Михаил Михайлович Иванов
Михаил Михайлович Иванов
Очерки современной итальянской литературы
I.
I.
II.
II.
——————————————————-
Ада Негри, Иванов Михаил Михайлович, Год: 1901
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Об итальянской поэтессе Аде Негри впервые в нашей журналистике заговорило ‘Новое время’. После этой заметки мне приходилось видеть в витринах итальянских книжных магазинов выставленные томики ‘Fatalita’, первого сборника стихотворений Негри, приходилось читать отзывы о них, но, признаюсь, я все-таки мало доверял последним. Итальянская литературная критика обыкновенно не слишком сильна по части своей поэзии. После фиаско, которое она сделала с слащавым Стеккетти, появление которого превознесла до небес, мое доверие к итальянской критике и к итальянской современной поэзии было значительно подорвано. С женскою поэзиею я имел желание знакомиться тем менее, что прямо ранее погибал от скуки, читая стихотворения в свое время прославленной поэтессы Джиованнины Милли или той, кого хотели поставить в 70-х годах на ее место, Лауры Манчини, дочери покойного министра иностранных дел Италии. Иностранцу нужно быть, в самом деле, тонким знатоком духа чужого языка, чтобы искренне ценить прелесть гармонии его стиха, помимо самой мысли, заключенной в стихе. Таких знатоков всегда и везде встречается мало. К числу их, во всяком случае, я не причисляю себя и, читая стихотворения разных поэтесс Италии, попадавшиеся мне, оставался совершенно равнодушным: красота формы и прелесть стиха для меня, иностранца, были чуждыми, мыслей же я не встречал или не заслуживающие внимания. Вот причина недоверия, с которым я сперва отнесся к Аде Негри, упорно уклоняясь от знакомства с ее произведениями.
Я должен сознаться, что мое недоверие было сейчас же уничтожено, когда, наконец, преодолев себя, взялся за ее стихотворения. Этих стихотворений пока два тома: ‘Fatalita’ (‘Предопределение’) и ‘Tempecte’ (Бури’), вышедших уже восемью изданиями в три-четыре года, прошедшие со времени появления в печати первого ее стихотворения.
Своего успеха Негри заслуживает, она, в самом деле, может занять одно из выдающихся мест среди новых европейских поэтов — такова сила ее мысли, свежесть и искренность ее чувства. Дарование ее мужское, даже в вопросах психологии сердца. Вообще же это дарование отдано ею для защиты слабых и угнетенных: для Негри близок народ, его жизнь, его мысли и чувства. По направлению, она имеет кое-что родственное с немецкою поэтессою Иоганною Амброзиус, явившейся в последнее время (только далеко превосходя ее силою таланта и широтою горизонтов), отчасти же с современным американцем Уайтмэном (Walt. Whitman), поэтом труда и демократии.
Замечательное явление в литературном мире представляют названные мною две женщины — немка и итальянка. Обе вышли из народа. Амброзиус до 40 лет полола картофель, доила коров и занималась полевыми работами, обычными в крестьянской жизни. Отец ее был ремесленником, дочь прошла только сельскую школу, скудные знания которой дополняла чтением ‘Gartenlaube’ [‘Беседка’ — нем.], выписывавшимся ею. Выйдя замуж, она совсем уже не видала книг, да и времени не оставалось для чтения: так велика была домашняя работа. Тем не менее поэтические образы и идеи бродили в ее голове, она пробовала урывками в свободные минуты класть их на бумагу. Опасная болезнь, освободившая ее от тяжелых полевых работ, дала ей более досуга, которым она и пользуется теперь для беседы с музою. Музу эту она называет ‘горем’: горе пробудило ее дремавшие способности, вызвало их на свет, Может быть эти способности так и заглохли бы для света, если бы случайно не встретился с нею некий Карл Шраттенталь, учитель гимназии в Пресбурге. Увлеченный ее неподдельным дарованием, он издал в 1894 году небольшую книжку выбранных ее стихотворений, имевшую столь большой успех, что об Амброзиус Германия заговорила как о настоящем литературном чуде, в какие-нибудь 11/2 года ее стихотворения выдержали уже 25 изданий. Она появилась, наконец, и в Берлине, где, патронируемая Зудерманом, выступила на литературном вечере ‘Общества берлинской печати’. В Берлине встретили эту 40-летнюю крестьянку с недоверием, но ее стихотворения, и сама она, скоро завоевали сердца публики: все признали, что она имела права на внимание.
Приблизительно такова и внешняя сторона жизни Ады Негри, с тою только разницею, что она гораздо скорее дождалась улыбки судьбы, достигнув 20 — 22-летнего возраста не более. Отец ее и мать были рабочими из Ломбардии, отец умер рано, мать, путем всяких лишений для себя и, оставаясь сама на прядильной фабрике, перевела дочь из обязательной всем деревенской школы в необязательное уже городское училище, откуда 14-летняя Ада попала в женскую нормальную школу в Лоди, приготовляющую народных и городских учительниц. В рассказах Матильды Сэрао, получившей образование тоже в одной из подобных учительских семинарий (в Неаполе), живо описано, с какою наивною доверчивостью большинство девушек, посещающих эти школы, глядит на ожидающую их будущность, как мало в сущности они требуют от судьбы. У д’Амичиса, превосходного писателя, слишком еще мало оцененного вне Италии, в его ‘Романе школьного учителя’ (помещавшемся несколько лет назад в русском переводе в ‘Наблюдателе’), рисуется истинно безотрадная, придавленная жизнь сельских учителей и учительниц в Италии, кое-как влачащих свое существование среди невзгод всякого рода. Личность и судьба их зависит от капризов деревенских властей, от пересудов жителей глухих местечек, куда их забросит случай. Скверное, жалкое помещение, задержка мизерного жалованья, вечные сплетни и доносы, грубость и равнодушие родителей, жестокость воспитанников, возможность всегдашнего перевода с одного конца страны на другой, невозможность найти умственную и нравственную поддержку, иногда голодовка — вот картина жизни школьных учителей в Италии, картина, впрочем, знакомая и нам.
Эти непривлекательные условия пришлось испытать Негри, когда, еще 15-летней девушкою, она, попала учительницею в женскую школу в Кордоне, где получала 20 лир в месяц и помещение. Через год ее перевели в другое место, в Мотта-Висконти, — маленькое, глухое и заброшенное ломбардское местечко, почти у границы со Швейцариею. Когда ее стихи обратили на нее внимание и лица, заинтересовавшиеся ею, попали к ней, то нашли ее в лачуге с окнами, заклеенными бумагою, потому что в них недоставало стекол, в лачуге, где ларь с книгами служил диваном и, кроме стола и нескольких соломенных стульев, не имелось мебели. Но вера в себя и в торжество справедливости вообще — заставляли ее, как сама она говорит в своих стихах, равнодушно н с достоинством переносить внешние беды, неудобства и горести. Она знает, что скорбен путь людей, что таков путь большинства. Вот стихотворение ее, которое имеет биографический характер, как многие из ее стихов.
Тень мрачная пришла и стала в головах…
Кинжал у пояса и молния во взоре,
Улыбка адская змеилась на устах…
‘Кто ты’? — спросила я, скрывая жгучий страх.
Она ответила: ‘Я — горе!
О, дева робкая, с тобой повсюду я,
Верь, неразлучны мы с тобою!
По розам и шипам земного бытия
До смерти за тобой пойду, как тень твоя’…
‘Уйди’! — рыдала я с мольбою.
‘К чему твои мольбы — я слышала в ответ, —
Цветок молчанья и забвенья,
Возросший на холме могильном бледный цвет,
К чему твои мольбы? Тебе спасенья нет,
Не изменить судьбы решенья’!..
— ‘О нет! я жить хочу! Всю роскошь юных дней
Хочу познать я в упоенье,
И нежный сон любви, и жаркий бред страстей,
И славы сладкий шум, и блеск ее лучей!..
Уйди! Ужасное виденье’!..
И мне звучит ответ: ‘Тому лишь суждена
Здесь слава высшая судьбою,
Чья пламенная мысль страданью отдана,
Чей день без радости, чья ночь не знает сна’!..
И я сказала: ‘Будь со мною’.
Семь лет провела она в глухой деревушке, вместе с больною матерью, не встречая ни от кого поддержки даже, может быть, и не ожидая, что для нее скоро ‘ударит час освобождения’, насилуя свой талант, обучая ребят днем, работая ночью, но твердо храня веру в свои идеалы, в торжество того — что считала жизненною правдою. Ни в одном из ее стихотворений не встречается ослабление уверенности в конечной победе добра над злом, справедливости над неправдою. Она не сомневалась в торжестве страдающих, жизнь которых видела вокруг себя и поэтом кого по преимуществу сделалась. В ее стихах отравилась не только печальная действительность, соприкасаясь с которой она черпала свою силу, но также — живая вера в ожидаемую победу свою и тех, кому она отдала свои симпатии — бедняков, рабочего люда, страдающих, народа. Эта-то уверенность, может быть, и поставила ее вне симпатий к анархистам и социалистам. Социалистических веяний в ее стихах нет. Впрочем, итальянцы отличаются здравым смыслом, и социалистическая пропаганда сделала в Италии успехи только местами. Партия итальянских социалистов, по сравнению с французскими и, в особенности, с немецкими их товарищами, невелика и не насчитывает в своих рядах хотя одного сколько-нибудь выдающегося деятеля, такое положение длится все последние десять лет. Негри далека от социализма, тем более, что ее молодость и уединение, в котором она жила, не позволили бы ей примкнуть к партии действия, если бы она даже и чувствовала симпатии к социализму. Но ее идеалы, как замечено, иные, об утопиях она не думала, и ее общественные идеалы практичнее и осуществимее: ей достаточно, чтобы всякий имел право на луч солнца, на работу, на помощь в горе и беде.
В этих пределах нет у Негри смирения, подчинения своей доле, покорности судьбе Амброзиус советует терпеть и смириться, итальянка Негри, наследовавшая от ряда предков инстинктивное понимание условий гражданственности, бросает вызов тому, что считает несправедливым, не имеющим права на существование в христианском обществе. Она знает, что ее уделом может быть горе, но горе ‘не поддается и не уступит ничему: сражаясь, она поднимается до божества, это божественное свойство выказал еще Прометей, прикованный к дикой скале’. ‘Мой звонкий стих, несется мрачно над побледневшею толпой, — говорит она, — подобно раненой орлице, направившей полет к холодным ледникам’. Но орлица не умирает, напротив, крик ее звучит победно, пробуждая мужество и энергию в тех, кто теряет их. Негри приветствует ‘обнаженную грудь и мускулистые руки’ рабочего, трудами которого создается современная цивилизация, приветствует ‘рассеянную, трудовую, великую человеческую семью’, над которою, наконец, встанет и заблестит вечное солнце, ‘бессмертный и ясный взгляд Бога’. Какая разница с воззрениями Леопарди! Тот тоже был поэтом горя, но пришел к заключению, что жизнь бесцельна, ‘все на свете ничтожно, неизменно только несчастье:
Il certo e solo
Vector che tutto e vano, altro che il duolo.
Какая разница со слащавыми импровизациями Милли, премию имени которой (в 2,000 франков ежегодно), точно по иронии судьбы, получила потом Негри, столь далекая по своим мыслям и от Милли, и от других итальянских поэтесс. Негри, родившаяся — по собственному признанию — в нищете, ‘плакавшая от голода и холода’, выросшая ‘в мрачной атмосфере, с жестокою ностальгией) по солнцу’, видевшая как бедняки умирают на улице и в госпиталях, как распадается семья рабочего, погибшего на работе, как ремень машины захватывает зазевавшегося человека и калечит его, как получают чахотку на непосильной работе, насмотревшаяся на всякие несчастья и беды, не могла остаться равнодушной к горестям страдающего люда, не могла прийти к пессимизму Леопарди.
Напротив, дочь народа, кровь которого ‘с гордостью чувствует в своих жилах’, она убеждена, что перенесет всякие удары, одолеет самую мрачную долю. Работайте, говорит она людям, — не падайте духом, не склоняйтесь перед вашею судьбою: вы создадите ее сами, сохраняйте чистоту сердца и крепость рук, помните о ваших обязанностях, будьте умеренны в ваших желаниях, верьте, надейтесь и любите, потому что любовь поддержит ваши силы, особенно в минуту горести.
Эти речи, бодрые и энергичные, далеки, — как видит читатель, — от желания возбудить ненависть классов, далеки от социализма, который некоторые критики нашли было у Негри. Впрочем, я уже заметил, что вряд ли Негри и была знакома с социализмом, когда сидела в Мотта Висконти. Теперь, ознакомясь с новым для нее миром, с большими городами, после того, как расширились ее горизонты, может быть, идеи ее изменились, но, судя по второму сборнику ‘Tempeste’, явившемуся в свет уже после ее замужества [Она вышла замуж не за рабочего, как мечтала в одном из своих стихотворений, а за негоцианта и увы! с тех пор кажется более ничего не пишет, оставила литературную деятельность], судя по общему характеру ее дарования и мыслей, идеалы ее вряд ли передвинутся на сторону красных, она не сделается ни Луизой Мишель, ни г-жею Кулешевою, проповедовавшую прелести анархизма и социализма итальянским женщинам.
Итальянские литературные критики упрекнули ее в социализме, потому что эти критики сами чересчур отстали. Им представляется слишком странным, чтобы молодая девушка могла думать не о любви или, в крайнем случае, о красотах природы, но интересоваться тяжелою действительностью. Ее упрекнули в недостатке живости фантазии, так как она-де всегда имеет надобность в каком-нибудь внешнем поводе, который пробудил бы ее воображение. Упрек, который впору одним только педантам, не имеющим понятия ни о ходе творчества вообще, ни о том, в чем состоит истинная сила поэзии, извлекающей и свой смысл и право на существование непосредственно только из житейской правды. Простые читатели стихов Негри поняли и оценили ее, не поставивши ей в упрек то, что она черпает вдохновение из действительности. Как не ценить, в самом деле, глубокого чувства, вызванного хотя бы, напр., следующею картиною, — кстати сказать, не виденною Негри в действительности, но тем более свидетельствующею о силе ее воображения [Это стихотворение ‘В анатомической палате’, как и предыдущее, а также и ‘Туманы’, — переведены для моей статьи г. Ф. Зариным]:
О, доктор ученый, берись же на дело!
С внимательным, бледным лицом,
Терзай обнаженное, бедное тело
Своим беспощадным ножом.
Мрачна и угрюма здесь мертвых палата,
Я в ней неподвижно лежу…
Но хочешь ли знать, чем была я когда-то
Так слушай, я все расскажу.
Я улицы шумной ребенок, безродный, —
Взросла на камнях мостовой,
Бродила босой я, убогой, голодной,
Свободна, как ветер морской.
Узнала я боль нищеты безысходной,
Холодность бездушных людей,
Отчаянье муки и злобы голодной,
И горе бессонных ночей.
И вот на больничную койку в бессилье
Судьба привела отдохнуть,
Но смерть распростерла тяжелые крылья
И сжала когтями мне грудь.
Я здесь умерла одинокой, ненужной
Как жалкий заброшенный пес!
Никто над моею постелью недужной
Не пролил участия слез!..
Смотри, как тяжелые косы упали!
Увы! эту роскошь кудрей
Ничьи в упоенье уста не лобзали
Во мраке блаженных ночей.
Теперь я лишь прах! и в изрезанной груди,
Быть может, отыщет твой взор
Все зло, все обиды, что дали мне люди
И скорбь нищеты и позор!..
Так вынь мое сердце бесстрастной рукою,
В нем мускулы все разгляди,
На свет подыми и ученой мечтою
В нем тайну страданья найди!
О, знаешь ли ты, что безмолвно нагая,
Прекрасная, вся пред тобой,
Лежу и теперь, бесконечно страдая?..
Да, вспомнишь меня ты порой,
И вспомнишь ты все, что в глазах моих было. —
В угасших стеклянных глазах:
Ты вспомнишь тогда, что проклятье застыло
На сжатых поблекших устах!..
Подобные горькие строфы не редкость у Негри. Так вспоминая об утопленницах, которые не могут забыть прошлого и постоянно влекутся к нему, она пишет:
Спросили меня, что на земле?
— Там плачут, — я отвечала. —
Триумф лицемерья и ненависть всюду:
Насколько счастливей вы, сестры мои.
Лежащие в ваших глубоких могилах!
Так обращаясь к портрету М. Башкирцевой, она восклицает: ‘Стало быть, ничего не остается после нас на земле? — вопрошает у неизвестности моя смятенная душа. Но земля не знает, а Бог не отвечает’. Иногда ее томит недостаток личного счастья, ее охватывает уныние, картина которого рисуется, напр., в стихотворении ‘Туманы’.
Мне тяжко! Далеко, далеко
Седые туманы встают
И к серому небу плывут
Высоко.
Следят одинокие взоры,
Как с карканьем ворон летит
И путь свой свободный стремит
Чрез горы.
И ветер крутится во мгле
И тучи печальные гонит
II сонной дерево клонит
К земле.
Одна я! везде запустенье
И холод во мне и вокруг…
И шепчет умершего дух
Моленье.
Моленье я слышу: ‘приди’!..
О, друг мой, печалью томимый,
Никем на земле не любимый,
Приди!..
Но уныние недолго владеет ею, ее силы выпрямляются, как стальная пружина, и, стремясь в высоту, ‘всегда в высоту’, она не хочет колебаний. Глядя на портрет Башкирцевой, она верит, что часть силы последней должна перейти и в нее, она не сомневается в силе гения, в силе человеческой идеи, уверенность в победе опять наполняет ее.
Ее не смущает ничто, физический труд, бедность не пугают ее: она к ним привыкла.
Кто в дверь мою стучится? — нищета?
Ну, что же, здравствуй! Пуст мертвящий холод
Повеял от тебя, — ты не страшна мне!
Уверенно встречаю и спокойно
Тебя, беззубый и костлявый призрак,
Смотри, — смеюсь тебе в лицо!
Ну, что ж? — вперед! иди, проклятый призрак,
И вырывай надежды у меня,
Костлявыми руками беспощадно
Мне сердце разрывая, и злорадно
Над смертным ложем матери моей
Раскинь широкое крыло!
Ты злобствуешь? К чему? Против тебя восстанут
Всей силою и жизнь моя, и юность,
И в схватке роковой ты не осилишь,
Ты не увидишь моего паденья…
Над грудою надежд, тобой разбитых, ярко
Блестит мой возраст — двадцать лет!
Нет, старая, бескровная мегера,
Спусти свой черный капюшон и скройся!..
Я дочь народа, — в жилах у меня
Кровь гордая и пылкая струится…
С презреньем и топчу твои все козни
И смело я иду вперед…
Хочу труда, что нас с бессмертными ровняет
И благородно управляет миром!
Меня манят — гармония, мечтанья,
Искусств неувядаемая юность, —
Созвездья, поцелуи, блеск!..
Промчись же, мрачная колдунья, мимо,
Как тень, пятном мелькнувшая под солнцем!..
Все воскресает, все живет надеждой…
Вон улыбаются фиалки из-под пня!
И я — я вырвусь из твоих когтей
И гимн, — гимн жизни запою.
Ее простые и живые образы говорят всем понятным и близким языком, чтобы она ни описывала — встречу ли свою с заброшенным ребенком, жалость ли, охватывающую ее при виде убогого имущества рабочего, продающегося с аукциона и т. д. Страдания людей, часто вызванные простою невнимательностью лиц, более счастливых и обеспеченных, глубоко волнуют ее, не вызывая, однако, стиха ‘полного горечи и желчи’, как, напр., у Некрасова. Вот, напр., одно из характерных ее стихотворений — ‘Побежденные’:
Их сотни, тысячи, миллионы,
Бесконечные сонмы,
Слышится звук отдаленного грома
В их сжатых рядах
Они двигаются под холодным ветром
Ровным и спешным шагом.
Голова не покрыта, платье легкое,
Лихорадочен их взгляд.
Они ищут меня, они уже все здесь.
Колеблясь как волны,
Окружает меня это море
Серых истомленных лиц,
Толкает меня, обхватывает,
Я слышу тяжелое дыханье,
Долгий плач в этой тьме,
Проклятья и вздохи.
‘Мы оставили дома без огня,
Постели, где не имели покоя.
Где тело, побеждаемое мало-помалу,
Сдается я лежит без сил.
Мы приходам из углов,
Приходим из лачуг и нор,
Отбрасывая на землю грозную тень
Траура и опасностей.
Мы искали веры —
И она изменила нам,
Искали любви и надежды —
И они изменили нам.
Искали работы, крепящей всех,
И не нашли ее.
Где же надежда? Где сила?
Сжальтесь!.. Мы побеждены
И бесполезны! — Кто нас бросил
На мачеху землю.
то отказал нам во вздохе сердца?
Что нас гнет и давит,
Какая ненависть преследует? Какая рука
Невидимо отталкивает нас??!
Почему слепая судьба говорит нам: прочь!
Сжальтесь!.. Мы побежденные’!
Литературная победа Негри явилась тем блестящее, что в Италии мало читают, а стихов и того меньше, в отношении поэзии итальянцы слишком blases [пресыщены — фр.], чтобы легко могли увлечься новыми поэтами. И самые лучшие теперешние итальянские поэты — Кардуччи и Раписарди [Об этом талантливой, поэте у нас почти не имеют понятия, так как наша журнальная критика — в отношении итальянской литературы — поет с чужого голоса, с французского. Французы же всегда плохие ценители чужого. Насколько, в сущности, мало знакома французская критика с итальянскою литературою, показывает то доверие, которое она оказала ничтожной книжонке ‘В поисках за писателями’ Уго Ойетти, одного из репортеров римской ‘Tribuna‘. Изучая литературу по интервью газетных репортеров, далеко не уйдешь! Между тем, со слов французской критики, и у нас уже являлись ссылки на Ойетти!] — едва дождались, в течение долгих лет, трех-четырех изданий своих стихов, тогда как томики Негри в течение двух лет вышли уже восьмым изданием и, конечно, не одно только любопытство вызвало такое внимание толпы.
Я не могу в беглых строках очертить целиком фигуру Негри, как и познакомить русского читателя со всем содержанием ее поэтической работы. Я убежден, что ее стихи, ее мысли, о которых старался дать понятие, могли заинтересовать не только итальянских читателей, но будут встречены сочувственно везде, где есть страдающие и нуждающиеся в утешении. Для Италии ее новая поэтесса имеет еще большее значение, потому что если чего еще мало в тамошней литературе, то именно реализма, знакомства с действительностью более обширною, чем обрисовка благородных и неблагородных герцогов, маркизов и адвокатов — обычных фигур прежнего итальянского романа и сцены. Итальянская литература слишком долго была замкнута в условные рамки, имела слишком узкий горизонт. О настоящей Италии большинство ее произведений не давало понятия и не возбуждало интереса ни на своей родине, ни вне ее. От того и авторы этих романов, хотя сами по себе и талантливые, не могли преодолеть равнодушия к себе, сосредоточить внимание публики и завоевать себе настоящее имя. Чувствуя это равнодушие читателя, талантливый д’Аннунцио и ударился в психологию чувственности, составляющей якобы и болезнь, и вместе венец помыслов современного человечества. Между тем достаточно было Негри — как ранее д’Амичису — прикоснуться к действительности, для того, чтобы почувствовать почву под собою и вызвать общее, живое к себе отношение
Я не стану говорить о форме, достоинствах или недостатках стиха Негри, я не считаю себя вправе судить стихи, писанные на иностранном языке. Изучала ли достаточно Негри родных классиков или нет, всегда ли эпитеты и обороты, употребляемые ею, строго художественны, могли ли бы они быть заменены другими, более гибкими — эти вопросы меня не интересуют, как и всех иностранных читателей. Но эти последние несомненно будут поражены энергиею и величавыми образами, в которых выливается мысль молодой девушки, ее чувствами, энтузиазмом, и не найдут в стихах ее перепевов, заимствованных у других поэтов. Негри самостоятельна и оригинальна не только по сравнению с Амброзиус, черпающей из дошедших до нее чужих идей, но и по сравнению с целым рядом крупных поэтических имен последних десятилетий. И если где видеть залог нового латинского Возрождения, то именно в наличности писателей такого склада и понятий, как Негри, или Фогаццаро, или д’Амичис, а не в декадентской изысканности и в садическо-физиологических описаниях, как думает французская критика, недостаточно знакомая ни с Италией, ни с ее литературою.
Источник текста: Иванов М.М. Очерки современной итальянской литературы. — Санкт-Петербург: А. С. Суворин, 1902. — 343 с., 21 см. С. С. 284—299.