ДЖОНЪ БРЕНТЪ.
ДЖОНЪ БРЕНТЪ.
РОМАНЪ
ТЕОДОРА ВИНТРОПА.
ГЛАВА I.
AURI SACRA FAMES.
——
ГЛАВА II.
ФЕРМА ГЕРРІАНА.
ГЛАВА III.
ДОНЪ ФУЛАНО.
——
ГЛАВА IV.
ДЖОНЪ БРЕНТЪ.
ГЛАВА V.
ЧЕРЕЗЪ СТЕПИ.
——
Джон Брент, Уинтроп Теодор, Год: 1862
Время на прочтение: 163 минут(ы)
Я пишу въ первомъ лиц, но о своей личности распространяться много не буду. Я ни въ какомъ случа не считаю себя героемъ настоящей драмы. Назовите меня, если угодно, Хоромъ,— но Хоромъ не просто наблюдательнымъ и безчувственнымъ, а скоре Хоромъ, который представляетъ собою сочувствующаго наставника и помощника. Быть можетъ, я сообщилъ черезчуръ быстрый и грубый толчокъ представленію въ то время, когда ослабвали другія, несравненно лучшія силы, одни вытерпли жестокія мученія, другіе получили награды — одинъ я оставался на мст собственно для того, чтобы подать руку помощи побжденному или прокричать восторженный возгласъ побдителю.
Это ни боле, ни мене, какъ простой, озарённый дневнымъ свтомъ, здоровый разсказъ. Въ немъ нтъ ничего таинственнаго. Въ немъ довольно жизни, жизни безъискусственной, жизни гомерическаго свойства. Въ наше время геройскіе и рыцарскіе подвиги еще не совсмъ оставлены въ пренебреженіи. И теперь еще есть люди, которые съ такимъ же самоотверженіемъ стремятся за любовью и готовы защищать ее, какъ и въ вкъ Амадиса.
Въ этой драм вы увидите людей грубыхъ, необразованныхъ, увидите личности съ зврскими наклонностями, точно такъ же, какъ и джентльменовъ. У тхъ и другихъ вы не найдете ни на волосъ совсти. Они дйствуютъ по своимъ собственнымъ законамъ, ихъ цли сопровождаются или карой, или успхомъ, смотря по тому, согласуются ли ихъ законы съ законами природы, или не согласуются.
Для меня вс нижеописанныя приключенія и похожденія были только эпизодомъ, для моего пріятеля, героя разсказа,— они составляли сущность, эссенцію жизни.
Но въ сторону эти недомолвки и перемолвки. Занавсъ поднимается. Входитъ Ричардъ Уэйдъ, то есть я въ роли Хора.
Нсколько лтъ тому назадъ, я занимался въ Калифорніи разработкой золотоноснаго кварца.
При условіяхъ тогдашняго времени, нашъ пріискъ былъ однимъ изъ самыхъ неблагодарнйшихъ. Я былъ привлеченъ туда превратностями и нуждами калифорнской жизни. Судьб, по всей вроятности, угодно было поучить меня терпнію и самообладанію въ тяжелыя минуты. Поэтому-то она и забросила меня на кварцовыя розсыпи, чтобы я занялся самымъ скучнымъ, непріятнымъ дломъ.
Если бы для разработки руды я имлъ капиталъ изъ безчисленнаго множества долларовъ, или ртуть для производства амальгамы въ такомъ близкомъ разстояніи и въ такомъ изобиліи, какъ снгъ на вершинахъ Сіерры-Невады, я не сталъ бы горевать.
Изъ невыразимо-огромнйшаго количества кварца я добывалъ, какъ говорится, пылинки золота. Драгоцнный металлъ относился къ грубому минералу, какъ сотня булавочныхъ головокъ къ тонн желзной проволоки. Мои партнеры, жившіе въ Санъ-Франциско, писали мн: ‘Пріищи только вдвое больше булавочныхъ головокъ, и наше состояніе обезпечено.’ Такъ полагали эти энергическіе люди, мечтая, что рано или поздно золото будетъ увеличиваться, а трудъ уменьшаться, что я вдругъ нападу на жилу, въ разщелинахъ которой минералъ покажется желтыми нитями или желтыми круглыми крапинами, быть можетъ, даже желтыми комками,— они вовсе не думали о томъ, что мн безпрестанно попадались пустыя впадины, которыя природа приготовила для помщенія въ нихъ золота, но почему-то забыла это исполнить.
Такъ полагали мои товарищи въ Санъ-Франциско. Они спекулировали мясомъ, хлбомъ, содержаніемъ пристаней, перевозами грузовъ по рк Сакраменто, орегонскимъ лсомъ. Они нсколько разъ прогорали, нсколько разъ тонули, снова прогорали и тонули и снова поправлялись. Они надялись на меня и на золотые пріиски. Поэтому изъ опустлыхъ сундуковъ моихъ товарищей вытекала на наши пріиски весьма небольшая тихая струя денегъ и быстро изчезала на этихъ пріискахъ вмст съ моимъ трудомъ и моей жизнію.
Наша золотая руда,— санъ-францискскіе товарищи любили поддерживать свои иллюзіи, называя мои пріобртенія золотой рудой,— быть можетъ, годилась бы для минералогическаго кабинета какого-нибудь аматера. Любой профессоръ съ особеннымъ удовольствіемъ сталъ бы показывать слушателямъ ея образцы. Никогда, мн кажется, не было еще такого кварца, въ которомъ такъ хорошо обозначалось бы направленіе золотоносной матки, и въ которомъ такъ отчетливо представлялась пустота для содержанія въ себ отсутствующаго золота. Какой бы великолпнйшій матеріалъ вышелъ изъ него для макадама! Дороги въ паркахъ заблистали бы игриве всякаго мрамора. Съ какимъ эффектомъ извивались бы по зеленой мурав тропинки, покрытыя его кусочками сливочнаго цвта!
Хотя бы даже я и не основывалъ отрадныхъ и самыхъ близкихъ къ сердцу надеждъ на этихъ бловатыхъ и желтоватыхъ камешкахъ, но все-таки я не пересталъ бы считать ихъ массу полезною и орнаментальною,— полезною въ томъ отношеніи, что она давала возможность содержать въ связи цлый міръ,— орнаментальною въ то время, когда она лежала на солнышк и искрилась. Но эти улыбающіяся искры имли въ себ что-то саркастическое. Блестящіе камешки знали, что они смются надо мной, что они просто надуваютъ меня. Когда мужчина или женщина длаются побдителями надъ мужчиной или женщиной, тогда великодушіе заглушаетъ торжественные гимны тми тонами, которые доставили побду. Но матерія такъ часто подвергается насмшкамъ и пренебреженію, что, въ случа своего восторжествованія надъ духовными началами, становится безпощадною.
Да, мой кварцъ просто водилъ меня за носъ. Или врне, я не хочу быть несправедливымъ даже къ беззащитному камню, не довольно богатому, чтобы имть своего адвоката, я, съ помощію своихъ ложныхъ надеждъ и ожиданій, самъ себя водилъ за носъ. Я убдился, что моя опытность не принадлежала къ числу замчательныхъ. Другіе тоже могли питать и лелять ложныя надежды на всякаго рода предметы, кром кварцовой руды. Можетъ статься, что этому самому обстоятельству предстояло научить меня опытности. Получивъ такой урокъ, я бываю совершенно хладнокровнымъ и спокойнымъ, когда вижу, что другіе люди одержимы тмъ же недугомъ, все равно, гонятся ли они за золотомъ, за славой, или счастьемъ: но каково вамъ покажется, если человкъ, гоняясь за кускомъ насущнаго хлба, находитъ вмсто его одинъ только камень? Кварцъ, самъ по себ, вещь превосходная. Ни кого не могу винить, кром самого себя, если, надясь въ кварц найти золото, я нашелъ одно лишь самообольщеніе. Какое мы имемъ право требовать отъ неблагородства то, что можно назвать благороднымъ!
Нердко случалось, что я, сжавъ кулаки, грозилъ ими моей красивой груд минерала, моимъ пустымъ руднымъ гнздамъ. Въ этихъ гнздахъ, въ этомъ кварц было столько же золота, сколько можно найти жемчугу на грязномъ дн рки Джерзей, сколько бываетъ изюминокъ въ кухмистерскомъ пуддинг.
Спокойное, ничмъ не возмутимое разочарованіе скоро показываетъ человку, что онъ попалъ не на свое мсто. Всякій трудъ, не доставляющій ни удовольствія, ни пользы, служитъ намекомъ на труды въ другомъ мст. Впрочемъ, люди должны порыться и въ мстахъ, не приносящихъ пользы, собственно для того, чтобы узнать, гд эти мста находятся, и потомъ уже перейти на надлежащія мста. Каждый человкъ, по видимому, долженъ по пустому пожертвовать частицей своей жизни. Каждый человкъ долженъ испытать подобнаго рода заточеніе, чтобы научиться лишеніямъ и ограниченіямъ, которыя въ свою очередь научаютъ его пользоваться свободой.
Но пока довольно о Miei Prigioni. Скажу нсколько словъ о моихъ товарищахъ по заточенію. Жестокіе люди были эти товарищи, мои ближніе въ двадцати миляхъ! Нкоторые изъ нихъ были тюремныя птицы самаго худшаго рода. Быть можетъ и къ лучшему, что моя разработка не приносила денегъ. Они не посовстились бы обобрать мое золото и потомъ зарзать меня. Впрочемъ, они не вс были разбойники, нкоторыхъ можно назвать только варварами.
Пайки {Pike — щука.} принадлежали къ числу послднихъ. Америка выработываетъ въ настоящее время различные новые типы людей.— Пайкъ — это одинъ изъ самыхъ новйшихъ. Это какой-то выродокъ изъ американскихъ піонеровъ. Одной рукой онъ держится пороковъ піонеровъ, другой манитъ къ себ пороки цивилизаціи. Трудно понять, какимъ образомъ человкъ можетъ имть такъ мало добродтели въ такомъ длинномъ тл, — судорожныя подергиванья въ душ — это враги добродтели, точно также какъ на лиц он бываютъ врагами красоты.
Этотъ злосчастный Пайкъ страшнымъ образомъ потрясаетъ въ самомъ основаніи всякую надежду, что новая раса на новомъ континент должна сдлаться благородною расою. Представляя себ Пайка, я совершенно теряю т убжденія, которыя леляли окружавшіе меня люди. Онъ не то чтобы былъ сложенъ изъ различныхъ частицъ въ одно цлое, а скоре эти частицы составляли одно цлое, цпляясь одна за другую или одна къ другой прившиваясь. Длинная, тощая его фигура одта въ платье, изъ домашней ткани паточнаго цвта. Жесткими, торчащими вверхъ волосами природа увнчала его голову,— жесткими и колючими волосами — украсила бороду. Онъ ходитъ, переваливаясь съ боку на бокъ, говоритъ — на распвъ, пьетъ виски — ушатомъ, страшная божба и ругательства составляли для его рчи такую же потребность, какъ Фальстафу вино при закуск. Я видалъ мальтійскихъ нищихъ, арабовъ, погонщиковъ верблюдовъ, доминиканскихъ монаховъ, нью-іоркскихъ алдеременовъ, индійскихъ рудокоповъ,— но самыхъ грязныхъ, самыхъ наглыхъ, самыхъ отвратительныхъ созданій я встрчалъ только въ лиц кровныхъ Пайковъ. Изъ нихъ обладающіе силой оставляютъ свои родимыя поля, засянныя хлопкомъ, песчаныя угодья, тянущіяся вдоль желтыхъ овраговъ западныхъ штатовъ, и эмигрируютъ въ фургон, нагруженномъ ветчиной и на ветчин взрощеннымъ потомствомъ, черезъ пустынныя равнины, въ Калифорнію. Міазмы изъ нихъ улетучиваются подъ палящими лучами солнца, судорожныя кривлянья уменьшаются и въ третьемъ или четвертомъ поколніи они по всей вроятности разбогатютъ, а можетъ быть, и растолстютъ. Въ мое время съ ними этого еще не было. Мсяцъ за мсяцемъ я жилъ между ними ad nauseam, а теперь пользуюся случаемъ, чтобы выразить имъ прощальный привтъ.
Неутомимо работая изо дня въ день, изъ недли въ недлю надъ этимъ жалкимъ пріискомъ, я даромъ провелъ добрыхъ два года моей жизни. Никакой выгоды и пользы я не извлекъ. Съ каждой тонной вырываемаго грунта, я становился бдне,— становился бдне съ каждымъ фунтомъ руды, которую дробили и промывали. Еще нсколько мсяцевъ, и мн приходилось истратить послдній долларъ и поступить въ поденьщики, быть можетъ къ тмъ же Пайкамъ. Вытаскиваемая изъ рудниковъ дрянь не хотла обращаться въ золото. Разумется, я видлъ, что мн слдовало принять какія нибудь мры. Но какія? я не зналъ. Я находился въ такомъ состояніи, когда человкъ нуждается въ постороннемъ вліяніи или помощи, когда ему нужно, чтобы безъ его вдома иди тихонько взяли его за руку, или сильно схватили за плеча, или грубо вцпились въ волоса, или даже, къ личному оскорбленію, взяли за носъ и вытянули его такимъ способомъ на новое поприще.
Это вліяніе и эта помощь явились. Я получилъ непріятное извстіе. Моя единственная сестра, вдова, моя единственная близкая родственница, умерла, оставивъ на мое попеченіе двухъ малолтнихъ дтей. Странно, право, какимъ это образомъ, и скука и досада, которыя переносилъ я въ своей жизни, при этомъ печальномъ извстіи, сдлались для меня ничтожными! Я не въ состояніи выразить, до какой степени я обрадовался возлагаемой на меня отвтственности! Моя жизнь боле уже не казалась мн одинокою. Всмъ моимъ намреніямъ, всмъ моимъ предположеніямъ была сразу указана цль. Наиперве всего я долженъ былъ вернуться домой въ Нью-Іоркъ. Дальнйшіе планы должны были составиться по прибытіи на мсто. А теперь домой и домой! Кому нуженъ былъ мой кварцъ, тотъ могъ получить его безъ всякихъ возраженій. Мн же не везти было его на сдл въ подарокъ какому нибудь минералогическому кабинету.
Торопиться возвращеніемъ не предстояло особенной надобности, и потому я ршился хать домой по долинамъ. Дв тысячи миль, верхомъ на лошади — это просто прелесть. Горы, пустыни, степи, рки, мормоны, индійцы, буйволы, нескончаемое число приключеній — вотъ что представлялось мн въ перспектив. Мое воображеніе рисовало уже картину странствованій рыцаря, ищущаго приключеній, но рыцаря такого, у котораго не было настолько средствъ, чтобы его странствованія сопровождались всякаго рода комфортомъ.
Августъ былъ на исход, я началъ свои приготовленія безотлагательно.
Случилось такъ, что въ раннюю пору того же лта, миляхъ въ двадцати отъ моего пріиска, я наткнулся на пути на табунъ лошадей, которыя паслись на степномъ лугу. Он рысью бросились отъ меня въ то время, какъ я спускался съ откоса, и на разстояніи, недосягаемомъ для аркана, остановились разсмотрть меня. Надо замтить, что животныя всегда находятъ особенное удовольствіе наблюдать человка. Можетъ статься, они нуждаются въ соображеніяхъ о томъ времени, когда имъ придется вступить въ человческую сферу, и о томъ, какъ бы не показаться имъ неловкими и не внести въ общество двуногихъ такихъ привычекъ, которыя свойственны однимъ четвероногимъ.
Масса этого табуна смотрла на меня и осматривала меня довольно безсмысленно. Человкъ для нея казался какой-то необыкновенной силой и больше ничмъ,— казался машиной, набрасывающей арканъ,— машиной, которая замундштучивала ихъ лошадиныя морды, взбиралась на лошадиныя спины и заставляла лошадиныя ноги скакать до тхъ поръ, пока он не окоченютъ. Поэтому въ человк было что-то особенное, чмъ нужно было восхищаться и чего слдовало избгать,— по крайней мр такъ думали эти лошади, и если бы он знали, какъ думаетъ человкъ о своемъ собрат человк, то можетъ статься, ихъ бы мнніе подтвердилось.
Какъ бы то ни было, одинъ скакунъ изъ цлаго табуна обладалъ большею храбростію, большимъ любопытствомъ, или большимъ довріемъ. Онъ отдлился отъ смшанной и скученной въ одну груду толпы — надменный аристократъ! и началъ приближаться ко мн, длая круги,— какъ будто онъ находился подъ вліяніемъ какой-то центробжной силы, какъ будто онъ считалъ себя существомъ боле высшимъ предъ своими столпившимися товарищами,— существомъ близкимъ къ человку и готовымъ предложить ему свою дружбу. Вниманіе табуна раздлялось между имъ и мною. Казалось, онъ былъ не предводителемъ табуна, а скоре конемъ, который пренебрегалъ всякимъ предводительствомъ. Facile princeps! Онъ держалъ себя выше всхъ изъ благороднйшихъ въ табун и вовсе не думалъ о своемъ усыпленномъ, не возбуждающемъ никакихъ ощущеній обществ.
Я тихонько сползъ съ моего маленькаго мексиканскаго кабалдо, приарканилъ его къ ближайшему кусту и сталъ любоваться граціозными движеніями свободнаго степнаго коня.
Это былъ американскій конь,— такъ въ Калифорніи называютъ лошадей, приведенныхъ изъ старыхъ штатовъ,— превосходный молодой жеребецъ, совершенно черный, безъ отмтинъ. Чудесно было смотрть на него въ то время, какъ онъ длалъ около меня круги, видть огонь въ его глазахъ, гордость въ ноздряхъ, силу и грацію отъ ушей до заднихъ копытъ. Безъ его согласія никто не осмлился бы ссть на него и прокатиться. Онъ сознавалъ свое представительное положеніе и продолжалъ показывать красивый свой бгъ. Мн кажется, показывать грацію вмнено всмъ прекраснымъ существамъ въ непремнную обязанность.
Представьте себ слдующую сцену. Небольшая котловина въ степи, образующая настоящій амфитеатръ, потравленная желтая трава и дикій овесъ, на склон оврага табунъ лошадей, съ изумленіемъ смотрвшихъ на меня, я самъ, какъ берейторъ въ центр цирка, и этотъ удивительный жеребецъ, бгавшій по вол. Онъ — то бжалъ сильной рысью, то граціозно галопировалъ, то, пускаясь во весь карьеръ, становился на дыбы передо мной, какъ будто привтствуя меня, вскидывалъ задними ногами, показывая свою способность отражать непріятеля, перескакивалъ черезъ воображаемые барьеры, прыгалъ и длалъ курбеты, какъ хорошенькая игрушка какой нибудь двушки, наконецъ, когда, вдоволь нарзвившись и доставивъ мн полное удовольствіе, онъ подбжалъ ко мн на такое разстояніе, что я почти могъ коснуться его, сталъ нюхать и фыркать.
Лошадь узнаетъ друга по инстинкту. То же самое можно сказать и о человк. Но человкъ тщеславное существо!— не довряетъ инстинкту, а полагается на разсудокъ, и такимъ образомъ уклоняется отъ попытки проврить свои первыя впечатлнія, которыя, если только онъ здоровъ, всегда бываютъ непогршительны.
Вороной жеребецъ, инстинктивно узнавъ во мн друга, приблизился ко мн и произнесъ, какую умлъ, привтственную рчь: онъ громко проржалъ и больше ничего. Потомъ, вроятно разочарованный, что не въ состояніи выразить комплимента мелодичне или граціозне, сдлалъ шагъ впередъ, и съ застнчивостью и пугливостью, на которыя я не обратилъ ни малйшаго вниманія, полизалъ мою руку, положилъ на плечо голову, позволилъ потрепать свою шею и вообще щедро расточалъ вс признаки полнаго своего доврія ко мн. Мы быстро становились друзьями, какъ вдругъ я услышалъ звукъ приближавшихся лошадиныхъ копытъ. Вороной конь фыркнулъ, повернулся и помчалъ, увлекая за собой весь табунъ. Въ погоню за нимъ летлъ мексиканскій вакеро. Я окликнулъ его.
— А quien es ese caballo — el negrito?
— А quel diablo! es del Senor Gerrian.
И онъ поскакалъ.
Я зналъ Герріана. Это былъ пайкъ лучшаго разряда. Онъ пробрался въ Калифорнію, купилъ такъ называемую миссіонерскую ферму и самъ сдлался фермеромъ. Его табуны лошадей, стада коровъ и овецъ покрывали откосы косогоровъ. Его имя напомнило мн древняго великана Геріона. Если бы я былъ безсовстнымъ Геркулесомъ, имлъ бы право грабить что ни попало и образъ своихъ дйствій называть покровительствомъ, я конечно угналъ бы къ себ вс стада Герріана, лишь бы завлечь съ ними и этого воронаго жеребца. Такъ думалъ я, глядя на удалявшійся табунъ.
Случилось такъ, что, когда я приготовлялся къ возвращенію на родину, мои дла принудили меня побывать въ мстечк, находившемся въ одной мил отъ фермы Герріана. Я вспомнилъ при этомъ свиданіе мое съ чернымъ жеребцомъ, и мн сейчасъ же пришло на мысль отправиться на ферму и попросить фермера продать мн жеребца для моего путешествія.
Я засталъ Герріана, тощаго, вытянутаго, какъ проволока, мужчину, загорлаго подъ лучами мексиканскаго солнца, такъ что по цвту лица его можно было принять за природнаго мексиканца, онъ отдыхалъ въ тни своей мазанки. Въ нсколькихъ словахъ я передалъ ему, въ чемъ дло.
— No bueno, чужеземецъ! сказалъ онъ.
— Почему же нтъ? Разв вы хотите беречь и держать при себ эту лошадь?
— Нтъ, особенной надобности я въ этомъ не вижу. Правда, это такой жеребецъ, какого въ здшней сторон не найти, но я съ нимъ ровно ничего не могу подлать, какъ ничего не подлаете вы съ пароходомъ, капитанъ котораго приказываетъ ему идти впередъ, да и только. Это просто черный дьяволъ, если только дьяволъ когда нибудь бывалъ въ лошадиной шкур. Когда онъ былъ жеребенкомъ, то находились еще люди, которые пытались было объздить его, а теперь никто не подходи къ нему близко.
— Продайте его мн, я попробую, не сдлаетъ ли чего нибудь ласка.
— Нтъ, чужеземецъ. Ты мн понравился посл того, какъ спасъ китайца, котораго пайки хотли повсить за края,у осла, котораго онъ вовсе не укралъ. Я, такъ сказать, полюбилъ тебя и вовсе не хочу, чтобы ты изъ-за меня сломалъ себ шею. Этотъ черный бсъ такъ прихлопнетъ теб шейный твой шалнеръ, что никогда больше не придется увидть макушки дерева. Положимъ даже, что твоя спина крпче воловьей, ты не усидишь на этомъ четвероногомъ, если тебя не привяжутъ къ нему дикіе индійцы, и вмсто того, чтобы разстрлять, пустятъ тебя, привязаннаго, на вс четыре стороны.
— Моя спина, слава Богу, крпка, сказалъ я: — а шеей буду рисковать.
— Наши табунщики — мастера здить, и ужь теб за ними не угнаться, а все-таки изъ нихъ не найдется ни одного, который бы ршился перекинуть ногу черезъ этотъ огонь, не ршится ни за что, даже если бы ты отмрялъ ему шесть квадратныхъ миль въ старомъ райскомъ саду и въ добавокъ пригналъ бы туда нсколько стадъ самаго лучшаго рогатаго скота.
— Но вдь я не мексиканецъ, я самый истый янки. Я не поддамся ни человку, ни лошади. Если же этому коню и удастся сбросить меня и сломать мн шею, такъ я сейчасъ же и отправлюсь въ рай.
— Нтъ, чужеземецъ, я вижу, теб крпко полюбился этотъ конь, а если человку что нибудь больно приглянется, то не скоро отведешь его глазъ отъ этого предмета.
— Дйствительная правда. Я все-таки скажу — продайте, и я куплю.
— Если ты не потребуешь гроба въ придачу, то, можетъ статься, мы ударимъ по рукамъ. Много ли мста арендуешь ты на рудникахъ Фулано?
Я забылъ называть свой, рудникъ настоящимъ его именемъ. Этими рудниками владлъ нкогда одинъ пайкъ, по прозванію Пегрумъ, полковникъ Пегрумъ, надменный Пайкъ, изъ Пайкскаго округа Миссури. Испанцы, находя, что слово Пегрумъ звучитъ довольно грубо, дали полковнику, какъ могли бы дать и всякому другому чужеземцу, названіе Донъ-Фулано, все равно, какъ и у насъ ничего не значитъ прозвать кого нибудь Джономъ Смитомъ. Названіе это постепенно обратилось въ прозваніе, и наконецъ Пегрумъ, присвоивъ себ донство, какъ почетный титулъ, досталъ законный актъ, формально именовавшій его Дономъ Фулано Пегрумъ. Онъ былъ извстенъ подъ этимъ титуломъ, подвергался насмшкамъ, сдлался общественнымъ человкомъ и по всей вроятности надялся быть демократическимъ губернаторомъ Калифорніи. Наша кварцевая пещера носила его же имя.
Я сказалъ Герріану, что нанимаю четверть пріисковъ Дона Фулано.
— Въ такомъ случа, ты ровно на четверть становишься богаче, чмъ нанимая половину пріисковъ, и ровно на три четверти богаче, еслибъ нанималъ всю его землю.
— Вы правы, сказалъ я.— Я узналъ это по горькому опыту.
— Ну, хорошо, чужеземецъ, посмотримъ, не сторгуемся ли мы. У меня есть лошадь, которая убьетъ хоть кого. Не такъ ли?
— Совершенно такъ.
— У тебя есть пріискъ, который раззоритъ тоже хоть кого, будь у него толстый карманъ или тощій. Вдь это тоже такъ?
— Безъ всякаго сомннія.
— Прекрасно, мой конь иметъ свои достоинства, точно также, какъ твой пріискъ долженъ содержать въ себ золото. Теб изъ своихъ пріисковъ не добыть самородковъ, а мн отъ своего жеребца ничего нельзя ожидать, кром ударовъ копытомъ. Идетъ, что ли, конь за пріиски… говори: гербъ или надпись!
— Давайте коня! сказалъ я.— Я не знаю, до какой степени онъ дуренъ, но знаю, что хуже моего пріиска ничего быть не можетъ.
— Слушай же, чужеземецъ! Ты дешь домой черезъ разныя мста. Теб нуженъ конь. А я остаюсь здсь. Для меня ничего не значитъ поставить на карту за пріиски Фулано сотню, другую воловъ. Теб же во всемъ здшнемъ кра не найти человка, который бы ршился купить твое имущество, состоящее изъ груды камней и ямы, откуда они вынуты. Чтобы продать это все, теб нужно похать въ Санъ-Франциско и ждать, не явится ли тамъ какой нибудь колпакъ, который бы промнялъ свое золото на твой кварцъ. Подожди же, я намренъ предложить теб выгодную сдлку.
— Хорошо,— предлагайте.
— Будемъ мняться безъ всякой придачи. У меня лошадь, а у тебя пріиски.
— Идетъ, сказалъ я.
— Какъ не идти! Это такая мнка, въ которой об стороны останутся довольны. У тебя идутъ пріиски, съ которыми я ничего не подлаю, а у меня идетъ конь, который такъ и наровитъ, чтобы сломить теб шею. Ха! ха!
И Герріанъ засмялся надъ своей шуткой смхомъ пайка. Это былъ смхъ, захирвшій въ молодости отъ лихорадокъ и посл того на всю жизнь оставшійся хриплымъ, безсердечнымъ.
— Велите поймать воронаго, сказалъ я: — и мы ударимъ по рукамъ.
Въ недальнемъ разстояніи бродилъ вакеро. Герріанъ подозвалъ его.
— Хозе! вотъ этому сеньору понравился нашъ вороной жеребецъ. Wamos addelanty? Corral curwolyose toetlioso!
Это, извольте видть, испанскій языкъ Пайковъ! Если мексиканцы умютъ понимать его, то зачмъ же Пайкамъ изучать кастильское произношеніе? Намъ, однакоже, слдуетъ зорко смотрть за новыми словами, которыя заходятъ къ намъ изъ Калифорніи, иначе нашъ новый языкъ наполнится найденышами, отыскать происхожденіе которыхъ будетъ невозможно. Мы должны остерегаться накопленія задачъ для лексикографовъ двадцатаго столтія: имъ надо дать свободу для разработки универсальнаго языка Америки,— полу-тевтонскаго, полу-римскаго, съ небольшимъ оттнкомъ Мандинго и Мандано!
Буккареръ, какъ Герріанъ назвалъ по испански Хозе, понялъ, что ему приказывали пригнать табунъ. Онъ бросилъ на меня мексиканскій суровый взглядъ, произнесъ надъ моимъ безразсудствомъ какую-то карамбу, и побрелъ въ сторону, снявъ сначала съ гвоздя на двор арканъ.
— Пойдемъ въ комнату, чужеземецъ, сказалъ Герріанъ:— передъ дорогой выпьемъ немного монастырскаго вина. Посмотримъ, каково оно пьется? продолжалъ онъ, наливая золотистую влагу въ надбитый стаканъ.
Это была настоящая эссенція калифорнскаго солнца,— хересъ съ такой бархатистостью, какой не имлъ еще ни одинъ хересъ. Это былъ какой-то огненный напитокъ, но безъ всякой жгучести. Время улучшило бы его, какъ улучшаетъ произведенія молодаго генія, но вдь и молодость обладаетъ какимъ-то особеннымъ свойствомъ, съ которымъ мы неохотно разстаемся.
— Превосходно,— сказалъ я: — это романтическая Испанія, съ примсью страстной молодой Америки.
— Инымъ оно нравится, сказалъ Герріанъ:— но на мой вкусъ оно не такъ хорошо, какъ старое Арджи.— Мн ничего такъ не нравится въ вин, какъ вкусъ желтаго зерна. Я нахожу, что изъ здшняго винограда можно выдлать такое вино, отъ котораго все пойдетъ кругомъ. Это вино — издліе монаховъ. А что можно ожидать отъ нашихъ монаховъ? Они вдь только въ половину люди. Я намренъ развести свой виноградникъ, и когда ты снова прідешь для покупки розсыпей, у меня будетъ такой стрихнинъ, которому позавидуетъ вся Бурбонія въ такой же степени, въ какой нашему чудесному луку завидуютъ старые Пайки, разводящіе свой отвратительный вонючій чеснокъ.
Гекторъ Трои, Гекторъ Гомера, былъ моимъ первымъ героемъ въ литератур. Не потому, что онъ любилъ свою жену, а она любила его, какъ, мн кажется, должны любить другъ друга благородные мужья и жены въ дни испытанія, но потому, что онъ былъ отличный наздникъ, который умлъ господствовать надъ лошадью.
Какъ скоро познакомился я съ Гекторомъ, я началъ соревновать ему. Мои ребяческіе опыты производились надъ ослами и были неудачны.— Я не могъ, какъ поется въ одной англійской псн,— бить ихъ. О, нтъ, нтъ!— Вотъ въ этомъ-то и состояло мое затрудненіе. О, если бы мн пришлось встртить невиннаго и послушнаго осла въ его молодые годы! Но, увы! мн всегда попадались ослы испорченной нравственности, упрямые, неисправимые. Я былъ слишкомъ гуманенъ, чтобы колотить ихъ палкой, и поэтому не я бралъ верхъ надъ ними, а они надо мной.
Я научился управлять лошадьми съ помощію закона любви. Всякія затрудненія устраняются съ той минуты, когда между человкомъ и лошадью образуются дружескія отношенія. Тогда изъ нихъ создается центавръ. Воля человка указываетъ направленіе, лошадь, по вол своей лучшей половины, стремится по данному указанію. Я весьма рано сдлался наздникомъ, прибгая для этого не къ сил, а къ ласк. Вс созданія низшаго класса.— за исключеніемъ адскихъ,— не зараженныя коварствомъ, ищутъ сближенія съ высшими, какъ человкъ по природ любитъ Бога. Лошади сдлаютъ для человка все, что съумютъ, если только человкъ позволитъ имъ. Он нуждаются лишь въ легкомъ намек, чтобы помочь ихъ слабому разумнію, он съ горячностью примутся за дло, понесутъ васъ по мил въ минуту или по двадцати миль въ часъ, готовы перепрыгнуть черезъ какой угодно оврагъ, готовы тащить какую угодно тяжесть. Къ желанію понравиться и оказать покорность своему властелину он прилагаютъ столько безстрашія и самоотверженія, что ему самому необходимо нужно быть храбрымъ, чтобы носиться съ ними повсюду.
Чмъ превосходне лошадь, тмъ сильне магнетизмъ между нею и человкомъ. Рыцарь и конь имютъ какое-то влеченіе другъ къ другу, Я живо представлялъ себ, что вороной жеребецъ Герріана, посл нашей дружеской встрчи въ степи, посл нашего взаимнаго пониманія, полюбилъ бы меня еще боле по мр увеличенія нашей пріязни.
Посл неоднократнаго чоканья надбитыми стаканами монастырскаго вина, Герріанъ и я сли на коней и похали къ табунамъ.
Во вс стороны въ широкихъ ложбинахъ паслись безчисленныя стада фермера. Сцена эта носила на себ отпечатокъ патріархальности. Мстный патріархъ въ малиновой фланелевой рубашк, принявшей отъ дождя и солнца пурпуровый цвтъ, въ старыхъ лосинныхъ штанахъ, съ обшмыганными краями, отъ которыхъ въ случа надобности отрзывались ремешки, въ сапогахъ, на красныхъ отворотахъ которыхъ красовалась вытсненная золотыми буквами фамилія ихъ мастера: Абель Кушитъ, изъ Линна, въ Массачузет,— въ такомъ костюм мстный патріархъ далеко не напоминалъ собою древнихъ пайковъ, Авраама и его Исаака, въ тюрбанахъ и блыхъ облаченіяхъ. Но все же онъ представлялъ тотъ же періодъ исторіи модернизованной и тотъ же типъ человка американизованнаго, такъ что я нисколько не сомнваюсь, что его поколніе будетъ лучше поколнія Авраама, и что оно съ пренебреженіемъ станетъ смотрть на мелочную торговлю разнощика, все равно, будутъ ли предметами торговли билеты австрійскаго займа, или ‘старое платье’.
Стада разбгались отъ насъ въ сторону, когда мы подъзжали къ нимъ, и казались такими же дикими, какъ буйволы на равнинахъ Ла-Платы. При подъем на вершину одного пригорка, мы увидли тысячи молодыхъ буйныхъ быковъ, изъ нихъ одни въ побг своемъ какъ будто катились широкими полосами волнующагося ковра, другіе стояли небольшими группами, какъ полевые офицеры на парад, слдя за движеніемъ колоннъ, когда он одна за другой приходили на сцену и уходили съ нея, нкоторые представляли собою посредниковъ и зрителей, окружавшихъ двухъ бойцовъ — быковъ, бодавшихся и ревущихъ точно въ какомъ нибудь амфитеатр среди скатовъ и подъемовъ волнистаго пастбища.
— Вотъ что я скажу теб, чужеземецъ, замтилъ Герріанъ, окидывая взорами мстность съ видомъ гордости и самодовольства: — я не промнялъ бы своего мста на мсто генерала Прайса въ губернаторскомъ дом.
— Я думаю, сказалъ:— быки по моему составляютъ боле пріятное общество, нежели искатели мстъ и должностей.
Это была простая, но величественная сцена. Вся мстность на свер и юг совершенно открыта и тянется на недосягаемое для человческаго глаза разстояніе. На восток высится гордая синеватая стна Сіерры, гд мстами виднлись поля, откосы, снжныя вершины, которыя сообщили горамъ имя Невады. Ландшафтъ, производившій боле сильное впечатлніе, чмъ всякій другой въ Старыхъ Штатахъ, на этой вышедшей изъ дикаго состоянія сторон здшняго континента. Эти суровые горные контуры на близкомъ горизонт совершенно уничтожаютъ лсистыя возвышенности, носящія названіе Аллеганскихъ, Зеленыхъ и Блыхъ горъ. Раса, возросшая въ виду такой величественной природы, должна по необходимости быть возвышенне всякой другой расы въ здшнемъ краю. Поставьте боле простые типы человчества подъ вліяніе подобнаго величія, и они падутъ духомъ, но типы съ энергической душой непремнно будутъ требовать для себя боле широкаго кругозора. Снжный пикъ, подобный Орегонскому Такомасу,— есть въ своемъ род грозный наставникъ для страны, но съ тмъ вмст это милостивый владыка, высокопоставленное лицо, спокойное торжественное и не лишенное величія, возбуждающаго отраду и удовольствіе. Цпь рзкихъ остроконечныхъ горъ, такихъ, какъ Сіерра Невада, постоянно увлекаютъ мысль съ лежащихъ у ихъ подножія равнинъ, гд люди пресмыкаются изъ-за куска насущнаго хлба, и возносятъ эту мысль до крайнихъ вершинъ, куда во вс вка стремились пророки, чтобы приблизиться къ тайн божества, къ самому Богу.
Были послдніе дни августа. Высокія травы, дикій овесъ и ячмень по холмамъ, ложбинамъ и равнинамъ были желты и отъ зрлости уже начинали бурть,— это былъ золотой покровъ надъ золотой почвой. Въ простой и обширной картин этой замчалось только два цвта, прозрачный, глубокій, искрящійся голубой въ неб,— и тускло-голубой въ горахъ,— а вся остальная земля представляла собою волнующееся золотистое море.
— Какъ хотите,— а эта страна все таки лучше мн нравится, чмъ страна старыхъ Пайковъ или Миссури, сказалъ Герріанъ, давъ шпоры своей лошади:— я предпочелъ бы оставаться здсь, даже еслибы эти кривляки-пайки жили здсь, а не тамъ, и круглый годъ обдали по два раза въ день.
Продолжая хать въ шелестящей трав, которая до половины закрывала нашихъ лошадей, до насъ вмст съ втеркомъ долеталъ топотъ лошадиныхъ копытъ — потрясающій звукъ! Въ этомъ звук отзывалось что-то свободное и сильное, чего никогда не услышишь въ несущемся въ аттаку кавалерійскомъ эскадрон.
— Вотъ онъ! вскричалъ Герріанъ: — на такой полкъ стоитъ посмотрть. Въ старыхъ штатахъ ничего подобнаго не увидишь.
— Куда имъ! Самая лучшая картина въ род стампедо, которую можно увидть тамъ,— это, когда лошадь начнетъ бить задомъ, сброситъ съ козелъ кучера, расшибетъ стнку кареты, вышвырнетъ оттуда грузъ женщинъ и ребятъ, опрометью понесется къ шоссейной застав и тамъ, въ заключеніе своей каррьеры, получитъ аттестатъ: ‘продана извощикамъ’.
Мы остановились полюбоваться несущимся отрядомъ коней безъ сдоковъ.
Вотъ они! Цлый отрядъ лошадей Герріана летлъ мимо насъ во весь карьеръ! Сначала внезапно показались головы надъ вершиной холма, потомъ он ринулись какъ пна и брызги темной бурной волны, несомой порывомъ сильнаго втра, и бшено промчали мимо насъ, съ развивающимися по втру хвостами и гривами.
— Ура! вскричалъ я.
— Да! можно сказать, что ура! сказалъ Герріанъ.
Табунъ несся одной массой по направленію къ корралю {Corral, дворъ или огороженное мсто, куда загоняются табуны лошадей и стада рогатаго скота.}.
Вслдъ за табуномъ, въ сторон отъ стремительнаго бга своихъ мене благородныхъ собратій, бжалъ вороной жеребецъ, моя покупка, мой старый другъ.
— Если теб удастся осдлать и прокатиться на этомъ кон, сказалъ Герріанъ:— я тогда съмъ шестиствольный револьверъ, съ зарядами и капсюлями.
— Въ такомъ случа совтую вамъ — сначала поточить зубы на вашемъ одноствольномъ деррингер, возразилъ я.— Что я на немъ поду — вы будете тому свидтель.
При вид этого коня, который такъ превосходно понималъ и уважалъ себя, нельзя было не восхищаться, тмъ боле при вид такого коня, который хотлъ показать себя передъ цлымъ свтомъ первйшимъ главою своей расы, который такъ гордился своимъ происхожденіемъ. Какой повелительный имлъ онъ взглядъ! какая величественная осанка и поступь! Табунъ бшено несся впередъ, между тмъ какъ онъ пренебрегалъ присоединиться къ его галопу.— Онъ бжалъ рысью, футахъ во ста отъ задней шеренги, длая большіе, размашистые шаги. Но даже и при этомъ полубг онъ безпрестанно нагонялъ своихъ мене быстрыхъ товарищей и отъ времени до времени останавливался, длалъ прыжки, моталъ головой, выкидывалъ ноги и потомъ снова пускался въ рысь, досадуя на стсненіе его воли.
Не было на немъ ни одного благо пятнышка, за исключеніемъ тхъ мстъ на боку, куда упало нсколько клочковъ пны изъ его негодующихъ ноздрей. Это былъ чистокровный конь, съ совершеннйшимъ хвостомъ и шелковистой гривой благородной расы. Его шерсть блистала, какъ будто лучшій въ Англіи грумъ только что покончилъ надъ нимъ его туалетъ для поздки въ Роттенъ-Роу. Но было бы гршно сравнить этого вольнаго сына степей со всякимъ другимъ мене кровнымъ собратомъ, который не можетъ обойтись безъ грума и скребницы.
Вслдъ за табуномъ, на быстромъ мустанг, мчался вакеро Хозе. Онъ свободно размахивалъ своимъ арканомъ.
Вороной жеребецъ продолжалъ бжать рысью и останавливаться, чтобъ сдлать нсколько курбетовъ и прыжковъ, повертывалъ голову назадъ и съ презрніемъ посматривалъ на своего преслдователя:— мексиканцы могутъ преслдовать своихъ лошаденокъ и своимъ зврствомъ покорить ихъ своей власти, но оскорбить американскаго коня, это все равно, какъ если бы мексиканецъ оскорбилъ американца. Ну что же! накидывай!— Полно играть своимъ арканомъ! Я вызываю тебя! Я предоставляю теб такой прекрасный шансъ, какого лучше нельзя пожелать.
Такъ повидимому говорилъ вороной жеребецъ своимъ бросаемымъ назадъ взглядомъ, полнымъ презрнія и сопровождаемымъ легкимъ ржаньемъ.
Хозе понялъ этотъ намекъ. Онъ вонзилъ шпоры въ свою лошадь. Мустангъ ринулся впередъ. Вороной жеребецъ въ свою очередь сдлалъ прыжокъ и ускорилъ свой бгъ, но все еще предоставлялъ себя вол своего преслдователя.
Въ это время преслдующій и преслдуемый поровнялись съ нами, опрометью несясь по склону ложбины, когда вакеро моментально махнулъ своей кистью и метнулъ арканъ какъ стрлу прямо къ голов жеребца.
Я слышалъ, какъ ременный арканъ прогудлъ въ неподвижномъ воздух.
Поймаетъ ли онъ! Кто будетъ побдителемъ: — человкъ или конь?
Петля аркана развернулась кольцомъ. На одно мгновеніе она повисла на воздух въ нсколькихъ футахъ передъ головою лошади, колеблясь въ воздух и сохраняя свою круглизну, въ ожиданіи момента, когда вакеро дернетъ арканъ, который долженъ былъ стянуть эту гордую шею и эти широкія плечи.
Ура!
Вороной жеребецъ проскочилъ въ кольцо!
Однимъ отчаяннымъ прыжкомъ онъ пролетлъ сквозь петлю, коснувшись до нея только заднимъ копытомъ, и то какъ будто съ пренебреженіемъ.
— Ура! вскричалъ я.
— Можно сказать, что ура! прокричалъ Герріанъ.
Хозе подтянулъ къ себ арканъ.
Жеребецъ, съ вытянутой кверху головой, съ хвостомъ, развивавшимся по воздуху, какъ побдоносное знамя, бросился впередъ и нагналъ табунъ:— ему дали сейчасъ же дорогу, и онъ, очутясь впереди табуна, повелъ его за собой и вскор изчезъ съ своей свитой въ углубленіяхъ степи.
— Mucho malicho! вскричалъ Герріанъ, обращаясь къ Хозе и, вовсе не подозрвая, что своимъ калифорнско-испанскимъ нарчіемъ толковалъ Гамлета. Ему бы слдовало загнать ихъ прямо въ корраль. Но не знаю, уступлю ли я еще моего жеребца, посл такой его продлки. Вдь это точно какъ въ цирк, только ни въ какомъ цирк ничего подобнаго не увидишь! Теб не здить на немъ, хотя и поймаешь его, какъ не здить теб на аллигатор.
Между тмъ, продолжая путъ, мы подъхали къ корралю. Здсь, къ крайнему нашему удивленію, мы увидли, что весь табунъ добровольно вошелъ въ корраль. Нкоторыя лошади, склонивъ головы другъ къ другу, какъ будто совтовались, другія, собравшись въ небольшія группы, какъ будто любезничали и цаловались, но какой нибудь невжливый или ревнивый собратъ ударомъ копытъ нарушалъ ихъ пріятную бесду. По всей вроятности они разсуждали о геройскомъ подвиг жеребца, точно такъ, какъ люди посл балета разсуждаютъ о лучшемъ entrechat первой танцовщицы.
Мы подъхали и привязали нашихъ лошадей. Вороной жеребецъ тоже находился въ коррал, онъ нетерпливо билъ землю, ржалъ и храплъ. Его товарищи держались отъ него въ почтительномъ разстояніи.
— Не впускайте туда Хозе, сказалъ я Герріану.— Пусть онъ только отгонитъ лошадей, чтобы он меня не зашибли, и я одинъ попытаю счастья надъ воронымъ жеребцомъ.
— Пожалуй, я велю выгнать оттуда весь табунъ, кром этого чернаго бса, а тамъ пытай свое счастье, какъ знаешь. Akkee Josè,! продолжалъ Фермеръ:— fwarer toethose! Deyher bel diabolo!
Хозе выгналъ изъ корраля весь табунъ. Вороной жеребецъ не обнаружилъ особеннаго расположенія слдовать за табуномъ. Онъ свободно бгалъ по всмъ направленіямъ, обнюхивая колья и жерди забора.
Я вошелъ въ корраль одинъ. Жеребецъ не замедлилъ повторить сцену нашего перваго свиданія въ степи. Прошло нсколько минутъ, какъ мы уже сдлались добрыми друзьями. Онъ принималъ мои ласки, позволялъ класть руку на шею, и все это продолжалось въ теченіе часа. Наконецъ, посл добраго часоваго труда, мн удалось надть ему на шею недоуздокъ. Потомъ съ помощію самыхъ нжныхъ ласкъ я убдилъ его сдвинуться съ мста и отправиться со мной.
Герріанъ и мексиканецъ смотрли на все это съ величайшимъ изумленіемъ.
— Можетъ статься, такъ оно и слдуетъ, сказалъ патріархъ новйшихъ временъ:— лишь бы хватило терпнія. Послушай, чужеземецъ,— должно быть ты опасный человкъ для женщинъ?
Я сознался въ своей неопытности по этой части.
— Ну такъ со временемъ будешь опаснымъ. Судя по тому, какъ ты наложилъ руку на коня, я нахожу, что ты давно не новичокъ въ женскомъ кругу, это такія неукротимыя созданія, какихъ я не видывалъ.
Я сдлалъ вс распоряженія, чтобы отправиться въ путь около перваго сентября съ почтальонами изъ Сакраменто, двумя добрыми отважными молодцами, они, не смотря на опасности, которымъ подвергали свои черепа, ежемсячно длали поздку къ Соленому Озеру. Это было за долго до введенія почтовыхъ каретъ, когда объ экстра-почт никому не снилось даже во сн. Перездъ черезъ степи, безъ конвоя или каравана, все еще имлъ нкоторые элементы героизма, хотя въ настоящее время ихъ не существуетъ.
Между тмъ одинъ изъ моихъ энергическихъ партнеровъ прибылъ изъ Санъ-Франциско занять мое мсто.
— Мн кажется, этотъ кварцъ вовсе не иметъ того золотистаго вида, который представляется издали, сказалъ онъ.
— Дйствительно, сказалъ Герріанъ, пріхавшій на мсто для принятія своей доли въ пріискахъ:— въ немъ больше близны, чмъ желтизны. Въ немъ, повидимому, столько же золотыхъ самородковъ, сколько золота въ подвалахъ индіанскаго банка. Но я врю въ счастье,— а счастье всегда несется на меня, понуривъ голову и зажмуривъ глаза. Я буду заваливать эту яму быками или цною быковъ, до тхъ поръ, пока она не станетъ приносить мн дохода.
И въ самомъ дл съ помощію капитала Герріана и съ усовершенствованными новйшими машинами, посл долгой борьбы, пріиски Фулано стали приносить скромный, ровный доходъ.
Ухаживанье за воронымъ жеребцомъ отнимало у меня все свободное время въ теченіе моихъ послднихъ весьма немногихъ дней. Около насъ ежедневно собирался кружокъ Пайковъ полюбоваться моимъ обхожденіемъ съ лошадью. Я полагалъ, что они брали отъ меня уроки въ наук кроткаго обращенія. Вороной жеребецъ былъ хорошо извстенъ во всемъ околодк, а моя сдлка съ Герріаномъ получила широкую гласность.
Жеребецъ не подпускалъ къ себ никого, кром меня. Между нами возникло такого рода сближеніе, какое можетъ только существовать между человкомъ и животнымъ. Игривымъ протестомъ онъ далъ мн понять, что онъ только по своему доброму расположенію позволялъ мн садиться на себя и выносилъ сдло и узду, что же касается шпоръ или хлыста, объ этомъ не приходило даже на умъ ни тому, ни другому. Онъ не покорялся,— а соглашался. Я не обнаруживалъ ни малйшей надъ нимъ власти. Мы понимали другъ друга. Изъ насъ двоихъ образовался центавръ. Я любилъ этого коня, какъ не любилъ еще до сихъ поръ никого, кром тхъ лицъ, съ которыми и для которыхъ онъ разыгрывалъ свою роль въ этомъ разсказ.
Я назвалъ его Донъ Фулано. Онъ достался мн цною всего моего состоянія. Онъ представлялъ собою весь видимый, осязаемый результатъ двухъ долгихъ тяжелыхъ лтъ, проведенныхъ въ этомъ скучномъ мст, между Пайками, гд взору представлялись одни только голые, изрытые пріисками, откосы горъ и безобразные шалаши искателей золота, такихъ же суровыхъ, какъ сама природа, ихъ окружавшая.
Донъ-Фулано,— конь, на котораго не находилось покупателя, служилъ единственнымъ вознагражденіемъ за самый тяжелый и самый грубый трудъ моей жизни. Я, глядя на него и глядя на пріискъ, на эту груду красивенькихъ камешковъ, на эти глыбы воображаемаго золота, не сожаллъ о моей покупк. Никогда не сожаллъ о ней и впослдствіи. ‘Коня, коня!— все царство за коня!’ слова Шекспира, и я вс свои владнія отдалъ за этого коня.
Но неужели же въ этомъ кон, на котораго не было покупателя, заключалось все мое достояніе, все, что я могъ пріобрсть въ теченіе двухлтняго тяжелаго труда? Все,— если я не стану вычислять невычислимаго, если не стану придавать цны тмъ нравственнымъ результатамъ, которые дались мн въ руку и которые я умлъ удержать за собой, если не ршусь оцнивать терпнія, цли и духа долларами и сентами. Но я довольно уже сказалъ о себ и моемъ участіи въ подготовк этого разсказа.
Ричардъ Уэйдъ сходитъ со сцены и на ней является дйствительный герой настоящаго разсказа.
Человкъ, не любящій роскоши, ни больше ни меньше, какъ человкъ несовершенный, или, если ему угодно, просто невжда. Но человкъ, который не можетъ обойтись безъ роскоши, который не выноситъ грубой пищи, жёсткаго ложа, мужественнаго, напряженнаго труда — это просто дрянь. Сибарисъ — прекрасный городокъ, постель изъ розовыхъ лепестковъ — мягка и благоуханна, лидійская музыка — усладительна для души и тла, но и пустыня иметъ свои прелести,— верескъ и еловыя лапки тоже не жесткое ложе, а густая зеленая листва деревьевъ, право, не хуже инаго полога, и крпко засыпаетъ возмужалый сынъ природы подъ говоръ колыбельной псни свободнаго степнаго втра.
Обитатель степей довольствуется самой простой утварью и самой простой пищей, для спальни ему довольно одного одяла, для кухни — сковороды и кофейника, для столовой — жестяной кружки и складнаго ножа, — сибаритъ ко всему этому потребуетъ еще жестяную тарелку, ложку и даже вилку. Перечисленіе състныхъ припасовъ также не сложно:— кусокъ свинины, пригоршня муки и кофе,— вотъ и все, сибариту же придется еще прибавить къ этому щепотку чаю, нсколько кусковъ сахару и бутылочку уксусу, вмсто вина, на праздничный день.
До прибытія моихъ спутниковъ-почтальоновъ, мн оставалось еще нсколько дней для приготовленія. Однажды утромъ, когда я дятельно занимался упаковкой тхъ роскошныхъ дорожныхъ потребностей, о которыхъ уже упомянулъ, я услышалъ стукъ лошадиныхъ копытъ и вслдъ за тмъ увидалъ незнакомаго человка, который халъ прямо къ дверямъ моего шалаша. Онъ сидлъ на сильномъ темносромъ кон, съ вьючнымъ муломъ и индйской лошаденкой въ поводу.
Мое имя красовалось на тщательно выкрашенной дощечк, вывшенной надъ дверями. Это было собственное мое произведеніе, которое въ той стран считалось диковиннымъ чудомъ. Любуясь этимъ образцомъ высокаго искусства, я сознавалъ, что будутъ ли мои пріиски сопровождаться успхомъ, или нтъ, но я все-таки имлъ впереди хорошій рессурсъ. И въ самомъ дл, сосди мои Пайки, повидимому, считали, что я неизвинительно скрываю мои артистическіе таланты. Мн не разъ предлагали красивенькіе осмигранные самородки, съ обозначеніемъ ихъ стоимости и штемпелемъ Боффитъ и Ко, если бы я согласился написать вывску для игорнаго дома въ род ‘Истиннаго рая’ или ‘Caffy de Paris’.
Прибывшій незнакомецъ прочиталъ на дощечк мой автографъ, посмотрлъ кругомъ, увидлъ меня за работой въ знойной тни, спшился, привязалъ лошадей и подошелъ ко мн. Въ то время въ Калифорніи не было еще обыкновенія навязываться кому либо съ своими любезностями или желаніемъ познакомиться. Всмъ приходилось заявить себя, чмъ онъ есть, и доказать справедливость этого заявленія. Я сидлъ на своемъ мст и разсматривалъ незнакомца.
— Адонисъ мднокожихъ! сказалъ я про себя. Это должно быть или ‘Молодой орелъ’, или ‘Воркующій голубокъ’, или ‘Загляднье красныхъ двицъ’, или какой нибудь другой главный предводитель боле чистаго индійскаго племени на континент. Прелестный юноша! О Фениморъ, о Куперъ, зачмъ вы оставили насъ! Изъ одного взгляда этого отважнаго юноши — можно составить цлый романъ. Одну главу этого романа можно посвятить описанію его лосинной блузы, отороченной снурками, другую — описанію его штиблетъ, украшенныхъ щетиной дикобраза, и одну, коротенькую главу, описанію его мокасиновъ, обшитыхъ на подъем краснымъ сукномъ, и его бобровой шапк, украшенной орлинымъ перомъ. Да это живая поэма! Я бы самъ желалъ быть индійцемъ, чтобы имть такого товарища, — мало того, желалъ бы быть его подругой, за которой бы онъ сталъ ухаживать.
По мр его приближенія, я увидлъ, что онъ вовсе не былъ мднаго, а скоре бронзоваго цвта. Да это просто блый! Это блый, лицо котораго калифорнское лтнее солнце окрасило бронзовымъ цвтомъ. А если онъ и саксонецъ, то, право, также красивъ, какъ индійскій дикарь. Какъ скоро я призналъ въ немъ существо моей собственной расы, мн стало казаться, что я уже гд-то его видлъ.
Будь онъ выбритъ и остриженъ, будь на немъ черный фракъ, сапоги, перчатки, шляпа съ блестящей тульей, будь онъ, вмсто этого опаснаго на видъ арсенала, вооруженъ только жиденькой тросточкой,— короче сказать, если бы онъ изъ рыцаря-искателя приключеній преобразился въ паркетнаго рыцаря, мн кажется, я узналъ бы его, или по крайней мр, мн показалось бы, что когда-то я его знавалъ.
Онъ подошелъ ко мн, фамильярно положилъ мн на плечо свою руку и сказалъ:
— Ну что, Уэйдъ? Ты не узнаешь меня?— Джонъ Брентъ.
— Я слышу твой голосъ. Теперь я узнаю тебя. Ура!
— Какъ это случилось, что я не узналъ тебя?— сказалъ я посл братскаго привтствія.
— Десять лтъ сдлали мн вотъ этотъ подарокъ, отвчалъ Брентъ, покручивая усы.— Десять лтъ должны были сгладить съ меня вс признаки юности.
— Что же ты длалъ въ теченіи этихъ десяти лтъ, по выход изъ училища, о, многосторонній человкъ?
— Вс десять лтъ гранилъ свои бока объ адамантъ.
— И что же,— началъ ли твой брилліантъ воспринимать блескъ и отражать его?
— Нтъ, онъ пока все еще тусклъ,
— Но какъ же ты нашелъ жизнь, благосклонною къ себ, или суровою?
— Разумется не благосклонною, но и не суровою, если только равнодушіе можно назвать суровостью.
— Но равнодушіе, отсутствіе сочувствія все-таки, мн кажется, должны служить для тебя положительной отрадой посл той суровости, которая такъ постоянно преслдовала твои юношескіе дни.
— А ты, Ричардъ, что длалъ?
— Да длалъ то, что длаютъ вс янки… искалъ наконецъ золота.
— И я искалъ его, искалъ всего, кром граненья алмазовъ.
— Искоренять ложь и насаждать истину,— это, мой другъ, старая работа.
— Прибавь еще — и скучная. Я прорывалъ подземные ходы, чтобы вырваться изъ темницы сомнній на открытое, свободное поле врованій.
— Значитъ, ты наконецъ вырвался, и значитъ, ты теперь счастливъ и спокоенъ душой.
— Спокоенъ, пожалуй,— но едва ли счастливъ. Согласись самъ, можетъ ли назвать себя счастливымъ такое одинокое существо, какъ я?
— Относительно нашихъ потерь, мы съ тобой, кажется, ровни. Изъ моихъ родныхъ не осталось ни души, кром двухъ малютокъ родной сестры.
— Ну такъ мы съ тобой не совсмъ еще ровни. Для тебя, по крайней мр, остались еще нжныя воспоминанія о родныхъ, а я лишенъ даже и этого утшенія.
Такой разговоръ съ старымъ другомъ, посл десятилтней съ нимъ разлуки, можетъ показаться страннымъ. Намъ бы слдовало встртиться въ боле веселомъ настроеніи духа, и мы бы такъ встртились, еслибъ разлучились унося съ собой счастливыя воспоминанія. Но не такъ это было. Юность для Брента была самой суровой порой его жизни. Если судьба предопредляетъ человку такое поприще, за которомъ онъ долженъ учить другихъ, то прежде всего, она заставляетъ его самого учиться,— заставляетъ его выучить самые горькіе уроки,— все равно, будутъ ли они согласоваться съ его желаніемъ или нтъ. Брентъ былъ человкъ геніальный. Вся опытность, поэтому, тяготла надъ нимъ. Онъ пріобрталъ безсмертныя утшенія, испытывая на себ всякаго рода страданія.
Исторія Брента, если хотите, можетъ быть и слишкомъ длинна, и слишкомъ коротка. Ее можно разсказать на одной страниц, или въ нсколькихъ томахъ. Мы встрчались съ нимъ четырнадцать лтъ тому назадъ на одной и той же скамь въ домашней церкви берклейской школы, гд подл насъ лежали учебники, а впереди — стояли воспитатели,— мы были отличнйшими учениками. Брентъ былъ изнженный, хорошенькій, мечтательный мальчикъ. Я представлялъ собою совершенную противоположность. Я былъ простая проза и сильно нуждался въ поэтическомъ элемент. Мы сдлались друзьями. Я былъ постояненъ,— онъ втренъ. Я былъ счастливъ по своему,— онъ совершенно напротивъ. И его несчастію была основательная причина.
Причина эта заключалась въ слдующемъ: — всякую другую натуру, кром натуры Брента, она привела бы въ отчаяніе. Его сердце было создано изъ такого вещества, которое не допускало отчаянія.
Причиною бдствія Брента былъ докторъ Сверджеръ. Высокопочтенный докторъ Сверджеръ былъ зврь, не человкъ. Кто держится убжденія, что Богъ есть каратель нашихъ грховъ, тотъ весьма естественно подражаетъ своему Богу, но забывая въ то же время всю безпредльность Его милосердія, онъ безконечно удаляется отъ своего образа.
Сверджеръ былъ вотчимъ Брента. Мистриссъ Брентъ была мила, простовата, богата и вдова. Сверджеръ непремнно желалъ, чтобы жена его была хороша собой, но въ то же время не слишкомъ умна, и чтобы ея богатство заглушало нкоторымъ образомъ то непріятное сознаніе, что она была вдова.
Весьма естественно, Сверджеръ ненавидлъ своего пасынка. При одномъ ясномъ взгляд Брента, убжденія всей жизни Сверджера теряли все свое значеніе. Всякій ревнитель христіанства поступитъ совершенно нелогично, если приметъ въ основаніе своего ученія одинъ только адъ, дьяволовъ, населяющихъ этотъ адъ, и первоначальный грхъ,— умалчивая о той благодати, которая дарована христіанству Искупителемъ рода человческаго. Къ счастію, такихъ нелогичныхъ людей — не много. Но Сверджеръ не былъ лишенъ логики. Да и Брентъ одаренъ былъ логикой, истекающей изъ правдиваго, чистаго, любящаго сердца. Онъ никакъ не могъ забыть вступленія Сверджера въ домъ покойнаго отца и обольщенія матери мрачнымъ его фанатизмомъ.
Такимъ образомъ Сверджеръ далъ понять Бренту, что онъ исчадіе ада. Онъ заставилъ жену отступиться отъ своего сына. Мужъ и жена вмст часто раздирали сердце несчастнаго юноши. А это былъ чудный, блестящій юноша,— лучшій изъ всхъ насъ. Вс его мысли, вс дйствія, противъ его воли, облекались въ мрачныя тучи. Для своего душевнаго спокойствія Брентъ не могъ найти лучшей религіи, кром религія Сверджера, впрочемъ, нельзя не сказать, что въ то время, быть можетъ, ему не представлялось другаго выбора.
Однажды дло дошло до ссоры. Сверджеръ проклялъ своего пасынка, само собою разумется, не въ такихъ выраженіяхъ, какія употребляются матросами на пристаняхъ, но въ томъ же дух. Загнанная мать поддерживала мужа и бросила сына. Они выгнали его изъ дому на вс четыре стороны. Брентъ пришелъ ко мн. Я уступилъ ему половину своего помщенія и старался его утшить. Безполезно. Эта горькая несправедливость, оказанная его любви къ Богу и человку, убивала его. Онъ задумывался и приходилъ въ отчаяніе. Онъ уже начиналъ считать себя погибшей душой, какъ называлъ его Сверджеръ. Я видлъ, что онъ или умретъ, или сойдетъ съ ума, а если бы у него и осталось достаточно силъ для возбужденія реакціи, то эта реакція приняла бы направленіе къ безнадежному возстанію противъ условныхъ законовъ общества и такимъ образомъ обратила бы его несчастіе въ совершенную гибель. Я посовтовалъ ему какъ можно скоре отправиться въ Европу, для перемны сцены. Это было десять лтъ тому назадъ, и посл того мы съ нимъ не видлись. Я зналъ, однако, что совсть терзала его мать, что она желала примириться съ сыномъ, что Сверджеръ отказалъ ей въ этомъ утшеніи и повторилъ свои проклятія, что онъ вогналъ эту бдную женщину въ могилу, что Бренту пришлось вырвать изъ рукъ этого звря свое имніе посл продолжительнаго судебнаго процесса, который послдователи Сверджера считали несовмстнымъ съ конституціонными правами, считали чисто адскимъ дйствіемъ,— новымъ доказательствомъ совершеннаго отсутствія доброй нравственности. Жалкое дло! Не много недоставало, чтобы окончательно подавить всю невинность, вру, надежду и религію въ душ моего друга.
Само собою разумется, что купленная такою дорогою цною опытность клонилась къ тому, чтобы свести Брента съ обыкновеннаго пути, сдлать его мыслителемъ вмсто дятеля. Простолюдинъ не можетъ понять, что если человку, по характеру и обстоятельствамъ, дйствующимъ совокупно подъ именемъ судьбы, опредлено быть ясновидящимъ, онъ долженъ видть конецъ прежде, чмъ начнетъ передавать намъ свои виднія, чтобы вполн быть нашимъ руководителемъ, наставникомъ и помощникомъ. Поэтому грубые необразованные люди называли Брента человкомъ потеряннымъ для жизни, манкированнымъ геніемъ, безцльнымъ резонеромъ, пустымъ мечтателемъ. Необразованный человкъ любитъ ршать прежде времени.
Такимъ образомъ Брентъ въ юности и зрломъ возраст вынесъ тяжелое испытаніе. Я зналъ о его карьер, хотя мы и не встрчались. Онъ желалъ и длалъ попытки, быть можетъ и преждевременно, извлечь положительную пользу изъ своихъ прекрасныхъ дарованій. Онъ хотлъ составить народный молитвенникъ,— но приверженцы Сверджера признали его молитвы языческими. Онъ хотлъ самыя священнйшія народныя пониманія облечь въ форму поэзіи,— но они назвали его поэзію нечестивою. Ему хотлось вызвать молодыхъ людей своего времени къ боле искренней поддержк истинной свободы и къ боле глубокому отверженію всевозможнаго рабства, и такимъ образомъ сохранить благородство и великодушіе,— циники смялись надъ нимъ, они говорили, что этотъ дтскій пылъ пройдетъ, что ему слдовало бы жить до появленія Баярда,— и наконецъ, что дикія идеи, которыя онъ проповдывалъ и проводилъ въ своихъ сочиненіяхъ съ такой неумстной горячностью, вовсе не соотвтствовали девятнадцатому столтію, практической стран и практическому вку.
Брентъ оставилъ свой трудъ. Пылъ юности остылъ въ немъ. Наступилъ переходный періодъ отъ юношества къ мужеству. Онъ снова покинулъ свои незрлыя попытки сдлаться общественнымъ дятелемъ и снова обратился въ мыслителя. У человка на третьемъ десятк наблюдательность становится главнымъ занятіемъ, чмъ меньше ораторъ говоритъ о своихъ результатахъ до тридцати лтъ, тмъ лучше, если только онъ не захочетъ отказаться отъ своихъ словъ, или поддержать устарлыя формулы. Брентъ открылъ это, и блуждалъ по свту попрежнему, безъ цли, безъ намренія, какъ говорили manqu, занимаясь своими собственными длами и собирая факты. Имя состояніе, онъ былъ независимъ. Онъ могъ располагать собой какъ ему угодно.
Вотъ этотъ-то самый человкъ и подъхалъ на темно-сромъ кон. Это-то и былъ индо-саксонецъ, который привтствовалъ меня. Встрча съ нимъ освжила и одушевила мою одинокую унылую жизнь.
— Разв ты дешь куда, старый товарищъ?— сказалъ Брентъ, показывая хлыстикомъ на мои узлы: — не слыхать визга, но я увренъ, что въ этомъ мшк сидитъ поросенокъ, а въ этомъ — мука. Надюсь, ты узжаешь не далеко, особливо теперь, когда я собрался погостить у тебя.
— Какъ бы теб сказать,— не дальше дома — за степями.
— Браво! тогда нтъ надобности и мн оставаться здсь,— подемъ вмст. Вмсто того, чтобы мн поучиться у тебя разработк кварца, я буду твоимъ проводникомъ черезъ Скалистыя горы.
— А разв ты знаешь эту дорогу?
— Каждый шагъ. Прошлой осенью я съ однимъ пріятелемъ англичаниномъ охотился на всемъ пространств отъ Старой Мексики до Новой. Наша главная зимняя квартира была у капитана Руби въ Форт Дарами, мы всю зиму бродили по этому околодку, и побывали въ горахъ Уиндриверъ. Ранней весною мы отправились къ Люггарнельскому ущелью и Люггарнельскимъ источникамъ, и тамъ цлый мсяцъ прожили въ палаткахъ.
— Люггарнельское ущелье! Люггарнельскіе источники! Для меня это совершенно новыя названія, впрочемъ, мои свднія о Скалистыхъ горахъ, можно сказать, равняются нулю.
— Теб слдуетъ видть ихъ. Люггарнельское ущелье — это одно изъ чудесъ здшняго материка.
Дйствительно,— увидвъ ихъ, я составилъ себ точно такое же понятіе. Странно однако, что по какой-то необъяснимой случайности, какъ впослдствіи я припоминалъ, первымъ предметомъ нашего разговора именно было то мсто, гд намъ въ скоромъ времени пришлось дйствовать и страдать.
— Названіе Люггарнель звучитъ чмъ-то французскимъ, сказалъ Брентъ.
— Да, это испорченное La Grenouille. Когда-то былъ въ тамошнихъ краяхъ знаменитый канадскій охотникъ этого имени иди прозвища. Онъ первый открылъ источники. Къ нимъ ведетъ ущелье, такое величественное, какъ Via Mala. Когда нибудь я опишу теб его подробне.
— А кто былъ твой пріятель — англичанинъ?
— Сэръ Байронъ Бидолфъ, отличный малый: краснощекій, съ теплымъ сердцемъ, съ крпкими ногами, отважный охотникъ.
— И что же, онъ врно охотился изъ любви къ охот?
— Нтъ, собственно изъ-за любви, или изъ-за недостатка любви. Какая-то хорошенькая лэди въ его родномъ Ланкашир не захотла ему улыбнуться, и онъ пустился истреблять буйволовъ, медвдей и лосей.
— Называлъ онъ эту ‘прекрасную, но холодную дву’?
— Никогда. Повидимому съ ея судьбой соединяется что-то несчастное или трагическое. Она не любила его, и онъ удалился, чтобы позабыть ее. Онъ не длалъ изъ этого тайны. Въ прошломъ іюл, по дорог взглянуть на Калифорнію, мы прибыли въ Утахъ. Тамъ онъ получилъ письма изъ дому, въ которыхъ, какъ онъ говорилъ мн, извщали, что этой лэди грозило какое-то несчастіе. Какъ другъ, хотя уже и не какъ любовникъ, онъ вызвался сдлать съ своей стороны все, что только могъ, для устраненія опасности. Я оставилъ его у Соленаго-Озера въ приготовленіяхъ къ обратному пути, а самъ отправился сюда одинъ.
— Одинъ! черезъ страну дикихъ индійцевъ, съ такимъ соблазнительнымъ срымъ конемъ, съ такими соблазнительными чемоданами, съ такимъ соблазнительнымъ черепомъ! Мн кажется, видъ твоей головы произвелъ бы радостный трепетъ въ сердцахъ индійцевъ отъ Медвжьей рки до Колумбійскихъ долинъ! Впрочемъ, можетъ статься, ты уже скальпированъ и потому теб опасаться нечего?
— Нтъ, какъ видишь, на череп моемъ все обстоитъ благополучно. Какъ бы я желалъ сказать то же самое о томъ, что находится подъ черепомъ. Индійцы меня не тронутъ. Ты знаешь, я самъ полудикій. Въ этой и моей прежней поздк я представлялъ собою привилегированную личность, нчто въ род медика.
— Полагаю, ты умешь объясняться съ ними. Ты всегда обличался способностью усвоивать чужіе языки.
— Да, я усвоилъ себ ихъ гортанныя нарчія, и могу болтать съ ними также свободно, какъ бывало прежде болтали трехстопные ямбы. Мн нравится этотъ народъ. Это не идеальные герои, имъ еще не удалось развить какую нибудь цивилизацію, какъ не удалось еще привить и нашей, а потому, я полагаю, они должны пасть, какъ падаютъ сосны, чтобы очистить мсто для боле твердыхъ и плодоносныхъ деревьевъ, все-таки мн нравится этотъ народъ, и я право не врю въ ихъ чисто чертовскія наклонности. Я съ ними всегда былъ хорошъ, за то и они были хороши со мной. Я люблю настоящаго человка, если индіецъ что нибудь знаетъ, такъ знаетъ ужь вполн, и это знаніе становится частицей его самого. Для искусственнаго человка весьма полезно, когда онъ, при затруднительныхъ обстоятельствахъ, сознаетъ себя далеко не такимъ созданіемъ, какъ дитя природы. Безъ сомннія, теб это извстно не хуже моего.
— Да, мы, непосды, искатели счастія, близко сродняемся съ матерью-природой, и она учитъ насъ ласково или сурово, но всегда врно и вполн. Да скажи, между прочимъ, какъ ты меня отыскалъ?
— Вчера вечеромъ на одной изъ стоянокъ нсколько Пайковъ разсуждали о какомъ-то господин, который промнялъ свой пріискъ на необыкновенную лошадь. Я спросилъ имя. Они назвали тебя и указали мн дорогу. Не будь этого разговора, я бы отправился въ Санъ-Франциско, и мы бы не встртились.
— Счастливый конь! Онъ сводитъ старыхъ друзей,— доброе предзнаменованіе! Пойдемъ посмотрть его.
Я привелъ моего друга къ корралю.
— У тебя славный конь этотъ темно-срый, сказалъ я.
— Да, отличный — крпокъ и вренъ! Онъ будетъ идти, пока не издохнетъ.
— Въ добавокъ, онъ у тебя въ хорошемъ тл. Какъ его имя?
— Помпсъ {Pumps — помпы.}.
— Къ чему же помпы? Почему не поршни? почему не коромысло или балансиръ? почему вообще не какая нибудь часть машины, дйствующей по прямому направленію?
— Неужели ты не догадываешься? Я назвалъ его въ честь нашего стараго танцмейстера. Помпсъ-конь иметъ какую-то граціозную иноходь, какъ дв капли воды похожую на эластическую походку, которую Помпсъ-танцоръ поставлялъ намъ въ образецъ — какую-то мелкую рысь, которая сначала мн не нравилась, до тхъ поръ, пока я не узналъ его размашистаго шага въ то время, когда въ немъ оказывалась надобность.
— А вотъ и мой вороной джентльменъ. Что ты о немъ думаешь?
Донъ-Фулано подбжалъ ко мн и подобралъ съ моихъ рукъ пригоршню овса. Мра овса стоила тогда четыре доллара. Доходы съ моего пріиска не дозволяли подобной роскоши. Но старый Герріанъ подарилъ мн цлый мшокъ.
Фулано сълъ овесъ, Фыркнулъ, въ знакъ благодарности, и потомъ, взглянувъ на незнакомаго человка, понюхалъ сначала вопросительно, а вслдъ затмъ одобрительно.
— Буцефалъ душой и тломъ, сказалъ Брентъ.— Четвероногое, которое смло можетъ называться конемъ.
— Не правда ли? сказалъ я съ какимъ-то трепетнымъ удовольствіемъ.
— Одинъ видъ такого красавца — просто романъ. Въ жизнь свою не видывалъ я ничего прекрасне.
— Безъ всякихъ исключеній?
— Безъ единаго.
— А женщина! очаровательная женщина! вскричалъ я съ сильнымъ одушевленіемъ.
— Если бы я встртился съ женщиной, которую, говоря относительно, можно было бы сравнить съ этой лошадью, меня бы здсь не было.
— Гд же бы ты былъ?
— Тамъ, гд и она. Жилъ бы для нея и за нее бы умеръ. Я бы берегъ ее, какъ сокровище, я бы вырвалъ ее изъ челюстей смерти.
— Постой, постой! Ты говоришь съ такимъ увлеченіемъ, какъ будто видишь передъ собою живую сцену.
— Твой конь приводитъ мн на память вс прочитанныя много рыцарскія сказки. Если бы теперь были времена рыцарства и если бы такихъ два брата по оружію, какъ ты и я, вздумали вырывать несчастныхъ двъ изъ когтей гнусныхъ негодяевъ, намъ непремнно бы слдовало имть такихъ коней, какъ Донъ-Фулано, чтобы казнить этихъ негодяевъ.
— Этотъ конь стоилъ мн двухлтняго труда, продолжалъ я.— Какъ ты думаешь, это дорого? стоитъ онъ того?
— Всякая вещь всегда стоитъ того, что за нее заплачено. Иногда случается, что вещь и цна ея находятся между собою въ обратномъ отношеніи. Вдь уже доказано фактомъ, что цна всей жизни есть смерть. Іаковъ служилъ семь лтъ за безобразную жену,— почему же другому не прослужить двухъ лтъ за прекрасную лошадь?
— Однако Іаковъ получилъ впослдствіи хорошенькую жену, когда онъ выказалъ неудовольствіе.
— Быть можетъ, получишь и ты. Если бы Звзда гарема Султана Бригама увидла тебя гарцующимъ на этомъ кон, она вскочила бы къ теб на сдло и произвела бы мракъ въ томъ мст, гд она свтила.
— Я не намренъ развивать вкусъ мормонскихъ двъ.
— Я думаю. Вдь это общество второй руки. Но разв нельзя представить себ несчастную двушку съ безтолковымъ отцомъ, какой нибудь старикашка, который отжилъ у себя въ дом вс надежды, забравъ себ въ голову, что въ его лиц соединяется и Мельхиседекъ, и Моисей, и Авраамъ, отправился въ Утахъ, управляемый какимъ нибудь безпутнымъ старшиной, которому захотлось имть эту двушку тринадцатой женой. Вотъ превосходный случай отличиться для тебя и для Донъ-Фулано. Я общаю теб свою помощь и помощь Помпса, если ты вздумаешь увезти чью нибудь жену изъ Новаго Іерусалима во время нашего прозда.
— Я полагаю, намъ не надо терять времени, если желаемъ добраться до Миссури до зимы.
— Правда. Мы двинемся, какъ скоро ты будешь готовъ.
— Завтра утромъ, если хочешь.
— Идетъ.
Итакъ, ршено было отправиться завтра. Имя товарища, мн не было надобности дожидаться почтальоновъ. И слава Богу, что я не дожидался ихъ. Они прибыли спустя три дня посл нашего отъзда. На рк Гумбольдтъ ихъ встртили индійцы, и принудили ихъ разстаться съ маковками, въ знакъ уваженія къ индійской цивилизаціи.
Мы тронулись съ мста въ состав двухъ человкъ и семи животныхъ. Какъ я, такъ и мой товарищъ имли по одному вьючному ослу, по одному дорожному пони, съ однимъ такимъ же запаснымъ, на случай несчастія, могущаго встртиться съ которымъ либо изъ братіи.
Помпсъ и Фулано, такіе же добрые друзья, какъ и ихъ господа, шли порожнемъ. Мы садились на нихъ рдко, и то только для того, чтобы напоминать имъ о сдл, и чтобы они не боялись висящихъ по бедрамъ ихъ ногъ. Ихъ необходимо нужно было беречь, на тотъ конецъ, если бы намъ пришлось бжать отъ какой нибудь опасности. А это могло случиться, индійцы могли позавидовать нашимъ маковкамъ. Другія лошади не въ состояніи были бы этого вынести. Такъ Помпсъ, съ своей фантастической иноходью, отъ которой бы не пострадалъ даже кузнечикъ, и Фулано боле величественный, боле гордый и только одному мн покорный, шли въ ожиданіи, когда для нихъ наступитъ время дйствія.
Я пропускаю первую тысячу миль нашего путешествія не по недостатку въ немъ возбужденій, но потому, что онъ былъ очень обыкновененъ. Такія путешествія сдланы тысячами людей. Это старая исторія. Быть можетъ, я могъ бы сдлать изъ этого и новую исторію, но я спшу на то именно мсто, гд нашей драм суждено было разыграться. Представленіе на время пріостанавливается, а пока передвигается сцена.
Для меня этотъ пропускъ или прыжокъ въ тысячу миль пополняется однимъ существомъ. Я вижу Брента каждую минуту, на каждомъ шагу. Это былъ образцовый товарищъ.
Только въ лагерной походной жизни человкъ узнается вполн. Общій трудъ, лишенія, опасности, безсмнная походная ветчина, прсныя лепешки, и кофе безъ всякихъ приправъ, ежедневно служатъ пробнымъ камнемъ для испытанія ровности характера. Двумъ собесдникамъ весьма не трудно быть любезными, сидя въ клуб за столомъ, накрытымъ блой скатертью. Если имъ скучно, обденная карта доставитъ имъ развлеченіе, если они не въ дух, они могутъ побранить буфетчика, если угрюмы, то ихъ можетъ развеселить вино, если они надоли другъ другу окончательно и безнадежно, то могутъ обмняться сигарами и разстаться навсегда, оставаясь все-таки друзьями, поддльное товарищество изчезаетъ, когда carte du jour ничего въ себ не содержитъ, кром porc frit au naturel, damper discretion и caf rien, т. e. вчно одно и то же въ простые дни и въ праздники, всегда на разостланномъ одял и всегда на земл.
Брентъ и я выдержали это испытаніе. Это былъ образцовый товарищъ, рыцарь, поэтъ, охотникъ, натуралистъ и поваръ. Если предстояла надобность въ какомъ нибудь знаніи, искусств, ремесл, фокус или даже напряженіи умственныхъ способностей, то всегда казалось, какъ будто Брентъ посвятилъ всю свою жизнь на доскональное изученіе каждаго изъ этихъ предметовъ. Бывало выскочитъ изъ-подъ своего одяла посл ночлега подъ открытымъ небомъ, пропоетъ импровизованный хвалебный гимнъ восходящему солнцу, наброситъ эскизы утренней природы съ гористой и туманной далью, выстрлитъ по срому волку, вложитъ въ гербарій новое растеніе, пришпилитъ новую букашку и уже потомъ, склонясь на мураву безлюдной пустыни, весело начнетъ разговаривать за нашимъ завтракомъ, который онъ самъ же приготовитъ не хуже всякаго Сойера, разнообразя нашу бесду описаніемъ Эдема, Сибариса, жертвоприношеній Ахиллеса, столовыхъ Лукулла, механическихъ столовъ знаменитаго отеля Oeil de Boeuf и маленькихъ уютныхъ кабинетиковъ не мене знаменитаго отеля Frè,res Provenaux, цивилизованныхъ обдовъ, гд умъ и остроуміе сходятся, чтобы блеснуть ради всего прекраснаго, такъ что наша скудная провизія превращалась во что-то вкусное и роскошное, кусочки поджаренной ветчины становились павлиньми языками, каждый кусочекъ вязкой лепешки обращался въ vol au vent, а кофе, который никогда не видлъ ни молока, ни сахару, принималъ вкусъ такого божественнаго напитка, какого никогда и никто изъ боговъ не вкушалъ на солнечныхъ вершинахъ Олимпа. Подобный чародй неоцненъ. Всякій предметъ, подвергавшійся его анализу, сейчасъ же показывалъ свою блестящую сторону. Затрудненія прятались отъ него. Опасность трепетала подъ его взглядомъ.
Ничто не могло охладить его энтузіазма. Ничто не могло потушить его пылкости. Ничто не могло утопить его энергіи. Онъ никогда не ворчалъ, никогда не дулся, никогда не придирался, никогда ни отъ чего не отступалъ. Морозныя ночи на вершинахъ Сіерры Невады старались вогнать въ него ломоту, утренніе туманы въ долинахъ истощали вс свои силы для его охлажденія, проливные дожди промачивали его насквозь, когда онъ сидлъ на сдл, или обращали его въ болотистый островъ среди грязнаго озера, когда онъ завертывался въ одяло на нашихъ бивуакахъ. Стихіи! ваши усилія напрасны, Брентъ для васъ былъ недоступенъ. Онъ смется прямо въ безобразное лицо всякихъ трудностей.
Я не знавалъ еще человка, который былъ бы такъ близокъ къ природ, какъ Брентъ. Но не въ смысл артиста. Артистъ съ трудомъ иногда можетъ избгнуть нкоторой техничности. Онъ смотритъ на природу сквозь очки избраннаго имъ жанра. Онъ любитъ мглу и ненавидитъ свтъ, онъ стремится къ ручейку и бжитъ отъ мрачныхъ двственныхъ лсовъ, онъ восхищается дугами и скирдами сна, и страшится безпредльныхъ степей и господствующаго надъ ними снжнаго пика. Даже величайшіе артисты впадаютъ въ ошибку, которой избгаютъ только великіе изъ величайшихъ, приспособляя природу къ себ, а не себя къ природ. Брентъ передъ природой походилъ на юношу передъ своей обожаемой двой. Она была постоянно предметомъ его любви, въ какомъ бы настроеніи ни находилась, въ какомъ бы ни была она наряд, облеченная ли туманомъ или солнечнымъ блескомъ, она была неизмнно прекрасна, и слезы ея и улыбки — одинаково очаровательны, она прекрасна въ своемъ величіи, въ своей нжности, въ своей простот, небрежна въ своемъ одяніи и чрезъ это самое еще прелестне, чмъ въ изысканномъ и искусственномъ наряд, грубо могущественна и впечатлительна,— будто какая нибудь дикая царица.
Страну, разстилающуюся между пріисками Фулано и Большимъ Солянымъ озеромъ, нельзя назвать очаровательной. Большія пространства ея состоятъ изъ пыльныхъ степей, изъ унылыхъ равнинъ, поросшихъ дикимъ шалфеемъ, самымъ жалкимъ растеніемъ тамошней флоры, изъ дикихъ утесистыхъ горъ. Мрачная, безлюдная, безпредльная пустыня. Здсь нтъ веселыхъ, привлекательныхъ пейзажей, васъ окружаетъ невозмутимое, ненарушимое, торжественное безмолвіе. Здсь вы не составите себ идеи о сельской жизни, о кроткой, ея,этой, покорной цивилизаціи, которая бродитъ передъ вашими окнами, по вашимъ уютнымъ садамъ и лелетъ ваши мелкія удовольствія. Эта страна возбуждаетъ невольное движеніе впередъ и впередъ, такъ что истый лондонскій житель, въ жизнь свою не видавшій ничего, кром каменныхъ зданій, и тотъ бы не устоялъ противъ требованій здшней природы. Здсь она не предписываетъ человку низойти на уровень хлбопашца. Хлбопашцы могутъ оставаться въ скучныхъ безпредльныхъ воздланныхъ поляхъ средней Америки. Эти безлюдныя степи, перерзанныя обнаженными горами, какъ будто созданы для привольной жизни бедуина.
Да,— дйствительно страна эта скучная, но массивныя блыя облака въ полдень великолпнаго сентября, румяная заря впереди, алющіе сумерки позади, туманныя очертанія горныхъ вершинъ на дальнемъ горизонт и рзкіе контуры ближайшихъ горъ, звзды, освщающія нашъ бивуакъ, луна, затемняющая блескъ этихъ звздъ — все это имло свое величіе, тмъ большее, что каждое явленіе представлялось просто и отдльно и вызывало созерцаніе и любовь съ такою силою, какой не въ состояніи возбудить роскошь и великолпіе другихъ ландшафтовъ.
Въ это время я научился любить Джона Брента возмужалаго, какъ я любилъ его мальчикомъ,— какъ зрлый мужчина можетъ полюбить мужчину. Я никогда не знавалъ боле совершеннаго союза сердецъ, кром этой дружбы. Въ моей перемнчивой любви къ женщинамъ ничего не было столько нжнаго. Наши мысли были одинаковы, но взгляды на вещи различны,— и мы никогда изъ-за этого не ссорились. Такая дружба возвышаетъ жизнь.