Альфред Стаунтон, Бигг Джон Стениан, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 211 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

АЛЬФРЕДЪ СТАУНТОНЪ.

РОМАНЪ

СТЭНІАНА БИГГА.

Часть первая.

ГЛАВА I.

Путешествіе и его послдствія.

Въ то время, когда начинается нашъ разсказъ, человкъ восемь или десять собралось въ зал ‘Чернаго Кабана’ въ Лэнкэстер, ожидая дилижанса, который долженъ былъ отвезти ихъ въ городъ У*, потому-что въ то время дилижансы одерживали верхъ надъ извощиками, и только недавно ульверстонская и кэрнфортская желзная дорога одержала верхъ надъ дилижансами и, несмотря на приливъ, сдлала пріятнымъ проздъ по пескамъ Морекэмбскаго Залива, по дорог гораздо-боле безопасной, нежели зыбучій песокъ, въ которомъ нердко дилижансы исчезали совсмъ.

Путешественники, кром двухъ, были купцы города У* и фермеры Нижняго Фёрнесса, гд столицей процвтающій городокъ У*. Эти путешественники были — одии, какъ покупатели, другіе, какъ продавцы — на большой ежегодной сырной ярмарк въ Лэнкэстер и разсуждали на фёрнесскомъ діалект о различныхъ рыночныхъ превратностяхъ.

Остальные двое были, вопервыхъ, пожилая дама, сидвшая въ отдаленномъ углу комнаты на кончик стула. Она наклонилась впередъ и облокотилась обими руками на большой синій зонтикъ, который, по своимъ огромнымъ размрамъ, очень могъ служить ей подпорой, вовторыхъ, живой маленькій господинъ, тоже перешедшій за средній возрастъ, который былъ столько же неугомонно-вертлявъ, сколько дама спокойна и тиха. Въ немъ все было въ движеніи: голова, руки, ноги, глаза, языкъ — все, даже золотая цпь, которая, брянча, искала успокоенія на груди его и не находила. Онъ задавалъ безпрерывные вопросы всмъ и каждому и, не ожидая отвта, предлагалъ новые. Онъ бросалъ вопросительные взгляды на каждаго въ комнат, шарилъ въ карманахъ своего сюртука, стучалъ ногами о коверъ и каждую минуту высовывалъ голову изъ дверей, освдомляясь, пересталъ ли идти снгъ. Ему ненужно было ждать отвта, еслибъ онъ даже имлъ привычку ждать чего-нибудь, потому-что втеръ тотчасъ хлесталъ ему въ лицо хлопьями снга.

Наконецъ, на мостовой, покрытой снгомъ послышался стукъ колесъ. Подъхалъ дилижансъ. Фермеры и лавочники, несмотря на погоду, сли снаружи, благодаря своему крпкому сложенію и врожденной любви къ бережливости, степенная пожилая дама и неугомонный пожилой господинъ были единственными внутренними пассажирами.

Было уже темно, но пока дилижансъ катился по улицамъ, маленькій господинъ то высовывалъ лицо въ окно, когда они прозжали мимо освщенныхъ оконъ, то вдругъ опять отдергивалъ голову съ рзкимъ ворчаньемъ. Старая дама сквозь очки смотрла на него пристально, при дребезжащемъ свт фонарей, спокойно удивляясь, поводимому, что придавало столько спазмодической дятельности членамъ ртутнаго джентльмена и желая знать до конца ли путешествія будутъ продолжаться его скачки и прыжки.

Когда дилижансъ, прохавъ городъ, выхалъ на открытую мстность, маленькій господинъ чаще сталъ выглядывать изъ окна, хотя снгъ, прилипшій къ стекламъ, не позволялъ ничего разсмотрть.

— Вамъ бы лучше сидть спокойно, а то вы разобьете себ носъ! сказала старая лэди на грубомъ фёрнесскомъ діалект.

— Что вы сказали? Извините, не слыхалъ!

И съ джентльмена свалилась шляпа, къ счастью, въ карету же. Когда дилижансъ началъ переваливаться съ камня на камень, а самъ маленькій джентльменъ соскочилъ съ своего мста, чтобъ отворить окно, хотя ему не было никакой возможности глядть изъ окна въ эту минуту, потому-что дилижансъ такъ наклонился на одну сторону и съ такими скачками перепрыгивалъ по широкимъ камнямъ, что стоять ршительно не было никакой возможности.

Вдругъ толчки прекратились, дилижансъ выпрямился и покатился неслышно — такъ внезапенъ былъ переходъ, такъ тихо движеніе, что точно будто они хали по воздуху или не хали вовсе, еслибъ втеръ, со свистомъ врывавшійся въ окно, не удостоврялъ путешественниковъ, что они дйствительно хали по земл.

— Заприте-ка окно: я страдаю ревматизмомъ!

— Господи помилуй! сказалъ маленькій джентльменъ, не обративъ вниманія на замчаніе, или не понявъ его, и высунувшись до половины изъ окна: — это что такое? это что значитъ? эй! эй! куда мы демъ?

— Къ чорту въ гости, если вы не затворите окно!

Не слыша этого, маленькій джентльменъ все глядлъ изъ окна и зрлище, которое онъ увидлъ, на этотъ разъ по-крайней-мр, было достойно того упорства, съ какимъ онъ продолжалъ смотрть. Снгъ пересталъ, и хотя не было ни луны, ни звздъ, но блый свтъ отъ покрытой снгомъ земли позволялъ ему видть безконечную долину, безъ заборовъ, безъ каменной стны для обозначенія собственности, гд не виднлось ни домовъ, ни огней, а только неизмримое пространство снга. Дилижансъ скользилъ неслышно, какъ привидніе, колеса вертлись: движеніе очевидно было быстро, но слухъ не могъ уловить никакого шума, а между-тмъ втеръ дико стоналъ и что-то очень-отдаленное и неизвстное ревло голосомъ глуше втра, хотя не такъ громко. Небо казалось мрачно и рзко замыкалось черными тучами на безконечной долин. И дилижансъ скользилъ въ темнот до-тхъ-поръ, пока маленькій джентльменъ, который-было замолчалъ какъ бы отъ внезапнаго испуга, опять спросилъ:

— Гд мы? какъ это странно! врно демъ по одной изъ нашихъ сверныхъ степей?

— Нтъ, это не степь.

— Не степь? А что же это такое?

— Заприте окно и я вамъ скажу.

Стекло опустилось съ шумомъ.

— Ну-съ?

— Это пески!

— Пески! какіе пески?

— Какъ какіе? пески! сказала старая леди съ негодованіемъ.

— Что? это… нтъ, не можетъ быть, разв это Морекэмбскій Заливъ? спросилъ старый джентльменъ, тихимъ голосомъ.

— Да, да! пески Морекэмбскаго Залива!

Старый джентльменъ онмлъ отъ ужаса.

— А я думалъ, сказалъ онъ наконецъ: — что я ду въ мильнторнскомъ дилижанс, который не прозжаетъ мимо залива!

— Попали не въ тотъ дилижансъ?

— Кажется такъ, сказалъ плачевно маленькій человкъ.— Здсь опасно путешествовать — неправда ли?

— Опасно? Да, да! говорятъ. Я знала многихъ и мужчинъ и женщинъ, которые были засыпаны пескомъ или поглощены моремъ. Вонъ какъ оно реветъ, точно лютый зврь ищетъ добычи!

— Такъ это море я слышу налво?

— Да! мы подъдемъ къ нему часа черезъ два.

Маленькій джентльменъ застоналъ.

— Такъ, стало-быть, этотъ мошенникъ, что сидитъ тамъ, наверху,— обманулъ меня? Я сказалъ ему, что желаю хать въ У*, въ мильнторнскомъ дилижанс и далъ ему шиллингъ, чтобъ онъ указалъ мн дорогу. Задамъ же я ему! Я засажу его въ тюрьму, какъ плута и обманщика. Вотъ посмотрите, если я этого не сдлаю!

Говоря такимъ образомъ, онъ опять опустилъ окно, въ которое ворвался сильный порывъ втра и вмст съ нимъ отдаленный ревъ моря. Придя въ отчаяніе при этомъ звук, маленькій джентльменъ высунулся въ окно и закричатъ:

— Кучеръ, стой! Я протестую противъ этого. Стой сію минуту, или я подамъ на тебя просьбу, что ты противъ моей воли вовлекъ меня въ опасность. Стой, говорю теб!

— Разв вы хотите, чтобъ я высадилъ васъ здсь, сэръ, въ самую глубь песку? спросилъ кучеръ, спокойно вынимая сигару изо рта:— прытко придется вамъ бжать, чтобъ улепетнуть отъ прилива. Можетъ вы хотите попробовать, только знаете ли вы дорогу-то, какъ слдуетъ?

— Нтъ, нтъ! Отвези меня назадъ въ Лэнкэстеръ. Отвези, или…

— Нельзя! отвчалъ кучеръ, ударивъ по лошадямъ, какъ бы желая этимъ показать, что разсуждать больше нечего.

Джентльменъ опустился на свое мсто, заперъ окно и молчалъ нсколько минутъ. Страхъ какъ-будто совсмъ выбилъ изъ него неугомонность. Его самонадянность и важность исчезли и осталось только любопытство. Наконецъ дилижансъ покатился по дорог, на которой, хотя она и покрыта была снгомъ, однако, на ней стукъ колесъ слышался сильне, нежели тамъ, гд дилижансъ халъ до-сихъ-поръ.

— Наконецъ спасены! воскликнулъ онъ и опять высунулъ голову въ окно.

Не совсмъ, однако, было дурно на этихъ пескахъ, могло быть гораздо-хуже, и онъ весело потеръ себ руки, когда огонь изъ-оконъ гостиницы мелькнулъ ему въ глаза.

— Мы еще не совсмъ прохали пески, сказала старая леди:— еще остается шесть миль.

Маленькій джентльменъ выскочилъ изъ кареты, удостоврился въ справедливости словъ старой леди и узналъ, что онъ можетъ остаться тутъ до слдующаго утра и дохать до мста своего назначенія, сдлавъ объздъ въ восьмнадцать миль, но кучеръ уврилъ его, что опасности нтъ никакой, или, по-крайней-мр, очень-мало, если онъ будетъ продолжать свое путешествіе въ этомъ дилижанс. Это увреніе, впрочемъ, имло бы мало вліянія на мнніе этого недоврчиваго и робкаго ‘чужестранца’, какъ его называли вс его спутники, еслибъ онъ не торопился окончить важное дло, для котораго одинъ день замедленія могъ надлать большихъ бдъ.

Подкрпивъ себя стаканомъ грога, онъ покорился своей участи и сидлъ молча, пока дилижансъ опять не покатился неслышно по пескамъ. Онъ началъ считать свою спутницу ворчуньей, между-тмъ, какъ она, съ своей стороны, обидвшись его дерзкимъ любопытствомъ въ Лэнкэстер, позволила себ маленькую сверную месть, напугавъ его порядкомъ, не очень, однако, преувеличивъ истину.

Боле для того, чтобъ поговорить, нежели изъ боязни, онъ спросилъ:

— А бывали несчастія на этихъ пескахъ недавно?

— А какъ же! Не дале, какъ дв недли назадъ, Билль Сайкисъ, парень лтъ сорока, утонулъ, какъ крыса въ мшк: залило приливомъ. Хорошій человкъ былъ Билль, добрый мужъ и добрый отецъ, жена слышала, какъ онъ кричалъ и звалъ на помощь.

— Что это опять съ вами?

Это восклицаніе было вызвано крикомъ ея спутника, который, бросивъ безпокойный взглядъ въ окно, взвизгнулъ отъ ужаса и закрылъ лицо обими руками.

Какъ ни мимолетенъ былъ этотъ взглядъ, его было достаточно, чтобъ показать ему, какъ глубоко погружался дилижансъ въ воду, которая доходила уже почти до окна. Земли почти совсмъ не было видно, внутри дилижанса было темно, только вдали виднлась узкая полоса снга, рзко отдлявшаяся отъ мрачнаго пространства, разстилавшагося кругомъ, а маленькій джентльменъ узналъ хорошо, что это пространство — вода.

— Перестаньте! какъ вамъ не стыдно! мы скоро додемъ!

Но этому счастливому предсказанію не суждено было исполниться, въ эту самую минуту послышался крикъ и брызги воды, и дилижансъ опускался все ниже и ниже, а волны ревли и шипли со всхъ сторонъ и заливали все сверху и снизу съ ужасной быстротой.

— Ну, теперь, можете кричать… мы погибли! Прими, Господь, наши души!

Положеніе было дйствительно опасно. Дверцы и окна были заперты и выйти казалось невозможно, а еслибъ он были открыты, это послужило бы только къ тому, чтобъ впустить скоре воду, которая уже нахлынула со всхъ сторонъ. Неправильность въ прилив, довольно-обыкновенная въ Морекэмбскомъ Залив, вырыла глубокую, огромную яму въ канал, именно тамъ, гд долженъ былъ хать дилижансъ, и хотя Билль Дэвисъ, караульный, подъзжалъ къ самому берегу, чтобъ предостеречь кондуктора, голосъ его нельзя было разслышать посреди плеска воды, воя втра и громкихъ криковъ пассажировъ.

Безуменъ былъ крикъ маленькаго джентльмена, усердны его молитвы и ужасны проклятія, когда надежда на спасеніе становилась все несбыточне. Онъ крпко уцпился за свою спутницу, объявилъ, что онъ не можетъ умереть, не исполнивъ одного важнаго порученія, умолялъ спасти его, увряя, что онъ сообщитъ ей свою тайну и кончилъ потокомъ богохульственныхъ ругательствъ и молитвъ почти столь же святотатственныхъ.

Отчаянно вырывалась изъ его рукъ старая леди. Наконецъ она успла наклониться къ окну и выбить стекло своимъ зонтикомъ, потомъ налегла на дверь всею своею тяжестью, съ прибавленіемъ тяжести маленькаго джентльмена, все цплявшагося за ея платье, дверь уступила, и они оба упали въ воду. Къ-счастью для нихъ, что случилось такъ, потому-что въ эту самую минуту Уиллъ Уигсби, плававшій какъ дельфинъ, и два наружные пассажира подоспли на помощь старой леди и маленькому джентльмену, которые очутились на рукахъ друзей и оба были спасены отъ смерти.

Маленькаго джентльмена, промокшаго насквозь съ глазами и носомъ, набитыми пескомъ, посадили на лошадь Уилли Дэвиса. Песочная Таверна находилась подъ-рукою: тотчасъ было подано теплое питье и сухая одежда, между-тмъ, какъ несчастный дилижансъ вытаскивали изъ воды. Старая леди была такъ близко отъ своего дома, что не согласилась остаться въ таверн, а джентльменъ, закутанный въ фланель, объявилъ ршительное намреніе хать дальше, такъ-какъ до У* оставалось только дв мили и песковъ уже не надо было прозжать.

Черезъ нсколько минутъ они пріхали на городской рынокъ, остановились въ гостиниц, гд старую леди ждала повозка, а джентльменъ, сдлавъ распоряженіе насчетъ своего мокраго платья и приказавъ, въ которомъ часу разбудить его, забылъ ужасы этой ночи подъ теплымъ одяломъ.

ГЛАВА II.

Посщеніе замка.

На слдующее утро нашъ путешественникъ всталъ рано. Поспшно позавтракавъ, онъ написалъ нсколько писемъ, которыя если судить по торопливости, съ какою онъ писалъ, и небрежности, съ какою кидалъ ихъ въ сторону, какъ-только оканчивалъ, были, вроятно, неважнаго содержанія.

Наконецъ маленькій джентльменъ остановился, задумчиво подперъ рукою подбородокъ, лукаво улыбнулся и написалъ это короткое посланіе:

‘Многоуважаемый сэръ.

‘Я дохалъ посл большихъ затрудненій и опасностей. Я халъ прошлую ночь по опаснымъ пескамъ Морекэмбскаго Залива, которые вполн поддерживали своіо вроломную репутацію. Посл довольно-благополучнаго пути, мы вдругъ погрузились въ воду и были спасены только чудомъ, если только чудеса существуютъ или существовали когда-нибудь. Не объ этомъ, однако, хочу я говорить, будучи вполн увренъ, несмотря на доброту вашего сердца и характера, какъ ни важны должны вамъ казаться непріятности, случающіяся въ жизни такого ничтожнаго человка, какъ вашъ покорнйшій слуга. Вчера такъ случилось, что вс мои спутники были уроженцы этой области, и хотя я не имлъ случая длать разспросовъ, ихъ наружность и обращеніе позволили мн составить достаточныя догадки насчетъ главнаго предмета моихъ розъисковъ: это несвдующій, необразованный, полуварварскій народъ. Разговоръ ихъ невозможно понять, и если они умютъ писать — въ чемъ по многому сомнваюсь — ихъ орографія должна соотвтствовать ихъ разговору. Въ этомъ заключается моя надежда. Необходимо, разумется, формы ради, сдлать пустые розъиски о законныхъ наслдникахъ уэлльскаго помстья, но если имя будетъ соотвтствовать тому, которое упомянуто въ завщаніи, разъисканія можно прекратить, и судя по тому, что я видлъ, то, разумется, я узнаю боле впослдствіи: нечего опасаться съ этой стороны, если люди, которыхъ я отъискиваю, окажутся похожими на ваше описаніе и на т типы туземнаго характера, которые я видлъ.

‘Имю честь быть, многоуважаемый сэръ, вашъ нижайшій и покорнйшій слуга,

Маркъ Микинсъ.

‘Сэру Джошуа Уэгестфэру, баронету, и проч., и проч.’

Самодовольно взглянувъ на это многословное посланіе, мистеръ Микинсъ (мы теперь знаемъ, какъ его зовутъ) старательно запечаталъ, подписалъ адресъ, позвонилъ въ колокольчикъ, веллъ подать вина и позвать хозяина.

Когда хозяинъ явился, мистеръ Микинсъ попросилъ его ссть, налилъ ему стаканъ вина и начать слдующій разговоръ:

— Кажется, у васъ здсь пріятное сосдство?

— Очень-пріятное, то-есть лтомъ, но въ это время года довольно-скучно.

— А много старинныхъ фамилій живетъ здсь?

— Живутъ Лоутерсы изъ Уайтчэвена, Кэвендиши изъ Гулькера, Пеннистоны изъ Мёнкэстера, Брэддили изъ аббатства, Гэлези изъ Бэрдси, Мачелли изъ Пеннибрига и много еще другихъ.

— А, прекрасный округъ и много прекрасныхъ фамилій! А знаете вы Доррелей?

— Никогда не слыхалъ.

— Странно! Я слышатъ, что они поселились здсь.

— Доррели? Доррели! Вы говорите о Дёрреляхъ бексайдскихъ и петтердэльскихъ?

— Нтъ, кажется, не они (онъ вздрогнулъ при этомъ).— Имена совсмъ не т, хотя нсколько похожи. Что такое съ Дёррелями? Кто-нибудь изъ нихъ живъ?

— Имени этого уже никто не носитъ, но многіе изъ этой фамиліи еще живы. Вотъ мистеръ Стаунтонъ: мать его была урожденпая Дёррель, но она умерла.

— А изъ дтей покойнаго мистера Дёрреля изъ Гоу-гоуза изъ Бексайда… кажется, вы такъ назвали это мсто? еще живы?

— Я не называлъ Гоу-гоуза, сэръ, хотя точно такъ называлось его мсто жительства. Вы врно слышали о Дёрреляхъ прежде?

— О, совсмъ нтъ! Мн показалось, что вы сказали, что у мистера Доррелля, то-есть Дёрреля, я хотлъ сказать, не осталось въ живыхъ дтей?

— Я не говорилъ этого, сэръ. У покойнаго мистера Дёрреля было только трое дтей — дочери, вс вышли замужъ, одна умерла, мать мистера Стаунтона, ее звали Элленъ, она вышла за джентльмена съ юга и сдлала прекрасную партію. Но другія вышли ниже своего званія, хотя мужья ихъ были джентльмены-фермеры.

— Джентльмены-фермеры. Какъ это? они отдавали въ аренду свою семлю и жили на эти деньги?

— Нтъ, но могли бы, еслибъ хотли, только они неслишкомъ-сильны въ денежныхъ длахъ, но добре фермера Раулинсона и фермера Киркби нтъ людей на свт.

— А! Раулинсонъ и Киркби! не мужья ли это двухъ миссъ Дёррель, оставшихся въ живыхъ? А жены еще живы?

— Живы, сэръ, и, кажется, долго проживутъ.

— Какого рода эти женщины?

— Были, я слышалъ, хороши собою въ молодости, но этому уже такъ давно, что никакъ нельзя подумать, что он были когда-нибудь хороши и молоды.

Хозяинъ самъ расхохотался надъ своей шуткой, а мистеръ Микинсъ то же разсмялся, для компаніи, бросая вопросительные взгляды изъ своихъ быстрыхъ глазъ.

— Я спрашиваю не о томъ, какое воспоминаніе сохранилось о ихъ наружности въ памяти старожиловъ, но образованы ли он и умны ли?

— Довольно-умны, по-крайней-мр мистрисъ Раулинсонъ, хотя, говорятъ, сестра ея странная и втренная женщина. Я ее не знаю, но не думаю, чтобъ она была образована. Встарину было вовсе не въ мод обучать женщинъ.

— Мистрисъ Раулинсонъ, кажется, живетъ недалеко отъ города?

— Вы, какъ видно, все знаете объ этой фамиліи, сэръ?

— О, нтъ! Я слышалъ это въ дилижанс въ прошлую ночь. Кто-то разсказывалъ о ней анекдоты и подшучивалъ надъ ней.

Читатель можетъ судить справедливо ли это.

— Какъ это языкъ у нихъ повернулся, потому-что, хотя наружность у ней грубая, но немногія женщины такъ уважаются, какъ мистрисъ Раулинсонъ.

— Какъ далеко ея домъ?

— Съ милю будетъ, если черезъ поле, а если мимо квакерскаго дома, то мили полторы.

— Не-уже-ли квакеры пробрались и въ эти отдаленныя мста?

— Какъ, сэръ, разв вы не знаете, что они и развелись-то отсюда? Этотъ квакерскій домъ былъ выстроенъ первый. Джорджъ Фоксъ проповдывалъ и жилъ въ томъ самомъ дом, гд теперь живетъ мистрисъ Раулинсонъ.

— Въ-самомъ-дл! Меня сильно интересуютъ религіозное движеніе, и очень-пріятно было бы увидть тотъ домъ, въ которомъ Джорджъ Фоксъ провелъ столько лтъ своей неоцненной жизни, тотъ домъ, гд теперь живетъ мистрисъ Раулинсонъ. Нельзя ли достать проводника: я чужой въ здшнемъ краю.

— Ничего не можетъ быть легче.

Хозяинъ вышелъ и привелъ того самаго Уилля Уигсби, который, наканун былъ причиною мученій мистера Микинса. Однако, хотя онъ вовлекъ въ опасность этого джентльмена, но загладилъ эту вину избавивъ его отъ смерти и такимъ образомъ возвративъ обществу одного изъ самыхъ уважаемыхъ его членовъ, если не одно изъ самыхъ блистательныхъ украшеній: вслдствіе чего этотъ достойный джентльменъ смягчился и изъявилъ согласіе воспользоваться предложенными услугами Уигсби.

Они тотчасъ отправились въ старый замокъ, и такъ-какъ мистеръ Микинсъ и пріятель нашъ, Уиллъ, оба были любознательнаго характера и скоре расположены собирать нежели сообщать свднія, они говорили очень-много, а отъ нихъ узнавали мало.

— Вы изъ Лондона, сэръ?

— Я былъ въ Лондон недлю назадъ.

— Говорятъ, это ужасно большой городъ, больше нашего Карлиля.

— Еще бы! Какое это дикое мсто! воскликнулъ мистеръ Микинсъ, когда, прохавъ поле, они достигли до опушки густаго лса, гд дорога, извиваясь круто, вела къ широкому ручью, реввшему внизу.

— Дикое мсто, сэръ? А я видалъ мста такія, гд не встртишь ни одного деревца, ни одной травки. Но это мсто пользуется дурной славой.

— Дурною славою? это почему?

— Видите вы это дерево, втви котораго висятъ словно ледяныя сосульки? На этомъ дерев повсился Роулинсонъ, ддъ ныншняго, двадцать-восьмаго декабря, и если вамъ случится въ этотъ день проходить мимо, вы непремнно увидите, какъ онъ виситъ на втви. Но это еще не все. Въ каждомъ мстечк въ этой долин являются привиднія: вонъ тамъ пляшутъ въ бурныя ночи блыя дамы и бснуются до самаго разсвта. Но самую страшную исторію разсказалъ мн Гэрри Кристоферсонъ. Онъ здилъ на ярмарку зимою и пировалъ тамъ съ двушками, угощалъ ихъ орхами, пряниками, пирожнымъ и плясалъ съ ними до упаду. Было уже такъ поздно, когда онъ ушелъ изъ города, что онъ пошелъ кратчайшей дорогой, здсь. Ночь была ясная. Луна такъ и сіяла. Въ полночь шелъ онъ этимъ лсомъ и стало вдругъ ему страшно. Втра совсмъ не было, но одежда на немъ такъ и поднималась. Вдругъ видитъ онъ, что къ нему идетъ какой-то парень, съ узломъ подъ рукою. Гэрри идетъ-себ смло, да повстрчавшись съ парнемъ и говоритъ: ‘здравствуйте! счастливый путь!’ А тотъ ему въ отвтъ: ‘здравствуйте!’ Гэрри-то глядитъ, а парень-то несетъ свою голову подъ-мышкой! Ха! ха!_ха!

— Вроятно, онъ былъ пьянъ и увидлъ свою тнь и слышалъ свой собственный голосъ. Но мн, кажется, что вы сами не врите привидніямъ, Уигсби.

— Не врю привидніямъ?

— Я полагаю такъ, потому-что вы сметесь надъ приключеніемъ вашего пріятеля.

— Я и самъ не знаю, врю я или нтъ, но знаю только, что, три года назадъ, братъ мой Недъ и двое или трое нашихъ молодыхъ парней проходили мимо паркерской аллеи (домъ этотъ стоялъ давно пустой), и какъ только мы подошли къ этому мсту, мы закричали — насъ было много и нестрашно — ‘паркерская аллея! паркерская аллея!’ Но какъ мы раскаялись. Только-что эти слова сорвались у насъ съ губъ, какъ вдругъ въ пустомъ дом завизжали и завыли такъ, что у насъ ноги подкосились и волосы стали дыбомъ отъ ужаса. Я никогда въ жизни не слыхалъ такихъ звуковъ и надюсь, не услышу никогда, опять. А какъ мы побжали! Мы не останавливались до-тхъ-поръ, пока добжали до города, и даже тамъ все слышали позади насъ вой! Такіе бшеные дьявольскіе звуки не могли выходить изъ человческаго горла — въ этомъ не увритъ меня никто!

— Ну, Уигсби, сказалъ мистеръ Микинсъ, посл нкотораго молчанія:— вы совсмъ не такъ умны, какъ я предполагалъ.

— Можетъ быть, можетъ быть. У насъ у всхъ есть какое-нибудь слабое мстечко.

— А мое вы нашли?

— Нашелъ или нтъ, не скажу, а скажу только — не въ обиду вамъ — что и вамъ самимъ это неизвстно.

Они уже прошли долину, замкнутую со всхъ сторонъ деревьями, отворивъ калитку, они вошли на дворъ, обширныя строенія котораго, довольно-ветхія, обнаруживали упадавшее благосостояніе. Скоро дошли они до дома, высокаго, сраго зданія, съ многочисленными башнями и безчисленными окнами, сдланными очень-высоко и какъ ни попало, безъ малйшаго вниманія къ симетріи, между-тмъ, какъ въ нижнемъ этаж широкія, выпуклыя окна выдавались тамъ и сямъ въ такомъ же восхитительномъ безпорядк. Съ перваго взгляда было очевидно, что домъ былъ выстроенъ для тхъ, кто въ немъ жилъ, а не для глазъ посторонняго дилеттанта, или знатока.

Мистеръ Микинсъ не даромъ пожилъ на свт: онъ имлъ нсколько способовъ судить о характер, относительно котораго непосвященные находились въ глубокомъ невдніи. Самый малый признакъ много объяснялъ ему. Быстрымъ взоромъ онъ примтилъ все: разбитыя стекла, поправки, въ которыхъ нуждалась дверь риги и эксцентричный характеръ всей архитектуры.

Осмотрвъ все, онъ два раза кашлянулъ, тихо и совсмъ не такъ, какъ человкъ простудившійся, потомъ два или три раза кивнулъ головою, какъ бы говоря: ‘этого довольно! этого довольно!’ а потомъ потеръ себ руки съ какимъ-то спокойнымъ торжествомъ.

Но кто опишетъ его удивленіе, когда вдругъ взрывъ самаго громкаго хохота раздался изъ того дома, къ которому онъ приближался?

Взглянувъ на своего спутника, онъ увидлъ, что хотя ни одинъ мускулъ на лиц плута не шевелится, все его тло тряслось отъ внутренней веселости.

Чрезвычайно разсердившись и между-тмъ приведенный въ крайнее недоумніе, маленькій джентльменъ прямо направился къ двери, не длая вопросовъ, громко постучался, былъ встрченъ двушкой, добродушныя черты которой тоже ухмылялись, и тотчасъ введенъ въ домъ, не размнявшись съ служанкой ни однимъ словомъ.

Но что возбудило смхъ, что случилось съ мистеромъ Микинсомъ въ старомъ замк и какъ онъ исполнилъ секретное порученіе, мы не скажемъ въ этой глав: пусть читатель научится ждать, какъ мы къ его услугамъ учимся трудиться, и онъ узнаетъ все.

ГЛАВА III.

Секретное порученіе.

‘Что значитъ все это?’ спрашивалъ самъ себя мистеръ Микинсъ, очутившись одинъ въ гостиной, полъ которой, непокрытый ковромъ, и стны были изъ чернаго дуба, и свтились какъ зеркало. Испугъ смнилъ негодованіе, когда въ голов маленькаго джентльмена мелькнула мысль, что секретное порученіе, данное ему, было открыто и приняты мры разстроить его успхъ. Присутствія его, вроятно, ожидали, судя по безцеремонному пріему, съ какимъ его впустили въ домъ. Но кто же могъ проникнуть въ его сердце и прочесть тамъ его тайну?

Нтъ, она была въ безопасности, безъ всякаго сомннія, въ безопасности.

Однако, должно-быть, случилась какая-нибудь странная ошибка, потому-что, не говоря ни слова о барин и барын, двушка, впустившая его, оставила его предаваться размышленіямъ, какъ-будто онъ былъ ожидаемымъ гостемъ. Что, если, во время жестокой неизвстности и страха прошлой ночи, у него вырвались слова, пробудившія подозрніе въ этихъ необыкновенно-хитрыхъ, хотя и неотесаныхъ сверянахъ. Одна мысль объ этомъ была страшной мукой. Маленькій джентльменъ застоналъ, потъ выступилъ у него на лбу, онъ торопливо ходилъ взадъ и впередъ, свирпо смотря изъ окна на большую блую утку, которая качалась на одной ног, и бормоталъ:

‘Три тысячи фунтовъ стерлинговъ потеряно, три тысячи фунтовъ потеряно, совершенно потеряно, разомъ и навсегда… Гм! Это невозможно. Я не могъ сдлать такой мерзости, чтобъ проговориться, я умеръ бы скоре.’

Только-что онъ пересталъ говорить, потому-что мистеръ Микинсъ, подобно многимъ пустымъ людямъ — которые принимаютъ умнье составлять планы за глубину мышленія, и считаютъ таинственность симптомомъ тонкости — имлъ неловкую привычку думать вслухъ, какъ услыхалъ повтореніе громкаго смха, которому, очевидно, вторили многіе голоса. Немедленно пост этого дверь отворилась настежь и пожилой человкъ, великанъ ростомъ, съ сдыми волосами, поспшно вошелъ въ комнату съ лицомъ, раскраснвшимся отъ смха. Онъ ударилъ по плечу мистера Микинса такъ, что у того даже выступили на глазахъ слезы, и сдлавъ нсколько неудачныхъ попытокъ удержаться отъ смха, наконецъ проговорилъ:

— Не обижайтесь, не обижайтесь. Хи-хи-хи!

И старикъ не могъ продолжать отъ новаго взрыва хохота, отъ котораго совершенно прервался его голосъ.

Подождавъ, пока смхъ старика нсколько утихъ, мистеръ Микинсъ, все еще стоявшій, замтилъ шопотомъ, который своей холодной вжливостью какъ-будто длалъ упрекъ старому фермеру за его безцеремонную грубость, и въ то же время выражалъ чувство оскорбленнаго достоинства:

— Извините, сэръ, но я нахожусь въ такомъ же невдніи относительно причинъ вашей веселости, какъ вы, относительно причинъ моего посщенія.

— Не обижайтесь, сэръ, никогда тмъ, гд нтъ намренія обидть… Хи-хи-хи! и вы говорите, что не знаете надъ чмъ я смюсь… ха-ха-ха!

— Увряю васъ, что я нахожусь въ совершенномъ невдніи насчетъ этого интереснаго предмета.

— Ха-ха-ха! право я умру отъ смха, закричалъ старикъ, который задыхался отъ хохота, потрясавшаго всю его гигантскую фигуру.

— Я полагаю, что мн лучше уйдти, пока вы оправитесь отъ веселости, которая составляетъ для меня величайшую тайну, сказалъ маленькій джентльменъ, стараясь принять обиженный видъ, но вмсто того выражая на лиц недоумніе и испугъ.

— Садитесь, садитесь. Когда я начинаю хохотать такъ ужь конца нтъ, не могу остановиться.

Новый взрывъ хохота, посл котораго старикъ подошелъ къ двери и веллъ Бетси принести сыру и стараго элю.

Мистеръ Микинсъ тотчасъ ожилъ.

— Смиренно прошу у васъ извиненія, началъ старикъ тономъ, наполненнымъ достоинства.— Я знаю не хуже всякаго другаго принимать, какъ слдуетъ, гостя, но мы, здшніе, иногда бываемъ несовсмъ учтивы, а ваше приключеніе такое забавное. Хи-хи-ха!

Когда онъ опять пересталъ хохотать, мистеръ Микинсъ началъ:

— Увряю васъ, я нахожусь въ совершенномъ невдніи насчетъ причины вашей веселости. Я совершенно чужой въ этой сторон и, схдовательно, ваша веселость не можетъ относиться ко мн, это совершенно невозможно, такъ-какъ я пріхалъ только вчера. Я между-тмъ, вы, кажется,— ожидали кого-то, потому-что, какъ только я постучался въ дверь, меня тотчасъ впустили, не спросивъ, ни какъ меня зовутъ, ни по какому длу я пришелъ.

— Что намъ за нужда до имени и длъ?

— Совсмъ никакой, еслибъ вашемъ гостемъ былъ старый знакомый или другъ, но я ни то, ни другое и слдовательно…

— Я знаю это очень-хорошо. Ну, такъ что жъ?

— Ну, такъ я ничего не могу понять. Увряю васъ, что тутъ должна быть ошибка, потому-что…

— Никакой нтъ ошибки, кой чортъ! Хи-ха-ха! сказалъ положительно старикъ.

— Но, любезный сэръ, разсудите: невозможно, чтобъ вы знали меня или что-нибудь касающееся до меня. Ваша веселость, безъ всякаго сомннія, имющая основаніе въ вашихъ собственныхъ мысляхъ, не можетъ имть никакого отношенія къ моимъ дламъ, хотя мое присутствіе здсь, очевидно, служитъ причиною ея, такимъ или другимъ образомъ, который составляетъ для меня совершенную тайну.

— Не говорите этого, не говорите, или вы опять заставите меня расхохотаться, умолялъ старикъ.— Вотъ что значитъ старость, прибавилъ онъ чрезъ минуту:— нельзя и посмяться, какъ бывало въ молодости. Моя старая голова разболлась отъ того, что я такъ много хохоталъ.

— Увряю васъ, что тутъ должна быть какая-нибудь ошибка.

— Никакой ошибки, никакой! Наша Селли никогда не ошибается.

— Не оспоривая ея непогршимости, я увренъ, что я долженъ составлять исключеніе въ этомъ правил. Пора уже мн объяснить мое намреніе. Я очень интересуюсь всми религіозными воспоминаніями, и узнавъ въ это утро — только въ это утро, что Джорджъ Фоксъ, основатель общества ‘Друзей’, жилъ въ этомъ дом, я взялъ смлость пріхать къ вамъ, въ надежд, что у васъ, можетъ-быть, есть какое-нибудь преданіе или какая-нибудь мебель, принадлежавшая этому достойному старику, которая окажется чрезвычайно-интересной для меня. Увряю васъ, что я не имлъ другой причины пріхать, кром этой…

— Кром этой? спросилъ старинъ, въ свою очередь, очевидно удивленный.

— Никакой другой, кром того, что я желалъ бы поговорить съ вашей женой.

— Съ моей женой? Вотъ въ томъ-то и дло! Ха-ха-ха! съ моей женой!

— Но, любезный сэръ, въ этомъ нтъ ничего такого, что могло бы возбуждать вашъ смхъ, настаивалъ маленькій человкъ, совершенно потерявшій терпніе, но нисколько ненамревавшійся отказаться отъ своей дли.— Конечно, можно желать видть домъ, въ которомъ столько лтъ жилъ и трудился такой замчательный человкъ, какъ Джорджъ Фоксъ, не возбуждая смха. Я желалъ бы говорить съ вашей женой…

— Стойте!… не приводилось мн видть такого смшнаго человка. Не говорите ничего больше, не говорите! или я задохнусь отъ смха, я схожу за женою…

И говоря такимъ образомъ, онъ ушелъ хохоча во все горло, и скоро воротился съ служанкой, которая несла подносъ съ вышеупомянутой провизіей и съ разными напитками. Позади шла старая леди, которая оказалась, какъ мистеръ Микинсъ увидлъ съ перваго взгляда, его спутницей прошлой ночи. Она спокойно вошла въ комнату съ такимъ же серьёзнымъ лицомъ какъ и прежде, безъ малйшей улыбки, кром легкаго подергиванія губъ. Какъ и прежде, старая леди бросала рзкіе вопросительные взоры сквозь свои роговыя очки… Удивленіе, съ какимъ мистеръ Микинсъ узналъ старую леди при такихъ измнившихся обстоятельствахъ, можно было простить ему, принявъ въ соображеніе вс обстоятельства. Въ одну минуту все объяснилось. Несчастное приключеніе прошлой ночи разсказывалось въ десятый разъ, со всми смшными подробностями, всмъ домашнимъ именно въ ту самую минуту, какъ пришелъ мистеръ Микинсъ. Вотъ въ чемъ заключалась тайна смха старика.

Маленькій джентльменъ увидлъ это въ одну минуту, увидлъ также, какимъ образомъ это можетъ помочь его умыслу, и приготовился воспользоваться выгодами, не теряя времени. Онъ задрожалъ отъ удовольствія, увидвъ предъ собою свою спутницу, которая напомнила ему объ опасностяхъ, осаждавшихъ его путь, но эти самыя опасности были драконами, караулившими накопленное сокровище, и такъ-какъ онъ преодоллъ эти опасности, и особенно такъ-какъ ихъ уже боле не было, онъ скоро подавилъ свое волненіе, при этомъ внезапно-возобновленномъ воспоминаніи, и спшилъ извлечь пользу изъ знакомства, такъ кстати сдланнаго, хотя оно началось подъ самыми зловщими предзнаменованіями. Прежде чмъ мистеръ Микинсъ приступилъ къ закуск, которую, между-тмъ, поставили передъ нимъ, онъ обратился къ старой леди.

— Я осмлился, сударыня, узнавъ, что вы живете такъ близко отъ города, въ которомъ у меня есть дла, засвидтельствовать вамъ мое уваженіе и узнать, какъ вы себя чувствуете пом этого непріятнаго приключенія, которое, какъ ни смшно кажется теперь, могло бы кончиться трагически.

— Я здорова, благодарю васъ. А вы… надюсь, не очень страдали? прибавила мистрисъ Раулинсонъ.

И ея губы непримтно задрожали.

— Нисколько, нисколько! Ночь спокойнаго сна сдлала изъ меня совершенно другаго человка, сказалъ торопливо мистеръ Микинсъ, желая перемнить предметъ разговора.— Я слышалъ сегодня утромъ отъ хозяина той гостиницы, гд я остановился, что въ этомъ дом знаменитый Джорджъ Фоксъ жилъ нсколько времени. Не осталось ли посл него какихъ вещей?

— Вотъ эти два кресла принадлежали одно ему, другое его жен.

Мистеръ Микинсъ тотчасъ всталъ, и хотя ротъ у него былъ набитъ сыромъ, онъ подошелъ къ указанному мсту, разсмотрлъ рдкости съ высокими спинками, съ толстыми ручками, съ прочными ножками, которыя, будучи сдланы изъ дуба и казавшіяся очень-неудобными, имли квакерскую и почтенную наружность. Лицемръ притворился, будто его пожираетъ любопытство, сдлалъ нсколько вопросовъ, не ожидая отвта, по своей привычк, и кончилъ восторженными похвалами Джорджу Фоксу и основанному имъ обществу.

— Были вы когда на квакерскомъ митинг? освдомился мистеръ Раулинсонъ.

— Никогда, хотя многіе изъ моихъ друзей принадлежатъ-къ этому обществу.

Это, разумется, былъ пасквиль на общество ‘Друзей’, но мистеръ Микинсъ какъ-то забралъ себ въ голову, что его хозяинъ и хозяйка если сами не были ‘Друзьями’, то, должно быть, имли родственниковъ или предковъ, принадлежащихъ къ этому сословію, онъ старался говорить о нихъ такъ благопріятно, какъ позволяло его совершенное невдніе о ихъ обычаяхъ.

— Отсюда недалеко есть домъ митинга. Тамъ они собираются и сидятъ больше часа, мужчины съ шляпами на головахъ, а женщины повсятъ головы и вздыхаютъ. Потомъ проповдникъ начинаетъ звать, а тамъ кричать… но эти квакеры добрые люди и хорошіе сосди.

— Я не сомнваюсь въ этомъ, сказалъ мистеръ Микинсъ такимъ равнодушнымъ тономъ, который дурно согласовался съ его недавнимъ энтузіазмомъ.

— Кстати, мистрисъ Раулинсонъ, говоря о томъ и о сёмъ съ хозяиномъ гостиницы сегодня утромъ, я узналъ, что ваша двическая фамилія похожа нсколько на фамилію одного моего стараго знакомаго. Могу я спросить, какъ вы пишете ваше имя?

— По этому длу пріхали вы изъ Лондона? спросила старая леди подозрительно.

— Совсмъ нтъ. Я не зналъ даже о вашемъ существованіи — извините меня, до ныншняго утра.

— Разв мои кузены умерли? настаивала старая леди, не обращая вниманія на объясненія мистера Микинса.

— Милая мистрисъ Раулинсонъ…

— Вы вчера говорили о какой-то тайн, когда находились въ опасности. Ваша тайна касается меня?

— Совсмъ нтъ. Мн дано важное порученіе, которое, разумется, я не могу сообщить вамъ, потому-что это было бы нарушеніемъ довренности. Еслибъ я могъ сказать вамъ все, вы тотчасъ увидали бы, какъ далеко отъ васъ то дло, которое привело меня въ эту сторону. Но, будучи здсь и перенеся страшную опасность вмст съ вами, я думаю, что мн позволительно интересоваться вашими длами, а еще боле потому, что когда при мн нечаянно упомянули о вашемъ двическомъ имени, оно напомнило мн стараго друга и возвратило къ моимъ дтскимъ лтамъ — да къ моимъ дтскимъ лтамъ!…. повторилъ мистеръ Микинсъ, какъ-будто ему особенно было пріятно это чувство, можетъ-быть, потому-что онъ рдко предавался чему-нибудь подобному.— Мистеръ Доррель, другъ мой, старый холостякъ, прибавилъ онъ:— будучи остиндскимъ купцомъ, усплъ накопить большое богатство. Часто говорилъ онъ мн, что онъ не иметъ родныхъ, которымъ могъ бы завщать свое состояніе, и меня поразило сходство именъ, можетъ-быть, я нашелъ чего онъ такъ желалъ. Есть у васъ сыновья и дочери?

— Есть.

— Почему же знать, можетъ-быть, мой другъ полюбитъ котораго нибудь изъ нихъ? Помните, я не говорю наврно, что онъ вамъ родственникъ, но это можетъ быть, прибавилъ плутъ, который нашелъ наконецъ ‘слабую сторону’ въ спокойной, осторожной мистрисъ Раулинсонъ и выдумалъ небывалаго друга.

— У меня нтъ родныхъ, даже дальнихъ, кром кузена Джона и Гэрри, а они живутъ гд-то далеко въ Йоркшир, живы они или умерли — я этого не знаю. Говорятъ, они получили недавно большое наслдство отъ какого-то ихъ кузена.

— Но, можетъ-быть, другъ мой не такъ чуждъ вамъ, какъ вы думаете. Это знаетъ? Истина странне нежели вымыселъ. Мы вс знаемъ, что родственники, о которыхъ прежде мы никогда не слыхали, являются вдругъ неизвстно откуда. А родственникъ или нтъ, кто знаетъ, можетъ-быть, мистеръ Доррель усыновитъ вашихъ статныхъ сыновей, или одну изъ вашихъ хорошенькихъ дочерей. Я увренъ, что они статны и хороши — хотя я не имю удовольствія знать ихъ — если похожи на своихъ почтенныхъ родителей? и маленькій джентльменъ съ пріятностью поклонился.— Кто знаетъ, можетъ-быть, онъ усыновитъ котораго-нибудь изъ нихъ и оставитъ все свое имніе своему пріемному сыну или дочери? Такія вещи случались и могутъ случиться опять. И въ такомъ случа ничего не можетъ быть вроятне, особенно если окажется, какъ я подозрваю, что между вами существуетъ хотя дальнее родство.

— Конечно, этого знать нельзя, сказала старая леди, увлеченная материнскою любовью и энтузіазмомъ маленькаго джентльмена.— Что жь показать ему, какъ пишется мое имя, вреда не можетъ быть.

Говоря такимъ-образомъ, она сняла заботливою рукою большую Библію съ полки, съ умиленіемъ развернула ее на первой страниц, гд рукой ея отца было написано ея имя, во глав списка дтей ея, съ числами рожденія и крещенія. Это была старинная фамильная Библія, которая перешла къ ней въ руки посл смерти ея родителей, такъ-какъ она была старшая изъ трехъ дочерей.

Мистеръ Микинсъ разсмотрлъ внимательно смиренную запись и торжествовавшая улыбка, которую онъ хотлъ сдлать пріятною, пробжала по его рзкимъ чертамъ.

— Могу я попросить васъ списать это? сказалъ онъ, указывая на ея собственное имя.

— Конечно, вреда въ этомъ не будетъ, отвчала она.

Сдлавъ нсколько извиненій насчетъ своего слабаго зрнія и дрожавшей руки, старуха, которой мужъ принесъ перо, чернила и бумагу, принялась за тяжелый трудъ писать свое двичье имя. Мистеръ Микинсъ пристальнымъ взоромъ наблюдалъ за каждымъ штрихомъ пера, когда непривычными и неуклюжими пальцами старая леди медленно выводила буквы, пока не явился слдующій образецъ шестидесятилтней каллиграфіи: Сара Дёррёль.

Автографъ былъ написанъ на тонкой срой бумаг, но тмъ не мене былъ драгоцненъ для мистера Микинса. Только-что высохли чернила, онъ вынулъ бумажникъ огромнаго размра и положилъ документъ во внутренній картонъ такъ заботливо, какъ-будто это былъ банковый билетъ въ тысячу фунтовъ. Холодная тнь подозрнія распространила на чертахъ старой леди ихъ прежнюю обычную суровость при этомъ осторожномъ кошачьемъ движеніи маленькаго человчка, но она не сказала ничего. Наконецъ, мистеръ Микинсъ всталъ проститься. Онъ выразилъ удовольствіе, что познакомился съ такою достойною четой, свою признательность за ихъ гостепріимство, свою радость при сдланномъ открытіи и свою надежду, что онъ можетъ вдругъ обязать двухъ друзей.

— Почему знать?… почему знать?… были послднія слова маленькаго джентльмена, и легкой поступью и съ еще-боле легкимъ сердцемъ, такъ-такъ онъ достигъ своей цли, не возбудивъ подозрнія, онъ исчезъ изъ теплаго пріюта Суартмурскаго Замка.

‘Почему знать?’ Вопросъ короткій, который сдлать легко, но онъ способенъ вызвать самый пространный отвтъ.

— Умный, славный человкъ! сказалъ фермеръ Раулинсонъ, посидвъ молча нсколько времени: — говоритъ какъ книга.

— Да, только мн онъ не нравится, отвчала мистрисъ Раулинсонъ.

IV.

ГОСТИНАЯ МИСТЕРА СТАУНТОНА.

Вжливаго читателя просятъ предположить, что шестъ лтъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ мистеръ Микинсъ постилъ старый замокъ. Въ это время Раулинсоны ничего не слыхали о ‘друг’ этого джентльмена, который долженъ былъ сдлать такъ много для младшей отрасли Рауливсона, мужскаго или женскаго пола — неизвстно. Они даже не получали ни строчки отъ самого мистера Микинса, котораго старый джентльменъ, теперь порядочно-согбенный лтами, считалъ ‘страннымъ и забывчивымъ’, соображая какое участіе показывалъ мистеръ Микинсъ къ благосостоянію его семейства. Бдный старикъ! онъ мало видлъ свтъ, и его собственное сердце было также не испорчено, какъ его зимнія яблоки въ ноябр, онъ никогда во всю свою жизнь не подозрвалъ никакого вроломства.

Старые супруги посл отъзда мистера Микинса вспомнили, что они не спросили ни имени, ни адреса, ни званія ихъ гостя, и такъ-какъ было слишкомъ-поздно освдомляться, когда это пришло имъ въ голову, они называли его всегда ‘чужестранцемъ’. Въ это время, когда у нихъ былъ мистеръ Микинсъ, мистеръ Стаунтонъ былъ въ Лондон по дламъ и не возвращался цлыя дв недли, а такъ-какъ алчность мистрисъ Раулинсонъ за дтей своихъ пробудилась, ни она, ни мужъ ея ни слова не проронили объ этомъ таинственномъ посщеніи долгое время посл того, говоря, въ извиненіе, что это не касается надо кого кром нихъ, что если неизвстный ‘другъ’ неизвстнаго ‘чужестранца’ заблагоразсудить облагодтельствовать ихъ отрасль ‘дёррелевой фамиліи’, другія отрасли не имютъ нрава жаловаться. Они не знали — и какъ могли они знать?— что они вдавались въ знаменитый кальвинистскій аргументъ, не знали они также, какъ горько будутъ они сожалть, они, дти въ казуистическомъ ученіи, зачмъ играли острыми орудіями.

Но не будемъ заходить впередъ.

Теперь мы должны ввести читателя въ домъ мистера Стаунтона, который находился на одной изъ главныхъ улицъ свернаго города, о которомъ мы уже упоминали. Пусть читатель войдетъ въ маленькую, но уютную гостиную. Онъ найдетъ ее истиннымъ олицетвореніемъ опрятности, на ковр ни одного пятна, на мебели ни одной пылинки. Убранство простое, но прочное. На всемъ лежитъ какая-то спокойная утонченность и всякій можетъ примтить тотчасъ, что мистрисъ Стаунтонъ хорошо понимаетъ обязанность хозяйки, достойна быть покровительствующимъ геніемъ этого англійскаго дома и держитъ его такъ, какъ обыкновенно содержатся вс англійскіе домы.

Въ-самомъ-дл маленькая гостиная ничмъ не отличается отъ тысячи другихъ гостиныхъ, изъ которыхъ каждая обнаруживаетъ и опрятность и изящество, кром фамильныхъ портретовъ на стн и фамильныхъ сувенировъ, переходившихъ по наслдству, разбросанныхъ тамъ и сямъ по комнат.

Портреты обнаруживаютъ очевидный фактъ, что какъ ни комфортэбльно живутъ теперь Стаунтоны, было время, когда, какъ выражаются фэшонэблные романисты, они ‘вращались въ совершенно-иной сфер’.

Первый портретъ, въ позолоченной рзной дубовой рамк, изображаетъ патріархальнаго старика, съ остроконечной бородкой, въ четырехугольной шляп, въ батистовыхъ манжетахъ, который смотритъ благосклонно, хотя мрачно, на своихъ смиренныхъ потомковъ. Это Придо, глочестерскій епископъ въ царствованіе короля Карла I. Говорятъ, что этотъ портретъ написанъ Вандейкомъ.

Эта пожилая дама возл епископа, съ высокимъ накрахмаленнымъ воротникомъ, доходящимъ до ушей, жена Придо.

Эта прелестная блондинка, въ жемчужномъ ожерель, съ голубыми глазами, съ золотистыми локонами, дочь ихъ. Она вышла замужъ за его превосходительство Александра Стаунтона, бывшаго посланникомъ при французскомъ двор, другомъ Эддиссона и Попа, а также, одно время, уполномоченнымъ ея величества въ Нёфшател.

Эти дв дамы съ полной грудью (въ то время дамы, у которыхъ не было сердца, любили выказывать полную грудь), которыя какъ-то дико смотрятъ изъ-подъ своихъ волосъ, зачесанныхъ назадъ, съ надменными губами и колкимъ выраженіемъ въ глазахъ, которыя кажутся бабушками блондинки — старыя двицы, а между-тмъ, несмотря на ихъ кислую физіономію, это дочери, а не бабушки, прелестной блондинки.

Эта брюнетка съ черными косами и большими блестящими глазами, кузина ихъ, Адель Уальтонъ, которая умерла въ молодости, объ ея участи сохранился въ семейств какой-то нжный романъ.

Не одни эти фамильные портреты свидтельствуютъ о богатств и значеніи, которыхъ теперь нтъ, на стол стоитъ фарфоровый сервизъ, такой старинный и такой цнный, что онъ занялъ особенный пунктъ въ завщаніи вышеупомянутыхъ старыхъ двъ: и ‘китайскій фарфоръ моего дда’ долженъ быть поровну раздленъ между ‘моими двумя кузинами, леди Гарди и Елизаветой Стаунтонъ’, въ числ владтельныхъ правъ, фермъ и домовъ.

‘Ахъ, эти старыя завщанія!’ мистеръ Стаунтонъ часто вздыхалъ, читая ихъ и глядя на своихъ дтей, въ этихъ завщаніяхъ упоминалось о помстьяхъ въ Кент и Сёрре, которые давнымъ-давно перешли въ другія руки. Старинный родъ Стаунтоновъ отличатся непредусмотрительностью, и въ этомъ отношеніи составлялъ прямую противоположность съ джентльменомъ, который теперь носитъ фамильное имя.

Посл комнаты и ея убранства, взглянемъ на ея обитателей.

Воскресенье, десять часовъ утра. Глава дома сидитъ въ халат, передъ нимъ лежитъ большая Библія, онъ старательно записываетъ на бумажк ‘отмтки’ для проповди, которую онъ собирается говорить. Читатель не долженъ предполагать, что мистеръ Стаунтонъ пасторъ, или диссидентскій проповдникъ, онъ уесліэнскій методистъ {Эта секта такъ называется по имени основателя. Пр. перев.}. Теперь читатель, вроятно, ждетъ, что мы изобразимъ бшенаго фанатика, изрыгающаго пламенное мщеніе противъ всхъ церковныхъ учрежденій, но мистеръ Стаунтонъ не былъ фанатикомъ, напротивъ, онъ былъ весьма-далёкъ отъ этого. Его родители и вс его предки принадлежали къ англиканской церкви, и онъ любилъ и уважалъ церковь, которая вскормила его дтство, юность и возмужалый возрастъ. Но краснорчіе одного замчательнаго уесліэнскаго проповдника, когда онъ жилъ въ Лондон, плнили его, онъ присоединился къ этой сект и былъ однимъ изъ самыхъ снисходительныхъ, благородныхъ и благочестивыхъ украшеній.

Смерть отца, который умеръ въ то время, когда онъ былъ еще ребенкомъ, разстроила его намреніе сдлать изъ сына пастора. Старшій Стаунтонъ могъ располагать приходомъ въ Бедфордшир, который онъ назначалъ для сына, но такъ-какъ старикъ жилъ, какъ его дды, свыше своего состоянія, право на приходъ вмст съ остаткомъ фамильныхъ земель было продано, чтобъ расплатиться съ накопившимися долгами, и такимъ-образомъ, въ раннемъ возраст мистеръ Стаунтонъ, оставленный отцомъ подъ опекою ректора въ его родномъ приход и сэра Геркулеса Гэрднотта — кутилы и пьяницы, который никогда не заботился о своихъ собственныхъ длахъ и, слдовательно, могъ ли онъ заботиться о чужихъ — предоставилъ доходъ съ небольшаго остатка отцовскаго имнія своей матери и ухалъ въ Лондонъ устроивать свою карьеру въ свт.

Мы видли, что онъ, наконецъ, поселился въ У…. гд съ заботливостью и благоразуміемъ занявшись длами, учетверилъ свое наслдство въ то время, когда мы представляемъ его читателямъ. Отецъ его имлъ отвращеніе къ торговымъ продлкамъ и къ мелочнымъ уверткамъ, къ которымъ торговцы часто принуждены бываютъ прибгать, и онъ часто повторялъ, что предпочелъ бы проводить дтей своихъ въ могилу, нежели позволить имъ упасть такъ низко, чтобъ жить обманомъ. Мистеръ Стаунтонъ, однако, никогда не запятналъ своей души никакой фальшивостью, руки его были такъ же чисты, какъ у его гордаго и аристократическаго отца. Хотя по необходимости онъ долженъ былъ имть съ свтомъ безпрестанныя сообщенія, онъ къ свту не принадлежалъ. Сердце его жило дома, а правила были слишкомъ-тверды и добросовстны для того, чтобъ онъ могъ поддаться мимолетному искушенію.

Какъ эти полныя губы презрительно сжались бы при всякомъ низкомъ, несправедливомъ, или недостойномъ предложеніи! какимъ негодованіемъ сверкнули бы эти черные глаза, еслибъ чтобъ-нибудь подобное было приписано, хотя косвенно, потомку Стаунтоновъ, потому-что отецъ нашего героя, со всмъ своимъ христіанскимъ милосердіемъ, со всми своими спокойными, незаносчивыми привычками, со всей своею набожностью, имлъ немалое уваженіе къ своимъ безбожнымъ и расточительнымъ предкамъ, и ужъ никакъ не осудилъ бы фамильной гордости ни въ комъ.

Его сосди, однако, этого не видали. Съ ними онъ былъ олицетворенной вжливостью, и не съ намреніемъ какимъ-нибудь, а просто изъ теплоты и простоты сердечной. Онъ могъ принимать величественный видъ при случа, но вообще онъ держалъ себя, какъ человкъ богобоязливый и любящій своихъ ближнихъ. Онъ имлъ вру ребенка и честную правдивость и пылкость юноши. Не подозрвалъ онъ никого. Подозрительный человкъ всегда или самъ плутъ или дуракъ. Онъ сознавалъ, что неспособенъ обмануть и, вслдствіе этого, не боялся быть обманутымъ. Бдные знали и любили его, больные и умиравшіе посылали за нимъ предпочтительно передъ пасторомъ Геро, ученымъ и набожнымъ дайкелэндскимъ ректоромъ: они лучше его понимали, и хотя добрый старый ректоръ умлъ откладывать въ сторону свою ученость въ комнат больнаго и прямо обращаться къ душевному состоянію своихъ умиравшихъ прихожанъ, однако онъ не могъ такъ глубоко сочувствовать всмъ ихъ отношеніямъ и опасеніямъ, не могъ такъ кстати подать утшеніе, какъ мистеръ Стаунтонъ. Они оба часто встрчались у смертнаго одра своихъ сосдей и питали другъ къ другу взаимное уваженіе.

Мы сказали, что въ эту минуту мистеръ Стаунтонъ прилежно занимался отмтками для проповди, которую въ это утро онъ намревается подйствовать на слушателей въ водопадной капелл. Мистрисъ Стаунтонъ, спокойная, степенная тридцатилтная женщина, читаетъ ‘Записки мистрисъ Мортимеръ’.

Старшій сынъ ихъ, шестилтній мальчикъ, съ большими, широкими бровями, съ острыми быстрыми глазками, также прилежно занятъ, какъ и его родители, хотя занятіе его иметъ совершенно-различное направленіе, Маленькій шалунъ пришпиливаетъ огромную афишу къ сюртуку отца. Успвъ смастерить эту штуку, онъ, въ восторг, длаетъ телеграфическіе знаки своей маленькой сестр, годомъ моложе его, которая смирнёхонько сидитъ на скамеечк между родителями. Она примчаетъ его наконецъ, видитъ причину его смшныхъ тлодвиженій и вдругъ громко хохочетъ. Мать поднимаетъ глаза съ книги, взглядываетъ на сына и съ выраженіемъ благочестиваго ужаса восклицаетъ:

— Алфредъ, негодный мальчикъ! Откуда ты досталъ эту гадкую афишу?

— Мн дала няня, отвчалъ мальчикъ въ извиненіе.

— Какъ ей не стыдно! Я поговорю съ нею. Какъ это можно длать такія шалости въ воскресенье! Какой ты негодный мальчикъ! Вчера ты испугалъ бднаго старика мистера Гайтона, воткнувъ фонарь на длинную палку и сунувъ ему въ окно, когда тебя уже уложили въ постель, и мы думали, что ты спишь.

— Онъ грозился прибить меня, мама.

— Если онъ грозился, стало-быть, ты сдлалъ что-нибудь дурное.

— Но я не хочу, чтобъ онъ билъ меня.

— Молчать, Алфредъ! Не стыдно ли теб длать шалости надъ твоимъ папа, когда онъ приготовляется къ проповди? Ну, если онъ вышелъ бы на улицу, не примтивъ этой гадкой афиши и весь народъ увидалъ бы, какъ она мотается на немъ…

Это было неудачное предположеніе, потому-что едва было оно сказано, какъ ребенокъ, пораженный его смшной стороною и будучи не въ-состояніи удержаться, громко расхохотался. Мистрисъ Стаунтонъ закусила губы и тоже разсмялась, но такъ, что дти не видли этого.

— Молчать! сказала сурово мистрисъ Стаунтонъ.— Сними сейчасъ эту афишку и ступай прочь!

Ребенокъ пополнилъ приказаніе, унесъ съ собою провинившуюся афишку и въ своей спальн принялся прилежно разбирать ее, не потому, чтобъ онъ особенно заинтересовался ея содержаніемъ, не потому, что въ воскресенье это было запрещеннымъ занятіемъ. Онъ читалъ, потому-что зналъ, что это дурно, хотя онъ былъ еще такъ малъ.— Увы! человческая развращенность! Онъ уже началъ находить наслажденіе ‘въ хлб, съденномъ втайн’. Мальчикъ страстно любилъ своихъ родителей, но любовь къ шалостямъ еще бываетъ сильне въ этомъ період. Онъ почти желалъ, чтобъ мама вышла и застала его читающимъ ненавистный документъ. Онъ зналъ, что его выскутъ, но онъ поступилъ дурно и заслуживалъ наказанія, а потомъ, когда онъ его вынесетъ, онъ зналъ, что опять все будетъ хорошо.

Въ гостиной еще ползалъ по полу двухлтній толстенькій мальчишка, кувыркаясь съ огромнымъ бульдогомъ. Еще ребенокъ, годовой, былъ въ дтской съ няней. Такимъ-образомъ, какъ видитъ читатель, колчанъ мистера Стаунтона былъ порядочно набитъ стрлами.

ГЛАВА V.

Водопадная капелла.

Одно воскресенье такъ походило на другое въ дом мистера Стаунтона, что, описавъ одно, мы можемъ предоставить вс остальныя воображенію читателя.

Одвъ дочь и одвшись сама, мистрисъ Стаунтонъ явилась въ комнату сына причесать его кудрявые волосы своей собственной любящей рукою, поцаловала его, несмотря на его шалость, надла на него блый воротничокъ и перчатки, потомъ, взявъ его за руку, повела его и дочь въ капеллу, куда уже отправился мистеръ Стаунтонъ.

Капелла въ это утро была наполнена боле-обыкновеннаго, потому-что мистеръ Стаунтонъ былъ всеобщій фаворитъ, хотя старый Джозія Робинсонъ — твердо врующій въ дйствительность адской муки, объявлялъ свое убжденіе, что у мистера Стаунтона голова несовсмъ въ порядк, такъ-какъ онъ еще никогда не слыхалъ, чтобъ этотъ джентльменъ произнесъ слово ‘адъ’, столь драгоцнное сердцу стараго фанатика. Народъ, однако, не очень слушалъ Джозію: его критическія замчанія оказались вздорными вслдствіе замчательнаго обстоятельства, что, подстрекаемый честолюбіемъ, онъ тоже вздумалъ-было сдлаться мстнымъ проповдникомъ, и при первой своей попытк осрамился самымъ постыднымъ образомъ. Онъ прочелъ текстъ, но распустилъ народъ безъ проповди.

Мистеръ Стаунтонъ былъ уже на каедр, когда пришли жена его и дти, и читалъ первый стихъ перваго гимна. Джонъ Гринъ ‘запвало’ хора, дважды вставалъ съ своего мста выглянуть изъ-за красныхъ занавсокъ сквозь свои очки, и приготовлялся къ своей партіи, по своему неизмнному обыкновенію, шумно нюхая табакъ. Съ нимъ въ хор пли трое мужчинъ, три женщины и два мальчика, все аматёры, вторили имъ разбитая флейта и контрбасъ.

Мистеръ Стаунтонъ любилъ чудные разсказы изъ Ветхаго Завта, и часто выбиралъ свой текстъ изъ нихъ. Онъ любилъ распространяться о жизни патріарховъ, о ихъ простыхъ и кроткихъ привычкахъ и отличительныхъ чертахъ. Въ это утро онъ выбралъ тэмою жертвоприношеніе Авраама. Самымъ простымъ языкомъ выставилъ онъ высокую вру патріарха въ Бога и чудную вру Исаака въ своего отца. Въ его рчи не было напыщеннаго витійства, а было природное краснорчіе теплаго сердца, распространявшагося о самомъ чудномъ и трогательномъ разсказ въ свт. Доктрины и обязанности сдлались живой дйствительностью, а не сухимъ и не интереснымъ изложеніемъ, он были не только правилами, но и чувствами, он имли теплое сіяніе сердца, а не холодный блескъ ума. Какъ старая исторія сдлалась новою, потому-что была разсказана нжными устами, и притомъ человкомъ, который вполн входилъ въ каждое изъ ея положеній! Авраамъ былъ воплощеніемъ благороднаго эгоизма и великой вры. А что касается невиннаго Исаака, съ какою любовью нжный отецъ распространился объ его повиновеніи, довріи, благочестіи и сыновней почтительности, хотя его вели на жертву, какъ ягнёнка на бойню!

Простодушные слушатели заливались слезами: чудныя и святыя волненія пробудились въ нихъ, и ршимость возросла съ оживленной врой.

Аіьфредъ въ начал своей проповди все смотрлъ на двухъ старухъ, сидвшихъ около него, которыя съ умиленіемъ качали головами, потомъ его заинтересовало, какъ мистеръ Кённингэмъ поднималъ и опускалъ свой палецъ, выражая этимъ свое сочувствіе къ проповднику, наконецъ, съ восторгомъ любовался онъ бднымъ Томомъ Поуланомъ ‘слабоумнымъ’, у котораго было очень-небольшое состояніе, управляемое за него опекунами, и который всегда былъ фантастически одтъ, иногда какъ турокъ или арабъ, иногда солдатомъ, а теперь ему вдругъ вздумалось нарядиться разбойникомъ. Онъ всегда приходилъ въ капеллу, когда проповдывалъ мистеръ Стаунтонъ. Въ этотъ день на немъ была короткая кожаная куртка и такіе же штаны. На пунцовомъ бумажномъ пояс вислъ деревянный кинжалъ и пара игрушечныхъ пистолетовъ. Правая рука его крпко сжимала тонкое копье.

Альфредъ любовался Томомъ, когда до слуха его долетлъ разсказъ отца. Ему давно знакома была эта исторія, но никогда не поражала она его такъ сильно. И такимъ-образомъ, мистеръ Стаунтонъ тронулъ сердца всхъ, потому-что онъ не былъ ни выше, ни ниже своихъ слушателей, но говорилъ о такихъ чувствахъ и произносилъ такія истины, которыя понимали вс.

Посл обдни долженъ былъ происходить ‘праздникъ любви’, на которомъ долженъ былъ предсдательствовать главный пасторъ округа. Альфреду позволено было идти туда съ родителями, какъ и прежде въ подобныхъ случаяхъ. Онъ съ нетерпніемъ желалъ идти туда, чтобъ послушать странныхъ разсказовъ поселянъ и моряковъ, разсказовъ, воспламенявшихъ его воображеніе и питавшихъ его мечты.

‘Праздникъ любви’ есть учрежденіе, принадлежащее особенно уесліэнскимъ методистамъ. Это нчто въ род митинга, гд члены общества сообщаютъ другъ другу свою христіанскую опытность, но прежде обносятъ кругомъ хлбъ и воду. Часто случается, однако, что т, у которыхъ мене всего есть о чемъ говорить, боле всхъ стараются разглагольствовать. Уесліэнскіе проповдники могутъ изъ однихъ ‘этихъ праздниковъ любви’ извлечь самыя странныя исторіи, которыя когда-либо появлялись въ печать. Тутъ легко собрать матеріалы для порицателей, однако надо помнить, что хотя достойно сожалнія, что невжество и суевріе иногда сопровождаютъ истинное благочестіе, но что и невжество и суевріе гораздо-боле достойны сожалнія, если они существуютъ безъ благочестія.

Нкоторые ораторы говорили довольно-умно, какъ можно заключить изъ того обстоятельства, что пріятель нашъ Альфредъ страшно звалъ, пока они сообщали свою опытность. Интересъ его скоро возбудился разсказомъ одного маленькаго человка, который разсказалъ, что въ ранней молодости, когда благочестіе его было пламенно, а сердце еще горячо отъ недавняго обращенія, онъ съ однимъ своимъ другомъ, который посл сдлался знаменитымъ пасторомъ, шелъ проповдывать въ рыбачью деревню, близь морскаго берега. Проходя лсомъ, они пали на колни и начали громко молиться. Ночь была чудесная, луна ярко сіяла, ни малйшій втерокъ не колыхалъ деревьями, какъ вдругъ, въ самомъ пылу ихъ усердной молитвы, сильный порывъ втра, неожиданный и непредвиднный, вырвалъ съ корнемъ нсколько деревьевъ возл нихъ, и потомъ вдругъ опять все стихло. Эту внезапную бурю, продолжавшуюся не боле двухъ минутъ, маленькій человкъ приписывалъ вліянію сатаны.

Другой ораторъ разсказалъ, какъ во время своей болзни, которую онъ считалъ смертельной, онъ ясно слышалъ звукъ колоколовъ, какъ бы изъ отдаленнаго города, и видлъ блескъ золотыхъ воротъ, хотя глаза его были закрыты, и какъ чей-то голосъ произнесъ: ‘еще не пора’ и какъ тогда онъ узналъ, что онъ еще не умретъ въ эту болзнь, справедливости же этого предсказанія служитъ онъ теперь живымъ свидтелемъ. Одинъ морякъ разсказалъ, какъ въ одну мрачную и зимнюю ночь, онъ претерплъ крушеніе и спасся тмъ, что четыре часа цплялся за доску, между-тмъ, какъ волны ревли вокругъ него и надъ нимъ, и какъ онъ ясно чувствовалъ, что чья-то рука поддерживаетъ его на вод. Еще одному оратору привидлось, будто онъ въ аду, и онъ съ-тхъ-поръ ршился не попасть въ него. Обращеніе свое онъ приписывалъ сновиднію. Одинъ кузнецъ, бывшій теперь кандидатомъ въ мстные проповдники, былъ боленъ шесть мсяцевъ назадъ, и находясь при смерти, вдругъ увидалъ, какъ дверь его спальни отворилась и вошла какая-то страшная фигура, за нею же немедленно явилось свтлое видніе. Онъ зналъ инстинктивно, что мрачная фигура былъ врагъ человческаго рода, а свтлое видніе былъ его ангелъ-хранитель. Оба они совщались между собою на язык, котораго онъ не могъ понять, совщаніе кончилось тмъ, что свтлое видніе выгнало мрачную фигуру огненнымъ мечомъ.

Разсказаны были многія другія странныя исторіи, которыя Альфредъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ. И хотя отецъ часто предостерегалъ его прежде, что хотя люди, разсказавшіе такія чудныя исторіи, были очень-добрые и очень-благочестивые, по весьма-несвдующіе, мальчикъ настойчиво врилъ имъ такою же твердой врой, какъ и сами разскащики.

Вечеромъ дтей не взяли въ капеллу, а оставили съ няней. У ней, однако, было на рукахъ много другаго дла, и уложивъ младшаго ребёнка въ колыбель, она оставила другихъ дтей подъ надзоромъ ‘Эшэма’ бульдога, а сама отправилась въ кухню разговаривать съ однимъ молодымъ наборщикомъ, который имлъ большую привлекательность въ ея глазахъ.

Альфредъ устроилъ себ каедру изъ огромныхъ книгъ своего отца, вскарабкался на скамейку и сказалъ проповдь съ весьма-живописными тлодвиженіями сестр своей, толстенькому Гэрри, который, обнявъ ручонкой собаку, пристально устремилъ на брата свои черные, большіе глаза.

Когда мистеръ и мистрисъ Стаунтонъ воротились домой, день окончился молитвой, а дтей отослали спать.

ГЛАВА VI.

Альфредъ начинаетъ битву жизни и находитъ, что ей дано справедливое названіе.

Альфреду Стаунтону было ровно восемь лтъ, когда отецъ, считая необходимымъ подвергнуть его строгой школьной дисциплин, взялъ его съ собою въ одно прекрасное весеннее утро и, посл многочисленныхъ увщаній, оставилъ на нжномъ попеченіи мистера Тайсона, содержателя школы, съ сотнею другихъ учениковъ. Мальчикъ очень-хорошо зналъ, что онъ воротится вечеромъ домой, но отчаяніе его было неописанно, когда отецъ оставилъ его въ школ и онъ первый разъ въ жизни очутился между чужими. Это было начало новой, тягостной и важной главы въ его карьер. Грубый языкъ многихъ мальчиковъ составлялъ непріятный контрастъ съ приличіемъ и благопристойностью его благочестиваго дома, а капризы и часто безпричинный гнвъ начальника, вспыльчиваго человка, которому все было ни почемъ, вовсе не поправили дла. Сначала его обижали и мучили его товарищи, потому-что, будучи чрезвычайно-чувствителенъ, онъ показывалъ, что слишкомъ-больно чувствовалъ ихъ поддразниванья и насмшки. Это, однако, наконецъ прошло. Учители любили его, потому-что у него были быстрыя способности, и строго его наказывали, потому-что онъ былъ лнивъ. И продолженіе четырехъ лтъ, по-крайней-мр, его скли гораздо-чаще всхъ другихъ мальчиковъ, потому-что, при такихъ способностяхъ, которыя могли доставить ему первое мсто въ класс, еслибъ онъ захотлъ, онъ обыкновенно оставался чуть не послднимъ.

Прежде чмъ онъ вступилъ въ школу, онъ два года бралъ частные уроки, а въ школ, кром обыкновенныхъ отраслей англійскаго воспитанія, онъ долженъ былъ учиться и полатини и погречески. Бдняжка! трудненько ему приходилось первое время и отъ трудныхъ уроковъ, и отъ обиды товарищей, и отъ придирчивости учителей. Впрочемъ, это принесло ему пользу: это притупило слишкомъ-чувствительные его нервы, укрпило умъ и придало рдкую силу терпливости организаціи, необыкновенно-деликатной. Кром-того, школа иметъ свою привлекательность съ своими разнообразными и шумными играми, между которыми первое мсто занималъ кулачный бой.

Альфредъ Стаунтонъ избгалъ серьёзной драки, зная очень-хорошо, что это дойдетъ до ушей его родителей и непремнно огорчитъ ихъ. Мужества у него было вдоволь, но онъ трепеталъ даже мысли огорчить отца и мать.

Однако не происходило ни одной драки въ эти четыре года, гд онъ не былъ бы заинтересованнымъ зрителемъ. Онъ примчалъ и критиковалъ каждый ударъ. Знаніе его въ этомъ отношеніи было совершенно теоретическое, но все-таки это было знаніе, и легко могло, какъ думалъ Альфредъ, быть приложено къ практик, если представится случай.

Случай недолго заставилъ ждать себя. Въ одинъ день Альфредъ Стаунтонъ и мальчикъ, по имени Постельтуэйтъ уговорились бжать въ запуски. Оба были извстны какъ самые легкіе бгуны во всей школ, но который изъ двухъ опередитъ другаго — былъ пунктъ спорный, который должно было ршить это состязаніе. Велико было волненіе, многочисленны пари.

Отмрили разстояніе, назначали двухъ судей на случай, если встртится какое-нибудь затруднительное обстоятельство. Какъ только произнесено было слово, мальчики вмст бросились бжать. Оба обнаружили полную самоувренность и ршимость побдить. Когда они мчались вихремъ мимо рядовъ товарищей, лица которыхъ выражали нетерпливое ожиданіе, ихъ гибкія и проворныя ноги едва касались земли, и ни одинъ не имлъ ни малйшей выгоды надъ другимъ! Сердце и голова Альфреда пылали, нервы его и мускулы были напряжены благороднымъ соревнованіемъ и гордымъ сознаніемъ силы. Напрасно, напрасно! Онъ не могъ опередить своего противника даже и на волосъ. Это убжденіе нисколько не уменьшило его усилій, но сердце его билось и дыханіе замирало въ горл. Именно такое же ощущеніе испытывалъ его противникъ, который употреблялъ точно такія же усилія, который бжалъ съ такою же самоувренностью и которому побда теперь казалась также безнадежна. Грудь съ грудью бжали они все время, и въ одну и ту же секунду остановились у цли.

Громъ рукоплесканій раздался со всхъ сторонъ. Вся школа и одинъ изъ судей единогласно подтвердили, что это былъ ‘ровный бгъ’, но другой судья, большой забіяка, по имени Бэйнисъ, началъ доказывать, что Постельтуэйтъ опередилъ. Это сначала повело къ упрекамъ, а потомъ къ спору. Бэйнисъ давно завидовалъ Стаунтону и не пропускалъ случая насмхаться надъ нимъ и унижать его. Но при этомъ случа у двнадцатилтняго мальчика было много сильныхъ друзей, которые были способны защищать его отъ пятнадцатилтняго мальчика. Въ минуту самаго сильнаго волненія зазвонили въ колокольчикъ и непріязненныя дйствія прекратились, по-крайней-мр на время.

Но какъ только классъ распустили, Бэйнисъ, ршившись возобновить ссору, сказалъ такъ громко, что Альфредъ и вс находившіеся поблизости услыхали:

— Стаунтонъ трусишка. Вызови его Постельтуэйтъ: онъ не посметъ драться.

— Вы ошибаетесь, Бэйнисъ, сказалъ мальчикъ по имени Кэвендишъ, который былъ старше и выше Бэйниса, и все время держалъ сторону Альфреда:— Стаунтонъ не трусъ, я въ этомъ увренъ. Но отецъ его не хочетъ, чтобъ онъ дрался, слдовательно, мальчикъ хорошо длаетъ, что держится въ сторон отъ ссоръ.

— Такъ онъ не долженъ подавать къ нимъ поводъ. И еслибъ я былъ на мст Постельтуэйта, я непремнно вызвалъ бы его! отвчалъ Бэйлисъ свирпо.

— Еслибъ вы были Постельтуэйтъ, вы вызвали бы Стаунтона, потому-что, думаете, что онъ драться не будетъ! Не это ли обращикъ вашего мужества, Бэйнисъ?

— Я думаю, что вамъ лучше бы заниматься своими собственными длами, а меня оставить въ поко, отвчалъ Бэйнисъ грозно.

— А можетъ-статься, я лучше могу судить объ этомъ. Во всякомъ случа, я готовъ отвчать за мои поступки во всякое время. Вамъ лучше оставить въ поко Постельтуэйта. Пусть его длается какъ знаетъ, не старайтесь подстрекать его мужество до драки, представляя Стаунтона трусомъ.

— Я буду поступать, какъ хочу.

— Очень-хорошо, и я также!

Тутъ, къ-несчастью, вмшался Альфредъ. Еслибъ онъ не сдлалъ этого, дло, вроятно, такъ бы и осталось, но его оскорбили несправедливыя и жестокія замчанія Бейниса. Онъ сказалъ просто:

— Бэйнисъ, вамъ стоитъ только взять сторону Постельтуэйта, Кэвендишъ врно возьметъ мою сторону, и тогда мы увидимъ трусъ я или нтъ.

— Вы хотите, Постельтуэйтъ? спросилъ Бейнисъ.

Постельтуэйтъ не отвчалъ.

— Онъ не посметъ драться. Онъ только похвастался, потому-что Кэвендишъ взялъ его сторону. Не посметъ онъ драться, прибавилъ забіяка.

— Посметъ, и вы оба съ Постельтуэйтомъ увидите это.

— Лжете, Стаунтонъ! Вы сынъ методиста, и этотъ лицемръ, вашъ отецъ, приколотитъ васъ до полусмерти, если вы не будете такимъ же трусомъ, какъ и онъ.

— Лжецъ! трусъ! забіяка! самъ дерись со мною если Постельтуэйтъ не сметъ, и я вколочу эти слова опять назадъ въ твою безобразную глотку!

Съ минуту Бэйнисъ онмлъ отъ изумленья.

— Вы говорили, что хотите драться со мною? сказалъ онъ наконецъ.

— Хочу!

— Когда?

— Сегодня же, когда кончатся классы.

— Гд?

— На церковномъ пол.

Мене чмъ черезъ пять минутъ, по всей школ разнеслось, что маленькій Стаунтонъ уговорился драться съ Бэйнисомъ, Старшіе мальчики качали головой, говорили, что это невозможно, потому-что Бэйнисъ отличился уже не въ одномъ кулачномъ бою, былъ высокъ, широкоплечъ и тремя годами старше своего противника. Нкоторые старались даже отговорить Стаунтона, предлагали извиниться за него передъ Бэйнисомъ, а если онъ откажется принять извиненія, самимъ драться съ нимъ вмсто Стаунтона. Но Альфредъ ршился твердо. Онъ думалъ о своихъ родителяхъ, о сестр, о маленькихъ братьяхъ, и сердце его трепетало при мысли, что онъ собирается длать то, что должно огорчить ихъ всхъ. При этой мысли мальчикъ готовъ былъ расплакаться, но оскорбительныя слова объ отц опять пришли ему въ голову. Онъ вспомнилъ также, что, за недлю передъ этимъ, когда онъ игралъ съ своими маленькими братьями, Бэйнисъ нагло отнялъ у нихъ волчокъ, положилъ его въ карманъ и отошелъ, а Альфредъ чувствовалъ, что онъ не въ силахъ защитить братьевъ.

Эти мысли пробгали въ голов его, подстрекали его къ такому негодованію, что онъ съ нетерпніемъ ждалъ часа, когда кончатся классы, чтобъ броситься съ бшенствомъ раненаго тигра на своего врага.

Наконецъ этотъ часъ наступилъ. Школу распустили.

Бэйнисъ бросилъ торжествующій взглядъ на Альфреда и, посмиваясь, пошелъ съ своими пріятелями на мсто битвы. Альфреда провожали Кэвендишъ, еще два большіе мальчика и вс его сверстники. Его откровенный характеръ, веселость, уу лье разсказывать, умъ и наконецъ теперь его мужество сдлали е всеобщимъ любимцемъ. Кэвендишъ давалъ ему разныя наставленія, какъ вести себя въ предстоявшей битв.

— Больше всего старайтесь, Стаунтонъ, не наносить ударовъ даромъ, а всегда съ цлью. Сначала только защищайтесь: Бэйнисъ высокъ и силенъ, но мало-по-малу онъ утомится, тогда наступитъ ваше время, но ждите до-тхъ-поръ.

— Благодарствуйте, Кэвендишъ, сказалъ Альфредъ съ признательностью.— Попробую послдовать вашему совту на сколько могу. Онъ принудилъ меня къ этому, и я употреблю вс старанія.

— Я въ этомъ увренъ. Однако, я жалю, что вы деретесь не съ Постельтуэйтомъ: онъ съ вами однихъ лтъ и одного роста, и вы непремнно сладили бы съ нимъ. Я готовъ держать за васъ пари противъ всякаго мальчика во всей школ однихъ съ вами лтъ! воскликнулъ Кэвендишъ ободрительно.

Альфредъ былъ растроганъ и почувствовалъ еще лишнее побужденіе отличиться въ предстоявшей схватк. Мальчики гордятся похвалою тхъ, кто старше ихъ и сильне, и готовы длать все, чтобъ поддержать хорошее мнніе о себ.

— Мн совсмъ это не нравится, однако, прибавилъ Кэвендишъ, когда они быстро подходили къ тому мсту, гд собравшаяся толпа указывала, что тамъ будетъ происходить битва:— даже несправедливо позволятъ такому большому и сильному забіяк, какъ Бэйнисъ, оставить знаки своихъ кулаковъ на такомъ маленькомъ мальчик, какъ вы.

— Онъ оскорбилъ моего отца, отвчалъ Альфредъ: — и будь онъ вдвое больше, я все-таки дрался бы съ нимъ, и отколотилъ бы его, хотя бы мн пришлось умереть!

— Прекрасно! Держитесь этого, но будьте какъ можно хладнокровне!

Это было сказано, когда они пробирались сквозь толпу, которая разступилась на об стороны при ихъ приближеніи. Посреди круга стоялъ Бэйнисъ съ своимъ секундантомъ, первый снялъ сюртукъ, жилетъ, фуражку и галстухъ, и чванно прохаживался, грозясь ‘содрать шкуру съ Стаунтона живьемъ’. Оба мальчика были сильны и развиты боле своихъ лтъ. Альфредъ казался двумя годами старе, нежели былъ на самомъ дл, а Бэйнисъ былъ почти такъ же высокъ и гораздо-крпче Кэвендиша, которому было уже шестнадцать лтъ.

— Помните, Стаунтонъ, что вамъ только двнадцать, а Бэйнису пятнадцать лтъ, не забывайте того, что я вамъ говорилъ, уговаривалъ Кэвендишъ, снимая сюртукъ, шапку и галстухъ съ Альфреда.

— Не забуду, Кэвендишъ, благодарствуйте.

Оба мальчика встали другъ противъ друга съ сжатыми кулаками и съ сверкавшими глазами. Бэйниісъ былъ на полголовы выше Альфреда и вдвое его толще, хотя очевидно его мускулы не были такъ тверды и жостки. Бэйнисъ подступилъ къ своему противнику, съ ругательствомъ посыпались удары на грудь, лицо и глаза мальчика, Альфредъ усплъ парировать, пока, сосредоточивъ усилія на одномъ взмах, Бэйнисъ ударилъ въ ротъ бднаго мальчика, который упалъ на траву къ его ногамъ и блдное личико его покрылось кровью.

Въ одну минуту Кэвендишъ былъ возл него.

— Вамъ не очень-больно Стаунтонъ? сказалъ онъ.— Я вамъ говорилъ, что вамъ будетъ трудно съ нимъ справиться. Но не теряйте мужества и будьте осторожне.

Альфредъ между-тмъ поднялся на ноги и съ прежнимъ мужествомъ сталъ лицомъ къ лицу съ своимъ противникомъ. Опять посыпались удары, видно было, что Бэйнисъ хочетъ поскоре кончить все, хотя и Стаунтону удалось нанести три или четыре удара около глазъ Бэйниса, что еще боле увеличивало его бшенство, но и сдлало его также осторожне, пока собравъ опять вс свои силы, онъ готовился нанести Альфреду ударъ, который непремнно имлъ бы т же самыя послдствія, какъ и прежній, еслибъ проворный мальчикъ не отпрыгнулъ въ сторону и не нанесъ Бэйлису ударъ по затылку, который заставилъ его отлетть на нсколько ярдовъ и шлёпнуться ничкомъ.

Громъ рукоплесканій привтствовалъ этотъ ловкій конецъ.

Поблднвъ и обезумвъ отъ ярости, Бэйнисъ приподнялся, махая руками, какъ крыльями втренной мельницы, и въ то время, какъ онъ хлопалъ ими по воздуху, Альфредъ колотилъ его до-тхъ-поръ, пока опять не сшибъ съ ногъ своего противника, посреди энтузіазма Кэвендиша и почти всхъ мальчиковъ.

— Ура! вотъ драка-то настоящая, а не кой-какая!

— Бэйнисъ! держите ухо востро, а-то Стаунтонъ опять возьметъ надъ вами верхъ, сказалъ кто-то изъ товарищей забіяк.

На этотъ разъ было очевидно, что Бэйнисъ вполн раздлялъ это мнніе. Онъ дрался осторожне, нежели прежде, и скоро сдлалось очевидно, что его опытность и сила начали сказываться. Три раза сряду падалъ Альфредъ съ лицомъ, облитымъ кровью, съ подбитыми глазами, а его прекрасные волосы — гордость его матери, просто запеклись въ крови. Но онъ все-таки держался твердо передъ своимъ противникомъ и съ неуменьшешгой яростью хладнокровно выжидалъ случая, до-тхъ-поръ, пока опять дло перемнилось и забіяка упалъ къ ногамъ своего секунданта, съ сильнымъ кровотеченіемъ изъ носа.

Обезумвъ отъ бшенства и опять забывъ осторожность, бросился онъ на Стаунтона, который опять увернулся отъ него и жестоко наказалъ его хорошо-разсчитанными ударами. Наконецъ, однако, Бэйнисъ схватилъ его за передніе кудри, сунулъ его хорошенькую и молоденькую головку подъ лвую свою руку, и своей огромной, грубой рукою колотилъ нжное личико беззащитнаго мальчика три или четыре минуты, посреди криковъ цлой школы:

— Стыдно, стыдно! такого ребенка!

Бшено старался Альфредъ освободиться. Онъ видлъ прежде, какъ Бэйнисъ длалъ эту ‘штуку’ и зналъ, что хотя къ ней прибгали только въ крайнихъ случаяхъ, однако она считалась позволительнымъ и непремннымъ средствомъ заставить противника отступиться. Горько сожаллъ Альфредъ, что допустилъ Бэйниса такъ близко подступиться къ себ, по отказаться отъ драки, какъ нкоторые мальчики совтовали ему, онъ не хотлъ, крича:

— Ни за что! ни за что!

Вдругъ въ голов его промелькнуло, что онъ слышалъ, какъ одинъ человкъ, котораго противникъ его держалъ точно также, умлъ повернуть это обстоятельство противъ своего врага. Онъ вздумалъ попробовать тотъ же планъ, хотя никогда не видалъ, какъ это длается. Тяжелые удары быстро сыпались на его лицо, обливавшееся кровью. Бэйнисъ утомился отъ своихъ жестокихъ усилій, онъ все еще дергалъ за волосы Стаунтона и гнулъ внизъ его голову. Рванувшись впередъ, Альфредъ нырнулъ ниже, нежели ожидалъ Бэйнисъ, сунулъ голову между ногъ забіяки и, сдлавъ одно отчаянное усиліе, перебросилъ его вверхъ ногами.

Крикъ удивленія и восторга вырвался у всхъ и каждаго. Многіе слыхали о такомъ подвиг, но никто не видалъ его прежде. Нкоторые даже увряли всегда, что это совершенно невозможно, и считали это очень хорошей теоріей на словахъ, но совершенно-непримнимой къ практик.

Бэйнисъ упалъ на грудь. Онъ былъ страшно потрясенъ и гораздо-серьёзне наказанъ въ эту полминуту, нежели въ цлый часъ драки. Онъ охотно отступился бы, еслибъ его не побуждалъ стыдъ и его товарищи. Однако онъ совершенно присмирлъ. Онъ видлъ, что Стаунтонъ непобдимъ. Онъ истощилъ все свое усиліе и никакъ не могъ лишить мужества мальчика. Онъ употребилъ свою послднюю штуку, но она не удалась, а, напротивъ, послужила средствомъ къ самому унизительному его мученію.

Онъ всталъ, блдный отъ страха, его обезсиленная рука уже не вредила Альфреду. Тотъ, съ своей стороны, сильнымъ ударомъ по виску, повалилъ забіяку, котораго мужество исчезло вмст съ самоувренностью.

Бэйнисъ теперь отказывался встать, а Альфредъ съ сверкавшими глазами, съ сильно-вздымавшейся грудью, подошелъ къ нему и сказалъ:

— Теперь, Бэйнисъ, или откажитесь отъ вашихъ словъ, или опять вставайте драться со мной! Что отецъ мой… трусъ?

— Нтъ! простоналъ Бэйнисъ.

— Онъ… лицемръ? продолжалъ мальчикъ, и яркій румянецъ пробился сквозь его смертельную блдность.

— Нтъ!

— А я трусъ?

— Чортъ васъ побери! нтъ, нтъ!

— Очень-хорошо. Теперь скажите слово.

Наступила мертвая тишина. Ни одинъ мальчикъ не шевелился, а потомъ Бэйнисъ, больной и тломъ и душой, прошепталъ унизительное слово:

— Побжденъ!

Тотчасъ товарищи отошли отъ побжденнаго забіяки, который подобралъ свою одежду и пошелъ прочь.

Альфредъ былъ героемъ этого дня. Поспшно мальчики принесли ему сюртукъ, фуражку и галстухъ, громко расхваливая его непобдимое мужество и ловкость. Они вымыли ему лицо, причесали запачканные волосы и проводили домой въ лунную ночь, потому-что къ тому времени день уже кончился.

Съ радостнымъ сердцемъ Альфредъ постучался въ дверь отца. Передъ цлой школой смылъ онъ пятно, нанесенное имени его отца, и заставилъ клеветника отказаться отъ своихъ оскорбительныхъ словъ. Однако его тревожилъ пріемъ, какой онъ получитъ дома. Онъ самъ не зналъ, какъ разсказать ему свою исторію, однако онъ зналъ, что разсказать ее онъ долженъ. Съ чувствомъ невыразимаго облегченія услыхалъ онъ отъ няни, что ни отца его, ни матери не было дома. Няня, честная душа, какъ-только увидала его, закидала вопросами, восклицаніями:

— Господи помилуй! что это вы длали сегодня? ужь наврно дрались? Что-то скажетъ вашъ батюшка? Бдняжка! продолжала она, примтивъ его все еще запекшіеся кровью волосы:— какой безжалостный дьяволъ отдлалъ васъ такимъ образомъ?

— Напротивъ, я отдлалъ его, няня. Онъ сказалъ, что отецъ мой лицемръ, я отколотилъ его, хотя онъ почти вдвое меня выше! прибавилъ мальчикъ съ гордостью.

— Вы это сдлали? Ну, по-дломъ ему! если онъ осмлился сказать это о вашемъ батюшк. Но ступайте-ка напейтесь чаю, душечка, вы блдны какъ лилія. Такъ деликатно васъ воспитывали, а этотъ грубый зврь смлъ такъ изуродовать ваше бдное личико.

Альфредъ не дожидался вторичнаго приглашенія, а съ большимъ апетитомъ напился чаю. Едва онъ кончилъ, какъ воротились мистеръ и мистрисъ Стаунтонъ. Отецъ остановился посреди комнаты, когда глаза его упали на Альфреда. Съ перваго взгляда узналъ онъ все. Онъ сказалъ спокойно, но печальнымъ тономъ:

— Альфредъ, теб лучше лечь въ постель.

Мальчикъ бросилъ долгій, любящій взглядъ на своего отца, но повиновался безъ малйшаго ропота. Едва положилъ онъ голову на подушку, какъ его маленькіе братья, одинъ семи, а другой шести лтъ, прибжали къ нему въ комнату въ ночныхъ рубашонкахъ, услыхавъ извстіе о драк и съ нетерпніемъ желая узнать подробности. Мальчикъ разсказалъ имъ всю исторію сначала до конца, а они съ крикомъ: ‘О Альфредъ!’ и съ хохотомъ убжали въ свою маленькую комнатку.

Не долго пришлось горевать бдному Альфреду: Кэвендишъ, напившись чаю у себя дома, пришелъ къ мистеру Стаунтону и съ своей честной прямотою разсказалъ вс обстоятельства ссоры, показалъ, какъ бднаго мальчика просто насильно принудила драться грубость Бэйниса, и какъ щекотливъ былъ Альфредъ относительно чести своего отца.

Съ слезами радости на глазахъ пришелъ отецъ, проводивъ Кэвендиша, къ постели сына, прислушивался къ тяжелому дыханію спавшаго мальчика, замтилъ слды ударовъ на задумчивомъ, юномъ личик, которые показывали, какую тяжкую битву выдержалъ онъ. Онъ откинулъ волосы сына и напечатллъ любящій, гордый, родительскій поцалуй на его лбу. Альфредъ открылъ глаза и съ улыбкой узналъ своего отца.

— Я все слышалъ, мой славный мальчикъ, сказалъ мистеръ Стаунтонъ.— Спокойной ночи. Господь съ тобою!

Потомъ пришла мать, примочила виски своего бднаго мальчика своими нжными руками, и Альфредъ сладко заснулъ.

ГЛАВА VII.

Глава съ происшествіями, по безъ приключеній.

— Ну, Альфредъ, какъ вы красивы! сказала веселенькая, голубоглазая, свтлорусая Мэри Понтефрактъ, когда нашъ герой явился къ чаю на слдующее утро.

— Благодарствуйте, отвчалъ Альфредъ, гордясь своими ушибами, какъ старый солдатъ своими ранами, когда он залечатся.

Альфредъ зналъ очень-хорошо, что Мэри слышала всю исторію отъ его восхищенной сестры, хотя онъ не зналъ, что двочка выслушала исторію о его мужеств и успх съ такою же гордостью, съ какою она разсказывалась.

— Не очень, однако, восхищаюсь я вашимъ вкусомъ, продолжало лукавое созданьеце, потряхивая своими густыми кудрями:— ужь еслибъ я хотла расписать себ лицо, такъ расписала бы его румянами. Вы похожи на одного изъ тхъ индійскихъ начальниковъ, которыхъ мы видимъ на картинкахъ, у которыхъ на лиц все широкія черныя полосы, такъ-что страшно смотрть. Вамъ слдовало бы взять перья отъ Тома Ноулена, Альфредъ, да не забыть также его страшную шпагу, тогда вы были бы совершенствомъ.

— Вамъ не слдуетъ смяться надо мной. Мальчики должны иногда драться, сказалъ Альфредъ съ гордымъ состраданіемъ въ голос къ женской слабости, которая смотритъ на драку, какъ на нчто необыкновенное.

— Послушайте-ка! Пожалуй, подумаешь, будто мальчики только и созданы, что для драки. Какія это ужасныя, жестокія созданія! возразила Мэри, взглянувъ на синяки около висковъ Альфреда:— такъ колотить другъ друга изъ-за пустяковъ — терпть не могу мальчиковъ! рзко сказала двочка.

— Ну, не говорите этого: я дрался не изъ пустяковъ, Мэри, и, вмсто того, чтобъ бранить меня такимъ образомъ, вамъ слдовало бы поцаловать меня, чтобъ ушибы скоре излечились.

— Поцаловать васъ съ такимъ лицомъ! Вотъ ужь нтъ! отвчала она, качая кудрявой головкой: — притомъ, вы, вдь, дрались не за меня, Альфредъ.

Это говорила четырнадцатилтняя двочка: Мэри была двумя годами старше Альфреда.

— О! вотъ оно что! Двочки терпть не могутъ мальчиковъ за то, что они дерутся, если они дерутся не за нихъ.

— Нтъ, двочки терпть не могутъ драку, особенно драку изъ-за пустяковъ.

— Но я дрался не изъ-за пустяковъ, Мэри, вы знаете это очень-хорошо. Еслибъ вы слышали, что Бэйнисъ говорилъ о моемъ отц, вы не осуждали бы меня за то, что я дрался съ нимъ, убждалъ Альфредъ.

— Нтъ, Альфредъ, вы дрались не изъ пустяковъ, а онъ, негодный мальчишка! Вы были правы. Еслибъ я была мальчикомъ, я поступила бы точно такъ же. Когда подумаешь, что онъ говорилъ такіе ужасы о вашемъ миломъ, добромъ папа, я сама выцарапала бы ему глаза. Ахъ, Альфредъ! какъ я рада, что вы отколотили его!

— Не-уже-ли вы рады, Мэри? Повторите это!

— Зачмъ мн повторять, Альфредъ, разв я не довольно-ясно это сказала?

— О, да! Но я такъ люблю, когда вы меня хвалите!

— Ахъ, вы, шалунъ! Вамъ очень-больно, Альфредъ?

— Это вамъ такъ кажется.

Мальчики никогда не хотятъ сознаться, что имъ больно и Альфредъ теперь думалъ: ‘Двочки всегда длаютъ много шума изъ пустяковъ’.

— Ну, вотъ вамъ, сказала Мэри, поцаловавъ его синіе виски: — это за то, чтобъ вы были добрый мальчикъ и ушли отсюда, потому-что мн нужно говорить съ Эми, прибавила Мэри, наложивъ условіе посл награды, какъ настоящая женщина.

Мальчикъ сейчасъ исполнилъ приказаніе, а такъ-какъ въ этотъ день была большая годовая ярмарка, онъ былъ свободенъ. Онъ отправился гулять, встртился съ своимъ старымъ пріятелемъ, Уилли Уигсби, которому теперь уже было двадцать-шесть лтъ, наглядлся на разныя представленія, накупилъ разныхъ сладостей и забавлялся всмъ отъ полноты сердечной, потому-что въ двнадцать лтъ жизнь для него была еще пока, а вс эти веселости, при помощи шумной жизни и дисциплины въ школ, противодйствовали своею дйствительностью и рзкостью нсколько-меланхолическому настроенію, къ которому онъ, какъ мальчикъ съ пылкимъ воображеніемъ, былъ особенно расположенъ.

ГЛАВА VIII,

Показывающая, что теорія и практика иногда согласуются между собою.

— Вамъ, можетъ-быть, покажется педантствомъ съ моей стороны, мистеръ Стаунтонъ, что я предлагаю совты, какъ воспитывать мальчиковъ, когда у меня не было своихъ дтей, а ученикъ не то, что родной сынъ, ему недостаетъ и сочувствія, и сильнаго участія, и любви, которыя происходятъ изъ родственной связи.

Такъ говорилъ ректоръ Геро.

— Впрочемъ, продолжалъ онъ: — я близко изучалъ отличительныя черты дтства.

— Кажется, трудно,— ректоръ, найдти какой-нибудь предметъ, котораго вы не изучали бы.

— Пожалуйста, безъ комплиментовъ.

— Я только выражаю то, что извстно каждому, кто только иметъ честь — я считаю это честью — знать ректора Геро.

Ректоръ поклонился.

— Я замтилъ, что у мальчиковъ такъ же, какъ и у взрослыхъ мужчинъ, двойственная натура, и часто случается, что т, кому поручено воспитаніе, длаютъ важную ошибку, не замчая этого обстоятельства: они судятъ только по вншнимъ признакамъ. Мальчикъ съ такою богатою натурою, какъ, напримръ, вашъ сынъ, съ нжной чувствительностью, съ острыми инстинктами, а боле всего, съ живымъ воображеніемъ, всегда обнаруживаетъ только самые загадочные признаки въ своихъ привычкахъ и поведеніи, не открывая настоящей глубины своего характера. Альфредъ иметъ весь эгоизмъ генія, сосредоточенность въ себ самомъ и самоотвлеченность, которыя, будучи благоразумно и здраво развиты, имютъ результатомъ т великія созданія воображенія, которыя радуютъ всхъ людей и надъ которыми мудрецы задумываются, но которыя будучи преувеличены неблагоразумнымъ воспитаніемъ, нердко кончаются помшательствомъ.

— Любезный ректоръ, вы меня пугаете! Пожалуйста, объяснитесь!

— Ничего не можетъ быть легче, мистеръ Стаунтонъ, но для того, чтобъ вы поняли меня, я попрошу васъ обратить вниманіе на одинъ, или два примра.

Глаза ректора засверкали: широкіе зрачки какъ-будто удалились въ какую-то внутреннюю глубину и постепенно разгарались. Мистеръ Стаунтонъ примтилъ эти симптомы и сказалъ торопливо:

— Прежде, чмъ вы начнете, ректоръ, я считаю нужнымъ сообщить вамъ, что Альфредъ скоре рзваго и пылкаго, нежели задумчиваго темперамента. Онъ любитъ играть до такой степени даже, что я считаю нужнымъ останавливать его.

— Напрасно! сказалъ ректоръ нравоучительно.

— Онъ такой шалунъ и такъ любитъ все смшное, что безпрестанно попадается подъ наказаніе.

— Это поверхностные признаки, о которыхъ я говорилъ, которые, взятые особо, непремнно введутъ въ заблужденіе. Послушайте-ка другой признакъ, на который, можетъ-статься, немногіе обратили бы вниманіе. Недли дв назадъ — это было въ половин ноября — я хоронилъ одного нищаго. День былъ холодный и пасмурный: я вдругъ услыхалъ молоденькій голосокъ, близь кладбища напвавшій веселую псенку. Черезъ минуту Альфредъ стоялъ передо мной. Какъ только глаза его упали на престарлыхъ нищихъ, стоявшихъ съ открытой головою, физіономія его тотчасъ перемнилась. Онъ поблднлъ, отвернулся и отошелъ съ такимъ унылымъ выраженіемъ въ глазахъ, какого мн никогда не случалось видть въ глазахъ ребенка. Судя по тому, что я видлъ, я ршился поговорить съ вами при первомъ случа на-счетъ его воспитанія. Эти признаки очевидно указываютъ на болзненное состояніе…

— Я никогда бы этого не подумалъ, перебилъ мистеръ Стаунтонъ: — Альфредъ обнаруживаетъ часто необыкновенную веселость.

— Часто, но не всегда.

— Конечно. Недавно я примтилъ, что онъ удалился въ уединенное мсто, чтобъ предаться своимъ мыслямъ.

— Это темная сторона его натуры, тутъ-то и слдуетъ искать его настоящаго характера. Вс мальчики, какъ я уже сказалъ, имютъ двойственный характеръ: они имютъ и свой мракъ, и свой разсвтъ, имютъ свои періоды и размышленія, и дятельности, проводятъ день, наполненный веселостью и приключеніями, а ночь — съ блдными призраками и грёзами. Но не во всхъ мальчикахъ эта двойственность отличается такимъ рзкимъ контрастомъ. Можетъ-статься, я вамъ надодаю? прибавилъ ректоръ.

— Совсмъ нтъ, отвчалъ мистеръ Стаунтонъ: — пожалуйста, продолжайте.

— Точно такое воспитаніе, которое въ мальчик съ обыкновенными способностями и обыкновеннымъ темпераментомъ, не принесетъ ни пользы, ни вреда, въ другомъ мальчик, съ различной и боле-деликатной организаціей, произведетъ величайшіе результаты, или разовьетъ, или подавитъ, сдлаетъ его знаменитымъ поэтомъ или философомъ, или болтливымъ безумцемъ. Въ гені — если я могу такъ выразиться (глаза ректора сверкали) — преобладаетъ элементъ готическій. Обыкновенный дневной свтъ, падающій на классическій храмъ, освщаетъ его просто и оставляетъ въ такомъ вид, какъ онъ есть, падая же на готическій соборъ, какія чудеса и тайны открываетъ онъ, какую торжественность! какое величіе, какой религіозный свтъ преданій, воспоминаній пробуждается! но все-таки дремлетъ въ тни, слишкомъ-глубокой для того, чтобъ пробудиться совсмъ. Точно такимъ же образомъ обыкновенныя событія жизни производятъ на обыкновеннаго мальчика обыкновенное дйствіе, между-тмъ, какъ того, чьи нервы натянуты, какъ струны эоловой арфы, они губятъ или совершенствуютъ, доводятъ его до бдствія или торжества. То же самое преданіе между различными націями такъ измняетъ свой характеръ, какъ, говорятъ, хамелеонъ измняетъ свой цвтъ. Это все вопросъ темперамента. Національный темпераментъ зависитъ отъ почвы, климата, природныхъ произведеній, атмосферическихъ вліяній и мстоположенія, точно такъ, какъ индивидуальный темпераментъ подверженъ мстному вліянію и воспитанію. Люди, живущіе въ долинахъ, имютъ практическія наклонности. Они воздлываютъ землю, строятъ города, исключительно занимаются обыкновенными упражненіями жизни и не волнуются сомнніями и грёзами, порождаемыми сомнніемъ. Они мало суеврны, и миологія ихъ такая же плоская и нелпая, какъ физическій видъ ихъ страны. Даже когда они находятся въ варварскомъ состояніи, они только грабятъ, воруютъ и добываютъ барыши, какъ могутъ, не обращая вниманія на ужасы и страхи, которые не даютъ покоя обитателямъ лсовъ или горныхъ областей. Т же, которые живутъ на горахъ или въ лсахъ, имютъ пылкое воображеніе и вовсе-непрактичны. Они боятся, сами не знаютъ чего, величавые и сумрачные образы безпрерывно носятся передъ ними. Въ ихъ понятіяхъ и суевріяхъ есть также различіе. Я теперь не имю времени распространяться объ этомъ, но отсылаю васъ къ сорокъ-второй глав шестой книги моего сочиненія ‘Человческія врованія’, которое скоро будетъ кончено и сдано, тамъ вы найдете полное выраженіе моихъ мнній объ этомъ любопытномъ и интересномъ предмет.

— Но, любезный ректоръ, какое все это иметъ отношеніе къ моему сыну?

— Очень-большое, любезный сэръ, хотя признаюсь, что я забылъ о немъ, распространясь о національныхъ чертахъ, вмсто того, чтобъ заняться индивидуальными. Но все-таки это иметъ индивидуальное примненіе, и вы увидите сейчасъ, что оно касается весьма-близко вашего сына.

— Не-уже-ли? Какимъ это образомъ?

— Я уже вамъ показалъ, что одинаковая дисциплина, одинаковое обращеніе, одинаковыя преданія, различно принимаются и передаются различными національностями, сообразно тому, какъ измняется національный темпераментъ. Такъ точно и съ отдльной личностью…

— Я вижу! и Альфредъ?…

— Альфредъ, мальчикъ съ пылкимъ воображеніемъ, и до-сихъ-поръ, какъ мн кажется, его воображеніе имло несовсмъ-прямое направленіе, во-первыхъ, потому-что онъ посщалъ религіозныя сборища, гд чувства боле расшевеливаются, нежели умъ — извините меня, любезный другъ!— вовторыхъ, потому-что онъ живетъ здсь, въ этой мстности, гд такъ много распространено такихъ дикихъ легендъ. Онъ чувствителенъ, а эту чувствительность онъ долженъ замыкать внутри себя, благодаря жестокости учителей, которые его не понимаютъ, онъ задумчиваго настроенія, а ему доставляютъ слишкомъ-обильные матеріалы для того, чтобъ задумываться о самомъ себ (плодородная почва для обильной жатвы мономаніи и сумасшествія!) и размышлять о другихъ вредныхъ предметахъ.

— Что жь надо длать?

— Его надо отослать изъ дома, помстить въ другое мсто.

— Надо это сдлать! сказалъ мистеръ Стаунтонъ, который увидалъ, несмотря на цвтистый языкъ своего собесдника, что подъ его нсколько-неопредленными и теоретическими заключеніями лежалъ нижній слой здраваго смысла. Онъ видлъ отдльную личность, а ректоръ — общія черты, ректоръ былъ философъ, а мистеръ Стаунтонъ человкъ практическій.

IX.

Ночные привиднія.

Совтъ ректора отправить Альфреда изъ дома на нкоторое время, чтобъ избавить его отъ мстныхъ вліяній, былъ благоразуменъ, хотя нсколько-загадочно выраженъ. Воспитаніе въ школ, хотя было полезно мальчику въ нкоторыхъ отношеніяхъ, въ другихъ вредило ему. Жизнь его въ школ и жизнь дома страшно разнилась между собою. Его учителя, люди обыкновенные, хотя доброжелательные, имли одни правила для всхъ мальчиковъ, несмотря на различіе характеровъ, и были неспособны разборчиво распредлять занятія, награды и наказанія своимъ многочисленнымъ ученикамъ, и не хотли измнять стереотипную дисциплину школы для того, чтобъ приноровляться къ особеннымъ наклонностямъ каждаго ученика отдльно.

Слдствіемъ этого было то, что Альфредъ подвергался несправедливымъ наказаніямъ, и хотя это могло придать временную твердость деликатной организаціи, но имло вредное дйствіе въ томъ отношеніи, что унижало нравственное достоинство въ мальчик, уменьшало уваженіе къ самому-себ и порождало чувство униженія и привычку къ унылой задумчивости. Мальчикъ ненавидлъ школу и былъ въ восторг, когда посл вторичнаго кулачнаго боя, въ которомъ онъ опять былъ побдителемъ, отецъ сказалъ ему, что періодъ его изгнанія въ школу приближается къ концу. Мстныя легенды, которыя такъ восхищали Альфреда, дйствительно были самаго дикаго содержанія. Онъ мало интересовался забавными волшебными разсказами, которыми изобиловалъ этотъ округъ, но трагическія исторіи о привидніяхъ заставляли его трепетать отъ восторга. Онъ не совсмъ врилъ въ ихъ справедливость, онъ приписывалъ ихъ суеврію, но все-таки хотя он могли быть несправедливы, кто могъ доказать, что он дйствительно несправедливы?

Онъ читалъ ‘Арабскія Ночи’ и восхищался ихъ чудесами. ‘Робинзонъ Крузо’ и ‘Красавица и зврь’ были съ жадностью прочитаны имъ. Однако онъ любилъ трагическія легенды своей родины боле всего этого.

Была исторія о таинственномъ череп въ Рэдклифскомъ Замк, какъ часто ни снимала его домоправительница, онъ все очутится на прежнемъ мст: на окн большой лстницы.

Была исторія о молодой женщин въ бломъ плать, которая приходила черезъ лсъ въ бурныя ночи, и съ продолжительнымъ и громкимъ воемъ заглядывала въ окно кухни. Была исторія объ одномъ призрак, который говорилъ всегда односложными словами и погребальнымъ тономъ. Присутствіе его возвщалось появленіемъ зайца, который бжалъ передъ нимъ, а потомъ, когда его примчали, прыгалъ въ карманъ его сюртука и выглядывалъ оттуда своими пугливыми глазами. Никто не зналъ, какое у него было дло, а онъ всегда какъ-будто куда-то спшилъ. Онъ шелъ по деревн съ такимъ видомъ, словно не могъ терять времени на пустыя слова. Онъ выходилъ изъ мрака лса, проходилъ мимо ряда освщенныхъ хижинъ, не поднимая головы, и опять исчезалъ во мрак. На зайца же его ни одна собака глядть не хотла, самыя смлыя, борзыя и лягавыя, поджимали хвостъ при его приближеніи. Единственныя мста, на которыхъ останавливался этотъ человкъ, было кладбище. Преданіе говоритъ, что, много лтъ назадъ, былъ убитъ одинъ разнощикъ самымъ варварскимъ образомъ, и что заяцъ былъ привидніемъ этого разнощика.

Была еще ‘Запертая Комната’ въ Грейтонскомъ Замк, изъ которой слышались ужасные звуки, и хотя уже миновали два поколнія, въ эту комнату не входила человческая нога, она иногда бывала блистательно освщена, никто, однако, не осмливался заглянуть въ эту таинственную комнату съ-тхъ-поръ, какъ одинъ конюхъ, расхрабрившись, съ-похмлья, влзъ на высокій вязъ, заглянулъ въ окно и посл того ослпъ и оглохъ.

Не должно забывать и ‘Борзую Собаку’. Это привидніе выглядывало изъ куста на ночныхъ прохожихъ, а потомъ прыгало на воздухъ и исчезало съ обыкновенными принадлежностями пламени и срнаго дыма.

А за милю отъ дома Альфреда появлялась таинственная мать съ ребенкомъ. Въ послдній день ноября, именно въ одиннадцать часовъ ночи, приходила она въ старинную низкую гостиную Плёмтонскаго Замка. Разводился огонь, изъ какихъ матеріаловъ — неизвстно, и горлъ всю ночь. Среди плеска морскихъ волнъ и рева втра раздавалась продолжительная, тихая, нжная колыбельная псня, слова которой, какъ-будто плись на какомъ-то неземномъ язык. Обитатели замка обыкновенно ложились рано, такъ, чтобъ имъ заснуть прежде чмъ раздастся это пніе, и хотя привиднія никогда не тревожили слугъ, не входили ни въ какую другую комнату, кром гостиной, почти никто изъ слугъ не хотлъ оставаться посл 30 ноября. Горе несчастному страннику, который, привлеченный веселымъ огонькомъ, пришелъ бы просить гостепріимства! Сосди, видя освщенныя окна, спшили проходить мимо. Разсказываютъ, что одинъ пьяный матросъ, проходя въ полночь мимо замка, былъ привлеченъ яркимъ огнемъ, какъ мотылекъ, и заглянувъ въ окно, онъ увидалъ женщину, качавшую ребенка въ колыбели, и громко просилъ, чтобы его впустили. Нсколько времени на просьбу его не обращали вниманія. Наскучивъ дожидаться, Джэкъ разразился ругательствами, женщина подняла глаза устремила ихъ надъ нею и Джэкъ приросъ къ мсту и оставался такъ до утра, его нашли совершенно скорчившимся отъ ужаса!

Эти и тому подобныя легенды были матеріалами, изъ которыхъ Альфредъ плелъ ткань таинственную и ужасную. Онъ былъ отличнымъ разскащикомъ. Зимою, когда втеръ ревлъ, а снгъ падалъ хлопьями, онъ обыкновенно садился въ кружк товарищей, и вмсто того, чтобъ переводить Гомера и Виргилія, онъ разсказывалъ о полуночныхъ приключеніяхъ въ старыхъ замкахъ, мрачныхъ лсахъ, пока морозъ начиналъ подирать по кож всхъ его товарищей и его самого.

По субботамъ и по праздникамъ Альфредъ съ братьями, съ Кэвендишемъ и еще съ кмъ-нибудь изъ товарищей, отправлялся къ фермеру Раулинсону, тамъ, въ большой риг, окруженный друзьями, семействомъ фермера и нердко самимъ фермеромъ, слугами и служанками, мальчикъ заставлялъ трепетать своихъ простодушныхъ слушателей своимъ умніемъ представлять неожиданныя комбинаціи, страшныя картины, пока вошедшая луна не прогоняла всхъ домой.

Всему этому скоро суждено было кончиться, даже еще скоре, нежели Альфредъ или мистеръ Стаунтонъ думали.

Черезъ недлю посл разговора между ректоромъ Геро и мистеромъ Стаунтономъ, случилось, что мистеръ Тайсонъ, содержатель школы, цлый день находился въ самомъ мрачномъ расположеніи духа, никто не зналъ почему. Онъ ходилъ по школ и хлопалъ своею тростью по ногамъ и плечамъ каждаго мальчика, который попадался ему подъ-руку.

Посл обда Альфредъ подошелъ къ Кэвендишу и къ другимъ старшимъ мальчикамъ и сказалъ:

— Позабавимся-ка надъ мистеромъ Тайсономъ.

— Ура! Стаунтонъ! Только скажи какъ это сдлать?

— Мистеръ Тайсонъ такъ трусливъ, какъ старуха.

— Разумется! Всякій негодяй, который обижаетъ тхъ, кто въ его власти, непремнно трусъ! замтилъ Кэвендишъ.

— Ну, кто изъ васъ ршится принести пустые угольные мшки изъ угольнаго сарая?

— Я принесу, сказалъ Кэвендишъ.— Но что же надо съ ними длать?

— Слушайте. На снник фермера Дэмсона, вотъ что возл школы, сна пропасть. Мы сдлаемъ чучело изъ мшковъ, набьемъ его сномъ, дадимъ ему въ руки палку, заступъ, вилы, мотыку — все-равно, что-нибудь, только походило бы на пистолетъ, сказалъ Альфредъ.

— Отлично! отлично! весело закричали мальчики.

— Но, можетъ-статься, прибавилъ кто-то:— если мы будемъ длать это теперь, младшіе увидятъ и, пожалуй, перескажутъ старику.

— Зачмъ длать теперь? возразилъ Альфредъ: — нтъ, благодарствуйте! Подождемъ, пока школу распустятъ:— тогда будетъ темно. Вы замтили, что на письменномъ стол мистера Тайсона приготовлена свча? Онъ собирается пересматривать наши переводы и непремнно найдетъ причину, чтобъ завтра отколотить насъ всхъ, какъ отколотилъ сегодня безъ всякой причины.

— Браво, Стаунтонъ! прекрасно! прекрасно! Какая у васъ голова, Стаунтонъ! сказалъ Кэвендишъ съ восторгомъ.

Великъ былъ восторгъ мальчиковъ, когда насталъ часъ расходиться. Но каково было смущеніе Альфреда, когда мистеръ Тайсонъ веллъ ему остаться. Зачмъ? Что онъ сдлалъ? Не подозрвалъ ли директоръ заговора, составленнаго противъ него? Мальчикъ проницательно взглянулъ на старика и убдился, что тотъ ничего не знаетъ. Какъ тихо было въ широкой пустой классной, между-тмъ, какъ втеръ вылъ въ замочныя скважины и потрясалъ окна.

Альфредъ не удивлялся, что мистеру Тайсону казалось нсколько-страшно въ такомъ одиночеств: можетъ-статься, онъ и удержалъ его по этой причин. Мистеръ Тайсонъ развернулъ латинскую грамматику и, указавъ на нсколько страницъ, приказалъ Альфреду выучить ихъ наизусть къ завтрашнему дню, или приготовиться къ наказанію. Мальчикъ пришелъ въ недоумніе: урокъ былъ втрое длинне обыкновеннаго.

— Что я сдлалъ, сэръ? спросилъ онъ почтительно.

— Ничего! Вотъ почему я и заставляю васъ сдлать что-нибудь. Можете идти.

Мальчикъ ушелъ съ пылавшими щеками и съ негодованіемъ въ сердц. Ахъ, какъ сладостна была месть, даже въ ожиданіи!

Онъ нашелъ товарищей за работой. Чучело было почти готово, когда подошелъ Альфредъ. Оно было почти восьми футовъ вышины, вооружено чмъ-то похожимъ на пистолетъ, и было поставлено на самомъ видномъ углу. Осторожно мальчики прижались за стною посмотрть что будетъ.

Мистеръ Тайсонъ подошелъ къ окну, выглянулъ въ него, потомъ послышались шаги его, дверь растворилась и онъ вышелъ на тупный свтъ, засунувъ руки въ карманъ. Вдругъ живописный разбойникъ бросился ему въ глаза.

‘Караулъ! караулъ!’ закричалъ директоръ, съ быстротою мысли бросился назадъ, къ дверямъ, заперся изнутри, и мальчики слышали какъ онъ наставилъ скамеекъ у дверей, для большей безопасности.

Трудно было удержаться отъ хохота, однако имъ удалось. Въ школ была мертвая тишина. Очевидно, мистеръ Тайсонъ ожидалъ, что гигантскій врагъ выбьетъ дверь. Мальчики видли лицо ихъ тирана, поблвшее отъ ужаса, выглядывавшее въ окно время отъ времени, наконецъ онъ отворилъ окно и всею силою лёгкихъ закричалъ:

‘Караулъ! караулъ! ржутъ! Ловите убійцу!’

Мальчики не выдержали, съ громкимъ хохотомъ выбжали они изъ-за стны и Альфредъ громче всхъ кричалъ, подражая директору:

— Караулъ! караулъ!

— Стаунтонъ! вижу! узналъ! заплатишь ты мн за это, негодяй! заревлъ мистеръ Тайсонъ, когда мальчики разбжались во вс стороны.

Мистеръ Тайсонъ вышелъ въ садъ, сорвалъ мнимаго убійцу и растрепалъ вс части его одежды самымъ свирпымъ образомъ, а потомъ отправился домой, скрежеща зубами и длая видъ, будто размахиваетъ по воздуху тростью, которой у него не было, по ногамъ, которыя виднлись только въ его воображеніи.

ГЛАВА X.

Умъ хорошъ, а два лучше, особенно когда надо сдлать кому-нибудь вредъ.

‘Какая ночь! вотъ ужь хорошо кто сидитъ дома!’ сказала старуха, сидя въ своемъ котедж, на краю йоркширской степи, на другой вечеръ посл приключенія Альфреда съ чучелой, разсказаннаго въ предъидущей глав. ‘Желала бы я знать, придетъ ли онъ?’ размышляла она, мшая уголья въ камин. ‘Придетъ! Онъ настоящій волчонокъ: когда пронюхаетъ добычу, будетъ здсь, несмотря за втеръ и дождь’.

Она подошла къ двери и выглянула съ безпокойствомъ.

‘Какая ночь!’ повторила она. ‘Начинаю думать, что онъ не придетъ. Ну, если что-нибудь случится съ нимъ, если неравно онъ пойдетъ?’

Съ горькимъ смхомъ _ захлопнула она дверь и продолжала разсуждать:

‘Этотъ втеръ наврно охолодитъ кровь его. Стихіи не длаютъ различій. Ныншнюю ночь, вроятно, сотни, а, можетъ-статься, и тысячи потонутъ въ мор. Много матушкиныхъ сынковъ увидятъ передъ собою ихъ старый домъ, прежде чмъ захлебнутся отъ соленой воды, много мужей и отцовъ почувствуютъ руки своихъ женъ или дтей вокругъ своей шеи, прежде чмъ опустятся въ мрачную пучину. Очень-благодтельна природа, очень! Послушайте-на съ какою любовью шепчетъ она тамъ человческимъ сынамъ! Но съ нимъ ничего не случится: онъ самъ о себ заботится, предоставляя природ заботиться о дуракахъ’.

На лиц этой насмшницы было страшное выраженіе. Огонь горлъ ярко, освщая опрятную мебель смирённой комнатни, полки съ глиняной посудой, окорока, говорившіе объ изобиліи, рзной буфетъ, въ которомъ стояла пара стакановъ и рюмокъ, огромный черный котъ лежалъ передъ каминомъ, положивъ свою широкую морду на переднія лапы, но самый замчательный предметъ въ комнат была сама хозяйка. Ростъ ея былъ высокій и повелительный. Лицо носило слды красоты давно-поблекшей, и страстей, которыя еще боле лтъ измнили черты. Носъ и подбородокъ были необыкновенно-остры, но характеръ ея боле всего обнаруживался для проницательнаго наблюдателя въ быстрыхъ, сверкавшихъ, замтныхъ глазахъ и тонкихъ, безстрастныхъ губахъ.

По понятіямъ сельскихъ жителей, она, казалось, ‘ни въ чемъ не нуждалась’, но тонъ ея голоса показывалъ неудовольствіе, когда же она была въ гнв, голосъ ея былъ тихъ, глубокъ, твердъ, съ сосредоточенной силою выраженія.

— Страшная она женщина, говорила Мэри Додъ своей сосдк Пэгги Бэкеръ объ обитательниц уединеннаго домика на краю степи. Недавно я застала, что она пьетъ горячій виски вмсто чая, такъ-себ преспокойно.

— Да, да! точно, она страшная женщина. Мн сдается, что у ней на совсти что-то лежитъ. Одн непріятности не заставятъ женщину жить этакъ, одной-одинёшенькой, и ненавидть своихъ ближнихъ, отвчала Пегги.

— Непріятности! Какія непріятности были у ней? На ея блдномъ лиц виднется грхъ, а не непріятности. Что до этого, что она ни въ чемъ не нуждается? она лежитъ на терновомъ лож и завидуетъ нищему, который валяется на солом.

Разговоръ этотъ происходилъ въ ближайшемъ дом, за три четверти мили, а та, о которой шла рчь, сидла-себ передъ одинокимъ каминомъ, съ безпокойствомъ и съ нетерпніемъ ожидая гостя.

‘Ахъ, ты бдный Томъ!’ обратилась она къ черному коту: ‘счастливецъ ты, Томъ: ничего-то ты не длаешь, а какое досталось теб житье! Лошадь, которая трудится цлый день подъ втромъ и дождемъ, бьютъ, когда у ней силъ не хватаетъ, и отдаютъ кожевникамъ, когда она не можетъ боле трудиться. Человкъ, работающій для своего хозяина, сколько получитъ брани, оскорбленій отъ того, кто воображаетъ, что, платя ему жалованье, котораго едва достаетъ на то, чтобъ держать душу въ тл, онъ можетъ топтать ногами своего работника. Благодари твою судьбу, Томъ, что ты родился котомъ, а не человкомъ’.

Котъ прищурилъ глаза, полизалъ свои лапы и замурлыкалъ.

‘Да, Томъ, счастливецъ: и тепло теб и сытно, а платить за это не надо. Лижи себ лапки сколько хочешь, не боясь ни закона, ни угрызеній — не такъ ли, старикашка… Ага! это что?’ сказала она, услыхавъ, что захрустлъ снгъ отъ приближавшихся шаговъ.

Недолго ждала она отвта: послышался сильный стукъ въ дверь, которая немедленно была отворена, вошелъ мужчина, носящій на себ неоспоримые слды продолжительнаго пребыванія подъ бурей.

— Я знала, что ты придешь, Робертъ, несмотря на погоду.

— На погоду, матушка? Какое мн дло до погоды, или какое дло погод до меня? Я не солдатъ, не матросъ, стало-быть, погода не можетъ ни составить мое счастье, ни испортить его.

Въ это время говоривши стряхивалъ снгъ и, снявъ теплый сюртукъ и шляпу, обнаружилъ станъ необыкновенно-симетрическій, и лицо, которое поразило бы даже писаря, занимающагося въ контор спшнымъ дломъ, и заставило бы его взглянуть опять на это лицо. Его нельзя было назвать ршительно-прекраснымъ, хотя черты были правильны. Каждый увидалъ бы съ перваго взгляда, что эти два обитателя котэджа на краю степи въ эту бурную декабрскую ночь были мать и сынъ. Въ физіономіи былъ тотъ же очеркъ, то же общее выраженіе, та же жестокость въ глазахъ и на губахъ. Но въ сын эти качества были гораздо-поразительне, нежели въ матери, потому-что голова его могла бы служить образцомъ для скульптора. Хотя лобъ былъ массивно-великъ, но его необыкновенная величина не столько поражала наблюдателя съ перваго взгляда, сколько его красота, его изумительная сила, его умственное развитіе и его мраморная близна. Лицо вообще было блдно, а глаза, хотя очень-небольшіе, останавливали вниманіе немедленно, они не имли тревожной бглости глазъ матери, но проницали васъ насквозь и, казалось, могли прочесть вс ваши мысли и намренія. А тонкія губы, которыя, еслибъ эта голова и это лицо принадлежали Гёте и Байрону — а они могли принадлежать, судя по умственному развитію, виднвшемуся въ нихъ — дрожали бы отъ волненія и трепетали бы отъ страсти, теперь не дрожали и не трепетали, потому-что никакія сердечныя наслажденія никогда не потрясали этихъ нервовъ, и губы всегда оставались сжаты и тверды, какъ мраморъ. Можетъ-статься, несправедливо было бы назвать ихъ жестокими, какъ губы матери, потому-что въ нихъ вовсе не было никакого выраженія. Тнь серьёзности было обыкновенное выраженіе, виднвшееся на этихъ чертахъ, когда он были спокойны, но такъ сильна была воля разума въ этомъ человк, что онъ могъ играть на своихъ чертахъ, какъ на инструмент, и заставлять ихъ принимать такое выраженіе, какое ему хотлось напечатлть на нихъ. На лиц онъ могъ выражать вс страсти, но глаза и губы были выше его вліянія. Лицо могло сіять улыбками, но глаза никогда не теряли своей бдительности, а губы — своей каменной неподвижности.

Хотя ему было не боле двадцати-пяти лтъ, посторонній могъ бы принять его за тридцати-пяти, или сорокалтняго человка. Очевидно, въ немъ никогда не было юности. Ночныя занятія также произвели свое дйствіе. Молодой человкъ много читалъ, много думалъ, много длалъ, и думы, чтеніе, дла оставили посл себя свой отпечатокъ, какъ они оставляютъ всегда, и придали чертамъ зрлость и неподвижность, на которыя, но лтамъ, они не имли права.

— Увренъ ли ты, Робертъ, что о твоемъ посщеніи никто не узнаетъ? сказала старуха, придвигая столъ, два стула и наливая въ два стакана что-то изъ бутылки, а потомъ прибавя еще къ этому горячей воды и сахару:— ты долженъ остерегаться.

Сынъ.— Я знаю это какъ-нельзя-лучше.— Видали вы когда, чтобъ я не остерегался, матушка, съ тхъ самыхъ поръ, какъ мн минуло восемь лтъ?

Мать.— Не могу сказать, чтобъ видала, но прежде никогда не нужно было остерегаться до такой степени. Увренъ ли ты, что сэръ Джошуа не узнаетъ о твоемъ отсутствіи изъ замка.

Сынъ.— Не думаю.

Мать.— Не думаешь? Это что? Ты знаешь, съ кмъ имешь дло, а говоришь такъ спокойно, что только не думаешь!

Сынъ (холоднымъ, спокойнымъ тономъ).— Я никогда не думаю того, чего не знаю наврно.

Мать.— Такъ зачмъ же ты меня пугаешь, напрасно, Робертъ? Ты знаешь очень-хорошо, что теб строго запрещено имть со мною сношенія, по условію между сэромъ Джошуа и мною, кром самыхъ крайнихъ случаевъ, и слдовательно, теб опасно приходить ко мн во всякое время. А въ такую ночь это непремнно возбудитъ его подозрніе.

Сынъ.— Конечно, возбудило бы, но, для успокоенія вашего, я скажу, что сэръ Джошуа теперь находится за сорокъ миль отсюда въ Донкастер. Вс полагаютъ, что я заперся въ своей комнат, въ замк, и никто не подумаетъ, чтобъ я вышелъ изъ дома въ такую ночь, особенно, когда я выйду изъ своей комнаты завтра утромъ въ обыкновенное время. Довольны вы?

Мать.— Совершенно. Теперь, Робертъ, скажи мн, что ты желаешь знать?

Сынъ.— Странный вопросъ, моя матушка! Разв вы не видите, что если я скажу то, что я желаю знать, то, стало-быть, это должно уже быть мн извстно? Сознайтесь, что въ вашихъ словахъ нтъ логики сегодня. Серьёзно — шутить нечего — скажите мн, что вы общали сказать, что вы знаете, но о чемъ я только догадываюсь.

— А о чемъ ты догадываешься, или что ты подозрваешь?

— Я подозрваю, что вы знаете опасную тайну, которая касается сэра Джошуа Цагстэффа, и я хочу узнать, въ чемъ она состоитъ, чтобъ воспользоваться ею для моей цли. Глупо даже говорить, будто я только подозрваю. Я знаю, что вамъ извстна подобная тайна: вы сами въ этомъ сознавались, а еслибъ вы и не сознались, я все-таки бы узналъ.

— Позволь спросить, какимъ образомъ?

— За кого вы меня принимаете? Что значитъ вс эти удобства? (онъ осмотрлся кругомъ). Разв я не узналъ коротко сэра Джошуа Цагстэффа въ эти четыре мсяца, которые провелъ въ его дом: онъ не такой человкъ, чтобъ даромъ снабдить насъ такимъ образомъ. Разв я не знаю также, что онъ далъ мн дорогое воспитаніе и денегъ, а теперь помстилъ въ своемъ собственномъ дом для-того, чтобъ имть меня постоянно на глазахъ и знать вс мои поступки и занятія? Все это, разумется, доказываетъ, что вы оказали ему какую-нибудь услугу, или знаете какую-нибудь тайну, которую баронетъ считаетъ очень-важной. Это могъ бы узнать всякій, знакомый съ обстоятельствами, но я знаю гораздо-боле.

— Что можешь ты знать боле? спросила мать, напрасно стараясь скрыть свое смущеніе.

— Я знаю также, что тайна, извстная вамъ, моя достойная матушка, не только чрезвычайно-важная, но что ее никто не знаетъ, кром васъ однхъ или, по-крайней-мр, такъ думаетъ сэръ Джошуа и вы. Наконецъ, прибавилъ онъ шопотомъ (хотя безполезно было шептаться въ такую ночь): — я знаю также, что и вы замшаны въ это дло, въ эту тайну, въ это преступленіе, если тутъ есть преступленіе (онъ говорилъ медленно и выразительно):— такъ же, какъ и сэръ Джошуа, и что на васъ, моя матушка — не вздрагивайте же! лежитъ большая тяжесть преступленія, нежели на немъ.

— Кто теб сказалъ все это? спросила старуха съ испугомъ.

— Кто сказалъ? Никто! Вы на себя не похожи сегодня. Подумайте немножко и разсудите сами, не могъ ли человкъ, такой искусный на догадки, какимъ считается вашъ недостойный сынъ, непремнно дойти до такого заключенія при всхъ этихъ данныхъ. Вопервыхъ, я знаю, что вамъ одной извстна эта тайна, потому-что, по вашимъ же словамъ, между вами и сэромъ Джошуа существуетъ условіе, по которому вы, съ своей стороны, обязались никогда не видться со мною, кром самыхъ крайнихъ случаевъ, а онъ, съ своей стороны, обязался доставить вамъ эти удобства (онъ опять осмотрлся вокругъ), существенныя, хотя смиренныя. А еслибъ тайна была раздлена между вами и другими, что значило бы, еслибъ еще одинъ лишній человкъ, такой, напримръ, какъ я, былъ прибавленъ къ числу посвященныхъ, и во всякомъ случа, не принимали бы такихъ трудовъ и впродолженіе столькихъ лтъ разлучать насъ, сэръ Джошуа не длалъ бы такихъ большихъ издержекъ для достиженія этой цли, еслибъ моя достойная матушка была не единственной обладательницей этой важной тайны, которой, однако, она проститъ мн, если я скажу, она не уметъ воспользоваться… Не прерывайте! Я знаю, что вы хотите сказать: вы не смете воспользоваться — такъ ли? Это приводитъ меня къ моему второму предположенію, что вы самая виновная изъ двухъ. Я знаю это, потому-что хотя сэръ Джошуа, очевидно, находится въ вашей власти до такой степени, что считаетъ нужнымъ длать многое для васъ, но, съ другой стороны, вы находитесь еще боле въ его рукахъ, или, по-крайней мр, вы такъ думаете. Я знаю это, потому-что для своей цли разлучилъ онъ мать и сына, когда послдній находился еще въ нжномъ, двнадцатилтнемъ возраст, отправилъ его сначала въ школу, потомъ въ университетъ, и такимъ образомъ, двнадцать лтъ заставилъ мать и сына не видться другъ съ другомъ, а мать моя не такая женщина, чтобъ покориться такимъ самовластнымъ условіямъ безъ самыхъ побудительныхъ причинъ… Опять я долженъ просить васъ не прерывать меня. Я знаю очень-хорошо, что вы хотите сказать: вы сдлали бы эту жертву для меня. Но къ чему было разлучать васъ со мною? Положимъ, вы скажете, что этого требовало мое воспитаніе — хорошо! Но это было прежде, а теперь? Вы хотите сказать, что добровольно лишили себя моего общества ради грубыхъ удобствъ, которыми пользуетесь въ хижин, когда я могъ бы самъ доставить вамъ несравненно-большія удобства безъ условной разлуки? Нтъ, нтъ! я знаю васъ лучше. Кром-того, для меня совершенно очевидно, что баронетъ обращается съ вами съ уваженіемъ и вниманіемъ, а вы смотрите на него съ ужасомъ и трепещете при его приближеніи. Ну, хорошо ли я понялъ все дло?

Съ минуту продолжалось молчаніе, а потомъ старуха начала:

— Право, я не знаю, какъ отвчать теб, сынъ мой. Ты, кажется, такъ ясно понялъ дло, что жаль портить его. Но мн кажется также, что ты пропустилъ нсколько возможныхъ обстоятельствъ, которыя, еслибъ пришли теб въ голову, измнили бы твои заключенія. Напримръ, разв не можетъ быть, что сэръ Джошуа…

Молодой человкъ засвисталъ.

— Полно, матушка, не трудитесь напрасно. Вы, кажется, забываете съ кмъ вы говорите. Опять повторяю, что знаю очень-хорошо, что вы хотите сказать: доброжелательный баронетъ, будучи пораженъ моими способностями, ршился сдлать изъ меня человка, и пр. и пр. ну, это просто смшно, этого даже невозможно и допустить. Вы забываете, что сэръ Джошуа находится на глазахъ моихъ четыре мсяца, и что я знаю его насквозь.

— Ты узналъ его насквозь въ четыре мсяца? и старуха недоврчиво улыбнулась.— Я уврена, что для тебя многое возможно, Робертъ, но этому я не врю.

— Съ огорченіемъ слышу, что материнское довріе такъ ограниченно, что неспособно поврить совершенной истин. Такъ же опасно врить мало, какъ и врить слишкомъ-много. Конечно, сэръ Джошуа человкъ умный, способный скрыть многое отъ глазъ обыкновеннаго человка, но онъ иметъ свои слабости, иметъ страсти, которыя тотчасъ обнаруживаются глазамъ проницательнаго человка вслдствіе самыхъ его усилій скрывать ихъ. Любовь, ненависть, страхъ, гордость, ревность — вотъ пункты, на которые обращаетъ вниманіе умный человкъ. Словъ ненужно, чтобъ обнаружить этихъ дтей сердца. Внезапный трепетъ, непривычная блдность, блескъ глазъ, сжатыя губы, безсознательный вздохъ — вотъ мистическіе символы, впускающіе адепта во внутреннюю глубину характера.

Наступило молчаніе на минуту, потомъ молодой человкъ продолжалъ:

— Теперь, матушка, когда я показалъ вамъ, какъ много я уже узналъ, сдержите ли вы ваше общаніе и скажете ли мн все?

— Ты забываешь, что это общаніе было дано съ условіемъ. Ты, съ своей стороны общалъ дать мн знать, для какой цли ты желаешь этихъ опасныхъ свдній — словомъ, открыть мн твои умыслы.

— Я не забилъ, я никогда ничего не забываю. Но я предпочелъ бы, чтобъ вы прежде сообщили мн свднія, а потомъ я скажу вамъ, что я намренъ длать съ ними.

— Хорошо, Робертъ, пусть будетъ такъ.

— Не вздыхайте! это слабость.

— Ты знаешь, Робертъ, что я люблю тебя, что ты единственное существо на земл, которое я люблю. Я готова принести всякую жертву, даже готова умереть для тебя.

— И вы приготовились къ этому? спросилъ молодой человкъ такимъ холоднымъ тономъ, что сердце матери затрепетало отъ ужаса.

— Робертъ, Робертъ! воскликнула она посл минутнаго молчанія:— не-уже-ли дошло до этого? Не-уже-ли ты наступишь на кровь твоей матери въ своей честолюбивой карьер? Я умру за тебя! Но ты потребуешь ли жертвы? Способенъ ли ты на это, Робертъ?

— Матушка! пора намъ съ вами понять другъ друга. Я способенъ ко всему. Я слдую внушеніямъ одного разсудка, у меня нтъ сердца, которое сбило бы меня съ пути. Я прямо иду къ цли, и тмъ ясне вижу мою цль и дорогу, ведущую къ ней, что никакія противодйственныя силы и привязанности не затемняютъ моего зрнія, не останавливаютъ моихъ шаговъ. Но все-таки я человкъ, и слдовательно имю наклонность быть нсколько-безразсуднымъ. Вы единственное существо на земл, къ которому я привязанъ хоть на волосъ. Я знаю свою слабость и долженъ ея остерегаться, однако будьте уврены, что отъ меня не будетъ вамъ никакого вреда.

Что это сверкнуло въ жосткихъ, суровыхъ глазахъ этой жесткой, суровой женщины? не-уже-ли слезы. Да! бдная слпая женщина! природа также твоя мать, она заботилась о теб, несмотря на твои неблагодарныя поношенія, и вотъ падаютъ эти кроткія слезы, данныя могущественной матерью для облегченія сердца ея дтей отъ слишкомъ-большой радости также, какъ и отъ горькой ноши огорченія.

— Прежде чмъ вы начнете, матушка, разскажите-ка мн кой-что объ учител, который до меня занималъ эту должность. Вы говорили, что онъ былъ іезуитъ?

— да.

— Стало-быть, и мн также надо сдлаться іезуитомъ.

— Теб, іезуитомъ! Какъ! лжецомъ, подлымъ мошенникомъ, который извлекаетъ свою силу только изъ фальшивости?

— Такъ, такъ! матушка. Вы, кажется, презираете этотъ орденъ.

— Могу презирать! Я никогда не длала систему изъ вроломства, никогда не лгала но навыку.

— Совершенно справедливо! Системы, врованія, формулы — все это глупыя выдумки. Вы точно такъ же можете надяться заключить лунные лучи въ фонарь, какъ и сдлать изъ всего этого что-нибудь полезное.

— Но, что ты хочешь сказать, говоря, что намренъ сдлаться іезуитомъ?

— Я не считаю нужнымъ вступать въ ордеръ ради пріобртенія свдній, которыя я желаю получить потому-что вы лучше можете ихъ сообщить, нежели вс іезуиты на свт, но я считаю необходимымъ удостовриться, какъ много они знаютъ. Мы не можемъ быть уврены, что пользуемся монополіей тайны посредствомъ другихъ способовъ.

— Я могу успокоить тебя на этотъ счетъ: они не знаютъ ровно ничего.

— Вы это знаете наврно?

— Наврно.

— Объясните причину вашей увренности.

— Относительно тайны нтъ никакихъ доказательствъ, кром завщанія, подлинникъ котораго у сэра Джошуа, а дупликатъ въ моихъ рукахъ, и оба не могутъ попасться никому въ руки.

— Гм! Я въ этомъ не увренъ.

— А я уврена. Іезуита поймали въ то время, когда онъ отъискивалъ.

— Разскажите мн подробне эту исторію въ замк.

— Разсказать недолго. Ты знаешь подозрительный характеръ сэра Джошуа?

— Да, да! вижу. Іезуиты дураки и послали дурака. Однако они не часто ошибаются.

— Хитрый баронетъ растревожился. Въ одну ночь примтивъ, что комната мистера Фрэнсиса не занята, онъ отправился отъискивать его. Онъ подозрвалъ, что мистеръ Фрэнсисъ іезуитъ, и прямо отправился къ Лэнкэширъ, въ коллегію, которую іезуиты имютъ тамъ. Счастье благопріятствовало ему, что онъ увидлъ мистера Фрэнсиса въ коллегіи, видлъ, какъ онъ слъ на желзную дорогу и тотчасъ послдовалъ за нимъ въ томъ же позд. Фрэнсисъ, ничего не подозрвая, прямо отправился въ замокъ, куда сэръ Джошуа прибылъ скоро посл него. Разумется, онъ не сказалъ никому ни слова о своемъ открытіи…

— Разумется, ужь я его знаю.

— Онъ былъ еще ласкове обыкновеннаго къ мистеру Фрэнсису и старался, но напрасно уличить его какимъ бы то ни было образомъ. На слдующій день онъ разставилъ для него капканъ. Онъ написалъ два письма о своихъ частныхъ длахъ, самыхъ вздорныхъ, въ то время, какъ мистеръ Фрэнсисъ былъ въ библіотек, длая видъ, будто разглядываетъ книги, которыя онъ снималъ съ полки. Окончивъ свои мнимыя посланія и адресовавъ ихъ къ своему стряпчему, сэръ Джошуа положилъ ихъ въ свое бюро, которое заперъ, но какъ бы въ разсянности забылъ вынуть ключъ. Обернувшись къ мистеру Фрэнсису, онъ веллъ ему приказать подать обдъ въ обыкновенное время, такъ-какъ онъ не воротится до девяти часовъ, и вышелъ. Этого только и дожидался іезуитъ. Онъ поспшилъ къ бюро. Письма были важныя, потому-что сэръ Джошуа положилъ ихъ во внутренній ящикъ. Вынувъ ихъ, онъ началъ снимать печать раскаленнымъ перочиннымъ ножикомъ. Какова же была его радость, когда онъ нашелъ, что въ нихъ заключались многіе важные намеки! Почти вн себя отъ торжества, слъ онъ и списалъ ихъ, и сказавъ слугамъ, что воротится черезъ часъ, лицемръ отправился въ почтовую контору въ У* и тамъ, безъ всякаго сомннія, съ сильнымъ біеніемъ сердца кинулъ въ ящикъ свое украденое сокровище. Когда сэръ Джошуа воротился въ назначенное время, онъ нашелъ мистера Фрэнсиса въ библіотек степеннаго, какъ квакеръ, набожно-читающаго проповди Блэра, и вотъ какой происходилъ между ними разговоръ:

— ‘Итакъ мистеръ Фрэнсисъ, я узналъ, что вы играете роль измнниковъ въ моемъ дом.

— ‘Сэръ!

— ‘Вы іезуитъ.

— ‘Вы имете право, сэръ, оскорблять джентльмена въ вашемъ дом. Могу я спросить: по какому поводу вы взводите на меня такое смшное обвиненіе?

— ‘Конечно можете, и я буду чистосердечне съ вами, нежели вы были со мной. Я оставилъ ключъ въ моемъ бюро. Распечатывали вы письма, лежавшія въ внутреннемъ ящик, мистеръ Фрэнсисъ?

— ‘Чтобъ я сдлалъ это, сэръ! Что значатъ ваши слова?

— ‘Просто то, что какъ только я повернулся къ вамъ спиной, вы отворили это бюро, вынули письма и списали ихъ.

— ‘Это ложь, сэръ! воскликнулъ мистеръ Фрэнсисъ, поблднвъ какъ полотно.— Оскорбительная клевета! Какія у васъ доказательства?

— ‘Вотъ, сэръ, вы знаете этотъ почеркъ, мистеръ Фрэнсисъ? И сэръ Джошуа вынулъ изъ кармана письма, адресованныя къ начальнику іезуитской коллегіи.— А я знаю. Посмотрите, ваша печать не тронута, а я прочту вслухъ эти письма’.

И онъ началъ читать свое собственное посланіе.

— ‘Если вы не снимали печатей, пролепеталъ іезуитъ, который струсилъ:— почему вы знаете, что написано въ моихъ письмахъ?

— ‘Ловкое замчаніе, мистеръ Фрэнсисъ. Вы рады, что по-крайней-мр признаете вашъ почеркъ и сознаетесь въ переписк съ начальникомъ іезуитовъ въ этой сторон. Я могу и самъ удостовриться и васъ удостоврить въ справедливости моихъ предположеній, и онъ сорвалъ конверты.— А, точно такъ! вотъ копія съ моихъ писемъ, съ записочкой отъ мистера Фрэнсиса, говорящей, что, посл многихъ усилій, онъ, наконецъ, напалъ на нчто важное. Ну, мистеръ Фрэнсисъ, теперь я могу увдомить васъ, что, такъ-какъ мои подозрнія недавно возбудились, я здилъ за вами слдомъ вчера въ іезуитскую коллегію и, ршившись поймать васъ въ ваши собственныя сти, я написалъ этотъ вздоръ для вашего назиданія. Вотъ, сэръ, ваши письма! можете идти.

Сынъ.— И, разумется, іезуитъ отправился. Экой дуракъ!

Мать.— Ты все еще намренъ вступить въ этотъ орденъ?

Сынъ.— Нтъ. Теперь свднія?

Мать.— Вотъ они.

Она принесла изъ другой комнаты продолговатый ящикъ, который открывался пружиной.

— Вотъ копія съ завщанія.

Молодой человкъ быстро пробжалъ документъ, потомъ сказалъ:

— Этого достаточно! А люди, о которыхъ здсь упоминается, еще живы?

— Живы, вроятно, а если не они, то ихъ потомки.

— Какъ же было скрыто это завщаніе?

— Его никогда не скрывали. Оно было прочтено и открыто по смерти послдняго изъ двухъ братьевъ, въ присутствіи старшихъ и самыхъ уважаемыхъ жителей изъ окрестностей, особенно обращали вниманіе на ихъ лта. Вс думали, что у завщателя родственниковъ не было, по-крайней-мр, кром самыхъ дальнихъ, о которыхъ, кажется, онъ не заботился совсмъ, и слдовательно, нсколько удивились, когда узнали, что онъ оставилъ все имніе имъ, если они или ихъ потомки еще живы. Начались розыски, разумется, притворные. Объявили, что фамилія угасла и сэръ Джошуа вступилъ во владніе.

— Живы ли еще свидтели, подписавшіеся на завщаніи, или кто-нибудь изъ присутствовавшихъ при открытіи завщанія?

— Никого, кром меня.

— А какъ вы замшаны въ это дло?

— Я должна разсказать и это также?

— Можно и въ другое время. А теперь я вамъ скажу, что я буду преемникомъ сэра Джошуа въ этомъ имніи.

— Ты? Невозможно!

— Почему же невозможно, матушка?

— У сэра Джошуа двое дтей…

— Сынъ, который умретъ, и дочь, которая выйдетъ за меня.

— Какъ! не-уже-ли ты хочешь…

— Какой вздоръ! у него наклонность къ чахотк: я это вижу довольно-ясно, хотя никто другой не подозрваетъ этого. Будетъ очень-легко окружить его вредной атмосферической температурой, такъ-какъ вы дали вредное лекарство… Не пугайтесь! я нахожу здсь, въ конц завщанія, тысячу фунтовъ стерлинговъ и пр. и пр. Вамъ не нужно объяснять теперь: я вижу все.

Нсколько оправившись отъ изумленія, мистрисъ Гордонъ (такъ звали эту достойную женщину) упомянула, что дочь сэра Джошуа еще ребенокъ.

— Ей двнадцать лтъ, отвчалъ сынъ.— Она въ настоящихъ лтахъ, чтобъ быть воспитанной для особенной цли, а для того, чтобъ устроить все другое, потребуется лтъ пять.

— Это никогда не удастся.

— Удастся, матушка. Я прямо вижу, какъ мн надо дйствовать, и въ другой разъ объясню вамъ мои планы. Разумется, у меня будетъ много дла. Я постепенно долженъ пріобрсти вліяніе надъ этимъ непреодолимымъ сэромъ Джошуа, какимъ вы его считаете. Но ужь поздно, я долженъ уйдти. До слдующаго свиданія.

Онъ осушилъ свой стаканъ и опять вышелъ на бурную ночь.

ГЛАВА XI.

Альфредъ ищетъ своего собственнаго удовольствія, и что выходитъ изъ этихъ поисковъ.

На другой день посл своего смлаго подвига съ чучелой, Альфредъ, въ первый и послдней разъ въ своей школьной жизни оказался бглецомъ. Этотъ поступокъ былъ слдствіемъ размышленія, а не внезапнаго искушенія. Онъ разсчиталъ, что будетъ больно высченъ мистеромъ Тайсономъ, если явится въ школу въ этотъ день, и хотя бгство съ перваго раза можетъ показаться невесьма-хорошимъ способомъ поправить дло, однако хитрый мальчикъ коротко зналъ своего директора посл четырехлтней опытности и ршился дать пройти первой вспышк его гнва прежде, чмъ явиться въ школу.

Тайкомъ взявъ коньки — день былъ морозный — онъ отправился изъ дома въ обыкновенное время прямо къ большому пруду. Тутъ, несмотря на ранній часъ, онъ уже нашелъ множество мальчиковъ, намревавшихся, подобно ему, повеселиться, какъ-можно-боле.

Сначала все шло хорошо, но когда приблизился вечеръ, воздухъ сдлался влаженъ, небо покрылось тучами, катавшіеся начали выражать опасенія, что пойдетъ снгъ, что, разумется, испортило бы забаву. И ледъ уже началъ портиться. Разъ или два, когда много собралось на одномъ мст, онъ затрещалъ, и хотя не подломился подъ ногами испуганныхъ катавшихся на конькахъ, однако было очевидно по вод, выступившей на поверхность, что это мсто, гд послышался шумъ было не безопасно.

Всякаго новоприбывшаго, между которыми находился нашъ старый пріятель Уилль Уигсби, предостерегали избгать опаснаго мста. Никто не зналъ опасность лучше Альфреда, однако, бгая въ запуски съ однимъ товарищемъ, онъ слишкомъ приблизился къ запрещенному мсту, и прежде, чмъ онъ могъ догадаться о своей опасности, ледъ проломился подъ итогъ. Инстинктивно растопырилъ онъ руки въ то мгновеніе, какъ проваливался, и такимъ образомъ держался надо льдомъ нсколько выше груди.

Крикъ ужаса и испуга раздался на томъ мст, гд случилось это происшествіе. Уигсби подосплъ въ одну минуту и, увидвъ въ чемъ дло, закричалъ.

— Не шевелитесь, если вамъ дорога жизнь, Альфи, если вы пошевелитесь — вы погибли. Держитесь пока я ворочусь. Ледъ не проломится, если вы останетесь въ такомъ положеніи, но въ ту минуту, какъ вы будете стараться приподняться, все будетъ кончено.

Съ быстротою мысли Уилль бросился къ берегу, гд прикрплена была лодка толстою веревкой. Уилли былъ не боле двухъ минутъ, но промежутокъ показался Альфреду за два часа. Холодъ проникъ его насквозь, до самаго сердца, способности его онмли. Онъ бросилъ отчаянный взглядъ на небо, сквозь мрачную глубину котораго напрасно старалась выглянуть луна. Виднія прошлой жизни начали дико и бурно мчаться сквозь его душу. Отецъ его, мать, маленькіе братья, сестра разлучатся съ нимъ, можетъ-статься, навсегда, потому-что, вроятно, онъ умретъ. Воспоминанія о нихъ поддерживали его. Потомъ, когда онъ дико осмотрлся вокругъ, не видя испуганныхъ зрителей, которые стояли отъ него въ десяти ярдахъ, какія-то испуганныя тни мчались на черныхъ тучахъ, а луна позади ихъ сдлалась похожею на привидніе, которое часто видалъ онъ во сн — она приняла эту форму такъ ясно и опредленно, что Альфреду представились глаза, горвшіе то синимъ, то краснымъ огнемъ, поперемнно — представилась отвратительная усмшка, которая была бы безсмысленной, еслибъ въ ней не видлась злость, представилось все привидніе такъ живо, что онъ наконецъ громко крикнулъ, и это отчасти вывело его изъ оцпеннія, въ которое онъ быстро впадалъ.

Однако Уигсби долженъ былъ два раза закричать ему прежде чмъ Альфредъ услыхалъ:

— Ловите, но не шевелите локтями!

Альфредъ поймалъ веревку и необходимость немедленнаго движенія пробудила его вполн. Крпко держась за веревку, онъ сдлалъ усиліе приподняться на локтяхъ, и ему почти удалось, когда ледъ опять проломился.

— Нужды нтъ, Альфи! попробуйте опять, кричалъ находчивый Уигсби.

Еще разъ мальчикъ, все цпляясь за веревку, сдлалъ отчаянное усиліе стать колномъ на крпкій ледъ, но ледъ опять оказался вроломнымъ, и опять очутился въ прежнемъ положеніи.

— Не теряйте мужества, Альфи! говорилъ честный Уилль.— Вы теперь за три фута отъ крпкаго льда. Обверните веревку вокругъ вашего пояса, если можете, и ухватитесь за нея крпко обими руками.

Съ хладнокровіемъ отчаянія Альфредъ исполнилъ что ему было велно, потомъ Уиллъ позвалъ четырехъ молодыхъ людей, стоявшихъ позади его, на помощь, сильно началъ тянуть веревку. Ледъ трещалъ, когда тащили Альфреда, зацпившагося за свое единственное средство къ спасенію. Мальчика вытащили изъ воды, и усилія его избавителей не прекращались до-тхъ-поръ, пока они не оттащили его ярдовъ на пять отъ опаснаго мста.

Теперь что было длать? Никакого дома поблизости не было. Началась вьюга. Не оставалось другаго средства, какъ бжать съ мальчикомъ домой, чтобы предупредить, на сколько возможно, чтобы сильная простуда не подйствовала гибельно на его деликатную организацію.

Альфредъ ничего не лъ въ этотъ день съ самаго утра. Теперь былъ уже шестой часъ, голова его горла, отчасти отъ волненія, отчасти отъ физическаго истощенія, но боле всего, вроятно, отъ холода, который пригналъ всю кровь къ голов, а его тащили по вьюг, около двухъ миль.

Ослпленный снгомъ, почти безчувственный, едва-сознававшій куда онъ пришелъ и откуда очутился онъ въ присутствіи своего отца и семейства, и немедленно былъ уложенъ въ постель. Съ нимъ сдлалась горячка, и одно время думали, что жизнь его въ опасности. Наконецъ, однако, по милости хорошаго сложенія, нжныхъ заботъ и искуснаго теченія, онъ постепенно выздоровлъ.

Ннногда, однако, Альфредъ не забывалъ своего бреда, этого оцпеннія для вншнихъ впечатлній и страшной дятельности воображенія, каждое движеніе котораго было новой мукой, котораго каждый шопотъ былъ пыткой. То ему представлялось, будто онъ сидитъ съ Мэри Понтефратъ, и вплетаетъ полевые цвты въ ея волосы и смотритъ въ лицо ея съ улыбкой, вдругъ она превратилась въ отвратительную вдьму, то ему казалось, будто онъ спитъ и ему снятся печальные сны, онъ длаетъ усиліе, чтобъ проснуться, и вотъ его маленькіе братья стоятъ около его постели и грустно смотрятъ ему въ лицо. Узнавъ ихъ, онъ старается улыбнуться, но опять дйствительность уступаетъ мсто созданіямъ его воображенія, и они длаются мучительными и страшными видніями. Иногда къ нему возвращалось сознаніе: онъ узнавалъ каждый знакомый предметъ въ комнат, слышалъ съ удовольствіемъ тихую походку матери, но пока онъ смотрлъ съ улыбкой на губахъ, она замнилась выраженіемъ ужаса, потому-что вдругъ онъ началъ падать въ бездонную пучину — внизъ, все внизъ, сквозь волнистый туманъ, смыкавшійся вокругъ него и надъ нимъ по мр того, какъ онъ падалъ — далеко, такъ далеко, что едва можно было различить, разстилался его родной городъ, домъ его отца, къ которому онъ спускался съ страшной быстротой, пока опять не проснулся. Втеръ, поднимавшій занавсъ его кровати, былъ первымъ предметомъ дйствительнаго міра, который онъ началъ сознавать, но тоже только на одну минуту, потому-что занавсы замнились тмъ мрачнымъ и нахмуреннымъ небомъ, на которое онъ смотрлъ въ день катастрофы, и пока онъ смотрлъ, небо раскрылось и онъ увидалъ пожаръ, дымъ поднимался клубами и полузакрывалъ краснаго демона, носившагося надъ своей добычей. Потомъ видніе перемнилось: небо опять почернло, молнія засверкала съ ослпительной быстротою и раздались раскаты грома. Молнія сверкала все сильне-и-сильне, громъ гремлъ безпрерывно, и пламя какъ-будто обхватило мозгъ мальчика.

Но наконецъ, какъ мы сказали, Альфредъ выздоровлъ. Отрадно было ему теперь засыпать, не боясь впасть въ тяжелый сонъ, населенный ужасами, страшными образами, а еще- пріятне, если возможно, просыпаться отъ спокойнаго сна и находить отца, мать, братьевъ и сестру возл своей кровати, съ прохладительнымъ питьемъ и безвредными лакомствами для возбужденія апетита.

Когда онъ выздоровлъ на столько, что могъ ходить по комнат, отецъ однажды увдомилъ его, что онъ уже не будетъ ходить боле въ школу мистера Тайсона. Во время его болзни мистеръ Стаунтонъ условился съ содержателемъ школы въ Уарвикшир для немедленнаго поступленія Альфреда, какъ только здоровье позволитъ ему выдержать дорогу. Великъ былъ восторгъ мальчика при этихъ извстіяхъ. Перемна такъ дорога сердцу въ ранней юности, которая, въ избытк жизненности, любитъ перемны самаго сильнаго свойства и смотритъ на каждое измненіе какъ на необходимое улучшеніе. А мы, которые постарше и знаемъ по опыту, что перемна часто значитъ просто переходъ отъ худаго къ худшему, тоже не можемъ обойтись безъ пріятныхъ неожиданностей, которыя она приноситъ. Состарвшись, мы любимъ прежнія лица, но въ возмужаломъ возраст не можемъ смотрть на нихъ съ прежними чувствами. Это врно, что мы никогда не можемъ глядть дважды на одинъ и тотъ же предметъ съ одинаковымъ впечатлніемъ.

Торжествующая радость мальчика очень измнилась бы, еслибъ онъ зналъ заране, какую печаль суждено ему испытать, когда, въ одно прекрасное утро, рано весною, чемоданъ его былъ уложенъ, карманы наполнены, приличныя наставленія даны, и отецъ привелъ его въ свой кабинетъ, набожно призвалъ на него божіе благословеніе, онъ благословилъ его, отвелъ къ матери, къ сестр и братьямъ проститься. Еслибъ онъ зналъ, какъ будетъ тосковать его сердечко, когда отецъ посадилъ его въ дилижансъ, далъ на чай кондуктору, чтобъ мальчикъ былъ бережно доставленъ въ Лэнкэстеръ и также съ нимъ простился, еслибъ онъ зналъ, какую тоску будетъ онъ испытывать по дому и роднымъ въ одинокую ночь, которую онъ провелъ въ Лэнкэстер, еслибъ онъ зналъ, съ какимъ замираніемъ сердца на слдующій день сядетъ онъ въ вагонъ желзной дороги, куда проводилъ его пріятель его отца, которому былъ онъ порученъ въ Лэнкэстер, и когда онъ все дале-и-дале удалялся отъ своего дома, отъ родныхъ, въ какую-то невдомую область, въ какое-то невдомое будущее, чтобъ очутиться наконецъ между чужими… Онъ этого не зналъ. И хорошо для насъ, что веселое будущее, которое радостно представляется намъ при нашей любви къ перемн, скрыто отъ насъ облакомъ, что эта скользящая фигура фортуны, за которой многіе изъ насъ такъ гоняются, закутана и не показываетъ своего морщинистаго лица, пока мы не обгонимъ ее и не перестанемъ о ней заботиться!

ГЛАВА XII.

Занятіе мистера Роберта Гордона въ Колодезномъ Дом.

Прошло около четырехъ лтъ посл происшествій, разсказанныхъ въ послдней глав. Мы просимъ читателя сопровождать насъ въ великолпный замокъ сэра Джошуа Цагстеффа въ Йоркшир, извстнаго подъ названіемъ Колодезнаго Дома. Мы должны просить прощенія у читателя, что проведемъ его мимо великолпныхъ комнатъ, говорившихъ, можетъ-статься, боле объ огромномъ богатств, нежели объ утонченности вкуса, гд обыкновенно принимали гостей, введемъ его въ небольшую комнату, мебель которой проста до крайности, но вмст съ тмъ необыкновенно-чиста и опрятна.

Комната открывается на корридоръ, который ведетъ въ великолпныя комнаты мильйонера. Стны уставлены книгами, одно названіе, которыхъ было бы противно для ректора Геро. Тутъ множество поэтическихъ произведеній, есть и сочиненія о политической экономіи, ученые трактаты на всхъ новйшихъ языкахъ, но главный составъ библіотеки заключался въ сочиненіяхъ философско-политическаго характера и трактатовъ о нравственности, мораль которыхъ едва-ли пришлась бы по вкусу образцовымъ людямъ. Гобсъ, Юмъ, Болингброкъ стояли рядомъ съ Дидро, Кондильякомъ, Кабанисомъ и другими новйшими философами Франціи и Германіи.

Хозяинъ комнаты, хотя очевидно-занятый чмъ-то очень-внимательно, читалъ, однако, вещь мене отвлеченную, нежели т, которыя наполняли его полки. Огонь въ комнат горитъ ярко, лампа свтитъ ясно, и пользуясь привилегіей нашего ремесла, мы, съ вашего позволенія, заглянемъ черезъ плечо читающаго.

Это мистеръ Робертъ Гордонъ, а документы, которые онъ разсматриваетъ такъ внимательно, вопервыхъ, письмо миссъ Аугусты Уаггстэффъ къ ея искренней пріятельниц, Джулі Деверо, вовторыхъ, журналъ, который первая молодая двица писала для своей пріятельницы. Но какому праву мистеръ Гордонъ читаетъ то, что назначалось только для глазъ выше упомянутой Джуліи Деверо — мы не будемъ разбирать, но, безъ сомннія, у этого джентльмена есть свое уложеніе нравственности, съ которымъ его поведеніе строго сообразуется, потому-что онъ безъ малйшей нершимости распечаталъ конвертъ, безъ малйшаго смущенія прочелъ его содержаніе.

‘Колодезный Домъ, января 8. 18.—

‘Любезнйшая Джулія, мн кажется, что уже вкъ, какъ я разсталась съ тобою, восемь мсяцевъ назадъ, когда я хала сюда. Я никогда не забуду обихъ миссъ Блёнделль, какъ эти старушки ни чопорны и ни жеманны, потому-что въ ихъ школ у меня было столько дорогихъ подругъ, а ты, Джулія, дороже всхъ. Я получила твое послднее письмо въ пятницу. Благодарю, душенька, за милое описаніе твоей веселой жизни въ Комптонскомъ Замк. Какъ непохожъ твой образъ жизни на странную, тихую, глупую жизнь, которую мы ведемъ здсь! Я часто вздыхаю, когда читаю твои милыя письма, и завидую — не возненавидь меня, Джулія — твоей счастливой дол. Ты, вдь, счастлива — не такъ ли? и въ-самомъ-дл, можешь ли ты быть несчастлива съ такимъ отцомъ, какъ твой? Притомъ, Джулія, твоя мать еще жива, и боле всего, душенька, благодари Бога за это!

‘Ты увидишь изъ предлагаемой замтки, что Анна Сильвердэль была здсь. Какъ мн было скучно, когда она ухала! Ты не можешь вообразить, какъ я была рада увидть ее и какъ ея присутствіе напомнило мн жизнь въ школ, которая исчезла навсегда!

‘Я еще молода, чтобъ съ горестью вспоминать о прошломъ — не такъ ли? Но ты въ твоемъ счастливомъ дом не можешь имть понятія, какъ я люблю вспоминать объ этихъ четырехъ годахъ. Не странно ли, что когда почти вс двочки восхищаются, когда выйдутъ изъ школы и воротятся домой къ своимъ роднымъ, я такъ тоскую о прошлой жизни въ школ, и была бы рада опять поступить туда? Мн самой часто кажется это странно. Но я полагаю, что я должна приписать это смерти мамаши. Еслибъ она была жива, я наврно была бы счастлива, наврно папа любилъ бы меня, и все было бы иначе въ нашемъ дом. Теперь же у меня нтъ никакого дла, а ты знаешь, какъ я это ненавижу. Мн необходимо употреблять на что-нибудь мою энергію, а иначе я начинаю хандрить. Однако у меня есть многое, за что мн слдуетъ быть признательной: Фредерикъ такой добрый братъ. О мистер Гордон я, право, не знаю, что сказать — ты часто встртишь его имя въ моихъ замткахъ — однако, я не знаю, какъ бы мы могли обойтись безъ него. Онъ, конечно, очень-удивительный человкъ, такой ученый и талантливый, такого неистощимаго остроумія, однако я не знаю, люблю ли я его или боюсь. У него такое странное обращеніе: иногда онъ совершенно неприступенъ, холоденъ и остороженъ, въ другое же время такой дружелюбный и ласковый. Иногда можно вообразить, что онъ восторженный поэтъ, исполненный краснорчія, паоса и красоты, а иногда, что это мудрецъ, принадлежащій другому міру, какъ тотъ противный старикъ, о которомъ разсказывается въ какой-то сказк, который является въ свтъ только разъ въ семь лтъ, а все остальное время проводитъ съ демонами, подъ землей, такимъ холоднымъ, саркастическимъ и безчувственнымъ кажется онъ.

‘Я спшу кончить: звонятъ къ обду. Ты видишь, я исполнила твою просьбу и записывала мои впечатлнія въ дневникъ. Не смйся надъ моими глупыми замтками, негодная, лукавая Джулія, и люби меня всегда, какъ я люблю тебя. Твоя

Августа Цаггстэффъ.

‘PS. Милая моя! посовтуй мн, какъ мн дйствовать съ этимъ глупымъ мистеромъ Уортингомъ’.

Прочитавъ это незамысловатое посланіе, мистеръ Гордонъ съ холодной улыбкой развернулъ рукопись, содержащую ‘Замтки’, и началъ читать ихъ также нецеремонно, спокойно поглаживая свой подбородокъ лвою рукою, между-тмъ, какъ глаза его быстро пробгали мелко-исписанныя страницы.

‘Іюля 10.— Теперь я дома уже шесть недль. Дай мн вспомнить, какъ меня приняли посл такого продолжительнаго отсутствія. А вотъ какъ! Годгсонъ, буфетчикъ, Симпсонъ, домоправительница, и еще нсколько старыхъ слугъ встртили меня въ передней какъ-будто для-того, чтобъ выразить свои добрыя чувства ко мн. Славные люди! Какъ они привлекли мое сердце этимъ выраженіемъ своей привязанности! А когда я начала здороваться со всми, какъ искренни были ихъ привтствія!

‘— Господь да благословитъ васъ, миссъ!

‘— Добро пожаловать!

‘— Наша милая барышня воротилась!

‘Я была сильно взволнована и побжала въ библіотеку, гд я была уврена, что папа приметъ меня. Притомъ я видла личико Фредди въ окно библіотеки, когда мы подъзжали къ дому. Я распахнула дверь и тотчасъ бросилась на шею къ милому папа. Онъ улыбнулся, поцаловалъ меня въ лобъ, по когда я все-еще осыпала его страстными ласками, онъ сказалъ тономъ скуки:

‘— Довольно, дитя. Вотъ твой братъ и мистеръ Гордонъ, прибавилъ онъ.

‘Я ужасно огорчилась. Я тотчасъ увидла, что папа не перемнился, что мои страстныя ласки не доставляютъ ему удовольствія, что онъ не понимаетъ, какъ глубоко, какъ горячо люблю я его, и что онъ даже не иметъ желанія понять меня и быть любимымъ такимъ образомъ. Странно, что слуги, которымъ я никогда не показываю ничего, кром обыкновенной ласковости, встртили меня съ такою радостью, а мой родной отецъ, котораго я всегда такъ любила, принялъ меня такъ холодно! Я была готова расплакаться, когда, взглянувъ на мистера Гордона (не будь онъ тутъ, я непремнно заплакала бы), я увидла, что на лиц его выражались такая грусть, такое сочувствіе, хотя онъ, очевидно, старался это скрыть, что мое сердце тотчасъ утшилось. Я увидла въ одно мгновеніе, что у меня есть по-крайней-мр одинъ другъ, на котораго я могу положиться, если мн понадобится совтъ или помощь, хотя онъ былъ послдній человкъ, отъ котораго я могла бы ожидать и того и другаго. Именно въ эту минуту Фредди — уже не дитя, но прекрасный шестнадцатилтній мальчикъ — бросился ко мн на шею, называлъ меня прежними дружескими именами, и я поплакала на его плеч. Я надюсь, они думали, что я плакала отъ радости, что воротилась опять домой, хотя Богу извстно, что не радостны были мои слезы! Но ласки благороднаго мальчика утшили меня. Какъ я люблю добраго, милаго Фредди!

‘Іюля 15.— Съ-тхъ-поръ, какъ я здсь, мн очень-грустно. Почти ничего не приходится разсказывать, кром разочарованій и непріятностей. Сегодня, однако, папа угрюмъ мене обыкновеннаго. Онъ позвалъ меня въ библіотеку утромъ посл чая, много разспрашивалъ о моей школьной жизни, о моихъ занятіяхъ, сказалъ, что слышалъ обо мн много хорошаго, и надется, что ему придется гордиться мною. А я уже какъ гордилась! Чего не сдлала бы я, чтобъ угодить папа? Онъ взялъ меня за подбородокъ, поцаловалъ въ лобъ, сказалъ, что я уже молодая женщина и онъ надется скоро найдти для меня приличного мужа. Что значатъ эти слова? Я сказала ему, что мн не нужно мужа по-крайней-мр еще нсколько лтъ, что я буду совершенно счастлива съ нимъ, если только онъ позволитъ мн любить его. Онъ отвчалъ, что я глупенькое дитя, ‘доброе, ласковое дитя’ — вотъ его собственныя выраженія! и что онъ во всемъ будетъ совтоваться съ моимъ счастьемъ или по-крайней-мр съ моимъ благосостояніемъ. Я испугалась, я никакъ не могу вообразить, что папа хотлъ сказать этими словами, но я знаю только, что смлъ долженъ быть тотъ влюбленный, который сманилъ бы меня отъ папа, если онъ постоянно будетъ ко мн такъ добръ, какъ былъ сегодня.

‘Іюля 28.— какое странное, противорчащее существо мистеръ Гордонъ! Я совсмъ не могу его понять и, право, желала бы знать, кто можетъ. Сегодня я услышала звуки органа въ галере надъ большой залой. Проходя по корридору въ голубую гостиную, я остановилась послушать и издали увидла мистера Гордона, извлекавшаго изъ инструмента самую чудную гармонію, какую когда-либо случалось мн слышать, онъ игралъ пьесу Бетховена, или Мендельсона — не знаю, но все-равно, потому-что выраженіе было его собственное, я никогда не слыхала ничего ужасне нкоторыхъ пассажей, ничего нжне и трогательне другихъ невозможно вообразить. Иногда мн казалось, будто я слышу хоръ демоновъ, которые кричали, богохульствовали, стонали неземными голосами, изрыгая потоки самыхъ дикихъ проклятій, пока богатый приливъ гармоніи не заглушалъ всего, тогда раздавались звуки необыкновенно-нжные, переходившіе въ антифонъ хвалы и благодарственной молитвы, а потомъ опять пронзительный тонъ демонскихъ проклятій и бшенства. Я была очарована, а когда голосъ музыканта присоединился къ стонамъ, къ жалобамъ, я подходила все ближе-и-ближе. Онъ поднялъ голову и, не показывая удивленія, сказалъ просто:

‘— А, миссъ Цаггстоффъ! я не зналъ, что вы такъ близко отъ меня.

‘— Я и сама этого не примчала, меня невольно привлекло къ вамъ очарованіе вашей музыки.

‘— Не такъ, какъ привлекаютъ птицу чары въ глазахъ зми, но скоре, погремушки на ея хвостъ?

‘Въ эту минуту глаза его такъ походили на глаза зми или демона, что я невольно задрожала, но онъ прибавилъ почти тотчасъ:

‘— Итакъ, вы любите музыку, миссъ Цаггстэффъ?

‘— Какой вопросъ, мистеръ Гордонъ! Особенно, когда дло идетъ о такой музык, какую я слушала сейчасъ. Я страстно люблю музыку, а вы?

‘— Я? О! я считаю ее чмъ-то въ род притворства. Я не врю въ языкъ цвтовъ, въ языкъ глазъ, въ языкъ сердца, въ языкъ губъ. Слова сами-по-себ слишкомъ-неопредленны и неосязаемы для меня, мн очень бы хотлось, чтобъ они проходили сквозь трубу, о которой Уилькинсъ говоритъ въ своей ‘Математической Магіи’ и которая, когда ее приложишь ко рту и говоришь слово черезъ нея, выпускаетъ ихъ по порядку, въ которомъ они говорятся, но замороженныя и твердыя, какъ кремень.

‘— Э, мистеръ Гордонъ! вы насмхаетесь надо мною, воскликнула я.

‘— Право, нтъ. Увряю васъ, я никогда въ жизни не говорилъ серьёзне.

‘— Но, наврно, вы не думаете, что музыка обманъ, притворство, фокусы? Это величіе душевныхъ ощущеній, дйствующее на слухъ точно такъ, какъ живопись и ваяніе величіе душевныхъ ощущеній, дйствующее на зрніе, какъ поэзія точно такъ же дйствуетъ на воображеніе.

‘— Прекрасная теорія, миссъ Цаггстэффъ! и я не имю желанія опровергать ее, а для меня музыка ни боле, ни мене, какъ порывъ втра, выдуваемый изъ органа красными ли щеками трубача, или распухлыми губами слпаго флейтчика.

‘— Но какія чудеса выражаетъ она, когда иметъ приличнаго истолкователя!

‘— Выражаетъ? Да, можетъ-статься. Ч_т_о выражаетъ она? Вы говорили о душевныхъ ощущеніяхъ. Очень можетъ быть, что для тхъ, у кого они есть, музыка иметъ какое-нибудь значеніе. А я не знаю, есть они у меня или нтъ, но я скоре готовъ утверждать отрицательно. И если только не ошибаюсь — а въ этомъ отношеніи я могу ошибиться легко — ничтожно должно быть то душевное ощущеніе, которое можетъ найдти выраженіе какого бы то ни было рода. Я цню хорошіе стихи, когда читаю ихъ, хорошую картину или статую, когда смотрю на нихъ, хорошую музыку, когда слышу ее, однако ни то, ни другое, ни третье не дйствуютъ на меня такимъ образомъ, какъ говорите вы. Въ этомъ, разумется, можетъ-быть, виноватъ я самъ. Весьма-вроятно, но…

‘— Но, мистеръ Гордонъ, перебила я: — вы просто не могли бы производить такія чудеса, еслибъ думали такимъ образомъ.

‘— Я радъ, что доставилъ вамъ удовольствіе, сказалъ онъ чрезъ минуту:— но я не долженъ позволить вамъ уйдти съ тмъ впечатлніемъ, что я герой моего собственнаго романа, предметъ моей собственной псни, или что моя музыка, такъ-какъ пніе умирающаго лебедя, извлечена изъ моихъ собственныхъ страданій. Нтъ, для меня музыка самое чувствительное изъ всхъ дарованій. Я никогда не зналъ великаго музыканта, который не былъ также и великимъ пьяницей. Она также внушаетъ апетитъ, а для такого голоднаго человка, какъ я въ эту минуту, хорошая музыка ужасно напоминаетъ о хорошемъ обд. Слышите, звонятъ къ обду?’

‘Августа 15.— Анна Сильвердэль пріхала сегодня. Мы бродили по парку и по лсу до самаго города, большая часть котораго выстроена на земл папа, и очень-весело провели время. Теперь я совершенно-счастлива, когда мн есть съ кмъ поговорить одного со мною пола и однихъ лтъ, и я ложусь спать гораздо-спокойне, нежели во все это послднее время.

‘Сентября 8.— Милая Анна все еще здсь. Мы сдлались такъ дружны, какъ сестры. Я очень огорчилась въ прошлую субботу, когда она замтила, что ни папа, ни Фреддъ, ни мистеръ Гордонъ никогда не бываютъ въ церкви. Я удивляюсь, какъ это обстоятельство никогда не поражало меня прежде. Мы съ Анной пошли въ приходскую церковь въ воскресенье, и хотя проповдь была немножко-скучная, церковная служба много меня успокоила. Впередъ я всегда буду бывать въ церкви, и посмотрю, не могу ли уговорить Фредди ходить со мною. Папа нахмурился, когда я упомянула ему объ этомъ, а мистеръ Гордонъ улыбнулся холодно и саркастически. Что все это значитъ?’

‘Сентября 10.— Какой удивительный человкъ мистеръ Гордонъ! Сегодня вечеромъ мы съ Анной гуляли въ саду при лунномъ сіяніи, когда онъ подошелъ къ намъ и прочелъ наизусть нсколько страницъ какого-то стихотворенія о лун и звздахъ и о ихъ вліяніи на душу смотрящаго на нихъ, потомъ онъ разсказалъ намъ престранныя вещи объ астрологіи и древнихъ астрологахъ, набросивъ быстрый эскизъ ихъ исторіи, и показавъ самымъ саркастическимъ и хитримъ образомъ разсужденія, на которыхъ они основывали свои теоріи, потомъ онъ пустился въ самыя странныя и остроумныя поэтическія рапсодіи и кончилъ, спокойно расхохотавшись надъ самимъ собою и — я должна признаться — надъ нами! Анна была въ восторг, въ восхищеніи, въ недоумніи, однако, обидлась, но все-таки объявляла, что влюблена въ него! Я не могу понять, какъ можно въ него влюбиться — это такъ, потому-что я часто думаю (почему — я сама не знаю), что у него должны быть ужасныя наклонности къ дурному. Можетъ-статься, я это думаю потому, что онъ иметъ способность производить именно такое впечатлніе, какое ему хочется, и между-тмъ, какъ онъ уметъ возбуждать самыя благороднйшія душевныя ощущенія, онъ безсовстно насмхается надъ душевными ощущеніями и надъ тмъ, что способно возбуждать ихъ. Удивительное существо!’

‘Октября 5.— Милая Анна Сильвердэль ухала сегодня, и вотъ я опять одна съ Фредди, потому-что, разумется, ни папа, ни мистеръ Гордонъ не могутъ быть собесдниками для меня. Мн очень-скучно, очень, очень-грустно’.

‘Ноября 8.— Какой долгій промежутокъ посл моихъ послднихъ замтокъ! Но, право, у меня не было свободнаго времени съ-тхъ-поръ, какъ пріхалъ сюда мистеръ Уортингъ. Я только и длала, что здила съ нимъ кататься и ходила гулять. Онъ, кажется, большой фаворитъ папа. Фреддъ его не лобитъ, а мистеръ Гордонъ самымъ безжалостнымъ образомъ забавляется надъ его невжествомъ и глупостью. Кажется, я ему нравлюсь гораздо-боле, нежели онъ мн, хотя онъ очень добродушенъ и даже, можно сказать, красивъ да тхъ, кто цнитъ близну и румянецъ, оттненные черными усами на щекахъ молодаго человка. Онъ очень тщеславенъ, что позволяетъ коварному мистеру Гордону строить надъ нимъ самыя оскорбительныя штуки, но такъ, что онъ никогда не подозрваетъ причину громкаго хохота, отъ котораго ни Фреддъ, ни я, никакъ не можемъ удержаться. Онъ постоянно длаетъ мн самые пошлые комплементы, на которые я затруднялось отвчать, не показавъ неприличной веселости: онъ такой торжественный, напыщенный и серьёзный, проникнутый чувствомъ своей важности’.

‘Ноября 20.— Какую страсть къ наук внушилъ мистеръ Гордонъ милому Фредду! Онъ каждый вечеръ изучаетъ практическую астрономію, и я сама иногда участвую въ ихъ наблюденіяхъ. Мистеръ Гордонъ, однако, не позволяетъ мн оставаться долго на сырой атмосфер, но прогоняетъ меня домой. Но разв ночной воздухъ не можетъ быть такъ же вреденъ для моего брата и для мистера Гордона? Что же касается мистера Уортинга, или для высокороднаго Артура — какъ онъ любитъ, чтобъ его называли — я право не думало, чтобъ что-нибудь могло быть вредно для него: онъ такъ плотно покрытъ бронею самонадянности’.

‘Ноября 26.— Не-уже-ли ничто не можетъ обезоружить отвращенія моего бднаго папа ко мн? Сегодня онъ поскользнулся, сходя съ лстницы, и вывихнулъ себ ногу. Услышавъ объ этомъ, я бросилась въ его комнату и осыпала его ласками: онъ улыбнулся, но сказалъ, что ему будетъ спокойне, если я уйду изъ его комнаты. Я ушла и съ отчаяніемъ залилась слезами въ библіотек, не примтивъ, что тамъ ‘высокородной Артуръ’. Простофиля тотчасъ подбжалъ ко мн и старался утшить меня самымъ нелпымъ образомъ. Намреніе у него было доброе, я думаю, что у него есть на столько чувства, чтобъ принять участіе въ чужой горести и постараться облегчить ее, можетъ-статься, потому-что такимъ образомъ онъ освободится самъ отъ непріятнаго и безпокойнаго ощущенія. Все-таки какой онъ дуракъ!

‘Декабря 5.— Какой это былъ день! Самый несчастный изъ всхъ несчастныхъ, посл моего возвращенія домой. Фреддъ и мистеръ Гордонъ ушли гулять, папа, мистеръ Уортингъ и я сидли въ голубой гостиной, разговаривая о разныхъ пустыхъ предметахъ, когда вдругъ папа, который казался веселе обыкновеннаго и гораздо-ласкове ко мн, вышелъ изъ комнаты и я осталась одна съ ‘высокороднымъ Артуромъ’. Я не могла не примтить, что этотъ важный джентльменъ лишился своего достоинства, началъ переходить съ мста на мсто, перебиралъ рисунки за стол, длалъ видъ будто читаетъ книги вверхъ ногами, и очевидно находился въ какой-то тревог. Наконецъ онъ прямо подошелъ ко мн, взялъ меня за руку, и сильно покраснвъ, объяснился въ любви и сдлалъ предложеніе. Я такъ удивилась, что съ минуту не нашлась, что сказать. Разумется, какъ только я оправилась, я отказала ему чрезвычайно-вжливо и тотчасъ ушла въ свою комнату. Вскор папа пришелъ ко мн и спросилъ, почему я не хочу выйти за мистера Уортинга. Онъ распространился о выгодахъ этого союза, хотя мистеръ Уортингъ только второй сынъ графа Уиндермера, однако онъ иметъ большое состояніе, доставшееся ему отъ дяди, а высокое положеніе, которое его родные занимаютъ на свер Англіи, было сильнымъ побужденіемъ для папа войдти съ ними въ родство чрезъ меня. Я отвчала,— что я не люблю мистера Уортинга, и что, по моему мннію, очень-дурно выходить замужъ, не имя той привязанности, которая можетъ быть порукою за будущее счастье. Папа слегка нахмурился, закусилъ губы и сказалъ, что онъ очень желаетъ этого брака, и не сомнвается, что я исполню его желаніе, по-крайней-мр для него, если не для себя. Сказавъ это, онъ оставилъ меня. Богу извстно, какъ мн горько огорчать или сердить моего папа! Но эту жертву я не могу сдлать даже для него. Не-уже-ли его ласковость и вниманіе ко мн въ послднее время происходили отъ того, что онъ думалъ, будто я тотчасъ соглашусь исполнить его желаніе за этомъ отношеніи? Не-уже-ли я должна считать этотъ блдный разцвтъ привязанности совершенно притворнымъ, происходящимъ отъ надежды, что я удовлетворю какое-то неизвстное честолюбіе папа, какой-нибудь тайный его планъ. Зачмъ онъ желаетъ, чтобъ я вышла за этого самонадяннаго, бездушнаго, безмозглаго мистера Уортинга? Чмъ онъ заслужилъ расположеніе папа?

Я пришла въ изумленіе, не зная, что длать, и пошла въ будуаръ взглянуть на портретъ милой мама. Ахъ! какое любящее выраженіе на этихъ прелестныхъ губахъ, и какая нжность въ этихъ кроткихъ, голубыхъ глазахъ! Смотря на портретъ, я почти воображала, что ее рука обвилась вокругъ моей шей, какъ бывало прежде, давно, давно! и что звукъ ея ласковаго голоса раздается въ моихъ ушахъ, въ сердц и душ. Я залилась слезами, вспоминая всю нжность и любовь мама и чувствуя, какъ мн не достаетъ ея совта въ этой крайности. Слезы облегчили меня, я сдлалась спокойне и убдилась боле прежняго, что долгъ мой требуетъ не исполнять желанія папа, какъ ни тяжело это будетъ для меня’.

Декабря 12.— Этотъ глупый мистеръ Уортингъ ухалъ на другой день посл своего сумасброднаго объясненія въ любви. Его отсутствіе было уже само-по-себ значительнымъ облегченіемъ. Сегодня папа объявилъ о свомъ намреніи отвезти насъ къ тётушк Деспардъ въ озерный округъ, провести лто съ нею. Пріятное извстіе, по-крайней-мр для меня. Я такъ желаю перемны! и хотя тётушка совсмъ не похожа на бдную мама, однако она очень меня любитъ и, я уврена, подастъ мн хорошій и дружескій совтъ. Какъ мн хочется поскоре увидть эти прелестныя озера, эти синія горы, съ которыми мн всегда такъ привольно и хорошо!’

Тутъ кончался дневникъ. Пробормотавъ нсколько невнятныхъ словъ мистеръ Робертъ Гордонъ погрузился въ долгую и, повидимому, пріятную задумчивость, съ улыбкой, упершись обоими локтями на столъ поддерживая подбородокъ обими руками и не обращая вниманія на теченіе времени.

ГЛАВА XIII.

Доказывающая, что каковы бы ни были его недостатки, авторъ иногда совтуется съ терпніемъ читателя.

Было около полуночи, когда мистеръ Гордонъ началъ читать дневникъ, и хотя чтеніе продолжалось недолго, потому-что, полуночный мародёръ женскихъ тайнъ читалъ быстро, однако онъ размышлялъ такъ долго, что часы на-большой башн пробили два часа, а онъ все еще оставался погруженъ въ размышленія. Огонь въ камин погасъ, лампа горла тускло, а онъ все еще сидлъ съ развернутой рукописью передъ собой, хотя, разумется, уже давно пересталъ читать.

Въ дом давно все смолкло. Съ одиннадцати часовъ вс разошлись по своимъ комнатамъ и звуки постепенно затихали, такъ-что, въ двнадцать часовъ, весь домъ покоился въ глубокомъ сн. Мистеръ Гордонъ не страдалъ разстройствомъ нервъ, а то глубокая тишина этого обширнаго дома нагнала бы на него тоску, онъ не былъ суевренъ, а то ему стало бы страшно — нтъ, онъ сидлъ бы себ спокойно, размышляя и составляя планы, безъ всякой тоски, безъ всякаго страха, въ комнат съ привидніями, любаго изъ замковъ мистрисъ Рэдклиффъ.

Но что это такое тамъ, далеко, на большой лстниц: привидніе или человкъ, другъ или врагъ? По-крайней-мр что-то медленно спускается съ лстницы.

Берегись хитрецъ, чтобъ ты не попался въ т самыя сти, которыя разставляешь для другихъ, съ этой уликой твоихъ поступковъ, съ этой невинной рукописью, самая невинность которой увеличитъ твою вину, лежащей предъ тобой! Берегись, берегись!

Опять! опять что-то скользитъ быстро по освщенному луною корридору, устланному ковромъ.

Блдное лицо повернулось: онъ услыхалъ звукъ. Мечтатель пробудился, оживилась вся его энергія.

‘Втеръ, воры, или что’, пробормоталъ онъ.

Въ дверь постучались три раза. Молчаніе продолжалось одну минуту.

— Войдите, сказалъ мистеръ Гордонъ.

Дверь отворилась и сэръ Джошуа Цаггстэффъ вошелъ въ комнату.

Часть вторая.

ГЛАВА I.

Нашла коса на камень.

Теперь кстати было бы нарисовать во весь ростъ портретъ богатаго баронета, начиная съ туфлей до бровей, еслибъ мы были искусными миніатюристами, а не простыми честными біографами. Не пугайтесь, любезный читатель: мы не представимъ ни длиннаго, ни выработаннаго описанія сэра Джошуа, мы гораздо-боле вримъ въ силу и блистательность вашего воображенія, нежели въ нашу смиренную способность къ описаніямъ.

Высокая, величественная фигура вошла въ комнату. Свтъ отъ лампы (она уже горла тускло) прямо падалъ на морщинистыя орлиныя черты, а сверкающіе глаза однимъ взглядомъ окинули комнату, того, кто находился въ ней, и то, чмъ онъ занимался. Глаза эти увидли все — полки съ книгами, рукописи, все, все.

То, что они увидли, вызвало улыбку не сардоническую, не саркастическую — въ глаза смотрвшіе, на губы раскрывшіяся, чтобъ заговорить.

Это оттого, что передъ подозрительнымъ и пытливымъ баронетомъ, котораго посщеніе очевидно имло цлью застать врасплохъ гувернёра своего сына и посмотрть, чмъ онъ занятъ въ это позднее время, передъ нимъ находился блдный ученый, съ перомъ въ рук, а на стол не та рукопись, которую читатель видлъ минуту назадъ, но статья, предназначаемая для журнала, о книг Ульричи: ‘Опытъ о драматическомъ талант Шекспира и сравненіи его съ Кальдерономъ и Гёте’, перо еще не высохло посл неоконченной фразы, которая очевидно была начата, когда ему помшали.

— Прошу у васъ извиненія, мистеръ Гордонъ, за то, что я явился къ вамъ въ такое время, особенно, когда вижу теперь, какъ важно было занято ваше время, но я нсколько безпокоюсь насчетъ Фредерика.

— Съ величайшимъ вниманіемъ слушаю васъ, сэръ Джошуа, прошу васъ, продолжайте.

— Мн кажется, что здоровье его разстроилось въ послднее время.

— Я этого не замтилъ.

— Очень-вроятно, но вы должны помнить, мистеръ Гордонъ, что немногіе могутъ переносить такія пристальныя занятія, какъ вы, немногіе одарены вашей физической силой, точно такъ же, какъ немногіе имютъ такія богатыя умственныя способности.

Мистеръ Гордонъ поклонился, набросилъ выраженіе восторга на свои послушныя черты и пристально взглянулъ въ глаза своего благосклоннаго покровителя.

— Не знаю, чему я долженъ приписать разстройство здоровья, о которомъ я говорю, вроятне всего слишкомъ-пристальнымъ занятіямъ, любовь къ которымъ, съ удовольствіемъ могу сказать, вы внушили Фредерику. Я ршился отослать мальчика и сестру его въ Розовый Замокъ, близь Конистонскаго Озера, на весну и на лто. Разумется, вы, мистеръ Гордонъ, подете съ ними, и я очень былъ бы радъ, еслибъ вы пріостановили занятія Фредерика.

— Я употреблю вс силы, чтобъ уговорить его исполнить ваше желаніе въ этомъ отношеніи.

— По-крайней-мр, мистеръ Гордонъ, астрономическія наблюденія надо прекратить.

— Я самъ собирался поговорить съ вами объ этомъ, сэръ. Джошуа, и очень радъ, что вы позволили прекратить эти занятія до-тхъ-поръ, пора погода сдлается тепле.

— Теперь, мистеръ Гордонъ, я долженъ еще разъ извиниться, что помшалъ вамъ такъ некстати, но, увидвъ огонь въ вашей комнат я не подозрвая о важности вашихъ занятій, я вздумалъ поговорить съ вами объ этомъ прежде, нмъ лягу спать. Спокойной ночи, сэръ!

— Спокойной ночи, сэръ Джошуа.

Дверь затворилась и письмо, выроненное съ намреніемъ, упало въ комнату. Едва коснулось оно пола, какъ мистеръ Гордонъ уже подхватилъ его и взглянулъ на адресъ, но когда онъ увидлъ, что, оно адресовано ‘его сіятельству графу Уиндермеръ’, насмшливая улыбка появилась на лиц его.

Въ одну минуту онъ былъ въ порридор, на лстниц, возл хитраго баронета, когда послдній входилъ уже въ свою комнату.

— Вы нечаянно выронили ваше письмо, сэръ Джошуа! сказалъ молодой лицемръ.

Старшій лицемръ обнаружилъ на лиц удивленіе, досаду и отвчалъ:

— Какъ я надодаю вамъ сегодня. Я никакъ не думалъ, чтобъ я могъ быть такъ неостороженъ… такое важное письмо! Вы видите, что и я также былъ занятъ сегодня, мистеръ Гордонъ, хотя мои занятія интересны только для меня, между-тмъ, какъ ваши, я не сомнваюсь, назначаются для восхищенія и назиданія человчества. Очень благодаренъ! Еще разъ спокойной ночи!

— Спокойной ночи, сэръ!

‘Обманулся на этотъ разъ!’ пробормоталъ сэръ Джошуа, затворивъ свою дверь.

‘Старый дуракъ!’ сказалъ мистеръ Гордонъ: ‘онъ и не подозрваетъ, что я прочелъ это письмо четыре часа назадъ. Но я долженъ постараться узнать, что онъ длалъ сегодня, и наврно мн удастся мое предпріятіе лучше, нежели его удалось ему!’

ГЛАВА II.

Братья стариннаго покроя.

Необходимо для того, чтобъ читатель познакомился съ нкоторыми важными вещами, имющими прямое отношеніе въ нашей исторіи, обратить его вниманіе на событія, которыя случились до посщенія мистера Минкиса Роулинсоновъ, котораго подробности мы разсказывали въ нашихъ первыхъ главахъ.

За нсколько лтъ до этого достопамятнаго визита, когда мистеръ Стаунтонъ, отецъ Альфреда, былъ еще молодымъ человкомъ, онъ ршился, по совтамъ своей матери, създить въ Йоркширъ, провести нсколько дней съ кузенами его матери, Джономъ и Генри Доррёлль, которыхъ давно не посщалъ никто изъ родныхъ, такъ-какъ они жили очень-далеко отъ всхъ своихъ родственниковъ. Они слыли людьми благочестивыми, эксцентрическими и жившими самымъ первобытнымъ образомъ, хотя имли значительное состояніе. Жизнь они вели чрезвычайно-уединенную, и такъ-какъ они никогда и ни при какихъ случаяхъ не писали никому писемъ, то ‘могли бы умереть и никто изъ родныхъ не узналъ объ этомъ’, часто говаривала мистрисъ Раулинсонъ.

Мистеръ Стаунтонъ жилъ въ то время въ Бедфордшир, и путешествіе въ Йоркширъ заняло два дня. Нанявъ повозку въ В*, онъ дохалъ въ ней до Синяго Дракона, уединенной гостиницы на краю разбросанной деревушки, тамъ ему сказали, что остальную часть дороги, около четырехъ миль, онъ долженъ совершить пшкомъ, потому-что въ той сторон, куда онъ отправлялся, не были извстны никакіе экипажи.

Покоряясь необходимости, мистеръ Стаунтонъ отправился пшкомъ, и цлыя дв недли не встртилъ ни мужчины, ни женщины, ни ребенка. Нсколько земледльцевъ работало на отдаленныхъ поляхъ, и это были единственныя человческія существа, которыхъ видлъ Стаунтонъ съ-тхъ-поръ, какъ оставилъ Синяго Дракона. Долины, окружавшія его, были богато и прекрасно обработаны, но он обрамливались каменистыми и безплодными холмами, которые, чмъ дале онъ шелъ, тмъ боле принимали дикій видъ, набрасывая длинныя тни на дорогу. Вся мстность была оживлена ручейками, которые то стремились съ холмовъ, то журчали на дн невидимыхъ пучинъ, то извивались на скалистой вершин, появляясь и исчезая съ неожиданностью, удивлявшей нашего уроженца плоскихъ областей среднихъ графствъ.

На поворот дороги онъ увидлъ всадника. И человкъ и лошадь били стары и имли очень-важный видъ. Лошадь была грязноватой блой шерсти, и почти подходила подъ пару цвту шляпы, закрывавшей морщинистый профилъ человка. Кости лошади почти выдавались сквозь шкуру, такъ же, какъ кости человка почти пробивались сквозь складки его срой одежды. Дон-Кихотъ не важне сидлъ на знаменитомъ Розинант, нежели этотъ серьёзной и торжественной наружности человкъ, съ которымъ мистеръ Стаунтонъ скоро повстрчался, возсдалъ на своей блой лошадк.

— У васъ есть религіозный трактатъ? сказалъ всадникъ груднымъ голосомъ и какъ-будто не раскрывая губъ.

— Извините… отвчалъ мистеръ Стаунтонъ.

— Есть трактатъ? продолжалъ тотъ медленнымъ и торжественнымъ тономъ.— Религіозный трактатъ: хлбъ съ водою, крохи утшенія для голодныхъ гршниковъ, перевязка для раненаго воина, чистое омовеніе для валяющихся въ грязи, сандаліи для ногъ пилигрима, пилюли для колики суетности?…

— А! я вижу… перебилъ мистеръ Стаунтонъ, не имя особеннаго желанія, чтобъ старикъ истощилъ свой каталогъ рдкихъ сокровищъ:— я вижу, вы занимаетесь продажею трактатовъ. Разв въ этихъ мстахъ ихъ много покупаютъ?

— Я ихъ не продаю, я даю ихъ даромъ два раза въ недлю: по вторникамъ и пятницамъ.

— Вы трудитесь изъ любви къ предмету — я примчаю. Довольны ли вы результатами вашей раздачи трактатовъ?

— Не могу сказать! не могу сказать! Это не мое дло. Моя обязанность только ихъ раздавать. Не моя отвтственность, что изъ этого слдуетъ. Братъ Джонъ увщеваетъ гршниковъ, читаетъ молитвы на митингахъ. Я не могу проповдывать, не могу даже молиться въ публик. Но могу раздавать трактаты — и раздаю.

— Другъ мой, сказалъ кроткосердечный мистеръ Стаунтонъ: — я очень-радъ слышать это. Хорошо было бы для всхъ насъ, еслибъ мы старались исполнять нашу обязанность такъ, какъ вы повидимому стараетесь исполнять вашу. Каждому человку данъ его талантъ, и ни отъ кого не требуется, чтобъ онъ исполнялъ боле, нежели позволяютъ его способности. Счастливы т, которые — малы или велики ихъ таланты — употребляютъ ихъ на службу Господу, и проповдуютъ ли они съ соборной каедры, или на открытомъ воздух, или молятся на митинг, или просто раздаютъ трактаты — это все-равно, только бы талантъ употреблялся для хорошей цли. Истинно, ни одинъ человкъ, трудящійся для Господа, не уйдетъ безъ его награды!

— Сэръ, вы говорите какъ книга! Сэръ, вы благочестивый человкъ, вы привлекли къ себ мое сердце! Вы, можетъ-статься, изъ Лидса?

— Нтъ! я чужой въ здшней сторон, никогда не былъ прежде на свер Англіи. Теперь я иду къ Дорелламъ, можетъ-статься, вы можете указать мн дорогу.

— Могу, могу! Стало-быть, вы проповдникъ?

— Нтъ! хотя я иногда говорю проповди, но я не странствующій проповдникъ.

— Но вы методистъ?

— Да.

— А зачмъ вамъ нужно къ Дореллямъ, осмлюсь спросить?

— Моя мать близкая ихъ родственница.

— А какъ ваше имя?

— Стаунтонъ, имя, я полагаю, вамъ совершенно-незнакомое, такъ-какъ никто изъ фамиліи моего отца никогда не бывалъ въ Йоркшир.

— Стаунтонъ! Стаунтонъ изъ Бедфордшира? Сынъ кузины Элленъ?

— Мать мою дйствительно зовутъ Элленъ?

— Какъ я радъ васъ видть, и какъ будетъ радъ братъ Джонъ! Я самъ Генри Дорелль, и горжусь тобою, кузенъ Стаунтонъ!

Мистеръ Стаунтонъ изумился. Онъ, конечно, ожидалъ найти много эксцентричности въ своихъ престарлыхъ родственникахъ, но этотъ обращикъ свернаго методиста привелъ его въ чрезвычайное удивленіе.

Преодолвъ свое удивленіе, какъ могъ, онъ шелъ возл старика и достопочтенной лошади, дружески разговаривая съ нимъ и начиная уважать его за его простое благочестіе, сердечную откровенность и очевидную скромность (а это качество мистеръ Стаунтонъ даже тогда уже цнилъ всего боле за его рдкость, и кто изъ насъ его не цнитъ, но не могъ не удивляться страннымъ понятіямъ своего престарлаго спутника. Братъ его, который, по словамъ стараго Гэрри, былъ одаренъ такими высокими качествами, вроятно, служилъ улучшеніемъ этого типа старинной жизни и нсколько увеличивалъ достоинство серьёзной старости, которой такъ было много въ спутник мистера Стаунтона.

Блая лошадь вдругъ остановилась передъ ветхой калиткой, старикъ сошелъ на землю, кивнулъ головою на старый съ низкой кровлей домъ, находившійся въ крайней степени упадка, и сказалъ просто:

— Вотъ это нашъ домъ, а вотъ и братъ Джонъ выходитъ изъ дверей.

Изъ двери дйствительно выбжалъ старикъ, вся организація котораго казалась совершеннйшею системою судорогъ. Онъ походилъ на брата чертами лица, но былъ противоположенъ ему во всхъ отношеніяхъ. Степенная важность Генри вполн вознаграждалась Джономъ, который, казалось, весь состоялъ изъ проволоки, съ подошвы ногъ до послдняго сустава въ ше. Даже его челюсти вчно какъ-то неистово двигались. Онъ выскочилъ изъ дома, вытаращилъ глаза и, крпко ударивъ Генри по плечу, закричалъ:

— Мой бдный братъ! ты воротился благополучно. Я этого не ожидалъ. Я ужасно согршилъ сегодня утромъ: не помолился за тебя передъ тмъ, какъ ты ухалъ, и теперь боюсь, что ты трудился понапрасну. Я былъ увренъ, что съ тобою случится что-нибудь ужасное, по милости моей забывчивости.

Генри глядлъ съ любовью и уваженіемъ на своего брата, пока онъ говорилъ, и, боясь потерять хоть одно слово, сходившее съ устъ талантливаго брата, ждалъ, пока онъ кончитъ, потомъ, указавъ на мистера Стаунтона, который преважно глядлъ на быстро-бгавшіе глаза, вертлявыя движенія и дикія позы Джона, старикъ сказалъ:

— Сынъ кузины Элленъ, кузенъ Стаунтонъ — благочестивый юноша, методистъ, мстный проповдникъ. Поговори съ нимъ, Джонъ.

Въ одну минуту Джонъ очутился возл мистера Стаунтона, ломалъ себ руки и кричалъ:

— Хвала Господу за все его милосердіе! Радъ я взглянуть на ваше лицо и слышать, что вы въ числ праведныхъ. Войдите, войдите!

Они вошли въ комнату, которая привела гостя въ нкоторое смущеніе. Полъ былъ каменный или изъ глины, затвердлой до окаменлости, каминъ, скоре походившій на очагъ, стны голыя, а мебель самой грубой отдлки. Старуха, согбенная отъ лтъ и стонавшая отъ ревматизма, встала, по приказанію спазмодическаго Джона, и начала приготовлять обдъ. Все устройство въ дом привело въ недоумніе мистера Стаунтона. Скупость ли овладла этими стариками, или они точно предпочитали этотъ образъ жизни?

Гость какъ-можно-деликатне намекнулъ на разрушенное состояніе ихъ хозяйства и освдомился, почему они живутъ такъ неудобно, когда имютъ средства устроить себ комфортэбльную жизнь. У нихъ были земли, приносившія триста фунтовъ стерлинговъ въ годъ, которыя оставилъ имъ ихъ отецъ, и вообще предполагали, что, несмотря на ихъ щедрость — а они считались щедрыми — этотъ доходъ утроился въ ихъ рукахъ.

— Въ средствахъ у насъ нтъ недостатка, нтъ недостатка! сказалъ Джонъ въ отвтъ на вопросъ мистера Стаунтона:— даже средства слишкомъ-велики — страшное искушеніе… но мы съ Генри ршили въ молодости, что мы оставимъ старый домъ въ такомъ вид, какъ отецъ оставилъ его, не тронемъ ни одного камня. Посмотрите! и старикъ потащилъ своего гостя въ заднюю дверь и показалъ большую ригу, которая казалась несравненно-удобне, нежели домъ. Онъ выстроилъ эту ригу въ тотъ самый годъ, какъ умеръ, тридцать-пять лтъ назадъ.— А тамъ видите? и старикъ показалъ на недостроенный домъ, довольно-большаго размра:— онъ не окончилъ этотъ домъ, такъ и умеръ, и мы не окончили его. Онъ не пользовался никакими удобствами, и мы не пользуемся. Тяжело во многихъ случаяхъ выказывать самоотверженіе, когда имешь большое богатство, прибавилъ онъ: — но для насъ съ Генри это легко. Мы только обработываемъ здшнія фермы, а т земли оставляемъ такъ. Имніе кузена Уильяма слишкомъ-велико для насъ, и такъ оно все накопляется и накопляется. Я очень-радъ, что часть достанется въ ваши руки, вы будете знать, какъ сдлать изъ него хорошее употребленіе. А дтямъ другихъ кузеновъ, у которыхъ нтъ никакого состоянія, это большое богатство, которое досталось намъ такъ неожиданно, будетъ великимъ дьявольскимъ покушеніемъ.

— Вы говорите о кузен Уильям? Я что-то о немъ не слыхалъ.

— Онъ совсмъ былъ не Дорёлль, но сынъ сестры моей матери, торговецъ краснымъ деревомъ. Онъ купилъ на свои деньги землю за пять миль отсюда, выстроилъ большой домъ, умеръ и оставилъ намъ все свое имніе — пять-тысячъ фунтовъ стерлинговъ ежегоднаго дохода.

— Пять тысячъ ежегоднаго дохода! сказалъ мистеръ Стаунтонъ:— и вы живете такимъ образомъ!

— И, вроятно, скоро будетъ въ пять разъ больше, какъ говорятъ. За стнами парка уже выстроены фабрики и скоро, можетъ-статься, возникнетъ тамъ большой городъ. Суета суетъ! вдругъ воскликнулъ старикъ, всплеснувъ руками, между-тмъ, какъ его челюсти сильно шевелились.— Но, слава Богу! намъ до этого нтъ никакого дла, прибавилъ онъ черезъ минуту:— у насъ слишкомъ-довольно своего собственнаго — тяжелая отвтственность — восемьсотъ фунтовъ въ годъ, а мы не можемъ истратить и пяти безъ грха!

Въ то время не было еще миссіонерскихъ предпріятій, а если и были, то братья о нихъ не слыхали, иначе, тяжесть богатства, безъ-сомннія, была бы снята съ нихъ. Въ этой мстности, сравнительно, было мало нуждающихся въ милостын, мало людей, жившихъ бдне ихъ.

Вечеромъ мистеру Стаунтону было и пріятно и забавно примтить привязанность, существовавшую между этими странными стариками. Въ дом Генри говорилъ только тогда, когда съ нимъ заговаривали, и то все односложными словами. Онъ слушалъ съ восхищеннымъ вниманіемъ происходившій разговоръ, шевелилъ губами, какъ-будто произносилъ слова и заключалъ каждую фразу, ршительно кивая головой.

Онъ примтилъ, что Джонъ часто произноситъ полуфразы, хлопалъ руками, щурилъ глаза, кривлялъ лицо и быстро двигалъ челюстями. При одномъ изъ такихъ случаевъ, онъ вскрикнулъ громко:

— Дьявольское искушеніе!

Потомъ онъ вдругъ вскочилъ со стула и побжалъ наверхъ такъ проворно, какъ-будто дьяволъ, въ-самомъ-дл, гнался за нимъ ро пятамъ.

— Онъ часто молится и поетъ гимны всю ночь! было практическимъ комментаріемъ Генри этого страннаго движенія.

Джонъ вскор появился опять боле-спокойный и увдомилъ мистера Стаунтона, что будетъ спать съ нимъ въ эту ночь, такъ-какъ другая спальня не приготовлена, а Пэгги, ключница, была слишкомъ-дряхла, чтобъ приготовить се, если ей не сказать, по-крайней-мр, за день. Мистеръ Стаунтонъ согласился на это приглашеніе очень-любезно, хотя не безъ тайнаго предчувствія, которому не мало способствовало извстіе, сообщенное Генри насчетъ ночнаго пнія.

Прочтя главу изъ Библіи и простясь съ своими простыми хозяевами, мистеръ Стаунтонъ всталъ, чтобъ отправиться спать, такъ-какъ онъ очень утомился посл своего путешествія. Джонъ засвтилъ — не свчку, какъ, можетъ-быть, читатель подумаетъ — но простую камышевую свтильню, обмакнутую въ жиръ, и повелъ гостя наверхъ, въ нчто похожее на огромный чердакъ, гд, между-прочимъ, стояли дв кровати.

— Это постель Генри, сказалъ Джонъ, именно въ ту минуту, какъ его гость началъ поздравлять себя съ вроятностью провести ночь на особенной постели, хотя въ одной комнат съ своимъ родственникамъ, обладающимъ такими привычками.

Къ постели Генри была приставлена маленькая лстница, такъ-какъ она находилась въ верхней части чердака. Старикъ, буквально, долженъ былъ влзать въ свою опочивальню.

— А это моя постель, гд вы будете ночевать сегодня, кузенъ Стаунтонъ. Я скоро къ вамъ приду.

Говоря такимъ-образомъ, старикъ вложилъ свтильню въ какое-то отверстіе въ кровати. Такъ-какъ занавсокъ не было, то этотъ поступокъ бытъ мене опасенъ, нежели какъ можетъ показаться ушамъ цивилизованнаго человка.

Какъ только Джонъ вышелъ изъ комнаты, гость его осмотрлъ свою квартиру, по-крайней-мр за сколько позволялъ тусклый свтъ. Записному антикварію врядъ ли случалось осматривать что-нибудь до такой степени любопытное, какъ это убжище, въ которомъ теперь находился мистеръ Стаунтонъ. Это былъ настоящій хаосъ рдкостей: цлый міръ въ зародыш. Комната или, скоре, чердакъ былъ ни чмъ не покрытъ до самой кровли. Съ брусьевъ висли вещи, давно-вышедшія изъ употребленія: конская сбруя, отслужившая свое время и, вроятно, повшенная здсь на вчный покой, сдла, нсколько поколній поддерживавшія отцовъ и сыновей, женскія сдла прошлаго столтія, удила, обуздывавшія лошадей, давно отправившихся къ своимъ предкамъ, различныя орудія землепашества, домашняя утварь прежнихъ поколній — все было перемшано вмст въ страшномъ безпорядк. Прямо надъ постелью висла на веревк длинная черная трубка. На полк лежала скрипка, струны были покрыты паутиной: вся музыка исчезла изъ нея навсегда. Самая ея поза показывала, что никогда боле канифоль не сдлаетъ ее звучною, не оживитъ ея угасшую мелодическую душу. Время ея прошло. Прямо, напротивъ той постели, которую Джонъ объявилъ своей, также повшена была на веревку пара огромныхъ кожаныхъ рыболовныхъ сапоговъ, подозрительно-дрягавшихся въ воздух, а возл нихъ удочка, которая не могла уже оказывать услугъ рыболову. Область за кроватью Генри была Ultime Thule, въ которую не могъ проникнуть человческій глазъ.

Когда мистеръ Стаунтонъ окончилъ свой торопливый обзоръ и легъ въ постель, старый Джонъ явился опять. Указывая на трубку, скрипку, огромные сапоги и уду, онъ сказалъ:

— Старыя искушенія! повсилъ ихъ здсь, чтобъ я могъ видть пропасть, изъ которой былъ спасенъ. Старые враги! старые враги! и старикъ печально покачалъ головою.— Но дьяволъ всегда придумаетъ новыя искушенія!

Сказавъ это, онъ вдругъ бросился на колни и началъ качаться взадъ и вперёдъ, такъ быстро двигая челюстями, что, при всемъ своемъ уваженіи, мистеръ Стаунтонъ едва могъ удержаться отъ громкаго хохота. Вдругъ по комнат раздалось громко: ‘Аминь!’ Это слово было произнесено съ неожиданностью и пронзительностью пистолетнаго выстрла. Старикъ тотчасъ вскочилъ прямо на ноги, началъ сбрасывать съ себя платье съ быстротою вихря, вспрыгнулъ на постель и потомъ все смолкло на нкоторое время.

Вскор посл этого мистеръ Стаунтонъ услыхалъ въ комнат тихій шумъ. Это старикъ Генри потихоньку подкрадывался къ своей кровати. Онъ занялъ свое положеніе подъ огромными сапогами, и опять настала тишина.

Утомленныя чувства гостя только-что погрузились въ восхитительное забвеніе, впали въ тотъ сладостный сонъ, который извстенъ только утомленнымъ, какъ вдругъ одяло было съ него сдернуто и съ словами: ‘дьяволъ!’ старикъ спрыгнулъ съ постели съ быстротою выстрла. Потомъ раздался легкій звукъ, какъ-бы отъ столкновенія кремня и огнива, свтильня была зажжена, Джонъ схватилъ большую Библію, бухнулъ на колна и минуты на дв, швырнулъ Библію на мсто и опять вспрыгнулъ на постель.

Потомъ все пошло хорошо, мистеръ Стаунтонъ крпко заснулъ. Онъ былъ въ элезіум, гд холодный втеръ освжалъ его пылавшій лобъ, гд вокругъ его носилось сладостное благоуханіе, гд вода журчала такъ пріятно, вдругъ въ ушахъ его раздалась небесная музыка, откуда — отъ самъ не зналъ. Онъ слушалъ въ восхищеніи. Вдругъ музыка сдлалась громче и громче, и онъ проснулся, вздрогнувъ, увы! онъ былъ въ энтузіазм. Опять зажжена была свтильня, старикъ, съ очками на носу, сидлъ на постели, съ огромнымъ Псалутиремъ въ рукахъ, и плъ пронзительнымъ дискантомъ въ носъ. Съ нетерпніемъ повернувшись на другую сторону, мистеръ Стаунтонъ закутался съ головой въ одяло и крпко спалъ до утра, какъ вдругъ былъ пробужденъ отъ сна громкимъ ‘аминь’, прямо надъ самымъ его ухомъ.

ГЛАВА III.

Змя.

На слдующій день, посл ранняго завтрака, взглянувъ на полку съ книгами, по большей части религіознаго содержанія, мистеръ Стаунтонъ съ ‘Братомъ Джономъ’ отправился къ сосдямъ. Судя по длин ихъ прогулки, окрестности были обширны, хотя сосдей было очень-мало и т жили на большомъ разстояніи другъ отъ друга. Они заходили въ разные коттэджи, гд мистера Стаунтона забавляли пылкія наставленія талантливаго Джона. Простодушные люди слушали его съ уваженіемъ, хотя время-отъ-времени мистеръ Стаунтонъ примчалъ что-то похожее на сдержанную улыбку, появлявшуюся на ихъ грубыхъ, честныхъ, веселыхъ чертахъ, когда старикъ растолковывалъ съ необыкновеннымъ жаромъ какое-нибудь самое простое мсто изъ священнаго писанія и защищалъ съ чрезвычайною выразительностью доктрины, которыя никто не намренъ былъ оспоривать.

Одинъ разъ въ-особенности, когда старикъ положилъ руки на головы двухъ веселенькихъ и прелестныхъ дтей одного смиреннаго поселянина, который съ своей женой оставилъ свои земледльческія занятія при приближеніи гостей, такой поднялся крикъ, что даже мистеръ Стаунтонъ не могъ удержаться отъ смха. Отецъ и мать скромно стояли поодаль, когда старикъ увщевалъ дтей, вдругъ разгоряченный предметомъ своей рчи (онъ говорилъ объ освобожденіи Израильтянъ изъ Египта), бдный старикъ принялъ головы за каедру и подкрпилъ свои доктрины, такъ убдительно ударивъ кулакомъ, что оба мальчика громко раскричались, скоре отъ негодованія, нежели отъ боли.

Въ одну минуту ужасные очки явились на носу брата Джона, и, разсмотрвъ причину ужаснаго крика, старикъ продолжалъ свою рчь, то вдругъ прячась за изумленныхъ мальчиковъ, когда затруднялся въ пріисканіи приличныхъ выраженій, то выскакивая впередъ, когда слова легко срывались съ его губъ.

— Очень вамъ благодарны, сказалъ поселянинъ, когда старикъ сунулъ полкроны въ руку его жены.

Они прошли почти цлую милю, все заходя въ хижины. Братъ Джонъ увщевалъ поселянъ, мистеръ Стаунтонъ молился съ ними, когда старикъ, указавъ на высокій заборъ, сказалъ, что тутъ кончаются ихъ земли, но что черезъ двадцать-пять минутъ ходьбы они придутъ къ новымъ землямъ кузена Уилльяма.

Старый джентльменъ находился въ сильномъ припадк усердія, впечатлительный темпераментъ заставлялъ его припрыгивать передъ его спутникомъ, когда какое-нибудь замчаніе мистера Стаутона боле обыкновеннаго затрогивало его чувства. Въ такихъ случаяхъ, его деревянные башмаки стучали на каменистой дорог, руки подергивались и все тло изгибалось во вс стороны, такъ-что въ зрител вс кости и мускулы должны были заболть.

Они шли уже съ полчаса такъ скоро, что мистеръ Стаунтонъ ршительно выбился изъ силъ, когда вдругъ старикъ остановился, сдвинулъ шляпу назадъ, закрылъ глаза, искривилъ лицо, зашевелилъ беззубыми челюстями и закричалъ:

— Суета суетъ! дьявольское искушеніе! земли кузена Уилльяма!

Мистеръ Стаунтонъ взглянулъ впередъ и увидлъ великолпную долину, разстилавшуюся передъ ними, на которой самый видный предметъ былъ большой домъ, окруженный прекраснымъ паркомъ, по-крайней-мр, десятинъ въ восемьсотъ, на полмили разстоянія отъ палисада парка дв или три огромныя фабрики выбрасывали изъ своихъ высокихъ трубъ клубы густаго дыма, вокругъ фабрикъ были разбросаны хижины. Это было начало города Р., гд въ настоящую минуту жило народонаселеніе въ тридцатъ-тысячъ душъ, и все это стояло на земляхъ кузена Уилльяма, какъ старикъ Джонъ поспшилъ увдомить мистера Стаунтона.

Воротясъ опять въ жилище братьевъ, мистеръ Стаунтонъ удивился увидвъ грумма, который водилъ взадъ и впередъ прекрасную гндую лошадь. Когда они вошли, старикъ Генри прилежно занимался съ самопрялкой, между-тмъ, какъ высокій мужчина, однихъ лтъ съ мистеромъ Стаунтономъ, прилежно читалъ одинъ изъ трактатовъ старика. Размнявшись нсколькими словами со старикомъ Джономъ и взглянувъ нсколько разъ украдкой на мистера Стаунтона, незнакомый мужчина началъ разговоръ съ послднимъ, длая т внезапныя и острыя замчанія, которыя показываютъ обширное знаніе предмета, о которомъ идетъ разговоръ, и совершенное умнье владть языкомъ. Рдко мистеръ Стаунтонъ слышалъ такого краснорчиваго собесдника. Рдко слышалъ онъ, чтобъ такъ много заключалось въ такихъ короткихъ словахъ.

Вскор гость ухалъ, и когда братъ Джонъ вышелъ проводить его, вроятно, для того, чтобъ прочесть ему религіозное увщаніе, старикъ Генри поспшилъ увдомить мистера Стаунтона, что это ихъ жилецъ въ дом кузена Уилльяма. Зовутъ его сэръ Джошуа Цаггстэффъ, онъ былъ большой безбожникъ, братъ Джонъ обратилъ его. Теперь онъ читаетъ трактаты, ходитъ по воскресеньямъ въ капеллу. Красно умлъ говорить, но братъ Джонъ усплъ смягчить его затвердлое сердце. Заставилъ его стоять на колняхъ вотъ здсь, на этомъ полу, цлые два часа, боролся съ нимъ до-тхъ-поръ, пока не вышло изъ этого добро. А теперь, прибавилъ онъ: — онъ такъ уважаетъ брата Джона.

Хотя мистеръ Стаунтонъ самъ имлъ сердце такое простодушное, какъ ребёнокъ, онъ не могъ, однако, не почувствовать смутнаго подозрнія, что это чудесное обращеніе было или насмшкой со стороны такого образованнаго и свтскаго человка, издвавшагося надъ легковріемъ и безвиннымъ тщеславіемъ престарлыхъ братьевъ, или что оно составляло часть какого-нибудь зловщаго умысла, цль котораго прикрывалась этимъ священнымъ предлогомъ. Какъ мало ни былъ знакомъ мистеръ Стаунтонъ съ коварствомъ свта, онъ такъ много видалъ людей, что не могъ не чувствовать невроятность предположенія, что такой человкъ, какъ сэръ Джошуа Цаггстэффъ, сдлался изъ неврующаго религіознымъ, вслдствіе увщаній благочестиваго, восторженнаго, но вовсе-неспособнаго къ логическимъ доказательствамъ Джона. Притомъ въ выраженіи лица этого сэра Джошуа было что-то жосткое, въ глазахъ что-то странное, какъ-будто безжалостное, на губахъ какая-то злая и презрительная усмшка, что совсмъ не нравилось мистеру Стаунтону и не показывало того благодтельнаго дйствія, которое истинное христіанство производитъ на своихъ усердныхъ послдователей.

Сэръ Джошуа былъ еще раза два во время краткаго пребыванія мистера Стаунтона у его родственниковъ, и при дальнйшемъ знакомств мистеру Стаунтону онъ понравился еще мене, нежели въ первый разъ. Его обращеніе съ старикомъ Джономъ было слишкомъ изученно-почтительно для того, чтобъ быть искреннимъ. Онъ длалъ видъ будто съ уваженіемъ смотритъ на вс странности старика и чрезъ это пріобрлъ расположеніе честнаго Генри. Мистеръ Стаунтонъ примтилъ также, что между-тмъ, какъ сэръ Джошуа говорилъ естественно и бгло о всхъ другихъ предметахъ, его языкъ въ предметахъ религіозныхъ былъ принужденный до крайности и отзывался еще сильне, нежели языкъ двухъ стариковъ, общими мстами.

Баронетъ, очевидно, игралъ роль — но для какой цли? а какую-нибудь длъ онъ долженъ былъ имть, чтобъ такимъ-образомъ унижаться до лицемрія съ простодушными братьями. Боясь самъ не зная чего, подозрвая самъ не зная что, мистеръ Стаунтонъ простился съ своими благочестивыми родственниками.

ГЛАВА IV.

Старикъ Джонъ уже не иметъ боле искушеній, трубка, скрипка и рыболовные сапоги забыты.

Время проходило въ жилищ двухъ братьевъ какъ проходитъ везд, производя перемны, кладя мягкую руку на головы престарлыхъ братьевъ, убляя ихъ для жатвы безсмертія, и хотя не уничтожая ихъ способности, однако, понемногу удаляя ихъ отъ свта, въ которомъ они уже не были способны играть дятельную роль. Пегги, ключница, страдавшая ревматизмомъ, умерла и, по рекомендаціи сэра Джошуа Цаггстэффа, женщина еще довольно-молодая, съ остатками красоты, но степенной наружности и благочестивая, заняла ея мсто. Новая ключница была вдова и имла одного сына, который въ то время жилъ у ея сестры въ-отдаленномъ графств. Мужъ ея былъ писарь стряпчаго въ сосднемъ город, выказывалъ благочестіе, но занимался вовсе не благочестивыми длами.

Оба старика однако боле всего глядли на наружные знаки. Они не имли способовъ удостовриться въ справедливости или несправедливости, и даже не подозрвали, чтобъ кто-нибудь могъ выдавать себя тмъ, чмъ онъ не былъ на самомъ дл. Мистрисъ Гордонъ (это была она) имла для нихъ двойную рекомендацію: она была женою человка, служившаго у мистера Микинса, который принималъ только ‘благочестивыхъ’ писарей и за нея ручался истинный и врный служитель христіанства сэръ Джошуа Цаггстэффъ.

Старики скоро были восхищены своимъ новымъ пріобртеніемъ! Спокойное, благородное обращеніе мистрисъ Гордонъ составляло сильный контрастъ съ грубостью бдной старой Пегги. Мистрисъ Гордонъ примнилась къ привычкамъ стариковъ и доставляла имъ множество безсознательныхъ удовольствій. Она акуратно ходила въ капеллу, была примрной хозяйкой, практической экономкой и отличной сидлкой. Это послднее качество скоро пришлось испытать Джону. Жизнь его много лтъ сряду была настоящей горячкой сильныхъ душевныхъ ощущеній, но теперь онъ слегъ отъ медлительной лихорадки. Приближеніе ея было постепенно и незамтно до-тхъ-поръ, пока она дошла до такой степени, что не было никакой надежды на выздоровленіе, по мннію доктора.

Джона по приказанію доктора положили въ другую комнату, гд не было ни скрипки, ни трубки, ни рыболовныхъ сапоговъ. Это очень его безпокоило, такъ-какъ теперь не было особенной комнаты для проповдниковъ, которые по очереди прізжали въ эти окрестности. Они уврили его, однако, что очень-хорошо могутъ спать въ присутствіи ‘искушеній’, и это увреніе нсколько успокоило его, хотя несовсмъ.

Мистрисъ Гордонъ чрезвычайно-внимательно за нимъ ухаживала. Она приготовляла лекарства, предписанныя докторомъ, самымъ искуснымъ образомъ, варила кашу, укладывала подушки для больнаго, ‘такъ, какъ-будто это былъ ея родной отецъ’, какъ замчалъ Генри. Джонъ боле заботился о душ, нежели о тл, боле занимался отталкиваніемъ искушеній, нежели облегченіемъ своей болзни. Бдный старикъ! Онъ не зналъ, что многія изъ этихъ ‘искушеній’ происходили отъ раздраженія въ желудк и прошли бы съ прекращеніемъ этого раздраженія.

Внимательность мистрисъ Гордонъ къ его брату трогала старика Генри чрезвычайно. Онъ наблюдалъ за всми ея движеніями съ необыкновенной заботливостью, подавалъ ей стклянку, мшалъ кашу на огн, подавалъ ей тарелку, въ которую надо было ее вылить, и во всхъ своихъ движеніяхъ показывалъ, что онъ не можетъ достаточно сдлать для нея. Трогательно было его видть, когда онъ съ уваженіемъ и съ любовью наклонялся къ своему брату, прислушивался къ его безсвязнымъ восклицаніямъ какъ къ голосу пророка, и услыхавъ знакомое слово ‘искушеніе’, оборачивался съ улыбкой къ мистрисъ Гордонъ, съ улыбкой увренія, что все идетъ хорошо, съ улыбкой, показывавшей разсвтъ надежды, что такъ-какъ прежнія слова были на губахъ его брата, то, стало-быть, скоро настанетъ время, когда-все пойдетъ попрежнему въ ихъ дом.

По цлымъ ночамъ бдный старый Генри сидлъ возл брата, отвергая вс убжденія лечь спать. Онъ сидлъ на камышевомъ стул, держа огромную Библію на колняхъ, а Псалтырь въ рукахъ засунувъ очки брата за ухо. Когда Джонъ тревожился боле обыкновеннаго, Генри подставлялъ Библію, иногда верхъ-ногами, подъ-носъ брату, и держа зажженную камышевую свтильню надъ страницей, поджидалъ дйствія этихъ операцій. Иногда онъ замнялъ Библію Псалтиремъ. втыкалъ огромные очки на носъ Джону, и когда послдній начиналъ свое полночное пніе, читателю пріятно было бы видть, какая радость появлялась на лиц старика Генри, даже морщины длались красивы!

Одинъ разъ, когда уэссліэнскій проповдникъ былъ въ дом, больной растревожился боле обыкновеннаго. Для Генри было очевидно что онъ нсколько времени не спалъ. Онъ перевертывался съ боку на бокъ и произносилъ слова ‘искушеніе’ и ‘дьяволъ’ съ большимъ жаромъ, нежели обыкновенно. Онъ часто вскакивалъ и пробовалъ молиться, но тутъ же опрокидывался на спину, какъ бы въ совершенномъ изнеможеніи. Ни Библія, ни Псалтирь не произвели обыкновеннаго своего дйствія. Генри испугался, когда вдругъ старикъ сказалъ:

— Гэрри, меня мучитъ дьяволъ! Какъ бы я желалъ, чтобъ мистеръ Гёмфри былъ здсь!

— Послать за нимъ, Джонъ?

— Кажется, послать надо: онъ можетъ сказать что-нибудь кстати… Постой! Я лучше самъ пойду къ нему!

— Ты, Джонъ? Сохрани Господи! Не шевелись! Я схожу за нимъ.

— Я лучше встану, Гэрри, я лучше встану!

— Что тебя такъ безпокоитъ, Джонъ?

— Деревянная нога Симона Симпсона.

— Что такое, Джонъ?

— Я говорю деревянная нога! Вотъ опять дьявольское искушеніе! Сходи за мистеромъ Гёмфри, Гэрри, скоре, скоре!

Мистеръ Гёмфри спалъ довольно-безпокойно: ему снились дикіе сны въ хаотической комнат, въ которой находились прежнія искушенія и дв кровати, въ той комнат, гд ночевалъ мистеръ Стаунтонъ. Нчто въ род кошмара давило мистера Гёмфри. Огромная скрипка съ негодованіемъ спустилась съ своего мста, надла огромные сапоги, схватила длинную черную трубку, и между-тмъ, какъ одною рукою подносила послднюю къ своимъ губамъ, другою рукою пилила сама себя огромнымъ смычкомъ, извлекая смшные звуки, и плясала безумно подъ мотивъ, который раздавался съ ея струнъ. Въ эту минуту старикъ Гэрри вошелъ въ комнату и разбудилъ мистера Гёмфри отъ тревожнаго сна.

Старикъ Гэрри.— Мистеръ Гёмфри, пожалуйста, вставайте: брату Джону очень-худо!

Мистеръ Гемфри.— Ахъ, мистеръ Гэрри! Очень-радъ, что вы разбудили меня. Что съ нимъ?

Старикъ Гэрри.— Джонъ хочетъ видть васъ. Пожалуйста, одньтесь какъ-можно-скоре: ему очень худо. Я пробовалъ и Библію и Псалтирь, и очки — не помогаетъ!

Мистеръ Гемфри.— Его мучитъ скрипка? А я только-что видлъ ее во сн. Очень-радъ, что вы разбудили меня.

Старикъ Гэрри.— Нтъ, гораздо-хуже, нежели скрипка: деревянная нога Симона Симпсона — самое худшее искушеніе изъ всхъ, какія только мучили его давнымъ-давно!

Мистеръ Гемфри.— Извините меня, я еще несовсмъ оправился отъ сна. Я сейчасъ приду къ вашему брату.

Старикъ Гэрри.— Благодарю васъ, сэръ.

Мистеръ Гёмфри на-скоро одлся и поспшилъ къ больному. Онъ нашелъ старика Джона сидящимъ на постели, онъ качался со стороны въ сторону, между-тмъ, какъ старикъ Гэрри стоялъ жалобно возл него, подсказывая первую строчку изъ разныхъ любимыхъ гимновъ Джона, съ Библіей подъ-рукой и съ очками брата на собственномъ своемъ носу, куда онъ ихъ надлъ по ошибк.

— Ну, мистеръ Даюнъ, сказалъ мистеръ Гёмфри:— какъ мн жаль видть васъ въ такой тревог и въ такомъ разстройств. Какая же причина, что вы такъ растревожились?

— Ужасное дьявольстое искушеніе. Я никакъ не могу ршить, деревянная или отнятая нога. Я никакъ не могу успокоиться.

— Но что же такое?

— Деревянная нога Симона Симпсона!

— Понему же она такъ безпокоитъ васъ, мистеръ Джонъ?

— Вы знали Симона?

— Очень-хорошо. Онъ умеръ, когда я пріхалъ въ этотъ округъ, но почему онъ тревожитъ васъ — этого я не могу понять. Онъ умеръ счастливо — вы знаете, и я не сомнваюсь, что онъ заслужилъ награду.

— Хвала Господу за его милосердіе. Не это меня тревожитъ. Симонъ счастливъ — я въ этомъ увренъ. Меня безпокоитъ его деревянная нога, нога, которую онъ всегда чесалъ, когда былъ въ дух.

— Что же эта деревянная нога? сказалъ мистеръ Гёмфри, улыбаясь.

— Для меня это сильнйшее искушеніе, мистеръ Гёмфри.

— Не-уже-ли! Какъ это такъ?

— Вы знаете, что Симонъ лишился своей ноги на западной фабрик, вотъ что въ имніи кузена Уилльяма?

— Я такъ слышалъ, сказалъ мистеръ Гёмфри.

— Въ то время, когда онъ лишился своей ноги, продолжалъ Джонъ:— онъ велъ дурную жизнь.

— Я такъ слышалъ.

— Когда отрзали ему ногу, онъ совершенно перемнился и сдлался членомъ общества…

— Именно, сказалъ мистеръ Гёмфри:— но я не вижу…

— Послушайте!… перебилъ братъ Гэрри.

— Я не вижу, почему это васъ тревожитъ, продолжалъ мистеръ Гёмфри.

— Это не то, не то! отвчалъ старый Джонъ.— А вотъ что: Симонъ теперь умеръ, онъ теперь на неб. Какую ногу взялъ онъ туда съ собою: отрзанную или деревянную — вотъ что!

— Вотъ что! вторилъ ему братъ Гэрри.

— Любезный другъ, вы впали въ большую ошибку, сказалъ мистеръ Гёмфри, усилія котораго сохранить серьёзный видъ сдлались теперь отчаянными, хотя онъ былъ благочестивый человкъ и подъ его чернымъ жилетомъ билось доброе сердце.

— Въ какую ошибку? спросилъ съ жаромъ старикъ Джонъ: — онъ долженъ былъ идти и на небо или съ той ногой, или съ другой…

— Слышите? спросилъ старикъ Гэрри, съ восторгомъ.

— Вотъ меня и тревожитъ то, что я не могу сказать съ которой, продолжалъ Джонъ.— Это не можетъ быть отрзанная нога, потому-что на небо не можетъ войдти вещь неправедная, а нога его была неправедна, когда ее отрзали. Онъ былъ весь въ грх отъ макушки до подошвы въ то время, когда случилось это происшествіе. Нтъ, это не можетъ быть отрзанная нога! прибавилъ онъ задумавшись:— А когда подумаешь, какже онъ будетъ въ такомъ святомъ мст съ деревянной ногой?

Мистеръ Гёмфри тутъ ужъ просто расхохотался. Это изумило и оскорбило сильно двухъ стариковъ. Тотчасъ, оправившись и извинившись за свою несвоевременную, хотя весьма естественную, веселость, онъ старался разъяснить, какъ только могъ, одинъ изъ самыхъ темныхъ предметовъ.

Джонъ, слушавшій съ величайшимъ вниманіемъ, нсколько успокоился. Мистеръ Гемфри ушелъ. Старикъ началъ молиться, потомъ сказалъ:

— Гэрри, Гэрри! вс искушенія, вс грхи исчезли навсегда, теперь все кончилось, Гэрри.

Потомъ онъ слабымъ голосомъ заплъ гимнъ, который бдный старикъ Гэрри слушалъ со слезами. Голосъ дрожалъ, слаблъ и скоро замеръ.

— Я не могу пть, Гэрри, сказалъ Джонъ.— Но, о! какъ я счастливъ! Хорошо посл жизни, исполненной борьбы, умереть смертью христіанина, не говоря уже о блаженств, которое ожидаетъ меня тамъ, не плачь Гэрри.

— Нтъ, Джонъ, нтъ, Джонъ! перебилъ его со слезами бдный старикъ Гэррй.— Что могу я длать безъ тебя? Еслибъ Богу было угодно взять меня теперь — потеря была бы небольшая. Но ты, Джонъ! Что будетъ съ капеллой, съ митингами?

— Господь позаботится, Гэрри, онъ позаботится! О! когда подумаю, что я войду въ Землю Ханаанскую, когда я вровалъ такъ мало я получилъ такъ много! Приближается облако блаженства, Гэрри, все ближе и ближе, на немъ возсдаютъ праведники и ангелы. Я могу ихъ видть сквозь иныя отверстія. Они зовутъ меня. А за этимъ облакомъ небо. Ты здсь, Гэрри? Зрніе мое ослабло: я не могу видть ни тебя, ни Библію, ни Псалтирь, но они у меня на сердц и ты также. Мы теперь оба старики, Гэрри, но какъ-будто только вчера были мы мальчиками и собирали орхи въ лсу. Ахъ! старые дни, такъ давно прошедшіе, какъ о нихъ вспоминается теперь! Поди сюда Гарри, дай мн руку, я не могу видть тебя уже, и не увижу тебя больше, Гэрри, пока не увижусь съ тобою въ вчности. Ты былъ для меня дорогимъ братомъ, Гэрри! Мн, кажется, я никогда не могъ бы перенести всхъ непріятностей и огорченій, еслибъ тебя не было со мною. Но теперь все прошло, навсегда. Мы росли вмст, прожили вмст всю жизнь такъ долго, что какъ-то странно разставаться. Но это будетъ не надолго. Гэрри: ты скоро послдуешь за мною. Слава! слава!…

Губы перестали шевелиться, потомъ вс черты приняли то неподвижное выраженіе, которое извстно всмъ намъ. Царица ужасовъ явилась безъ всхъ своихъ ужасовъ, но во всемъ своемъ величіи, и вотъ тутъ лежитъ человческое тло безъ души!

А душа? Она явилась въ присутствіе тхъ таинствъ, которыхъ глаза не видали, а уши не слыхали, явилась передъ тотъ страшный судъ, передъ которымъ — о, читатель! и ты и я должны явиться туда съ душою столь же чистою, съ врою такою же пламенною, съ такою же надеждою и съ такими же словами на устахъ!

ГЛАВА V.

Смерть, облегши саваномъ одно изъ дйствующихъ лицъ, вскор поражаетъ новую жертву.

Когда мистрисъ Гордонъ вошла въ комнату, бдный старый Гэрри, слишкомъ-убитый горемъ, чтобъ вполн сознавать случившееся, старался еще, вопреки дйствительности, поддерживать въ себ надежду: ‘Продолжай, братъ Джонъ, говорилъ онъ:— зачмъ ты пересталъ? Я слушаю. Ты знаешь какъ я люблю тебя слушать. Слова твои мн лучше всякой проповди. Продолжай пожалуйста!’

Ключница и мистеръ Гёмфри вывели его изъ комнаты и положили въ постель, гд онъ вскор заснулъ тихимъ и спокойнымъ сномъ. Когда старикъ проснулся, докторъ, сэръ Джошуа Цагстэффъ и мистеръ Гёмфри усердно совщались у его изголовья.

— Каково брату Джону? спросилъ онъ съ жаромъ.

— Мистеръ Гэрри, ему теперь, какъ-нельзя-лучше: онъ наконецъ удостоился того, для чего бился и страдалъ цлую жизнь. Ему боле не придется мучиться въ безсонныя ночи: онъ теперь тамъ, гд вчный, невозмутимый покой.

— О, я припоминаю! простоналъ старикъ.— Принесите, пожалуйста, его Библію, Псалтирь и очки.

Просьбу его исполнили, и старый Гэрри сразу открылъ Псалтирь на томъ стих, на который братъ его указалъ въ послдній разъ, потомъ онъ положилъ съ нжностію свою руку на очки, Библію взялъ подъ-мышку и такъ долго оставался неподвиженъ и безмолвенъ, что присутствовавшіе почли за лучшее удалиться. Старикъ не принималъ никакого участія въ приготовленіяхъ къ похоронамъ, Джошуа сдлалъ вс нужныя распоряженія и тло вынесли, пока старикъ находился почти въ безпамятств.

На слдующій за тмъ вторникъ старый Гэрри всталъ, одлся, осдлалъ старую блую клячу и завернулъ въ пакетъ свои ‘трактаты’, готовясь уже ссть на лошадь, онъ вдругъ оглянулся, будто дожидаясь чего-то.

— Ахъ, я все забываю! воскликнулъ онъ наконецъ.— Некому меня благословить. Видно не приходится мн боле раздавать трактаты: слишкомъ старъ сталъ. Онъ не разъ говаривалъ, что мы уже старики. Пора и мн за нимъ послдовать.

Сказавъ это, онъ медленно отвелъ лошадь въ конюшню, воротился домой съ своимъ пакетомъ и снова зналъ въ неподвижность и бездйствіе, какъ-будто жизнь утратила для него всякое значеніе съ-тхъ-поръ, какъ не стало единственнаго предмета его привязанности на земл. Онъ никогда не выходилъ изъ дома, рдко говорилъ, только ночью обнаруживалъ онъ нкоторую дятельность съ полчаса передъ тмъ, какъ ложиться спать, онъ приносилъ ночникъ, бралъ съ полки Библію, Псалтирь и очки, и бережно клалъ все это около огнива, у постели Джона. Потомъ, подождавъ немного, онъ тихо, осторожно уходилъ на цыпочкахъ въ свою спальню, какъ-будто боясь разбудить кого-то, прислушивался немного у дверей, и тогда только ложился спать.

— Плохо спится ныньче, сэръ Джошуа, сказалъ онъ однажды.

— Отчего такъ, мистеръ Гэрри?

— Грустно мн по ночамъ, не слышу я боле въ просонья ни гимновъ, ни ударовъ стали о кремень. Но скоро и я буду спать спокойно, такъ же спокойно, какъ братъ Джонъ.

Въ тотъ же день старичокъ дятельно занялся чмъ-то на антресол, служившемъ ему спальнею. Онъ возился съ своими завтными вещами, перевязывалъ черную трубку, поправлялъ рыбачьи сапоги и снасти и обметалъ пыль съ контр-баса. Раньше обыкновеннаго онъ положилъ Библію, Псалтирь и очки на стулъ у постели Джона, потомъ, сказавъ тихо,

— Я думаю, вы лучше бы послали за сэромъ Джошуа и за докторомъ.

Раздлся и легъ въ постель.

Немедленно послали за ними, и оба вскор явились. Докторъ, почти такой же старикъ, какъ и паціентъ, нашелъ, что у Гэрри былъ ударъ и у него отнялась вся лвая сторона. Вообще, здоровье старичка было плохо. Услыхавъ, что паціентъ дурно спитъ, докторъ прописалъ ему лекарство, давъ при этомъ точное предписаніе касательно величины пріемовъ. Онъ въ то же время оставилъ стклянку съ микстурой, назначивъ изъ нея нсколько-большіе пріемы.

Обращаясь къ сэру Джошуа, докторъ сказалъ:

— Надо бы немедленно снестись съ родственниками больнаго.

— Я думаю, что у него ихъ вовсе нтъ, отвчалъ тотъ:— а если и есть, то столь отдаленные и по родству и по мсту жительства, что еще вопросъ: былъ ли бы онъ доволенъ ихъ посщеніемъ, или нтъ, если и предположить, что они еще въ живыхъ.,

— Въ этомъ не трудно удостовриться, отвчалъ докторъ и, подойдя къ постели стараго Гэрри, спросилъ у него: не желаетъ ли онъ видть кого изъ родственниковъ.

— Да, да! пошлите за двоюроднымъ братомъ.

— Пошлемъ непремнно, вмшался сэръ Джошуа,— хотя, прибавилъ онъ шопотомъ, обращаясь къ доктору:— онъ, какъ помнится, скончался уже года два назадъ. У старика вс способности ршительно притупились, въ эти нсколько недль все прошедшее будто изгладилось въ его памяти. Онъ говоритъ о давно-умершихъ какъ о живыхъ, о давно-минувшемъ происшествіи разсказываетъ, словно о вчерашнемъ приключеніи.

— Все-таки не мшало бы написать.

— Разумется, я завтра же напишу.

— А устроены ли мірскія дла мистера Дорреля?

— Да, они въ такомъ порядк, что мене пяти минутъ достаточно, чтобъ совершенно покончить ихъ. Нсколько времени тому, оба брата сдлали общую духовную, назначивъ адвоката мистера Микинса и меня своими душеприкащиками. Они взаимно оставляли наслдство тому изъ нихъ, который переживетъ, а по смерти обоихъ передавали свое имущество отдаленнымъ родственникамъ. Завщаніе написано законнымъ порядкомъ и подписано обоими, но, кажется, не скрплено еще подписью свидтелей. Чтобъ окончательно разузнать объ этомъ, я послалъ за мистеромъ Микинсомъ. Разумется, такое засвидтельствованіе было излишне для перехода наслдства отъ Джона къ его брату, какъ къ законному наслднику, но теперь дло другое: необходимо, чтобъ не было никакого упущенія въ завщаніи, иначе настоящіе наслдники могутъ лишиться наслдства или, по-крайней-мр, имть непріятныя хлопоты. Не согласились ли бы вы, докторъ, подписать за свидтеля?

— Отчего жь нтъ? Я охотно подпишу, хоть сейчасъ. Впрочемъ, довольно-поздно, и я, признаться, желалъ бы очень, чтобъ мистеръ Микинсъ явился поскоре.

— Да, можетъ-быть, онъ уже внизу. Извините меня на минутку, я пойду посмотрю.

Сэръ Джошуа сошелъ съ лстницы, но не для-того, чтобъ отъискать Микинса, а чтобъ переговорить съ ключницею.

— Вы врно не забыли, мистрисъ Гордонъ, что мистеръ Микинсъ, помстивъ васъ сюда по моему желанію, предупредилъ васъ, что, быть можетъ, вамъ выпадетъ ролъ довольно-трудная и непріятная, но что за исполненіе вашей обязанности вы получите отъ нанявшаго васъ значительное вознагражденіе.

— Мн не приходится важничать передъ вами, сэръ Джошуа Цагстэффъ. Я не въ силахъ гордиться передъ вами, хотя и должна бы по справедливости. Я могла бы съ видомъ обиженнаго достоинства опровергнуть презрительное объясненіе нашихъ отношеній, которое вамъ угодно было изложить съ такою дерзкою точностью, но я готова и на этотъ разъ исполнить ваши требованія.

— Докторъ говоритъ, что мистеръ Доррель не протянетъ семидесяти-двухъ часовъ. Въ такомъ случа его жизнь будетъ только шестьюдесятью часами длинне, чмъ сколько требуется но моимъ разсчетамъ. Но что значатъ шестьдесятъ часовъ въ сравненіи съ жизнью, длившеюся семь десятковъ лтъ? Сокращая число остающихся часовъ, вы даже не укоротите замтно его жизни, а уменьшая для него время мученій, вы сдлаете безсомннно доброе дло. Старикъ уже приговоренъ, все-равно, что мертвый, отчего бы намъ не сократить его предсмертныхъ мукъ?

— Отчего бы не совершить убійства — не такъ ли, сэръ Джошуа?

— Никогда, мистрисъ Гордонъ! Называйте всякую вещь своимъ именемъ, будьте рзки, сколько вамъ угодно, только, сдлайте милость, будьте справедливы. Давайте скверныя имена сквернымъ поступкамъ, дурныя дурнымъ, но избавьте отъ порицанія тхъ, которые его не заслуживаютъ, не обращайте ошибочнаго сужденія въ смертный грхъ, или дла милосердія въ убійство.

— Дло не измнится, какъ его ни называй. Припомните, сэръ Джошуа, старинный вопросъ: что такое слово ‘звукъ’?

— Слово это все! Люди всегда боятся не дла, а его имени. Искушаемый содрогается не отъ самаго поступка, а отъ страха, какъ назовутъ его люди. Если сыщется сотня смлыхъ преступниковъ, которые скрываютъ скверныя дла подъ благовидными названіями, чтобъ заглушить угрызенія совсти, то наврно найдется пятьдесятъ бездушныхъ злодевъ, которые называютъ сравнительно невинный поступокъ страшнымъ именемъ, и пугаются потомъ цлую жизнь ими же вызванныхъ призраковъ. Я не ‘бездушный злодй’, какъ вамъ угодно называть меня, сэръ Джошуа, и не создавала для своей потхи тхъ мучительныхъ призраковъ, которые являются мн во сн, но все-таки я предпочитаю называть всякую вещь своимъ именемъ, и не длать того, чего я и назвать не смю.

— Сперва сдлайте дло, тогда уже пріищете ему приличное названіе. Не обсуживайте поступка, еще несовершеннаго: вы составите себ ошибочное понятіе о немъ, назовете его грознымъ именемъ и потомъ отшатнетесь въ ужас, смшивая его съ страшнымъ призракомъ, созданнымъ вашимъ воображеніемъ.

— Словомъ, чего вы отъ меня хотите?

— Сдлайте, что вамъ нердко приходилось длать и прежде — ошибку.

— Ошибку? Не даромъ вы надо мной издваетесь, сэръ Джошуа! Жизнь моя сначала до конца была рядомъ ошибокъ. Я то-и-дло ошибалась съ-тхъ-поръ, какъ стала женщиною. Я ошиблась, когда бжала изъ родительскаго дома съ бднымъ Робертомъ, я ошиблась, когда уговорила его поддлать вексель и тмъ предала его въ ваши руки, я грубо ошиблась, когда вняла отвратительнымъ предложеніямъ Микинса, я ошиблась, когда вступила въ услуженіе къ этимъ безвреднымъ старичкамъ, а теперь, вроятно, подъ видомъ новой ошибки, я должна повершить все это такимъ злодйствомъ, которымъ навки сгублю свою душу. Какую это ошибку вы отъ меня требуете, сэръ Джошуа?

— Очень-простую, право, мистрисъ Гордонъ. Стоитъ вамъ только слдовать предписанію доктора, сознавая, что этимъ вы сокращаете страданія достойнаго человка, который всегда былъ добръ до васъ.

— Я васъ не понимаю, сэръ.

— Ну, шутки въ сторону, вотъ въ чемъ дло. Докторъ приказалъ брать чайную ложку усыпительнаго лекарства на стаканъ воды, а другой микстуры давать по рюмк. Пропорціи эти важны, потому онъ и былъ такъ точенъ въ своемъ предписаніи. Немного боле или немного мене можетъ произвести важныя послдствія. Я желаю, чтобъ вы сдлали вотъ какую ошибку: дайте больному рюмку усыпительнаго лекарства и чайную ложку микстуры. Но вы не способны на это и потому я васъ прошу только исполнить въ точности предписаніе доктора.

— Вы не шутите, сэръ Джошуа?

— Нимало! Но притомъ вы сознательно будете длать именно то, что я вамъ прежде говорилъ, но съ небольшимъ измненіемъ.

— Съ какимъ?

— Дло въ томъ, что вы будете строго придерживаться предписанія доктора. Замтьте, онъ поставилъ стклянки съ лекарствомъ рядомъ, и давая наставленіе объ ихъ употребленіи, указывалъ, для большей точности, на правую и лвую стклянку: изъ первой чайную ложку, изъ второй рюмку. Я измню ихъ положеніе. Вы дадите принять больному ложечку цвтной водицы (положимъ, что это ни что иное) и рюмку микстуры изъ стклянки направо, какъ приказалъ докторъ. Но вы сдлаете это, зная, что, относя наверхъ бумагу для письма, я измнилъ положеніе стклянокъ, зная, что, вы тмъ длаете мн одолженіе и сокращаете мученія достойнаго старичка.

— А награда?

— Отличное воспитаніе вашему удивительному мальчику и тысяча фунтовъ вамъ.

— Быть по-вашему, сэръ Джошуа.

— Конечно. Я напередъ зналъ, что будетъ по-моему.

— Однако мн очень-жаль причинить какой-либо вредъ этимъ безобиднымъ старичкамъ, я отъ нихъ, кром добра, ничего не видала.

— Зачмъ же вредъ, мистрисъ Гордонъ? Зачмъ называть это вредомъ? Хорошо, еслибъ старикъ былъ здоровъ, еслибъ было какое-нибудь вроятіе, что онъ выздоровитъ — я бы и не подумалъ просить васъ сдлать мн это маленькое одолженіе. Но, вдь, онъ при смерти, у него параличъ, уже половина его тла такъ же холодна, какъ будетъ все, когда понесутъ его въ могилу, и на остальную половину нтъ никакой надежды. Теперь вопросъ не въ жизни и смерти: онъ уже ршенъ въ другомъ судилищ, а въ томъ, что лучше: краткія или продолжительныя предсмертныя муки? Сдлавъ то, что я прошу, вы вовсе не лишите старика жизни, а только сократите его страданія, вы не назначаете предла его жизни, а только его предсмертнымъ мукамъ.

— Вы говорили это уже прежде, но все же я должна сознаться, что я съ вами несогласна: мн это дло не нравится.

— Потому, что вы не хотите въ него вникнуть, мистрисъ Гордонъ. Извините меня, я принужденъ повторяться и приводить т же доводы. Все, что я сказалъ, совершенно-справедливо и неоспоримо. Завщаніе старика уже подписано. И будемъ ли мы вмшиваться, или нтъ, а старикъ все-таки умретъ черезъ нсколько часовъ. Оставляя его томиться все назначенное ему время, я много рискую. Ограничивая время его страданій и предоставляя ему возможность спокойне перейти въ другой міръ, я не длаю ему никакого вреда, а себ длаю много пользы, и потому повторяю: что я сказалъ, должно быть сдлано.

— Ваше приказаніе ршительне и убдительне вашихъ доводовъ, сэръ, и оно будетъ исполнено.

— Давно бы такъ, мистрисъ Гордонъ. А! Микинсъ, вы здсь? прибавилъ онъ, обращаясь къ этому почтенному человку, только-что показавшемуся на порог.— Пойдемте наверхъ, тамъ насъ докторъ дожидается.

‘Опасная женщина!’ пробормоталъ про-себя баронетъ: ‘она ужь и теперь слишкомъ-много знаетъ, а врно все узнаетъ отъ Микинса. Впрочемъ, сильное женское воображеніе, сознаніе своей вины и мысль, что я ее знаю — всего этого достаточно при впечатлительномъ и безразсудномъ характер ея пола, чтобъ повергнуть ее къ моимъ ногамъ, а тогда уже моя вина, если я допущу ее подняться и помшать исполненію моихъ плановъ’.

— Ахъ, докторъ! сказалъ онъ, возвращаясь въ комнату больнаго: — я очень виноватъ, что задержалъ васъ такъ долго. Вотъ, наконецъ, нашъ другъ адвокатъ съ нужными документами.

Завщаніе было представлено, оно было совершенно правильно составлено, что свидтельствовало о рдкихъ способностяхъ мистера Микинса къ юридическому тождесловію, подписано, но не засвидтельствовано. Содержаніе духовной было дйствительно таково, какъ баронетъ разсказалъ доктору, только съ небольшимъ добавленіемъ, именно: старики сдлали оговорку: ‘въ случа, если по смерти ихъ обоихъ не сыщатся ихъ двоюродные братья и другіе родственники, то все наслдство переходитъ къ сэру Джошуа’, въ чьи руки вмст съ Микинсомъ завщаніе и было вврено.

Дойдя до этой части документа, докторъ съ безпокойствомъ взглянулъ на баронета, потомъ на адвоката.

Сэръ Джошуа съ небрежнымъ видомъ слушалъ какой-то юридическій анекдотъ, который Микинсъ подобострастно разсказывалъ, смясь самъ своимъ черствымъ шуточкамъ и потирая руки отъ удовольствія.

— Мн, кажется, все-равно, сказалъ онъ:— подпись правильна. Мистеръ Гэрри, выслушайте, пожалуйста, со вниманіемъ, что я вамъ прочту.

— Я слушаю.

Докторъ прочелъ въ слухъ конецъ завщанія, гд имущество было отказано сэру Джошуа Цагстэффу въ случа, если не найдутся вышепоименованные родственники.

— Все такъ, кажется. Покажите-ка мн бумагу.

Документъ билъ немедленно поданъ.

— А! вотъ онъ, его почеркъ. Хорошо, знаю. Все врно. И старикъ, насладившись еще разъ видомъ почерка своего брата, возвратилъ назадъ документъ.

Докторъ тотчасъ же подписалъ завщаніе, какъ свидтель. Микинсъ представилъ стараго арендатора Доррелевъ, жившаго на сосдней ферм, какъ второго свидтеля. Мистрисъ Гордонъ была приглашена, по желанію стараго Гэрри, чтобъ также засвидтельствовать документъ.

Она быстро пробжала многосложный пергаментъ и, дойдя до конца, едва-замтно улыбнулась и тотчасъ же подписала.

Когда все такъ полюбовно кончилось, докторъ и сэръ Джошуа собрались тотчасъ уходитъ, но первый усплъ еще разъ повторить мистрисъ Гордонъ свои указанія насчетъ больнаго. Мистеръ Микинсъ, казалось, хотлъ остаться, но, по одному взгляду хитраго баронета, схватилъ шляпу и удалился.

Какъ только домъ опустлъ, мистрисъ Гордонъ приступила къ исполненію своей части договора, заключеннаго ею съ сэромъ Джошуа. Она сначала дала увеличенный пріемъ усыпительнаго, а потомъ уменьшенный пріемъ безвредной микстуры. Едва старикъ усплъ проглотить лекарство, какъ впалъ въ глубокій сонъ и началъ такъ громко храпть, что перепугалъ мистрисъ Гордонъ. Она боялась, чтобъ лекарство не подйствовало слишкомъ-быстро и такимъ образомъ не обратило на нея подозрнія. Она заговаривала съ старикомъ, трясла, щипала его, но все напрасно. Явно было, что онъ спалъ сномъ непробуднымъ. Онъ находился уже въ томъ спокойномъ состояніи, которое прервется только въ день суда. Не то, чтобъ онъ умеръ — нтъ, онъ подавалъ слишкомъ-ясный признакъ того, что еще дышетъ, ибо храплъ такъ громко, что непремнно привлекъ бы вниманіе еще за минуту бывшихъ въ дому людей, но они уже вышли, и некому было заботиться о его предсмертномъ хрипніи.

‘Однако’ говорила сама себ мистрисъ Гордонъ, ‘сэръ Джошуа былъ совершенно правъ: не было уже никакой возможности ему выздоровть, самъ докторъ сказалъ, что не было никакой надежды. Самое большое онъ прожилъ бы или, лучше сказать, еле-еле продышалъ бы до посл-завтрашняго дня. Къ тому же каждый его часъ былъ бы исполненъ страданія. Такъ гораздо лучше’.

‘Ахъ! что это?’ сказала она посл долгаго молчанія, прерываемаго только тяжелымъ дыханіемъ старика и порывистымъ завываньемъ втра, ‘что это такое? повторила она въ испуг.

Наружная дверь съ шумомъ растворилась, она забыла заперть ее. Послышались шаги на лстниц, они тихо приближались, такъ тихо, что мистрисъ Гордонъ каждая секунда казалась часомъ. Наконецъ они достигли верхней площадки, на минуту замерли у порога и мистеръ Микинсъ тихо и осторожно вошелъ въ комнату.

ГЛАВА VI.

Теорія возмездія, или зубъ за зубъ.

— Вы здсь? проговорила мистрисъ Гордонъ, невольно вздрагивая при вид маленькой, лукавой фигурки стряпчаго, тихо-приближавшагося къ постели умиравшаго.— Зачмъ вы воротились? Я слышала, какъ вы ушли вмст съ другими. Зачмъ втираетесь вы въ общество умирающаго и его сидлки?

— Ну, какъ вы разсуждаете, Сара!

— Мистрисъ Гордонъ, если вамъ все-равно! Я знаю, что дала вамъ нкоторое право обходиться со мною фамильярно, но вы должны знать, что это мн противно, и потому могли бы обходиться со мною иначе. Наше знакомство относится къ прошедшему, къ тому прошедшему, столь обильному мученіями и страданіями, столь полному ужасовъ и терзаній, что я не могу хладнокровно вспомнить о немъ. Вы будете потому избгать обходиться со мною этимъ слишкомъ фамильярнымъ образомъ, вызывающимъ невольно передо мною прошедшее, во всхъ его страшныхъ подробностяхъ. Еще разъ, м. Микинсъ, позвольте васъ спросить о причин вашего столь несвоевременнаго посщенія?

— Несвоевременнаго? Мистрисъ Гордонъ, если вы непремнно такъ хотите, хотя я зналъ время, когда вы гордились тмъ, что я васъ звалъ Сарой…

— Довольно, сэръ! нетерпливо возразила мистрисъ Гордонъ.

— Во всякомъ случа, посщеніе мое вовсе не несвоевременно уже потому, что оно дало мн случай увидть вотъ что, сказалъ онъ, указывая на постель, гд бдный старикъ переживалъ свои послднія минуты, въ борьб со смертью.

— Я подозрвалъ многое, но теперь убдился. Ха! Это что? и онъ схватилъ стоянку съ усыпительными каплями, разсматривая ярлыкъ, онъ прибавилъ: — я такъ и думалъ. Усиленная порція опіума, а вотъ и послдствія. А славно сдлано или, лучше сказать, славно было бы, еслибъ я не случился тутъ.

— Мистеръ Микинсъ! что хотите вы сказать? Что было бы хорошо сдлано, еслибъ вы не вошли сюда такъ некстати.?

— Некстати? Я вамъ врю. Я хорошо зналъ, что вы не даромъ сошлись съ сэромъ Джошуа Цагстэффомъ, но не воображалъ, что послдствія будутъ такъ мгновенны. Теперь, мистрисъ Гордонъ, будьте такъ добры, растолкуйте мн, что все это значитъ? почему сэръ Джошуа желаетъ смерти старика такъ скоро посл своего посщенія, и чмъ онъ побудилъ васъ дйствовать съ нимъ заодно?

Обхожденіе мистрисъ Гордонъ съ стряпчимъ тотчасъ измнилось, она сразу поняла, что она совершенно въ его рукахъ, но что въ то же время ей нечего его бояться. Прошедшее… то прошедшее, о которомъ она упомянула, слишкомъ было полно тайнъ, за ненарушимое сохраненіе ихъ мистеръ Микинсъ отдалъ бы даже руку на отсченіе. Но если онъ не могъ сдлаться доносчикомъ противъ нея, то могъ оказать ей большую помощь въ ея стараніяхъ оградить себя отъ оковъ гораздо сильнйшаго врага.

Попросивъ маленькую фигурку приссть, она, прикидываясь откровенной, разсказала ему все, хорошо-извстное уже читателямъ. Мистеръ Микинсъ слушалъ, улыбаясь, и наконецъ сказалъ:

— Ну, худаго ничего не сдлано. Старикъ бы протянулся и безъ васъ, дня черезъ два, какъ утверждалъ докторъ, но все-таки это серьёзный шагъ сэра Цагстэффа, очень серьёзный, гораздо серьёзне, чмъ вы думаете.

— А можетъ быть и нтъ, замтила мистрисъ Гордонъ: — можетъ быть, я знаю, что причина, его побудившая, скрыта имъ отчасти, можетъ быть, я уже приняла свои мры противъ этого. Во всякомъ случа, будьте такъ добры, мистеръ Микинсъ, покажите мн духовную, подписанную мною сегодня вечеромъ.

— Вы съ ума сошли, Сара… то-есть мистрисъ Гордонъ, я хотлъ сказать.

— Я не только не сошла съ ума, но даже и не безразсудна. Я ршилась увидть это завщаніе, и еслибъ вы не зашли сюда, то я отправилась бы къ вамъ въ городъ. Мн не только нужно видть этотъ документъ, но и снять съ него копію.

— Снять копію! Вы думаете, я вамъ такъ и позволю? Выдумаете, сэръ Джошуа когда-нибудь проститъ мн, если онъ узнаетъ, что я во зло употребилъ его довріе? А узнать, онъ непремнно узнаетъ. Вы врно для того и желаете имть копію съ документа, чтобъ ему показать.

— Позвольте мн сказать одно слово, сэръ! Сэръ Джошуа никогда вамъ не проститъ, если онъ узнаетъ, но сэръ Джошуа узнаетъ о существованіи копіи только тогда, если онъ измнитъ мн и выдастъ меня.

— Зачмъ же вамъ, въ такомъ случа, копія? какая вамъ отъ нея польза?

— Вотъ вопросъ! Разв вы не понимаете, что, владя этимъ документомъ, я могу принудить сэра Джошуа исполнить вс условія нашего договора? безъ документа же я совершенно безсильна. Онъ знаетъ, что я участвовала въ смерти этого старика и потому — если это только васъ безпокоитъ, то утшьтесь — онъ ничего не можетъ доказать противъ васъ.

— Я это хорошо знаю, но онъ можетъ стращать меня, онъ можетъ отказаться отъ общанной имъ помощи моему сыну, онъ можетъ всегда, когда захочетъ, сдлаться мн страшнымъ врагомъ, можетъ заставить меня просить милостыню, а сына моего околть къ голоду.

— Онъ никогда этого не сдлаетъ: онъ слишкомъ хорошій политикъ. Сэръ Джошуа ужасный человкъ, но онъ никогда не забываетъ услутъ.

— Никогда? то-есть, покуда его разсчетъ помнить. Этотъ человкъ наводитъ на меня ужасъ… не смйтесь мистеръ Микинсъ, Да, онъ наводитъ на меня ужасъ, но я не боюсь его, а вы, напротивъ, вы его боитесь, но не смотрите съ ужасомъ и отвращеніемъ на дла его. Что до меня касается, то, разъ покончивъ съ нимъ, я постараюсь съ нимъ боле не встрчаться.

— Вы умно сдлаете, избгая этого человка.

— Да, но я не позволю, чтобъ у меня отняли должную мн награду. Продавъ себя, тло и душу, этому смлому злодю, погpyзившись для него въ омутъ разврата, наложивъ на себя клеймо безчестія, осквернивъ тло, погубивъ душу, предавъ себя на вчное проклятіе, чтобъ я теперь позволила лишить себя плодовъ преступленія? Нтъ, никогда!… Я потребую точнаго исполненія всхъ условій нашего договора. Я настою, чтобъ каждое общаніе было свято исполнено. Я заставлю заплатить до послдней копейки все, что мн приходится.

— Я въ этомъ не сомнваюсь. Вы страшная женщина, Сара… ахъ! извините, вы просто подъ-пару самому ужасному сэру Джошуа. Я часто недоумвалъ, кто изъ васъ сильне. Я часто думалъ, что еслибъ вы оба ршились употребить въ борьбу вс ваши силы…

— Избави Господи! воскликнула мистрисъ Гордонъ.— Я вовсе не желала такого поединка. Я слишкомъ хорошо знаю, кто изъ насъ сильне, и почему.

— Нтъ, вы этого сказать не можете. Умъ сэра Джошуа неизмримъ! вскричалъ раболпный стряпчій.

— Все-таки я могу сказать, что признаю его своимъ учителемъ въ злодяніи. Я слаба, потому-что я женщина и мать, потому я ршилась защищаться всми возможными средствами. Но къ длу. Намрены вы исполнить мое желаніе, или хотите сдлаться моимъ врагомъ, и побудить меня на крайнія мры?

— Конечно, нтъ! Я на все готовъ, чтобъ этого избгнуть. Но, право, я не вижу пользы вамъ имть копію съ этого документа. Къ чему она вамъ, если вы не намрены представить, а если вы представите…

— Я уже сказала вамъ, что воспользуюсь этимъ документомъ только въ крайнемъ случа, и то какъ острасткой. Покуда человкъ, которому я служила съ равной опасностью для тла и души, убжденъ, что я не сомнваюсь въ его власти надо мною, онъ можетъ, когда вздумается, бросить моего бднаго сына и отвернуться отъ меня, какъ отъ скверны. Имя этотъ документъ, мн уже боле не нужно будетъ ползать передъ нимъ, я не буду боле отъ него зависитъ, я стану опять той гордой женщиной, какой вы меня прежде знавали. Если сэру Джошуа вздумается когда-нибудь попирать меня ногами, то я смло отплачу ему тмъ же, упрекъ за упрекъ, презрніе за презрніе, ненависть за ненависть. Я не дамъ ограбить моего бднаго сына, я не позволю надъ нимъ издваться и презирать его! Страшной цной купила я должную мн награду, и хочу получить ее до послдней полушки! сказала она твердо.

Мистеръ Микинсъ посмотрлъ почти со страхомъ на нахмуренныя брови, стиснутый кулакъ и блдное, гнвное лицо стоявшей передъ нимъ женщины.

— Но, проговорилъ онъ наконецъ: — вы, конечно, не представите копію завщанія въ такую минуту злобы, мстя, можетъ-быть, за обиду, боле вами воображаемую, чмъ существующую на дл, ни не представите копію неумолимому баронету, стращая его открыть все?

— Вздоръ! Я не дура, чтобъ погубить себя изъ-за минутной хандры. Я могу не имть и малйшаго повода подумать объ этомъ завщаніи. Этотъ интриганъ, баронетъ, можетъ очень-хорошо исполнить вс свои клятвы, безъ малйшаго понуканія съ моей стороны. Я хочу имть этотъ документъ боле для собственнаго спокойствія, чмъ для положительной пользы, которую онъ мн можетъ принести. Даже еслибъ онъ вздумалъ обойтись дурно со мною и съ моимъ сыномъ, полагая, что мы совершенно у него въ рукахъ и не можемъ получить удовлетворенія, то и тогда простого намека будетъ достаточно, чтобъ измнить его поведеніе. Одинъ намекъ на то, что заключаетъ въ себ этотъ документъ, покажетъ ему, что его выгода меня не сердить, можетъ быть никогда и не нужно будетъ сказать ему, что я имю законную копію съ завщанія.

— И это единственное употребленіе документа, которое вы имете въ виду?

— Конечно! Не-уже-ли вы думаете, что я такая дура, что стану продавать документъ противной сторон? Да и къ чему? Невроятно, чтобъ они наградили женщину, сдлавшую все, что отъ нея зависло, чтобъ лишить ихъ законныхъ правъ, запятнавшую себя всми возможными пороками, чтобъ ихъ ограбить. Никто, кром сумасшедшаго, не задумается объ этомъ ни на минуту. Всякое покушеніе такого рода было бы не только обличеніемъ моего злодйства, но лишило бы меня всего, что я имю и что я могла бы имть, оно пустило бы сына моего по-міру, меня предало бы позору, или повергло бы въ темницу, или даже привело бы къ вислиц!

— Такъ вы уврены, сказалъ хитрый плутъ:— что я ничмъ не рискую? и онъ вынулъ изъ кармана требуемый документъ.

— Напротивъ, вы еще получите сто фунтовъ за переписку и за засвидтельствованіе копіи. Такъ-какъ вы сами писали оригиналъ, то вы засвидтельствуете, что копія врна, я, какъ одинъ изъ ихъ свидтелей, сдлаю то же, вы заставите одного изъ вашихъ помощниковъ подписаться за третьяго свидтеля.

— Желаете вы, чтобъ я сейчасъ же принялся за работу?

— Конечно! Зачмъ терять время? вотъ тутъ все, что нужно для писанія.

Мистеръ Микинсъ принялся за переписку. Онъ писалъ скоро, но документъ былъ такъ длиненъ, что онъ проработалъ цлые два часа. Въ комнат все было тихо, только слышался постоянный скрипъ пера. Громкое храпніе старика затихло, но никто не обратилъ на это вниманія: мистеръ Микинсъ былъ слишкомъ занятъ дломъ, а мистрисъ Гордонъ, душа которой жаждала имть эту бумагу, читала вслухъ пунктъ за пунктомъ, чтобъ тмъ ускорить переписку.

Старикъ пересталъ громко храпть, началъ задыхаться и вскор совсмъ пересталъ дышать, но бывшіе въ комнат такъ занялись своимъ дломъ, что ничего не замтили.

Да, бдному старому Гэрри уже боле не предстояло влачить свою тягостную жизнь и сожалть о своей страшной потер: онъ заснулъ тмъ же непробуднымъ сномъ, какъ и братъ Джонъ!

Наконецъ трудное дло переписки было кончено и документъ подписанъ. Мистеръ Микинсъ, свернулъ его осторожно для подписи одному изъ своихъ помощниковъ и, общая возвратить его дня черезъ два, началъ прощаться.

— Посмотрите! уже утро! воскликнулъ онъ.

Дйствительно, сроватый свтъ пробивался чрезъ граненыя окна. Взглянувъ поспшно на постель, на рыбачьи сапоги, стоявшіе подъ нею, на контрбасъ, виднвшійся позади, онъ отшатнулся, невольно пораженный и тихо сказалъ:

— Онъ отошелъ!

— Отошелъ? спросила мистрисъ Гордонъ,

— Да, отошелъ! Но куда?

ГЛАВА VII.

Призракъ Немезиды.

Гд, въ безпредльномъ пространств, готовились громы, которые бы разразились надъ глазами заговорщиковъ и свершителей этого злодйства? Надъ головою человка, который впродолженіе многихъ лтъ скрывался подъ лицемрною личиною набожности и дружбы для того, чтобъ убдить двухъ доврчивыхъ старичковъ завщать ему свое имущество помимо родственниковъ, человка, который, увидвъ, что и этими средствами не можетъ удовлетворить своей алчности, не задумался прибгнуть къ прямому злодйству, чтобъ добиться того, чего не могъ взять лицемріемъ — надъ головою женщины, которая ла ихъ хлбъ для того, чтобъ посл предать ихъ, и надъ тмъ презрннымъ орудіемъ перваго и главнаго злодя, которое было готово на все, служа своему господину ради платы цною грха — врно, гд-нибудь, въ мрачныхъ глубинахъ пространства, готовилась имъ кара. Быть-можетъ, она была далеко, быть-можетъ, она скрывалась за облаками, но тмъ не мене она приближалась,

И довольно-скоро приближалась она къ одному изъ заговорщиковъ.

Немного еще протекло недль посл смерти стараго Гэрри, и едва десять дней посл замчательнаго посщенія Роллинсоновъ въ Свартмур-голл, какъ мистеръ Минкисъ, възжая въ Лондонъ, упалъ сверху кареты и былъ поднятъ мертвымъ. Онъ не усплъ еще получить общанныхъ ему сэромъ Джошуа трехсотъ фунтовъ. Онъ получать возмездіе въ иномъ мір.

Хотя никакая кара не постигла баронета и мистрисъ Гордонъ, хотя они все еще жили, какъ мы видли, однако и у нихъ Немезида не осталась въ долгу: они носили свое преступленіе въ груди, и оно грызло и точило сердца, его породившія. Преступное предпріятіе увнчалось успхомъ, по заговорщикамъ самый успхъ былъ хуже неудачи: онъ принесъ только горькое раскаяніе одному и бдствія, подъ личиною вншняго блеска, другой. Къ-тому жъ, время приближалось, когда придетъ Отмститель, вооруженный всми ужасами, гремя орудіями пытки и провозглашая трубнымъ гласомъ предметъ своего пришествія.

Такъ всегда бываетъ. Мщеніе можетъ быть медленно, но оно всегда приходитъ, окруженное ужасами и немедленно по совершеніи преступленія, нтъ, оно состоитъ въ пробужденіи совсти, въ сознаніи сдланнаго зла. Раскаяніе слдуетъ за преступленіемъ, какъ ночь за днемъ, хотя оно, можетъ-бить, и не заноситъ своего бича, когда солнце свтитъ и люди суетятся на улицахъ, а оставляетъ свои терзанія на т безмолвные часы ночи, когда все въ дому затихаетъ и только явственно раздается однообразный стажъ маятника, а посл раскаянія приходитъ возмездіе.

Полночный воръ совершаетъ свое злодяніе, поджигатель подноситъ зажженный факелъ, разбойникъ сидитъ въ засад, сильный притсняетъ слабаго, убійца вонзаетъ ножъ въ свою жертву — и не одна звзда не померкнетъ, никакое зловщее знаменіе не нарушитъ спокойнаго величія ночи, никакой громовой голосъ не возвститъ міру о свершившемся злодяніи, и молнія, разрзавъ тучи, не поразитъ преступныхъ. Но какъ несомннно сдланное злодйство, такъ несомннно и послдующее за нимъ наказаніе, какъ несомннно, что рука злодя запятнана кровью или неправымъ дломъ, такъ несомннно и то, что пятно это очистится огнемъ.

Какъ въ мір вещественномъ всемогущій Творецъ положилъ вчные естественные законы, преступить которыхъ нельзя безнаказанно, такъ и въ мір духовномъ онъ постановилъ, что всякое несоблюденіе какого-либо нравственнаго закона влечетъ за собою справедливое возмездіе, обрушающееся на голову гршника. Дйствіе, совершенное здсь, записывается въ скрижаляхъ вчности. Итакъ, кто идетъ стезею преступленіи, вскор убждается, что онъ игралъ на страшномъ орган судебъ, клавиши котораго безмолвно подымаются и опускаются въ этомъ мір, между-тмъ, какъ издаваемые имъ звука вчно гремятъ и перекатываются въ иномъ, будущемъ мір.

Убійца всегда преслдуется призраками. Куда бы онъ ни пошелъ, за нимъ слдуетъ тнь убитаго, онъ не можетъ увернуться отъ нея, онъ не можетъ оттолкнуть ее отъ себя, она идетъ съ нимъ по шумнымъ улицамъ, когда толпа суетится и экипажи мчатся мимо, самыя глухія тропинки недовольно-глухи для нея, уличные крики не могутъ заглушить ея голоса, ни привтствіе друга, ни улыбка жены, ни лепетъ ребенка не смягчатъ ея грознаго взгляда, ея сдвинутыхъ бровей, она присутствуетъ при его скучномъ обд и сопровождаетъ его на многолюдномъ бал. Блестящіе глаза, алыя губки, играющіе алмазы не имютъ для нея прелести, а томительные часы болзни не находятъ участія въ ея безпокойномъ нрав. Днемъ и ночью она неотлучно при немъ. Сокровища не могутъ подкупить ея, бдность не можетъ задушить ее въ своихъ рубищахъ.

Убитый не есть единственная жертва убійства, убійца еще боле жертва его. Преступникъ всегда боле страдаетъ, чмъ человкъ, имъ пораженный, ибо, если ему и удастся скрыть свое преступленіе отъ свта, то отъ себя онъ скрыть не можетъ. Хотя бы даже онъ усплъ заглушить его голосъ въ шум и увеселеніяхъ, и предался бы забвенію въ объятьяхъ разврата, то и тогда оно тмъ не мене существуетъ и, рано или поздно, предстанетъ предъ нимъ и потребуетъ отвта. Даже, еслибъ человкъ закрылъ глаза и старался бы заглушить въ себ всякое чувство до послдней крайности, то и тогда придетъ минута, когда оно отдернетъ завсу его смертнаго ложа и грозно взглянетъ ему въ лицо, а этотъ взглядъ будетъ тмъ ужасне, что онъ будетъ чуждъ и новъ. А когда это ложе будетъ покинуто, когда личины ужъ не помогутъ и человкъ будетъ виднъ ‘не яко зерцаломъ въ гаданіи’ — что тогда? Тогда мракъ и скорбь невыразимы, тогда громъ полузабытаго преступленія, страшныя, вчно-звучащія слова приговора, тогда жилище, гд ихъ червь не умираетъ и огонь не угасаетъ, гд плачъ и скрежетъ зубовъ.

ГЛАВА VIII.

Докторъ Геро, будучи въ критическомъ настроеніи, даетъ Альфреду совтъ, которому этотъ послдній могъ бы не безъ пользы послдовать.

— Ну, мой милый, сказалъ докторъ Геро: — какъ а радъ тебя видть, и докторъ вскочилъ изъ изъ-за стола, заваленнаго фоліантами и протянулъ къ Альфреду об руки.

— Какъ ты видишь, я ужасно занятъ надъ своимъ огромнымъ трудомъ: ‘О человческихъ врованіяхъ’. Я теперь разсматриваю первоначальную исторію астрологіи и первыхъ астрологовъ. Эта наука иметъ притязаніе на изрядную древность. Если врить сказаніямъ, то Адамъ былъ первый астрологъ, а сынъ его Сиъ, чтобъ не пропали предсказанія отца, начерталъ его астрологическія и философскія свднія на двухъ столбахъ, кирпичномъ и каменномъ, ибо, хотя онъ и зналъ, что міръ будетъ истребленъ, но не зналъ чмъ, водою или огнемъ. Олавъ Борихій весьма-дльно замчаетъ: ‘Что было начертано на этихъ столбахъ сиовыхъ? Небесная наука, если врить Іосифу, пророчество объ истребленіи допотопнаго міра, согласно Берозу, любопытныя свднія и нкоторыя чары, если положимся на Серена, семь свободныхъ искусствъ, если допустимъ свидтельство Петра Коместора’ По Іосифу, этотъ каменный столбъ существовалъ еще въ его время въ земл Сирдіаковъ, а Манеонъ положительно утверждаетъ, что видитъ его самъ. Ну, мое изслдованіе не столько касается содержанія этой надписи, сколько ея автора. Это весьма-любопытное изслдованіе и, притомъ, объятое непроницаемымъ мракомъ.

— Это не подлежитъ сомннію, замтилъ Альфредъ.

— По мннію многихъ писателей, какъ я уже говорилъ’, эта надпись принадлежитъ Сиу, сыну Адамову. Манеонъ приписываетъ ее оу, а другіе писатели Гермесу Трисмегисту. Самые замчательные изъ раннихъ астрологовъ были, безъ-сомннія, Непеско и Петозирисъ, они оба превозносятся Фирмикомъ, Матерномъ и Манеономъ. По Фабрицію, они заимствовали свои свднія отъ Эскулапа, о которомъ мало извстно, и Анубиса, который былъ однимъ изъ древнйшихъ поэтовъ, если врить Салмазію. Эти послдніе относятся къ такой глубокой древности, что Фирмикъ утверждаетъ, что они были учениками самого Гермеса. Теперь всми признано, что первый оъ — а ихъ было трое — и Гермесъ Трисмегистъ — одна и та же личность. По мннію Яблонскаго, оъ значитъ столбъ, а І’алленъ говоритъ, что каждое важное открытіе или изобртеніе, утвержденное учетами, записывалось на столбахъ въ какомъ-либо священномъ мст, не безъ имени автора. Такимъ-образомъ втройн великій Гермесъ Тримегистъ легко объясняется, и чудеса, приписываемыя оу, въ-сущности, вовсе не открытія или изображенія одного человка, какъ довольно-глупо предполагаютъ составители ‘Всеобщей біографіи’, но достояніе цлыхъ вковъ и эпохъ. Ясно, что три оа должны означать три отдльныя эры, но какія?— вотъ вопросъ, требующій разршенія, и притомъ такой, который не можетъ быть разршенъ безъ громадныхъ трудовъ и изслдованій. Правда, какой-то остроумный писатель предполагаетъ, что три эпохи, означаемыя тремя оами, суть, вопервыхъ, періодъ допотопный — колыбель человческихъ знаній, вовторыхъ, періодъ, когда науки начали изучаться съ успхомъ и когда іероглифы были переведены на языкъ жрецовъ, и втретьихъ, когда египтяне полагали, что довели искусства и науки до высшей степени совершенства, къ этому періоду собственно относится названіе Трисмегиста, втройн великаго. Что жъ касается меня, то я полагаю, что эти три оа относятся къ тремъ родамъ письменъ: первый означаетъ періодъ іероглифическій, второй — іеротическій, а третій — демотическій, впослдствіи извстный подъ именемъ коптскаго. Я еще не совсмъ въ этомъ убдился, но не оставлю этого пункта, не справившись хорошенько въ истолкователяхъ египетскихъ древностей. Я начну съ Цорга, Бартелеми, де-Саси и Акерблата, а тамъ перейду къ Юнгу, де-Солею, Амперу, Шампольйону, Россолини и Линсіусу. И, такимъ образомъ и не только разршу вопросъ, въ которомъ я еще не увренъ, но получу врный, общій взглядъ на исторію толкованій египетскихъ древностей.

— И вы предпринимаете всю эту громадную работу для-того только, чтобъ разршить одинъ темный вопросъ, относящійся къ исторіи уже исчезнувшей и пустой науки, адептами которой были шарлатаны, а главнйшимъ орудіемъ — ложь и обманъ.

— Прошу извиненія, молодой человкъ! Наука, которая обращала на себя вниманіе такихъ людей, каковы были Рожеръ Бэконъ, Раймондъ Лулій, Корнелій Агриппа, Карданъ, Альбертъ Великій, не можетъ быть такъ пуста, какъ вы утверждаете. Они, врно, имли на то удовлетворительныя побужденія. Сверхъ-того, отложивъ въ сторону обыкновенный и пустой доводъ, что астрологія и алхимія приходятся съ-родни астрономіи и химіи, никогда не должно забывать, что человки, не можетъ и не долженъ быть равнодушенъ къ врованіямъ, которыя когда-либо владли и двигали человчествомъ. Пусть это врованіе будетъ превратно, пусть оно будетъ нелно и противорчиво, пусть оно будетъ лишено дйствительности и всякаго разумнаго основанія, и въ такомъ даже случа, если это врованіе когда-либо жили въ душ человка, оно составляетъ часть исторіи человчества, и, слдовательно, должно имть цну въ глазахъ каждаго разумнаго изслдователя. Всемірная исторія гораздо-ясне отразилась въ этихъ врованіяхъ и суевріяхъ, чмъ во всхъ возможныхъ войнахъ и сраженіяхъ. Басни управляли людьми гораздо-неограниченне, чмъ тираны. Завоеванія и тріумфальныя шествія играютъ только незначительную роль въ тхъ особенностяхъ, которыми отличаются между собою народы. Помни всегда, что время собираетъ свои сокровища не съ внцовъ падшихъ царей и исчезнувшихъ династій, что внутренняя исторія народа тсно связана съ его мнніями и врованіями, и что самая правдивая лтопись та, которая раскрываетъ передъ читателемъ постепенное развитіе убжденій, упадокъ уже устарлыхъ заблужденій, побду надъ укоренившимися суевріями, успхи разума и религіи.

Молодой человкъ улыбнулся. Докторъ продолжалъ развивать свою любимую тэму.

— Молодой человкъ?

Да, читатель, Альфреду былъ семнадцатый годъ, но онъ казался старе, и дйствительно, по ученію, развитости и способностямъ онъ былъ старе своихъ лтъ.

Вскор по прізд въ Вильфордгаузское училище Альфредомъ овладла страсть къ ученію, онъ ршился отличиться своими способностями такъ же, какъ прежде отличался своимъ удальствомъ въ кулачныхъ бояхъ. Первые четыре или пять лтъ школьной жизни немногому его выучили, но они положили основаніе для будущаго ученія, начальныя трудности были превзойдены.

Мальчикъ принялся съ такимъ жаромъ за свои школьныя занятія, сначала, просто, изъ желанія отличиться, а потомъ уже изъ любви къ ученію, и сдлалъ такіе успхи, что сперва радовалъ, потомъ удивлялъ и наконецъ, въ послднее время, приводилъ въ изумленіе своихъ учителей. Жажда знаній совсмъ овладла имъ и онъ жадно черпалъ ихъ, гд только могъ. Не довольствуясь свдніями, пріобртаемыми въ школ, онъ посвящалъ еще цлый часъ утромъ, до школы, и четыре часа каждую ночь, посл школы, на общее чтеніе, включавшее исторію, біографіи, путешествія, ученыя руководства и произведенія Изящной литературы.

Когда, посл двухлтняго отсутствія, онъ въ первый разъ возвратился домой, отецъ, страстно его любившій, не могъ довольно имъ нахвалиться, а докторъ Геро былъ въ восторг, хотя и говорилъ, что ожидалъ этого. Альфредъ возвратился въ школу, гд остался еще два года, продолжая учиться съ прежнимъ жаромъ и неутомимостью.

Тогда было ршено, что онъ проведетъ годъ или два дома подъ руководствомъ доктора Геро, а потомъ, такъ-какъ онъ готовился въ священники, получитъ ученыя степени въ оксфордскомъ университет.

За недлю до своего отъзда изъ Вельфордгауза, онъ получилъ слдующее письмо изъ Оксфорда.

‘Любезный Стаунтонъ, я слышу, что ты ужь кончилъ свой школьный курсивъ и собираешься домой, слышалъ я также о твоей неутомимой дятельности и успхахъ, я увренъ, что ты въ десять разъ учене меня, несмотря на то, что я старе тебя четырьмя годами, и черезъ три мсяца посл твоего выхода изъ школы окончу курсъ въ коллегіи. Говорятъ, ты собираешься къ намъ, въ Оксфордъ, ты, наврно, и здсь отличишься, и я не удивлюсь, если въ скоромъ времени ты сдлаешься однимъ изъ первыхъ оппонентовъ. Что касается меня, то я ужасный невжда: ничего въ этомъ не смыслю.

‘Но, Альфи, мн хочется поговорить съ Мэри Понтефрактъ. Вдь ты былъ въ короткихъ отношеніяхъ съ нею и любилъ о ней говорить. Не влюбленъ ли ты въ нее? Я увренъ, ты простишь мн этотъ нескромный вопросъ, когда узнаешь, что отъ твоего отвта зависитъ мое счастье. Можетъ-быть, и это не совсмъ справедливо, потому-что я ей еще не говорилъ и не скажу ни слова о моей любви прежде, чмъ буду увренъ, что могу это сдлать, не повредивъ теб. Ты, правда, моложе ея и еще слишкомъ молодъ, чтобъ и думать о женитьб, но все же возможно, чтобъ твоя страсть остановилась даней. Если такъ, то я пропавшій человкъ! Я скромно окончу свой курсъ, возвращусь домой и останусь доживать свой вкъ разочарованнымъ холостякомъ. Пиши поскорй. Вчно теб преданный’.

‘Джорджъ Кавендишъ’.

Получивъ это посланіе, заключавшее въ себ вышеупомянутое отчаянное ршеніе, Альфредъ тотчасъ же принялся писать отвтъ.

‘Любезный Кавендишъ, благодарю тебя, старина, за твое лестное обо мн мнніе и постараюсь оправдать его на дл. Я дйствительно работаю день и ночь, и все же едва могу назвать это работою — такъ оно меня забавляетъ.

‘Что же касается миленькой Мэри Понтефракъ, то успокойся на этотъ счетъ. Конечно, я ее очень люблю и всегда буду любить, потому-что ее нельзя знать, не чувствовавъ къ ней влеченія. Я думаю, она ужь успла меня забыть: вдь, мы не видались почти два года. Я съ-тхъ-поръ былъ уже три раза влюбленъ, послдній разъ въ бдную интересную даму, которую я встрчалъ каждое воскресенье въ церкви. Наведя справки о ней, я узналъ, что, во-первыхъ, ей сорокъ лтъ, во-вторыхъ, что она уже замужемъ и, наконецъ, въ-третьихъ, что у ней дочь старе меня. Этого, кажется, было достаточно, чтобъ отучить меня отъ романическихъ затй. И все же я не скрою, что частенько бываю въ Лабурнум-Вью, болтаю съ маленькою Есфирью Дальцель, и толкую объ исторіи и политик съ ея отцомъ, капитаномъ, который меня очень жалуетъ. Но мн не до любви теперь: я намренъ сдлаться писателемъ, Кавендишъ, а когда человкъ возьмется за это дло, то, поврь мн, не иметъ минутки свободной. Я, право, не могу себ представить, что Есфирь скажетъ, когда увидитъ мое великое твореніе — надюсь, что оно не будетъ такъ безконечно, какъ сочиненіе доктора Геро, лежащее въ гостиной на стол.

‘А теб бы я посовтовалъ немедленно объясниться съ Мэри. Она, конечно, приметъ твое предложеніе, она не устоитъ противъ него. Всякая двочка, вдвое глупе ея, будетъ знать теб цну. Я увренъ, что если кто-нибудь заслужилъ имть хорошую жену, такъ это старый Кавендишъ, и если какая-нибудь двушка достойна имть такого хорошаго мужа, какъ ты, такъ это милая, веселая, добрая Мэри Понтефрактъ.

‘Желаю теб успха, старина, пожалуйста, поскорй увдомь меня о твоемъ счастіи. Вчно теб преданный.

‘А. Стаунтонъ’.

‘PS. Мы врно часто будемъ видться, когда ты прідешь къ намъ, на сверъ’.

Альфредъ уже нсколько мсяцевъ былъ дома, часто встрчался съ своимъ другомъ Кавендишемъ, и не безъ удовольствія узналъ, что Мэри и Джорджъ были сосватаны. Отецъ его уже покинулъ службу, выхалъ изъ стараго дома, въ которомъ онъ родился, и поселился мили за дв, въ деревн, въ Фэр-Котедж. Это приблизило его къ Гутон-гаузу, старинному мстопребыванію семейства его друга, сдлавшагося, по смерти брюзгливаго старичка, его батюшки, владтелемъ замка. Рка Крэкъ, истокъ Конистонскаго Озера, протекала въ двухстахъ шагахъ отъ Фэр-Котеджа, а самое озеро отстояло на какія-нибудь три мили.

— Ну, докторъ, сказалъ Альфредъ, котораго мы оставили за овальнымъ столомъ противъ ученаго доктора въ библіотек послдняго:— ну, докторъ, какъ вы находите мою статейку, которую я третьяго-дня занесъ къ вамъ?

Глаза доктора засверкали отъ удовольствія.

— Мой милый, сказалъ онъ:— я не скажу теб всего, что думаю, скажу только, что она подаетъ большія надежды. Она можетъ быть слишкомъ-восторжена, изображенія слишкомъ напыщены, впрочемъ, кром-того, я не нашелъ ничего, чмъ бы можно было упрекнуть тебя. Ты явно взялъ за образецъ замчательнаго писателя, одного изъ величайшихъ умовъ взлелянныхъ и выведенныхъ въ свтъ девятнадцатымъ столтіемъ: ты догадываешься, что я говорю о профессор Вильсон. Но не подумай, что я хочу остановить твои восторженные порывы — нтъ, я далекъ отъ этой мысли, но все же нахожу, что самъ безсмертный Кристофоръ ошибается, когда, забывъ свою клюку, стремительно несется чрезъ степи, горные хребты и ущелья. Его описанія страстны и величественны, но его послдователи переняли у него только его восторженность и совершенно не умютъ подражать тмъ врнымъ и тонкимъ чертамъ, которыми онъ изображаетъ мирную жизнь. Они вс огонь и страсть, и языкъ страстей, часто величественный, еще чаще выходитъ у нихъ пустъ и напыщенъ.

‘Ты знаешь, что существуютъ, по-крайней-мр, три рода описанія. Первый предоставляетъ каждому предмету изображенія его относительную важность въ картин, оставляя въ сторон чувства, возбуждаемыя имъ въ зрител. Этотъ родъ описанія преимущественно былъ принятъ Вальтеромъ-Скотомъ. Второй способъ состоитъ въ умніи выбрать изо всей картины такіе предметы, которые производятъ сильнйшее впечатлніе на зрителя, и въ искусств изобразить ихъ въ такомъ свт, въ какомъ они представляются его воображенію. Этому роду описанія слдовалъ Вордсвортъ — въ поэзіи, и множество знаменитыхъ писателей — въ проз. Наконецъ, третій способъ состоитъ въ томъ, чтобъ черпать изображенія исключительно изъ впечатлній зрителя и, слдовательно, представлять ихъ не такими, какими они находятся въ дйствительности, по какими они являются воображенію, воспаленному сильными страстями. Этотъ родъ описанія свойственъ Шекспиру и всмъ великимъ драматургамъ.

‘Первый родъ есть не что иное, какъ простое, врное описаніе вншней природы, безъ прикрасъ воображенія, и лишенное всякой нравственной цли, но нелишенное той поэзіи, которою запечатлна всякая картина природы. Подобное описаніе положительно-врно. Оно можетъ быть прекрасно, но это только прелесть красокъ, формъ, размровъ, это холодная красота мертваго дитяти, лишенная жизни и всхъ ея прелестей. Второй родъ только поэтически-вренъ, вренъ той дивной и неуловимой связи между міромъ вншнимъ и міромъ духовномъ, понять которую доступно только вдохновенному Поэту. Въ описаніяхъ подобнаго рода весь паосъ, вс чувства, волнующія зрителя, изливаются на картину. Такое изображеніе, будь оно въ поэзіи, въ проз или въ живописи, требуетъ высочайшей художественной отдлки. Здсь задача состоитъ въ томъ, чтобъ уравновсить, если такъ можно выразиться, дв силы: человческую, субъективную съ природною, объективною, и уравновсить ихъ такъ, чтобъ он слились въ одну. Такова красота картин Рафаэля: въ нихъ главный предметъ иметъ какую-то неизъяснимую связь съ вншнею обстановкою, самыя складки одежды, кажется, сочувствуютъ душевной тревог, возвышенному порыву или тихой, глубокой сосредоточенности, сообщенной лицамъ рукою художника. Третій родъ описанія драматически-вренъ, вренъ, когда, въ порыв бшеныхъ страстей и неукротимыхъ стремленій, вс образы сглаживаются, когда человкъ — все, а природа — ничто, когда только воображеніе кидаетъ слабый свтъ на окружающіе предметы, когда вся картина представляется только призракомъ, тнью чего-то ужаснаго, полемъ страшной борьбы, театромъ громадныхъ страстей, храмомъ восторженнаго поклоненія, гд остаются незамченными т предметы, которые не мчатся въ вакхической пляск, въ вихр образовъ, составляющемъ языкъ страстей. Первый родъ описанія простой, второй — поэтическій, третій — драматическій. Качества, необходимыя для перваго рода описанія: даръ наблюдательности, врность описаній и умніе передавать словами, или изображать на полотн врное представленіе видннаго, для втораго рода нужны уже боле возвышенныя качества: впечатлительная природа, утонченная чувствительность, точное понятіе о взаимномъ соотношеніи матеріи и духа и умніе озарить вс частности картины тмъ нравственнымъ свтомъ, который долженъ истекать изъ цлаго. Качества, необходимыя для третьяго рода описанія, не мене высоки: здсь самыя пылкія страсти должны быть изображены въ сильныхъ образахъ, а природа должна бить употреблена только какъ громадный складъ, доставляющій матеріалы для этихъ образовъ.’

Здсь докторъ остановился, чтобъ перевести духъ. Альфредъ смотрлъ на него съ смшаннымъ чувствомъ благоговнія и удивленія, удовольствія и состраданія.

Но эта остановка была непродолжительна и критикъ тотчасъ и принялся примнять свои общія правила къ длу.

— Ну, твои описанія, продолжалъ онъ:— какъ и описанія тхъ писателей, о которыхъ я упомянулъ, почти вс принадлежатъ къ послднему роду, и въ этомъ, по моему мннію, и заключается ошибка противъ искусства. Это неврныя изображеніи картинъ природы, какъ он бываютъ въ дйствительности, это скоре представленіе дикихъ страстей и ощущеній, раздирающихъ сердце зрителя. Предъ нами живое изображеніе самыхъ пылкихъ страстей, хотя мы не видимъ уважительной причины, объясняющей эту страсть. Мы не имемъ предъ собою изображенія какого-либо вида, каковъ онъ въ дйствительности, или какимъ онъ представляется простому зрителю — нтъ, мы видимъ вс его черти изуродованными, такими, какими он могутъ показаться только человку, находящемуся подъ вліяніемъ какой-нибудь страсти и смотрящему на все черезъ призму своего воображенія. Красота и сила изображенія состоитъ или въ его точности, какъ въ представленіи какого-либо вншняго предмета, или въ той врности, съ которою оно передаетъ какую-нибудь черту характера, или обнаруживаетъ состояніе духа зрителя. Оно должно имть или простую графическую или драматическую цну. Языкъ, естественный и приличный въ устахъ безумной Офеліи, преслдуемыхъ призраками Макбета, Лира, Гамлета или Отелло, и образы, которые принимаютъ въ ихъ глазахъ, подъ вліяніемъ волнующей ихъ страсти, окружающіе предметы, были бы неприличны и неумстны въ устахъ человка, недвижимаго никакою страстью. Мы имемъ здсь драматическіе эффекты, безъ драматическихъ положеній и обстановки, языкъ самой пламенной страсти, нимало не будучи къ нему приготовлены.

— Я понимаю цль вашихъ замчаній и сознаю справедливость вашей критики, сказалъ Альфредъ:— но я полагаю, прибавилъ онъ:— что языкъ страстей совсмъ умстенъ въ сновидніяхъ.

— Я могу сдлать теб и на этотъ счетъ нсколько замчаній, возразилъ докторъ:— здсь ты взялъ за образецъ также замчательнаго писателя и притомъ, одареннаго воображеніемъ, которое могло бы вскружить голову и постаре твоей.

— Жана Поля Рихтера. На этотъ разъ я порицаю твое сочиненіе не за то, что, воображенію, дана слишкомъ-большая свобода, или что образы слишкомъ-живы — хотя бы можно напирать и на это, какъ на качество, лишающее описаніе вроподобности — но за многочисленность изображеній, часто взаимно другъ друга уничтожающихъ. Элементы, изъ которыхъ они созданы, встрчаются, но не сливаются. Ты, какъ и многіе писатели и даже, въ этомъ отношеніи, твой великій учитель, недовольно полагаешься на отдльныя творенія, частныя картины. А именно въ этомъ сосредоточеніи интереса на отдльныхъ фигурахъ и состоитъ высшее торжество искусства. Ничто въ поэзіи или живописи не вызываетъ, такого сочувствія со стороны читателя или зрителя. Прометей въ своихъ никмъ нераздляемыхъ мукахъ гораздо трогательне цлаго міра страждущихъ титановъ.

— Все это справедливо, но…

— Я знаю еще одинъ, новый примръ подобнаго сосредоточенія интереса на отдльной личности и нахожу его не только замчательнымъ, но даже высоко-художественнымъ.

— Скажите, на что это вы намекаете?

— ‘Послдній Человкъ’ Шеллея. Картина одинокаго потомка всего человчества, расхаживающаго по пустыннымъ улицамъ города уже исчезнувшаго человческаго рода, гораздо-громадне по своей иде, чмъ еслибъ вся эта пустыня была населена самыми чудовищными образами. Эта ужасающая тишина, эта страшная пустыня, гораздо-глубже потрясаютъ душу, чмъ всевозможные вопли и стенанія, призраки и тни мертвецовъ.

— Я читалъ, докторъ, это твореніе и вполн раздляю ваше мнніе, я также согласенъ, что сосредоточиваніе интереса на отдльныхъ предметахъ составляетъ главнйшее достоинство описанія, но я полагаю, что въ сновидніяхъ, которыхъ самое существо такъ туманно и неуловимо, можетъ быть допущена большая вольность? Сверхъ-того, все, что вы говорите, столько же относится къ видніямъ великаго Рихтера, какъ и къ моему скромному творенію.

— Конечно, конечно, мой милый! воскликнулъ докторъ:— а все время имлъ это въ виду. Его сновиднія боле походятъ на дневные сны, гд спящій не смыкаетъ глазъ и все время любуется красотою мимолетныхъ облаковъ, нтъ, это не дйствительныя виднія полночной фантазіи, они имютъ всю прелесть лтней мечтательности, но въ нихъ недостаетъ торжественности, свойственной ему, того неяснаго трепета, чувства неизъяснимаго величія и покорности слпому року, которые отуманиваютъ и гнетутъ разумъ въ темныхъ объятіяхъ Морфея. Я положительно утверждаю, что де-Квинсей, извстный употребитель опіума, видитъ боле сновъ, чмъ кто-либо въ наше время, но въ своихъ сновидніяхъ онъ никогда не нарушаетъ законовъ логики.

— И тмъ самымъ нарушаетъ, но моему мннію, самую сущность сна, которая такъ же непослдовательна и безсвязна, какъ вереница лтнихъ облаковъ. Вотъ почему я и предпочитаю боле отрывистыя и эирныя виднія Жана Поля.

— И въ этомъ ты частью правъ, а частью и неправъ, правъ потому, что къ твои годы понятно предпочтеніе фантазій воображенію, и неправъ потому, что осуждаешь то, что въ дйствительности изобличаетъ боле-возвышенную, основную и общую силу. Все, что ты говоришь о безсвязности сновъ, совершенно неосновательно. Правда, что они кажутся безсвязными и хаотическими въ сравненія съ обыкновеннымъ порядкомъ вещей, но они ни мало не противорчатъ законамъ психологіи. Матеріалы, изъ которыхъ они созидаются, доставляются памятью и минутнымъ впечатлніемъ, но стихіи, изъ которыхъ они составлены, вовсе не такъ безпорядочно перемшаны, какъ ты полагаешь. Разумъ или бездйствуетъ, или дйствуетъ согласно постояннымъ законамъ, и когда онъ дйствуетъ на свобод, какъ, напримръ, во сн, то хотя и дйствуетъ, не по поводу какого-нибудь вншняго явленія, но по собственному побужденію, но образцу, который постоянно въ немъ запечатлвъ. Своеобразныя созданія, которыя онъ громоздитъ во сн, могутъ казаться дикими и причудливыми при дневномъ свт, но они вполн гармонируютъ съ мракомъ ночи.

— Но, докторъ, вдь, все это только предположеніе.

— Предположеніе? да, но предположеніе, основанное на доводахъ. Еслибъ намъ были извстны вс законы мышленія, то мы, безъ сомннія, увидли бы, что и во сн одно явленіе вызываетъ другое съ такою же послдовательностью и такъ же неизбжно, какъ и въ мір дйствительности. Де-Квинсей описалъ свои сновиднія согласно утонченнымъ психологическимъ законамъ: отсюда ихъ строгая психологическая врность. Вс обстоятельства, вся обстановка его сновъ носятъ отпечатокъ вроподобности. Этого нельзя сказать о видніяхъ Жана Поля, которыя не повинуются никакимъ законамъ, кром тхъ, которые не обузданная фантазія сама на себя налагаетъ.

— Довольно, довольно, докторъ, я не въ силахъ разсуждать съ вами. По вообще мое сочиненіе…

— Хорошо, если ужь ты хочешь заставить меня высказать свое мнніе, плутишка.

— Но, какъ большая часть хорошихъ вещей, могло бы быть лучше, смясь, сказалъ Альфредъ и, вслдъ за тмъ, всталъ и взялъ шляпу.

Докторъ съ чувствомъ пожалъ ему руку и проводилъ его своими добродушными голубыми глазами, всегда озарявшимися выраженіемъ удовольствія и любви, когда они останавливались на любимомъ ученик. И снова принялся за свое изслдованіе ‘О трехъ оахъ’.

ГЛАВА IX.

Мы часто встрчаемъ опасность тамъ, гд вовсе не ожидаемъ.

Вышедъ отъ пастора, Альфредъ тихонько пробирался домой, наслаждаясь чуднымъ апрльскимъ вечеромъ. Онъ часто останавливался, прислушиваясь къ журчанію ручейковъ, шумвшихъ сильне обыкновеннаго отъ недавняго дождя. Сколько разъ, находясь еще въ школ въ Варвикшир, онъ напрасно останавливался, возвращаясь изъ Бидфорда, на роскошныхъ, зеленыхъ тропинкахъ, обсаженныхъ яблонями и грушами, чтобъ послушать эти сладостные звуки горной природы! Сколько разъ, идя съ своими товарищами ночью, съ какого-нибудь вечера изъ Векфорда, или съ студенческаго собранія, которыя онъ ревностно посщалъ, какъ жаркій послдователь Уэслія, останавливалъ онъ ихъ криками ‘слушайте! слушайте!’ они, смясь, прислушивались, и ничего не слышали, кром лая цнной собаки, или скрипа, прозжавшей телеги.

Альфредъ достигъ, наконецъ, возвышенности, извстной подъ именемъ ‘Высокаго Холма’. Подъ нимъ сквозь густой лсъ виднлись земли замка Пеннибриджъ, его чудный лугъ въ триста десятинъ, перерзанный ркою Крекъ и окаймленный лсомъ. Направо лежалъ заливъ Морекэмба, воды его, искрясь на солнц, прикрывали совершенно пески и отмели. За Гринвудомъ образовалась приливомъ небольшая бухта, похожая на озеро, вершины Картеля, казалось, отдляли ее отъ моря. Дале, теряясь въ зелени, виднлась башня гаверстветской церкви, окна Галкерскаго Замка, мстопребываніе лорда Бурлингтона, отражаясь на гладкой поверхности залива, ясно показывали, что солнце клонилось къ закату. Еще дале, въ разстояніи четырехъ миль, разстилался паркъ Конисгедскаго Монастыря, одного изъ лучшихъ въ Сверной Англіи, высшая иглы башенъ чуднаго зданія виднлись надъ деревьями, насаженными еще монахами древней фурнесской обители. Налво, возвышались гора Конистонъ и вершины Гельвелина, окруженныя не мене гигантскими кряжами Уестморлэнда и Кумберлэнда. Даже Ингельборо, въ Йоркшир, стоялъ стражемъ надъ угрюмымъ замкомъ и церковью Лэнкэстера.

Молодой человкъ наслаждался этимъ чуднымъ видомъ съ страстной любовью поэта, Вдругъ онъ услышалъ какой-то шумъ, непоходившій на журчаніе ручейковъ, недалеко отъ него раздались лошадиный топотъ и крики о помощи. Вскор на дорог показалась несущаяся всадница, нсколько позади виднлся ея спутникъ, тщетно-старавшійся ее догнать.

Спрыгнувъ съ пригорка, Альфредъ кинулся къ лошади и со всей силой схватился за поводья. Раздраженное животное повлекло его за собою нсколько шаговъ, но наконецъ ему удалось остановить испуганнаго коня, на самомъ обрыв горы, гд, вроятно, дама была бы сброшенна съ сдла.

Альфредъ взглянулъ на женщину, спасенную имъ отъ изуродованья, а, можетъ-быть, и смерти, и былъ пораженъ ея красотой, когда, раскраснвшись отъ испуга, съ распущенными по плечамъ волосами, она поспшно благодарила его за свое спасеніе. Ея большіе, черные, блестящіе глаза говорили боле, чмъ ея дрожащія губы, поблднвшія отъ испуга.

Альфредъ не усплъ еще отвтить, какъ всадникъ подосплъ къ нимъ и тихо, почти холодно сказалъ:

— Сэръ, я вамъ обязанъ, еще боле этой дамы, за вашу благовременную помощь! Вы очень-счастливы сегодня!

Альфредъ взглянулъ на прелестную женщину и замтилъ, что она сильно покраснла. Лицо ея выражало испугъ, удивленіе и вмст съ тмъ радость: ясно было, что слова ея спутника сильно на нее подйствовали. Онъ же, съ своей стороны, казалось, не обращалъ на это вниманія, хотя видимо былъ далекъ отъ равнодушія.

— Смю спросить имя юнаго, но храбраго рыцаря, спасающаго дамъ отъ погибели и налагающаго на людей вдвое себя старшихъ вчныя узы долга и благодарности?

Альфреду не понравилась эта холодная, наглая самоувренность и странная неподвижность почти мраморнаго, по умнаго лица всадника. Олъ отвчалъ сухо:

— Имя мое Стаунтонъ, и живу я вонъ тамъ, въ томъ домик, что вы видите подъ горою.

— Стаунтонъ! Можетъ ли быть? Какъ, вы Альфредъ Стаунтонъ?

— Онъ самый.

— Прошу извиненія въ моемъ грубомъ обращеніи съ вами! И голосъ его былъ такъ пріятенъ и добросердеченъ, что Альфредъ мгновенно почувствовалъ себя смягченнымъ.

— Мы еще очень-недавно поселились здсь въ околотк, а уже много слышали о васъ, какъ объ отличномъ студент и молодомъ ученомъ, подающемъ большія надежды. Я также люблю заниматься и надюсь, что наше знакомство, начатое такъ странно и неожиданно, кончится тсною дружбою. Я бы съ большимъ удовольствіемъ зашелъ къ вамъ завтра, въ это же время, то-есть, конечно, если вы не заняты. Я буду очень-радъ васъ видть, но, право, это слишкомъ-много чести для меня. Я еще только-что началъ свою студенческую карьеру и еще не прошелъ весь курсъ университетскаго ученія.

— Пожалуйста не скромничайте! Ученыхъ не пекутъ въ университетахъ, какъ хлбъ въ булочныхъ, хотя многіе, кажется, этого мннія. Каждый человкъ самъ себя образуетъ. Студентъ, вполн-заслуживающій это имя, озаряетъ свои занятія своимъ собственнымъ свтомъ, пользуясь немощью только своихъ предшественниковъ въ наук. Книги — вотъ единственное пособіе, необходимое человку съ свтлымъ и плодовитымъ умомъ. Книги, природа и человчество — все прочее вздоръ и помха! Но я васъ задерживаю. Прощайте!

И они удалились, оставивъ Альфреда одного посреди дороги.

Молодая женщина послала ему на прощаніе прелестную улыбку. Спутникъ ея тоже улыбнулся, но далеко не такъ нжно. Впрочемъ, словъ его было достаточно. Что-то было въ его взгляд и манер, ясно-говорившее, что онъ одаренъ чрезвычайнымъ умомъ, вообще, онъ произвелъ на молодаго человка впечатлніе очень-умнаго и высоко-образованнаго человка.

Весело и радостно возвращался Альфредъ домой. Не-уже-ли его слава уже распространилась въ околотк? его занятія уже привлекли вниманіе? Чего же онъ не могъ ожидать, когда, съ созрвшими способностями, съ умомъ, обогащеннымъ наукой, онъ сдлаетъ первый шагъ къ слав въ хорошо-обдуманномъ сочиненія? Онъ, конечно, проложитъ себ дорогу къ безсмертію и станетъ наравн съ славными геніями науки и литературы.

Альфредъ уже ждалъ съ нетерпніемъ завтрашняго вечера. Онъ чувствовалъ себя обязаннымъ незнакомцу за участіе къ его занятіямъ и за похвалы, боле-подразумваемыя, чмъ выраженныя. Его юное сердце рвалось привтствовать новаго друга.

Конечно, потому именно, что оно было юно.

Мы, старшіе годами, и потому умне и опытне, давно уже привыкли оставаться врными старому, съ которымъ мы связаны ненарушимыми узами любви и дружбы. Мы любимъ старыя лица, любимъ старыхъ друзей, даже если мы писатели, то и тогда мы мало цнимъ удивленіе и похвалы, скрываемыя подъ слишкомъ-изъянной оболочкой, и увренія дружбы, расточаемыя заодно съ надушенными визитными карточками. Мы вримъ только тому, что знаемъ, и чмъ становимся старше, тмъ сильне льнемъ ко всему старому.

Потому, конечно, мы можемъ выказать нашу мудрость и посмяться надъ этимъ юнымъ энтузіастомъ, столь мало еще знакомымъ со свтомъ, ибо, какъ вроятно, смышленый читатель уже догадался: незнакомецъ былъ ни кто иной, какъ мистеръ Робертъ Гордонъ.

ГЛАВА X.

Птицеловъ и его сти.

Всадники хали нкоторое время молча. Бдная Августа Цаггстэффъ была оскорблена, унижена и испугана, однако, несмотря на гордость и неукротимость ея пылкой натуры, она негодовала на дерзость мистера Роберта Гордона не столько, сколько бы слдовало, и это она сама хорошо чувствовала. Что онъ выбралъ такую минуту для объясненія своихъ чувствъ, было бы совсмъ естественно, еслибъ онъ былъ человкъ, какъ вс другіе. Но первое признаніе въ любви къ ней въ пустыхъ словахъ, сказанныхъ другому, и то совсмъ чужому — вотъ что унижало ее въ собственныхъ ея глазахъ, но оно, вмст съ тмъ, не сердило ее столько, сколько можно было бы ожидать.

Такъ сильна была власть, пріобртенная этимъ подлецомъ надъ нею, что она не могла уже негодовать на него, что бы онъ ни говорилъ, что бы онъ ни длалъ. Она чувствовала, что все у ней, какъ умственныя, такъ и душевныя способности — все въ его власти. Она давно видла его неизмримое превосходство надъ всми, кого она знала, разговоръ его восхищалъ ее, возбуждалъ ее къ дятельности, обогащалъ ее познаніями, самая оригинальность и кажущіяся несообразности его характера, сначала устрашившія ее, мало-по-малу совершенно очаровали ее, и она-уже не могла выйти изъ этого заколдованнаго круга.

Искусно разставилъ сти птицеловъ, хитро составилъ онъ свой планъ, и съ тмъ глубокимъ знаніемъ человческихъ слабостей, присущимъ однимъ злодямъ, повелъ онъ дружно атаку на вс слабые пункты.

Гордый и холодный со всми другими, онъ съ нею обходился нжно и внимательно. Эту самую нжность высказывалъ онъ умючи, никогда не навязывалъ ее, рдко давалъ ее замтить постороннимъ, такъ-что она не могла не врить, что онъ длалъ это отъ-души, какъ ей казалось, оригинальной, но чистой и возвышенной. Кто иной, какъ человкъ утонченно-развитый могъ сочувствовать ея тайнымъ огорченіямъ и выражать въ грустномъ взгляд, въ мгновенномъ выраженіи лица, или въ незначительномъ слов боле сочувствія, и скоре успокоить ее, чмъ вс выраніенія дружбы и любви, расточаемыя ея друзьями? Какъ, имя тысячи доказательствъ противнаго, могла она поврить, что онъ тотъ холодный, себялюбивый, безчувственный человкъ, какимъ онъ себя постоянно провозглашалъ? Не было ли это самое униженіе своего достоинства доказательствомъ его благородства, доказательствомъ того, что, будучи въ-состояніи осуществить свой высокій идеалъ человка, онъ собою былъ постоянно недоволенъ?

Какъ ей было не интересоваться человкомъ, одареннымъ такимъ необыкновеннымъ умомъ? Къ-тому же, ея тщеславіе удовлетворялось вполн: въ то время, какъ съ другими онъ говорилъ мало, коротко, колко, довольствуясь пустымъ разговоромъ о современныхъ событіяхъ и понятіяхъ, иногда только пускаясь въ колкую сатиру надъ тми, кто казался выше другихъ — въ разговорахъ съ нею онъ расточалъ вс свои огромныя знанія, раскрывалъ передъ нею вс сокровища своей души.

Конечно, онъ былъ не совершенство. Какое-то величавое облако сомннія и неизвстности окружало его, сквозь которое хотя образъ его казался неяснымъ, но за то еще громадне. Бывали времена, когда онъ ей казался — она сама не знала почему — не тмъ ангеломъ мудрости и любви, какимъ она иногда себ его представляла, но, напротивъ, падшимъ ангеломъ, если онъ уже непремнно долженъ быть ангеломъ.

Но это еще боле привлекало ее къ нему. Какъ было согласить это съ другими чертами его характера? Такое впечатлніе мистеръ Гордонъ и желалъ произвести, онъ хорошо зналъ, что любопытство губитъ женщинъ, начиная отъ Еввы, послушавшей совта змія въ саду эдема. Онъ таинственно намекнулъ на какое-то страшное горе, лишившее его удовольствія находить даже прелесть въ музык или поэзіи. Онъ говорилъ неопредленно и оставлялъ догадываться о причин его горя, но ясно намекалъ, что онъ чувствовалъ гнётъ, его ежеминутно безпокоившій, и потому видлъ все въ черныхъ, мрачныхъ краскахъ.

Эти разговоры имли желанное дйствіе.

Къ удивленію примшалась жалость, наконецъ, родилась и любовь.

Да, любовь! хотя она и старалась всми силами побороть зарождавшую ея страсть, и, найдя наконецъ это невозможнымъ, пыталась скрыть ее отъ себя самой. При одной мысли о своемъ гордомъ, недоступномъ отц, холодъ пробгалъ по ея тлу. Она упрекала себя за себялюбіе, за то, что она поддерживала въ себ страсть, которая, можетъ-быть, была нераздляема. Конечно, мистеръ Гордонъ обращался съ нею внимательно, даже нжно, но, вдь, все же это не любовь, а о любви не было и помину. Она должна побороть свою безсмысленную страсть, она забудетъ мистера Гордона, она воротится опять къ тому времени, когда писала къ своей подруг Джули Деверо, что наставникъ ея брата столько же привлекаетъ ее къ себ, какъ и отталкиваетъ.

Тщетное намреніе! Слабое созданіе, запутавшееся въ предательскихъ стяхъ! чмъ больше ты стараешься выпутаться, тмъ крпче затягиваются безжалостныя петли! Ея обращеніе съ мистеромъ Гордономъ на нсколько времени совершенно измнилось, она отдалилась видимо отъ него, обходилась съ нимъ невнимательно, на его предупредительность отвчала холодностью, думая этимъ его отдалить, но, напротивъ, она только убждала его въ постоянности его власти надъ нею. Онъ сталъ еще внимательне, еще боле пекся о ней, одинъ грустный взглядъ удивленія, предметомъ котораго видимо былъ не онъ, а она — вотъ все, что говорило ей, что онъ замтилъ перемну въ ея обращеніи съ нимъ. Онъ, казалось, не заботился о себ, хотя видимо заботился о ней, онъ пытался угадать причину ея перемны, хотя сочувствіе его къ ней, казалось, приписывало это какому-либо тайному горю, которое до него не касалось.

Это сочувствіе раздражало и мучило Августу, она надялась, что онъ отомститъ ей за ея холодность тмъ же, но, напротивъ, онъ принялъ это какъ вещь обыкновенную. Онъ видимо сожаллъ — но не о себ, а о ней. Бывали минуты, когда Августа обходилась со своимъ внимательнымъ другомъ просто несправедливо, но и это онъ молча терплъ. Разъ или два бдной двушк, однако, показалось, что онъ сильно почувствовалъ ея несправедливость, и содрогнулся, даже отъ нея.

Но вскор наступила необходимая реакція. Она начала упрекать себя въ жестокости и раскаялась въ обидахъ, ею нанесенныхъ. Никакая благородная женщина не можетъ долго идти наперекоръ своихъ чувствъ, хотя бы ее къ этому побуждали самыя важныя и возвышенныя причины.

Ея обращеніе еще разъ измнилось, теперь она старалась естественною ей нжностью заплатить за искусственную жестокость и несправедливость. Успокоивъ такимъ образомъ свою чистую, невинную душу, она начала обходиться съ мистеромъ Гордономъ почти постарому.

Тётка Августы, въ чьемъ дом он жили, была одна изъ тхъ тихихъ, безобидныхъ женщинъ, которыя никогда не подозрваютъ зла до-тхъ-поръ, что оно не явится неожиданно передъ ними: Ей и во сн не снилось, чтобъ могло существовать что-нибудь похожее на любовь между ея гордой племянницей и учителемъ ея племянника. Августа была почти объявленной невстой Артура, и невинная старуха позволяла себ отпускать шуточки о ихъ будущей свадьб, оставляя настоящему печься о себ самомъ. Къ-тому же, Августа была очень-умна, и неудивительно, что она находила удовольствіе въ обществ такого замчательнаго человка, какъ мистеръ Робертъ Гордонъ.

Такимъ-образомъ они остались почти на своей вол, бдная двушка совершенно была предана въ руки коварнаго искусителя.

Всадники приближались уже къ замку, когда мистеръ Гордонъ первый прервалъ тягостное молчаніе.

— Замтьте, миссъ Цаггстэффъ, сказалъ онъ:— какъ чудно послдніе лучи заходящаго солнца осняютъ пурпуровымъ внцомъ вершины этихъ горъ! Эта старая гора, съ своей лысой вершиной, погруженной въ сіяющемъ эир, напоминаетъ невольно тхъ еврейскихъ пророковъ, у которыхъ, хотя и жителей земли, сіялъ на чел внецъ небесный.

— Какъ я рада, отвчала Августа, говоря тихо, какъ-бы нехотя:— что вы такъ говорите о еврейскихъ пророкахъ! Мн казалось, вы сомнвались въ истин ихъ вдохновенія.

— Нтъ, я сомнваюсь не въ истин, но въ сверхъестественности ихъ вдохновенія, возразилъ скептикъ.

— Мн кажется, тутъ нтъ никакого различія, если ихъ свидтельство истинно, то оно должно быть и сверхъестественно. Люди невдохновенные не могутъ пророчествовать.

— Милая лэди, мы играемъ съ вами въ прятки. Вы говорите о свидтельств истины, я — о художественности, вы о пророчеств, я — о поэзіи. Когда я говорю, что ихъ вдохновеніе истинно, я подразумваю, что они великіе поэты, геніальные художники.

— Смотря даже съ низкой точки одного искусства, если ихъ поэзія вдохновенна и возвышенна, какъ вы сами сознаетесь, то не ршительное ли это доказательство сверхъестественности ея происхожденія?

— Замтивъ мимоходомъ, что вы уже отступили отъ вашихъ положеній и погрузились въ топи вроятностей, я скажу прямо: нтъ. Хотя въ прекрасномъ есть степени, но границъ въ немъ нтъ. Что можетъ быть величественне того изрытаго кряжа горъ, съ вершинами, сіяющими отблескомъ заходящаго солнца? Что можетъ быть прелестне того тихаго озера, или граціозне этихъ согнутыхъ втвей? Однако все это разнообразіе вчной красоты, осняющей землю во вс времена года — все это совершенно-естественно. Это величіе, эта красота, это единство особо-разбросанныхъ чудесъ, съ всеобщимъ великолпіемъ — все это происходитъ вовсе не отъ сверхъестественныхъ причинъ.

— Почему вы знаете? Если книга откровенія и книга природы писаны одной рукой, то разв это отрицаніе достоврности первой, что она запечатлна нкоторыми особенностями второй? Нтъ, об божественны! об божественны! воскликнула съ энтузіазмомъ молодая двушка.

— Это самое и возбуждаетъ сомнніе, продолжалъ мистеръ Гордонъ:— но что энтузіазмъ Исаіи сіяетъ блескомъ, сходнымъ съ блескомъ заходящаго солнца, и равнымъ блеску великихъ геніевъ!

— Нтъ, этого не можетъ быть! Я не могу слышать, особенно-теперь, исповданіе такой мрачной, холодной религіи! воскликнула Августа, и губы ея дрожали отъ волненія.— Безъ-сомннія, міръ природы и міръ откровенія одушевлены однимъ духомъ, хотя, конечно, въ различныхъ видахъ и степеняхъ. Оба изобилуютъ чудесами и великими тайнами.

— Чудеса видимы глазу всякаго наблюдателя, тайны же сокрыты въ великой загадк, представляемой всей природой. Загадка эта открыта для ршенья всмъ, съ самаго начала, но останется она загадкой до конца.

— А конецъ?

— Вотъ онъ! сказалъ мистеръ Гордонъ, взглянувъ на горы, окаймлявшія озера.— То, что мы теперь видимъ, есть и саркофагъ прошедшаго, и призракъ настоящаго, и пророчество будущаго. Какъ, было, такъ и теперь, такъ и будетъ вчно. Мы видимъ доказательства первобытныхъ переворотовъ въ ндрахъ этихъ горъ, мы можемъ прослдить, шагъ за шагомъ, вс измненія природы по законамъ, дйствующемъ въ ней и понын, намъ дале идти не нужно. Какъ было, такъ и будетъ вчно, съ незначительными измненіями, ничего-незначущаго въ сумм вещей, въ великомъ совокупленіи естества, котораго тотъ оселъ, что реветъ, щипая траву, составляетъ немалую часть, судя по его реву.

Августа не отвчала. Ея нервы были потрясены опасностью, которую она только-что избгнула, хотя, по правд сказать, она объ этомъ почти забыла. Ея голова была полна думами о словахъ, сказанныхъ мистеромъ Гордономъ Альфреду. Она жаждала тишины и спокойствія, чтобъ хорошенько обсудить значеніе этихъ словъ. Она боялась, чтобъ мистеръ Гордонъ не сдлалъ бы какого замчанія о нихъ, и потому была ему очень-благодарна, что онъ молчалъ объ этомъ предмет.

Наконецъ, они достигли аллеи и молча подъхали къ дому. Посл обда Августа рано удалилась къ себ, хотя и не прежде мистера Гордона. Надвъ шляпу, она пошла въ садъ, чтобъ тамъ, на вол, предаться своимъ мыслямъ. Къ тому времени уже ночь — это постоянно-повторяющееся чудо — обняла землю своимъ мрачнымъ покровомъ и прославляла всмъ, кто хотлъ вникнуть въ символъ звзднаго неба.

Вышедъ изъ дома, молодая двушка прежде, чмъ углубиться въ темноту, остановилась на-минуту на балкон. Луна освтила своимъ серебристымъ свтомъ ея блдное, чудное лицо. Ея душа была полна, умъ ея необыкновенно напряженъ, она поспшила въ свою любимую бесдку. Какъ жаждала бдная двушка въ ту минуту сочувствующаго друга, въ чью душу она могла бы излить весь огненный потокъ своихъ чувствъ и страданіи! Зачмъ ей было не обратиться къ Тому, кто не отвращаетъ уха своего отъ дтей своихъ?

Эта мысль успокоила ее. Да, она будетъ молиться! Тамъ, одна въ бесдк, гд никто не увидитъ ее, никто не услышитъ ее, кром Его. Мистеръ Гордонъ можетъ смяться, но должна же скрываться истина въ этихъ порывахъ души, въ этомъ стремленія сердца. Да, она будетъ молиться!

Увы! она не молилась. Изъ бесдки вышелъ искуситель, въ образ человка, ею любимаго.

Подошедъ поспшно къ удивленной двушк, онъ взялъ ея руку, безъ всякаго сопротивленія съ ея стороны, и сказалъ:

— Мисъ Цаггстэффъ — Августа — я васъ ждалъ. Зачмъ вы такъ дрожите? зачмъ вы такъ блдны? Разв вы не предчувствовали, что эта минута должна настать, что…

— Пощадите меня! пощадите! избавьте! умоляла бдная двушка почти неслышнымъ шопотомъ.

— Отъ чего васъ избавить, милое дитя? Вы знаете, что я ни за что въ свт не обидлъ бы васъ. Вы знаете, что я жизнь свою отдамъ съ радостью, чтобъ избавить васъ отъ малйшаго огорченія. Но я долженъ объяснить слова, произнесенныя много сегодня необдуманно. Не объяснить ихъ, было бы нанести вамъ обиду. Минута пришла, когда я долженъ излить предъ вами мою душу.

— Нтъ! нтъ! не сегодня!

— Зачмъ же лтъ?

— Я нездорова, я сама не своя. Дайте мн времени, дайте мн подумать!

Мистеръ Гордонъ взглянулъ на бдную двушку, дрожавшую какъ листъ, и съ упрекомъ сказалъ:

— Я васъ не узнаю, Августа. Это недостойно того чистаго, свтлаго созданія, которое я такъ давно обожаю. Конечно, вы можете выслушать нсколько словъ — только нсколько словъ, когда я страдаю втайн за васъ такъ долго.

— Нтъ! нтъ! Другой разъ, когда мн будетъ лучше, когда я буду боле спокойна, когда…

— Какъ можете вы просить меня отложить исповдь того, что высказать я жаждалъ мсяцами? Не можетъ же оно наконецъ и опечалить васъ такъ глубоко. Вы, единственная женщина, которую я когда-нибудь любилъ, имли силу лишить меня спокойствія и дать мн почувствовать, что и у меня есть сердце для любви! Вы единственная женщина, передъ которой моя гордость преклонилась! И вы не хотите меня выслушать! Я васъ люблю, Августа, страстно, глубоко преданно! Вы знаете, что я люблю васъ, зачмъ же вы отворачиваетесь отъ меня? Ила гордая дочь богатаго сэра Джошуа Уагстэффа издвается надъ любовью бднаго учителя? или, можетъ быть, вы любите меня, но стыдитесь сознаться въ любви своей и мн и себ самой?

— Нтъ! нтъ! Какъ могу я издваться надъ вами, кого я такъ уважаю? Вы знаете это, вы знаете, что я горжусь вашимъ славнымъ умомъ, вашими великими способностями… Вы должны узнать, наконецъ, Робертъ, я люблю тебя!

И чудная, невинная двушка уже дрожала въ объятіяхъ гнуснаго лицемра.

— Но, мистеръ Гордонъ!… Ахъ, Робертъ! а отецъ?…

— Душа моя! не думай о немъ, не дай его тни омрачить эту благословенную минуту!

— Но я ne могу не думать о немъ. Онъ никогда не согласится на нашъ бракъ — я въ этомъ уврена.

— Да что же, наконецъ, отецъ твой сдлалъ для тебя, что ты такъ заботишься о его временномъ неудовольствіи? Не старалась ли ты всю твою жизнь заслужить его любовь — и все напрасно. Отвергнешь ли ты любовь преданной теб души для того, кто всегда платилъ теб за любовь холодностью, за почтительное къ нему вниманіе — отвращеніемъ?

— Но онъ мой отецъ, Робертъ, и пусть онъ обходится со мною какъ хочетъ, а я не могу не любить его.

— И врно не можешь и не слушаться его? Готова ли ты на жертву, которую онъ требуетъ? Готова ли ты выйти замужъ за человка, имъ выбраннаго, и доказать ему свою преданность, измнивъ своему сердцу и ршившись быть несчастной на всю жизнь?

— Никогда! никогда!

— Такъ ты будешь моей, Августа?

— Но, вдь, это убьетъ его, Робертъ! Ты не знаешь его: онъ не пуститъ меня на глаза себ, пока живъ, а умирая, проклянетъ меня.

— Нтъ, извини, я знаю его не мене твоего. Честолюбіе — вотъ единственная страсть твоего отца. Честолюбіе заставило его выбрать теб женихомъ Артура, честолюбіе помшало бы ему внять твоимъ мольбамъ и слезамъ, честолюбіе его съдаетъ — такъ будетъ же оно удовлетворено вполн. Какъ! ты думаешь, зная, что награда — обладаніе тобою, я не могу достичь большихъ почестей, чмъ этотъ дуракъ-дворянчикъ? Я буду членомъ парламента — не удивляйся! Это совершенно въ моей власти, а разъ въ парламент, я не дамъ случая твоему отцу краснть за своего зятя.

— Ахъ, Робертъ, это слишкомъ-много счастья! Правда, что отцемъ управляетъ честолюбіе, и потому если ты можешь сдлать, что говоришь, то я уврена, никто лучше тебя не съуметъ удовлетворить его страсти. Но позволь мн теперь пойти домой, я, просто, нездорова. Не требуй отъ меня никакой боле клятвы. Я люблю тебя и ни за кого не выйду замужъ кром тебя.

Чудное видніе исчезло, дрожа отъ волненія и счастья, а страстный любовникъ, мистеръ Робертъ Гордонъ, оставшись одинъ, досталъ свои инструменты и спокойно продолжалъ астрономическія наблюденія, прерванныя только-что разсказаннымъ нами свиданіемъ.

ГЛАВА XI.

Облако затмеваетъ луну.

Извинясь передъ тёткой и сказавъ, что нездорова, Августа ушла къ себ въ комнату. Заперевъ за собою дверь, она дала свободу своимъ мыслямъ, тамъ ей нечего было бояться, что за ней присматриваютъ. Наконецъ слово, ршившее ея участь, было произнесено. Она не даромъ любила! Человкъ, на котораго она обращала боле всего вниманія, въ свою очередь искалъ ея расположенія.

Все было прекрасно. Въ ея голов толпились тысячи нжныхъ, женскихъ мыслей — созданій страстной любви женщины. Будущее ей казалось такъ свтло! Путь ея жизни казался устланъ цвтами! Но отецъ!… Мысль о немъ, о его гнв устрашала ее, но вдь, если Робертъ говорилъ правду — а лгать онъ не могъ — то, должно быть, у него были средства, неизвстныя ни ей, ни отцу ея. Дай ему только начать карьеру, и она твердо была убждена, что онъ достигнетъ всхъ высшихъ почестей, возможныхъ подданному. Какъ улыбнулся бы тогда ея угрюмый отецъ! Можетъ-быть, тогда и ея честолюбивая мечта исполнилась бы: отецъ полюбилъ бы ее, ради ея мужа!

Эта чистая, непорочная мысль успокоила ее, но все же ей было какъ-то грустно, а почему — она не могла объяснить себ. Разв шагъ, ею сдланный, не грозилъ никакими опасностями? Разв она совершенно была довольна своимъ возлюбленнымъ? Давно ли было время, когда она его боялась? Она вспомнила свои слова въ письм къ подруг, что у человка, которому она только-что дала клятву въ любви и врности, ‘должны быть ужасныя наклонности къ дурному’. Въ чемъ состояла его власть надъ нею? Можетъ-быть, ея первыя впечатлнія были справедливымъ наблюденіемъ надъ характеромъ человка, только-что признаннаго ею за любовника?

Утомленная грустными думами, она кинулась, наконецъ, на постель и заснула крпкимъ сномъ. Прошло нсколько часовъ. Умъ и воображеніе ея начали опять работать, сны дикіе, грустные, безпрестанно прерывавшіеся, начали терзать ея тихій, спокойный сонъ. Но вотъ она почувствовала, что проснулась, лежитъ въ постели, и только-что видла сны. Какое-то тревожное чувство ожиданія овладло ею. Оно скоро превратилось въ страхъ. Ей казалось: вотъ случится несчастіе, столь ужасное, что посл него самая жизнь ей постынетъ. Послышались шаги по лстниц: шаги судьбы ея. Страшная тайна, которую она такъ жаждала узнать, тотчасъ раскроется передъ нею.

Холодный потъ выступилъ у ней на лбу, съ трепетнымъ волненіемъ притаила она дыханіе. Шаги тихо приближалась, они наконецъ послышались у самой ея двери. Вотъ дверь отворилась и передъ ней предсталъ тотъ безобразный образъ, тотъ страшный призракъ, который мы называемъ врагомъ человка. Ей казалось, что кровать трясется отъ ея содроганій, но она не могла свести глазъ съ него, к чмъ боле она смотрла, тмъ лицо страшнаго привиднія все боле-и-боле выказывалось при блдномъ свт луны, и лицо это — было лицо мистера Гордона. Но — увы! какъ оно измнилось: черты его, запечатлнные вковыми мученіями, казались еще блдне отъ внутренняго огня, его пожиравшаго, выраженіе же лица было такъ страстно-злобно, что даже самому Фузоли не удалось бы выразить этого на полотн.

Съ крикомъ ужаса она проснулась. Луна освщала комнату своимъ блднымъ свтомъ. Бдная двушка въ первую минуту, казалось, думала, что виднное ею было на-яву. Она вскочила съ постели и подошла къ окну, чтобъ посмотрть на тихую, спокойную ночь. Внизу, на дорожк, послышались чьи-то шаги. Всмотрвшись внимательно, она узнала тотчасъ фигуру мистера Гордона, онъ открылъ наружную дверь, взошелъ по лстниц и тихими шагами, точно, какъ въ ея сн, приближался къ ея двери.

Съ невыразимымъ чувствомъ удовольствія слышала она, какъ онъ прошелъ мимо ея комнаты и пошелъ къ себ, она смялась надъ своей глупостью. Но сколько она ни смялась, и хотя умъ ея говорилъ противное, но какой-то внутренній голосъ клонилъ ее къ суеврію. Не успли еще шаги пройдти мимо ея комнаты, какъ какое-то, до-тхъ-поръ незамтное, облако начало заволакивать собою свтлую луну. Тихо и медленно мракъ застилалъ свтъ, наконецъ, луна, лишенная своихъ лучей, скрылась въ облакахъ, и густая тьма покрыла землю.

Августа легла опять въ постель, но уже боле не спала въ эту ночь.

ГЛАВА XII.

Смена сомннія.

Мистеръ Робертъ Гордонъ сдержалъ свое слово и постилъ Альфреда на другой день вечеромъ, онъ засталъ его за книгой: Альфредъ изучалъ теорію ‘простыхъ и сложныхъ идей’, по сочиненіямъ шотландскихъ психологовъ. Нельзя било найдти лучше случая заговорить о предмет, съ которымъ мистеръ Гордонъ желалъ познакомить нашего героя.

Взявъ въ руки одну изъ книгъ, онъ сказалъ:

— А! вы занимаетесь грамматикой.

— Грамматикой? нтъ, метафизикой.

— Извините, вы не найдете тутъ метафизики, даже рдко попадется что-нибудь похожее на психологію, тутъ только слова и многосложные споры о словахъ.

— Признаюсь, я не совсмъ васъ понимаю.

— Помилуйте, я вамъ сейчасъ растолкую.

— Сдлайте одолженіе.

— Я хочу сказать, что у всхъ этихъ психологовъ одни слова, одни пустыя пренія объ опредленіи словъ. Что дадутъ вамъ вс Риды, Дугальдъ Стюарты, Брауны и Милли, такъ подробно-начертившіе карту ума и табличку его способностей, какъ не слова, одни слова?

— Я не могу согласиться съ такимъ рзкимъ мнніемъ.

— Я и не ожидаю, чтобъ вы съ-разу согласились со мною, но подумайте и задайте себ вопросъ: чему научили меня вс эти толки о чувствахъ, понятіяхъ, простыхъ и обратныхъ идеяхъ, воображеніи, памяти и совсти? Что есть общаго между всми этими толками и бурнымъ потокомъ жизни? Что говорятъ они мн о моихъ отношеніяхъ къ ближнему, къ міру вещественному и духовному, наконецъ, къ Тому, кто правитъ вселенной, если Онъ только существуетъ? Какой свтъ проливаютъ они на мракъ и неизвстность? Откуда я пришелъ, на мракъ еще таинствепне, куда я долженъ идти?

— Я задавалъ себ эти вопросы. Но нельзя же признать науку безполезною потому, что она не ршаетъ всевозможныхъ вопросовъ.

— Конечно,— нтъ, но всякая наука должна ршать вс вопросы, входящіе въ ея содержаніе.

— Однако, если разсужденіе о ботаник не столько возвышаетъ умъ, какъ разсужденіе объ астрономіи, не слдуетъ же считать науку о цвтахъ слишкомъ-низкую для мыслящаго человка, и посвятить наши способности на одно изслдованіе звзднаго міра.

— Никогда! Но помните то, что писатели, которыхъ вы теперь защищаете, выдаютъ свои сочиненія за метафизическія изслдованія, тогда-какъ въ-сущности они только грамматическія разсужденія о правильномъ употребленіи словъ.

— По-вашему, метафизика то же, что онтологія, наука о существующемъ?

— Не по моему, а по мннію всхъ философовъ и грамматиковъ. Самое слово метафизика, по производству, значитъ то же, что онтологія. Доказательствомъ справедливости этого объясненія могутъ служить писанія древнихъ и собственный разсудокъ. Если метафизика не есть наука о существующемъ, о чемъ же она наука? Пустой списокъ словъ и именъ не есть метафизика. Номенклатура — не философія.

— Но все же эта наука полезна.

— Конечно, полезна, но она чрезвычайно-пагубна въ томъ случа, когда ее принимаютъ за нчто другое.

— Такъ назовемъ ее психологіею.

— Пожалуй. Но ваши любимые писатели погршаютъ противъ психологіи, науки еще необработанной и стоящей гораздо-ниже метафизики.

— Какимъ образомъ?

— Они замняютъ дло словами и жарко спорятъ о правильномъ опредленіи этихъ словъ. Они занимаются просто этимологіею и ведутъ жестокую борьбу о томъ, какъ обширно значеніе названія человческихъ способностей. Эта борьба становится жарче, когда одна способность вступаетъ въ предлъ другой, но превращается въ сумасбродство, когда вс смежныя и, повидимому, родственныя способности враждуютъ между собою.

Альфредъ улыбнулся.

— Но, положимъ, сказалъ онъ:— что эта сумасбродная психологія, какъ вы ее называете, была бы очищена и стала бы тмъ, чмъ она должна быть — что тогда?

— Тогда все дло обратилось бы въ пустой вопросъ, въ род того, какъ назвать это поле ‘землею ли фермера’ или ‘владніемъ вдовы’.

— Все же пренія о словахъ.

— Безъ-сомннія.

— Я не могу съ вами согласиться.

— Очень-жаль, но, поврьте, я говорю правду. Психологія, по своему свойству, наука частностей, она разъединяетъ т качества, которыя существовать могутъ только слитно, и разъобщаетъ способности, могущія существовать и дйствовать только въ общей сумм всхъ способностей, а этой послднею психологія вовсе не занимается. Потому вс толки, вс пренія психологовъ всегда будутъ спорами о терминологіи, объ опредленіи словъ.

— Ваше заключеніе гораздо-сильне вашихъ доводовъ. Но, признаюсь, я съ вами спорить не могу.

— Вы какъ-будто не хотите высказаться, вы цните мои разсужденія, но пренебрегаете моими доказательствами.

— Я гораздо васъ моложе, мистеръ Гордонъ, отвчалъ Альфредъ, покраснвъ: — и потому не могу говорить съ вами, какъ съ равнинъ.

— Извините, сказалъ свтскій человкъ, замтивъ смущеніе юноши:— я не думалъ, что вы такъ поймете мои слова, я хотлъ только сказать, что вы, постоянно увертываясь отъ моихъ неотразимыхъ доводовъ, все-таки поддерживаете споръ.

— Я не думаю, чтобъ слабый защитникъ долженъ былъ, по своей слабости, отказаться отъ защиты праваго дла.

— Я вовсе не вижу въ васъ слабаго защитника, по не соглашусь, чтобъ дло, вами защищаемое, было правое.

— Можетъ-быть. Но, по-моему, дло правое.

Мистеръ Гордонъ не могъ это такъ оставить, онъ началъ растолковывать свое мнніе такъ ласково и ясно, что человкъ гораздо-тверже и непреклонне Альфреда, наврядъ удержался бы отъ обаянія его словъ.

— Во всхъ этихъ разсужденіяхъ и изслдованіяхъ, продолжалъ мистеръ Гордонъ:— человкъ думаетъ только о себ самомъ, о своемъ собственномъ я, а настоящее благородство души именно заключается въ забвеніи самого себя. Человкъ, по мннію психологовъ, ни что иное, какъ совокупленіе различныхъ способностей. ‘Точное изученіе человчества’ (отчего не человка?) обратилось въ ихъ рукахъ въ собраніе идей, чувствованій и понятій.

— Я не могу не сознаться, что вы отчасти правы.

— Изучая эти сочиненія, вы щупаете свой умственный пульсъ, замчаете его біеніе и потомъ начинаете спорить объ опредленіи названія результату вашихъ наблюденій. Умнйшее изъ всхъ сочиненій психологовъ это — ‘Анализъ человческаго ума’: самое названіе вамъ показываетъ, какими предметами любятъ заниматься эти шотландцы. Анализъ! Въ-самомъ-дл! Точно умъ человка есть составное вещество, которое можно рзать на части, анатомировать, вшать и раздроблять на составные элементы!

— Но эта наука не можетъ быть безполезною уже потому, что она указываетъ намъ на границы возможнаго знанія и удерживаетъ насъ въ законныхъ предлахъ изслдованія, могущаго принести пользу?

— Конечно, психологію нельзя упрекнуть въ вольности, но со всми своими ограниченіями она не достигаетъ своей цли. Чтобъ постановить границы возможнаго, надо исчерпать всю познавательную способность. Но я, право, не понимаю, какъ наука, изучающая только номенклатуру и представляющая душу человка въ правильно-разбитыхъ клточкахъ, приличныхъ размровъ и очертаній, съ приличными ярлычками, какъ такая наука можетъ принести пользу, удерживая знаніе въ законныхъ границахъ, о которыхъ вы говорите. Я знаю, что этимъ психологи хвалятся, они смотрятъ свысока на Платона, Плотина и всхъ мыслителей до Бэкона, а мистиковъ считаютъ немного-лучше, чмъ за поколніе вдохновенныхъ идіотовъ. Они съ большимъ трудомъ и стараніемъ опредлили различіе между чувствованіемъ и ощущеніемъ, и тутъ остановились, показавъ границы всевозможнаго.

— Вы, кажется, несправедливы къ психологамъ. Вы хотите показать, что ихъ недостатки и заблужденія составляютъ всю ихъ оригинальность.

— Не думаю! Я оставляю имъ самимъ себя описывать или, пожалуй, вы характеризуйте ихъ, если хотите. Наука, которой они объявленные адепты, въ основаніи своемъ ложна и безсмысленна, она разъединяетъ способность съ ея предметомъ и показываетъ вамъ разобщенную вещь, которая отъ разобщенія теряетъ всю свою силу. Что глазъ безъ свта, ухо безъ звука, обоняніе безъ запаха, душа безъ окружающаго ее міра? А между-тмъ, психологія — наука разъединенія и разобщенія. Философія, напротивъ, учитъ о соотношеніи предметовъ и составляетъ звено между явленіями міра вншняго и внутренняго міра души.

— Это справедливо! Но начинающему очень-важно знать предлы той научной области, въ которую онъ вступаетъ. Астроному необходимо знать вс достоинства и недостатки своего телескопа, иначе, какъ онъ узнаетъ, на сколько въ полученномъ имъ впечатлніи участвуетъ телескопъ, и на сколько сами свтила, имъ разсматриваемыя?

— Умно сказано! Но, другъ мой, сказалъ дружественно мистеръ Гордонъ:— сознавайтесь всегда въ вашихъ долгахъ. Ваше остроумное замчаніе взято, мн кажется, изъ Браумана?

— Конечно, изъ него!

— Я отвчу на это: что хотя астроному и необходимо знать вс свойства своего телескопа, но если все вниманіе онъ обратитъ на одни инструменты, то невроятно, чтобъ онъ сдлалъ много открытій въ наук, которой онъ профессоромъ, въ этомъ случа изъ астронома онъ длается оптикомъ. То же происходитъ и у вашихъ психологовъ: они занимаются одними инструментами, оставляютъ безъ вниманія чудеса, сокрытыя во мрак ночи, и передаются съ жаромъ полировк стеколъ и измренію трубокъ для телескопа. Они ни во что не ставятъ небо съ его чудесами, съ восхищеніемъ занимаются ея искусственными вспомогательными средствами или, лучше сказать, преградами.

— Можетъ-быть, ваше мнніе и справедливо, но, извините, уже не слишкомъ ли много въ немъ горечи?

— По правд сказать, эти писатели выводятъ меня изъ терпнія: они лишаютъ человка столькихъ драгоцнныхъ часовъ, а жизнь такъ коротка, что невольно негодуешь на тхъ, кто расточаетъ время на безполезные споры о вздорныхъ вопросахъ, тогда-какъ великія загадки, жизни остаются нетронутыми или мало-изслдованными.

— Вы смотрите очень-серьёзно на этотъ предметъ.

— Да, я ищу везд одного — истины.

— Конечно, съ этой точки зрнія, я согласенъ, что опредленія, умствованія и тонкія различія кажутся бездлками для ума философа.

— Не только глупыми, но и вредными бездлками. Посмотрите: къ чему ведетъ этотъ процесъ всеобщаго опредленія въ области нравственности. Посмотрите, напримръ, какъ многочисленны и какъ различны опредленія добродтели. Какими же правилами будетъ руководствоваться человкъ, врящій въ психологію, со всми ея тонкостями?

— На что вы намекаете?

— Какъ должны вы поступать, когда ученые еще спорятъ о томъ, изъ какихъ главныхъ элементовъ слагается образъ дйствій человка, какія начала управляютъ его поступками? Одни писатели считаютъ добродтель чисто-субъективной, другіе же, напротивъ, объективной, первые находятъ добродтель въ одобреніи разныхъ способностей и чувствованій. вторые же — въ соотвтственности поступковъ съ явленіями вншняго міра. Гобесъ полагаетъ, что добродтель — синонимъ гражданскаго права, по другимъ теоріямъ, она основывается не на вол человка, а на вол Бога. Въ обоихъ случаяхъ, воля считается основою добродтели, а свойства ея совершенно-произвольными. По мннію Адама Смита, мы судимъ о дйствіяхъ другихъ по прямому сочувствію, а о своихъ собственныхъ — по обратному. Т дйствія, которымъ мы вполн сочувствуемъ, справедливы и добродтельны. Докторъ Браунъ считаетъ добродтель сужденіемъ разума объ отношеніи между извстнымъ дйствіемъ и извстнымъ чувствованіемъ. Изъ этого слдуетъ само-собой, что съ измненіемъ разума измнилась бы и добродтель. По мннію Кудворта, добродтель состоитъ въ соглашеніи дйствій съ вчными и ненарушимыми истинами божественнаго разума, по мннію доктора Сент-Кларка — въ соглашеніи дйствій съ вчной соотвтственностію явленій вншняго міра, по мннію Уоллострна — въ соглашеніи дйствій съ истиной или, лучше сказать, съ истиной и гармоніей явленій. Какъ же должны вы поступать, если вы слпо врите въ опредленія? Можете ли вы ждать, покуда вс эти различныя мннія сольются въ одно, единое, а между-тмъ жить, какъ попало, на авось?

Альфредъ не отвчалъ.

— Во всхъ этихъ опредленіяхъ и грубыхъ ограниченіяхъ видимо высказывается сомнніе. Примняясь къ обстоятельствамъ, какъ лшіи, перемнявшіе по желанію свой ростъ, въ пол ихъ головы чуть виднлись надъ травою, въ лсу же они возвышались надъ макушками деревьевъ, такъ и въ мрачной области этихъ теорій, всегда видимъ испытующій глазъ. А отъ сомннія недалеко и до отчаянія.

— Въ человк сомнніе неразлучно съ отчаяніемъ, возразилъ Альфредъ.

— Конечно.

— Тотъ, кто идетъ въ ‘замокъ сомннія’, тотъ недалекъ отъ ‘колоса отчаянія’.

Посл минутнаго молчанія мистеръ Гордонъ спросилъ:

— Вы знаете нмецкій языкъ?

— Немного. Я прочелъ Гёте и Шиллера, этимъ и ограничивается все мое знаніе нмецкаго языка и литературы.

— Совершенно довольно, чтобъ начать изученіе нмецкихъ философовъ. У нихъ вы найдете пищу для разума: смлыя мысли, великія обобщенія предметовъ, и все-равно, каковъ бы ни былъ результатъ, справедливы ли они или нтъ, а они дадутъ вамъ обширный предметъ для разсужденій и думъ. Я съ большимъ удовольствіемъ помогу вамъ въ этихъ занятіяхъ.

Альфредъ съ жаромъ принялъ общанную помощь, и мистеръ Гордонъ продолжалъ посщать его, принося съ собою сочиненія Фихте, Шеллинга и Гегеля.

ГЛАВА XIII.

Лицемры снимаютъ маски.

Томительные лтніе мсяцы минули, наступила осень, обильная плодами. Мистеръ Робертъ Гордонъ провелъ эти мсяцы вполн-достойнымъ образомъ: онъ посялъ въ одну свтлую и чистую душу смена неврія, въ другую, столь же невинную — смена пагубной любви, т и другія взошли и общали обильную жатву терній.

Что до того? Таково было его призваніе. Что значили для него Альфредъ Стаунтонъ или Августа Цаггстэфъ въ сравненіи съ выгодою, которую онъ надялся извлечь изъ знакомства съ ними? Стоило пожать плечами — да и только.

Какъ-скоро начались ноябрскіе дожди, постители Розоваго Замка были отозваны сэромъ Джошуа Цаггстэфомъ въ Колодезный Домъ. Въ самый день прізда зоркій глазъ мистера Гордона замтилъ перемну въ обращеніи съ нимъ баронета: значитъ, готовилась гроза.

Это не подлежало сомннію, но вопросъ въ томъ: какой втеръ нагналъ тучу? что послужило поводомъ къ неудовольствію? Недостиженіе ли главной цли ихъ долгаго пребыванія въ Розовомъ Замк — здоровье Фредрика Цаггстэфа. при почти отцовскихъ попеченіяхъ хитраго гувернера, не только не поправилось, но, напротивъ, еще хуже разстроилось, благодаря его стараніямъ, ибо мистеръ Робертъ Гордонъ обладалъ рдкимъ даромъ растравлять какъ душевные, такъ и тлесные недуги? Или, невольный страхъ, обнаруженный Августою въ присутствіи отца, не породилъ ли уже подозрнія въ груди недоврчиваго родителя?

Впрочемъ, что за важность! Время покажетъ, въ чемъ дло. Однако мистеръ Робертъ держался всегда готовымъ къ оборон, чтобы не быть застигнуту врасплохъ.

Дня три спустя, онъ замтилъ, что баронетъ, противно своимъ привычкамъ, не выходилъ весь день изъ своей комнаты до поздней ночи, когда онъ, наконецъ, позвонилъ, и мистеру Гордону доложили, что езръ Джошуа Цаггстэфъ желаетъ его видть въ своемъ кабинет.

Молодой джентельменъ всталъ, съ перомъ въ рукахъ, хладнокровный, какъ всегда, хотя онъ зналъ напередъ, что участь его и другихъ должна ршиться въ этомъ свиданіи. Онъ постучался у дверей кабинета, послышался густой голосъ баронета: ‘войдите’!

Мистеръ Гордонъ вошелъ и въ ту же минуту замтилъ, что баронетъ сидлъ у стола, заваленнаго бумагами, что брови его были боле нахмурены, лице блдне, морщины около рта сурове, чмъ обыкновенно. Для такого искуснаго наблюдателя, какъ мистера Гордона, этого было достаточно.

— Садитесь, сэръ! сказалъ баронетъ, и продолжалъ шгагать, не обращая, повидимому, никакого вниманія на постителя.

— Благодарю васъ, сэръ Джошуа!

Мистеръ Гордонъ посидлъ нсколько минутъ, потомъ всталъ и, съ перомъ въ рукахъ, ршительно подошелъ къ столу, чтобъ взять листокъ бумаги, говоря:

Извините: такъ-какъ вы, кажется, заняты, то я могу докончить здсь нсколько мыслей, которыя я только-что набрасывалъ на бумагу.

Сэръ Джошуа, приподнявъ голову, бросилъ на него суровый взглядъ.

— Я васъ и минутки не задержу, кром того дло, для котораго я васъ позвалъ, очень-важное, непріятное и потребуетъ всего вашего вниманія.

Молодой человкъ удалился къ своему стулу, но вовсе не ползкомъ, какъ собака, въ ожиданіи побоевъ отъ хозяина, а съ холодною, спокойною, язвительною улыбкой на губахъ. Сэръ Джошуа, кому она и назначалась, замтилъ эту улыбку, но промолчалъ.

Окончивъ свое занятіе, онъ сказалъ нсколько смягченнымъ голосомъ, стараясь придать своимъ чертамъ мене-суровое выраженіе:

— Я очень-грустно разочаровался, увидавъ Фредрика, мистеръ Гордонъ.

— Почему же?

— Здоровье его сильно пострадало во время пребыванія въ Розовомъ Замк. Это для меня непонятно. Воздухъ той мстности всегда благодтельно на него дйствовалъ.

— И я замтилъ, что онъ послднее время нехорошъ на взглядъ.

— Я боюсь, сэръ, что мои желанія, относительно его занятій не исполнялись, какъ слдуетъ.

— Ваши предписанія исполнялись въ точности. Теперешнее нездоровье его, я увренъ, только временное. На его сторон молодость, и онъ можетъ вскор освободиться отъ всякаго слда болзни.

— Это такъ, но вспомните, что зима приближается.

— Не помогло ли бы ему, быть-можетъ, путешествіе за границею?

— Это и моя мысль. Я даже написалъ но сецу случаю къ лорду Уиндермиру и получилъ отъ него согласіе на заграничное путешествіе его сына Артура, вмст съ моимъ сыномъ и съ вами.

— Нечего сказать, очень предусмотрительно устроено!

— Право! Почему же предусмотрительно, мистеръ Гордонъ? Извстно ли вамъ, что Артуръ Уортингъ просилъ руки миссъ Цаггстэфъ?

— Я, безъ сомннія, подозрвалъ что-то подобное.

— Не подозрвали ли вы еще чего? Подозрвали вы, что миссъ Цаггстэфъ, вопреки отцовскому желанію, отказала мистеру Уортингу? Подозрвали ли вы, что она любитъ другаго?

— Я, право, не понимаю, сэръ Джошуа, къ чему клонятся наша вопросы, и даже смю сомнваться въ томъ, имете ли вы право выпытывать у меня мои подозрнія.

— Не говоря о прав, я имю важныя побудительныя причины васъ допрашивать.

— Какія? позвольте спросить.

— Одна изъ важнйшихъ та, что, я увренъ, вамъ многое извстно.

— Въ такомъ случа, несмотря на все мое къ вамъ уваженіе, я долженъ васъ уврить, что вы крайне ошибаетесь.

— Что это за неслыханная наглость? Какъ вы смете утверждать предо мною такую явную ложь, когда у меня есть прямыя доказательства противнаго.

Характеръ мистера Гордона былъ невспыльчивый, если случались у него вспышки, то и т были холодны — если можно такъ выразиться — какъ зловщій блескъ фосфора. Въ настоящую минуту эти холодныя вспышки повторялись съ необыкновенною силою, такъ-что только мраморное лицо мистера Гордона могло не обнаружить внутренней тревоги.

‘Не-уже-ли Августа могла поврить бумаг какое-либо неосторожное выраженіе о ихъ взаимныхъ отношеніяхъ? Не-уже-ли, чтобъ облегчить свое сердце, она вздумала подлиться своею тяжкою тайною съ какимъ-нибудь другомъ? Не-уже-ли она не исполнила его убдительнйшую просьбу, но мистеръ Гордонъ, предугадывая послдствія подобной ошибки въ дом мистера Джошуа, неоднократно предупреждалъ Августу? Быть не можетъ! Подозрительный отецъ врно основывается на одномъ подозрніи, онъ видимо только гонится за уликою, а не иметъ ея въ рукахъ, и мистеръ Гордонъ въ минуту составилъ себ планъ дйствія’.

Когда эти мысли и заключеніе, ими вызванное, промелькнули въ голов молодаго человка, онъ тяжело вздохнулъ, и потомъ спросилъ утомленнымъ голосомъ:

— На какія доказательства вы намекаете? Я бы очень-радъ ихъ видть.

— Разв вы считаете невозможнымъ, сэръ, чтобъ другія лица, кром мистера Роберта Гордона, для собственной защиты — слышите ли?— для собственной защиты допытывались чужихъ секретовъ, и такимъ образомъ открывали тайны, которыя должны были вчно остаться между лицами, ведущими переписку.

— Очень возможно, что въ дому устроена, съ вдома хозяина, цлая система доносовъ, но я не имю ничего общаго съ него, объ этомъ я не спорю. Я только подтверждаю снова, что не знаю ничего о привязанностяхъ миссъ Цаггстэфъ. Ваше дло доказать противное. Я вооружился возможнымъ терпніемъ въ ожиданіи вашихъ доказательствъ.

Это было сказано такимъ спокойнымъ и преднамренно-язвительнымъ голосомъ, что сэръ Джошуа побагровлъ отъ ярости. Его хитрость не удалась. Онъ самъ былъ обличенъ въ выпытываніи чужихъ секретовъ, когда хотлъ обличить въ этомъ другаго, и то своего подчиненнаго. Но у него было оружіе въ запас, онъ употребилъ его въ дло.

— Если вы имете дерзость утверждать, что вы ничего не знаете о моемъ семейств, то будете ли вы съ такою же наглостью подтверждать, что вы не знаете секретовъ, могущихъ вредить мн лично?

— Я ничего не подтверждаю.

— Да вы все отрицаете!

— Извините меня, сэръ Джошуа, но я вамъ долженъ признаться, что меня очень удивляютъ съ вашей стороны подобныя обвиненія, столь неожиданныя и ни на чемъ неоснованныя, что вовсе не согласуется съ прежнимъ вашимъ обращеніемъ со мною. Къ чему приписать подобную перемну? Я имю все право предложить вамъ подобный вопросъ, когда вы такъ вознаграждаете мои старанія.

— Знайте же, что одно присутствіе человка столь необыкновенныхъ способностей, здсь, въ такомъ низкомъ званіи, служитъ уже доказательствомъ того, что онъ иметъ какіе-нибудь тайные виды, которые тщательно скрываетъ.

— Вы забываете, что я вамъ обязанъ отличнымъ воспитаніемъ, и потому вв можете ожидать нкоторую благодарность съ моей стороны.

— Я никогда не забывалъ этого!

— Такъ не забывайте же и того, что я давно заплатилъ вамъ этотъ долгъ, воспитавъ вашего сына съ гораздо-большимъ стараніемъ, тогда-какъ я могъ бы въ это время достигнуть высшихъ почестей на другомъ поприщ.

— Значитъ, неблагодарность служила вамъ побужденіемъ.

— Я этого не говорю, я сказалъ только, что долгъ мой уплаченъ. Зачмъ не быть откровенне? Въ чемъ именно вы меня обвиняете?

— Вотъ въ чемъ: вы добровольно нарушили условіе, заключенное между вашею матерью и мною. Отопретесь ли вы а отъ этого?

— Не-уже-ли вы думаете, еслибъ я въ самомъ дл былъ виновенъ, если даже допустить, что можетъ существовать подобная вина, не уже-ли вы думаете, что я сталъ бы самъ себя уличать въ такомъ случа? Къ-тому же я не. вижу, что общаго между почтенною моею матерью и миссъ Цаггстэфъ?

— Ничего не можетъ быть общаго между но между обоими обвиненіями есть та связь, что человкъ, который можетъ нарушить одно торжественное общаніе и потомъ отпираться, можетъ нарушить и другое и такъ же отпереться при обвиненіи.

— Положимъ! Но новое обвиненіе не такъ же ли основательно, какъ и предъидущее? Вы стараетесь всклепать на меня воображаемую вину и удостовриться, соотвтствуетъ ли мое поведеніе вашимъ подозрніямъ? Если такъ, то не разсчитывайте на помощь съ моей стороны.

— Вовсе не такова моя цль, въ этомъ случа, по-крайней-мр, я утверждаю только то, что знаю и что могу доказать.

— Откуда — извините — можно вывести, что въ прежнемъ обвиненіи вы утверждали то, чего не знали и чего доказать не могли?

— Этого вовсе не слдуетъ. Отречетесь ли вы отъ того, что 13-го прошедшаго января вы ночью вышли изъ этого дома, посл одиннадцати часовъ перебрались черезъ болото, постили украдкою свою мать, полагая, что я былъ въ то время въ Донкастер, получили отъ нея свднія, которыя, въ своемъ безуміи, вы считали важными, и воротились домой рано утромъ, когда еще вс спали?

— Въ вашемъ допрос, сэръ, столько обвинительныхъ пунктовъ, что потребовалось бы не мало времени, чтобъ отвтить вамъ на каждый изъ нихъ въ частности, но вы сказали, что можете доказать ваше обвиненіе.

— И могу на самомъ дл.

— Этому я не врю.

— Хотите, сэръ, чтобъ я вамъ доказалъ сейчасъ же, сію минуту?

Сэръ Джошуа былъ вн себя отъ злобы.

— Разумется, я бы очень желалъ тотчасъ же встать на очную ставку съ тмъ, что вы называете доказательствомъ.

Изумительное спокойствіе мистера Гордона даже нсколько ошеломило баронета. Однако онъ сильно позвонилъ. Тотчасъ явился лакей съ озабоченнымъ видомъ.

— Послать сюда Гуггинса, немедленно!

— Слушаю, сэръ.

Гуггинсъ вскор явился. Это былъ сутуловатый, коренастый малый, находившійся уже нсколько лтъ въ услуженіи у баронета, такой чести онъ удостоился за то, что былъ уроженецъ Вестъ-Кумберленда, неслишкомъ дорожившій своею совстію, способный собирать свднія о родственникахъ Доррелей, и въ различныхъ другихъ отношеніяхъ полезный такому барину, какъ соръ Джошуа Цаггстэфъ. Мистеръ Гордонъ также употреблялъ его раза два на тайныя порученія.

Гуггинсъ стоялъ у притолки, перебирая въ рукахъ свою шапку, весьма-недовольный, повидимому, дилеммою, въ которую попался. Впрочемъ, баронетъ былъ сильнйшій изъ двухъ, и потому приказанія его слдовало исполнять, хотя и съ этимъ мистеромъ Гордономъ плохія шутки: ‘съ нимъ не скоро раздлаешься’, думалъ онъ про-себя.

— Ну, Гуггинсъ, чего ты такъ перепугался? Подойди поближе и разскажи, что ты видлъ въ ночь на тринадцатое января этого года.

— Пожалуйста, избавьте меня отъ этого, сударь.

— Это еще что? Прошу не разсуждать, а исполнить немедленно приказаніе.

Это было сказано такимъ грознымъ голосомъ, что Гуггписъ не колебался боле.

— Ну, я видлъ человка, одтаго въ черномъ, который сошелъ по задней лстниц и обогнулъ часовую башню. Шелъ сильный снгъ, но луна свтила, онъ направился прямо противъ втра и перебрался даже черезъ болото…

— Хорошо! Что жь дальше? ты за нимъ слдилъ?

— Да-съ, но я держался поодаль, пока онъ не дошелъ до дома мистрисъ Гордонъ. Тогда я принялся бжать назадъ со всхъ ногъ, потому-что ночь была сырая и холодная, втеръ вылъ, какъ зврь, снгъ хлесталъ въ лицо, какъ столько же блыхъ стрлокъ, луна то пряталась, то выходила изъ-за тучъ, будто бсовское наважденіе.

— Продолжай, Гуггинсъ.

— Часа черезъ четыре, можетъ-быть, и черезъ пять, тотъ же человкъ возвратился. Я поджидалъ его, притаясь за угломъ, я слышалъ, какъ снгъ хрустлъ подъ его ногами, наконецъ онъ обогнулъ уголъ и луна прямо освтила его лицо.

— И это былъ…

— Мистеръ Гордонъ.

— Ты въ этомъ увренъ?

— Вполн увренъ, какъ-нелъзя-боле.

— Хорошо, Гуггинсъ, ты можешь идти.

— Ну-съ, мистеръ Гордонъ, что вы на это скажете?

— Ничего боле, какъ только то, что я теперь знаю, кто слдилъ за мною въ ту ночь, и что Гуггинсъ хитре, бестія, чмъ я подозрвалъ, хотя я вообще рдко ошибаюсь въ оцнк подобныхъ характеровъ.

Баронетъ былъ раздраженъ до-нельзя такимъ хладнокровіемъ.

— А нарушеніе условія, заключеннаго между вашею матерью и мною — что вы теперь на это скажете? Вдь вы прежде отвергали достоврность этого факта?

— Вовсе нтъ! Я только сомнвался въ непреложности вашего доказательства.

— Теперь вы боле не сомнваетесь, надюсь. Я, разумется, вполн понимаю цль подобнаго посщенія въ такую ночь. Вы не отопретесь отъ того, что та низкая женщина, которую вы называете матерью, нарушая нашъ договоръ, открыла вамъ нкоторыя тайны, прямо до меня относящіяся?

— Прежде, чмъ отвчать на вашъ вопросъ, позвольте васъ спросить, давно ли вы знаете о посщеніи мною матери?

— Почти съ самаго дня посщенія.

— Такъ отчего вы только теперь вывели лзъ этого факта такое казусное дло?

— Оттого, что я теперь начинаю ближе всматриваться въ ваши намренія, и каковы бы они ни были, я готовъ и въ-состояніи раздавить, уничтожить ихъ.

Мистеръ Гордонъ улыбнулся своею странною, роковою улыбкою и отвчалъ:

— Вамъ извстно, сэръ Джошуа, что я сомнваюсь во многомъ, что составляетъ предметъ общественнаго врованія, и хотя наши вроисповданія вообще довольно-сходны, однако могу васъ уврить, что ни въ какомъ пункт я столько не сомнваюсь, какъ въ только что высказанномъ вами съ такою самоувренностью.

— Отвчайте на мой вопросъ, мн вовсе не нужно вашихъ неумстныхъ шутокъ! вскричалъ баронетъ, вн себя отъ ярости.

— А что если я откажусь?

— Вы оставите мой домъ немедленно.

— Не думаю. Но если я сознаюсь въ томъ, что дйствительно мн сообщили тайны, о которыхъ вы упоминали — что тогда?

— Въ такомъ случа, если мать ваша нарушила, съ своей стороны, договоръ, заключенный между нами, то и я нарушу его съ моей стороны. Васъ я прогоню, мать вашу лишу годоваго жалованья и пущу васъ обоихъ по-міру.

— Это ршительно не въ вашей власти. Вы забываете, что почтенная моя родительница, будучи у васъ въ услуженіи, совершила незначительную ошибку, по вашему наущенію и при вашемъ содйствіи, за что получила отъ васъ значительное вознагражденіе. Сумма, тогда ею заработанная, теперь утроилась, слдовательно, жалованье, о которомъ вы упомянули, не представляетъ никакой важности ни для нея, ни для меня. Вы забываете тоже, что причина, заставившая васъ купить ея молчаніе, еще существуетъ, съ тою только разницею, что, однажды заговоривъ со мною объ этомъ предмет, вы теперь обязаны купить и мое молчаніе.

— Ха! вотъ оно что! воскликнулъ баронетъ съ торжествомъ.— Не-уже-ли столь разсудительный-человкъ, какъ мистеръ Робертъ Гордонъ, не понимаетъ, что причина, заставлявшая покупать чье-либо молчаніе, уже не существуетъ? Разв вы не знаете, что человку, который занимаетъ мое положеніе въ свт и такъ долго занималъ его, безспорно, бояться нечего? Кто повритъ ни на чемъ неоснованному свидтельству двухъ проходимцевъ, вопреки всякой вроятности? Кто повритъ на-слово такой женщин, какова ваша мать, когда, притомъ, единственная цль ея — пріобртеніе выгодъ для себя я для сына.

— Никто.

— Такъ что жь вы толкуете о необходимости купить наше молчаніе? Кто вы такой? Что вы можете мн сдлать? Но теперь, что вы осмлились возстать противъ меня, я вамъ скажу, что я могу и намренъ сдлать съ вами.

— Избавьте меня, сэръ Джошуа.

— Избавить такого презрннаго мерзавца? Да чмъ вы заслужили, чтобъ я избавилъ васъ отъ того, чего вы стоите?

— Я хотлъ только сказать: избавьте меня отъ вашихъ угрозъ.

— Вы должны знать, что я всегда исполняю свои угрозы.

— Но въ настоящемъ случа вы ошибаетесь — поврьте. У меня къ рукахъ доказательство, которое, если его обнародовать, лишитъ васъ каждаго домика, каждаго акра, каждаго шиллинга, которые вы теперь считаете своими, обременитъ васъ позоромъ и безчестіемъ, доставитъ мн, по-крайней-мр, треть вашихъ обширныхъ владній. Слушайте!

И мистеръ Гордонъ, который обладалъ баснословною памятью, началъ повторять наизустъ, пунктъ за пунктомъ, завщаніе, написанное мистеромъ Микинсомъ столько лтъ назадъ. Баронетъ слушалъ въ изумленіи. Его угрозы возвращались въ его собственную грудь, чтобъ грызть и терзать его сердце, какъ всегда бываетъ съ проклинающими ближнихъ.

— Я обладаю законно-скрпленнымъ спискомъ съ проговореннаго мною завщанія, списокъ снятъ тою же рукою, которая писала оригиналъ, скрпленъ мистеромъ Микинсомъ и засвидтельствованъ подписями моей матери, подписавшей и оригиналъ, и еще третьяго лица, которое еще въ живыхъ. Теперь вы можете судить, сэръ, былъ ли я слишкомъ наглъ и надмененъ, когда утверждалъ, что вамъ приходится купить мое молчаніе.

— Назначайте цну. ….

— Я человкъ честолюбивый, сэръ Джошуа.

Баронетъ застоналъ.

— Но не безразсудный. Мстечко Р* въ-дйствительности ваше. Старый мистеръ Дургамъ, настоящій представитель его въ парламент, не оказалъ вамъ никакихъ особенныхъ услугъ. Я, безъ-сомннія, понимаю, что онъ только пригрваетъ мстечко для вашего сына. Парламентъ безъ особо-важной причины не будетъ еще распущенъ въ-теченіе двухъ лтъ. Впродолженіе этого времени я готовъ путешествовать съ Фредерикомъ, а потомъ я потребую мста мистера Дургама. Гораздо-прежде, чмъ Фредерикъ достигнетъ надлежащаго возраста, я уже успю сдлать себ дорогу и буду въ-состояніи представлять другое мстечко. Вы слышали мои условія, теперь обсудите ихъ на досуг.

Сказавъ это, мистеръ Гордонъ спокойно раскланялся, оставивъ баронета въ какомъ-то оцпенніи.

ГЛАВА XIV.

Изъ ядовитыхъ сменъ выростаетъ анчаръ.

Оставимъ мистера Гордона, высокороднаго Артура и бднаго Фредрика Цаггстэфа путешествовать по Италіи, они уже нсколько времени въ Неапол, и заглянемъ въ учебную комнату нашего стараго пріятеля Альфреда.

Уже почти два года, какъ мы его не видали, и онъ очень измнился, но къ-худшему. Первая тнь омрачила его ясное чело, и то была самая страшная тнь — тнь сомннія и неврія. Его пылкая и впечатлительная натура довершила то, что началъ мистеръ Гордонъ своимъ ученіемъ и намеками. Страшно, когда человкъ теряетъ вру во все высокое, святое, страшно бываетъ это въ зрломъ возраст, еще страшне въ старости, но всего страшне въ годы цвтущей юности… впрочемъ, уже не цвтущей, но омраченной невріемъ или ложною врою.

Альфредъ отъ природы и вслдствіе воспитанія имлъ религіозныя расположенія, его умственныя способности были необыкновенно-дятельны и настоятельно требовали изъясненія тхъ таинствъ, которыя открываетъ намъ священное писаніе. Его душа томилась жаждою, когда источникъ живой воды сталъ изсякать подъ вліяніемъ его занятій, уже ему не новыхъ, но которымъ онъ все еще предавался съ жаромъ, ибо они сдлались теперь необходимостью, если онъ не хотлъ оставаться на-вки въ мрачныхъ предлахъ всеобщаго скептицизма.

Онъ никогда не терялъ вры въ Творца вселенной, но чтеніе твореній Страуса поколебало его вру въ свидтельство Новаго Завта и помрачило блескъ креста. Можно было опасаться, что его религія превратится въ сухое ученіе нравственности, а его набожность — въ благочестіе, и что, наконецъ, онъ будетъ питаться крохами религіозной сантиментальности и, въ свою очередь, станетъ писать книги о душ, ея борьбахъ и страданіяхъ.

Онъ принялся за онтологическія изслдованія и, не подозрвая, что сердце и разсудокъ, чрезъ излишнее потворство послднему, могутъ быть доведены до открытой борьбы, или что разумъ и вра постоянно враждуютъ между собою. Онъ не зналъ, что смлость положеній влечетъ за собою смлость изслдованія, или что тотъ же ходъ мыслей, который предполагаетъ согласить вс явленія и открыть законы, управляющіе всмъ, можетъ опровергнуть самое существованіе этихъ законовъ, но онъ вскор увидлъ, что раціонализмъ, полагавшій начертать систему божественнаго управленія, оканчивалъ тмъ, что отрицалъ божественность этого управленія.

Юноша всегда съ восторгомъ мечтаетъ найти символъ, который бы раскрывалъ вс тайны — знаменіе, которое бы замняло вс таинства и проникало въ ихъ сокрытыя свойства, и потому нельзя удивляться той жадности, съ которую Адьфредъ пожиралъ книги, полагая найти въ нихъ разршеніе своихъ сомнній и, наконецъ, откладывалъ въ сторону своего Гербарта, Якоби или Гегеля съ чувствомъ, близкимъ къ отчаянію. Тогда-то, когда, недовольный своими прежними путеводителями, блуждающій мыслитель готовъ попробовать всякій путь, лишь бы онъ общалъ доставить ему утшеніе и возстановить душевное спокойствіе, встрчаетъ его трансцендентализмъ. Его успокоительныя зелья съ перваго взгляда кажутся именно тмъ, что требуется для успокоенія безпокойнаго и раздраженнаго духа.

Привлекательный видъ туманной страны трансцендентализма и эирныя высоты фантазіи общаютъ богатое поле юношескимъ мечтаніямъ и порывамъ неоперившагося генія. Неофитъ легко завлекается въ предлы града ‘вчнаго отрицанія, и сомннія’ и только — когда уже поздно — находитъ, что онъ вовсе не составляетъ предверія града ‘вчной вры и убжденія’, и такимъ образомъ онъ содлывается обитателемъ мрачныхъ темницъ, довольствуясь, какъ можетъ, темничною водою, обносимою въ золотыхъ кубкахъ, и крупицами трансцендентальнаго утшенія, подаваемыми на дорогихъ блюдахъ, которыми его духовные наставники хотятъ удовлетворить его алчность.

Но Альфредъ не довольствовался этою пищею: далеко отъ того, онъ жаждалъ и алкалъ боле-основательной пищи, чмъ та, которую доставлялъ этотъ источникъ, слишкомъ-скудный, чтобъ поддержать, но довольно-обильный, чтобъ потрясти его вру.

Сначала его успхи наполняли его радостью и надеждами. Религія, во всхъ ея проявленіяхъ, христіанство, во всемъ его величіи, судьба человка и его отношенія къ Творцу вселенной, вмст со всми аномаліями и противорчіями, встрчающимися въ мір — должны были разъясниться и быть приведены въ согласіе. Темныя загадки истекшихъ вковъ должны были разршиться, уста, прежде изрыгавшія хулы на божество, должны были раскрыться, чтобъ воспвать хвалебныя псни, ученіе древнихъ фанатиковъ долженствовало склониться предъ божественнымъ закономъ. Философіи слдовало не столько служить религіи, сколько истолковывать ее, она должна была объяснить огненные іероглифы на стн, превратить вопли и стенанія человчества въ сладкую гармонію и засыпать цвтами пути неправды и страданій.

Альфредъ такъ ревностно продолжалъ свои занятія утромъ, днемъ и ночью, запуская физическія упражненія и отрывая у сна его законные часы, что началъ возбуждать опасенія насчетъ своего здоровья. И все же чудеса отвлеченнаго міра привлекали къ себ его взоры, и все же призрачныя виднія кружились предъ нимъ и манили его, завлекая все дале-и-дале.

Но даже и когда этотъ божественный сонъ прошелъ и Альфредъ проснулся для угрюмой дйствительности, когда свтъ, привлекавшій его къ себ, оказался могильнымъ огонькомъ, когда онъ увидлъ, что т, которымъ онъ слдовалъ, и не старались изъяснить или согласовать эти явленія и противорчія, а только заботились о томъ, имютъ ли они объективное или субъективное существованіе, составляютъ ли они только проявленіе нашего я, или дйствительно существуютъ въ вншнемъ мір (если есть такой міръ, въ которомъ они могли бы существовать), когда онъ увидлъ, что его наставники не только не истолковывали таинствъ религіи, но, напротивъ, старались лишить ее ея таинственности и величія — и тогда даже онъ почиталъ нужнымъ продолжать эти занятія, уже сдлавшіяся безнадежными.

Онъ убдился, что каждый шагъ, сдланный имъ съ французскими или германскими философами, такъ горячо расхваленными мистеромъ Гордономъ, повлекъ за собою положительныя потери. На каждомъ шагу онъ покидалъ какое-нибудь драгоцнное воспоминаніе, какое-нибудь священное преданіе, свтлое и прелестное врованіе, пробловъ мимо всего строя новыхъ философовъ, оканчивая Огюстомъ Контомъ, онъ очнулся въ мір, уже лишенномъ всего, что въ немъ было дорогаго, и съ ужаснымъ утшеніемъ, благодаря доводамъ Конта, что самая философія, лишившая его всхъ его сокровищъ, была обманъ и ложь, и что если она и доказала, что христіанство недостойно вры, то и сама, въ свою очередь, была опровергнута.

Передъ нимъ былъ только грубый, безобразный матеріализмъ, но отъ него Альфредъ отшатнулся въ ужас и отвращеніи. Все другое могло быть неврно, это было во всякомъ случа ложно. Сердце его говорило ему это, и на этотъ разъ онъ послушался его голоса.

Зачмъ не сдлалъ онъ этого давно, прежде чмъ голосъ о всемогуществ разума не ослпилъ и не ввелъ его въ заблужденіе?

Мало-по-малу намреніе поступить въ духовное званіе было совсмъ покинуто. Хотя онъ не представилъ отцу никакой уважительной причины, но получилъ отъ того полную свободу дйствовать по своему усмотрнію. Чувствуя себя какъ-то неловко въ присутствіи добраго, снисходительнаго доктора Геро, Альфредъ, почти безсознательно, пересталъ посщать его.

Кроткіе, голубые глаза доктора такъ же ясно смотрли на него, но, въ нихъ можно было замшать выраженіе состраданія, гордому, молодому человку это было нестерпимо. Чмъ онъ, искатель истины, заслуживаетъ состраданіе своихъ друзей? Если вс и все ложно, какъ говорятъ его наставники, то его ли, открывшаго это, должно сожалть? Если правила и врованія его дтства ничто иное, какъ прелестныя иллюзіи, то достойны сожалнія т, кто еще вруетъ въ нихъ, а не онъ, освободившійся отъ рабства лжи, хотя, можетъ-быть, и преслдуемый ненавистью и презрньемъ изувровъ. Правда, рабство это привлекательно, но если врованія ложны, то омо все же остается рабствомъ. Не во сто ли разъ лучше свобода’? Да хотя бы оковы были изъ золота, а темницею была бы прелестная долина, то все же лучше томиться въ мрачныхъ пропастяхъ, но на свобод, чмъ блаженствовать въ раю дураковъ.

Такъ старался утшать себя Альфредъ и все же вздыхалъ о сладостяхъ потерянной вры. Мало-по-малу онъ сталъ замчать пустоту и неосновательность своихъ новыхъ наставниковъ и, наконецъ, пришелъ къ убжденію, что если англійскихъ и шотландскихъ психологовъ можно назвать грамматиками и пустословами, то и его новые путеводители не мене заслуживаютъ того же порицанія, ибо, между-тмъ, какъ они учатъ ограниченіямъ неизвстнаго языка, то первые философы, оставляя въ сторон неизвстное и непостижимое, употребляютъ свое время и вниманіе только на изслдованія, общающія успхъ. Сердце его возмущалось противъ этого исповданія, и самое исповданіе казалось ему неосновательнымъ. Полагаясь на разумъ и вроятности, гораздо-легче допустить, что христіанство во всемъ справедливо, чмъ что оно во всемъ ложно. Онъ нашелъ столько противорчія и нершительности между тми, кто согласовался только въ общей вражд къ христіанству, что поневол пришелъ къ заключенію, что право ли оно или нтъ, но они во всякомъ случа неправы.

Итакъ, онъ терзался и мучился. Философія не вполн уничтожила его вру въ христіанство, но значительно потрясла и измнила ее, не доставивъ ему ничего взамнъ. Онъ убдился въ слабости безпомощнаго разума, и все же не могъ вполн положиться на откровеніе.

Въ такомъ несчастномъ настроеніи духа, вышелъ онъ однажды пошать прохладою ранней осени. Грусть, щемившая его сердце, бросала и на все окружавшее какую-то мрачную, свинцовую тнь, иначе бы видъ сельскаго избытка, жатвы, во многихъ мстахъ уже созрвшей, пестрвшихъ тамъ и сямъ жнецовъ, дружно работавшихъ, посвистывая и подтягивая отъ времени-до-времени псенку, принесъ бы ему удовольствіе.

Возвратившись, усталый, домой, Альфредъ, къ своему удивленію, нашелъ у себя пакетъ съ подписью доктора Геро. Онъ позвонилъ, чтобъ подали свчи, но не опустилъ шторъ, открылъ пакетъ и нашелъ въ немъ книгу, съ заложеннымъ въ нее письмомъ. Онъ прочелъ его, оно было въ слдующихъ выраженіяхъ:

‘Любезный Альфредъ! если ты не измнишься, то твоя жизнь пропадетъ безвозвратно. Я слдилъ за тобою съ напряженнымъ вниманіемъ, но не теряя ни малйшей надежды. Уже пора была твоей восторженности остынуть подъ оледеняющимъ дыханіемъ скептицизма. Теперь пришла пора взломать этотъ ледъ. Возвратись ко мн. Твое невріе (слава Богу, что оно еще не лжевріе) происходитъ единственно отъ неестественности отношеній, въ которыя тебя поставили твои занятія. Въ одно время ты былъ въ опасности слишкомъ предаться поэтическимъ восторгамъ и мечтательности, теперь самыя дикія поэтическія басни кажутся теб правдиве самыхъ строгихъ философскихъ умствованій. Теперь теб нужна жизнь, жизнь дятельная, полная ощущеній, довольно ты перечувствовалъ сперва восторговъ и благоговнія, потомъ сомннія и презрнія, теперь ты нуждаешься въ дйствительности. Я надюсь и увренъ, что ты, о-сю-пору, уже усплъ разубдиться въ софистическихъ ученіяхъ твоихъ лжеучителей. Теб надлежало пройти чрезъ это, чтобъ вполн постигнуть благословенное евангельское ученіе, къ которому вс кроткіе долею имютъ свободный доступъ. Теб предстоитъ, несмотря на вс твои знанія, начать съ самаго начала, разрушить подъ твоими ногами вс подмостки, нагроможденныя гордынею человческаго разума, и, съ простосердечіемъ младенца приступить къ разршенію вопроса о справедливости христіанства, и я утверждаю, что нтъ разума боле младенчески-простодушнаго, какъ тотъ, который вполн изслдовалъ свидтельство лживыхъ обманщиковъ и прошелъ чрезъ школу сомннія и душевныхъ терзаній. Скажи, походитъ ли твоя опытность на опытность страдальца-автора подчеркнутыхъ мною строкъ. Вся книга, врно, теб понравится. Но я надюсь и даже увренъ, на основаніи твоего прошлаго, что твой конецъ будетъ счастливе конца того писателя, на котораго я ссылаюсь’.

‘Д. Е. Геро’.

Приложенная книга была ‘Melanges Philosophiques’ Жофруая. Отрывокъ, слегка подчеркнутый карандашомъ, какъ-бы ожидая резину — ибо докторъ очень-тщательно обходился съ книгами — былъ слдующій. Авторъ объясняетъ, какъ онъ впалъ въ невріе и описываетъ свои душевныя муки при потер вры.

‘Никогда не забуду я (говорилъ Жифроа), тотъ декабрскій вечеръ, когда раздралась завса, скрывавшая отъ меня мое собственное невріе. Я еще теперь слышу звукъ своихъ шаговъ въ той узкой и обнаженной комнат, гд я, бывало, такъ часто хаживалъ взадъ и впередъ въ безмолвные часы ночи, я еще теперь вижу луну, то скрывающуюся за набжавшею тучкою, то разливающую свой блдный свтъ на замороженныя стекла оконъ. Часы летли, но я не замчалъ ихъ. Съ напряженнымъ вниманіемъ слдить я за собственною мыслью, она все углублялась въ ндра моего сознанія, разсвала мечты, которыя до-тхъ-поръ скрывали отъ меня самого, раскрывала передо мною самыя сокровенныя убжища моей души. Напрасно цплялся я за потерянные предметы своего врованія, какъ претерпвшій крушеніе морякъ цпляется за остатки своего корабля, напрасно, устрашенный ужасною пустотою, въ которую я готовъ былъ ринуться, хватался я за все близкое сердцу дтство, отчизну, семейство — все, что мн было дорого и свято: постоянный потокъ моихъ мыслей былъ сильне. Родство, семейство, воспоминанія, врованія — все изгладилось, все исчезло. Анализъ захватывалъ все, боле-и-боле, и чмъ ближе приближался къ концу, тмъ становился ршительне и строже, и только тогда остановился, когда уже дале некуда было идти. Я сдлался неврующимъ, но я ненавидлъ невріе, и это чувство отвращенія ршило мою послдующую участь. Я не могъ оставаться въ сомнніи насчетъ загадки жизни, мн несносно было это состояніе неизвстности, и такъ-какъ я не могъ разршить эту загадку, руководствуясь свтомъ вры, то я прибгъ къ разуму. Я ршился посвятить на это изслдованіе все потребное время, всю жизнь, еслибъ понадобилось, и такимъ-образомъ приступилъ къ изученію философіи, предметъ которой, по моему мннію, и составляетъ это изслдованіе’.

‘Какъ подобно и, однако, какъ противоположно!’ сказалъ Альфредъ, взглянувъ въ окно и задувъ свчу.

‘Луна во всемъ своемъ величіи блистала на небесномъ свод, облака не заслоняли, но скоре окружали ее, какъ толпа прислужницъ, спою царицу. Я врилъ и былъ счастливъ, я сталъ изучать философію, и нашелъ, что это — вчное безнадежное исканіе, попробую же я опять вры’.

И онъ взглянулъ на сіяющее небо и подумалъ о своей сестр, ибо еще мрачная тнь пала на его стезю, несчастіе постило его семейство. Его сестры не было уже на земл. Не была ли она на неб? И Альфредъ поднялъ глаза къ небу и на этотъ предположенный вопросъ отвтилъ ‘да’.

Тогда со слезами, струившимися по щекамъ, упалъ онъ на колни и сталъ молиться — молиться, какъ онъ давно не молился, прося себ совта и наставленія. Правда, онъ никогда совсмъ не запускалъ этого долга, но въ этотъ разъ онъ чувствовалъ какую-то дтскую доврчивость къ Творцу вселенной, и сознаніе слабости и недостаточности человческаго умствованія для разршенія тхъ загадокъ, которыя божественная премудрость предложила человку на разршеніе, ‘не въ сей жизни’, вставая шепталъ онъ: ‘но въ будущей’.

Уже заря прежней вры, лучшей вры зажглась въ душ его.

ГЛАВА XV.

Старые пріятели.

Альфредъ не разъ получалъ самыя лестныя приглашенія въ Гутонскій Замокъ, старинное семейное мстопребываніе его друзей, Джорджа Кавендиша и Мэри — уже не Понтефрактъ, ибо она цлые восемь мсяцевъ была замужемъ за Джорджемъ. До-сихъ-поръ онъ отказывался подъ различными предлогами, но три дня назадъ, получивъ очень-убдительное приглашеніе, наконецъ согласился. День былъ назначенъ слдующій затмъ, въ который Альфредъ получилъ письмо отъ доктора Геро. Джорджъ таинственно намекалъ, что онъ хорошо сдлалъ бы, еслибъ взялъ съ собою нсколько перемнъ блья, такъ-какъ его пребываніе въ Гутонскомъ Замк, врно, продолжится нсколько дней.

Альфредъ улыбнулся этому дружескому совту, но не послдовалъ ему. Онъ просто похалъ къ обду, сказавъ дома, что, можетъ-быть, поздно воротится, ко далъ ясно понять, что непремнно будетъ ночевать дома.

День былъ прекрасный и на душ Альфреда было такъ свтло, какъ уже давно не было. Домъ его друга былъ въ полумил отъ живописнаго Морекэмбскаго Залива. Онъ стоялъ на краю дороги и былъ защищенъ съ этой стороны необыкновенно-высокими стнами, къ нему примыкалъ прелестный паркъ, который могъ бы поспорить въ древности даже съ паркомъ Конисхедскаго Аббатства, ибо Гутонскій Замокъ былъ первоначально, въ XIII столтіи, ничто иное, какъ ‘hospitium’ рыцарей ордена св. Іоанна Іерусалимскаго. Это было большое неправильное зданіе со множествомъ самихъ причудливыхъ закоулковъ и украшеній, и Альфредъ частенько удивлялся, что оно избгло вниманія тней и привидній.

Войдя въ домъ, онъ замтилъ въ обращеніи съ нимъ хозяина и хозяйки что-то странное, и это подстрекнуло его любопытство. Идя къ столу, онъ очень удивился, увидвъ въ столовой какую-то молодую даму, потому-что его предудомили, что будутъ обдать совершенно одни, по-семейному.

Но каково было его изумленіе, когда Мэри съ умысломъ провела его черезъ всю комнату и представила миссъ Дальцель.

Возможно ли, что прелестная молодая дама, стоявшая передъ нимъ, была маленькая Эсирь Дальцель, которую онъ не видалъ уже столько лтъ, онъ уже забылъ сколько. Однако это была дйствительно она, улыбаясь и красня, смотрла она уже на статнаго молодого человка, съ густыми бровями и тонкими, темными кудрями и, казалось, была почти такъ же удивлена видть его, какъ и онъ ее.

Что же касается Кавендиша, онъ былъ въ восторг. Стоя рядомъ съ Мэри, онъ потиралъ руки отъ удовольствія и то-и-дло перемигивался съ нею, кивая то на Альфреда, то на Эсирь, какъ бы желая сказать: ‘Все такъ, и къ-тому же это славная шутка’. Мэри раздляла его мнніе и, поощрительно улыбаясь своей подруг, не забывала въ то же время дразнить своими плутовскими глазами пріятеля своего мужа и своего бывшаго поклонника.

Загадка этого свиданія легко объясняется. Недли за дв, или немного боле, Кавендишъ былъ въ деревн, разговаривая съ однимъ изъ своихъ арендаторовъ на крыльц ‘Конституціонной Гостиницы’, онъ увидлъ, какъ подкатилъ къ ней старомодный экипажъ, нагруженный всякимъ добромъ.

Джорджъ узналъ, что Нетвуд-Лоджъ былъ нанятъ на нсколько лтъ капитаномъ Дальцелемъ, и что виднный имъ экипажъ принадлежалъ достойному капитану. Онъ тотчасъ вспомнилъ, что Дальцель было имя молодой двушки, въ которую Альфредъ, по его собственнымъ словамъ, не былъ влюбленъ, и какъ-только капитанъ усплъ устроиться въ своемъ домик, послалъ Мэри познакомиться съ его дочерью.

Между ними завязалась тсная дружба. Капитанъ пріхалъ въ Озерный Кругъ, чтобъ поправить здоровье, и былъ очень-доволенъ познакомиться съ однимъ изъ постоянно тамъ живущихъ семействъ. Кавендишъ упомянулъ объ Альфред — и знакомство превратилось въ дружбу, особенно, когда капитанъ узналъ, что Джорджъ такъ же жарко любитъ Альфреда, какъ и онъ самъ. Мэри пригласила Эсирь въ Гутонскій Замокъ, приглашеніе было принято и отсюда произошло описанное свиданіе.

Обдъ, какъ легко себ представить, былъ дломъ нелегкимъ, по-крайней-мр для двоихъ изъ этого маленькаго общества. Альфредъ, самъ того не замчая, постоянно разспрашивалъ Эсирь о капитан, о ихъ домик, о живописныхъ окрестностяхъ и т. д. Эсирь была въ восторг отъ мстности и разсказывала о ней съ такимъ одушевленіемъ, что легкій румянецъ покрывалъ ея щеки и придавалъ ей еще прелести въ глазахъ Альфреда. Онъ находилъ какую-то неизъяснимую прелесть въ разговор съ нею, и очень огорчался, что не могъ вызвать къ себ на помощь одно изъ тхъ блестящихъ сравненій или одну изъ тхъ тонкихъ остротъ, которыми онъ обыкновенно забавлялъ своихъ знакомыхъ, о добромъ мнніи, которыхъ онъ, однако, заботился гораздо-мене, чмъ о вниманіи прелестнаго существа, находившагося теперь передъ нимъ.

И съ чего нервы его были такъ разстроены? Отчего всегда вырывалось у него не то слово? Почему не могъ онъ ничего сказать, не запинаясь? Онъ не находилъ удовлетворительнаго отвта на вс эти вопросы, и однако фактъ, что онъ былъ сконфуженъ, былъ очевиденъ не только ему, но и Джорджу и Мэри.

Джорджъ вполн наслаждался, также и Мэри, и оба знали чему приписать это, хотя Альфредъ не зналъ. Что же касается Эсири, то она терпливо выслушивала его и отвчала своимъ кроткимъ, тихимъ голосомъ съ едва-замтнымъ волненіемъ, придававшимъ ей еще боле жизни и одушевленія.

Посл обда молодые люди недолго оставались за столомъ, но присоединились къ дамамъ въ гостиной. Джорджъ еще не былъ довольно-долго женатъ, чтобъ желать даже временнаго отсутствія жены, а Альфредъ уже былъ опять очарованъ Эсирью Дальцелъ и на этотъ разъ тмъ боле, что эти чувства напоминали счастливое и невинное прошлое, и воспроизводили блестящія и прелестныя увлеченія юноши передъ глазами молодаго человка.

Войдя въ гостиную, они застали дамъ за чтеніемъ двухъ изъ тхъ ‘новыхъ поэтовъ’, которые послужили поводомъ къ пролитію критиками огромнаго количества чернилъ. Мэри, Желая доставить Альфреду случай выказаться, прочла вслухъ нсколько отрывковъ и спросила его мнніе о нихъ, ибо она знала, что не тотъ, кто много болтаетъ и выказывается пріятнымъ своимъ друзьямъ, но что, напротивъ, искусство нравиться, искусство, котораго не изучаютъ только олухи и дураки, состоитъ въ умніи поставить своихъ друзей въ самое выгодное положеніе и доставить имъ вс средства отличиться.

Альфредъ, который усплъ уже прочесть эти книги, съ большимъ удовольствіемъ далъ полную свободу выраженію своего восторга, но тмъ не мене чувствовалъ наклонность критиковать, такъ-какъ Эсирь Дальцель была вблизи.

— Я вполн раздляю мнніе критиковъ, сказалъ онъ: — что эти поэмы вообще слишкомъ-пусты и лишены всякаго общечеловческаго значенія.

— Но, однако, нкоторыя изъ нихъ прекрасны.

— Скажите лучше: полны красотъ. Много прелестныхъ отрывковъ, но нтъ цлаго, много высокихъ мстъ, но мало хорошихъ поэмъ.

— О! если въ этомъ все дло, то я предпочитаю писателя, полнаго частныхъ красотъ, которыя веселятъ умъ и сердце, тому, который, въ извиненіе своихъ прозаическихъ тонкостей, заставляетъ меня прочесть всю его скучную книгу для-того, чтобъ я потомъ могла удивляться красот ея формъ и взаимной гармоніи частностей.

— А я предпочитаю писателя, въ которомъ можно найдти и то и другое, смясь, возразилъ Альфредъ.— Знаменитый законъ Кольриджа, что частности должны соотвтствовать цлому, а цлое частностямъ, кажется, совсмъ забытъ въ наше время. Все вниманіе писателя обращается на эпитеты, образы или, просто, на музыкальность стиха, и потому-то хорошія поэмы у насъ рдки. Насъ подчуютъ пляскою, вихремъ образовъ, не увдомивъ насъ, зачмъ и почему передъ нами проходитъ длинная вереница прекрасныхъ мыслей безъ всякой видимой цли или предмета.

— Это, кажется, до-рафаэлевская эпоха въ поэзіи, тихо замтила Эсирь.

— Да, дйствительно, но только, между-тмъ, какъ живописецъ ищетъ въ частностяхъ истину, поэтъ полагается на нихъ, какъ на единственный источникъ изящнаго, и потому даетъ намъ драму безъ дйствія, эпическую поэзію — безъ героизма, лирическую — безъ чувства. Его страсти выражаются прилаживаніемъ напыщенныхъ прилагательныхъ, а эстетическій вкусъ удовлетворяется выдумкою неестественныхъ образовъ.

— Не слишкомъ ли вы строги? замтила Эсирь, но тотчасъ же добавила:— однако, вы правы, что вся эта утонченность насчетъ эпитетовъ, вс эти потоки мыслей и образовъ нисколько не доказываютъ избытка воображенія, но, напротивъ, скоре его недостатокъ или извращеніе. Я люблю новую, свжую поэзію нашихъ юныхъ бардовъ, но не восхищаюсь ея ошибками.

— Весьма-мудрое ограниченіе! Вс великіе творцы, въ которыхъ преобладало воображеніе, были очень-скупы на эпитеты и украшенія и заботились боле о томъ, чтобъ ихъ изящныя, возвышенныя или страстныя идеи прямо дйствовали на сердце читателя, чмъ о томъ, какъ удивить его выходками своей фантазіи или позабавить его щеголеватостію слога. Какъ безъискусственно-просты Гомеръ, Данте, Мильтонъ и какъ глубоко они убждены, что высокія страсти, высокія дянія, высокія мысли нуждаются въ самой простой оболочк, чтобъ тмъ ясне выставлялось наружу ихъ величіе.

— Ну, ужь вы съ вашей простотой! смясь, замтила Мэри.— А давно ли вы, кажется, повторяли, что все это только принужденность и притворство.

— Да, я это допускаю въ современныхъ писателяхъ. по вещь не теряетъ цны отъ дурныхъ подражаній.

— И потому вы бы желали увеличить число этихъ дурныхъ подражаній, чтобъ тмъ поднять настоящее произведеніе. Не забывайте, что вы говорите о современныхъ писателяхъ, или вы хотите этимъ сказать, что предпочитаете краснобаевъ, воспвающихъ журчащіе ручейки, любовь, голубковъ, ясныя очи, вздохи, дыханіе зефира и тому подобныя плоскости тмъ изящнымъ поэтамъ, которые, даже по вашимъ словамъ, богаты истинными красотами, прекрасными мыслями?

— Ни мало! Я только повторяю слова миссъ Дальцель: я не восхищаюсь ихъ ошибками, и не восхищаюсь ими ради ихъ ошибокъ, даже Аріосто и Спенсеръ, столь богатые блестящею фантазіею, боятся утомлять читателя излишними образами, стараются поставить главный предметъ своего разсказа на первый, а его частности на второй планъ, и остерегаются задавить своихъ Анжеликъ и Уновъ подъ тяжестью ихъ собственной драпировки, или заставить Орландовъ или рыцарей краснаго креста дивиться безконечными эпитетами. Мы бы должны быть еще разборчиве ихъ, мы дрожимъ надъ драпировкою нашихъ героевъ и не обращаемъ вниманія на героизмъ, который они должны изображать, мы вполн сознаемъ важность фразы, и только очень-мало заботимся о томъ, что она должна выражать. Отсюда и происходитъ, что мы имемъ столько яркихъ красокъ, но ни одной гармонической картины, столько отдлки и полировки безъ всякихъ ясныхъ очертаній.

— Дйствительно, завязка очень-вяла и неувлекательна, сказала Эсирь: — и по правд сказать, ея вовсе нтъ. Красивый жемчугъ нанизанъ на паутинку, и все же между ними есть дорогія жемчужины.

— Безспорно, но он потрачены безъ пользы: он не сплетены въ внецъ для царскаго чела, но нагромождены въ безсвязныя, варварскія груды. Это постоянное вниманіе къ частностямъ разрушаетъ гармонію цлаго. Тамъ все запечатлно пышностью важнаго церемоніала, а самая церемонія упущена изъ виду. Удивленный читатель вдругъ попадаетъ въ самую среду великолпнаго шествія, неизвстно откуда и куда направляющагося, видитъ онъ только, что вс одты съ царскою роскошью и молча стараются выказаться другъ передъ другомъ, и онъ идетъ съ другими, попирая ногами цвты, которыми усыпана дорога, вдыхая иміамъ и упиваясь сладкими звуками музыки до-тхъ-поръ, что, ослпленный, оглушенный, утомленный, онъ впадаетъ въ одуреніе, чмъ все и оканчивается. Онъ, безъ-сомннія, былъ удивленъ, пораженъ, но не ощутилъ удовольствія, не получилъ назиданія. Все тамъ изукрашено и потому измнено, лишено естественности. Каждая роща благоухаетъ ‘нардомъ и кассіею’, каждая картина природы залита яркимъ свтомъ заката, каждая птица или павлинъ, или райская птичка, каждое наскомое — пестрый мотылёкъ, сады не сады, а безконечные цвтники тюльпановъ, долины покрыты тропическою растительностью, въ промежуткахъ между деревъ мелькаютъ леопарды и пантеры, златые купола и иглы сверкаютъ и искрятся въ лучахъ полуденнаго солнца, каждый человкъ — Гарунъ-аль-Рашидъ, каждый источникъ свта — волшебная аладинова лампа, утомляющая взоры игрою алмазовъ и блескомъ цлыхъ созвздій драгоцнныхъ камней.

— Вы оба удивительно сходитесь въ вашихъ мнніяхъ, сказала Мэри: — посмотримъ-ка теперь оборотъ картины.

— Нтъ, я ужь довольно говорилъ, возразилъ Альфедъ:— теперь я послушаю, что вы имете сказать, но только предупреждаю, что какого бы вы ни были высокаго мннія объ этихъ писателяхъ, вы никогда не можете цнить выше моего.

Такъ прошелъ вечеръ и часть ночи. Взглянувъ на часы, Альфредъ увидалъ, что былъ уже первый часъ. Онъ поспшно всталъ и, извинясь, что такъ долго засидлся, сталъ собираться домой.

— Садись, садись, Стаунтонъ, сказалъ Кавендишъ:— ты уже теперь найдешь дома вс двери запертыми, да еще, пожалуй, по ошибк тебя подстрлятъ, какъ вора.

— Какія глупости, Кавендишъ! Меня дома ожидаютъ.

— И не думаютъ.

— Какъ же, я еще уходя сказалъ, что возвращусь.

— А я имъ сказалъ, когда ты уже былъ здсь, что ты не возвратишься.

— Ты! да ты и изъ комнаты не выходилъ.

— Очень можетъ быть, но только покуда вы разсуждали о поэтахъ и поэзіи, я послалъ извстить твоего отца, и вотъ его отвтъ:

‘Милостивый государь! Благодарю васъ за внимательность, мы не будемъ ожидать Альфреда еще нсколько дней.

Вамъ преданный Ж. Д. Стаунтонъ’.

— Ну, доволенъ ли ты?

— Совершенно.

И въ-дйствителности онъ былъ гораздо-боле доволенъ, чмъ сознавался, ибо ужъ Эсирь Дальцель вновь пріобрла то вліяніе надъ нимъ, которое ей не суждено было боле терять. Онъ начиналъ дорожить каждымъ ея взглядомъ, улыбкою или малйшимъ словомъ, какъ драгоцнностью, и ужъ задавалъ себ вопросъ: такъ ли ршительно ея предпочтеніе къ нему, теперь молодому человку, какъ оно было, когда онъ еще былъ мальчикомъ? Онъ заснулъ, имя передъ глазами градъ счастія, златой ключъ отъ вратъ, котораго любовь носитъ за своимъ поясомъ.

ГЛАВА XVI.

Призракъ и дйствительность.

Предсказаніе Кавендиша исполнилось: Альфредъ прогостилъ у своего друга еще нсколько времени. Дни проводилъ онъ въ чудныхъ мечтаніяхъ, а вечера — въ бесдахъ съ друзьями и съ той, кто ему уже была дороже друга. Странно казалось Альфреду, что старые призраки, такъ долго его преслдовавшіе, исчезли мгновенно. Въ-сущности оно было вовсе не такъ странно.

Онъ достигъ той точки сомннія, когда пропадаетъ самое довріе къ скептическимъ учителямъ, онъ понялъ, что ученіе ихъ ложно и совершенно не соотвтствуетъ явленіямъ какъ вншняго, такъ и внутренняго міра, теперь же, подъ нжнымъ, примирительнымъ вліяніемъ чистой любви, онъ чувствовалъ, что возвращается опять къ тому старому времени, когда еще ни малйшая тнь не омрачила его жизни. Его умъ давно уже развивался насчетъ чувствъ, хотя занятія его, по своему свойству, не могли принести хорошихъ плодовъ. Теперь чувства взяли перевсъ, онъ сталъ съ такимъ жаромъ жаждать возврата старой вры, что нельзя было сомнваться въ томъ, что онъ получитъ желаемое.

Но спрашиваемъ, можетъ ли человкъ, разъ усомнившійся, опять врить такъ жe неограниченно, такъ же полно, какъ онъ вровалъ до тлетворнаго дыханія сомннія, помрачившаго умственное зерцало, въ которомъ все отражается? Злаго духа можно заклинать, можно изгнать, но человкъ никогда безъ ужаса и страха не заглянетъ въ тайникъ души своей, однажды посщенный духами!

Альфредъ ршился посовтоваться съ докторомъ Геро, который — онъ былъ увренъ — поможетъ ему и съ-разу наставитъ его на правый путь. Отъ этой мысли онъ чувствовалъ себя счастливымъ. Между-тмъ онъ не забывалъ молить Того, кто столь многомилостивъ до просящихъ Его, чтобъ Онъ не оставилъ и просвтилъ его.

Дни незамтно бжали за днями, время уходило съ непонятною скоростью и Альфредъ уже прожилъ недлю въ Гутонскомъ Замк, не думая о дн отъзда.

Тайная причина этого, какъ мы уже сказали, была любовь и, какъ онъ твердо врилъ, взаимная. Онъ не могъ сомнваться въ томъ, глядя на чудные глазки Эсири Дальцелль, блиставшіе сочувствіемъ, когда онъ распространялся о своихъ будущихъ сочиненіяхъ въ проз и стихахъ, долженствовавшихъ обезсмертить его имя. Они гуляли вмст каждый день по зеленымъ лужайкамъ стараго парка, любовались на корабли, плававшіе по тихимъ водамъ залива, кормили павлиновъ и фазановъ въ птичник и весело смялись надъ надутой чванливостью стараго индійскаго птуха, виднвшагося всегда позади всхъ, какъ бы пренебрегавшаго участіемъ въ общихъ удовольствіяхъ и занятіяхъ, но снисходившаго оказывать имъ покровительство. Не было ни одного мстечка во всемъ обширномъ помстьи, гд бы они не побывали, они разговаривали о тысяч занимательныхъ предметовъ, читали вмст любимыхъ авторовъ подъ тнью деревьевъ или посреди веселыхъ цвтниковъ. Несмотря на свое прежнее нерасположеніе, Альфредъ находилъ теперь много хорошаго у тхъ самыхъ поэтовъ, которыхъ онъ бранилъ, особенно нравились ему великолпныя и пышныя фразы о любви, но онъ не упускалъ случая замтить, что ‘славныя фразы не длаютъ поэмы хорошею, подобно тому, какъ полированные камни не длаютъ дома красивымъ’.

Время проходило очень-пріятно, но счастіе не должно было долго продолжаться. На восьмой день его пребыванія въ Гутонскомъ Замк явился туда незнакомецъ: его видъ и поведеніе не могли не лишить нашего героя спокойствія. Онъ явился безъ приглашенія, даже не увдомивъ о своемъ посщеніи. Только одному лицу во всемъ обществ замка онъ видимо былъ нечужимъ.

Незнакомецъ объяснилъ, что, гостивъ у своего стараго друга капитана Дальцеля и узнавъ, что миссъ Дальцель дома, онъ взялъ на себя смлость постить ее въ Гутонскомъ Замк, ибо лучше желалъ, чтобъ его считали грубымъ, чмъ безчувственнымъ человкомъ. Его грубая манера не понравилась Альфреду, особенно, когда онъ видлъ, что она восхищаетъ всхъ другихъ. Незнакомецъ былъ высокій, красивый человкъ, лтъ подъ-тридцать, онъ, повидимому, много видлъ свта и занимательно разсказывалъ о своихъ приключеніяхъ на юг Испаніи, въ Альпахъ и Лапландіи.

Альфредъ никогда не бывалъ за границей и далеко не былъ свтскимъ человкомъ.

Если этотъ незнакомецъ, о которомъ онъ никогда прежде не слыхалъ, искалъ также руки Эсири, то эти обстоятельства не дадутъ ли ему перевсъ? Самъ Альфредъ былъ только студентъ и черпалъ свою мудрость изъ книгъ, а этотъ, военнаго вида господинъ, казалось, порядочно потерся въ обществ. До-сихъ-поръ Альфредъ не думалъ много о вншнемъ лоск, которое общество сообщаетъ человку, теперь же онъ ненавидлъ вншность, хотя и завидовалъ этому качеству.

Ему противно было видть, какъ Кавендишъ и Мэри добросердечно восхищались болтовнею незнакомца, а миссъ Дальцель такъ углубилась въ его разсказы, что, казалось, забыла самое присутствіе нашего героя. Въ-сущности онъ былъ ничмъ — чрезвычайно-неловкое положеніе для умнаго, въ-особенности для влюбленнаго человка.

‘Ба!’ думалъ Альфредъ ‘если миссъ Дальцель предпочитаетъ обезьяну, видвшую свтъ, человку, котораго скоро свтъ захочетъ видть, то мн ничего не остается, какъ восхищаться ея вкусомъ и распрощаться съ нею навсегда. О непостоянство женщины!’

Онъ кинулъ унылый взглядъ на всхъ и съ достоинствомъ удалился, какъ посл самъ онъ разсказывалъ, въ ‘ндра своего сознанія’.

Мы бы могли его оставить въ свтлыхъ ндрахъ его сознанія, но — увы! они были далеко-несвтлы. Альфреду самому нестерпимо было его положеніе, онъ по-временамъ обнаруживалъ свое присутствіе, но такими выходками, что вмсто того, чтобъ огорчить и оскорбить общество, его забывшее, онъ, напротивъ, смшилъ и забавлялъ его. Кавендишъ смялся боле всхъ, онъ видлъ ясно причину всей этой блажи. Оборотъ длъ пріятно удивлялъ его и льстилъ ему. Мэри, которую мужъ познакомилъ знаками съ тайной причиной своей шумной веселости, участвовала также въ общемъ смх.

Что же касается Альфреда, то при всякомъ взрыв серебристаго хохота прелестной Эсири, вызваннаго какой-нибудь остротой незнакомца, онъ такъ мелодраматически хмурился, лицо его выражало столько упрековъ, раздиравшихъ сердце, что молодая двушка краснла, но въ глазахъ ея виднлась не слеза, а беззаботная веселость. Это приводило въ отчаяніе ея поклонника, онъ едва могъ удерживать себя въ границахъ приличія.

‘О, женщина! женщина!’ шепталъ онъ, ‘какъ хороша и какъ вроломна! Чмъ прелестне, тмъ вроломне!’

Въ эту самую минуту былъ поданъ обдъ. Незнакомецъ повелъ Мэри къ столу, Кавендишъ тотчасъ предложилъ свои услуги миссъ Дальцель, а Альфредъ остался одинъ позади всхъ, онъ никогда не проводилъ обда печальне и непріятне, хотя кушанья и вина были превосходны, разговоръ блистательный и остроумный, а общество такое, которое, онъ думалъ, ему никогда не надостъ, конечно, за исключеніемъ одного лица. Онъ сидлъ печальный, молчалъ и казался углубленнымъ въ свои мысли, онъ не старался ни забавлять, ни поучать общество, хорошо-знавшее, какъ онъ способенъ на то и другое.

Что касается незнакомца, встрченнаго всми остальными съ такою радостью, онъ, казалось, не подозрвали, бурю, поднятую имъ въ сердц нашего героя. Сначала Альфредъ его немало заинтересовалъ, ибо хотя онъ и игралъ теперь глупую роль, но никто, посмотрвъ на него, не могъ принять его за дурака. Найдя же его угрюмымъ, молчаливымъ и колкимъ собесдникомъ, незнакомецъ обратилъ свои способности нравиться въ другую сторону, и уже пожиналъ теперь богатые плоды своихъ трудовъ.

Почти тотчасъ посл обда мужчины послдовали за дамами въ гостиную. Альфредъ съ ужасомъ услышалъ, какъ незнакомецъ предложилъ миссъ Дальцель (она сдлалась миссъ Дальцель и для Альфреда) пойдти съ нимъ гулять въ паркъ, но еще боле изумился (хотя, какъ онъ посл говорилъ, это вовсе его не удивило, ибо ничто теперь уже не могло его удивить), когда она поспшно и съ видимой радостью согласилась. Нечего было боле ждать нашему бдному герою, онъ вышелъ изъ комнаты и удалился въ самое глухое мсто парка: тамъ, на небольшомъ пруду, величественно плавали, подобно миньятюрнымъ кораблямъ, нсколько лебедей, которыхъ онъ прежде часто кормилъ съ неврною Эсирью. Онъ долго стоялъ тамъ въ какомъ-то оцпенніи. Лебеди, приплывшіе къ берегу, ожидая обыкновеннаго корма, еще сильне напомнили ему прошедшее, исчезнувшее навсегда, со всми его свтлыми мечтами и великолпными надеждами.— ‘Слишкомъ было оно счастливо, чтобъ долго продолжаться, слишкомъ чудно, чтобъ быть непритворнымъ!’ вздыхалъ Альфредъ.

‘Ахъ!’ думалъ онъ ‘видно, такъ суждено! Не-уже-ли все мечта — и красота, и жажда славы? Быть-можетъ, Гордонъ правъ. Онъ смялся надо всмъ. Я могу выучиться тому же современемъ. Это горькій урокъ, но запомнить его легко!’

Альфредъ былъ въ отчаяніи, какъ всякій въ подобныхъ случаяхъ, онъ не хотлъ врить, чтобъ то чудное, повидимому, невинное и непритворное созданіе, которое онъ любилъ, была бездушная кокетка — нтъ, это не могло быть! онъ не могъ такъ ошибиться. Однако, не ясно ли, что этотъ человкъ, неизвстно откуда явившійся, имлъ надъ нею боле власти, чмъ онъ? Не съ радостной ли поспшностью приняла она приглашеніе на прогулку вдвоемъ, и не опиралась ли она на него, какъ на друга, поощряя такимъ образомъ его ухаживаніе? Хотя эта мысль могла просто свести его съ ума, но онъ принужденъ былъ согласиться, что она иметъ основаніе. Потомъ онъ началъ развивать дикіе планы съ цлью, заставить ее раскаяться въ глупомъ выбор, такіе планы всегда рождаются, въ подобныхъ случаяхъ, въ головахъ тщеславныхъ влюбленныхъ, полагающихъ себя на что-нибудь способными. Сердце ему говорило, что онъ въ-состояніи достигнуть высшихъ почестей. И онъ ршился достигнуть ихъ, а тогда та самая красавица, съ вьющимися локонами, которая теперь смется надъ нимъ и предпочитаетъ ему обыкновеннаго свтскаго человка, какъ горько она будетъ упрекать себя за свою ошибку, увидя, что весь свтъ замтилъ сокровища ума и души въ ея отвергнутомъ поклонник!

Было что-то успокоительное въ этой мысли. Онъ язвительно улыбнулся и поднялъ глаза, устремленные до-тхъ-поръ пристально на воду. Первое, что онъ увидлъ, была Эсирь Дальцель съ незнакомцемъ, поспшно приближавшаяся къ мсту, гд онъ стоялъ, они были такъ заняты разговоромъ, что его не примтили. Ея чудные, нжные, голубые глаза были доврчиво обращены на ея спутника. Альфредъ замтилъ, что въ нихъ сіяло боле доврія, чмъ прежде, когда они были обращены на него. Незнакомецъ, съ своей стороны, казалось, смотрлъ на нее съ видомъ дружескаго покровительства.

Этого достаточно было, чтобъ взбсить нашего героя, но онъ еще услышалъ слова Эсири: ‘Ахъ, нтъ! онъ не надутый, не угрюмый это только благодаря особому случаю. Правда, теперь онъ кажется немножко-глупымъ’, и чудная двушка, которой юноша отдалъ все свое пламенное сердце, засмялась, и смхъ этотъ, какъ казалось Альфреду, отзывался кокетствомъ. Онъ боле не могъ вынести, кинулся въ глубь деревьевъ и побжалъ къ замку. Сначала онъ думалъ тотчасъ отправиться домой, но, чтобъ спасти приличія и, вмст съ тлъ, отомстить, онъ ршился остаться.

Прибжавъ въ замокъ, одъ заперся у себя въ комнат, сказавъ лакею, что будетъ очень занятъ и потому проситъ, чтобъ ему не мшали. Онъ положилъ оставить замокъ на другой день утромъ и обдумалъ вс подробности своего прощанія. Съ хозяиномъ и хозяйкой онъ простится просто, дружественно, хотя ему было очень-горько, что они участвовали въ развлеченіи человка, сдлавшагося его злйшимъ врагомъ. Съ Эсирью онъ простится холодно-вжливо, ледяно-равнодушно.

Принявъ подобное намреніе, онъ досталъ нсколько листовъ бумаги и началъ скоро писать, сперва въ проз, потомъ и въ стихахъ. Увы! блые листы издвались надъ нимъ: онъ не могъ передать имъ то, что желалъ. Нетерпливо набрасывалъ онъ на бумагу одно сердечное изліяніе за другимъ, исполненныя байроновскаго отчаянія и мизантропіи. Но вс его ‘прощай, и если навсегда’ (Fare thee well and if for ever) далеко его не удовлетворяли. Съ одной стороны, какъ выраженіе прежней страсти, стихи были недовольно-пламенны, съ другой же, какъ выраженіе теперешняго равнодушія, они были слишкомъ-нжны.

Онъ хотлъ сказать что-нибудь такое, которое за одно показало бы все величіе его отчаянія и всю глубину его презрнія. Напрасно щелкалъ онъ пальцами по воротничку рубашки и запускалъ руки въ волоса: желанная мысль не озаряла его ума, онъ былъ чувствителенъ, гд надо бы язвить, и нженъ, гд слдовало карать. Онъ попробовалъ писать сонетъ, но это не удавалось. Страсть, выраженная въ такихъ ограниченныхъ размрахъ, была слишкомъ-ничтожна, чтобъ передать все величіе его горя, всю безграничность его презрнія.

Нтъ! онъ лучше напишетъ оду. И дйствительно, прошло много часовъ, а онъ все сидлъ и писалъ свою оду. Наконецъ она была кончена и онъ остался ею доволенъ, она выражала то, что онъ жаждалъ выразить: она ‘жгла морозомъ’.

Онъ ршился проститься тихо, утромъ, съ Кавэндишемъ и Мэри, а при прощаніи съ неврной, но все же прелестной Эсирью, онъ сунетъ ей въ руку свою жгучую, леденящую оду. Обдумавъ хорошенько это намреніе, онъ кинулся на постель и провелъ послдніе часы ночи въ крпкомъ сн.

На другой день нашъ герой проснулся поздно, солнце ярко свтило уже въ окна. Сойдя внизъ, въ столовую, онъ нашелъ за столомъ Кавэндиша, Мэри и Эсирь, незнакомца нигд не было видно. Быть-можетъ, онъ, подобно ему, проспалъ, но — увы, совсмъ отъ другой причины?

— Ну, Стаунтонъ, спросилъ, смясь, Кавэидишь, какъ только кончились утреннія привтствія:— я надюсь, ты въ лучшемъ дух сегодня и не такъ ужасно занятъ, какъ вчера. Мы намреваемся устроить прогулку и хотимъ имть тебя съ собою.

— Извини, Кавендишъ, но я, право, не понимаю, что ты хочешь сказать? отвчалъ Альфредъ, покраснвъ.

— Не обижайся, братъ. Вс замтили, что ты вчера былъ самъ не свой. Сознайся, что ты ревновалъ.

— Ревновалъ? я? Кого же, скажи пожалуйста? вскричалъ Альфредъ, и яркая краска выступила на его лиц.

Эсирь, также раскраснвшись, вскрикнула:

— Ахъ, мистеръ Кавендишъ!

— Хорошо, хорошо, я не буду ускорять ходъ дла. Что прошло, то прошло. Сегодня же, Альфредъ, мы хотимъ хать съ тобою въ фурнесскій монастырь. Ты, конечно, подешь?

— Нтъ! это, право, невозможно.

— Невозможно? Почему?

— Я уже и то во зло употребилъ ваше гостепріимство, оставаясь такъ долго.

— Во зло употребилъ наше гостепріимство? Каковъ!

— Къ тому же я увренъ, что я нуженъ дома отцу. Его дла, вы знаете, разстроены, и онъ подумаетъ, совершенно-основательно, что съ моей стороны себялюбиво наслаждаться, тогда-какъ онъ занятъ тяжелой работой, въ которой я могу ему помочь.

— Я сознаюсь, что тутъ есть основаніе. Это на тебя похоже, думать о другихъ, а не о себ, но что, если я скажу, что твой отецъ не ожидаетъ тебя сегодня и вовсе не будетъ считать тебя себялюбивымъ, если ты останешься у насъ еще день или два?

— Конечно, я долженъ теб врить. Но я желалъ бы знать, твое ли это собственное мнніе, или ты имешь положительныя данныя? отвчалъ улыбаясь Альфредъ.

— Имю, братъ, самыя положительныя данныя. Я встртилъ твоего отца вчера вечеромъ недалеко отъ нашихъ воротъ, ты тогда занимался въ своей комнат твоими смшными, таинственными занятіями. Отецъ твой прошелся дале обыкновеннаго, и хотя сказалъ, что желалъ бы имть тебя дома, но дня не назначалъ.

Разговоръ этотъ вовсе не походилъ на подготовленный наканун Альфредомъ. Эсирь, при первомъ намек о его ршимости оставить Гутонскій Замокъ, опустила глаза и не подымала ихъ во все продолженіе разговора, казалось она нашла что-то очень-занимательное въ рисунк скатерти. Альфредъ замтилъ это и немного успокоился. Ясно было, что она имъ интересовалась. Рчи, имъ приготовленныя, остановилась у него въ горл: он не соотвтствовали ни времени, ни случаю. Незнакомецъ повидимому ухалъ и все пошло постарому. Альфредова героическая ршимость казалась теперь, при дневномъ свт, дикой и странной, хотя она совершенно соотвтствовала его романтическому настроенію вчерашняго вечера.

Кавендишъ замтилъ его нершительность и прибавилъ въ полголоса, чтобъ одинъ Альфредъ его слышалъ:

— Ну, братъ, не дуйся безъ причины. Вчерашній гость — старинный и, замть, женатый пріятель миссъ Дальцель. Онъ самъ ея другъ, да еще мужъ ея любимой подруги Джуліи Деверо, и даже еслибъ былъ здсь, то теб ни въ чемъ не могъ бы мшать. Лошади будутъ готовы черезъ десять минутъ. Ступай одвайся.

Альфредъ боле не дулся, но, конечно, его лицо и вся его фигура заслуживали эпитетъ, сорвавшійся наканун вечеромъ съ губокъ, любимыхъ имъ боле всего на свт. Не усплъ Кавендишъ кончить свое объясненіе, какъ на лиц Альфреда явилось такое ‘глупое’ выраженіе удивленія, что Кавендишъ не выдержалъ и громко разсмялся. Об дамы посмотрли на нихъ. Альфредъ тотчасъ выбжалъ изъ комнаты.

Прибжавъ къ себ, онъ вынулъ изъ кармана свою великолпную оду, прочелъ ее со смхомъ вслухъ, разорвалъ на мелкіе клочки, и скоро очутился опять въ гостиной, готовый къ прогулк.

Экипажъ подали для дамъ, а мужчины похали верхами. Они отправились рысью по зеленымъ проскамъ, минуя богатыя поля ржи и любуясь искрившимся заливомъ, виднвшимся въ нкоторыхъ мстахъ изъ-за зелени. Черезъ часъ они уже скакали но единственной улиц городка Дальтона. Прохавъ еще съ полмили, они достигли богатой проски, окаймленной съ обихъ сторонъ дубами и буковыми деревьями, ведущей путника въ самое сердце Смертоносной долины (Ночной Тни), гд возвышаются величественныя развалины Фурнесской Обители, считающейся, по-крайней-мр въ Англіи, вторымъ монастыремъ улетеріанскаго ордена. Прохавъ Капеллу Замка-гостей и оставивъ экипажъ и лошадей въ гостиниц, стоящей на мст старинныхъ келлій настоятелей, наше маленькое общество отправилось осматривать великолпное зданіе. Эсирь была въ восторг, она въ первый разъ видла эти развалины. Альфредъ торжествовалъ, онъ служилъ путеводителемъ обществу и объяснялъ устройство и назначеніе каждой части зданія. Онъ зналъ почти наизусть ‘Исторію древностей Фурнесскаго Монастыря’ — Веста и ‘Annales Furnienses’ — Бэка, и потому, при своей любви къ сказкамъ и легендамъ, онъ могъ разсказать на каждомъ шагу драматическія происшествія.

Мэри, страстно любившая ботанику, отправилась съ мужемъ внизъ по долин, искать образцовъ флоры. Альфредъ остался одинъ съ Эсирью. Нужно ли разсказывать, что послдовало? Нужно ли сказать, что нашъ герой извинился, какъ могъ, въ своемъ странномъ поведеніи наканун вечеромъ, и видя, что его извиненія принимаются-милостиво, онъ имлъ смлость, которой самъ удивлялся, объясниться въ любви? Нужно ли говорить, каковъ былъ отвтъ, когда мы прибавимъ, что дрожавшія губки прелестной двушки запечатлны были поцалуемъ, незамщеннымъ ни однимъ человческимъ глазомъ? Нтъ! читатель самъ въ тысячу разъ лучше вообразитъ себ вс подробности этой прелестной сцены! Мы оставляемъ это ему и его сердцу!

Этотъ осенній день былъ незабвенной эпохой въ жизни Альфреда. Миръ былъ на земл, миръ былъ на небесахъ, ненарушимый миръ и и невыразимое счастіе было въ душ его. Путешествіе въ замокъ было для него однимъ вихремъ божественнаго счастія. Длинныя проски, по которымъ они хали, вели къ слав и блаженству. Земля блистала золотомъ. Каждый незначительный предметъ казался ему первообразомъ и символомъ вчной истины.

Въ тотъ вечеръ солнце сло съ невыразимымъ великолпіемъ и никогда невиданною пышностію. Въ ту ночь звзды горли, на голубомъ безпредльномъ пространств свтилами, соединявшими въ одномъ блеск и настоящее и будущее. Все провозглашало безсмертіе любви и души человка. Вс сомннія исчезли навсегда! Вс Ego и Non-Ego были забыты на-вки!

ГЛАВА XVII.

Новая картина волшебнаго фонаря.

Хорошо, что мы заключены въ предлахъ нашей индивидуальности. Хорошо, что счастливые не заглядываютъ въ тайны безнадежныхъ и несчастныхъ, что погребальная церемонія въ восьмомъ нумер не иметъ ничего общаго со свадебнымъ пиршествомъ въ нумер десятомъ, что страшная дйствительность грязнаго переулка какого-нибудь захолустья не прерываетъ сладкихъ любовныхъ мечтаній молодой четы, гуляющей по солнечной сторон великолпной улицы, блистающей пышными строеніями и роскошными экипажами. Какъ справедливо сказано: ‘довлетъ дневи злоба его’, такъ, въ другомъ смысл можно сказать, достаточно для насъ добра и зла. опредленнаго намъ жребіемъ.

Скажу еще, не изъ желанія проповдывать эгоистическія правила: богатые могутъ помогать нуждамъ бдныхъ, вовсе не сочувствуя ихъ страданіямъ. Какая необходимость голодать съ субботы вечера до понедльника утра передъ тмъ, что вы ршитесь подать нищему краюху хлба. Вы можете давать милостыню, гд вы не въ состояніи раздлять страданія.. Вы можете поступать по-братски, но не брататься. Жизнь каждаго человка иметъ свою горечь и свою сладость, и еслибъ горечь другаго должна была мшаться съ вашей сладостью — гд, о! гд была бы сладость жизни?

Каждый наступающій день можно сравнить съ куперовымъ деревенскимъ почтальйономъ.

Ясно или дождливо, тепло или холодно, лто или зима, чистое ли небо или нависли облака — все-равно. Это обстоятельства случайныя — изнанка почтовой сумки. Главное дло, какія всти она приноситъ, одному пакетъ съ черного печатью, съ черною каймою, другому — съ брачными надеждами, иного извщаетъ о неожиданномъ благ, другаго увдомляетъ о совершенномъ разореніи, леди Анн приноситъ предложеніе женитьбы, а вдов Джонсъ нсколько отрывистыхъ строкъ, написанныхъ на нол брани и гласящихъ просто: ‘вашъ единственный сынъ, Недъ, убитъ сегодня подъ стнами Дели’.

Хорошо, повторяю я, что нищенскій стонъ не мшается съ веселыми кликами имениннаго празднества, что сдавленное горемъ сердце не разрывается на груди, преисполненной счастія, или что письмо, назначенное вдов Джонсъ не попадаетъ, по ошибк, леди Анн!

Въ тотъ самый день, когда Альфредъ открылся въ любви подъ сдыми развалинами Фурнесскаго Аббатства, сэръ Джошуа Цаггстэфъ сидлъ у окна своей библіотеки, поджидая съ безпокойствомъ появленія грустной и торжественной процесіи. Онъ въ глубокомъ траур, но мрачный цвтъ его платья даетъ только слабое понятіе о внутренно-волнующемъ его гор. Признаки смерти на его лиц (смерть уже наложила свою блдную печать на эти прекрасныя черты) и могутъ свидтельствовать, о раздирающихъ сердце страданіяхъ, которыя онъ претерплъ и терплъ еще. Единственный и возлюбленный сынъ его Фредерикъ, на которомъ онъ основывалъ вс свои надежды, умеръ. Онъ угасъ во время томительнаго итальянскаго лта, и теперь любящій отецъ ждетъ погребальный поздъ, который везетъ тло сына въ Колодезный Домъ для погребенія.

Къ умершему сыну онъ не только чувствовалъ, но и выказывалъ ему всегда самую искреннюю отцовскую привязанность. На немъ смлый и разсчетливый человкъ основывалъ вс свои надежды. Для Фредерика онъ нажилъ почти несчетныя богатства — и вдругъ вс его гордые замыслы рухнули!

Мечъ карающаго ангела поразилъ плоть и кровь его. Вс хитросплетенныя имъ замыслы, какъ они удачно ни оканчивались, остались безполезными, тщетными. Вс его планы и интриги окончилась коварною насмшкой смерти. Онъ кознями и обманомъ нажилъ огромное состояніе.

— Но на какой конецъ? чтобъ схоронить сына, для котораго онъ все это копилъ, со всею роскошью его несметнаго богатства.

Его роскошные домы и помстія уже боле не были сокровищами для него. Богатство не могло вознаградить потерю сердца. Онъ пріобрлъ владнія, которыя въ его рукахъ вздорожали вдесятеро, но теперь они возбуждали въ немъ только горькія угрызенія совсти. Онъ работалъ напрасно и истощилъ свои силы даромъ.

Въ комнат, надъ той, гд несчастный отецъ, облокотясь, смотрлъ изъ окна, сидла его прекрасная дочь Августа. Она была тоже въ глубокомъ траур, но ея невинное сердце не было обременено тою тяжелою скорбью, которая давила суроваго старика, сидвшаго внизу, въ библіотек. Она горевала, искренно горевала о любимомъ ею брат, но вс ея надежды не угасли съ нимъ.

Вмст съ тломъ покойнаго брата, которое везли въ отцовскій домъ, долженъ былъ пріхать ея возлюбленный, она надялась опять его увидть. И сидя въ уединеніи, вмст съ отцомъ, ждала и сторожила.

Отецъ ея никогда не показывалъ ни малйшаго признака слабости характера. Съ нею онъ всегда обходился холодно-ласково, и теперь нисколько не измнился. Не удивительно, что ея сердце жаждало боле теплой любви, боле истиннаго сочувствія, даже въ смертельной грусти.

Наконецъ, при золотыхъ лучахъ заходящаго солнца, вдали, въ широкихъ аллеяхъ парка показались траурные экипажи, они, по обычаю, медленно подвигались.

Въ первомъ везли тло, во второмъ сидлъ мистеръ Робертъ Гордонъ и высокородный Артуръ, а третій былъ занятъ прислугой.

Наконецъ, мелькнувъ нсколько разъ между кущами деревьевъ и зелени, они подъхали къ крыльцу. Во второй карет, въ окнахъ, показались головы мистера Гордона и благороднаго потомка стариннаго дома. Они вмст выпрыгнули изъ кареты. Подозрвалъ ли сэръ Джошуа въ пріятеляхъ, пріхавшихъ изъ теплыхъ странъ съ такою спорною ношей, соперниковъ? Покойника перенесли въ домъ. Сэръ Джошуа встртилъ его въ дверяхъ библіотеки.

И вотъ конецъ вашего воспитанія, мистеръ Гордонъ, сказалъ баронетъ.

— Конецъ, сэръ Джошуа! было сказано въ отвтъ холоднымъ и учтивымъ тономъ.

Пораженный мильйонщикъ отвернулся и послдовалъ за тломъ сына въ комнаты. Дверь затворилась, присутствовавшіе удалились, гордый человкъ остался одинъ съ покойникомъ. Оставимъ его тамъ!

ГЛАВА XVIII.

Затрудненія и несчастія.

Альфредъ сказалъ правду Кавендишу: дла его отца были разстроены, они были, въ-сущности, еще въ большемъ разстройств, нежели онъ предполагалъ. Мистеръ Стаунтонъ помстилъ большую часть своего имущества въ различныя предпріятія, имющія цлью устройство желзныхъ дорогъ. Сначала дла шли хорошо, приносили большіе проценты на внесенныя деньги, и акціи имли большія преміи. Мистеръ Стаунтонъ, продавъ ихъ, могъ бы выиграть нсколько тысячъ фунтовъ.

Вдругъ насталъ ужасный кризисъ, о которомъ мы вс слышали и отъ котораго такъ многіе пострадали. Одинъ изъ наиболе-пострадавшихъ былъ мистеръ Стаунтонъ. Онъ узналъ, что дивиденды, которые онъ получалъ, выплачивались не изъ прибыли, а изъ самаго капитала, что въ то время, когда онъ съ радостью получалъ свои шесть или семь процентовъ и льстилъ себя надеждой, что капиталъ его выросъ, по-крайней-мр, на пятьдесятъ процентовъ, онъ уже почти не существовалъ.

Тогда послдовали недли и мсяцы, проводимые въ безпокойств и отчаяніи. Полуразоренный джентльменъ приказалъ своему маклеру реализировать свое имущество — плоды многолтнихъ трудовъ и бережливости пропали совершенно. Дло его кончилось тмъ, что вс его акціи были проданы въ спху едва-ли не за половинную цну.

Въ эту замчательную эпоху появилась, по несчастію, въ ‘Журнал предпріятій’ воспламеняющая статья. Она предлагала капиталистамъ, желающимъ отдлаться отъ своихъ денегъ, блестящій, выгоднйшій способъ исполнить свое желаніе.

Пензанская компанія эта, состоящая въ разработк оловянной и мдной руды, общала золотыя горы своимъ акціонерамъ.

‘Спшите, господа!’ гласилъ журналъ: ‘покупайте поскорй, покуда акціи не достигли еще громадной преміи, и тмъ не разрушили вс ваши надежды на будущія блага. Теперь еще время — спшите! Завтра, быть-можетъ, будетъ уже поздно!’

Во время оно рудники эти принадлежали двумъ враждовавшимъ компаніямъ, которыя, вслдствіе безконечныхъ процесовъ, принуждены были остановить дло и прекратить разработку ихъ — такъ по крайней мр, гласило объявленіе. Прежніе владтели паевъ реализировали огромныя суммы, и теперь эти дв компаніи, соединясь въ одну, предполагали удвоить и троить свои доходы.

‘Статистическія таблицы, приложенныя къ стать, доказывали ясно — на бумаг! что представленные отчеты не были вымышлены прожектёрами. Пензанскіе фонды надежно гарантировали всякаго, желающаго участвовать въ этомъ врномъ предпріятіи — ‘безошибочномъ’ — прибавлялъ на всякомъ шагу казначей.

До-сихъ-поръ мистеръ Стаунтонъ почти не занимался спекуляціями. Капиталы свои онъ помстилъ въ общества желзныхъ дорогъ, съ цлью получать врные проценты. Онъ не скупалъ и не продавалъ сомнительныхъ акцій въ кредитъ, по только пріобрталъ т, которыя, казалось, должны были давать врные и постоянные проценты. Но теперь, при его стсненныхъ обстоятельствахъ, онъ не въ силахъ былъ противиться соблазну. Конечно, онъ ничего не смыслилъ въ горномъ дл, но онъ зналъ людей, свдущихъ по этой части, имвшихъ большія доли въ этомъ предпріятіи.

Былъ собранъ семейный совтъ, который ршилъ употребить оставшійся капиталъ на это выгодное предпріятіе. По общему мннію, оно должно было вознаградить за вышеупомянутые убытки, а можетъ-быть, при счастливомъ оборот дла, и утроить имущество семейства.

Такимъ-образомъ доврчивый и простодушный мистеръ Стаунтонъ предался совершенно этому длу.

Сначала все общало удачи. Первые два мсяца взносы хотя тяжелыя, однако аккуратно были выплачиваемы. Конечно, это не могло долго продолжаться. Впрочемъ, вода, которую постепенно выкачивали изъ рудниковъ, и значительное количество руды, найденное еще въ прежнихъ копяхъ, не допускали никакого сомннія въ несостоятельности этого дла. Въ отчетахъ было сказано тоже, что партія работниковъ открыла въ одномъ изъ самыхъ нижнихъ ярусовъ богатйшую жилу, и что нужно было изслдовать ее и привести въ извстность, прежде нежели предпринимать что-нибудь, основываясь на обширности выгодъ, которыя могла бы принести новая разработка руды и дальнйшее производство работъ.

Въ одно прекрасное утро пришло извстіе о великолпномъ открытіи. Огромная руда олова была открыта, и какъ жилы оловянныя вертикальны, а мдныя горизонтальны поверхности земли, то работники наткнулись на мдную руду, которая казалась безконечною. Извстіе это было весьма пріятное. Мистеру Стоунтону, которому принадлежала одна двадцатая часть всхъ акцій этого предпріятія, стали мерещиться всевозможныя блага.

Одно обстоятельство только бросало тнь подозрнія на блестящія надежды. Общество безпрестанно обращалось къ акціонерамъ съ новыми требованіями взносовъ. Капиталъ мистера Стаунтона явно и быстро исчезалъ въ ненасытномъ чрев компаніи, и даже не предвидлось, когда насытится ея страшный голодъ. Отчеты тоже приводили мистера Стоунтона въ-тупикъ. Въ каждомъ двухмсячномъ баланс постоянно являлась какая-нибудь статья, которая имла цлью увеличить итогъ суммы требованій, необходимыхъ для уплаты издержекъ. Какъ мсяцъ чередовался за мсяцомъ, такъ аккуратно являлась стереотипная фраза: ‘Сиди, Вайзекеръ и комп.— за машину 2400 ф. ст.’ И грустно привтствовала удивленнаго и пораженнаго мистера Стаунтона. Эти слова являлись уже въ четырехъ различныхъ случаяхъ. Дйствительно было странно, что эта безконечная машина постоянно уплачивалась и никакъ не могла уплатиться окончательно. Въ-самомъ-дл, казалось нелпо совать по нскольку разъ счетъ подъ-носъ человку, который ежегодно выплачиналъ изъ собственнаго кармана около 600 ф. ст. для уплаты долга по этой разорительной машин, и который твердо убжденъ былъ въ томъ, что счеты вс были окончены и его часть уплачена, и ‘если можно положиться на врность чиселъ, то, я надюсь, мы больше не услышимъ объ ‘Сиди, Вайзекеръ и комп.’ и о той несчастной машин, за которую четыре раза уже платили…’ сказалъ въ одинъ день мистеръ Стаунтонъ герою нашего разсказа, когда они съ минуты на минуту ожидали писемъ съ извстіями отъ кассира акціонерной, компаніи.

— Надюсь, нтъ, отвчалъ Альфредъ, занятый сочиненіемъ какихъ-то именинныхъ поздравительныхъ стиховъ въ честь Эсири Дальцель, и не въ удар разговаривать: — надюсь, что нтъ! Я бы, на вашемъ мст, разузналъ объ этомъ. Что-нибудь неладно, недоразумніе какое-нибудь!

Почта пришла. Мистеръ Стаунтонъ распечаталъ письмо, полученное изъ Корнваллиса, и быстро пробжалъ содержаніе отчета. Не знаю, преступалъ ли онъ границы правдоподобнаго, или нтъ, но онъ весьма-нецеремонно и съ пренебреженіемъ трактовалъ всхъ акціонеровъ. Дойдя до конца, мистеръ Стаунтонъ воскликнулъ: ‘Вотъ они опять! ‘Сиди, Вайзекеръ и комп., за машину 2400 ф. ст.!’ Когда же это кончится? Посмотри, Альфредъ.

Говоря это, мистеръ Стаунтонъ, выложилъ на столъ вс предыдущіе отчеты и балансы, въ которыхъ везд являлась эта вчная машин., По нимъ видно было, что, собравъ подписку по 2 ф. ст. съ каждой акціи, можно было не только уплатить вс счеты, относящіеся до машины въ рудникахъ, но и всевозможные текущіе расходы. ‘Да’, продолжалъ мистеръ Стаунтонъ, ‘это единственный случай’.

Сдлавъ это заключеніе, мистеръ Стаунтонъ неблагоразумно утверждалъ боле, нежели зналъ, и, какъ обыкновенно въ такихъ случаяхъ бываетъ, не совершенную правду.

‘Странный случай’ долженъ онъ былъ сказать, ибо дйствительно было странно для его безкорыстныхъ правилъ встртить такой поступокъ. Но все-таки случай былъ не единственный, какъ онъ это предполагалъ, это могъ бы засвидтельствовать не одинъ разорившійся.

Смущенный и изумленный мистеръ Стаунтонъ не замтилъ, что на стол лежало еще другое письмо со штемпелемъ той же компаніи. Альфредъ первый его замтилъ и, разломавъ печать, вскричалъ: ‘Вотъ! что бы это такое значило? Что этотъ господинъ хочетъ сказать? Кто онъ такой? Послушай, отецъ!’

Если мистеръ Стаунтонъ прежде подозрвалъ какіе-нибудь злоупотребленія и безпорядки, то теперь это подозрніе пришло въ совершенное убжденіе. Авторъ письма хотя и подписалъ свое имя внизу письма, былъ совершенно незнакомъ Альфреду и отцу его. Онъ былъ безпристрастный свидтель нахальнаго плутовства директоровъ этой компаніи. Какъ человкъ честный, сострадательный, онъ негодовалъ при вид всякаго обмана. Узнавъ, что мистеръ Стаунтонъ былъ одинъ изъ главныхъ участниковъ въ этомъ разорительномъ предпріятіе, хотя лицо совершенно постороннее, онъ не могъ хладнокровно допустить безнравственныхъ плутовъ погубить человка, котораго онъ могъ спасти.

Письмо гласило: что большая часть издержекъ, сдланныхъ для улучшенія рудниковъ, была не уплачена, что три четверти акціонеровъ не вносили денегъ, что самые дурные платильщики были кассиръ, управляющій и смотритель за рудниками, получившіе сначала свои доли безплатно и неплатившіе съ-тхъ-поръ за оные ни одного пенса, что подрядчики, поставлявшіе матеріалы для производства работъ въ рудникахъ, требовали уплаты, и что неминуемое банкрутство можно было ожидать съ минуты на минуту. Наконецъ, письмо оканчивалось настоятельнымъ совтомъ мистеру Стаунтону передать или продать свои акціи, если онъ не могъ сбыть ихъ иначе.

Это обстоятельство нанесло смертельный ударъ всмъ надеждамъ мистера Стаунтона.

Вс воздушные замки его рушились, и вотъ малйшее дуновеніе втерка разогнало навки обольстительный туманъ на горизонт. Совершенное разореніе грозило ему въ самомъ непродолжительномъ времени. Что ему было длать? Что было длать Альфреду? Что было длать братьямъ Альфреда? На эти вопросы трудно было отвчать. Тутъ-то объяснилась, наконецъ все поражающая ненасытность машины. Мистеръ Стаунтонъ былъ въ отчаяніи!

— Постой немного, Альфредъ, хватаясь за соломинку, что мы знаемъ объ этомъ мистер Шарк, который, никмъ, непрошенный суетъ свой носъ въ чужія дла. Почемъ знать, можетъ, онъ нарочно старается вредить компаніи, чтобъ сбить цны на акціи и самому пріобрсти часть.

— Да, конечно, можетъ-быть, и такъ. Но эти безчисленные счеты, продолжалъ отецъ: эта вчная машина — что ты на это скажешь?

— О, это гораздо-легче объяснить, нежели причины, побудившія этого господина, если он не т, какъ я ихъ понимаю, утверждалъ Альфредъ настоятельно, какъ человкъ, сдлавшій оригинальное открытіе, не только счастливое само-по-себ, но и чрезвычайно-полезное для его собственныхъ выгодъ. Впрочемъ, прибавилъ онъ, разв ты не замтилъ, что ему хорошо извстно, что ты одинъ изъ акціонеровъ, какъ бы онъ это узналъ, еслибъ онъ не имлъ какихъ-нибудь сношеній съ этимъ дломъ?

— Вроятно, кассиръ не оставляетъ своихъ книгъ напоказъ цлому свту.

— Я думаю, что нтъ. Конечно, нтъ! но, вдь, онъ могъ интересоваться въ дл изъ какой-нибудь спеціальной цли. Не имя никакихъ личныхъ интересовъ въ пензанскихъ фондахъ, онъ могъ, бывъ, повидимому, честнымъ человкомъ, отправиться въ управленіе компаніи, чтобъ убдиться кто правъ, кто виноватъ, и предупредить о грядущей, угрожающей опасности, узнавъ, что дло ведется безчестнымъ образомъ. Онъ могъ бы, наконецъ, зная, что плуты находятся въ глав управленія, купить одну или дв акціи, чтобъ пріобрсти право преслдовать свои разъисканія и наконецъ окончательно предостеречь бды.

— Я допускаю это: дло очень-возможное!

— Врю, любезный батюшка, врю! Если бы ты находился въ такихъ обстоятельствахъ, ты, безъ-сомннія, это бы сдлалъ. Но ты не долженъ забыть, что на свт мало такихъ людей, какъ ты. Если ты этого не хочешь помнить, я этого не забываю. Нтъ! ту самую вещь, которую ты, вроятно, сдлалъ бы, большая часть людей на свт не сдлаетъ, и потому я не могу думать, чтобъ другой человкъ могъ бы дйствовать подъ вліяніемъ той же идеи, какъ ты.

— Но, вдь, онъ увряетъ, что совершенно безпристрастно дйствуетъ, не имя никакихъ личныхъ интересовъ въ этомъ дл.

— Конечно, онъ это говоритъ. А разв каждый мошенникъ не сталъ бы теб то не говорить, намривали, тебя надуть?

— Ну, любезный другъ, я знаю, людское сердце и обманчиво, иполно злобы. Опытъ жизни научилъ меня этому, но я едва-ли поврю, чтобъ человкъ былъ способенъ на такое низкое коварство, какъ ты предполагаешь.

— Дло въ томъ — извини меня — ты судишь людей по-себ и, какъ я уже замтилъ теб, весьма-неосновательно. Взгляни на предметъ съ другой стороны.

— Этотъ человкъ говоритъ одно, а шесть человкъ утверждаютъ совершенно противное. Но онъ, по его собственнымъ словамъ, судитъ безпристрастно, между-тмъ, какъ прямая выгода тхъ тебя обманывать.

— Но ты не забудь, что, въ доказательство безпристрастія мистера Шарка, мы иметъ только его собственное свидтельство, а вс вроятности клонятся на противную сторону. Зачмъ мы будемъ врить однимъ показаніямъ, а отвергать другія, не изслдовавъ ихъ достоврность? Кром того, ты, вдь, не единственный владтель этихъ фондовъ, и не-уже-ли ты считаешь возможнымъ, чтобъ остальные акціонеры, люди по-большей-части опытные въ горномъ дл, не знали бы настоящаго положенія длъ и слпо вврялись бы какой-нибудь полудюжин рудокоповъ? Возможно ли, чтобъ существовали такіе страшные недочеты, какъ описываетъ въ своемъ письм мистеръ Шарпъ, и не было о томъ ни разу упомянуто ни на одномъ изъ двухмсячныхъ собраній. Нтъ! если кассиръ мистеръ Слабдашъ, которому мы вврились, насъ надуваетъ, то, поврь мн, что дло мистера Шарка, о которомъ мы ничего не знаемъ, несовсмъ-чисто. Онъ взводитъ тяжелыя обвиненія на управленіе. Посмотримъ же, что они имютъ сказать противъ него.

— Прекрасная идея, Альфредъ! сказалъ мистеръ Стаунтонъ, немного просіявъ. Великолпная идея, но какъ узнать ихъ мнніе о немъ?

— О, это сдлать очень-легко! былъ отвтъ нашего героя.

Онъ слъ и началъ писать письмо. Мистеръ Стаунтонъ вполн доврялся свтлому и бойкому уму сына, и онъ былъ совершенно правъ въ этомъ. Немногіе въ его лта умли бы такъ ловко добиться истины въ хитрой политик плута-мошенника, или такъ скоро вникнуть въ запутанное дло, какъ Альфредъ. Самая разительная черта его характера была — необыкновенная быстрота соображенія.

Онъ открывалъ обманъ такъ же скоро, какъ какой-нибудь присяжный слдователь въ суд, и имлъ особый даръ представлять едва-найденное плутовство, во всей полнот его. Мистеръ Стаунтонъ тоже высоко цнилъ сыновнее знаніе свта и людей, а о своемъ знаніи, въ этомъ случа, былъ очень-скромнаго мннія. Послднее обстоятельство подтверждалось фактами, по почему имлъ онъ такое высокое мнніе о сыновней опытности въ жизни — было бы трудно сказать. Быть-можетъ, оно возникло отъ того, что Альфредъ давно уже пересталъ принимать каждое слышанное слово за истину, а, можетъ-быть, и отъ того, что онъ обладалъ большими познаніями, почерпнутыми имъ изъ книгъ. Столько начитавшись, онъ невольно изучилъ людей и подробно познакомился съ ихъ характерами и направленіями, думалъ мистеръ Стаунтонъ.

Наконецъ письмо было окончено. Оно было хорошо составлено и каждое слово имло свое значеніе. Оно намекало, что мистеръ Шаркъ всми силами старается уронить компанію въ мнніи ея акціонеровъ, и спрашивало причины его враждебныхъ отношеній, если таковыя имются, независимо отъ достоинствъ или недостатковъ самаго предпріятія.

Мистеръ Стаунтонъ считалъ это письмо образцомъ тонкости и хитрости, и Альфредъ былъ очень доволенъ отцовскими похвалами и убжденіемъ, что онъ сдлалъ все, что могъ, для поясненія дда. Прежде нсколькихъ дней нельзя было ждать отвта, самое скорое черезъ пять. Въ тотъ же вечеръ письмо было отправлено на почту, и теперь только оставалось съ нетерпніемъ ожидать объясненія кассира.

Въ ту ночь мистеру Стаунтону только и снилась чудовищная паровая машина, работающая своими исполинскими руками и неперестающая кричать ‘еще! еще!’ паровая машина, которой ненасытность невозможно было утолить и требованія которой росли тмъ больше и громче, чмъ больше старались удовлетворить ея страшную прожорливость, исполинская, какъ привидніе, машина, поглотивъ золото, искала крови и, ничмъ недовольная, все продолжала пожирать!

— Онъ кормилъ ее сначала золотомъ, когда его боле не стало, она протянула свои чудовищныя, черныя руки и стала тащить одного изъ любимыхъ дтей его въ свою мрачную утробу, потомъ другаго, третьяго и, наконецъ, ухватила мистера Стаунтона самого! Въ эту критическую минуту онъ, конечно, проснулся.

Альфредъ тоже спалъ и видлъ во сн — но не привиденія, не чудовищныя паровыя машины, не ненасытныхъ минныхъ агентовъ, не сокровища, зарытыя въ землю или помщенныя на его имя у банкира — онъ видлъ благо высшее, хранилище котораго было дороже его сердцу, нежели желзный сундукъ, наполненный богатствомъ, для сердца скупца.

По несчастью, дороже только для нжнаго самолюбія юношества! Ему снилась Эсирь Дальцель.

ГЛАВА XIX.

Дальнйшія открытія, превратности и нечаянности судьбы.

Въ надлежащее время пришло письмо отъ мистера Слабдаша, казначея пензанскихъ фондовъ. Онъ писалъ, съ большими околичностями и со всевозможнымъ презрніемъ правописанія роднаго языка, что онъ зналъ мистера Шарка очень-хорошо, даже слишкомъ-хорошо, что этотъ господинъ одно время исполнялъ должность маклера компаніи до-тхъ-поръ, что не былъ уличенъ въ обман представлявшихся покупателей, объявляя, что гораздо большія суммы были положены въ залогъ, нежели сколько факты обезпечивали, что, какъ только это было открыто, его имя было вычеркнуто изъ списковъ управленія и безчинный поступокъ, разглашенный по всему городу, привелъ его къ убжденію, что совстливое и добродтельное сосдство Пензанса было слишкомъ-чисто, чтобъ оскверняться доле его присутствіемъ, и что, вслдствіе этого, два дня назадъ, онъ убрался, прелюбезно забывъ заплатить свои долги.

— Ну, вотъ! не говорилъ ли я теб, вскричалъ Альфредъ, торжествуя: — я увренъ былъ, что этотъ Шарпъ имлъ очень-дурную причину писать такое письмо, какое мы получили на-дняхъ. Теперь мы знаемъ намренія подлаго плута. Мы видимъ, что слова его наполнены желчью обиженнаго самолюбія, потому-что онъ былъ пойманъ на самомъ мст своего плутовства. Ловкій малый, нечего сказать, кричитъ съ достойнымъ негодованіемъ о злоупотребленіяхъ горсти плутовъ, а самъ отъявленный мошенникъ и воръ!

— Не суди слишкомъ-строго бднаго человка, Альфредъ, отвчалъ мистеръ Стаунтонъ, у котораго страхъ, наведенный чудовищной паровой машиной, начиналъ проходить:— чтобъ ршиться на такую низость, безъ-сомннія, онъ былъ подверженъ большимъ и тяжкимъ испытаніямъ.

— Подломъ ему, батюшка!

— Отчего вы думаете, что онъ не заслуживаетъ этого — плутъ, который своею ложью надлалъ теб столько безпокойства?

— Я надюсь, что ты этимъ не хочешь сказать, что еще вришь его доносу?

— Конечно, нтъ. Только вспомни, ты самъ говорилъ на-дняхъ, что надо выслушать об стороны вопроса. Это свидтельство казначея — не забудь.

— Я это очень-хорошо знаю, батюшка. Я не думаю утверждать, чтобъ всякое слово, сказанное этимъ человкомъ, была ложь, потому-что онъ презнатный мошенникъ, но я бы не придавалъ большаго значенія его ничмъ неподтвержденному доносу. Плутъ можетъ говорить иногда и правду, по въ этомъ случа онъ иметъ слишкомъ-сильную причину лгать.

— Пожалуйста, не употребляй такихъ сильныхъ выраженій, Альфредъ, сказалъ ласково мистеръ Стаунтонъ.

— Виноватъ, можетъ-быть, я слишкомъ-горячо принимаю дло къ сердцу. Это неудивительно, когда я вспомню, что вы перестрадали это время. Впрочемъ, свидтельство этого Шарка легко можно поврить.

— Какимъ образомъ, скажи пожалуйста?

— Онъ увряетъ, что три четверти требованій неуплачены, и что управленіемъ завдуютъ люди, которые, до одного, мошенники. Въ этомъ весьма-легко убдиться, повривъ книги, особенно если напасть на казначея неожиданно.

— Да какимъ образомъ это сдлать?

— Надо хать въ Корнваллисъ.

— Въ Корнваллисъ пятьсотъ миль, въ это время года, въ январ!

— Важность этого дла могла бы насъ заставить хать и дальше, несмотря на неблагопріятное время года, отвчалъ Альфредъ:— ибо, покуда мы не убдимся, справедливо или нтъ донесеніе, сдланное Шаркомъ, не слдуетъ платить ни одного пенни казначею пензанскихъ фондовъ. Что Шаркъ плутъ — мы знаемъ, что наши управляющіе плуты — это требуетъ еще доказательствъ.

— А когда ты хочешь, чтобъ мы предприняли это длинное и утомительное путешествіе?

— Завтра же… отвчалъ Альфредъ, и сейчасъ же поправился: онъ вспомнилъ, что имлъ приглашеніе въ Нентвуд-Лоджъ на слдующій день:— нтъ, посл завтра.

— Хорошо, я объ этомъ подумаю, сказалъ мистеръ Стаунтонъ.

Альфредъ былъ съ визитомъ у Дальцелей, мистеръ Стаунтонъ думалъ о поздк, предложенной сыномъ, и окончательно ршился хать. Чрезъ два дня посл вышеприведеннаго нами разговора, отецъ и сынъ, оба катили по Фурнесской желзной дорог, съ цлью допытаться истины.

Альфредъ украдкой взглянулъ на аббатство, когда они прозжали мимо, и вспомнилъ о томъ счастливомъ осеннемъ дн, когда онъ сдлался обладателемъ сокровища, которое съ той минуты стало свтить радужнымъ лучомъ на вс обыденныя происшествія и испытанія текущаго дня.

Нтъ необходимости слдить за нашими путешественниками отъ станціи до станціи, достаточно упомянуть, что они первый разъ остановились въ Катонополис. Тамъ они провели всю ночь и на другой день продолжали путь по стран, покрытой снгомъ, минуя города, которые даже снгъ не могъ омыть отъ грязи и отъ которыхъ вяло хлопкомъ и углемъ, прозжали черезъ холодную страну стафордширскихъ глиняныхъ заводовъ, черезъ огромное складочное мсто пуговицъ, оттуда въ Бристоль, и наконецъ, къ вечеру, уже были въ Энотер. На другое утро, они катились по одной изъ лучшихъ желзныхъ дорогъ, окруженные живописнйшими пейзажами Соединеннаго Королевства. Въ половин одиннадцатаго они достигли Плимута и скоро посл того уже сидли наверху дилижанса въ Труро, такъ-какъ вс внутреннія мста уже были заняты нсколько дней впередъ.

Сначала Альфреда забавляли нкоторые пассажиры, сидвшіе возл него. Перехавъ висячій мостъ отъ Плимута къ Салташу, онъ имлъ довольно времени, чтобъ разглядть вс замчательности своихъ спутниковъ. Между ними были: одинъ господинъ съ круглымъ лицомъ, цвта очень-похожаго на очищенное сало, говорившій съ дамой, которая, повидимому, имла большія притязанія на ученость, о преобразованіяхъ, сдланныхъ имъ въ его столовой, проводомъ газа въ ея сокровенные предлы, что снабдило его матеріаломъ для взрывовъ на разстояніе двадцати миль, солдатъ, говорившій про сомерсетширскую милицію, и обладавшій способностью примнять всевозможные вопросы, для ихъ окончательнаго разршенія, къ приключеніямъ, которыя бывали съ нимъ во время индійской компаніи, и наконецъ дама, неимвшая никакого притязанія на ученость, но питавшая большую склонность къ джину и другимъ крпкимъ напиткамъ, на которую ни Альфредъ, ни отецъ его не могли хладнокровно смотрть.

Ученая дама растягивала слова, жирный господинъ звалъ, другая дама вздыхала, прихлебывая свой джинъ изъ черной бутылки, находившейся въ ея корзинк, а солдатъ говорилъ безъ умолку за всхъ. Онъ ршительно всмъ надодалъ и былъ невыносимъ. Монотонная барыня была не лучше. Спасенія не было и поневол надо было слушать, какъ ученая дама разсказывала господину, занятому своей столовой, объ миссъ Витерслакъ.

— ‘Какая жалость, что у ней теперь нтъ состоянія! Она благородная, хорошей фамиліи, безъ-сомннія, хорошей фамиліи! Знаете вы Витерслаковъ изъ Лискорда? А вотъ, жаль-то идти гувернанткой въ такое низкое семейство, какъ мистера Винтербурна! Ея отца, баронета разорили шалости сына, а теперь вотъ они необходимыя послдствія. Его дочь гувернанткой у фабриканта сальныхъ свчей. Что это длается со свтомъ, я удивляюсь! и т. д. и т. д.

Потомъ мстоположеніе съ его разнообразными картинами природы, въ эти скучные часы, могло бы развлечь нашихъ путешественниковъ, еслибъ оно не было такъ дико.

Страна открытая, безплодная, пронзительный холодный втеръ, хотя весьма-удачно гармонировали, между собой, но, однакожъ, не могли произвести пріятнаго впечатлнія на умы нашихъ путешественниковъ. Кое-гд встрчались веселыя долины, окруженныя крутыми скатами горъ, покрытыми зеленью до самой вершины.

Но это далеко не былъ преобладающій характеръ страны, чрезъ которую они прозжали.

Однообразныя пустынныя болота, мстами образующія бугры и пригорки, разбросанныя строенія той некрасивой архитектуры, которая такъ явно свидтельствуетъ о дятельныхъ рудныхъ работахъ подъ землею. Но это зрлище казалось даже оживленнымъ въ сравненіи съ гадкими, помертвлыми, развалившимися отъ старости постройками, напоминающими своими скелетами сердца, совершенно разбитыя, и указывающими мста покинутыхъ рудокопень, въ которыя вдовы бросали свою лепту съ надеждою на прибыль, и были обмануты, рудокопень, которыя поглотили имущество сиротъ, оставляя ихъ безъ копейки на этомъ свт, завистливомъ и жестокосердомъ, которыя покончили разореніе многихъ торговыхъ людей и повергли въ нищету семейства многихъ капиталистовъ и богатыхъ купцовъ.

Все это представляло весьма-грустное зрлище и наши путешественники были немало обрадованы, прохавъ Лискардъ, Бодминъ и С.-Аустель, когда они очутились, посл довольно-долгой зды, у дверей гостиницы Золотаго Льва въ Труро. Посл шестидесяти миль, сдланныхъ наверху почтовой кареты, въ январскій холодный день, горячій обдъ и доброе вино весьма-пріятны. Альфредъ и его отецъ были съ этимъ совершенно согласны, хотя Корнваллисъ далеко не отличается хорошей кухней. Поврежденіе, оказавшееся въ оси почтовой кареты, задержало ихъ довольно-долго на дорог, отчего они опоздали на послдній поздъ, шедшій въ Пензансъ. Это обстоятельство ихъ, однако, не очень огорчило, потому-что они очень устали отъ дороги.

На другое утро, пріхавъ въ Пензансъ, они навели справки о мистер Слабдаш, и хотя улицы этого города были не очень запутаны, однакожь имъ было довольно-трудно отыскать его домъ. По правд сказать, мистеръ Слабдашъ былъ очень-мало извстенъ. Мистеръ Слабдашъ былъ совсмъ не такое важное лицо въ своемъ околодк, какъ себ воображалъ мистеръ Стаунтонъ, по своимъ интересамъ въ дл.

Наконецъ имъ посчастливилось отыскать зеленую дверь съ мдной доской, на которой было написано незабвенное имя мастера Слабдаша. Неопрятно-одтая женщина отвчала на ихъ разспросы и объявила, что ея мужа, мистера Слабдаша, не было дома и что онъ похалъ въ тележк въ управленіе пензанскихъ фондовъ.

— О! сказалъ мистеръ Стаунтонъ: — тамъ намъ будетъ всего пріятне съ нимъ видться. Скажите пожалуйста, далеко ли отсюда до рудокопни, и по какой дорог намъ лучше идти?

— Ничего нтъ легче, сударь, сказала грязная женщина:— вы можете хать по желзной дорог до Маразіона, до которой отсюда полторы мили, а тамъ всякій вамъ укажетъ дорогу.

Согласно съ данными указаніями они отправились по слдующему позду въ Маразіонъ, возвращаясь по своимъ слдамъ, и прибывъ въ этотъ маленькій городокъ безъ затрудненія, отыскали контору компаніи пензанскихъ горныхъ фондовъ. Рудники были оттуда въ разстояніи двухъ миль, дорога, которая вела къ нимъ, была чрезвычайно-живописна и Гора св. Михаила, столь извстная по дтскимъ сказкамъ, красовалась въ одной мил отъ нея. Подходя ближе, они набрели на строенія, по которымъ ясно было замтно, что паровая машина была близко въ дйствіи и въ рудникахъ производились работы.

Передъ дверью недавно-выстроеннаго дома стояло четверо людей, замчательнйшій изъ всхъ былъ маленькій человчекъ, лтъ тридцати-пяти отъ-роду, очень-скоро говорящій и махавшій изувченной рукой, на конц рукава который вислъ желзный крючокъ вмсто руки. Близь него стоялъ большаго роста человкъ, старый и замаранный, а другіе два казались хорошо-одтыми ремесленниками.

Подойдя къ этой групп, мистеръ Стаунтонъ освдомился, не принадлежитъ ли это мсто пензанской компаніи.

— Да, да! сказалъ маленькій человчекъ съ крючкомъ: — пензанскому акціонерному обществу — да, да! Первый сортъ дло — громадное предпріятіе! Желаете нсколько акцій? Пожалуйте! взойдите! у насъ ихъ много. Да, да, пензанская компанія. Взойдите, взойдите!

Мистеръ Стаунтонъ и Альфредъ взошли въ контору, преслдуемые тремя зваками:

— Вы, сказалъ мистеръ Стаунтонъ:— вроятно, мистеръ Слабдашъ?

— Да, да! Слабдашъ, это моя фамилія, меня хорошо знаютъ, я думаю, но всему графству, да, да, Слабдашъ, такъ точно, Слабдашъ пензанской компаніи, великолпные рудники, славный случаи — да!

— Я долженъ вамъ сказать сначала мое имя, мистеръ Слабдашъ, а потомъ вамъ объяснить причину моего посщенія, сказалъ мистеръ Стаунтонъ.

— Да, да! хорошо, совершенно-справедливо, меня зовутъ Слабдашъ: нисколько не стыжусь этого — не такъ ли, отецъ? Ха-ха-ха! кричалъ онъ, обращаясь къ запачканному старому господину, который весело разсмялся, какъ-будто стыдиться своимъ именемъ была шутка, требующая необходимо всеобщаго смха.

— Это мой отецъ, господинъ… Да, ваше имя, сударь… виноватъ, это капитанъ Джо. Пойди сюда Джо, я тебя представлю господину… какъ?.. да! виноватъ… да, да!

— Меня зовутъ, мистеръ Слабдашъ, Стаунтонъ.

— Стаунтонъ, Стаунтонъ — да, да, очень-радъ васъ видть, очень-радъ, что вы сами пріхали взглянуть на дла. Этотъ господинъ, батюшка, капитанъ Джанъ… капитанъ Джо, это господинъ Стаунтонъ, одинъ изъ главнйшихъ акціонеровъ! Вашу руку, сударь, вашу руку! и маленькій господинъ сдлалъ прыжокъ впередъ, подавая въ одно время об руки.

Мистеръ Стаунтонъ, учтиво миновалъ крючокъ и, взявъ его за руку, спокойно отвчалъ:

— Теперь, сказавъ вамъ свое имя, я увренъ, вы поймете причину моего посщенія?

— Да, да, безъ-сомннія! Да, да! Шаркъ, Шаркъ, такъ точно, большой руки плутъ, сударь! Утащилъ одинъ изъ моихъ сюртуковъ, взялъ да и стащилъ, большой мошенникъ, сударь — да! Да вы, можетъ-быть, желаете заглянуть въ книги?

— Конечно, я за этимъ только пріхалъ. Нельзя ли узнать: много у васъ недочету?

— Недочету, сударь? Нтъ, сударь! Мистеръ Стаунтонъ спрашиваетъ много ли недочету: ни одного нтъ, сударь, ни одного! Это такое предпріятіе, какихъ никогда не было, каждая копейка заплачена… Шаркъ, Шаркъ! да, да, точно, точно, въ этомъ нтъ никакого сомннія, виноватъ, точно!

— Вы хотите сказать, мистеръ Слабдашъ, что нтъ ни одного недочета и что вы и эти господа уплатили вс требованія?

— Я, сударь? я капиталы до послдняго пени, до послдняго пени. Отецъ, капитанъ Джанъ… капитанъ Джо, мистеръ Стаунтонъ спрашиваетъ, все ли мы уплатили. Ха-ха-ха! Прекрасно — не правда ли? Это Шаркъ! Шаркъ уврилъ мистера Стаунтона, что мы не выплатили нашихъ требованій! Уя:ь это черезчуръ — не правда ли? Черезчуръ! виноватъ, сударь, но это дйствительно гадко черезчуръ!

— Что, книги у васъ здсь, мистеръ Слабдашъ?

— Нтъ, сударь, въ Пензанс вы ихъ увидите сегодня вечеромъ, найдете все въ порядк — не такъ ли, отецъ? капитанъ Джакъ… капитанъ Джо?

— Мистеръ Слабдашъ лучшій казначей въ графств, отвчали вс трое въ одно время.

Это, конечно, была большая похвала, основываясь на мнніи простаго народа, что это графство лучшее въ Англіи, а Англія, какъ всякій знаетъ, есть первое государство населенной части земнаго шара. Такимъ-образомъ эти три господина подтвердили фактъ, что мистеръ Слабдашъ, безъ всякаго сомннія, былъ первый казначей въ свт. Они, казалось, были въ этомъ совершенно уврены, провозглашая похвалы своему другу и товарищу.

Мистеръ Стаунтонъ увидлъ мелькомъ въ окно машину, ту самую машину, по милости которой онъ провелъ столько безсонныхъ ночей, видлъ столько мучительныхъ сновъ, и которыя никогда не была оплачена, настоящую, мелющую, работающую машину, а не ту призрачную, громко-просившую сначала золота, потомъ крови. Обративъ вниманіе мистера Слабдаша на это чудовище, онъ старался получить отъ него какія-нибудь свднія о дл, касательно ея. Но достойный джентльменъ былъ, повидимому, очень-тупъ, или только прикидывался таковымъ. Правда, онъ болталъ много, но если мистеру Стаунтону и удавалось уловить словечко, то оно ни мало не разъясняло дла. Но вечеромъ они должны были видть книги, и тогда, безъ-сомннія, все объяснится.

Мистеръ Слабдашъ съ товарищами пріхали посл обда и привезли съ собою книги.

Первый, кажется, ршился произвести эффектъ. Онъ былъ одтъ весь въ черномъ, за исключеніемъ безукоризненно-благо жилета и такихъ же перчатокъ, одна изъ нихъ обхватывала руку, а другая болталась на крюк. Войдя, онъ раскланялся самымъ изящнымъ образомъ, за нимъ слдовали капитанъ Джакъ, капитанъ Джо, и мистеръ Слабдашъ старый, такой же засаленный и съ постоянной гримасой на лиц.

Вс они представили множество объясненій, проливавшихъ, къ-несчастью, очень-мало свта на запутанныя дла. Однако, книги были оставлены ими для осмотра.

Мистеръ Стаунтонъ и Альфредъ долго и внимательно пересматривали ихъ. Они нашли, что вс разсказы о недочет были совершенно-ложны, и что векселя, выданные обществомъ, вовсе не были такъ многочисленны и значительны, какъ говорили. Этимъ они и должны были удовольствоваться.

Возвратившись домой, мистеръ Стаунтонъ выплатилъ еще два требованія. Вскор разнесся слухъ объ ужасномъ пьянств, распространившемся въ рудникахъ, о страшныхъ безпорядкахъ и расточительности, и о неминуемой гибели, грозившей обществу. Оказалось, что машина не была выплачена.

Дло стало ясно, когда, возвратившись однажды съ прогулки, мистеръ Стаунтонъ нашелъ письмо отъ агента господъ Сиди, Вайзекеръ и компаніи, требовавшаго немедленной уплаты ихъ долговременнаго векселя, и стращавшаго, въ противномъ случа, прибгнуть къ законному взысканію. Альфредъ тотчасъ же принялся за дло съ свойственной ему энергіей. До-сихъ-поръ акціи получали премію, какъ было выставлено въ столбцахъ ‘Журнала предпріятій’, но, попытавшись продать ихъ, онъ убдился, что он шли, только-что не за даромъ. Но тмъ не мене ихъ должно было продать, чтобъ избавиться отъ отвтственности. И он были проданы какому-то лондонскому маклеру, за учетомъ какихъ-нибудь девятидесяти-пяти процентовъ, то-есть за вдвое меньшее число шиллинговъ, чмъ сколько они стоили фунтовъ.

Теперь Альфреду было необходимо покинуть отцовской домъ и пріискать себ работу.

За нсколько времени предъ симъ ему предлагали редакторство какого-то провинціальнаго журнала, издававшагося въ среднихъ графствахъ его пріятелемъ и товарищемъ по школ, но онъ отказался.

Принужденный теперь обстоятельствами, онъ списался съ нимъ и былъ возведенъ въ достоинство редакторскаго мы.

Трудно ему было покинуть свой счастливый домъ и разстаться съ семействомъ, съ которымъ онъ, за исключеніемъ годовъ, проведенныхъ въ школ, никогда не былъ въ разлук. Теперь ему предстояло сдлать себ дорогу въ свт и ужъ не приходилось называть отцовскій домъ своимъ домомъ. Туда онъ могъ только возвращаться, какъ поститель, какъ дорогой гость, но не какъ домашній, живущій въ предлахъ его священныхъ стнъ.

Но еще больне ему было разстаться съ друзьями въ Нентвуд-Лодж. Онъ долженъ былъ покинуть ихъ съ словами утшенія и надежды на устахъ и съ отчаяніемъ въ сердц. Прощаніе, когда оно случается въ первый разъ или посл большихъ промежутковъ, такъ походитъ на то послднее прощаніе, когда друзья прощаются, чтобъ ужь боле не увидться въ этомъ мір, что не удивительно, что люди чувствительные и любящіе никогда не могутъ прощаться безъ содроганія. Съ Альфредомъ, конечно, было то же, теперь онъ вдругъ быль оторванъ неожиданнымъ, внезапнымъ вихремъ отъ прелести прошедшей семейной жизни и брошенъ судьбою между холодныхъ, постороннихъ людей, чтобъ съ Божіею помощію самому проложить себ дорогу.

Мы не остановимся на редакторскихъ трудахъ и жить-быть нашего героя. Достаточно сказать, что онъ нашелъ редакцію журнала, выходящаго два раза въ мсяцъ, вовсе не мстомъ для дармода. Онъ нашелъ, что онъ былъ въ-дйствительности и издатель, и редакторъ, и корректоръ. Между нимъ и типографщикомъ не было посредника. Ему приходилось писать статьи, исправлять чужія, слдить за печатаніемъ и прочитывать вс пробные листы. Такимъ-образомъ, если принять въ соображеніе писаніе писемъ домой, что было для него любимымъ развлеченіемъ, его время было занято сполна. Недостатка въ книгахъ онъ не ощущалъ, благодаря доктору Геро, который постоянно присылалъ ему пакеты съ книгами религіозно-философкаго содержанія, наиболе-любимыхъ нашимъ героемъ, который по окончаніи дневныхъ работъ, наслаждался чтеніемъ этихъ сочиненій.

Жизнь его была до крайности разнообразна. Онъ не пытался заводить знакомства въ город, въ которомъ жилъ, и не имлъ никакого желанія сдлать подобную попытку, судя по обращикамъ, съ которыми онъ иногда невольно встрчался. Всё-таки онъ работалъ день за днемъ, недлю за недлею, если не съ большими надеждами, то по-крайней-мр безъ отчаянія. Свтъ для него измнился: онъ казался темно-срымъ повсюду, и ‘Гора Трудности’, закрывала значительную часть солнца.

Однако дла могли бы быть еще хуже. Постоянное писаніе служило ему ученіемъ, особливо потому, что ему часто приходилось писать о предметахъ наимене-сродныхъ его наклонностямъ. Его журнальныя статьи вызвали какой-то подвижническій духъ, дремавшій до того времени, который внушилъ ему боле самоувренности, и сообщилъ его слогу боле краткости, ясности и силы.

Все-таки работа была скучная, страшно-скучная, и Альфреду иногда трудно было поддерживать въ себ даже искусственную веселость, но онъ положилъ свое упованіе на Всевышнюю власть и съ терпніемъ ждалъ исхода. Онъ, во всякомъ случа, еще. не отказался отъ своей восторженной мечты, что когда-нибудь, можетъ-быть, скоро, его способностямъ суждено выказаться въ боле-сродной имъ сред.

Письма изъ дома и изъ Нентвуд-лоджа также способствовали разсянію грустныхъ думъ, которыя, несмотря на вс его усилія, нердко помрачали его душевный горизонтъ. Письма и отвты на нихъ служили единственною пищею его сердцу, за неимніемъ прямаго наслажденія сочувствіемъ любимыхъ лицъ.

Возвратясь однажды домой, посл обхода почтальйона, онъ нашелъ письмо отъ отца. Едва-ли могъ бы онъ разломить печать съ большимъ нетерпніемъ, еслибъ даже предчувствовалъ содержаніе письма.

Письмо, какъ онъ вскор нашелъ, содержало всти первой важности для него и для его семейства.

Вотъ оно:

‘Любезный мой сынъ! Прізжай немедленно домой. Значительная перемна къ лучшему произошла въ нашемъ состояніи. Я теперь обладаю значительнымъ богатствомъ, которое давно уже долженствовало принадлежать мн и другимъ отраслямъ семейства Доррелей. Ты припомнишь частыя и безполезныя попытки мои, чтобъ получить съ завщанія родственниковъ жены моей, которымъ принадлежало помстье Колодезнаго Дома въ Йоркшир. Ни въ Йорк, ни въ Ланкастер, ни въ Честер, куда я здилъ, въ надежд открыть этотъ важный документъ, не нашлось желаемой копіи. Между-тмъ сэръ Джошуа Цаггстэфъ вступилъ во владніе: но какому праву — мы никогда не добились. Онъ былъ, какъ я теб сказывалъ, въ дружескихъ отношеніяхъ съ стариками, и я считалъ возможнымъ, что онъ пріобрлъ надъ ними такое вліяніе, что побудилъ ихъ нарушить неоднократно-данное ими общаніе записать свое имущество дтямъ двоюродныхъ братьевъ и сестеръ. Услыхавъ о смерти послдняго старика только черезъ два года, я былъ поставленъ въ довольно-неловкое положеніе, ибо, постивъ снова мстность, гд я въ послдней разъ видлся съ Доррелями, я не могъ собрать ни малйшаго свднія касательно распоряженія ихъ имуществомъ. Я не нашелъ никого, кто бы могъ сказать, кмъ была написана и засвидтельствована духовная и кто были душеприкащиками. Достоврнаго было только то, что сэръ Джошуа владлъ имніемъ. Было обильное поле для подозрній, но не было уликъ. Я не могъ заставить его представить духовную, ибо не могъ доказать, что онъ владетъ не на ея основаніи. Съ другой стороны, хотя не подлежало сомннію, что, въ случа несуществованія духовнаго завщанія, мы были законные наслдники, но начать дло на основаніи подобнаго предположенія было бы очень-рисковано, ибо коварный баронетъ могъ бы во всякое время доказать, что все имніе было отказано ему, по-крайней-мр въ то время я не былъ увренъ въ противномъ. Еслибъ, напротивъ, мы владли въ-дйствительности имніемъ, то все бремя доказательства лежало бы на сэр Джошуа. Еслибъ я въ то время сталъ отважно оспоривать его права, то наврно бы выигралъ дло, но тогда я не зналъ этого. Какъ ты знаешь, мн противны всякій споръ и тяжба, къ тому жъ я стоялъ одинокій, такъ-какъ не у одного изъ Доррелей не было достаточнаго состоянія, чтобъ отважиться на продолжительную тяжбу, а я зналъ достаточно о безсовстномъ характер баронета, чтобъ понять, что онъ будетъ всми средствами отстаивать каждый клочокъ незаконно-пріобртенной имъ земли. Съ его средствами онъ могъ бы переводить дло изъ одной инстанціи въ другую, пока не истощились бы мои финансовыя средства, и такимъ образомъ, я могъ бы сдлаться нищимъ, желая захватить богатства, находившіяся за предлами моей власти, словомъ, я уклонился отъ состязанія, хотя боле чмъ полуубжденинй въ томъ, что были употреблены нечистыя средства, чтобъ лишить насъ законныхъ правъ. Все теперь объяснилось. Мы получили удовлетвореніе, совершенное, полное удовлетвореніе, и вс богатства, накопленныя баронетомъ, вмст съ улучшеніями, имъ сдланными, присовокупляются къ прежней цнности имнія, въ вид вознагражденія за позднее удовлетвореніе. Но я боюсь, что сильнйшимъ побужденіемъ къ этому поступку не было чувство справедливости. Судя по образу изложенія его письма, можно скоре предположить, что какое-то мщеніе было главнымъ двигателемъ. Но такъ-какъ я не сторожъ совсти ближняго, то да не буду и слишкомъ-скорымъ судьею ея.

Прізжай скорй, мой мальчикъ, къ любящему тебя отцу.

Д. Д. Стаунтонъ’.

Альфредъ не дождался вторичнаго приглашенія. Нсколькихъ дней было ему достаточно, чтобъ уладить дла свои въ городк, къ чему не мало способствовалъ вексель на сто фунтовъ, вложенный въ отцовское письмо. Мене чмъ черезъ недлю онъ уничтожилъ свое условіе съ издателемъ журнала и быстро катилъ съ веселымъ и благодарнымъ сердцемъ къ роднымъ горамъ своимъ — къ отцовскому дому, драгоцннйшему предмету своей любви!

ГЛАВА XX.

Матъ.

— Сколько, спросилъ тихимъ голосомъ сэръ Джошуа Цаггстэфъ, у трехъ или четырехъ важныхъ джентльменовъ, одтыхъ въ черномъ:— сколько времени мн остается жить?

Огонь въ потукавшихъ глазахъ и гордая улыбка на губахъ его, при этомъ вопрос, представляли противоположность съ смертною блдностью его лица и общею слабостью и неподвижностью тла.

— Можетъ-быть, отвчалъ одинъ изъ джентльменовъ:— вы проживете еще двадцать четыре часа, но если у васъ есть какое-нибудь дло, требующее окончанія, то чмъ скоре вы за него приметесь, тмъ лучше,

— Дло — да! сказалъ умиравшій.— Пододвиньте этотъ столикъ къ постели, поставьте на него лампу, принесите все нужное для письма, выньте изъ того ящика желзный ларчикъ, который вы тамъ найдете, и оставьте меня на нсколько часовъ.

Его желанія тотчасъ исполнили и медики удалились въ другую комнату. Какъ-скоро баронетъ остался одинъ, онъ схватилъ дрожащими руками бумагу и перо и началъ писать ревностно, быстро. Взглянемъ на него въ это время. Его изнуренное тло говоритъ цлую повсть страданій и мукъ. Когда мы его видли послдній разъ, здоровье его было сильно разстроено, однако его жизнь могла бы еще значительно продлиться, еслибъ не происшествія, случившіяся за педлю. Теперь онъ одинъ въ огромномъ своемъ дом, постоянно работая мозгомъ до самаго конца — увы! умираетъ не смертью праведника, а одинокою смертью бездтнаго человка. Жена его давно въ могил, благодаря жестокости мужа, единственный сынъ также лежитъ въ семейномъ склеп, а единственная дочь его изгнана изъ-подъ крова родительскаго неумолимою настойчивостью отца.

Ровно недля назадъ была горестная семейная сцена въ Колодезномъ Дом. Высокородный Артуръ, самолюбіе котораго было глубоко ранено постоянными отказами Августы, написалъ сэру Джошуа, отказываясь отъ предложеннаго союза, если миссъ Цаггстэфъ не дастъ своего согласія до извстнаго срока. Баронетъ, замнившій въ послднее время свою холодную вжливость суровымъ и строгимъ обращеніемъ, вбжалъ въ комнату дочери и, безъ дальнйшей церемонія, потребовалъ отъ нея, чтобъ она тотчасъ же сла къ столу и написала согласіе на предложеніе высокороднаго жениха. Августа отказывалась, сначала со слезами и мольбами, наконецъ, видя, что это не дйствуетъ — съ холодною ршимостью. Это до-того взорвало ея отца, что онъ, въ первый разъ въ ея присутствіи, позволилъ себ припадокъ настоящаго бшенства, бывшаго ужасомъ покойной ея матери, Онъ поклялся страшною клятвою, въ сопровожденіи всевозможныхъ угрозъ, что, если въ-теченіе недли она не напишетъ требуемаго согласія, онъ ее выгонитъ съ проклятіемъ изъ своего дома и заставитъ просить милостыню, или околть съ голоду.

Августа не знала куда обратиться за помощью и спасеніемъ. Выдти за высокороднаго Артура она ни въ какомъ случа не хотла. Свирпость отца гораздо-мене пугала ее, нежели, бывало, тихую, безвредную мать ея. У нея оставалась тётка, но приметъ ли она къ себ дочь, которая открыто ослушалась отца? Къ тому же, тётка ея такъ же стояла за этотъ аристократическій союзъ, какъ и отецъ, и Августа понимала, какой ударъ нанесетъ ея слабому разсудку всть о погибели всхъ задушевныхъ надеждъ. Правда, была у нея еще подруга Джулія, боле не Деверо, ибо она уже нсколько времени, какъ вышла замужъ за майора Маннерса, того самаго господина, который такъ надолъ Альфреду въ Гутонскомъ Замк, но Августа никогда не видала майора и не знала, на сколько онъ будетъ сочувствовать своенравію двушки, какъ бы жестоко и безразсудно ни было требованіе, побудившее ее къ ослушанію. Военные люди такъ привыкли къ слпому повиновенію, такъ привыкли требовать его отъ подчиненныхъ, что она не ршалась прибгнуть къ великодушію старой своей пріятельницы, прежде чмъ успетъ уговорить отца и получить отъ него согласіе на ея желаніе, если только что-либо подобное возможно.

День былъ съ утра дождливый, но потомъ разгулялся. Поплакавъ горько въ своей комнат, она надла шляпку и шаль, и удалилась въ самую густую часть лса, разстилавшагося на цлую милю за домомъ. Съ втвей еще капалъ недавній дождь, когда она пробиралась между ними, маленькіе дождевые потоки извивались, журча между камышами подъ ея ногами. Почти безсознательно она отворила дверь въ избу, стоявшую въ средин лса, передъ нею была вычищена небольшая площадка для садика. Въ изб жилъ старый садовникъ изъ замка, съ женою Бетси, бывшею тамъ же въ услуженіи.

Едва Августа отворила дверь, какъ старуха бросилась къ ней на встрчу съ выраженіемъ неподдльнаго участія и сочувствія на загрубеломъ лиц: Августа до-того была тронута, что не могла удержать сильнаго потока слезъ.

— Милая моя барышня! вскричала старая нянька, подбгая къ Август и цалуя ея руку.— Что съ вами, голубка? Кто васъ обидлъ, что вы такъ горько заливаетесь? Господь Богъ благослови васъ и осуши ваши слезки. Подойдите поближе, моя красавица, и разскажите мн все! Потомъ, обратясь въ сторону, она прибавила:— Биль! сходи-ка ты въ хлвъ да посмотри, что тамъ коровки подлываютъ. Чего ты тутъ торчишь, разиня ротъ?

Августа, незамчавшая до-тхъ-поръ присутствія третьяго лица въ изб, также повернула голову и увидла, что слова старухи относились къ здоровому парню, вершковъ восьми, единственному сыну Бетси, въ ту минуту, когда Августа обратила взоръ свои на молодаго парня, онъ сидлъ дйствительно разиня ротъ отъ удивленія и обнаруживалъ неподдльное сочувствіе къ ея печали, но такимъ неловкимъ образомъ, что Августа, несмотря на душевное безпокойство, едва не разсмялась въ лицо добродушному юнош.

— Ладно, ладно, матушка, я пойду, пойду, по прежде скажу два-три слова, потомъ, обращаясь къ миссъ Цаггстэфъ, съ бараньимъ выраженіемъ чистосердечнаго участія на своихъ крупныхъ, честныхъ чертахъ, и выпрямившись во весь свой здоровенный ростъ, онъ сказалъ:— миледи, я не важная штука, но малый съ душой, вотъ видите ли, тутъ онъ сжалъ могучій кулакъ свой и поднялъ его на воздухъ:— если кто васъ обидлъ, то не будь я Билль Джадсонъ, если я не вышибу изъ него дури, будь ихъ хоть съ полдюжины въ кучк!

— Пошелъ прочь, Билль! уберешься ли ты? воскликнула мать.— Молодой леди ненужно такихъ защитниковъ, какъ ты.

— Спасибо, Билль, за участіе, сказала Августа, ласково улыбаясь сквозь слезы молодому человку: — если мн когда-нибудь понадобится честный другъ и сильный защитникъ, то я не забуду Билля Джаксона.

— Награди васъ Богъ за это! воскликнулъ Билль, покраснвъ до ушей и быстро удаляясь.

— Ну, теперь, милая моя барышня разскажите мн, что у васъ за горе?

Августа тотчасъ начала передавать привязанной къ ней старой нян повсть своихъ испытаній и мученій.

— Дло плохо! воскликнула добрая старуха: — очень-плохое дло, но я теперь припоминаю, что здсь есть человкъ подъ-рукою, который можетъ оказать вамъ боле помощи, нежели ваша старая няня.

— Бетси! объ комъ это вы говорите? на кого вы намекаете?

— Не пугайтесь, барышня, право, бояться нечего. Вамъ не къ чему стыдиться его любви теперь, что онъ пошелъ въ гору. Не забудьте, онъ представитель мстечка въ парламент и, говорятъ, пойдетъ далеко, добьется высшихъ почестей. Онъ теперь подъ-пару любой леди въ околотк.

— Нтъ, Бетси, я должна тотчасъ же уйти, если, какъ я подозрваю, мистеръ Гордонъ здсь.

— Зачмъ же вамъ уходить?

— Потому-что я вовсе не приготовлена видть его ныньче, онъ тотчасъ догадается, что у насъ были непріятности съ отцомъ, словомъ, я должна распрощаться съ вами! право, должна!

— Что жъ, если вы должны, то и говорить нечего, сказала старая нянька, замчая ршительное выраженіе лица Августы:— Господь съ вами, моя голубушка, сохрани васъ Христосъ!

Августа не отошла и двадцати шаговъ отъ избы, когда кто-то слегка положилъ руку на ея плечо. Она взглянула и увидла мистера Гордона.

— Я все знаю, сказалъ онъ.— Теперь настало время дйствовать ршительно. Вы видите, нтъ никакой надежды тронуть вашего суроваго отца. Намрены ли вы исполнить его волю и желаніе?

— Нтъ, Робертъ, ты знаешь, что нтъ.

— Такъ пойдемъ со мною, моя милая. У меня все готово. Путешествуя по проселкамъ, гд намъ нечего бояться преслдованія, мы въ разсвту будемъ въ Княжеств Валлійскомъ и съ восходомъ солнца теб, какъ жен моей, ненужно будетъ бояться этого гнуснаго преслдованія, которому ты такъ долго подвергалась.

Августа слушала, противилась, но слабо, и наконецъ, согласилась покинуть на вки отцовскій домъ, какъ невста мистера Роберта Гордона. Въ ту ночь уложивъ вещи, необходимыя въ дорог, и нкоторыя бездлюшки, напоминавшія ей прошедшее, Августа обошла весь домъ, комнату за комнатой, прощаясь съ каждымъ завтнымъ предметомъ. Дойдя до комнаты, гд былъ портретъ ея матери, она вспрыгнула на стулъ и покрыла полотно поцалуями, среди слезъ и рыданіи. Потомъ, упавъ на колни, она старалась молиться о совт и подкрпленіи свыше, но душа ея не была довольно-спокойна для молитвы и голова ея кружилась безсознательно, когда она стояла на колняхъ — увы! что ей было длать? Не-уже-ли хорошо удалиться украдкою, во мрак ночи изъ родительскаго дома? Одобрила ли бы ея святая мать подобный поступокъ? Нтъ, нтъ!

Привставъ, она ршилась, во что бы ни стало, видться еще разъ съ отцомъ, если возможно. Она, какъ преступница, прокралась къ дверямъ его библіотеки и, нагнувшись взглянула въ замочную щелку. Онъ сидлъ блдный, безъ движенія, съ книгою въ рукахъ, но, казалось, не читалъ ея. Еще разъ душа Августы почувствовала участіе къ отцу. Она ршилась постучаться, просить у него прощенія, и тогда, если онъ ласково ей улыбнется, если онъ скажетъ ей ласковое — что тогда? Все-равно, она ршилась постучать.

Она постучалась и тихо сказала:

— Могу ли я войти?

— Нтъ! былъ суровый отвтъ.

Еще разъ она взглянула въ щелку. На лиц ея отца было то же сердитое выраженіе, какъ поутру. Двушка содрогнулась и удалилась отъ дверей отцовской комнаты, не предполагала она, что видла отца, въ послдній разъ.

Въ двнадцатомъ часу она удалилась съ узелкомъ въ рукахъ изъ великолпныхъ хоромъ, гд провела почти все свое дтство. Луна садилась уже на запад. Легкія облака, остатки утренней бури, плыли въ живописномъ безпорядк по темному небу, на земл была тишина и спокойствіе. Среди этого роковаго безмолвія прекраспая двушка быстро подвигалась впередъ, сердце ея то ныло отъ смутныхъ опасеній, то весело билось отъ заманчивыхъ надеждъ. Достигнувъ мста, назначеннаго ея возлюбленнымъ, она нашла его тамъ съ запряженною каретою. Поцаловавъ ее на-скоро, мистеръ Гордонъ усадилъ ее въ карету, лошади помчали галопомъ прекрасную Августу, увлекая ее во мракъ ночи къ тому неизвстному будущему, въ которомъ блдный измнникъ, сидвшій съ нею рядомъ, долженъ былъ играть первую роль.

Узнавъ о случившемся на другое утро, сэръ Джошуа Цагстэфъ, побитый на всхъ пунктахъ своимъ противникомъ, далъ волю припадку бшенства, которому онъ нердко предавался въ послднее время. Въ порыв страшнаго гнва у него лопнула жила, онъ началъ истекать кровью: съ-тхъ-поръ жизнь его замтно угасала. На смертномъ одр онъ ршился на поступокъ, послдствія котораго мы уже видли въ предъидущей глав. Онъ постигъ двойную цль женитьбы мистера Гордона на его дочери, и положилъ, во что бы ни стало, поразить его, хотя самъ уже терплъ предсмертныя муки.

Письмо было окончено и адресовано имъ мистеру Стаунтону, желзный ларчикъ содержалъ копію съ духовной, вложивъ ее въ конвертъ съ письмомъ, сэръ Джошуа позвонилъ и приказалъ немедленно отправить пакетъ на почту.

Медики были снова къ нему допущены. Сэръ Джошуа молчалъ нсколько времени, пока не возвратился посланный на почту. Тогда, обратясь къ окружавшимъ, умиравшій воскликнулъ голосомъ, который поразилъ, всхъ присутствовавшихъ, и съ выраженіемъ лица, которое навки врзалось въ ихъ памяти: ‘Наконецъ, я таки задалъ ему матъ!’

Это были послднія слова его. Въ ту же ночь баронетъ скончался. И онъ получилъ матъ.

Заключеніе.

Три года прошло со времени смерти сэра Джошуа Цаггстэфа. Это событіе и предсмертныя распоряженія тестя совершенно разстроили вс планы и надежды мистера Роберта Гордона. Разъ въ жизни этотъ человкъ былъ пораженъ. Онъ вполн былъ убжденъ, что баронетъ, узнавъ о его успх, помирится съ мыслью о замужеств дочери, оборвавшись на этомъ, онъ ршился продать тайну своего тестя, и заключить выгодную сдлку съ законными владтелями имнія Колодезнаго Дома. Теперь предметъ, для достиженія котораго онъ столько трудился и хитрилъ, удалился отъ него на безконечное разстояніе, и въ самую, повидимому, счастливую для него минуту, вс надежды его окончательно рушились. Онъ потерялъ мсто въ парламент, потерялъ состояніе, которое должно было довести его до высшихъ почестей, и пріобрлъ жену.

Бдная Августа вскор поняла настоящій характеръ своего мужа. Да онъ и не старался скрывать его, онъ преспокойно сказалъ ей въ первый годъ замужства, когда она со дня на день ожидала сдлаться матерью, что для нея лучше всего было бы воспользоваться статьею духовной ея отца, по которой, въ случа развода съ мужемъ, ей назначалась извстная сумма процентовъ, съ которой было достаточно, чтобъ прожить прилично и спокойно.

Сначала Августа не соглашалась развестись съ человкомъ, которому, вмст съ рукою, она отдала и сердце, но, наконецъ, потерявъ всякую надежду на какую-либо взаимность съ его стороны, и убжденная его доводами, бдная жена отправилась, въ сопровожденіи своего ребёнка, въ деревню, гд жили майоръ Манерсъ и старая подруга ея Джулія. Нанявъ домикъ, она поселилась тамъ, утшаясь обществомъ друзей своихъ въ замк, наблюдая за развитіемъ способностей своей двочки и длая по возможности добро своимъ бднымъ сосдямъ. Одинъ мсяцъ въ году домикъ запертъ, тогда Августа гоститъ у своей тётки, съ которой она недавно помирилась, о очень можетъ быть, что скоро Розовый Замокъ сдлается ея постояннымъ жилищемъ и достояніемъ, въ такомъ случа, она будетъ близкой сосдкой Стаунтоновъ, которые узнали ей цну и полюбили ее. Мистрисъ Гордонъ умерла нсколько лтъ назадъ, пока сынъ ея былъ въ Италіи, такъ-что сэръ Джошуа пережилъ всхъ остальныхъ заговорщиковъ противъ Доррелей. Сынъ ея Робертъ попрежнему строитъ козни и тратитъ боле ума, замышляя продлки, основанныя на обман и подлог, чмъ сколько бы нужно было, чтобъ достигнуть той же цли прямымъ путемъ. Имніе Колодезнаго Дома было продано нсколько времени назадъ, благодаря улучшеніямъ сэра Джошуа, при продаж была выручена баснословная сумма — около мильйона фунтовъ стерлинговъ. Голлингсоны давно умерли, оставивъ шестерыхъ дтей, которыя вс женаты и обзавелись семействами. Имъ принадлежитъ треть всего имущества, которая и была раздлена между ними поровну, теперь каждый изъ нихъ богаче, ‘чмъ кто изъ Ролинсоновъ когда-либо бывалъ’, какъ они сами, посмиваясь, говорятъ. Вторая треть была раздлена между многочисленными потомками второй отрасли семейства Доррелей, послдняя треть досталась мистеру Стаунтону, какъ единственному представителю своей матери.

Въ прошлое Рождество было семейное и дружеское собраніе на берегахъ Уиндершира, одно изъ самыхъ веселыхъ подобнаго рода сборищъ, когда-либо нами виднныхъ. На окраин парка, въ разстояніи одной мили отъ замка, занимающаго его средину, стоитъ красивая дача съ садомъ, омываемымъ водами озера. Замокъ и паркъ принадлежитъ мистеру Стаунтону, дача служитъ мстопребываніемъ Альфреду и молодой жен его Эсири, которая тоже уже молодая мать: ребёнку ея, здоровому мальчику, уже три мсяца.

Общество собралось на дач и состояло, кром сіявшихъ счастьемъ хозяина и хозяйки и ихъ ребенка, постоянно улыбавшагося — изъ отца, матери и братьевъ нашего героя — доктора Геро, капитана Дальцель, Джоржа и Мери Кавендишъ, майора Майерса и Джуліи, и Августы Гордонъ, гостившей въ то время у тётки. Докторъ Геро, оставивъ въ сторон на этотъ вечеръ свою ученость, вмст съ Альфредомъ забавлялъ общество огромнымъ запасомъ анекдотовъ и удачныхъ остротъ. Онъ вполн пріобрлъ благосклонность Эсири, молодой матери, разсказавъ нсколько нмецкихъ легендъ, въ которыхъ главную роль играли дти, легенды были сами-по-себ прекрасны и въ устахъ почтеннаго старика получали особенную прелесть. Старый пріятель нашъ Уиль-Уигсби, теперь отецъ семейства, все такой же шутникъ, какъ прежде, его всегда можно видть въ собственной лавк, рядомъ съ ‘Жатвеннымъ Мсяцемъ’. Докторъ Геро, постоянный поститель дачи на Уиндершир и почетный гость въ замк мистера Стаунтона, недавно извстилъ Альфреда, что трудъ его ‘О человческихъ врованіяхъ’ быстро подвигается впередъ, ибо онъ уже дошелъ до воззрнія эссеевъ и терапевтовъ. Что касается Альфреда, то онъ не написалъ ни одного большаго сочиненія, хотя набросалъ планы для нсколькихъ. Эсирь нердко подшучиваетъ надъ нимъ, говоря, что онъ напоминаетъ мшкотнаго мистера Чирчиля въ ‘Кавана’, прекрасномъ роман Лонгфелло. Альфредъ улыбается и увряетъ, что сравненіе неподходящее, потому-что онъ завтра же начнетъ свою поэму. Но до-сихъ-поръ онъ еще не начиналъ ея. Можетъ, со временемъ соберется. Кто знаетъ?

‘Отечественныя Записки’, NoNo 4—6, 1860

OCR Бычков М. Н.

Читайте также: