Три письма о Пушкине, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ТРИ ПИСЬМА О ПУШКИН.

(H. Н. СТРАХОВУ).

Д. В. АВЕРКІЕВА

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
1907

ОГЛАВЛЕНІЕ.

I. Въ чемъ правильное отношеніе къ Пушкину.— Что такое поэтъ.— Мнніе Тэна.— Шопенгауеръ.— Идея въ Платоновскомъ смысл слова.— Эмерсонъ.— Аристотель.— Викторъ Гюго.— Ученіе Аристотеля объ очищеніи страстей.— Условія, поэтическаго творчества.— Когда поэтическое созданіе бываетъ совершеннымъ

II. Взглядъ Пушкина на поэзію.— Планъ.— Вдохновеніе.— Минута воплощенія созданія.— Упорный трудъ.— Забота о совершенств.— Пушкинъ о Мольер, Шекспир и Байрон.— Идея поэта въ произведеніяхъ Пушкина

III. Сопоставленіе Пушкина съ Шекспиромъ и Шиллеромъ.— Опредленіе особенностей генія Пушкина при помощи сказаннаго сопоставленія.— Съ кмъ изъ художниковъ можно сравнить Пушкина.— Идеи, выраженныя Пушкинымъ.— Душевная красота.— Строй Нориса Годунова.— Заключеніе

I.
Въ чемъ правильное отношеніе къ Пушкину.— Что такое поэтъ.— Мнніе Тэна.— Шопенгауэръ.— Идея въ Платоновскомъ смысл слова.— Эмерсонъ.— Аристотель.— Викторъ Гюго.— Ученіе Аристотеля объ очищеніи страстей.— Условія поэтическаго творчества.— Когда поэтическое созданіе бываетъ совершеннымъ.

Было время, и недавно, когда Пушкинъ подвергался всяческимъ нареканіямъ. Люди, считавшіе свои мысли, мечтанія и стремленія не только наилучшими, но и наиполезнйшими для человчества, негодовали на поэта, не видя въ его созданіяхъ отраженія предметовъ имъ любезныхъ. Весьма возможно, что теперь, увлеченные инымъ потокомъ, т же люди и имъ подобные узрятъ, каждый по-своему, въ Пушкин отраженіе любезныхъ имъ мыслей, мечтаній и стремленій и припишутъ такое обстоятельство въ особую заслугу поэту. Ихъ мннія можно и должно оспаривать, но врядъ ли справедливо негодовать на нихъ. Подобныя заблужденія свойственны человчеству, люди вообще любятъ восхищаться въ другихъ своими достоинствами, истинными или мнимыми, они зовутъ близкаго имъ человка другомъ, alter ego. Только божественное ученіе любви возвышаетъ наше сердце надъ самообожаніемъ и самообольщеніемъ, только истинное знаніе заставляетъ нашъ умъ отвергнуть раньше всего всяческія предразсужденія, какъ благопріобртенныя, такъ и наслдственныя.

Кто бы и съ какой бы точки зрнія ни судилъ о Пушкин, не должно забывать, что человкъ, который будетъ славенъ

…. доколь въ подлунномъ мір

Живъ будетъ хоть одинъ піитъ,

прежде всего и паче всего былъ поэтъ.

Начнемъ же бесду ab ovo и спросимъ: что такое поэтъ?

Слово ‘поэтъ’ значитъ творецъ: поэтъ есть человкъ, способный создавать въ слов нкоторое подобіе дйствительности, нкоторое подобіе жизни человческой и природы. Таково будетъ общее опредленіе.

Г. Тэнъ въ своей Исторіи англійской литературы, желая однимъ словомъ опредлить сущность генія Шекспира, а съ тмъ вмст и всякаго истиннаго поэта, видитъ ее въ необычайной сил воображенія. Онъ называетъ Шекспира — чистымъ воображеніемъ (imagination pure). Итакъ, по г. Тэну, творческій даръ заключается въ воображеніи, въ способности не только вообразить себ ясно и отчетливо данный предметъ, но и воплотить воображаемое въ образъ, и для другихъ столь же ясный и опредленный.

Шопенгауеръ считаетъ художественное творчество особою интеллектуальною способностью, искусство есть особаго рода знаніе, плодъ чистаго пониманія (интеллекта), освобожденнаго отъ всякаго вліянія воли. Логическое мышленіе, дйствующее по закону основанія, достигаетъ отвлеченныхъ понятій (Begriffe), плодомъ художественнаго мышленія является идея въ Платоновскомъ смысл слова, истинное подобіе вещи въ себ. Понятіе идеи Шопенгауеръ сближаетъ, даже филологически, съ понятіемъ вида въ естественныхъ наукахъ, видъ вдь не есть простое отвлеченіе, онъ существуетъ въ природ, въ высшихъ организмахъ онъ ясенъ для каждаго, онъ выраженъ въ народныхъ названіяхъ животныхъ и растеній. Всякій знаетъ, что значитъ волкъ, лисица, собака, дубъ, береза, хотя далеко не всякій знаетъ ихъ отличительные признаки, и большинство, вздумавъ отвлеченно опредлить, что значитъ собака или дубъ, либо вовсе не суметъ этого сдлать, либо укажетъ на признаки, для натуралиста не существенные.

Итакъ, поэтъ, создавая нкоторое подобіе дйствительности, даетъ намъ непосредственно идею изображаемаго предмета, его образы — видовыя или типическія подобія вещей въ себ. Не ищите въ нихъ отдльныхъ чертъ, добытыхъ наблюденіемъ дйствительности и умно сопоставленныхъ или сплавленныхъ въ искусственное цлое, эти черты въ нихъ являются такъ же нераздльно, въ органической связи, какъ и въ самой природ. Поэтическое знаніе добывается не дробнымъ изученіемъ и наблюденіемъ, не отвлеченіемъ отъ дйствительности, не абстракціей, а непосредственнымъ созерцаніемъ дйствительности, интуиціей. Непосредственно добытое, оно всякому дается столь же непосредственно и потому понятно всмъ, оно даетъ не отвлеченное понятіе о предмет, но его видовое изображеніе, его идею, въ Платоновскомъ смысл слова, вещь въ себ.

Шопенгауеръ, какъ вамъ извстно, склоненъ почитать волю главнымъ двигателемъ, какъ въ жизни человческой, такъ и въ природ, и потому-то въ поэтическихъ созданіяхъ онъ цнитъ выше всего изображеніе дятельности воли, изображеніе характера. Впрочемъ, еще раньше его, то же мнніе высказывалъ Жанъ-Поль Рихтеръ. Шопенгауеръ указываетъ еще на то, что поэты въ житейскихъ отношеніяхъ рдко являются людьми съ сильною волей, такое обстоятельство заставляетъ его еще настойчиве утверждать, что поэтическій даръ есть плодъ чистаго пониманія, интеллекта, освобожденнаго отъ вліянія воли. Что поэты въ жизни часто обнаруживаютъ безволіе, въ томъ Шопенгауеръ, конечно, правъ, до германскій мыслитель забываетъ, что они же являютъ удивительное напряженіе воли въ слдованіи своему призванію, что никакія лишенія и оскорбленія, никакія житейскія невзгоды не въ силахъ отвратить поэта отъ того, въ чемъ онъ полагаетъ свое прирожденное дло. Не станемъ спорить съ философомъ, участвуетъ ли или нтъ воля въ творческомъ процесс, несомннно, однако, что присутствіе извстнымъ образомъ направленной воли необходимо для осуществленія самой возможности творческаго процесса. Мимоходомъ Шопенгауеръ замчаетъ, что, конечно, поэту необходима и фантазія, но спшитъ оговорить, что излишекъ фантазіи скоре для него вреденъ, чмъ полезенъ.

Какъ бы то ни было, нельзя не признать, что взглядъ Шопенгауера на художественное творчество и глубже Тэновскаго, и въ весьма сильной степени соотвтствуетъ сущности изучаемаго предмета.

Американскій мыслитель Эмерсонъ, великій поклонникъ Шекспира, удивляясь его обширному уму, глубин его чувства и сил его воображенія, останавливается, однако, въ нкоторомъ недоумніи, размышляя о цли его дятельности. Чмъ же эта дятельность полезна людямъ? Эмерсонъ, конечно, разуметъ пользу не въ обиходномъ значеніи слова, онъ понимаетъ ее въ смысл одухотворенномъ или нравственномъ. Но все-таки: чмъ же именно полезна дятельность Шекспира или другого великаго поэта? вотъ вопросъ, надъ коимъ недоумваетъ американскій мыслитель. Съ точки зрнія Шопенгауера, можно бы отвтить, что поэтическая дятельность полезна именно тмъ особаго рода знаніемъ, которое она даетъ людямъ и котораго наука, плодъ отвлеченнаго мышленія, дать не въ силахъ. Но удовлетворился ли бы Эмерсонъ, услышавъ такой отвтъ, или пожелалъ бы, кром того, какъ можно заключать по складу его мыслей, еще иной пользы отъ поэзіи, пользы душевной или нравственной?

Обратимся къ древнимъ, воззрнія коихъ были пряме и цлостне, чмъ наши: не найдемъ ли у нихъ отвта на вопросъ Эмерсона, или по меньшей мр указанія на возможность удовлетворительнаго разршенія недоумнія американскаго мыслителя, съ тмъ вмст уяснится для насъ и понятіе о поэт.

