мысль человка пріобрла новыя силы, новую смлость и твердость, природа ей стала покорне, и міръ духовный ясне и понятне.

Нтъ сомннія, что новая философія носитъ на себ печать христіанскаго воспитанія. Древніе, напримръ, никогда такъ отчетливо не отдляли матеріальнаго отъ духовнаго, какъ мы. Декартъ и Кантъ, еслибъ они не были христіанами, не обращались бы къ своей душ и къ своему познанію такъ, какъ они это сдлали.

Во всякомъ случа, существованіе нкотораго новаго характера мышленія не подлежитъ вопросу, и непремнная задача исторіи — опредлить этотъ характеръ и изучить его во всхъ проявленіяхъ. Часто историки, разсматривая Возрожденіе и новую философію, больше всего обращаютъ вниманіе на т элементы, которые противорчатъ религіи и церкви, но и на этихъ элементахъ лежитъ тотъ же новый характеръ, котораго уже не можетъ сбросить съ себя человческая мысль.

VI.
Германскій идеализмъ.

Еслибы въ исторіи философіи не было событій, то не было бы и никакого прогресса, и чмъ больше размры этихъ событій, тмъ ясне для насъ, что совершается нкоторое движеніе, котораго свойства и силы тутъ предъ нами обнаруживаются. Одно изъ такихъ крупныхъ событій состоитъ въ слдующемъ:

Въ конц прошлаго вка и въ начал ныншняго явился въ Германіи рядъ первостепенныхъ философовъ, очень тсно примыкающихъ другъ къ другу, такъ что они образуютъ группу, рзко отдляющуюся отъ предыдущаго и послдующаго хода философіи. Четыре имени: Кантъ, Фихте, Шеллингъ и Гегель — поравнялись своею славою съ лучшими именами, какія только знаетъ исторія философіи. Это была великая школа идеализма, отыскивавшаго корни познаній въ идеяхъ, въ области и произведеніяхъ нашего ума. Но она потомъ вдругъ упала, быстро потеряла свое огромное вліяніе, и это произошло не потому, что возникла какая-нибудь новая философія, вытснившая прежнюю, а потому, что умы стали отворачиваться отъ философіи вообще. Съ тхъ поръ затихло самое движеніе философіи и, не смотря на встрчавшіяся потомъ попытки создать новое и возобновить старое, не смотря на продолженіе и развитіе философской учености и литературы, ни одно имя не достигло значенія, принадлежащаго четыремъ свтиламъ германскаго идеализма.

Вотъ фактъ исторіи философіи, который эта наука должна бы указывать и изучать самымъ отчетливымъ образомъ, вотъ послдній великій урокъ исторіи, который, кажется, уже настолько выяснился и отдалился отъ насъ, что можетъ на насъ дйствовать.

Въ 1860 году, слдовательно, тридцать лтъ спустя посл смерти Гегеля, Ренанъ писалъ: ‘Одинъ изъ самыхъ важныхъ фактовъ, которыми были ознаменованы послдніе тридцать лтъ въ умственномъ движеніи, есть внезапное превращеніе всякихъ великихъ философскихъ умозрній. Не знаю, со временъ среднихъ вковъ, происходило ли когда подобное явленіе съ такою поразительною рзкостью’ {Dialogues et fragments. Par. 1876, стр. 256.}.

Прошло тридцать лтъ посл этихъ словъ Ренана, нашъ вкъ длалъ всякіе успхи въ познаніяхъ, но въ философіи положеніе длъ не измнилось. Въ 1892 году Фалькенбергъ печатаетъ заявленіе, подобное Ренанову.

‘Съ Гегелемъ’ говоритъ онъ,— ‘угасло славное поколніе властителей, которое съ исхода прошлаго столтія твердою рукой заправляло судьбами философіи. Съ его смерти (1831) намъ слдуетъ считать начало втораго періода посл-кантовской философіи, который, и по убыванію спекулятивной творческой силы, и по раздробленности трудовъ, замтно и невыгодно отличается отъ перваго періода’ {Geschichte der neueren Philosophie, 2 Aufl. Leipz. 1892, стр.}.

Въ чертахъ еще боле рзкихъ даетъ формулу того же событія другой современный намъ историкъ философіи, дельбандъ. Онъ говоритъ:

‘Исторія философскихъ началъ окончилась вмст съ развитіемъ нмецкихъ системъ на пограничной области (1781—1820) между прошлымъ и нашимъ столтіемъ. Обозрніе развитія, посл нихъ и изъ нихъ совершавшагося, въ которомъ мы находимся и теперь еще, иметъ боле литературно-историческій, чмъ собственно философскій интересъ. Ибо ничего существеннаго и цннаго новаго съ тхъ поръ не появлялось’ {Geschichte der Philosophie. Freib. in B. 1892, стр. 490.}.

Итакъ, мы живемъ во время упадка философіи, и этотъ упадокъ наступилъ уже давно, боле шестидесяти лтъ назадъ.

Какъ же намъ понимать это событіе? Въ чемъ его причина и сущность? Можно просто сказать, что въ это время не родилось геніальныхъ философовъ, которые могли бы поравняться съ прежними свтилами. Или, что т геніальные люди, которые раждались, были увлекаемы духомъ вка и занимались соціальными вопросами, естественными науками, политикой, искусствами и т. д., а не философіей. Такія объясненія всегда можно допустить, но они, очевидно, не исчерпываютъ вопроса. Для историка философіи важне всего было бы спросить себя: не было ли внутренней причины, по которой остановилась философія? Можетъ быть, она совершила въ это время нкоторый полный кругъ, до конца развила извстныя начала, которыми задалась, тогда дальнйшее движеніе по этому направленію стало невозможнымъ, а найти новое направленіе, или новую высшую ступень, стало, во всякомъ случа, очень труднымъ. Если мы вспомнимъ значеніе, которое придавала себ Гегелевская философія, то такое объясненіе остановки окажется вполн согласнымъ съ этимъ значеніемъ. По свидтельству Фейербаха, Гегель самъ не называлъ своей философіи абсолютною, но его приверженцы давали ей такое названіе, и это было, замчаетъ Фейербахъ, ‘совершенно согласно съ ученіемъ самого философа’ {Feuerbach. Werke, Bd. 2, стр. 188.}.

Фейербахъ потомъ разсуждаетъ, что невозможно же, чтобы система Гегеля, эта ‘опредленная, особенная, эмпирически-данная’ система была сама фи, что одно недлимое не можетъ осуществить въ себ весь свой родъ. Однако же, нельзя не подивиться, что до настоящаго времени все идетъ, дйствительно такъ, какъ еслибы этой системой завершалось движеніе философской мысли, какъ еслибы съ тхъ поръ намъ оставался только одинъ выборъ: или держаться Гегеля, или вовсе отказаться отъ философіи. Мы ждали долго, что появится, какъ это столько разъ бывало, новая система, которая смнитъ гегельянство, но поколнія проходили за. поколніями, а дло философіи все остается въ томъ же положеніи.

Для пониманія этой исторіи очень важно уяснить себ завершающій характеръ ученія Гегеля. Можно, конечно, думать, что это завершеніе неполно или неврно, но что произошло нкоторое завершеніе, въ этомъ нтъ сомннія.

Возьмемъ предметъ въ самомъ простомъ и чистомъ его. вид. Мы мыслимъ, вообще говоря, не иначе, какъ посредствомъ категорій, подводимъ всякое содержаніе подъ нкоторыя постоянно у насъ готовыя понятія. Кантъ, можно сказать, усомнился въ категоріяхъ, или, выражаясь обще, вздумалъ ихъ изслдовать, найти ихъ происхожденіе, опредлить ихъ истинное значеніе. Но какъ же мыслить о категоріяхъ? Нужно, очевидно, стать выше ихъ, выйти изъ ихъ области, нужно уже мыслить не посредствомъ категорій, потому что категоріи-то и подвергаются вопросу. Мышленіе должно, слдовательно, подняться на новую ступень, на которой оно прежде не стояло и не двигалось. Кантъ объявилъ поэтому, что онъ нашелъ новую науку, трансцедентальную философію, которая занимается не дознаніемъ, а условіями всякаго познанія, которая познаетъ нчто такое, что иметъ мсто раньше, чмъ состоится какое-нибудь познаніе, или (чтобъ избжать столь явнаго противорчія) раньше того, что мы обыкновенно называемъ познаніемъ.

Когда былъ открытъ этотъ новый путь, когда была найдена и доказана возможность, такъ сказать, новаго мышленія, трансцендентальнаго, діалектическаго, спекулятивнаго нашлись мыслители, которые съ величайшимъ жаромъ схватились за новое орудіе и стали прилагать его къ длу, покоряя философіи область за областью. Это были, главнымъ образомъ: Фихте, создатель субъективнаго идеализма, и Шеллингъ, создатель объективнаго идеализма.

Когда же, такимъ образомъ, новое мышленіе показало свою силу, когда произвело превосходныя философскія теоріи, обновило и углубило вс наши воззрнія на Бога, природу, науки, исторію человчества, тогда явился Гегель, который привелъ къ сознанію самую методу этого мышленія,— тотъ пріемъ, которымъ были достигнуты эти успхи. Что такое Логика Гегеля? Это — такая же таблица категорій, какъ у Канта, но разширенная и доведенная до полноты. Кантъ взялъ свои категоріи изъ формальной логики, какъ нчто данное, Гегель же уже считалъ для себя яснымъ самый принципъ образованія категорій, ихъ отношеній и распаденій, и потому составилъ полную и стройную ихъ систему. Задача Канта была ршена въ томъ самомъ дух, въ которомъ онъ ее поставилъ.

Итакъ, системы германскихъ идеалистовъ имютъ между собою самую тсную внутреннюю связь, и послдняя изъ нихъ заключаетъ собою весь циклъ этой философіи. Вотъ чмъ объясняется остановка философскаго движенія, начать новую философію значило бы не только выйти изъ этого цикла, но и найти новую область мысли, задаться новыми, боле высокими задачами, то есть совершить нчто очень трудное, если и возможное. Гораздо легче вернуться на старые пути, или же вовсе игнорировать идеализмъ.

До настоящей минуты, при появленіи какой-нибудь философской теоріи, мы предлагаемъ себ, или обязаны предлагать вопросъ: какія категоріи употребляетъ авторъ? И когда узнаемъ, какія, то спрашиваемъ: вполн ли онъ ихъ подвергаетъ трансцендентальному изслдованію, діалектик? Отвтъ на эти вопросы и будетъ философскимъ обсужденіемъ явившейся теоріи, объ авторахъ, которые не идутъ на встрчу такого суда, или вовсе о немъ не знаютъ, необходимо придется сказать, что они стоятъ ниже того уровня, до котораго когда-то возвысилась философія. Очень живописно выразился по этому предмету Баадеръ:

‘Съ тхъ поръ, какъ уже разъ зажженъ Гегелемъ діалектическій огонь (это ауто~да-фе бывшей дотол философіи), нельзя иначе достигнуть блаженства, какъ посредствомъ него, т. е. проведя себя и свои произведенія чрезъ этотъ огонь, а никакъ не тмъ, что мы будемъ устранять его изъ разсмотрнія, или же захотимъ его игнорировать’ {Fermenta cognitiouis. Berl. 1822, стр. VI.}.

Къ несчастію, многіе не знаютъ, что таково положеніе дла. Между тмъ, для опытнаго глаза по нсколькимъ страницамъ видно, уметъ-ли авторъ ставитъ и развивать понятія, идетъ-ли его мысль діалектически, или же не иметъ опредленнаго пути. Скажемъ и наоборотъ: неопытный глазъ не замчаетъ діалектики даже въ писаніяхъ, гд она вполн господствуетъ, поэтому многіе постоянно смшиваютъ философское съ нефилософскимъ.

Прибавимъ еще замчаніе, Ни въ чемъ такъ ясно не обнаружился завершительный характеръ этой философіи какъ въ ея способности понимать прошлое, въ томъ свт, который она распространила на исторію вообще и въ особенности на исторію философіи. До сихъ поръ въ этихъ областяхъ высшія методическія требованія остаются т самыя, какія установлены Гегелемъ. Очевидно, эта философія, положимъ, не проникла всхъ законовъ и движеніи человческаго духа, но однако же поняла въ нихъ такъ много, что могла освтить намъ ходъ исторіи, научила видть смыслъ далекихъ и чуждыхъ намъ фактовъ.

VII.
Современный періодъ философіи.

Посл Гегеля начинается та пора философіи, въ которой мы живемъ. Историки давно уже принялись длать очерки этого періода, заносить его событія въ исторію и характеризовать ихъ. Въ книжк г. Страхова ему также посвящено много мста, больше двухъ десятковъ послднихъ страницъ. Но эти попытки разсказать ближайшую къ намъ исторію большею частью поразительны по своимъ неправильностямъ. Во-первыхъ, не рдко самый періодъ не отдляется отъ предыдущаго времени. Историкъ спокойно перечисляетъ имена за именами, книги за книгами, излагаетъ ученіе за ученіемъ, какъ будто не случилось ничего особеннаго. Онъ не замчаетъ, что вс эти факты имютъ интересъ только литературно-историческій, какъ выразился Виндельбандъ, а не философскій. Потомъ,— порядокъ хронологическій, которому старается слдовать историкъ, иногда рзко расходится съ порядкомъ философскимъ, съ существенною связью системъ. Такъ, напримръ, Гербарта и Шопенгауэра ставятъ часто посл Гегеля (такъ и у г. Страхова), потому что они составляли нкоторую противоположность Гегелю и что ихъ системы получили всъ и распространеніе посл Гегеля. Извстно, что Шопенгауэръ только предъ своею смертью (въ 1860 г.) достигъ большаго вліянія. Но, въ сущности, эти философы были противоположны не только Гегелю, а и Шеллингу, и Фихте, они примыкали прямо къ Канту, да и писали почти одновременно съ Фихте и Шеллингомъ, такъ что ихъ слдовало бы излагать вслдъ за Кантомъ и ране Гегеля, какъ особыя втви, отдлившіяся отъ общаго ствола. Но, пока господствовали въ умственномъ мір чистые идеалисты, эти втви были въ пренебреженіи и стали процвтать только тогда, когда ростъ главнаго ствола остановился.

Итакъ, общіе шаблоны не хорошо прикладываются къ современному періоду, представляющему, какъ видно, особенную запутанность и сложность. Наибольшая неудача историковъ, намъ кажется, заключается въ возведеніи матеріализма въ достоинство какой-то ступени философскаго движенія въ наше время. Пишутъ такъ, какъ будто существовала такая система, такое философское ученіе, и что оно явилось посл гегеліанства. Намъ кажется, что это лишь очень неправильное обобщеніе явленій. Въ христіанскомъ мір, въ мір новой философіи, матеріализмъ, какъ философская система, уже невозможенъ, уже появляется и ищетъ себ опоръ только вн сферы философской мысли. И въ самомъ дл, когда историки, слдуя общей формул, захотли указать творцовъ этой системы, то имъ пришлось возвести въ это званіе Фохта, Молешотта и Бюхнера, т. е. писателей, не имвшихъ въ себ, по-истиц, ничего философскаго, справедливому потомству когда нибудь, конечно, придется навсегда вычеркнуть ихъ имена изъ исторіи философіи.

Событіе, къ которому относятся эти замчанія, иметъ, вообще странный видъ, и еслибы историки, ‘не мудрствуя лукаво’, записали его, то оно явилось бы для насъ очень поучительнымъ. Матеріализмъ господствовалъ въ просвщенной Европ двадцать лтъ, съ 1847 по 1867. Въ 1847 году вышли Физіологическія письма Фохта, въ которыхъ авторъ отрицалъ все духовное и утверждалъ, напримръ, что мысль также производится мозгомъ, какъ моча почками. Ученіе, искони существовавшее у натуралистовъ и медиковъ, на этотъ разъ получило удивительный всъ и въ публик, и въ ученыхъ сферахъ. Двадцать лтъ философы и философія подвергались осмянію и пренебреженію, и философская литература понемногу затихла и почти изсякла. Объ этомъ можно справиться по спискамъ выходившихъ тогда книгъ. Правда, университетская философія продолжала свое обычное дло, но стала все рже и рже выпускать своя учебники и руководства. Профессора, впрочемъ, нашли себ задачу, вытекавшую изъ самаго ихъ долга: они стали писать книги противъ матеріализма, на который еще недавно почти не обращали вниманія. Въ нашей литератур это положеніе длъ отразилось цликомъ. Въ 1859 году Юркевичъ, профессоръ Кіевской Духовной академіи, написалъ превосходную статью противъ статьи Чернышевскаго Антропологическій принципъ, по стараніямъ Каткова, профессоръ былъ приглашенъ въ Московскій университетъ. Когда меня, пишущаго настоящія строки, Катковъ приглашалъ въ 1860 писать въ Русскій В&#1123,стникъ, онъ, можно сказать, заказалъ мн статью противъ Бюхнера, почему и написано было, Вещество по ученію матеріалистовъ’. Впослдствіи (въ 1870 г.) г. Струве (нын профессоръ въ Варшав) писалъ докторскую диссертацію — ‘Самостоятельное начало душевныхъ явленій’ — въ защиту существованія души, и т. д.

Но ни у насъ, ни въ Европ усилія эти ни къ чему не привели. Матеріалисты опирались на могущественный авторитетъ, на естествознаніе, авторитетъ столь огромный, что онъ связывалъ свободу даже очень свтлыхъ умовъ. Философія замолкала все больше и больше, какъ вдругъ случилось нчто неожиданное. Въ 1867 году вышла книга Гельмгольца ‘Handbuch der physiologischen Optik’, огромный томъ, излагающій всю ширину и глубину своего предмета, и въ этой книг авторъ ссылается на Канта и на его ученіе о пространств. Эта ссылка точно разрушила какое-то очарованіе. Великій натуралистъ признаетъ Канта! Значитъ, философія не погибла, не безплодное и пустое дло! И философскіе писатели почувствовали бодрость, снова принялись писать и часто, въ случа опасности, выставляли въ вид твердаго щита знаменательный фактъ: Гельмгольцъ ссылается на Канта!

Вообще, съ тхъ поръ понемногу дла философіи получили новый оборотъ. Мы хотли только замтить, что историки должны были бы отчетливо, не мелькомъ, какъ мы это сдлали, обозначить и характеризовать это печальное время, эту эпоху двадцатилтняго (пожалуй, даже тридцатилтняго) плненія философіи. Зачмъ, же исторія, если не записываются такія происшествія? Даже въ 1872 году (слдовательно, когда уже поднялось новокантіанство и когда Гартманъ имлъ блестящій успхъ) нашъ Кавелинъ, принявшись за философію, нашелъ ее въ слдующемъ положеніи: ‘Философія въ полномъ упадк. Ею пренебрегаютъ, надъ нею глумятся. Она ршительно никому не нужна. Нкоторые утшаютъ себя тмъ, что это направленіе пройдетъ. Трудно предсказывать будущее, но, судя по признакамъ, мало на это надежды,— никто не даетъ себ труда даже опровергать ее,— философія просто отброшена, какъ ненужная вещь’ (Задачи психологіи. 1872 г., стр. 3).

Все это врно и точно, и этотъ эпизодъ долженъ быть для насъ общимъ урокомъ. Излагая исторію философіи, мы все задаемся мыслью, что пишемъ исторію силы и дятельности человческаго ума, между тмъ,_ предъ нами часто совершается только исторія его слабости и косности. Европейское человчество показало въ нашъ вкъ, что оно ничуть не ушло ни отъ поклоненія авторитетамъ, ни отъ грубыхъ понятій, ни отъ естественной вражды противъ того, что стоитъ высоко и требуетъ усилій для своего постиженія.

Въ настоящее время дло, повидимому, идетъ иначе. Профессоръ Александръ И. Введенскій, изъ статьи котораго мы взяли приведенныя слова Кавелина, говоритъ:

‘Подражая ему, мы можемъ сказать теперь обратное, философія — въ почет. Къ ней вс стремятся. Ученые чувствуютъ въ ней серіозную потребность, а для большинства разумется, она — предметъ моды, такъ же, какъ недавно было въ мод пренебреженіе къ ней, но теперь ею уже никто не пренебрегаетъ, а вс философствуютъ даже противъ воли’ {Образованіе, педагогическій и научно-популярный журналъ 1892. Ноябрь, стр. 869.}.

Откуда же такая перемна? Какъ и что случилось? Предметъ, достойный размышленія историковъ. Поворотъ обнаружился ране всего въ Германіи, которая, какъ видно, по прежнему заправляетъ судьбами европейской философію какъ ея паденіями, такъ и ея возрожденіями. За Германіей пошли Франція и Англія, прежде державшіяся боле независимо. Книги и журналы, говорящіе о философскихъ предметахъ, стали умножаться съ каждымъ годомъ, все быстре и быстре.

Пусть мы не повримъ Виндельбанду, что вс эти книги имютъ всего больше литературно-историческій интересъ, т. е. интересъ ‘исторіи литературы’, притомъ въ самомъ простомъ ея смысл, въ смысл исторіи книгодланія и книгопотребленія, однако же, посл превратностей, пережитыхъ философіею, естественно будетъ, если мы почувствуемъ нкоторое недовріе къ содержательности ея теперешняго процвтанія. Въ особенности намъ, русскимъ, не хотлось бы слишкомъ поспшно примыкать къ текущему фазису философской литературы, не имя какого-нибудь ручательства въ томъ, что этотъ фазисъ представляетъ дйствительное философское содержаніе. Тутъ намъ можетъ помочь, очевидно, только исторія философіи. Обыкновенно, когда русскій юноша ршился заниматься философіею, онъ поступаетъ очень просто: беретъ современныя книги по философіи, окружаетъ себя послдними нумерами философскихъ журналовъ, вчитывается въ эти писанія и принимается самъ размышлять о тхъ задачахъ и посредствомъ тхъ пріемовъ, которые въ нихъ находитъ. И, кажется, тутъ нтъ мста никакимъ упрекамъ: онъ вдь длаетъ то же, что другіе, и длаетъ не хуже другихъ. Но не лучше ли было бы не такъ торопиться, не лучше ли уже съ самаго начала попытаться дать своему взгляду нкоторую ширину? Еслибы мы начинали съ изученія какой-нибудь великой философской системы, еслибы усвояли ея ученіе такъ, что становились какъ бы ея послдователями, то мы пріобртали бы твердую точку опоры и для сужденія о предыдущихъ движеніяхъ философской мысли и для оцнки современныхъ ея явленій. Нчто подобное такому пользованію прошлыми подвигами философіи совершается, какъ извстно, предъ нашими глазами. Университетская философія въ послднія десятилтія ршила возвратиться къ Канту, чтобы дать, наконецъ, опредленность и устойчивость своимъ разсужденіямъ. Такъ и каждому юнош слдовало бы убдиться, что, пока онъ не вчитается въ писанія одного изъ свтилъ философіи и не пойметъ хода его мыслей, онъ не будетъ твердъ въ своихъ понятіяхъ о философскихъ вопросахъ вообще.

Отыскать истинный путь человческаго ума и такимъ образомъ найти высшую и послднюю философію — вотъ, собственно, полная задача, которую можетъ предложить себ изучающій исторію философіи. Задача трудная по разнообразію и множеству явленій, подлежащихъ изученію, и по высот пониманія, которой требуетъ философія. Во всякомъ случа, общимъ заключеніемъ исторіи философіи непремнно будетъ указаніе на дйствительную или возможную систему, которой нужно держаться. Фалькенбергъ, на послдней страниц своей книги, очень ршительно говоритъ, что философія въ настоящее время должна стремиться къ возобновленію фихте—гегелевскаго идеализма {Тамъ же, стр. 503.}, что это стремленіе логически вытекаетъ изъ всего хода философіи. Если мы обобщимъ это требованіе, если дадимъ ему видъ, свободный отъ всякихъ установившихся взглядовъ, то можемъ сказать, что ищущій высшей и послдней философіи долженъ изучать фихте-гегелевскій идеализмъ и затмъ найти отношеніе этого идеализма къ послдовавшей критик и трудамъ послдовавшихъ мыслителей, разширять, измнять и отрицать, если нужно, его положенія,— словомъ, развивать его, если окажутся у насъ на то силы. Но основы его сохранить придется, потому что, если онъ и не есть сама философія, то, во всякомъ случа, одно изъ дйствительныхъ воплощеній философіи. А по закону развитія, въ каждомъ новомъ фазис основы только раскрываются, уясняются, но не измняются.

16 ноября 1893 г.

О ЗАДАЧАХЪ ИСТОРІИ ФИЛОСОФІИ.1893.

I.Учебныя книги.

II.Вншняя исторія философіи.

III.Внутренняя исторія философіи.

IV.Приложеніе органическихъ категорій.

V.Событія и періоды.

VI.Германскій идеализмъ.

VII.Современный періодъ философіи.

Читайте также: