Время на прочтение: 14 минут(ы)
(Аверкиев Д. В.). Значение Островского в нашей литературе. (Письмо к редактору ‘Эпохи’).
ЗНАЧЕНIЕ ОСТРОВСКАГО ВЪ НАШЕЙ ЛИТЕРАТУР
(Письмо къ редактору ‘Эпохи’)
М. Г.! Я постоянный читатель вашего журнала и постоянно слжу за мннiями вашего критика Ап. Ал. Григорьева, гд бы они не появлялись. Я даже ‘Якорь’, сей мертворожденный ‘Якорь’, читалъ пока въ немъ участвовалъ г. Григорьевъ.
Г. Григорьеву конечно, мы вс кой чмъ обязаны, ну хоть кой чмъ, на прим. хоть правильнымъ взглядомъ на Пушкина и Лермонтова, на комедiю Грибодова. Вдь это не совсмъ шутка-съ? Его взглядъ на искуство, какъ на дло народное, врность и меткость его соображенiй, когда дло идетъ о томъ, чтобы опредлить органическое-ли произведенiе данное, или искуственное, дланное, — все это не мало прельщало меня и находило во мн преданнаго читателя. Но вотъ съ прискорбiемъ я сталъ замчать, что онъ уклонился какъ будто въ сторону. Куда-же обратиться, гд высказать свои недоразумнiя? Долго я думалъ объ этомъ. Конечно, г. Григорьева только лнивый не бранитъ, только лнивый не издвается надъ нимъ и часто самымъ пошлйшимъ образомъ.
Возьметъ одинъ, выхватитъ выраженiе изъ его статьи (а курьезныхъ выраженiй у г. Григорьева дйствительно много и, какъ я замчаю, чмъ дальше тмъ больше) обезсмыслить его (потому что въ этомъ обезсмысленномъ вид оно для него понятне) и носится съ нимъ какъ курица съ яйцомъ, статьи три по поводу сего напишетъ. Оно, конечно, хлбъ, и ‘съ малыми дтками’ сытъ будетъ.
Другой возьметъ изъ стихотворенiй вашего критика выраженiе, что ‘жизнь хороша’ и разъ пятьсотъ его употребитъ (вдь это пятьсотъ строкъ, кладите хоть по три копйки, такъ и то пятнадцать рублей выйдетъ) для показанiя, что все въ нашей жизни гнусно, а хорошъ одинъ онъ, обличитель, наставляющiй насъ, гршныхъ подписчиковъ.
Ну что мн къ нимъ обращаться? Что у меня съ ними общаго? Я люблю искуство, потому что люблю народъ, а они терпть его не могутъ, потому что для нихъ народъ ‘грубая масса’, спасенiе которой въ пяти умныхъ книжкахъ. Не врю я этому-съ. У насъ на Руси не проживешь щедушными теорiйками, и золотушными мечтаньицами.
Такъ вотъ, м. г. въ какомъ я затрудненiи находился и надумалъ я обратиться съ своими замчанiями прямо къ вамъ. Не можетъ быть, думаю, чтобы имъ было важно одно свое, личное мннiе. Вроятно, имъ важно разъяснить явленiе, оцнить его достодолжно и потому они выслушаютъ возраженiя и со стороны. Не дураками-же они насъ, своихъ подписчиковъ, считаютъ?
Притомъ-же, самое ваше направленiе подавало мн надежду. Порядочные журналы никогда не замыкались и охотно помщали у себя замчанiя людей постороннихъ.
Подпишите мою статью, какъ угодно, хоть Китъ Китычъ Брусковъ. По моему это личность весьма въ своемъ род почтенная. Или подпишите просто: ‘Одинъ изъ почитателей Островскаго‘.
Островскiй, какъ извстно, камень преткновенiя нашихъ критиковъ. Не говорю уже о тхъ, которые до сихъ поръ все еще разводятъ водицей остроумныя замчанiя Добролюбова о темномъ царств и о свтломъ луч въ ономъ. Нтъ, люди почтенные, люди безспорно умные, стали говорить, что Островскiй, собственно говоря, не драматургъ. Кажется самое наглядное: сценичность произведенiй Островскаго, ихъ успхъ на театр, — должны-бы убдить ихъ въ противномъ, но по ихнему выходитъ не такъ, а почему не такъ — я никакъ въ толкъ взять не могу. Замчу кстати, что изъ произведенiй Островскаго на сцен успха имть не могутъ (разв только исключая московской) единственно т сцены изъ замоскворцкой жизни (напр. Утро молодого человка, вторая часть трилогiи о Бальзаминов, именно Свои собаки грызутся), которые не возведены имъ на степень типической комедiи, хотя можетъ быть въ нихъ и заключаются черты, весьма знакомыя и потому любезныя сердцамъ нкоторыхъ москвичей.
Съ другой стороны, настоящiй критикъ Островскаго, Ап. Ал. Григорьевъ, уклонился нсколько въ сторону. Онъ конечно много сдлалъ для пониманiя этого писателя, и по поводу его выставилъ весьма важный вопросъ объ отношенiи народнаго поэта къ изображаемымъ имъ типамъ, при чемъ, по моему крайнему пониманiю, критикъ ршилъ этотъ вопросъ ясне поэта, т. е. Островскiй послужилъ для критики боле поводомъ, чмъ былъ дйствительно ршителемъ этого вопроса въ своей художественной практик.
Дале г. Григорьевъ не только разсматривалъ Островскаго, какъ поэта вполн народнаго, но даже высказалъ (хотя и не на страницахъ этого изданiя), что Островскiй равенъ Шекспиру, что это русскiй Шекспиръ. Вдь это страшно вымолвить, вдь это не пустое слово — Шекспиръ!
Что такое Шекпиръ? Вдь онъ не только полнйшiй выразитель англiйскаго народнаго духа, но въ тоже время выразитель вншней, практической жизни всхъ среднихъ вковъ, подобно тому, какъ Дантъ былъ выразителемъ внутренней, религiозной жизни этихъ вковъ. Вдь въ Шекспир мы видимъ, по словамъ Карляйля, всю вншнюю жизнь нашей Европы, какъ она развилась тогда въ рыцарств, придворной жизни, честолюбiяхъ, свычаяхъ и обычаяхъ, какiе имли тогда люди практическiе пути мышленiя, дйствованiя, воззрнiя на мiръ. Какъ по Гомеру мы до сихъ поръ можемъ построить древнюю Грецiю, такъ, черезъ много вковъ, въ Шекспир и Дант, будутъ все еще читать, чмъ была наша новая Европа въ вр и практической жизни (Lectures on heroes, 260).
Стало быть, называя Островскаго русскимъ Шекспиромъ, г. Ап. Григорьевъ хотлъ сказать этимъ, что Островскiй не только полнйшiй выразитель русскаго народнаго духа, но и выразитель жизни новыхъ вковъ, этого богатаго наслдiя, доставшагося намъ отъ Запада. Это не только не справедливо, но даже просто непростительно. Гд-же новые вка, ихъ врованiя и стремленiя, ихъ радости и горе, ихъ пылкiя мечты и ихъ безпощадное сомннiе въ произведенiяхъ г. Островскаго? Всякому извстно, что даже и намека на это у него нтъ. И будто Островскiй полнйшiй выразитель нашего народнаго духа, нашъ высшiй поэтъ? О, конечно нтъ! Нашъ высокiй выразитель, высшiй поэтъ и единственный великiй русскiй поэтъ (въ полномъ смысл этого выраженiя), — Пушкинъ. И такъ, для того чтобы разъяснить значенiе Островскаго, нашему критику слдовало-бы его сопоставить съ Пушкинымъ. Быть колоссомъ между нашими современными драматургами, право не великая заслуга, если на Островскаго смотрть только по отношенiю къ нимъ, — но врядъ-ли такая точка зрнiя по сердцу самому критику и его любимому поэту! Ну, вотъ и сопоставимъ Пушкина съ Островскимъ и посмотримъ: кто перетянетъ? Окажется-ли Островскiй ручьемъ передъ этимъ моремъ, или оно изсякнетъ передъ нимъ?1
Во первыхъ, не только внутреннiй смыслъ, но даже вншнее проявленiе нашей жизни нашли въ Пушкин полнйшаго представителя, чмъ въ Островскомъ. Островскiй изобразитель по преимуществу купеческаго быта, принимаемъ объясненiе критика почему онъ выбралъ этотъ именно бытъ для изображенiя, а не другой. Объясненiе прекрасное, но сущность дла этимъ объясненiемъ не исчерпывается. Пусть г. Григорьевъ вспомнитъ, что онъ говорилъ о значенiи барства въ нашей жизни, какъ явленiя коренного, бытового, при разбор дятельности Пушкина. Гд-жъ это бытовое явленiе у Островскаго? И намека на него даже нтъ, а не безъ внутренней силы и достоинства это явленiе, — не даромъ-же явился изобразитель этого быта, изобразитель, одаренный огромнымъ талантомъ, г-жа Кохановская. Вотъ вамъ одинъ пропускъ вншняго выраженiя народнаго духа, и конечно только прогрессивные историки могли задавать себ глубокомысленный вопросъ: народно-ли наше дворянство? — включая сюда не только новое дворянство служилыхъ людей, но и коренное боярство, то боярство, которое имло такое огромное значенiе даже въ жизни Господина Великаго Новгорода, какъ это прекрасно разъяснено г. Бляевымъ. И этого одного пропуска довольно, дале, говоря о заченiи Минина, я укажу на другой, важнйшiй.
Теперь о внутреннемъ. Будто Островскимъ исчерпанъ весь внутреннiй мiръ русской души? Конечно, нтъ. Стоитъ только развернуть лирическiя сочиненiя Пушкина, чтобы почувствовать на сколько онъ богаче Островскаго мотивами, не только богаче, но и глубже. Гд у Островскаго это спокойно-грустное, полное внутренней силы, почти эпическое впечатлнiе народной былины и псни — мiросозерцанiе Пушкина, которое такъ полно и закончено выразилось напр. въ стихотворенiи: ‘Опять на родин?’ Гд глубина его религiозныхъ мотивовъ? Наконецъ, гд у Островскаго этотъ человкъ, который хочетъ жить для того, чтобы ‘мыслить и страдать’? Вдь ненароднымъ это все можетъ показаться только г. Дудышкину, изучающему народность по книжкамъ лишонному чутья живой жизни, только тому, кто видитъ въ народныхъ псняхъ одни слова, тому, кого они не охватываютъ, не побждаютъ духовно! Все это конечно прекрасно извстно вашему критику, все это онъ не разъ высказывалъ, — какъ-же по временамъ онъ забываетъ это?
Вспомнимъ еще совершенно русскiя отношенiя Пушкина къ западной жизни. Его рыцаря, которому было виднье
его Донъ-Жуана и донну Анну, его Моцарта и Сальери. Вдь въ послднемъ произведенiи ршается одинъ изъ величайшихъ вопросовъ психологiи — отношенiе таланта къ генiю. И какъ ршается! совершенно художнически, безъ малйшаго намека на задачу! А самъ г. Григорьевъ долженъ былъ согласиться, Бдная Невста напр. только задача глубокаго характера, а не типъ, не живое лицо. Когда-же это у Шекспира бываютъ задачи? Есть-ли у Пушкина хоть одна такая задача? А у Островскаго такихъ задачь — типовъ множество: Жадовъ, учитель Ивановъ и его дочка, Вышневскiй, Вышневская, даже, можетъ быть, самъ Лёвъ Красновъ. По крайней мр, въ этомъ послднемъ ясно намренiе исправить ошибку Писемскаго въ изображенiи Ананiя Яковлева. Наконецъ Досужевъ, который изъ типическаго лица въ ‘Доходномъ Мст’ является какимъ-то смшнымъ разршителемъ всякихъ припятствiй въ ‘Тяжелыхъ Дняхъ’.
Посмотримъ теперь на отношенiе Пушкина и Островскаго къ изображенiю нашей исторической жизни. Не будемъ говорить уже объ отношенiи Пушкина къ Петру Великому, котораго онъ глубоко оцнилъ и къ которому позже онъ обратился въ Мдномъ Всадник съ слдующимъ вопросомъ:
О мощный властелинъ судьбы!
Не такъ-ли ты, надъ самой бездной,
На высот, уздой желзной
Россiю поднялъ на дыбы?
Возьмемъ Бориса Годунова и Кузьму Минина и посмотримъ на чьей сторон будетъ перевсъ. Если намъ скажутъ, что ‘Борисъ Годуновъ’ не драма, то мы и спорить не будемъ. Эпическое значенiе этого великаго произведенiя указано Хомяковымъ уже давно, еще въ то время, когда Блинскiй развивалъ свою пресловутую теорiю квiетизма въ русской допетровской жизни. Прибавимъ, что эта драматичность формы этого великаго эпоса весьма близка къ форм нашей народной былины. Какъ часто былина переходитъ въ драматическую форму и характеры рисуются преимущественно въ этой форм, наконецъ, въ самомъ разсказ, какъ часто это обращенiе къ слушателямъ, это ‘какъ у насъ, братцы’. Точно разсказчикъ самъ дйствующее лицо, связывающее, объясняющее то, что происходитъ за сценой. Въ эпическомъ характер ‘Бориса Годунова’ его сила, а между тмъ ‘Кузьма Мининъ’ носитъ характеръ простого сценическаго представленiя, въ чемъ, конечно, силы нтъ никакой. Недостатокъ въ план (т. е. въ глубочайшемъ, сокровенншемъ напряженiи поэтической мысли) ‘Минина’ очевиденъ съ перваго раза, въ ней одинаковую роль, роль равнозначительную, играютъ и великое земское дло и щедушная любовь щедушнаго Посплова къ Мар Борисовн! Диви-бы Поспловъ еще сильный характеръ имлъ, или его любовь имла какое нибудь отношенiе къ земскому длу, какъ любовь Андрiя къ прекрасной полячк въ ‘Тарас Бульб’, — а то ничего этого нтъ, вдь это одинъ изъ тхъ лингамчиковъ, которые, по собственному сознанiю г. Григорьева, такъ часто встрчаются въ произведенiяхъ Островскаго. А вдь изложенiе нжныхъ чувствiй сего субъекта прерываетъ ходъ народныхъ приношенiй, отстраняетъ земское дло на второй планъ.
Но — увы! — не въ этомъ главный недостатокъ Минина, это только слдствiе главной ошибки, ошибки капитальной, той ошибки, которая не замчена ни г. Григорьевымъ, ни тни, которые встртили Минина холоднымъ (весьма впрочемъ благоразумнымъ) молчанiемъ. Дло въ томъ, что Мининъ Островскаго не ‘есть выборный всей Земли Русской’. А почему онъ не иметъ этого характера? Потому, что у Островскаго нтъ этой Земли Русской, нтъ этого великаго народа. Что-жъ это стадо было что-ли? Почему-же Мининъ сталъ его выборнымъ? Погналъ онъ его, какъ пастухъ стадо? У Островскаго выходитъ почти что такъ. Ужъ если сравнивать съ чмъ народъ, такъ съ чмъ нибудь грандiознымъ, стихiйнымъ. Это скоре море-океанъ, волнующiйся и тихiй, приливающiй и отливающiй! У Островскаго на первомъ план его Мининъ, этотъ Мининъ скорй распоряжается, чмъ служитъ народу, скорй народъ его слушаетъ, длаетъ по его замышленiю, чмъ онъ служитъ земскому длу. Этотъ ‘великъ человкъ-мiръ’ у Островскаго на заднемъ план. Личность боле изъ него выдающаяся — это скупердяй Лыткинъ, помха земскому длу, язва народнаго дла, — а Мининъ поставленъ особнякомъ. Есть правда въ рзкомъ сравненiи г. Писарева, что постройка Минина напоминаетъ лубочныя картины, гд полководецъ въ три аршина, а воины премахонькiе, въ вид наскомыхъ какихъ-то. Величiе настоящаго Минина именно въ томъ, что онъ человкъ земскiй, что онъ выборный, въ полномъ смысл этого слова, человкъ — изл?бленный всею Землею Русскою.
На отношенiи этого выборнаго къ излюбившему его мiру — и должна была-бы основаться драма. Это наше родное отношенiе отдльной личности къ мiру должно-бы быть на первомъ план. Личность Минина крпка излюбившимъ его народомъ. Обратное отношенiе будетъ не народное, не русское, а западно-европейское. Такъ-ли долженъ былъ отнестись народный поэтъ, равный Шекспиру, какъ отнесся Островскiй?
Какъ-же народъ является у Островскаго? Единственно живая сцена, это раскладка, кому сколько платить на общее дло. Но вдь это дло чисто вншнее, второстепенное, и живо написать такую народную сцену ей-Богу еще не великое дло. А гд эта питающая думы Минина струя? Что она длаетъ? Она машинально повторяетъ слова воззванiя Минина, нтъ въ ней того одушевленiя, которое показывало-бы, что это волнуется народъ, что онъ освящаетъ такъ сказать думу Минина, потому что эта дума его сокровенная дума, святая святыхъ его души. О слезахъ, о покаянныхъ слезахъ народа передъ совершенiемъ великаго дла только разсказывается! Наконецъ, ради канареичныхъ чувствiй Посплова этотъ народъ отодвигается на заднiй планъ.
Но можетъ быть скажутъ, что Островскiй не нашолъ въ источникахъ дянiй этого народа. Плохо-же онъ смотрлъ. Да вотъ вамъ дло, оно и въ пятомъ акт Минина является, только въ ложномъ свт. Мининъ беретъ весь народъ въ кабалу, требуетъ отъ него записи. Какъ-же это выставляется Островскимъ? Слабо съ обоихъ сторонъ, и со стороны Минина, и особенно со стороны народа. Мининъ Островскаго не вритъ народу, боится, что народъ отступится отъ дла своего освобожденiя и только. Конечно, Мининъ Островскаго въ пятомъ акт выигрываетъ со стороны полноты изображенiя, со стороны жизненности типа, выступаетъ на видъ то, что это купецъ, даже отчасти кулакъ, — но умстно-ли же здсь? Не умстне-ли эти черты были раньше вмсто лирическаго восторга Минина, который выдержанъ только въ двухъ мстахъ (въ монолог 2-го акта и въ одномъ разсказ о явленiи Св. Сергiя)? Тутъ-то, въ этомъ пятомъ акт, особенно ясно, что Мининъ Островскаго не выборный, а распорядитель народа, что онъ на него смотритъ, какъ на средство, какъ на стадо. Недоврiе Минина, по нашему, въ данномъ случа проистекало изъ сознанiя великости дла и это недоврiе къ народу имло источникомъ своимъ не одно убжденiе, что онъ лучше всхъ сдлаетъ требуемое, но и любовь къ народу, а этого-то послдняго въ 5-мъ акт и нтъ. Вдь это кулачество — высокая черта, она показываетъ сознанiе громадности дла. Но гораздо важне то обстоятельство, что добровольнаго подчиненiя народа, его самопожертвованiя — нтъ, оно является какъ будто вынужденнымъ упорствомъ Минина, но, конечно, не таково оно на самомъ дл. Это согласiе народа дать на себя запись — великое дло, оно показываетъ глубокое сознанiе важности дла, здсь, для исполненiя задуманнаго дла, народъ жертвуетъ всмъ, онъ добровольно вполн подчиняется своимъ излюбленнымъ людямъ. А это у Островскаго все происходитъ за сценой, онъ искусно обошолъ изображенiе этой великой минуты, какъ и во все продолженiе хроники не мене искусно обходитъ изображенiе народа. Въ этомъ, по нашему, главная ошибка всей хроники, отъ этого Мининъ не является выборнымъ Земли Русской, исчезаетъ глубокiй смыслъ самаго событiя.
Конечно, въ ‘Борис Годунов’ захватъ гораздо шире. Стоитъ припомнить только заключителныя слова этой великой эпопеи это глубокознаменательное: ‘народъ безмолвствуетъ’, чтобы понять какое значенiе народный поэтъ придаетъ этому безмолвствующему народу. А главное то, что этотъ народъ составляетъ фонъ, основу всего эпоса, онъ, хотя и везд осязательно, — главное дйствующее лицо въ ней. Скажутъ, что многiя мста у Островскаго колоритне, напр. даже самый языкъ — Богъ знаетъ такъ-ли!2 Припомнимъ отца Пимена, разсказъ патрiарха о чуд у гроба царевича Димитрiя, наконецъ Юродиваго, который поглубже изображонъ, чмъ юродивый Островскаго. А польскiе паны, а Марина! И у каждаго свой языкъ, свой свойственный колоритъ. Притомъ колоритность не главное свойство. И Рафаэля упрекаютъ въ недостатк колоритности, а тмъ не мене онъ величайшiй живописецъ-художникъ, а не колоритный Тицiанъ. Кстати: Если кого изъ поэтовъ можно сравнять съ Рафаэлемъ, то ужъ конечно Пушкина. Въ душ Пушкина носился высочайшiй идеалъ нравственной красоты. Конечно, независимо отъ главной ошибки Островскаго, въ его хроник остается много прекрасныхъ подробностей, напр. сцены съ Марьей Борисовной.
И не только съ ‘Борисомъ Годуновымъ’ нельзя поставить на равн ‘Кузьму Минина’, но даже съ 3-мъ и 4-мъ актомъ ‘Псковитянки’ Мея. Эти два акта безъ сомннiя можно разсматривать, какъ одно генiальное цлое, какъ трагедiю о ‘Послднемъ Вч.‘ Вотъ гд народъ является живымъ лицомъ, со всми своими великими достоинствами и недостатками, то выростающiй въ грознаго мужа, то слабый, какъ ребенокъ. И что самое главное: народъ у Мея есть фонъ, основа, и на этой-то основ, какъ узоры ткани, встаютъ образы и смлаго Михайлы Тучи, его товарища Четверки и всей скопляющейся около нихъ вольницы, и стараго посадника Михайла Илларiоновича, съ его безнадежно-грустной рчью, и слабаго князя Токмакова. И вс эти выдающiяся изъ народа лица кровными, органическими нитями связаны съ нимъ, видно почему народъ излюбилъ ихъ и почему вольница излюбила Тучу.
По стопамъ Пушкина должна идти наша поэзiя, а не противъ него. Припомню еще важное замчанiе, и совершенно справедливое, высказанное П. В. Анненковымъ въ его отвт Павлову, по случаю памятной бури изъ за ‘Грозы’, именно, что Островскiй, по мимо его художественной дятельности, важенъ для насъ въ отношенiи этнографическомъ. Типы всякаго великаго поэта до того ясны и прозрачны, что этнографическаго значенiя для своихъ современниковъ-соотечественниковъ имть не могутъ.
Этихъ сравненiй, кажется, достаточно для показанiя какое мсто занимаетъ Островскiй относительно Пушкина, постараемся теперь опредлить это мсто по отношенiю къ Гоголю и Грибодову. Мн кажется, что и въ этомъ случа Ап. Ал. Григорьевъ перешолъ должную грань.
Самъ-же г. Григорьевъ прекрасно разъяснилъ, что есть два рода комедiй: комедiя сатира и комедiя бытовая.
Первая иметъ своимъ прототипомъ Аристофана, вторая Шекспира. Не споримъ, что важно опредлить: какая комедiя принадлежитъ къ этому изъ двухъ типовъ? Не станемъ также, подобно нкоторымъ, разсказами объ анекдотахъ, случившихся съ нашими прiятелями, доказывать, что ‘Ревизоръ’ есть комедiя бытовая, согласимся, что это комедiя сатира. Но что же изъ этого? Неужели мы станемъ унижать одинъ родъ комедiи передъ другой? Оба они равно велики и равно художественны. Вдь самъ Ап. Ал. Григорьевъ посмется надъ тмъ, кто станетъ отвергать комедiи Мольера, даже надъ тми, кто будетъ кавалерски относиться къ Корнелю и Расину. За чмъ-же онъ отдаетъ предпочтенiе одному роду передъ другимъ, Островскому передъ Гоголемъ. Замчу кстати, что Гоголь въ тоже время великiй бытовой писатель и истинный заправскiй поэтъ по отношенiю къ Малороссiи, тутъ нечего ссылаться на мннiе г.г. Кулиша и КR — они выдумали себ малороссiйскаго обще-челов 123,ка и гнутъ все на свою мрку. Имъ и битва въ ‘Тарас Бульб’ не нравится, хотя она прямо, кровно связана съ малороссiйкими народными историческими пснями!
Наконецъ, есть у насъ великая бытовая (хотя и не народная, а барская) комедiя Грибодова. Мннiе Блинскаго объ отношенiи Гоголя къ Грибодову должно быть принято совершенно обратно. Что-же, будто комедiи Островскаго выше комедiи Грибодова по замыслу и исполенiю? Конечно, нтъ, Островскiй не касался даже той сферы, которой коснулся Грибодовъ, у него нтъ своего Чацкаго, а самъ-же г. Григорьевъ такъ прекрасно доказалъ, что Чацкiй единственное истинно-героическое лицо (хотя не русское)3 во всей нашей литератур. Кром, прибавимъ, того, который хотлъ жить для того чтобъ мыслить и страдать, кром самаго Пушкина въ его лирическихъ стихотворенiяхъ.
И настолько этотъ герой, явившiйся какъ поэтъ, выше Чацкаго, который въ конц концовъ идетъ не къ ‘умному и доброму народу’, а искать по свту
Гд оскорбленному есть чувству уголокъ!
Значенiе писателя, по нашему, опредляется правильнымъ отношенiемъ критики къ его произведенiямъ. Г. Григорьевъ, исходя изъ врнаго принципа, по отношенiю къ Островскому, развилъ его слишкомъ односторонне, онъ видлъ передъ собой одного своего любимаго писателя, забывъ, что сравнительно-физiологическiй прiемъ одинъ изъ могущественныхъ прiемовъ органической критики, и пренебреженiе имъ ведетъ неминуемо къ страшнымъ ошибкамъ.
Русскiй Шекспиръ! Назвать Шекспиромъ живаго писателя, не достигшаго еще полнаго раскрытiя своихъ силъ, — значитъ, по нашему, кровно обидть его. Хорошо еще, что Островскiй дарованiе окрпшее, а что если бы въ своемъ одностороннемъ увлеченiи г. Григорьевъ примнилъ этотъ эпитетъ къ дарованiю не столь сильному? Печальныя были-бы послдствiя. Сталъ-бы такой писатель валить все съ плеча, у меня дескать все хорошо выйдетъ: ‘я ровенъ Шекспиру’? Еслибъ Островскiй былъ дйствительно Шекспиромъ, то у него была-бы своя, до того опредленная физiономiя, что не зачмъ было-бы называть его такъ. Байронъ, Гёте, Шиллеръ, Пушкинъ, Гоголь — вотъ имена не нуждающiяся въ эпитетахъ, не нуждающiяся въ томъ, чтобъ ихъ называли Шекспирами. Они сами по себ, назвать, и довольно: всякiй знаетъ о комъ идетъ рчь. Пушкинское мiросозерцанiе, Байроновское мiросозерцанiе — это ясно. Но мiросозерцанiе Шекспира, не настоящаго Шекспира, а дланнаго русскаго — это что-то странное. Да и манера Островскаго нисколько не похожа на Шекспировскую, и этимъ оправдать сравненiя нельзя.
Между тмъ, неправильное отношенiе къ такому огромному таланту, какъ Островскiй, влечетъ за собой неминуемыя неправильныя отношенiя ко всмъ литературнымъ дятелямъ. Притомъ, вотъ еще чего страшусь я въ данномъ случа: мы боимся не есть-ли это пристрастiе къ послднему новому слову? Тутъ предстоитъ въ такомъ случа великая опасность. За увлеченiемъ новымъ, можетъ послдовать увлеченiе новйшимъ. Все это поведетъ къ необыкновенной запутанности мннiй вашего критика. Но будемъ надяться, что такой опасности нтъ.
Самъ-же г. Григорьевъ наврно посмялся-бы отъ души надъ тмъ, кто не захотлъ-бы признавать романсовъ Глинки потому, что въ романсахъ Даргомыжскаго много своихъ, незнакомыхъ намъ по Глинк красотъ. Или кто въ увлеченiи Юдиью Срова сталъ бы говорить противъ оперъ Глинки.
А не то-ли же длаетъ онъ самъ, называя Островскаго величайшимъ изобразителемъ нашего народнаго духа? Безъ сомннiя, въ произведенiяхъ Островскаго много новаго, оригинальнаго, безъ сомннiя заслуги его, какъ драматурга, велики, — но нельзя-же на все смотрть сквозь призму его произведенiй?
Островскiй еще далеко не развернулъ вс свои силы. Мы вправ ожидать отъ него произведенiя, гд вс лица будутъ изображены съ той-же поэзiей, съ тмъ-же увлеченiемъ, съ той-же смлостiю какъ напр. Дуня въ ‘Бдной Невст’, или Груша въ ‘Не такъ живи, какъ хочется’?
Кчему стараться скрашивать недостатки Островскаго? Кчему блдность изображенiя Бориса въ ‘Гроз’ оправдывать тмъ, что надо-же Катерин въ кого-нибудь влюбиться? Кчему не сказать прямо, безъ всякихъ оговорокъ, что изображенiемъ Досужева въ ‘Тяжелыхъ Дняхъ’ Островскiй пошолъ назадъ противъ изображенiя этого-же Досужева въ ‘Доходномъ Мст’? Будто Островскiй нуждается въ подобныхъ поощренiяхъ? Скорй, напротивъ, ему необходимо строгое осужденiе его недостатковъ. Характеръ Бальзаминова, явившiйся эскизно въ первыхъ двухъ частяхъ трилогiи, въ третьей доросъ до живого, типическаго изображенiя. Отчего же не тоже произошло съ Досужевымъ? Не будетъ-ли признанiе Островскаго русскимъ Шекспиромъ своего рода идоложертвенной требой? Какъ въ такомъ случа г. Григорьевъ станетъ говорить о пристрастiи ‘Дня’ къ г-ж Кохановской?
Вотъ что давно хотлось высказать мн. Я самъ люблю Островскаго, люблю его — скажу откровенно — больше всхъ русскихъ писателей, посл Пушкина. Я выставилъ выше Гоголя и Грибодова, но они собственно въ сравненiе не идутъ. Мн хотлось только показать, что Гоголь иметъ свое опредленное значенiе, русскiй бытъ изображался имъ единственно отрицательно, онъ не бытовой писатель русскiй, положительныя попытки во 2-й части ‘Мертвыхъ Душъ’ положительно не удались. И что главное, на чемъ наглядне всего ршается вопросъ о бытовомъ писател, — Гоголь не могъ даже эскизно нарисовать ни одного образа русской женщины. Грибодовъ также занимаетъ мсто исключительное, это скоре стремленiе, чмъ достиженiе, въ Грибодов, какъ и въ его Чацкомъ, важно неясное еще уваженiе къ народу и нашей старин. Но Чацкiй уходитъ, въ конц концовъ, на Западъ. Я выставилъ его единственно для опредленiя объема таланта Островскаго.
За что-же я люблю такъ горячо Островскаго? За то, что онъ русскiй бытовой писатель. Люблю его за поэзiю, которая часто брыжжетъ живой струей въ его комедiяхъ. За его женщинъ, за его Дунь и Грушъ, за его масляницу и главное, что особенно приходитъ на умъ по поводу этой масляницы, — за попытку идеала, за попытку положительныхъ формъ русской красоты, которая только еще брезжится нашимъ поэтамъ, какъ раннiй утреннiй свтъ прекраснаго грядущаго дня, но которая еще далеко не настала въ искусств, хотя мы и имли Пушкина, и ждетъ для этого большой отъ насъ вры въ себя и въ наши русскiя силы и великаго будущаго русскаго генiя, если мы только заслужимъ его у Бога. Люблю я, наконецъ, Островскаго за его правильныя, художественныя отношенiя даже къ задачамъ, даже къ неудавшимся типамъ, кром Минина. Да и какъ мн не любить его! Я самъ изъ того сословiя, изображенiю котораго Островскiй посвятилъ свою лучшую дятельность. Пусть говорятъ, что онъ обличилъ купечество. Мы гордимся этимъ обличенiемъ. Пусть говорятъ, что мы самодуры, мы знаемъ что и въ Кит Китыч есть смиренiе передъ правдой, что и онъ, безобразникъ, поклонился самъ своей волей и совстью, изъ смиреннаго стыда передъ правдой, учителю Иванову. Только учитель-то, къ несчастiю, не понялъ этого. Не понимаютъ и наши литературные учителя, какъ не понялъ и очень умный изъ нихъ Добролюбовъ. Пусть, пусть говорятъ, что мы Темное Царство, — изъ этого темнаго по вашему царства вышелъ великiй выборный всей земли Русской!
Одинъ изъ почитателей Островскаго.
1 Наше мннiе — это никому даже и въ голову не придетъ сопоставлять Островскаго съ Шекспиромъ или Пушкинымъ, не смотря на все значенiе Островскаго въ нашей литератур. Но такъ-какъ по поводу этого сопоставленiя авторъ статьи говоритъ довольно любопытныя и дльныя вещи, — то мы и помщаемъ всю его статью цликомъ и допускаемъ условно возможность ?подобныхъ вопросовъ> и сопоставленiй. Ред.
2 Объ этомъ и вопроса не можетъ быть. Пушкинъ угадалъ самую основную суть того, что народъ нашъ считалъ и считаетъ за самую высшую нравственную красоту души человческой, это — тихое, кроткое, спокойное (непоколебимое) смиреннолюбiе — если такъ можно выразиться: Что-то младенчески-чистое и ангельское живетъ въ представленiи народномъ о томъ, что народъ считаетъ своимъ нравственнымъ идеаломъ. Этою кроткою, смиренною и ничмъ непоколебимою любовью проникнута у Пушкина русская рчь въ Годунов. Далеко не такъ у Островскаго. Ред.
3 Почему-же нерусское? Или все, что у насъ есть оторваннаго цивилизацiей отъ народнаго быта, — уже не русское? Напротивъ типъ Чацкаго только и дорогъ намъ тмъ, что это изображенiе русскаго, оторваннаго отъ народнаго быта. Иначе, что-жъ бы онъ для насъ значилъ? Это доказывается отчасти уже симпатичностью для насъ этого типа и безпрерывною его повторяемостью въ нашей литератур. Ред.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