Древніе считали художниковъ и творцами, и подражателями вмст. Слово ‘подражаніе’ они разумли, впрочемъ, не въ пошломъ значеніи. Подражаніе полагалось вовсе не цлью поэзіи, даже не средствомъ ея, а только ея источникомъ, первичнымъ источникомъ поэзіи считалась врожденная людямъ способность къ подражанію. У всхъ людей есть эта способность, но не вс поэты, поэтъ не только подражатель, онъ и творецъ: онъ изображаетъ не единичное и частное, но общее, не былое, но возможное, другими словами, въ перевод на терминологію Шопенгауера, поэтъ не повторяетъ дйствительности, но даетъ намъ ея идею. До сихъ поръ Аристотель, чью Піитику, какъ основанную на всестороннемъ изученіи предмета, въ ея существенныхъ чертахъ Лессингъ считалъ столь же непогршимою, какъ Эвклидовы Начала,— вполн согласенъ съ Шопенгауеромъ. Но Аристотель отнюдь не считаетъ самымъ важнымъ какъ въ эпос, такъ и въ драм, созданіе характера, онъ требуетъ достодолжнаго изображенія дйствія. Это требованіе сводится на указаніе, что въ поэтическомъ произведеніи главное вниманіе должно быть обращено на цлое, на планъ произведенія, на соподчиненіе частностей общему. Изображеніе характера есть только частность, частность весьма важная, которою отнюдь не слдуетъ пренебрегать, прекрасно, когда эта частность будетъ изображена какъ слдуетъ, но вся забота художника должна быть обращена на созданіе прекраснаго цлаго. Это живое (или, по-ныншнему, органическое) цлое должно быть такъ слитно и связано во всхъ частяхъ своихъ, чтобъ устраненіе какой-либо части было немыслимо, чтобы слдствіемъ такого устраненія было разрушеніе самого цлаго. Несомннно, что Аристотель въ этомъ требованіи боле правъ, чмъ Шопенгауеръ.

Но того не довольно, древніе знали, что поэтъ у насъ

…. сердца волнуетъ, мучитъ,

Какъ своенравный чародй,

что онъ своими созданіями возбуждаетъ въ насъ извстныя чувства и страсти. Отсюда заключеніе, что къ поэзіи способны: во-первыхъ, люди страстные, кто самъ волнуется, тотъ съуметъ заставить волноваться и насъ, кто самъ испытываетъ гнвъ, ревность или иную страсть, тотъ и изобразитъ ее правдиве, во-вторыхъ, къ поэзіи способны люди, богато одаренные отъ природы, люди, умющіе все понять, разсудить, все взвсить и измрить. Это не значитъ, что вс безъ исключенія люди страстные или богато одаренные непремнно способны къ творчеству, но что поэты бываютъ или изъ числа страстныхъ людей, или изъ числа богато одаренныхъ.

Если бы въ древности было высказано положеніе въ род того, какое лтъ пятьдесятъ назадъ возвстилъ г. Викторъ Гюго, а именно, что поэтъ долженъ ‘возбуждать въ насъ въ наисильнйшей степени всякія волненія (motions)’, то они несомннно сочли бы его чудовищнымъ, каково оно и есть въ сущности. Они желали, чтобы поэтъ возбуждалъ въ насъ далеко не всякаго рода чувства или страсти, но именно т, которыя свойственно возбудить данному виду поэзіи, еще мене желали они, чтобы возбужденіе это было только наисильнйшимъ изъ возможныхъ. Они требовали мры въ этомъ возбужденіи, они желали, чтобы поэтъ, возбуждая въ насъ извстныя страсти, въ то же время очищалъ ихъ въ насъ. Трагическому поэту, напримръ, по самой сущности его искусства свойственно возбуждать въ насъ состраданіе. Мы вс способны къ состраданію, но сами нердко страдаемъ или избыткомъ этой страсти, или ея скудостію, оттого мы способны либо сострадать тому, что не заслуживаетъ такого высокаго чувства, либо, наоборотъ, отказываемъ въ состраданіи людямъ, чьи злосчастія поистин того достойны.

Трагическій поэтъ, возбуждая наше состраданіе правильно, въ должной мр, къ предметамъ того заслуживающимъ, тмъ самымъ очищаетъ въ насъ возбуждаемую страсть, умряя ея избытокъ, устраняя ея скудость. Въ такомъ мрномъ возбужденіи страсти, преобразующемся въ насъ, подъ вліяніемъ трагическаго искусства, въ добродтельный навыкъ, и заключается удовольствіе, доставляемое намъ трагедіей. Комикъ возбуждаетъ въ насъ смхъ, и онъ, подобно трагику, долженъ очищать въ насъ аффектъ, имъ возбуждаемый. Мы можемъ быть черезчуръ насмшливы, считать достойными смха вещи того не заслуживающія или, наоборотъ, мы можемъ страдать скудостію смха, мы можемъ хмуриться и негодовать тамъ, гд слдуетъ просто посмяться. Комическій поэтъ, мрнымъ возбужденіемъ смха надъ предметами, поистин того достойными, избавляетъ насъ какъ отъ скудости, такъ и отъ излишка смха. Поэтъ лирическій возбуждаетъ въ насъ восторгъ къ героическому поступку, или заставляетъ сердца наши трепетать любовью къ отечеству. И къ нему примнимо ученіе объ очищеніи страстей. Мы способны восторгаться недостойнымъ, или холодно относиться къ доблести: пусть же лирическій поэтъ мрнымъ возбужденіемъ нашего восторга преобразуетъ эту нашу способность въ добродтельный навыкъ восторгаться истинно высокимъ и прекраснымъ. Словомъ, въ ученіи объ очищеніи поэзіей страстей, ею въ насъ возбуждаемыхъ, кроется разгадка на вопросъ Эмерсона, въ немъ разршеніе его недоумнія. Этимъ ученіемъ объясняется и цль поэзіи, и та польза, которую она, по самому существу своему, способна приносить людямъ.

Попробуемъ теперь привести къ общему знаменателю вс изложенныя сужденія о поэзіи. Не соглашаясь съ г. Тэномъ, что художественное творчество есть плодъ чистаго воображенія, признйемъ, однако, что поэту, заставляющему насъ вообразить свою мечту, потребна великая сила воображенія. Поставимъ въ важную научную заслугу Шопенгауеру указаніе на то, какого именно рода знаніемъ обогащаетъ насъ поэзія и въ чемъ состоитъ коренная, разница мышленія художественнаго отъ логическаго, но станемъ оспаривать его мнніе, что. искусство есть плодъ чистаго интеллекта, освобожденнаго отъ всякаго вліянія воли. Воля поэта должна быть направлена именно на то, чтобы быть, во что бы то ни стало, врнымъ своему призванію,— на свободное выраженіе своей творческой способности. Не забудемъ при этомъ и ученія Аристотеля о нравственномъ, но отнюдь не нравоучительномъ, значеніи поэзіи, и скажемъ, что сердце въ груди поэта должно быть поставлено высоко и правильно {Гете придавалъ великое значеніе личному характеру поэта, который, конечно, не можетъ не отразиться на его произведеніяхъ. Онъ былъ убжденъ, что публика любитъ писателей именно за ихъ личный характеръ, а не за ихъ искусство, какъ художниковъ, онъ цнилъ въ поэт его мужественность и особенно нравственную чистоту (приводя въ примръ Мольера и Шекспира), дозволяющую ему возвыситься надъ нравами своего вка. Ср. Разговоры, въ азбучномъ указател, подъ словомъ ‘Характеръ’.}. Итакъ, нужна поэту и сила воображенія, и умъ, способный созерцать идеи, въ Платоновомъ смысл этого слова, и мрное чувство, нужна также и крпкая воля, вся устремленная на выраженіе творческаго дара. Нужно, словомъ, поэту владніе всми душевными способностями, но въ какой степени, или въ какомъ сочетаніи? Чмъ я больше вдумываюсь, въ чемъ именно состоитъ творческая способность, тмъ сильне во мн укрпляется мысль, что поэзія есть выраженіе творящей воли, требующей для своего осуществленія полной и ненарушимой гармоніи всхъ душевныхъ способностей, гармоніи ума, сердца и воображенія. Въ справедливости такого мннія меня убждаетъ и то обстоятельство, что вс истинные цнители поэзіи искони указываютъ, какъ на недостатокъ даннаго поэтическаго произведенія, на скудость или излишество въ немъ или ума, или чувства, или воображенія. Мы не довольствуемся, когда поэтическое произведеніе только умно, хотя бы оно было и чрезвычайно умно, еще мене довольны мы, когда въ немъ обнаруживается скудоуміе, намъ не нравится, когда поэтъ слишкомъ холоденъ, или когда онъ обнаруживаетъ излишнюю, приторную или слезливую чувствительность, мы не любимъ, когда поэтъ даетъ слишкомъ большой просторъ своей фантазіи, и съ неодобреніемъ относимся къ произведенію, гд обнаруживается ея скудость. Возьмите какія угодно сочетанія скудости или излишка тхъ или другихъ душевныхъ способностей, и вы согласитесь, что вс эти сочетанія, встрченныя въ художественномъ созданіи, будутъ поставлены въ укоръ его творцу.

Если мое разсужденіе справедливо, то изъ него вытекаетъ слдующее. Созданное гармоническимъ сочетаніемъ всхъ душевныхъ способностей, поэтическое произведеніе способно и всякаго, безъ предразсужденій имъ наслаждающагося, приводить въ столь же цлостное и гармоническое настроеніе. Другими словами, поэзія цлитъ душу: въ этомъ ея значеніе, или, если хотите, польза.

Не вс, однако, произведенія, даже великихъ поэтовъ, равно совершенны. Несовершенство, по моей мысли, зависитъ отъ того, что въ самую минуту зарожденія произведенія, поэтъ не въ равной степени владлъ всми своими способностями и одна изъ нихъ преобладала надъ другими, или же отъ того, что въ минуту исполненія, когда мечта воплощалась, становилась живымъ созданіемъ, поэтъ не былъ въ гармоническомъ настроеніи. При условіи же гармоніи душевныхъ силъ, поэтъ, въ какой бы степени онъ ни былъ одаренъ творческою способностью, создаетъ произведеніе совершенное. Оттого и у меньшихъ поэтовъ мы встрчаемъ созданія совершенныя, оттого вс истинные поэты, какъ великіе и многообъемлющіе, такъ и т, кому доступенъ только ограниченный кругъ идей, вчны: Горацій, какъ Шекспиръ, Кольцовъ, какъ Пушкинъ.

II.
Взглядъ Пушкина на поэзію.— Планъ.— Вдохновеніе.— Минута воплощенія созданія.— Упорный трудъ.— Забота о совершенств.— Пушкинъ о Мольер, Шекспир и Байрон.— Сближеніе съ Аристотелемъ.— Какіе люди способны къ поэзіи.— Идея поэта въ произведеніяхъ Пушкина.

Опредливъ, что такое поэтъ, и значеніе поэзіи въ жизни людей, обратимся теперь къ нашему Пушкину. Прежде всего вспомнимъ, какъ онъ самъ смотрлъ на дло искусства и на свое призваніе.

Пушкинъ въ поэтическихъ произведеніяхъ, какъ то видно изъ его разбросанныхъ въ разныхъ мстахъ замтокъ, цнилъ выше всего планъ, то-есть построеніе цлаго, стройный распорядокъ его частей, другими словами, считалъ въ нихъ самымъ существеннымъ то же, что и Аристотель. Вдохновеніе нашъ поэтъ опредлялъ какъ ‘расположеніе души къ живйшему принятію впечатлній и соображенію понятій, слдственно, и объясненію ихъ’, видлъ его въ полномъ обладаніи душевными способностями. Противополагая вдохновеніе восторгу или лирическому порыву, онъ главнымъ признакомъ перваго считалъ спокойствіе, которое, по словамъ поэта, ‘есть необходимое условіе прекраснаго’. ‘Восторгъ,— говоритъ онъ, продолжая то же сопоставленіе,— непродолжителенъ, непостояненъ, слдовательно, не въ силахъ произвести истинное, великое совершенство’. Условіемъ истинно великаго онъ полагаетъ ‘постоянный трудъ’, въ другомъ мст онъ даетъ труду эпитетъ ‘упорнаго’.

‘— Какъ!— говорить Чарскій импровизатору,— чужая мысль чуть коснулась вашего слуха и уже стала вашею собственностью, какъ будто вы съ нею носились, леляли, развивали ее безпрестанно. Итакъ, для васъ не существуетъ ни труда, ни охлажденія, ни этого безпокойства, которое предшествуетъ вдохновенію?’

И когда настаетъ это безпокойство, когда

Душа стсняется лирическимъ волненьемъ,

Трепещетъ и звучитъ, и ищетъ какъ во сн

Излиться наконецъ свободнымъ проявленьемъ,—

что является предъ поэтомъ?

И тутъ ко мн идетъ незримый рой гостей,

Знакомцы давніе, плоды мечты моей.

И тутъ настаетъ минута рожденія, минута воплощенія долго лелянныхъ, трудно выношенныхъ думъ:

И мысли въ голов волнуются въ отваг,

И римы легкія навстрчу имъ бгутъ,

И пальцы просятся къ перу, перо къ бумаг,

Минута — и стихи свободно потекутъ.

Итакъ, постоянный и упорный трудъ, безпрестанное усовершенствованіе ‘любимыхъ думъ’, спокойное обладаніе душевными силами въ минуты вдохновенія, ‘сила ума, располагающаго частями въ отношеніи цлаго’,— вотъ, по Пушкину, условія для созданія истинно великаго, вотъ на что должны быть устремлены главныя заботы поэта. А у насъ, оставляя втун существенное, такъ много толковали и толкуютъ о томъ, что Пушкинъ ‘тщательно отдлывалъ свои стихи’, былъ заботливъ о вншней форм своихъ произведеній, какъ будто форма не есть органическая принадлежность поэтической идеи {Я употребляю здсь, какъ и всюду, это слово въ Платоновскомъ смысл.}, а какое-то украшеніе, искусственно придуманное для приданія мысли пріятной наружности. Поэтъ, сказавшій:

Какъ стихъ безъ мысли въ псн модной,

Дорога зимняя гладка,

конечно, не могъ прилагать особой старательности о приданіи своему стиху вншней гладкости. Онъ отдлывалъ стихъ не ради ‘стиха’, онъ просто измнялъ стихи, которые не вполн соотвтствовали поэтическому замыслу, не были точнымъ его выраженіемъ, затемняли ясность и опредленность образа. Дло въ томъ, что въ минуту воплощенія идеи далеко не вс частности находятъ себ немедленное и соотвтствующее выраженіе, поэтъ чувствуетъ, что он не вполн отвчаютъ его замыслу, но на время допускаетъ невольное несовершенство своего труда. Забота о совершенств, однако, не по, кидаетъ его, онъ мучается, старательно ищетъ надлежащаго слова, взвшиваетъ истинный смыслъ выраженій. И онъ счастливъ, онъ успокаивается, когда наконецъ находитъ искомое, въ этомъ-то исканіи прямого выраженія замысла и заключается то, что въ художествахъ зовется искусствомъ. Поэтому-то вс поправки Пушкина такъ и цнны, что он обличаютъ въ немъ эту важную заботливость. Не мене достойна вниманія забота поэта о соотвтственности эпитета. Шопенгауеръ не даромъ приписываетъ, великое значеніе удачному эпитету. Слово, по его мннію, само по себ слишкомъ отвлеченно, оно выражаетъ понятіе отвлеченное, эпитетъ даетъ ему образность, длаетъ его живымъ и живописнымъ, поэтому эпитетъ составляетъ могущественное средство для выраженія идеи, подобія вещи въ себ. И въ самомъ дл, эпитетъ играетъ въ поэзіи важную роль съ самаго ея зарожденія. Оттого въ произведеніяхъ народнаго творчества, какъ у Гомера, такъ и въ нашихъ былинахъ, удачный эпитетъ неизмнно сопровождаетъ всюду данное слово: черные корабли, копье долгомрное и т. д.

Посл заботы о план, о цломъ произведеніи, художнику подобаетъ озаботиться о характер изображаемыхъ лицъ. Изученіе Мольера и Шекспира привело Пушкина къ отданію предпочтенія послднему. Въ чемъ же онъ полагалъ достоинство Шекспира? Мольеръ, говоритъ онъ, изображалъ только типы такой-то страсти, такого-то порока, онъ выражалъ только идеи отдльныхъ страстей и пороковъ. Но таковы ли люди въ себ и таково ли должно быть ихъ поэтическое подобіе? Нтъ, они не таковы, ихъ природа сложне, ихъ волнуютъ многія страсти, они рабы многихъ пороковъ. Въ Шекспир нашъ поэтъ цнитъ поэтому многосложность характеровъ. ‘вольное и широкое’ ихъ изображеніе, то, что его лица — вполн живыя существа. Подобно же повторяетъ Пушкинъ при сопоставленіи Шекспира съ Байрономъ. Байронъ понималъ только одинъ характеръ, именно свой собственный, отдльныя черты этого характера онъ придавалъ своимъ лицамъ, одного надлялъ ненавистью, другого меланхоліей, третьяго гордостью и т. д., въ созданіяхъ Байрона, его характеръ, полный, мрачный и энергическій, распался на нсколько незначительныхъ. Пушкинъ осуждаетъ еще манію къ усиленному выдерживанію характера, боязнь, которую обнаруживаетъ художникъ, что его лицо скажетъ хотя слово несоотвтственное придуманному характеру. ‘Заговорщикъ по-заговорщицки говоритъ-дайте мн пить, и это проста смшно’. Вспоминая одного изъ героевъ Байроновой трагедіи, человка, дышащаго ненавистью, Пушкинъ спрашиваетъ: ‘эта монотонія, эта аффектація лаконизма, безпрестанной ярости,— разв это натура?’ Толи у Шекспира? Нтъ, онъ не боится за своихъ лицъ, они говорятъ у него съ беззаботливостью жизни, потому что поэтъ увренъ, что въ нужное время и въ должномъ мст его лица найдутъ языкъ, соотвтственный ихъ характеру. ‘Обстоятельства,— говоритъ Пушкинъ въ другомъ мст о Шекспировыхъ лицахъ,— развиваютъ предъ зрителемъ ихъ разнообразные, многосложные характеры’.

И опять мы точно читаемъ Аристотеля. И онъ твердилъ о подчиненіи характера дйствію, о томъ, что лица должны выражать свой характеръ въ дйствіи, въ данную, способную для такого выраженія, минуту, и онъ замчалъ, что далеко не вс рчи дйствующихъ живописуютъ ихъ характеръ, но именно т, гд выражается склонность или направленіе ихъ воли, и онъ говорилъ, что характеры должны быть похожи, то-есть подобны тмъ, какіе мы встрчаемъ въ дйствительности.

Не мимо сказано Лессингомъ, что всякій поэтъ есть прирожденный критикъ, но конечно не всякій изъ нихъ способенъ понимать художество съ такою глубиной, какъ Пушкинъ. Въ любви, которую поэтъ обнаруживаетъ къ другому поэту, въ оцнк этого другого, въ томъ, что именно онъ находитъ и ясно видитъ въ немъ, сказывается не одна критическая способность, но и сродство генія, конгеніальность. Припоминая слова Аристотеля о томъ, какіе люди способны къ поэзіи, и видя значеніе, которое Пушкинъ придавалъ плану, его недовольство, когда лица изображаются только какъ типическія воплощенія страстей, будь то страсти трагическія или комическія — мы можемъ заключить, что онъ принадлежалъ къ поэтамъ изъ числа людей богато одаренныхъ отъ природы, или къ поэтамъ объективнымъ, по терминологіи германской философіи. Онъ любилъ изображенія людей во всей многосложности ихъ природы, онъ стремился къ раскрытію идеи человка во всей ея полнот. Прибавимъ къ этому, что односторонность и однообразность были чужды природ Пушкина. ‘Однообразность въ писател,— замчаетъ онъ,— доказываетъ односторонность ума, хоть можетъ быть и глубокомысленнаго’.

Соображая вс замчанія Пушкина объ искусств, сдланныя при случа, часто какъ бы мимоходомъ, я не боюсь впасть въ ошибку, утверждая, что если бы они попались подъ руку мыслителю, не знающему Пушкина какъ поэта, то онъ изъ однхъ этихъ мимоходныхъ и отрывочныхъ замтокъ заключилъ бы, что человкъ, ихъ сдлавшій, самъ былъ поэтъ и притомъ многообъемлющій.

Обратимся теперь къ поэтическому воззрнію Пушкина на поэта, къ выраженію идеи поэта въ его созданіяхъ. Поэтъ отличается отъ другихъ людей своимъ даромъ:

Пока не требуетъ поэта

Къ священной жертв Аполлонъ,

Въ забавахъ суетнаго свта

Онъ малодушно погруженъ,

Молчитъ его святая лира,

Душа вкушаетъ хладный сонъ,

И межъ дтей ничтожныхъ міра,

Быть можетъ, всхъ ничтожнй онъ.

Но когда онъ становится поэтомъ, когда ‘божественный глаголъ’ коснется его чуткаго слуха, онъ мгновенно преображается: онъ уже не малодушно погруженъ въ забавахъ міра, онъ тоскуетъ въ нихъ, онъ обртаетъ волю и

Бжитъ онъ, дикій и суровый,

И звуковъ, и смятенья полнъ,

На берега пустынныхъ волнъ,

Въ широкошумныя дубровы…

Онъ дикъ и суровъ, потому что въ эти мгновенья ему становятся чужды вс остальныя дла людей, онъ полонъ не только звуковъ, но и смятенья, какъ человкъ, пробудившійся отъ тяжкаго сна, какъ человкъ, для котораго въ потьмахъ будничной жизни внезапно блеснулъ свтъ откровенія, онъ полонъ смятенья еще потому, что, забывая о своемъ призваніи, онъ не чуждался пошлой вседневности, не чуждался людской молвы и склонялъ голову предъ народнымъ кумиромъ. О, теперь онъ сталъ инымъ:

И внялъ онъ неба содраганье,

И горній ангеловъ полетъ,

И гадъ морскихъ подземный ходъ,

И дольней лозы прозябанье.

Теперь для него стало понятно все сокровенное въ мір, и все въ немъ способенъ онъ обнять своею мечтой.

Поэтъ чутокъ ко всему, онъ на все отзывчивъ, какъ эхо:

Ты внемлешь грохоту громовъ

И гласу бури и валовъ,

И крику сельскихъ пастуховъ,—

И шлешь отвтъ,

Теб-жъ нтъ отзыва… Таковъ

И ты, поэтъ!

Поэтъ выше всего цнитъ свое призваніе, онъ любитъ это всей души прекрасное, для него оно дороже всего въ жизни. Вотъ какія слова влагаетъ Пушкинъ въ уста Моцарта, художника столь конгеніальнаго нашему поэту и столь имъ любимаго:

Когда бы вс такъ чувствовали силу

Гармоніи! Но нтъ, тогда-бъ не могъ

И міръ существовать: никто-бъ не сталъ

Заботиться о нуждахъ низкой жизни —

Вс предались бы вольному искусству!

Насъ мало избранныхъ, счастливцевъ праздныхъ,

Пренебрегающихъ презрнной пользой,

Единаго прекраснаго жрецовъ.

Испытавъ не одну славу, но и терніи своего внца, поэтъ съ новою силой утверждаетъ, что счастье для него все въ томъ же, въ его призваніи, въ любви къ прекрасному, онъ не дорожитъ тми правами,

Отъ коихъ не одна кружится голова,

его не прельщаютъ политическія вольности:

Иныя, лучшія мн дороги права,

Иная, лучшая потребна мн свобода…

Зависть отъ властей, зависть отъ народа —

Не все ли намъ равно? Богъ съ ними… Никому

Отчета не давать, себ лишь самому

Служить и угождать, для власти, для ливреи

Не гнуть ни совсти, ни помысловъ, ни шеи,

По прихоти своей скитаться здсь и тамъ,

Дивясь божественнымъ природы красотамъ,

И предъ созданьями искусствъ и вдохновенья

Безмолвно утопать въ восторгахъ умиленья —

Вотъ счастье! вотъ права!..

Не вншняя, но внутренняя свобода дорога поэту, въ чемъ же онъ видитъ свое призваніе’, для чего онъ посланъ въ міръ? ‘Зачмъ такъ звучно онъ ноетъ?’ Отъ поэта требуютъ, чтобъ онъ былъ прямо и непосредственно полезенъ людямъ, чтобъ эта польза была ощутительна въ житейскомъ обиход. Люди готовы сознаться, что они малодушны и коварны, они признаютъ свое безстыдство, злость и неблагодарность, люди не скрываютъ, что сердцемъ они ‘хладные скопцы’, — но они требуютъ, чтобы поэтъ исправлялъ ихъ, чтобъ, отвергнувъ свою свободу, онъ занялся дломъ, которое будетъ для нихъ явственно полезно и благодтельно:

Ты можешь, ближняго любя,

Давать намъ смлые уроки,

А мы послушаемъ тебя.

Поэтъ съ негодованіемъ отворачивается отъ такого требованія. У васъ были, говоритъ онъ, иныя средства для исправленія, орудія тяжкія для кары грха и преступленія. Зачмъ же вы требуете отъ меня, чтобъ я взялся за дло, къ которому не призванъ? Есть много полезныхъ длъ, но всякаго ли. вы заставляете исправлять любое изъ нихъ? Разв вы не знаете, что людскіе уроки не одинаковы, что есть труды возвышенные, боле другихъ святые и прекрасные?

Во градахъ вашихъ, съ улицъ шумныхъ

Сметаютъ соръ — полезный трудъ!

Но, позабывъ свое служенье,

Алтарь и жертвоприношенье,

Жрецы-ль у васъ метлу берутъ?

Не заставляйте же и поэта работать не надъ своимъ участкомъ, у него свое важное и великое дло:

Не для житейскаго волненья,

Не для корысти, не для битвъ,—

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.

Вотъ въ чемъ призваніе поэта, которое онъ долженъ охранять, какъ зницу ока, которое должно быть ему дороже всего. Таковъ прямой и ясный смыслъ этого стихотворенія, давшаго поводъ ко многимъ злобнымъ нареканіямъ, какъ искреннимъ, такъ и умышленнымъ. Обвиняли поэта за недостатокъ гражданственности, за чуть ли не полное отвращеніе къ тому, что въ древности звалось общимъ дломъ, хотя поэтъ становится поэтомъ только въ минуты вдохновенія, и притомъ давно извстно, что, глядя на поэтовъ съ подобной, не объемлющей сущности предмета, точки зрнія, придется ихъ наградить внцомъ и удалить изъ города. Была несомннная умышленность въ недавнихъ нападкахъ на Пушкина и поэзію вообще, руководители желали, хотя на время, устранить всякое вліяніе, кром своего, они желали обратить общее вниманіе на дло, казавшееся имъ достойнымъ всевозможныхъ усилій, полнаго поглощенія человка. Въ этомъ, пожалуй, ихъ оправданіе, но все же они совершали непростительный грхъ, отвращая юношество отъ поэзіи и тмъ лишая его того особаго рода знанія, которое дается исключительно искусствомъ, устраняя отъ него возбужденіе чувствованій высокихъ и прекрасныхъ. Этимъ они останавливали ходъ образованности, ибо, конечно, нельзя почесть человкомъ образованнымъ, или, какъ нын предпочитаютъ говорить, развитымъ того, кому чуждо нчто высокочеловческое, чуждъ цлый отдлъ знанія, цлый кругъ чувствованій. А безъ всесторонней образованности мыслимо ли и правильное развитіе гражданственности?

Но пусть ненавидятъ и гонятъ поэзію! Поэтъ долженъ помнить, что эта горькая чаша не минуетъ его, и быть готовъ безропотно принять со. Добродтельный, говоритъ Шопенгауеръ, можетъ надяться на воздаяніе въ лучшемъ мір, человкъ благоразумный — въ здшней жизни, поэту нтъ награды ни здсь, ни гамъ: его даръ — его награда.

Минутный шумъ восторженныхъ похвалъ, говорить Пушкинъ поэту, пройдетъ, ты услышишь судъ глупца и сочувственный ему смхъ толпы,

Но ты останься твердь, спокоенъ и угрюмъ.

Ты царь: живи одинъ. Дорогою свободной

Иди, куда влечетъ тебя свободный умъ,

Усовершенствуя плоды любимыхъ думъ,

Не требуя наградъ за подвигъ благородный.

Он въ самомъ теб.

Но будь при этомъ строгъ къ себ, будь ‘взыскательнымъ^ къ себ художникомъ, и если и тогда ты останешься доволенъ своимъ трудомъ, то

…. пусть толпа его бранитъ,

И плюетъ на алтарь, гд твой огонь горитъ,

И въ дтской рзвости колеблетъ твой треножникъ.

Этими чертами дорисовывается образъ поэта, идея поэта получаетъ свое окончательное и полное выраженіе, боле полное, чмъ дано другими великими поэтами.

Твердое сознаніе своего долга, царственное уединеніе, внутренняя свобода и проистекающее изъ нея неколебимое спокойствіе духа,— вотъ какимъ рисуетъ нашъ Пушкинъ поэта. Этотъ образъ начертанъ, однако, въ порыв негодованія, въ стихотвореніи, достойно заключающемъ лирическія произведенія Пушкина, тотъ же образъ обозначенъ чертами боле спокойными, дышитъ примиреннымъ чувствомъ:

И долго буду тмъ народу я любезенъ,

Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,

Что прелестью живой стиховъ я былъ полезенъ

И милость къ падшимъ призывалъ.

Поэтъ, отвергавшій требованіе отъ него пользы въ житейскомъ обиход, сознаетъ, что онъ былъ иначе полезенъ, живою прелестью стиховъ, полезенъ въ иномъ, высшемъ значеніи слова: онъ пробуждалъ добрыя чувства, онъ призывалъ милость къ падшимъ. Уже безъ негодованія на чернь говоритъ онъ о своемъ призваніи, но съ чувствомъ благоговйной покорности Промыслу, давшему ему въ удлъ творческую способность:

Велнью Божію, о Муза! будь послушна.

Обиды не страшись, не требуй и внца,

Хвалу и клевету пріемли равнодушно

И не оспаривай глупца.

III.
Сопоставленіе Пушкина съ Шекспиромъ и Шиллеромъ.— Опредленіе особенностей генія Пушкина при помощи сказаннаго сопоставленія.— Съ кмъ изъ художниковъ можно сравнивать Пушкина.— Идеи, выраженныя Пушкинымъ.— Душевная красота.— Строй Бориса Годунова.— Заключеніе.

Доказывать, что Пушкинъ былъ поэтъ многосторонній и многообъемлющій, великій выразитель идей русской дйствительности, которому съ тмъ вмст не было чуждо ничто человческое,— врядъ ли настоитъ надобность. Врядъ ли въ наши дни найдется смльчакъ, который отважится всенародно сомнваться въ этомъ. Въ настоящемъ письм мн хочется указать на особенности творческаго генія Пушкина, обозначить его мсто въ ряду другихъ великихъ поэтовъ.

Мы все еще какъ-то не привыкли къ русскому величію и способны разглядть его только въ чужіе очки, мы все еще побаиваемся самостоятельности и любимъ, выражаясь уподобленіемъ Великаго Петра, ‘какъ птенцы, смотрть въ ротъ матк’. Еще недавно, по случаю близкаго открытія памятника Пушкину, я гд-то прочелъ слдующую замтку. Упрекая общество въ равнодушіи, чуть не въ презрніи къ отечественной слав, авторъ спшитъ трусливо прибавить, что хотя-де, конечно, мы не доросли еще до такихъ поэтовъ, какъ Шиллеръ и Шекспиръ, но все-таки Пушкинъ былъ поэтъ, которымъ мы имемъ полное право гордиться…

Эта обиходная, пошлая замтка, признаюсь, возмутила меня. Что за спутанныя, рабски приниженныя рчи! Почему упомянуты именно Шиллеръ и Шекспиръ? Разв есть указная мра для великихъ поэтовъ, подъ которую подходятъ только они двое? Или Пушкинъ выражалъ въ своихъ твореніяхъ т же идеи, что и оба великіе западные поэта, но съ меньшею глубиной и совершенствомъ? Область поэтическихъ идей безгранична, у всякаго геніальнаго поэта свой кругъ идей, равно важныхъ и великихъ. Указывайте на особенности каждаго, но не ставьте произвольной мры величію. Конечно, одинъ поэтъ можетъ быть любезне нашему сердцу, быть нашимъ избранникомъ, но и тутъ слдуетъ свой личный вкусъ сообразовать съ сущностью предмета, ограничивая его достодолжнымъ изученіемъ искусства и съ тмъ вмст освобождаясь, при помощи науки, отъ личныхъ, хотя бы безвредныхъ, даже похвальныхъ, пристрастій. И къ чему наконецъ гордиться поэтомъ? Гордость — чувство слишкомъ самолюбивое, поэта слдуетъ любить, а любовь тутъ неразлучна со знаніемъ.

Воспользуемся, однако, указаннымъ случайнымъ сопоставленіемъ Шиллера и Шекспира съ Пушкинымъ, дабы наглядне и пряме опредлить особенности нашего поэта. Шиллеръ былъ по преимуществу лирикъ, лирикъ даже въ своихъ драматическихъ произведеніяхъ, Шекспиръ былъ существенно драматургъ, его эпическія поэмы незначительны, его лирическія стихотворенія имютъ значеніе почти исключительно біографическое. Пушкинъ былъ поэтомъ въ самомъ обширномъ значеніи слова, ему были равно доступны вс роды поэзіи, во всхъ онъ былъ полнымъ хозяиномъ, самостоятельнымъ творцомъ идей, нераздльно и органически слитыхъ съ формой. Такое обстоятельство несомннно свидтельствуетъ о широт его поэтической природы.

Шиллеръ, великій поэтъ свободы въ самомъ возвышенномъ значеніи слова, былъ весь порывъ, весь восторгъ, вс герои его драмъ такъ же порывисты и восторженны, какъ и онъ самъ. Въ изображеніи лирическихъ порывовъ Шиллеръ удивителенъ, но онъ никогда не возвышался до созданія истиннаго характера. Развернемъ лирическія стихотворенія Пушкина. Раньше всего мы изумимся въ нихъ не напряженности порыва, не сил восторга, какъ у Шиллера, но чрезвычайному разнообразію мотивовъ. Какія страсти и чувства, самыя высокія, самыя святыя, не были доступны этому человку! Радость и скорбь, любовь страстная, ревнивая и мучительная, и богомольное благоговніе передъ святыней красоты, жадное желаніе обладать женщиной и братское желаніе ей счастія во всемъ, даже въ томъ, кто дастъ ей названіе супруги, дружба врная, неизмнная, истинно братская, мучительныя сомннія и чистая вра, влекущая ‘въ заоблачную келью’, въ сосдство Бога, ропотъ, недовольство жизнью, признаніе ея даромъ напраснымъ и случайнымъ и благоговйно-молитвенное воздыханіе, дтская привязанность къ нян, возвышенное стремленіе, не помня зла, воздать за благо, пламенная любовь къ родин, суровый, но полный достоинства отпоръ ея врагамъ, тоска о напрасно утшенныхъ годахъ, ‘зми сердечной угрызенья’, печаль минувшихъ дней, не укрощенная временемъ, сознанье, что

сулитъ мн трудъ и горе

Грядущаго волнуемое море,

и желаніе жить, жить для того, чтобы ‘мыслить и страдать’, любовное стремленіе къ прекрасному, царственное, но угрюмое уединеніе и вмст съ тмъ мило игривая шутливость. Какое неисчислимое богатство душевной и духовной жизни!

Пушкинъ любилъ природу, эту ‘равнодушную’ природу, сіяющую вчною красой. Ему были доступны ея многообразныя красоты отъ простого сельскаго вида, отъ пруда, ‘раздолья утокъ молодыхъ’, обсаженнаго густыми ивами, до гордыхъ вершинъ Кавказа и тихо мирныхъ, роскошныхъ картинъ Крыма, онъ любилъ и деревенскую тишину, и море съ его немолчнымъ ропотомъ, съ его крушащими бурями. Удивительнымъ поэтическимъ чутьемъ онъ врно угадывалъ красоты чуждой, невиданной имъ воочію природы, вспомните, напримръ, описаніе испанской ночи въ Каменномъ Гост, или изумительно характерное наименованіе Венеціи ‘мраморной лодкой’. Изъ временъ года ему миле всего была осень: онъ любилъ ея спокойное увяданіе, то время, когда все уже дало свой плодъ когда еще не замтенъ упадокъ силъ, когда посвжвшій воздухъ живитъ и бодритъ, когда природа еще пышно убрана, но убрана уже какъ жертва. Въ этой любви къ осени сказалась одна изъ душевныхъ струнъ поэта, грустная и бодрая вмст. Не выходя изъ круга лирическихъ стихотвореній, мы можемъ указать на необычайную типическую мткость въ изображеніи Пушкинымъ неисчерпаемой идеи человка, съ его вншними и внутренними особенностями, тутъ вы найдете и маленькаго пажа, мечтающаго о севильской графин, и стараго гусара, вспоминающаго о ‘чернобривыхъ’ красавицахъ, и маститый образъ вельможи, проводящаго остатокъ своей полной впечатлній жизни въ роскошномъ уединеніи, украшенномъ плодами наукъ и художествъ, и суровый образъ ‘поэта гордости’ Байрона

Онъ былъ, о море, твой пвецъ!

Твой образъ былъ на немъ означенъ,

Онъ духомъ созданъ былъ твоимъ,

Какъ ты, могущъ, глубокъ и мраченъ,

Какъ ты, ничмъ неукротимъ.

Придя въ міръ, когда поэтическая дятельность другихъ народовъ уже выразилась боле или мене полнымъ образомъ, Пушкинъ желалъ какъ бы обнять весь этотъ богатый міръ идей и даровать его русской дйствительности: и вотъ ему равно доступны и строгая красота античнаго міра, и испанскій романтизмъ, и кокетливая прелесть французской поэзіи, и гордая лира Альбіона, и братски-родственная поэзія Славянъ. И все это отразилось въ немъ своеобразно, все это, не лишаясь свойственной каждому своеобычности, получило печать его самобытности. Нердко онъ бралъ только основной мотивъ иностраннаго поэта, его, такъ сказать, напвъ, и, развивая его по-своему, создавалъ свое цлое и прекрасное. Какъ Мольеръ, только въ боле обширной области, онъ могъ сказать, что отовсюду собираетъ свое добро.

Пусть же укажутъ поэта, чья лира богаче струнами, разнообразне напвами! Итакъ, не переставая сердечно любить Шиллера, не переставая удивляться его возвышенной мечтательности, его стремительному восторгу, скажемъ, со спокойствіемъ знанія, что область лиры далеко не исчерпывается тмъ кругомъ идей, которыхъ выразителемъ ему было даровано въ удлъ, особенно же не станемъ мрить другихъ поэтовъ его мрой, чего, конечно, онъ и самъ не пожелалъ бы.

Нтъ ли, однако, въ богатомъ разнообразіи Пушкинской лирики нкоторой, ему если не исключительно, то въ высокой степени свойственной особенности, которую можно бы почесть за печать его генія? Насколько я понимаю, эта особенность заключается въ возвышенномъ спокойствіи его созерцанія: оно сказывается трезвенной бодростью, не покидающею поэта въ минуту самыхъ тяжкихъ и скорбныхъ испытаній, чувствомъ всепрощенія и примиренія, или по крайней мр чувствомъ терпливой снисходительности по отношенію ко всему враждебному, какъ къ нему лично, такъ и къ поэзіи, и къ отечеству, наконецъ, то же спокойствіе сказывается въ добросердечіи Пушкинскаго юмора, въ цломудренномъ просвтлніи, не чуждомъ самымъ страстнымъ его стихотвореніямъ. Все это свидтельствуетъ о мрности его чувства, о его душевной цлости. Таковы, приблизительно, особенности Пушкина.

Обратимся къ сопоставленію съ Шекспиромъ, не поможетъ ли и оно намъ въ опредленіи особенностей нашего поэта. Шекспиръ, какъ трагикъ, имлъ черты, общія съ другими истинно трагическими поэтами: онъ возбуждалъ чувства спасительнаго страха грозящей опасности и милосердаго состраданія, но не тутъ слдуетъ искать особенностей его генія. Он заключаются не въ томъ, что онъ возбуждалъ, а въ томъ, какъ и чмъ онъ достигалъ возбужденія трагическихъ волненій. Насколько я знаю, признакъ общій, если не всмъ, то большинству его трагедій состоитъ въ слдующемъ: Шекспиръ рисовалъ человка въ одержаніи страстью, страсть, напряженная и могучая, одолваетъ людей, дйствуя на каждаго сообразно съ его характеромъ и душевными особенностями, страсть угнетаетъ человка, искажаетъ его доблести, творитъ изъ него злодя, въ этомъ одолніи страстью трагическая судьба Шекспировскихъ героевъ, въ немъ исконная причина ихъ злосчастія. Они возбуждаютъ въ насъ страхъ непосильностью борьбы со страстью, которая грозитъ и намъ, какъ всмъ смертнымъ, они возбуждаютъ наше состраданіе тмъ гибельнымъ концомъ, который есть неизбжное слдствіе возобладавшей надъ человкомъ страсти: и какъ разнообразны эти страсти, и нтъ отъ нихъ спасенія ни самому твердому, ни самому умному, ни самому доблестному! Вотъ въ чемъ, если не ошибаюсь, особенность Шекспира, вотъ въ чемъ, такъ сказать, вензелевая печать его генія. Но напрасно мы стали бы искать у великихъ древнихъ трагиковъ чего-либо подобнаго: они иначе понимаютъ трагическое злосчастіе, иначе рисуютъ характеръ въ дйствіи, инымъ способомъ, хотя столь же могущественно, возбуждаютъ трагическіе страхъ и состраданіе. Было бы нелпостью требовать, хотя бы такое требованіе истекало изъ пламенной любви къ Шекспиру и глубокаго пониманія его твореній,— повторяю: было бы нелпо требовать, чтобъ и другіе поэты рисовали намъ людей въ одержаніи страстью, чтобъ и они, при помощи тхъ же средствъ, и рисовали характеры, и выражали идею трагической судьбы человка. Какъ бы ни былъ великъ и многообъемлющъ поэтъ, область поэзіи обширне и многообразне его генія.

Теперь, имя въ виду именно изображеніе борьбы человка со страстью, я постараюсь выяснить еще одну особенность Пушкина. Страсть могуча, но не непреоборима, есть въ человк нчто способное возвыситься надъ страстью, заставить ее умолкнуть и покориться. Побореніе страсти составляетъ основу многихъ благочестивыхъ повстей и сказаній, издавна любимыхъ нашимъ народомъ, и напрасно одинъ, впрочемъ весьма почтенный, ученый не безъ строгости выговаривалъ Русскому народу за то, что онъ не создалъ изъ такихъ повстей легенды, подобной нмецкой легенд о Фауст, то-есть не ввелъ въ сказанія мотива паденія. У Пушкина мотивъ поборенія страсти нашелъ свое поэтическое воплощеніе въ незабвенномъ образ Татьяны.

Нтъ надобности вспоминать вс обстоятельства и перипетіи романа, я остановлюсь только на послдней сцен, гд искомая идея получила полное развитіе, но раньше не могу отказать себ въ удовольствіи выписать картину появленія Татьяны на балу. Какъ удивительно въ этихъ стихахъ живописуется ея своеобразная, тихая и неторопливая грація, и притомъ истинно художественно, въ дйствіи, въ томъ впечатлніи, которое производитъ Татьяна своимъ появленіемъ на всхъ присутствующихъ:

Но вотъ толпа заколебалась,

По зал шепотъ пробжалъ…

Къ хозяйк дама приближалась,

За нею важный генералъ.

Она была не тороплива,

Не холодна, не говорлива,

Безъ взора наглаго для всхъ,

Безъ притязаній на успхъ,

Безъ этихъ маленькихъ ужимокъ,

Безъ подражательныхъ затй…

Все тихо, просто было въ ней.

Она казалась врный снимокъ

Da comme il faut…

Къ ней дамы подвигались ближе,

Старушки улыбались ей,

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взоръ ея очей,

Двицы проходили тише

Предъ ней по зал…

Ни кто-бъ не могъ ее прекрасной

Назвать, но съ головы до ногъ

Никто бы въ ней найти не могъ

Того, что модой самовластной

Въ высокомъ лондонскомъ кругу

Зоветсяvulgar…

Онгинъ пораженъ, вскор онъ почувствуетъ, что любитъ ее. Онъ борется со страстью, но напрасно: такая борьба свыше его силъ. Онъ ршается писать Татьян и, не получая отвта на свои посланія, встрчая съ ея стороны одну холодную суровость, впадаетъ въ отчаяніе, больной, онъ испытываетъ ту же непреодолимую страсть. Нтъ, онъ долженъ видть ее во что бы ни стало, говорить съ нею. Онъ находитъ Татьяну одну. Что же она? спокойна, холодна, равнодушна? О, совсмъ не то! Она далеко не спокойна и равнодушна, она страдаетъ, она

Письмо какое-то читаетъ,

И тихо слезы льетъ ркой,

Опершись на щеку рукой.

Ея мечта полна Онгинымъ, она плачетъ о томъ счасть, что было такъ близко, такъ возможно, о невозвратимомъ прошломъ. Какъ изумленъ Онгинъ! его сердце невольно бьется и радостью, и надеждой, мигъ, и онъ у ея ногъ, онъ покрываетъ ея руку поцлуями. Она ни слова, не отымаетъ своей руки. Она увидла его нежданно, незапно и въ такую минуту, когда врно не пожелала бы его видть. Разныя чувства волнуютъ Татьяну и находятъ свое выраженіе въ послдующей рчи. Прежде всего, Татьяна была бы не женщиной, если-бъ не испытывала чувства нкотораго довольства, видя, что Онгинъ, кому нкогда была не новость ея любовь, любовь ‘Смиренной двочки’, кто ‘въ благомъ пылу нравоученья’ прочелъ ей когда-то суровую проповдь, отъ одного воспоминанія о которой у нея и сейчасъ ‘стынетъ кровь’, что онъ, тотъ самый Онгинъ — у ея ногъ. Но это чувство не переходитъ въ ней ни въ желаніе торжествовать надъ слабостью Онгина, ни въ желаніе заставить и его страдать хотя отчасти: она сама слишкомъ много страдала для этого. Ее волнуетъ иное: страсть Онгина обидна для нея. Вдь она хорошо знаетъ, что въ существ осталась тою же Таней, что и была: ея любовь, ея мечты, ея нжныя привязанности, все это въ прошломъ, все это далеко, въ тхъ мстахъ, гд она впервые увидала Онгина. Что же теперь влечетъ его къ ней? Неужто блескъ ея обстановки, ‘ветошь маскарада’, которою она окружена, ‘мишура’ жизни, для нея постылой? Или она неотразимо нравится ему тмъ, что ея позоръ былъ бы теперь замченъ всми и могъ бы принесть ему въ обществ ‘соблазнительную честь’? Она говоритъ:

… Колкость вашей брани,

Холодный, строгій разговоръ,

Когда-бъ въ моей лишь было власти,

Я предпочла-бъ обидной страсти

И этимъ письмамъ, и слезамъ.

Къ моимъ младенческимъ мечтамъ

Тогда имли вы хоть жалость,

Хоть уваженіе къ лтамъ…

А нынче!.. Что къ моимъ ногамъ

Васъ привело? Какая малость!

Какъ съ вашимъ сердцемъ и умомъ

Быть чувства мелкаго рабомъ.

Настаетъ ршительная минута. Рчь княгини становится прерывиста (что ясно изъ паденій стиха), но она столь же нетороплива и въ глубин столь же покойна, въ ея сердц есть нчто неколебимое ни отъ какихъ бурь и волненій. Татьяна попрежнему искренни и проста, она не рисуется ни своею холодностью, ни возвышенностью своихъ чувствъ. Она не скрываетъ даже, что любитъ Онгина, она нимало не притворяется, что счастлива съ другимъ, она не надваетъ маски и минутнаго равнодушія: она вся наружи, она не умаляетъ и горечи и невыразимой тягости своей судьбы: она плачетъ и и не боится, что Онгинъ увидитъ ея слезы. Она поступила неосторожно, сдавшись на просьбы матери, когда ей были равны вс жребіи, она несетъ наказаніе за такую ошибку, но высоко женственное чувство не дозволитъ ей впасть въ ошибку еще боле тяжкую, осквернить свою душу позоромъ паденія. Пусть она отдана другому, она останется вкъ ему врна.

Какой цломудренно-строгій, спокойно-сильный и вмст съ тмъ обаятельно-женственный и трогательный образъ! Вотъ одна изъ великихъ идей человчества, которую во всей полнот и прелести суждено было выразить русскому поэту. И невыразимо грустно становится при мысли, что человкъ, одаренный необычайнымъ чутьемъ изящнаго, могъ, подъ страстнымъ увлеченіемъ нкогда моднымъ ученіемъ о полномъ и невозбранномъ удовлетвореніи страстей, осуждать Татьяну за ея врность долгу, за ея твердую неуступчивость предъ страстью. Какъ будто онъ не зналъ, что вся исторія человчества громко свидтельствуетъ, что всюду, гд только распускались начатки гражданственности и образованности, врность долгу и побореніе страсти считались высокою принадлежностью человчности!

Спокойное самообладаніе Татьяны, въ минуту для нея роковую и страшную, опять возвращаетъ меня къ указанной уже особенности генія Пушкина, къ его спокойному созерцанію дйствительности. Въ самомъ дл, кажется весьма вроятнымъ, что поэтъ, обладающій спокойствіемъ созерцанія, можетъ ясне и полне другихъ выразить вс т идеи, гд спокойствіе будетъ необходимымъ признакомъ: самообладаніе, душевную твердость и невозмутимость, несломимость, если позволено такъ выразиться, человческаго духа подъ напоромъ страсти, скромную грацію движеній тихихъ и неторопливыхъ. Вспомнимъ еще разъ при этомъ, что, противополагая вдохновеніе восторгу, Пушкинъ отдавалъ предпочтеніе первому именно потому, что восторгъ исключаетъ спокойствіе, ‘необходимое условіе прекраснаго’. Красота превосходно выражается въ дйствіи, въ движеніи, но самому движенію, дабы быть вполн прекраснымъ, необходимо обладать нкоторою сдержанностью, отсутствіемъ рзкости и всякой чрезмрности. Чтобы наглядне выразить эту мысль, беру примрь изъ живописи, искусства, гд не можетъ быть изображено самое движеніе, но только задержанный моментъ движенія. Художникъ властенъ избрать любой изъ такихъ моментовъ, онъ можетъ задержать въ своемъ изображеніи тотъ моментъ, когда движеніе достигло большаго напряженія, когда оно выражается чертами рзкими и размашистыми. Но вотъ мн вспоминается Рафаэль, я говорю не о его вполн спокойныхъ фигурахъ, какъ, напримръ, на картин, изображающей си. Цецилію, но именно о тхъ его созданіяхъ, гд данъ образъ задержаннымъ моментамъ движенія. Вы, конечно, знаете его Похищеніе Галатеи. Вспомните игривыхъ амуровъ: они не разскаютъ волнъ взмахами своихъ рученокъ, они легко и спокойно скользятъ по зеркалу моря, вспомните коня: онъ могучъ, онъ опускаетъ тяжелое копыто, но Рафаэль не взялъ того момента, когда копыто грузно ударитъ въ воду и размечетъ ее въ пнистыя брызги, онъ задержалъ движеніе на иномъ момент: копыто только-что готово ударить о воду, оно едва коснулось ея поверхности, едва ее зарябило. Я упомянулъ о Галате потому, что на этой картин впервые замтилъ эту особенность Рафаэля. Но возьмите иныя его картины, съ сюжетами скорбными и трагическими, и на нихъ вы усмотрите ту же особенность. Напримръ, взгляните на Lo spasmo di Cristo. Христосъ падаетъ подъ бременемъ креста, но крестъ уже Его не надавливаетъ, онъ поддержанъ другими, Христосъ изнеможенъ, Онъ клонится долу, но не тяжко падаетъ, не распростирается на земл. Эта спокойная сдержанность въ выбор моментовъ, это отсутствіе всякой рзкости и размашливости, эта сдержанность, притомъ нимало не вялая, не принужденная, но свободная и самообладающая, какъ бы олицетворяющая полное жизни спокойствіе художника въ минуту вдохновенія и гармоническую цльность его природы,— она-то и придаетъ образамъ Рафаэля восхитительную грацію и красоту. То же сдержанное спокойствіе, свободно избранное и любезное душ художника, слышится и въ Моцартовыхъ звукахъ. Изъ поэтовъ оно присуще Софоклу и нашему Пушкину.

Вс названные художники были преимущественными выразителями многообразной идеи красоты. Посмотримъ же, какъ такое обстоятельство отразилось на нашемъ великомъ поэт? Оно дало ему возможность, во-первыхъ, придавать черты душевной красоты не только характерамъ суровымъ и грознымъ, но и лицамъ повидимому незначительнымъ, даже одержаннымъ низкими и гибельными страстями

Вглядитесь въ образъ ‘вчнаго работника на трон’, въ образъ Пушкинскаго Петра, въ это воплощеніе идеи царя, боле полное и величественное, чмъ у другихъ поэтовъ, не выключая Шекспира {Я имю въ виду Ричарда II, гд удивительнымъ образомъ выражены нкоторые признаки этой идеи (неприкосновенность царственной особы, святость сана и власти) и въ особенности любимаго героя Шекспира, Генриха V, изображеннаго весьма многосторонне (тутъ есть и буйная юность, сопровожденная сознаніемъ внутренняго достоинства, которое не допускаетъ Генриха до низкаго паденія, и царственный умъ, и житейское умнье, и привтливость, и жадное желаніе славы, выраженное въ извстномъ монолог о ‘немногихъ счастливцахъ, чьи имена станутъ обычными семейными словами’). Длая сопоставленіе, я, впрочемъ, вполн далекъ отъ мысли чмъ-либо возвысить Пушкина надъ Шекспиромъ. Я повторяю еще разъ уже сказанное: у всякаго великаго поэта свой кругъ идей, которыя онъ способенъ выразить полне и могущественне, чмъ другіе, я продолжаю просто отыскивать особенности Пушкинскаго генія.}. Какой суровый и грозный обликъ! Какая сила и неприступность! Вотъ каковъ онъ въ тотъ день, когда спасъ отъ Карла жизнь своей державы:

Тогда-то свыше вдохновенный,

Раздался звучный гласъ Петра:

‘За дло съ Богомъ!’ Изъ шатра,

Толпой любимцевъ окруженный,

Выходитъ Петръ. Его глаза

Сіяютъ. Ликъ его ужасенъ,

Движенья быстры. Онъ прекрасенъ,

Онъ весь, какъ Божія гроза.

И слдомъ, взгляните на Петра, пирующаго посл побды, когда онъ ласкаетъ плнныхъ и

…за учителей своихъ

Заздравный кубокъ подымаетъ.

Какая душевная красота! радость давно и жадно желанной побды не придала ему и тни высокомрія: онъ не только милостивъ къ побжденнымъ, онъ отдаетъ недавнему врагу полную десть, приписывая побду не себ, а ‘нежданнымъ и кровавымъ’ урокамъ, которые задалъ ему грозный учитель.

Этотъ мрачный великанъ, этотъ ‘мощный властелинъ судьбы’, который

…надъ самой бездной,

На высот, уздой желзной

Россію вздернулъ на дыбы,—

и по смерти такъ же страшенъ и грозенъ своимъ подданнымъ, какъ и при жизни. Малйшій мятежный ропотъ несчастнаго страдальца, который, ‘весь обуянный силой черной’, осмлился прошептать:

‘Добро-жъ, строитель чудотворный!

Ужо теб!’…

поражаетъ ужасомъ и безумствомъ самого ропотнаго несчастливца. И тотъ же ‘горделивый великанъ радостно празднуетъ свое примиреніе съ виновнымъ подданнымъ,

И прощенье торжествуетъ,

Какъ побду надъ врагомъ.

Возьмемъ стараго барона Скупого Рыцаря. Онъ весь во власти низкой страсти, которую не въ силахъ ослабить даже немолчный голосъ совсти. И онъ, однако, не лишенъ чертъ душевной красоты: она сказывается въ нжности, съ какою онъ вспоминаетъ о давнемъ быломъ, въ пробужденіи рыцарской чести вслдъ за самымъ гнуснымъ поступкомъ изо всхъ, совершенныхъ имъ въ жизни, вслдъ за скаредною клеветой на сына. Вы конечно не забыли кузнеца Архипа въ Дубровскомъ? Озлобленный, онъ умышленно запираетъ двери дома, зная, что губитъ этимъ подъячихъ, ихъ вопли о спасеніи не трогаютъ его желзнаго сердца. Кажется, этотъ человкъ совсмъ не знаетъ состраданія, нтъ, и ему свойственна извстная душевная красота, и онъ способенъ ощутить жалость къ погибающей Божьей твари. Онъ сгубилъ подъячихъ, считая такую гибель достойнымъ возмездіемъ за ихъ грхи, но вотъ онъ видитъ, какъ кошка недоумваетъ, куда бы ей спрыгнуть съ горящей кровли, и не только бранитъ хохочущихъ надъ ней мальчишекъ, но самъ^—подвергается обжогамъ, только бы спасти Божье созданье. Что повидимому ничтожне капитана Миронова въ Капитанской Дочк? Онъ покойно прозябаетъ подъ башмакомъ своей Василисы Егоровны, властвующей и надъ мужемъ, и надъ крпостью, ему только и дла, что предъ обдомъ поучить въ халат своихъ инвалидовъ, да и то онъ никакъ не можетъ добиться, чтобы вс они отличали правую руку отъ лвой. Но погодите, въ нужную минуту, онъ явится предъ вами во всей красот доблестной души, во всемъ величіи сознаннаго и неколебимаго долга. Мятежники ворвались въ крпость, капитанъ знаетъ свою участь: покорность, даже простое молчаніе могутъ спасти его. Но онъ неколебимъ, онъ не можетъ покривить душою, онъ твердо, въ глаза, зоветъ Пугачева воромъ, то-есть мятежникомъ, и самозванцемъ. И онъ совершаетъ свой подвигъ не въ пылу борьбы, а подъ вислицей, и совершаетъ его безо всякаго блеска, безъ тни хвастовства и величанія самимъ собою, а кротко и смиренномудренно, какъ должное, чего нельзя не совершить. А его кривой поручикъ, человкъ на поверхностный взглядъ еще боле ничтожный? Онъ такъ же просто исполняетъ свой долгъ, у него не вырывается даже злобнаго и ругательнаго слова: онъ добродушно величаетъ своего губителя дядюшкой. Это ли не красота душевная?

Пугачовъ, человкъ привычный къ злодйствамъ, смло шагающій черезъ трупы, воплощенный разрушитель, съ дикою энергіей сравнивающій себя съ кратковчнымъ орломъ, питающимся живою кровью, и въ немъ Пушкинъ подглядлъ черты истинно человческія. Онъ помнитъ добро, того недовольно: за малое добро онъ уметъ воздать сторицей, онъ становится благодтелемъ молодого человка, который нкогда просто отплатилъ ему услугой за услугу.

Наконецъ, чмъ отличается Пушкинскій Донъ-Жуанъ отъ другихъ олицетвореній той же идеи, какъ не подобными же чертами душевной красоты? Чмъ, если не своею искренностью, не своею увлекаемостью, не своею истинною отвагой, не своею способностью отдать должное даже такому ничтожному врагу, который замеръ на его шпаг, ‘какъ на булавк стрекоза’:

А былъ онъ гордъ и смлъ, и духъ имлъ суровый!

Другіе Донъ-Жуаны, если и надлялись похвальными качествами, то блестящими и холодными, нимало не сочувственными. Именно, одаривъ Донъ-Жуана душевностью, Пушкинъ преобразилъ его изъ героя комическаго или полукомическаго въ лицо трагическое, чья роковая гибель способна расшевелить нашу жалость. Съ тмъ вмст, самая идея этого всесильнаго обаятеля женщинъ получила боле полное и совершенное выраженіе: мы узнали его лучше, онъ сталъ понятне намъ.

Теперь я обращу ваше вниманіе на другую столь же важную сторону дла, опуская вс второстепенныя слдствія, которыя можно вывести изъ признанія Пушкина однимъ изъ великихъ выразителей многообразной идеи красоты. Спокойствіе вдохновенія нашъ поэтъ считалъ необходимымъ условіемъ прекраснаго, другимъ желательнымъ въ художник качествомъ онъ полагалъ ‘силу ума, располагающаго частями въ отношеніи цлаго’. Отсюда забота о цломъ, о соразмрности частей, объ исключеніи всего лишняго, вредящаго или просто мшающаго стройности цлаго, забота, чтобы въ поэтическомъ замысл на первомъ мст былъ поставленъ планъ. И Пушкинъ былъ щедро награжденъ за такую заботливость. Не много великихъ даже поэтовъ, которые могли бы похвалиться такимъ обиліемъ, какъ онъ, произведеній вполн совершенныхъ, изъ коихъ, какъ изъ псни, слова не выкинешь, не нарушивъ гармоніи живого цлаго, гд вс частности были бы согласованы столь удивительно, что при всей красот своей не тревожатъ нимало цлостности общаго впечатлнія. Сюда принадлежитъ добрая половина лирическихъ произведеній {Нельзя не пожалть, что нкоторые издатели Пушкина вставляютъ порою въ самый текстъ стихотвореній строфы, выпущенныя добровольно поэтомъ, вмсто того, чтобы печатать ихъ въ выноск, какъ то принято во всхъ образованныхъ странахъ.}, Каменный Гость, Мдный Всадникъ, Капитанская Дочка, этотъ въ высшей степени своеобычный историческій романъ, построенный на семейственныхъ преданіяхъ. Я назвалъ вещи совершенныя вполн, цликомъ, отъ головы до пятъ. А сколько такихъ же совершенствъ вы встртите въ его неоконченныхъ отрывкахъ, въ простыхъ наброскахъ стихотвореній! Разв есть что-нибудь лишнее и въ простыхъ разсказахъ Пушкина, какъ Гробовщикъ или Станціонный Смотритель?

Мы говорили сейчасъ по преимуществу объ эпическихъ произведеніяхъ Пушкина, а потому не могу при случа не замтить, что и въ эпос онъ столь же разнообразенъ и богатъ мотивами, какъ влирик. Какой видъ эпоса не былъ ему подвластенъ, какъ прирожденному хозяину? Вс, отъ простонародной сказки до историческаго романа, отъ разсказа и шутливой повсти до героической поэмы. Кстати ужъ замчу разнообразіе и богатство Пушкинскаго языка. Не указываю уже на то, что у него всякое лицо говоритъ своимъ, ему свойственнымъ языкомъ, но языкъ самого поэта какой неистощимый рудникъ! У него точно не было любимыхъ словъ, выраженій и оборотовъ, вс грамматическія комбинаціи,какія только возможны,— и на какомъ еще язык, на русскомъ, богатйшемъ изо всхъ новыхъ,— вс он кажется встрчаются у нашего поэта, и каждая является въ данномъ случа самою умстною, самою мткою и выразительною.

Въ заключеніе нсколько словъ о драматическихъ произведеніяхъ Пушкина. Я буду говорить о Борис Годуновъ не потому, чтобы считалъ эту великую трагедію безукоризненно совершенною: несмотря на вс ея достоинства, въ ней нкоторыя частности (именно эпизодъ съ Мариной), насколько я понимаю, развиты слишкомъ обширно въ ущербъ цлому, я выбираю эту драму потому, что на ней, думается, съумю лучше и наглядне указать на нкоторыя особенности Пушкина, какъ драматурга.

Драматическія произведенія нашего поэта еще недостаточно оцнены критикой. Недавно одинъ молодой ученый указалъ, что, несмотря на сознаніе самого Пушкина, что онъ подражалъ въ Борис Шекспиру ‘въ вольномъ и широкомъ изображеніи характеровъ’, трагедія именно въ этомъ отношеніи носитъ печать самобытности. Еще важне самобытность ея внутренняго строя, ея плана, а эта самобытность несомннно существуетъ, несмотря на то, что по вншней форм, по частому и быстрому чередованію сценъ, Борисъ весьма напоминаетъ Шекспировскія драмы.

Причина неудовлетворительной критической оцнки Бориса лежитъ въ томъ, что на трагедію смотрли съ точки зрнія теоріи, хотя остроумной, но односторонней, построенной на основаніи признаковъ, несомннно присутствующихъ во многихъ трагедіяхъ, преимущественно новыхъ, но несущественныхъ для этого рода произведеній,— теоріи, словомъ, которую правильно будетъ приравнять къ тому, что въ естественной исторіи называется искусственною системой. Теорія эта указываетъ на борьбу и столкновеніе или коллизію, какъ на главныя обстоятельства трагическаго дйствія, до чего эти обстоятельства несущественны для трагедіи, лучше всего доказывается тмъ, что древніе даже не упоминали о нихъ. Здсь мн еще разъ придется обратиться за помощью къ великому Аристотелю. Его теорія трагедіи, выведенная изъ изученія образцовыхъ произведеній греческаго театра, досел непогршима и приложима ко всмъ созданіямъ истинныхъ трагиковъ, главное обстоятельство трагическаго дйствія, имъ указанное, дйствительно существенно для этого рода произведеній.

Вкратц, теорія Аристотеля такова. Трагедія есть такое поэтическое произведеніе, которому свойственно возбуждать въ насъ наилучшимъ и наисильнйшимъ образомъ чувство состраданія. Существеннымъ условіемъ для такого возбужденія будетъ наличность страданія, которое и должно быть поэтому сочтено главнымъ обстоятельствомъ трагическаго дйствія. Мы сострадаемъ сильне, когда страданіе налицо, когда оно совершается предъ нашими очами, чмъ тогда, какъ слышимъ только разсказъ или повствованіе о немъ. Этимъ вполн удовлетворительно объясняется и такъ называемая драматическая форма трагическихъ произведеній. Въ этой форм дйствіе изображается не какъ повсть о быломъ, случившемся вдали, вообще не въ нашемъ присутствіи, оно развивается непосредственно предъ читателемъ, или зрителемъ, въ становленіи, какъ совершающееся въ его присутствіи.

Напрасно мы стали бы искать исключеній изъ этой, соотвтствующей сущности предмета, теоріи. Лучшія трагедіи Шекспира вполн согласуются съ нею. Въ испанской драм трагическій элементъ, несомннно существующій, затемненъ подчиненіемъ свободнаго развитія трагическаго дйствія забот драматурга уяснить зрителямъ рыцарское понятіе о чести, у Французовъ трагическая свобода отчасти порабощена придворнымъ предразсудкомъ благопристойности, отчасти искажена дурнымъ пониманіемъ Аристотеля.

Обратимся теперь къ Борису. Какое обстоятельство дйствія въ немъ главное и существенное? Страданіе Бориса, вся трагедія основана именно на немъ. Бориса мы застаемъ въ счастіи, когда его завтная и глубоко затаенная мечта наконецъ осуществилась, онъ достигъ власти, онъ вознесенъ на возможную на земл высоту. Но это счастіе только вншнее, призрачное. Въ душ Борисъ страдаетъ, дорогою цной купилъ онъ земное величіе, цной преступленія, цной невинной крови. И это преступленіе не только тревожитъ его совсть, оно подрзываетъ въ корень вс его благія начинанія, обращаетъ ему во зло все добро, которое онъ творитъ другимъ, окружаетъ его клеветою, толкуетъ въ дурную сторону вс его дла, вс его намренія.

Таковъ источникъ страданій Бориса. То же ‘единое’ пятно на совсти готовитъ ему иныя, боле тяжкія испытанія, влечетъ его къ конечной гибели. У Шекспира страсть есть главный двигатель человка, въ одолніи страстью корень злополучія трагическаго героя. Въ Борис страсть укрощена глубокимъ умомъ и сильною волей, онъ не проявляетъ своего властолюбія, не даетъ ему власти надъ собою: онъ достигъ того, къ чему стремился. Страсть въ Борис пробуждается только въ т минуты, когда добытое выскользаетъ изъ его рукъ: о, тутъ онъ будетъ и жестокъ, и кровожаденъ!

Вн воли Бориса, вн человческой предусмотрительности предотвратить гибель, плодъ давнишняго, тщательно скрытаго преступленія. Надъ Борисомъ тяготетъ то, что мы зовемъ судьбой или Промысломъ, Божія десница караетъ его грхъ. Вотъ еще элементъ, существенно отличающій строй Пушкинской трагедіи отъ строя трагедіи Шекспира. Самая страсть просыпается въ Борис подъ ударами судьбы, и съ тмъ вмст усугубляются и его страданія. Въ эти роковыя минуты, когда гибель близка, обнаруживается и вся упорная энергія Борисова характера, вспомните полную напряженія сцену съ Шуйскимъ, вспомните предсмертную сцену, когда упроченіе дла, ради коего онъ совершилъ преступленіе, изъ-за котораго страдалъ всю жизнь, Борису кажется важне и дороже всего, даже спасенія души. Итакъ, Пушкинъ рисуетъ характеръ не при помощи страсти, какъ Шекспиръ, а при помощи иного обстоятельства дйствія, при помощи роковой и неизбжной судьбы, тяготющей надъ человкомъ и вызванной его тяжкимъ грхомъ. Судьба Бориса не завершается его смертью, его злосчастіе не исчерпывается его личною гибелью, въ ту же пучину, гд онъ погибъ, онъ увлекаетъ и своихъ дтей. Вотъ отчего заключительная сцена иметъ огромное трагическое значеніе, способна возбудить глубокое состраданіе къ злополучной судьб героя.

Таковы, въ главныхъ чертахъ, особенности Пушкина, какъ трагика. Быть можетъ, я и ошибаюсь, но мн думается, что Борисъ знаменуетъ собою поворотъ къ сближенію новой трагедіи съ античною, поворотъ не предумышленный, какъ у псевдоклассиковъ, но вполн свободный и естественный. Ученый, который взялъ бы на себя трудъ сличить строй Бориса со строемъ трагедій Софокла, поэта во многомъ конгеніальнаго Пушкину, оказалъ бы истинную заслугу критической наук.

Но время кончить. И вотъ мн вспоминаются слова Карлейля, въ его книг о Герояхъ, скорбно поразившія меня во дни юности. Въ конц статьи о Дант, англійскій мыслитель, длая отступленіе, величественными, хотя нсколько фантастическими чертами рисуетъ могущество Русскаго царя. Сравнивая сильную и здоровую Россію съ раздробленною и униженною въ то время Италіей, онъ прибавляетъ, что Италія счастливе и выше нмой Россіи: она устами Данта сказала свое слово. На наше счастье, опрометчивое сужденіе Карлейля не можетъ тревожить насъ, въ то время какъ онъ его высказывалъ, Россія въ лиц Пушкина уже сказала свое самобытное и могучее слово.

ТРИ ПИСЬМА О ПУШКИН.

Д. В. АВЕРКІЕВА

Читайте также: