Текущая литература. I - Всякому по плечу. II - Литературное шарлатанство, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Аверкиев Д. В. Текущая литература. I — Всякому по плечу. II — Литературное шарлатанство

‘Эпоха’, No 2, 1865

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1865/teklit.htm

ТЕКУЩАЯ ЛИТЕРАТУРА

_____

I

ВСЯКОМУ ПО ПЛЕЧУ

По Сеньк и шапка.

Пословица.

Петербургскiя трущобы. Романъ въ шести частяхъ. Соч. В. В. Крестовскаго. Отеч. Зап. Х, ХI, 64 и I, II, III, 65.

‘Петербургскiя трущобы’ имютъ огромный успхъ: вс жаждутъ прочесть этотъ дивный романъ, записываются за недлю въ библiотекахъ, вс наконецъ очарованы, восхищены. Въ одномъ сренькомъ листк — названiя мы не приводимъ собственно потому, что оно наврно неизвстно нашимъ читателямъ — объявлено даже, что романъ г. Крестовскаго произведенiе высоко-художественное и умретъ единственно вмст съ русской литературой. Нтъ сомннiя, что это похвала ужь черезъ-чуръ усердная и что русской литератур не грозитъ опасность умирать въ подобномъ сообществ. Но какъ-бы то ни было, романъ читается, приводитъ въ восхищенiе столичныхъ, губернскихъ и уздныхъ барынь и барышень и ихъ чиновныхъ обожателей и законныхъ супруговъ. Все это показываетъ, что романъ г. В. Крестовскаго явленiе если не замчательное, то знаменательное.

Что до насъ, то намъ вся дятельность г. В. Крестовскаго постоянно казалась весьма знаменательной. Сей писатель переживаетъ, такъ сказать, уже второй перiодъ своей славы, первый онъ заключилъ своими великолпными ‘Испанскими мотивами’, второй начался съ появленiемъ его новаго романа. Особенность г. В. Крестовскаго состоитъ въ томъ, что онъ договаривается до точки, онъ, такъ сказать, довершитель стремленiй боле мелкихъ литературныхъ талантовъ. Этимъ мы вовсе не хотимъ сказать, что у г. Крестовскаго талантъ крупнаго разбора, но согласитесь сами, что онъ смле въ картинахъ, остроумне въ подробностяхъ, что его стихъ отличается извстной степенью бойкости и юркости, — ну, что вообще г. Крестовскiй замчательне напр. хоть г. Минаева. Пояснимъ. Первое — наши самоновйшiе поэты стараются перехитрить другъ друга на счотъ римъ: у кого почудне будутъ. И въ этомъ отношенiи никто не превзошолъ г. В. Крестовскаго:

Эта ножка, эта нга

Ихъ плняла съ давнихъ поръ:

И одинъ былъ — грандъ Рiега.

А другой — торреадоръ.

Каковы римы? Что передъ этимъ ‘Камбекъ’ и ‘Вкъ’, ‘аховъ’ и ‘Страховъ’, ‘городовъ’ и ‘стадовъ’, ‘поля’ и ‘Поля’ и т. п.? Ничтожество изъ ничтожествъ. Второе, кто изъ сей плеяды поэтовъ не рисовалъ грязныхъ и сальныхъ картинъ (подъ маской обличенiя порока)? Но что значатъ вс ‘Проказы чорта на желзной дорог’ передъ описанiемъ чмъ занимались монахини въ горячую андалузскую ночь, или передъ образомъ поэта, лобзающаго трупъ? Ровно ничего. Тамъ несмлость и лживая маска обличенiя, здсь крпко, какъ помада Мусатова, бьющiй въ носъ ароматъ. Мы могли-бы продолжить это сравненiе, но полагаемъ, что и вышеприведенныхъ двухъ примровъ совершенно достаточно. Читателю очевидно, какое глубокое уваженiе питаемъ мы къ высокохудожественнымъ (по выраженiю сраго листка) произведенiямъ разбираемаго нами писателя.

Слава ‘Петербургскихъ трущобъ’ далеко разнеслась за долго передъ появленiемъ этого драгоцннаго памятника русскаго слова. Если не ошибаемся, то еще года два тому назадъ было объявлено въ ‘Indpendance Belge’, что вотъ-молъ пишется такой романъ. Да не подумаютъ читатели, что предъидущими словами мы намекаемъ на пословицу: добрая слава лежитъ, а худая бжитъ. Нтъ, мы просто напоминаемъ фактъ, который нкоторые можетъ быть запамятовали. Дале, чтобъ познакомить публику съ своимъ новымъ произведенiемъ, грозный каратель пороковъ города св. Петра напечаталъ небольшой отрывокъ ‘Ерши’. Отрывокъ этотъ заключалъ въ себ описанiе нкотораго мошенническаго притона, описанiе хотя часто вншнее, но небезъинтересное. Особаго изученiя въ немъ не было видно, но весь отрывокъ былъ замтно отдланъ. Не скроемъ отъ читателя, что если мудреныя выраженiя мошенническаго жаргона и придавали всей картин вншнiй колоритъ правды, то французская постройка сцены ясно обличала въ автор неспособность уловить мстныя черты и особенности, которыя вроятно существуютъ-же. Ибо странно предположить, что петербуржскiе мошенники до того начитались французскихъ романовъ, что и жизнь свою устроили по плану этихъ произведенiй. Правда также, что и въ ‘Ершахъ’ встрчались подробности вовсе неинтересныя, и какъ-бы заимствованныя изъ какого-нибудь фельетона. Таковы напр, старый плутъ извощикъ, обучающiй молодого какъ надувать хозяина, или бдный мужичокъ, который гнилой холстины отъ хорошей отличить не можетъ. Но у какого-же современнаго романиста не прорывается, хоть противъ воли, фельетонный пошибъ? У людей истинно-талантливыхъ онъ проглядываетъ, и частенько даже. Зачмъ-же быть особенно взыскательнымъ къ г. Крестовскому?

Но правда, но точность наблюденiй, разв это не достоинство? Что это за правда и что это за точность — читатель увидитъ дальше. Предварительно замтимъ, что авторы, громогласно и широковщательно объявляющiе читателямъ, что ихъ сочиненiя суть плоды долголтнихъ изученiй и наблюденiй, поступали-бы гораздо умне, если-бы обращали вящее вниманiе на дловую сторону и не старались придавать своимъ замткамъ объ извстномъ быт лжехудожественную ворму. Нтъ сомннiя, что всякiй дльный, безхитростный разсказъ гораздо лучше плохого романа и найдетъ не меньшiй кругъ читателей. Но — увы! — авторы чаще разсуждаютъ иначе. Причина этому — недостаточное изученiе даннаго предмета, которое легко маскируется романическими украшенiями, и нелпое желанiе заинтересовать читателя. Читатель все еще является этимъ господамъ въ вид глупаго ребенка, котораго они и думаютъ потшать всевозможными нелпостями.

Изобилуетъ-ли романъ г. В. Крестовскаго этими украшенiями, или это хорошая дльная книга? Съ какой точки смотрть на нее? Что хотлъ сказать ею авторъ? По счастiю намъ не придется разрывать всей сорной кучи романа, чтобы отъискать исходную точку автора. Намъ не нужно даже ожидать конца романа. Предупредительный сочинитель вроятно не надялся, что по прочтенiи всего произведенiя, его высокiя цли станутъ ясны для читателя, а потому поспшилъ въ конц первой части объяснить свои возвышенныя намренiя. И прекрасно. Мы станемъ смотрть на ‘Петербургскiя трущобы’ именно съ той точки, съ какой угодно г. автору.

Эпиграфомъ къ слову ‘Отъ автора къ читателю’ стоитъ слдующее: ‘Не тотъ циникъ, который (почему не кто?) указываетъ на язвы грызущiя общество, но тотъ циникъ, который, замчая эти язвы, часто даже прикасаясь къ нимъ, остается хладнокровнымъ ихъ зрителемъ’. Очевидно, что въ первой половин эпиграфа авторъ намекаетъ на себя, т. е. не желаетъ, чтобы его за циника приняли. Другого толкованiя эпиграфу дать нельзя. Замтимъ только, что опредленiе: кто есть циникъ, сдлано не совсмъ врно, ибо ‘указывать на язвы грызущiя общество’ можно совершенно цинически, напр. можно любоваться картиной разврата собственнаго произведенiя. И этотъ послднiй цинизмъ горше перваго.

Авторъ дале разсказываетъ, что многiе его друзья и знакомые, которымъ онъ читалъ свое сочиненiе въ рукописи, неоднократно спрашивали его: ‘неужели все это такъ, все это правда?’ Немудрено, что такой вопросъ придетъ въ голову и читателямъ, и вотъ авторъ для того, чтобы уврить его ‘точно-ли это правда’, разсказываетъ о томъ, какъ онъ задумалъ писать свой романъ. Оказывается, что признанiе свое г. В. Крестовскiй почувствовалъ вслдствiе того необыкновеннаго происшествiя, что ‘шесть лтъ тому назадъ, въ 1858 г. на Снной площади, ражiй мущина, повидимому отставной солдатъ, билъ полупьяную женщину’. Это служитъ новымъ подтвержденiемъ той великой истины, что малыя причины производятъ великiя слдствiя. Г. В. Крестовскiй, вслдствiе вышеописаннаго происшествiя, попалъ въ одинъ изъ ‘отвратительныхъ прiютовъ’, гд и узналъ урывками кое-что изъ жизни побитой женщины и ея товарокъ, но ‘черезъ (т. е. вроятно сквозь) эти урывки для него ?нрзб> драма: — такая драма, въ которой ‘за человка страшно становилось’.

Какъ человкъ просвщонный, г. Крестовскiй задалъ себ нсколько важныхъ вопросовъ (вопросовъ впрочемъ неновыхъ), эти вопросы привели его къ порицанiю ‘нашего общества, столь щедраго на филантропическiе возгласы, обды и теорiи’. Порицанiе впрочемъ нсколько странное въ устахъ почтеннаго автора, потому что пришедшiе ему въ голову вопросы составляютъ только блдный отголосокъ ‘филантропическихъ возгласовъ, обдовъ и теорiй’. Авторъ сознается впрочемъ, что вопросы эти не онъ самъ выдумалъ, но онъ надется, что авось найдутся такiе читатели, которымъ ‘и въ голову они не приходили’. Да увнчаются успхомъ сiи возвышенныя надежды.

Вопросы задалъ себ г. В. Крестовскiй въ качеств человка просвщоннаго: — въ качеств человка литературнаго, онъ тотчасъ-же принялся за писанье и окрестилъ свое произведенiе Содержанкой. Но путнаго, по сознанiю самаго сочинителя, ничего не вышло, хоть онъ работалъ съ жаромъ. Тмъ не мене онъ тотчасъ задумалъ романъ изъ жизни, которой еще не зналъ, ибо урывки страшной драмы не составляютъ знанiя.

Это признанiе автора весьма характерно: онъ не потому началъ писать романъ, что у него накопились матерiалы, но потому началъ собирать матерiалы, что ему вздумалось написать романъ. И вотъ онъ началъ изучать петербуржскую жизнь и ея типы ‘съ тхъ сторонъ, которыя оказывались пригодными, подходящими для его идеи’. Какова собственно эта ‘его идея’ авторъ, вроятно по скромности, не упоминаетъ, но надо подозрвать это идея — ‘написать романъ’. Извстно всякому, что изученiе жизни только тогда удается, когда оно производится свободно, безъ всякой предвзятой мысли, что смыслъ жизни долженъ быть выведенъ изъ нея самой, и т. д. Но эти ‘идеи’, какъ оказывается, были неизвстны г. Крестовскому. И мы вовсе не удивляемся, что ‘черезъ нсколько лтъ сподвольныхъ наблюденiй’, г. авторъ увидлъ ясно то, ‘что трущобы кроются не исключительно около Снной, что он весьма многообразны, и поэтому далъ своему роману его настоящее названiе’. Въ самомъ дл, какое великое открытiе! Оно равноцнно извстнымъ выраженiямъ ‘везд есть добрые и злые люди’, или ‘и черезъ золото льются слезы’, и т. п.

Да не подумаетъ читатель, что мы съ какой-нибудь задней мыслью останавливаемся такъ долго на послсловiи къ первой части романа г. Крестовскаго. Все это совершенно необходимо, чтобы по достоинству оцнить новое произведенiе болотной музы, если-бы мы слегка отнеслись къ нему, то насъ наврно-бы укорили въ легкомыслiи, пристрастiи и, чего добраго, даже въ зависти.

‘Считаю долгомъ предварить:’ — повствуетъ дале авторъ — ‘романъ этотъ отнюдь не обличенiе, или памфлетъ на личности, нить разсказа и большая часть событiй и эпизодовъ суть дло вымысла. Т матерiалы, которые давала мн жизнь, то есть все что я видлъ и слышалъ, послужили для меня только матерiалами (а чмъ—же еще матерiалы могутъ быть?), совокупность отдльныхъ явленiй и фактовъ — жизненныхъ, юридическихъ и иныхъ — дала мн возможность сдлать нсколько типовъ. Я заботился только о томъ, чтобы въ этихъ картинахъ и типахъ была общая врность нашей жизни. На сколько-же успю (очевидно романъ еще не конченъ) я сладить съ такою задачею — будетъ судить читающая масса и критика, если только она соблагоизволитъ отнестись къ моему роману критически, и т. д. (От. Зап. Х, 64, стр. 854 и 855).’

И такъ г. Крестовскiй поставилъ себ задачею изобразить во всей ужасающей нагот порокъ, бдность и прочiя несовершенства петербуржской жизни и для этого вымыслилъ большую часть событiй. Онъ опасался, чтобъ его романъ не былъ памфлетомъ, или врне сплетней. Посмотримъ, нтъ-ли въ немъ сплетней. Матерiалы послужили для него только матерiалами. Посмотримъ, какое зданiе онъ построилъ и что за матерiалы собралъ. Совокупность отдльныхъ явленiй и фактовъ дала ему возможность сдлать, какъ онъ выражается, нсколько типовъ. Сдлать очевидно по скромности употреблено вмсто создать, скромность странная у господина, который завряетъ, что въ его произведенiи есть типы. А что если при проврк ихъ не окажется?

Кром этихъ общанiй и хвастливыхъ завренiй, выписанное нами мсто замчательно какъ обращикъ того, какъ наши такъ-называвемые реалисты понимаютъ художественное дло. Первое — они совершенно отрицаютъ или по крайней мр отодвигаютъ на самый заднiй планъ внутреннюю художественную силу. У нихъ главнымъ являются не художественныя силы, не владнiе ими, — а собранные матерiалы. Какъ-бы чувствуя свое артистическое безсилiе, они упираютъ на то, что они наблюдали, изучали, раскапывали. Не въ наблюдаемомъ, а въ наблюдател сила. По невол вспомнишь восклицанiе Карляйля: ‘для Ньютона и ньютоновой собаки Даймонда — какiя дв различныя вселенныя! а между тмъ на стчатой оболочк ихъ глазъ он отражались совершенно одинаково, тожественно!’ ‘Помилуйте, я видлъ это своими собственными глазами! я самъ это слышалъ!’ — вотъ аргументы новйшаго реализма. Они забываютъ, что смотрть и видть, слушать и слышать — дв вещи разныя. Для васъ это простой обломокъ кости, такого-то вида, такой-то длины и толщины, а для Кювье эта кость — ключъ къ цлымъ исчезнувшимъ мрамъ. Для васъ она иметъ извстное протяженiе и извстный всь, и больше ничего, а для великаго натуралиста она иметъ еще извстный смыслъ. Этого-то внутренняго пониманiя, этого проникновенiя въ смыслъ и не достаетъ нашимъ реалистамъ (художникамъ и философствующимъ — безъ различiя). Художникъ калькируетъ природу и удивляется, какъ смютъ находить, что его изображенiе непохоже. Онъ замтилъ вс мелочи: какiе у человка глаза, и что онъ ходитъ слегка, почти незамтно, прихрамывая на лвую ногу и даже крошечный шрамъ на два съ половиной пальца выше праваго глаза, и даже то, что третья снизу пуговица на сюртук немного криво пришита, — и думаетъ, что этихъ мелочей достаточно, что онъ нарисовалъ человка съ такимъ совершенствомъ, какого не знали старинные художники. И находятся поклонники такого безобразiя, увряющiе, что они видятъ не пародiю, а живого человка. Живой человкъ, у котораго не достаетъ бездлицы — ‘духа жива’. Въ сущности такiя изображенiя представляютъ большiя безпорядочныя кучи, гд напичкано великое множество всякихъ ненужныхъ мелочей и подробностей, и въ этой куч копошится до устали художникъ-муравей, перебирая и переставляя свое достоянiе, ужь онъ и такъ, и сякъ хлопочетъ, — а куча тмъ не мене остается все-таки одной безобразной кучей. Нтъ ничего мудренаго, что такой художникъ эту кучу считаетъ самымъ главнымъ, онъ со всми своими наблюденiями и изученiями совершенно поглощается ею. И выходитъ, что не онъ владетъ матерiаломъ, а матерiалъ имъ владетъ. Нкоторые, кажется, до того умилились передъ этимъ псевдореалистическимъ направленiемъ, что стали представлять публик сырой матерiалъ. И диви это длали-бы люди бездарные, — а то такiя сильныя дарованiя, какъ г. Писемскiй, какъ-бы умышленно унижаютъ себя до званiя собирателей анекдотовъ и печатаютъ ‘Русскихъ Лгуновъ’!

Всякiй истинный художникъ прежде всего стремится выразить самого себя, святую святыхъ своей души. Если внутри человка нтъ ничего, чт-бы онъ могъ сказать другимъ людямъ, если въ немъ не сосредоточены силы, а напротивъ онъ самъ свое достоинство полагаетъ въ томъ, что въ состоянiи замтить мелочи, и одн только мелочи, и чмъ больше, тмъ лучше, — то лучше такому человку оставить въ поко искусство. Матерiалъ такъ ничтоженъ передъ тмъ, что поэтъ создаетъ изъ него. Сравните трагедiю о Гамлет съ разсказомъ Саксона Грамматика! Шекспиръ видлъ въ немъ то, что скрыто отъ другихъ, — но то, что онъ видлъ, теперь ясно и открыто и понятно для всхъ, потому что въ поэт была сосредоточена эта великая сила прозрвать въглубь, видть сокровенный смыслъ, — сила, которой въ извстной степени одарены вс люди. Оттого-то и дорогъ людямъ этотъ великiй провидецъ. Не долженъ-ли всякiй художникъ, какъ-бы малы ни были сравнительно его силы, стремиться къ этому? Не долженъ-ли онъ, способный нарисовать только жанръ, извстнаго (и сравнительно ограниченнаго) рода картину, руководиться тмъ-же стремленiемъ?

И что-же мы видимъ? Это-то именно спасительное стремленiе и осуждается. Цнятся вншнiя, несущественныя достоинства. Цнится то, что чловкъ смотрлъ, а не то: какъ и что онъ видлъ и есть-ли въ немъ сила видть что-нибудь кром наружных очертанiй и наростовъ?

Всего забавне, когда подобные собиратели матерiаловъ вздумаютъ втиснуть ихъ въ художественную форму. Это въ род геометрiй и химiй въ стихахъ. Выходитъ нчто весьма безобразное, такъ-же относящееся къ искусству, какъ нелпость къ здравой иде.

И вотъ передъ нами опять вопросъ: отчего эти господа пишутъ безобразные повсти и романы, а не хорошiя дльныя книги? Отвтъ, кажется, долженъ быть такой: оттого, что дльную книгу написать такъ-же трудно, какъ и художественное произведенiе. Талантъ всегда нападаетъ на истинную дорогу, разъяснитъ себ къ чему онъ способенъ, — но не то съ посредственностью, которая составляетъ зерно нашей текущей литературы. Она никакъ не уметъ опредлиться, найти, какъ говорится, востокъ (орiентироваться). Оттого, вмсто дльныхъ учебниковъ, мы видимъ такое множество популярныхъ книжонокъ, гд разныя присказки и побасенки составляютъ самую существенную часть. Оттого наши кропотливые наблюдатели никакъ не могутъ просто записать своихъ наблюденiй, а хотятъ, въ что-бы то ни стало, сдлать изъ накопившихся матерiаловъ типы. Но — увы! — чтобы создать типъ, надо прежде всего имть способность къ этому. Наши реалисты слдуютъ мудрому изреченiю: ‘чтобъ сдлать штуфатъ изъ зайца, надо сперва его поймать’, забывая, что можно поймать зайца, но тмъ не мене не умть сдлать изъ него штуфата. Никакiя старанiя не помогутъ этому, сколько-бы вы ‘ни заботились о томъ, чтобъ въ картинахъ и типахъ была общая врность нашей жизни’, — отъ одной этой заботы путнаго ничего не произойдетъ. Синица также весьма большiя старанiя прилагала зажечь море, — да не зажгла.

И это называется правдой, реализмомъ? Если въ этомъ правда, то т, кто уметъ передразнивать пнiе птицъ и жужжанiе осъ, — великiе художники. Петербургскiй чиновникъ надулъ уздныхъ взяточниковъ, — какой водевильный сюжетъ! Гд тутъ долголтнiя наблюденiя, изысканiя, желанiе изобразить этотъ случай именно такъ, какъ онъ произошолъ? И изъ этого выходитъ безсмертная комедiя. Все общество узнаетъ себя въ этой генiальной картин, общество, жившее ложью, забывшее внутреннюю правду, — и это все заключается въ этомъ водевильномъ сюжет. Птицы строятъ какой-то небывалый городъ: Облакокукушкинъ — (Нефелококсигiю) — и заране торжествуютъ свою побду надъ безсмертными и смертными. Что за нелпость! И въ этомъ произведенiи божественнаго Аристофана люди узнаютъ себя! Должно быть есть правда выше фотографической правды, должно быть истинный реализмъ состоитъ въ врности человческой природ, а не въ томъ, чтобы замтить сколько прыщей на лиц у Петра едоровича. Правда, у васъ будетъ въ выигрыш фактъ, что прыщей дйствительно столько-то, но только этотъ фактъ и будетъ въ выигрыш, а боле ничего.

Теперь мы пригласимъ читателя полюбоваться на этотъ новый реализмъ. Въ роман г. Крестовскаго онъ доведенъ до точки, до nec plus ultra. Мы принуждены будемъ спуститься въ очень низменную сферу, мы должны будемъ принимать во вниманiе самыя пошлыя, обыденныя и затасканныя истины, которыя такъ называются собственно потому, что въ нихъ нтъ никакой истины, мы будемъ свидтелями самыхъ грязныхъ картинъ.

Весь романъ г. Крестовскаго состоитъ изъ премудрыхъ разсказовъ о томъ, какъ двица разршилась отъ бремени, какъ пала честная женщина вслдствiе прiема извстнаго состава въ чашк кофе, какъ мужъ засталъ свою жену въ объятiяхъ управляющаго, какъ мошенники надули iезуита и т. п. Происшествiя, какъ видите, необыкновенныя. И разсказаны они также необыкновенно и съ великими претензiями. Мы сдлаемъ нсколько выписокъ.

Князь Шадурскiй застаетъ свою супругу съ любовникомъ. Сцена.

‘Онъ (князь) позабылъ себя отъ бшенства и вдругъ, въ отвтъ на укоризненное восклицанiе княгини, раздался хлесткiй звукъ пощочины.

Княгиня взвизгнула и навзничь грохнулась на полъ.

Шадурскiй съ минуту постоялъ надъ нею, молча и холодно глядя на ея рыданiя, и тихо вышелъ изъ будуара.

Онъ уже усплъ овладть собою.

— Сними съ меня эту перчатку! спокойно и твердо сказалъ онъ лакею, войдя въ кабинетъ свой.

Тотъ акуратно исполнилъ это экстраординарное приказанiе.

— Брось ее въ огонь! сказалъ онъ еще боле равнодушнымъ тономъ — и лайка тотчасъ-же затллась въ пламени камина.

Князь чувствовалъ, что онъ ‘разыгралъ хорошо’, что онъ долженъ быть необыкновенно эфектенъ и величественъ въ эту минуту.

Жалкiй человчишко!…. онъ рисовался передъ самимъ собою своимъ quasi-байроновскимъ демонизмомъ!…. (О. З. Х, 64, 829)’.

Наше сожалнiе не къ князю, а къ автору, который такъ ‘разыгралъ хорошо’ эту сцену и вроятно полагаетъ, что она необыкновенна эфектна и величественна. Выдумать такую нечеловческую сцену, сочинить небывалую нелпость, разсказать все это торжественнымъ слогомъ, гд каждое слово отчеканено, и рисоваться своей наблюдательностiю и изученiемъ передъ читателями, — вотъ по истин вещь достойная сожалнiя. Намъ особенно нравится это quasi-байроновское негодованiе на эту выдуманную самимъ авторомъ небылицу.

Перейдемъ къ воспитанiю. Дло идетъ о сын вышеназванной четы.

‘Однажды на дач, онъ далъ пощочину ровеснику своему, сыну садовника, за то, что тотъ не смлъ по его приказанiю выдернуть изъ грядки какое-то растенiе. Княгин Татьян Львовн (матери) это показалось ужь слишкомъ, и она пожелала внушить своему сыну примръ (примръ не внушаютъ, а показываютъ) христiанскаго смиренiя.

— Проси у него прощенiя! сказала она ему, подозвавъ обоихъ.

— У кого? съ удивленiемъ спросилъ маленькiй князекъ.

— У этого мальчика… ты его обидлъ, и я требую, чтобъ ты просилъ прощенiя.

— Madame! vous oubliez que je suis le prince Chadursky! гордо отвтилъ князекъ и, круто повернувшись, отошолъ отъ матери. Княгиня ничего не нашлась (т. е. не нашла) возразить противъ такого сильнаго и неоспаримаго аргумента’. (От. З. ХI, 64, 21 и 22).

‘И это говорилъ шестилтнiй ребенокъ!’ восклицаетъ авторъ. Успокойтесь, ни одинъ ребенокъ никогда не говорилъ ничего подобнаго. Но у сочинителя засли разныя ходячiя мнньица о влiянiи воспитанiя и онъ вздумалъ воспользоваться ими въ роман и тмъ доказать современность своихъ убжденiй. Объ томъ-же князьк разсказывается какъ у него сдлалась горячка, когда сынъ садовника поколотилъ его, и вообще такъ обставляется его дтство, что вы думаете, что этотъ черезъ-чуръ самолюбивый мальчикъ — лордъ Байронъ. Успокойтесь, это просто фактъ первой руки. О воспитанiи-же говорится почти то-же, что въ ‘Гувернер’, комедiи г. Дьяченко.

Мы могли-бы привести еще множество подобныхъ мстъ для показанiя, какъ г. Крестовскiй длаетъ свои типы. Но хорошаго по немножку. И потому пропускаемъ ростовщика Морденку, ‘сдланнаго’ по образцу множества ростовщиковъ и скупцовъ, описанныхъ въ комедiяхъ и романахъ, — благочестивую чету, представляющую пародiю на ‘Старосвтскихъ Помщиковъ’, — квартальнаго надзирателя, который говоритъ мошеннику: ‘именемъ закона — я васъ арестую’, и т. п.

Не обратимъ также вниманiя ни на ужасающiй французскiй языкъ, которымъ выражаются аристократы, — ни на великое знанiе мошенническаго жаргона, къ которому авторъ относитъ выраженiе трактирный завсегдатый, встрчающееся у Гоголя.

Описавъ какую-нибудь небылицу, авторъ производитъ восклицанiя въ род двухъ вышеприведенныхъ. Эти восклицанiя напоминаютъ намъ гоголевскаго Собачкина, который, выдумавъ исторiю какъ одна барыня выскла своего мужа, начинаетъ негодовать на нее: ‘Говорятъ: образованная женщина, учитъ дтей поанглiйски! Какое — просто счотъ каждый день мужа, какъ кошку!’

И то сказать, коли рисовать злодевъ, такъ рисовать! Кутить, такъ кутить!

Остановимся еще на одной картин. Это паденiе честной женщины. Г-жа Бероева изображена авторомъ идеаломъ жены: обучаетъ дтей, ведетъ хозяйство, страстно любитъ мужа, — и она падаетъ. И какъ обставлено это? Мужъ узжаетъ, у жены не хватаетъ денегъ. Опытная хозяйка, часто живущая съ дтьми одна, не знаетъ что длать, гд достать денегъ, гд заложить вещи. За ней уже слдятъ: генеральша фонъ-Шпильце — то-же что гётевская Марта — зорко ждетъ, нельзя-ли ее уловить въ свои сти. Черезъ горничную Бероевой она узнаетъ, что та въ нужд, и является покупать у нея вещи. Г-жа Бероева очень рада. Эта высоконравственная женщина не поняла, даже смутно, кто явился къ ней, ее не оттолкнуло отъ генеральши даже инстинктивное чувство отвращенiя, которое всякая мало-мальски порядочная женщина непремнно обнаружитъ къ личности, подобной генеральш. Генеральша отговаривается тмъ, что позабыла деньги, или чмъ-то въ этомъ род, и приглашаетъ г-жу Бероеву захать къ ней завтра утромъ и т. д. У генеральши г-жу Бероеву угощаютъ кофеемъ, нежданно является молодой Шадурскiй и генеральша исчезаетъ. Конечно на другой день г-жа Бероева получаетъ отъ мужа по почт деньги. Но не въ этомъ дло, у автора цль была другая. Что за важность, — пусть разсказано все это не совсмъ ладно, — ему главное описать дйствiе ‘чашки кофе’. Вотъ это безстыжее и глупенькое, по литературнымъ цлямъ автора, описанiе:

‘Князь продолжалъ болтать, но Бероева не слышала и не понимала, чт говоритъ онъ. Съ нею длалось что-то странное. Щоки горли необыкновенно яркимъ румянцомъ, ноздри разширились и нервно вздрагивали, какъ у молодой лошади подъ арканомъ, всегда свтло-спокойные голубые глаза вдругъ засверкали какимъ-то фосфорическимъ блескомъ и орбиты¹ ихъ то увеличивались, то смыкались на мгновенiе заволакивая взоры истомной, туманной влагой, чтобъ тотчасъ-же взорамъ этимъ вспыхнуть еще съ большею силой. Въ этихъ чудныхъ глазахъ свтилось теперь что-то вакханическое. Изъ полураскрытыхъ, воспаленно-пересохшихъ губъ съ трудомъ вылетало порывистое, жаркое дыханiе: его какъ-будто захватывало въ груди, гд такъ сильно стучало и съ такимъ щекотнымъ ощущенiемъ замирало сердце. Съ каждымъ мгновенiемъ эта экзальтацiя становилась сильне и сильне — и въ нсколько минутъ передъ Шадурскимъ очутилась какъ-будто совсмъ другая женщина. Отъ порывистыхъ, безотчотныхъ метанiй головой и руками волоса ея пришли въ безпорядокъ и тмъ еще боле придали красот ея сладострастный оттнокъ. Она хотла подняться, встать, — но какая-то обаятельная истома приковывала ее къ одному мсту, хотла говорить — языкъ и губы не повиновались ей боле. Въ послднiй разъ смутно-мелькнувшее сознанiе заставило ее обвести глазами всю комнату: она какъ будто искала генеральшу, искала ея помощи и въ то-же самое время ей почему-то безотчотно хотлось, чтобы ее не было, чтобъ она не приходила. И точно: генеральша не показывалась больше. Одинъ только Шадурскiй, переставшiй уже болтать, глядлъ на нее во вс глаза и, казалось, дилетантски любовался на эту опьяняющую, чувственную красоту.

Но вотъ онъ поднялся съ своего кресла и переслъ на диванъ, рядомъ съ Бероевой. По жиламъ ея пробгало какое-то адское пламя, передъ глазами ходили зелено-огненные круги, въ ушахъ звенло, височныя голубоватыя жилы налились кровью и нервическая дрожь колотила вс члены.

Онъ взялъ ее за руку — и въ этотъ самый мигъ, отъ одного этого магнетическаго прикосновенiя, — жгучая, бшеная страсть заговорила во всмъ ея тл. Минута — и она, забывъ стыдъ, забывъ свою женскую гордость, и вся вн себя, конвульсивно сцпивъ свои жемчужные зубы, съ какимъ-то истомно-замирающимъ воплемъ, сама потянулась въ его объятiя…

Долго длился у нея этотъ экстазъ, и долго смутно ощущала и смутно видла она, словно въ чаду, черты Шадурскаго, пока наконецъ глубокiй, обморочный сонъ оковалъ ея члены’. (О. З. ХI, 64, 61 et seq.)

Много намъ случалось читать циническихъ описанiй, но такого задорного — никогда. Что передъ этимъ фельетонъ нкотораго путешественника по Испанiи, съ необыкновенной подробностью описавшаго морскую болзнь. Что передъ этимъ сцена изъ нкоторой англiйской трагедiи, гд описываются на-голо вс мученiя голода, сцена, ради ея циничности, цитируемая Лессингомъ въ его ‘Лаокоон’. Самые игривые псни и романы Поль-де-Кока и Пиго-Лебрена цломудрены въ сравненiи съ этимъ. Да чт — даже ‘Испанскiе мотивы’ самого г. В. Крестовскаго, — невинность передъ этимъ.

Сочинитель, вслдъ за выписаннымъ нами мстомъ, прибавляетъ:

‘Въ тотъ-же самый вечеръ проигравшiй свое пари Петька угощалъ Шадурскаго ужиномъ у Дюссо и съ циническимъ осклабленiемъ, слушая столь-же циническiй разсказъ молодого князя, провозглашалъ тостъ за успхъ его побды.’

Нтъ, какъ-бы ни изобиловалъ разсказъ молодого князя непечатными словами, онъ не могъ быть циничне описанiя самого автора. Вотъ гд истинныя трущобы — это въ извращенiи человческихъ инстинктовъ. Быть можетъ это реально и врно, но мсто этому въ медицинской книг. Да вотъ еще что: ни одинъ медикъ въ свт не станетъ съ такимъ сомауслажденiемъ описывать болзненные припадки, любоваться безстыдно на нихъ и на свое описанiе. Нтъ, говоря словами Гамлета, ‘глаза безъ осязанiя, осязанiе безъ зрнiя, уши безъ рукъ и глазъ, одно обонянiе, или даже хотя слабый остатокъ какого-нибудь настоящаго чувства не могъ-бы на столько оцпенть’, чтобы допустить человка сколько-нибудь нравственно-здороваго до подобныхъ описанiй.

‘Быть можетъ кто-либо найдетъ’, говоритъ г. Крестовскiй въ знаменитомъ послсловiи къ 1-й части своего романа, — ‘что изображенiе этихъ язвъ слишкомъ цинично и даже неблагопристойно. Что-жь длать, таковъ ужь предметъ, избранный мною. Въ этомъ случа я могу отвтить только словами покойнаго Помяловскаго: ‘если читатель слабъ на нервы и въ литератур ищетъ развлеченiя и элегантныхъ образовъ, то пусть онъ не читаетъ мою книгу. Докторъ изучаетъ гангрену, опрделяя вкусы самыхъ мерзкихъ продуктовъ природы, живетъ среди труповъ, однако его никто не называетъ циникомъ, и т. д.’ (От. З. Х, 64, 856).

Какая гордая самоувренность! Не слова Помяловскаго надо-бы привести. Надо-бы сказать: ‘если читатель иметъ хотя слабый остатокъ эстетическаго чувства и въ литератур ищетъ чего-нибудь кром грубаго развлеченiя и элегантно-развратныхъ образовъ, то пусть не читаетъ мою книгу’. Тогда-бы дло понятно было и въ эпиграф не зачмъ было-бы опредлять кто есть циникъ. Доктора никто не станетъ обвинять за то, что онъ изучаетъ гангрену, — но если-бы докторъ, воротясь изъ больницы, сталъ съ засосомъ и ‘циническимъ осклабленiемъ’ разсказывать въ обществ о виднныхъ имъ мерзостяхъ, то его наврно-бы попросили выйти вонъ. Въ литератур попросить вонъ нельзя, тамъ произведенiямъ, подобнымъ роману г. Крестовскаго, мсто на заднемъ двор вмст съ ‘Физiологiями’ Дебе, ‘Уликами пылкой женщин’ и произведенiями въ род ‘la Justine’ маркиза Сада, которыя молодой князь Шадурскiй читалъ когда ему было не боле двнадцати лтъ.

Этимъ мы могли-бы закончить нашу статью, но вотъ еще замчанiе: г. Крестовскiй оговариваетъ, что въ его сочиненiяхъ нтъ личностей. Зачмъ-же онъ помстилъ въ III No ‘Отечественныхъ Записокъ’ (сцена въ театр) сплетню, которая еще недавно ходила по городу, слегка измнивъ имена дйствующихъ лицъ?

О, наши грозные каратели пороковъ! о, грошовые Ювеналы! Me Apollo!

Воробьи, держа въ когтишкахъ

Полкопечныя свчки,

Корчатъ Зевсова орла!

Но спросятъ насъ: неужели романъ г. Крестовскаго иметъ огромный кругъ читателей? Справьтесь у книгопродавцевъ, и вы убдитесь, что мы правы. Впрочемъ и Дебе иметъ огромный кругъ читателей. Да и чему удивляться? Мало-ли постителей у г. Ефремова, отчего-же не быть читателямъ у г. Крестовскаго?

Есть-же охотники до ‘la Justine’ и говорятъ за такiя книжонки деньги большiя платятъ. Чтожь? Если г. Крестовскiй опишетъ еще нсколько порочныхъ дйствiй столь-же завлекательно, какъ дйствiе ‘чашки кофею’, то и за его романъ со временемъ большiя деньги заплатятъ.

Впрочемъ, и что всего досадне — это то, что маркизъ де Садъ былъ не де Садомъ очевидно по болзни, можетъ быть прiобртенной развратомъ, но во всякомъ случа органически разстроившiй человческую природу свою и дошедшiй чрезъ это до зврскаго образа и до сумасшедшаго дома, куда запряталъ его Наполеонъ I, но г. Крестовскiй старается быть нашимъ русскимъ маркизомъ де Садомъ вовсе не по органическому разстройству природы своей. И мы потому утверждаемъ такъ наврно, что имемъ неоспоримыя тому доказательства въ необыкновенной холодности всхъ сладострастныхъ произведенiй г. Крестовскаго. Не смотря на вс очевидныя старанiя его прослыть сладострастнымъ писателемъ, — ничего нтъ холодне г. Крестовскаго какъ литератора, — ничего нтъ бездарне и придуманне его Испанскихъ мотивовъ (сцена съ трупомъ, дв монашенки ночью и проч. и проч.) и всхъ его прочихъ сладострастныхъ изображенiй. Убдившись въ этой холодности автора, какъ литератора, по его произведенiямъ, мы заключаемъ, что г. Крестовскiй за недостаткомъ настоящей оригинальности, но чтобъ во что-бы то ни стало прослыть оригинальнымъ, хладнокровно и разсчотливо выбралъ себ цлью сладострастiе и упорно возится съ нимъ, чтобъ прiобрсть этимъ способомъ извстность, славу и литературную честь. Нтъ, ужь по нашему лучше быть настоящимъ, органически-разстроеннымъ де Садомъ, чмъ литературнымъ де Садомъ по разсчоту. Это ужь перещеголяло самого де Сада и мы только изъ уваженiя къ почтенному автору назвали давеча такую цль ‘глупенькою…’ Впрочемъ — ‘чешись тотъ, у кого чесотка’. Мы вмст съ поэтомъ повторяемъ:

Что ни время, то и птицы,

Что ни птицы, то и псни,

Я-бы ихъ охотно слушалъ,

Кабы мн другiя уши.

II

ЛИТЕРАТУРНОЕ ШАРЛАТАНСТВО

Стыдъ не дымъ: глаза не выстъ.

Пословица.

Байронъ въ перевод русскихъ поэтовъ, изданномъ подъ редакцiею Ник. Вас. Гербеля. Томъ I, II, III. Спб. 1864 и 1865 г.

Донъ—Жуанъ, поэма Байрона. Пснь первая. Переводъ Дм. Минаева. Современникъ, 65, I.

Г. Гербель, какъ извстно, издалъ Шиллера въ перевод русскихъ поэтовъ. Изданiе весьма удачное и имвшее большой успхъ. Самъ г. Гербель иметъ впрочемъ только ограниченное право на этотъ успхъ. Шиллеръ былъ почти весь переведенъ, когда г. Гербелю вздумалось издавать его. Переводы если не вс были образцовые, то вс были сдланы добросовстно: переводчики знали Шиллера въ подлинник и хорошо владли стихомъ. Нашлись талантливые сотрудники, и между ними Л. А. Мей, его переводы ‘Пуншевой псни’, ‘Валенштейнова лагеря’, ‘Дмитрiя Самозванца’ и др. навсегда останутся образцовыми.

Другое дло представлялось относительно Байрона. Здсь была очевидная скудость переводовъ: удачныхъ было немного, были переводы просто-на-просто недобросовстные. Издателю предстоялъ огромный трудъ. Ему надо было прiискать талатливыхъ сотрудниковъ, ему надо было быть крайне осмотрительнымъ въ выбор переводовъ. Если-бы мы прибавили, что редактору слдовало самому быть хорошо знакомымъ съ Байрономъ, изучить его въ подлинник, составить себ полное и вполн опредленное понятiе объ этомъ великомъ поэт, — то конечно это немало удивило-бы читателей: они могли-бы въ прав обвинить насъ за то, что мы съ важнымъ видомъ знатока говоримъ такiя общеизвстныя истины.

Но, увы! — ни что такъ часто не забывается, какъ общеизвстныя истины. Такъ и вышеприведенная истина забыта редакторомъ ‘Байрона въ перевод русскихъ поэтовъ’. Вмсто дльной самостоятельной статьи о Байрон, г. Гербель ограничился помщенiемъ довольно поверхностной статьи Шера и выписками изъ статьи лорда Маколея, когда-то переведенной въ ‘Русскомъ Встник’. Статья благороднаго лорда нельзя сказать, чтобъ принадлежала къ его лучшимъ статьямъ, а выписки, сдланныя г. Гербелемъ, нисколько не объясняютъ даже взгляда Маколея на Байрона. Благородный лордъ ‘не сомнвается, что посл самаго строгаго изслдованiя отъ Байрона останется еще многое, чт можетъ погибнуть только вмст съ англiйскимъ языкомъ’. Увренность весьма похвальная, но къ несчастiю никому нтъ дла до этой увренности, вопросъ именно состоялъ въ томъ, чтобы опредлить, чт останется и чт нтъ, fas и nefas Байроновой поэзiи, а этого-то опредленiя нтъ даже и слдовъ въ стать Маколея.

Успхъ ‘Шиллера’ окрылилъ г. Гербеля и онъ понялъ, что ‘русская читающая публика нуждается въ полныхъ переводахъ великихъ иностранныхъ писателей и готова поощрить своимъ вниманiемъ всякую добросовстную къ тому попытку’. Попытка не шутка, а тмъ боле добросовстная. Г. Гербель въ теорiи весьма ясно понималъ, чт значитъ эпитетъ ‘добросовстная’. Именно, ‘онъ задумалъ раздлить трудъ перевода между нсколькими писателями, изъ которыхъ каждый выбралъ-бы для передачи на русскiй языкъ то, что наиболе согласуется съ его талантомъ и направленiемъ.’ Чего-же лучше? Конечно модное слово направленiе употреблено не совсмъ кстати, — ну да не всякое лыко въ строку. При этомъ заботливый издатель не хотлъ забывать и прежнихъ переводчиковъ, ‘которыми многое передано уже въ достаточной степени совершенства’.

Сказать по правд, самое большое что мы ожидали въ начал отъ этого изданiя, — это посредственнаго перевода Байрона. Мы того мннiя, что русская литература вообще мало занималась Байрономъ, что предварительное изученiе этого поэта весьма недостаточно. Было конечно время, когда Байронъ былъ у насъ извстне, но оно уже быльемъ поросло. Новйшая наша литература такъ усердно разрывала всякую связь съ предъидущей, такъ нахально издвалась надъ самыми дорогими именами, — что воспоминанiе объ изученiи Байрона для нея почти немыслимо. Что-же будетъ, если представители этого самоновйшаго направленiя наложатъ свою руку на Байрона? А это, какъ увидимъ, уже совершившiйся фактъ. При томъ эта самоновйшая литература весьма небогата поэтическими дарованiями и мы въ прав сказать,

Что нашихъ дней изнженный поэтъ

Чуть смыслитъ свой уравнивать куплетъ.

Намъ казалось, что поэтическому переводу Байрона долженъ предшествовать хорошiй прозаическiй.

Но какое кому дло до нашихъ надеждъ и ожиданiй: переводъ Байрона на лицо. Передъ нами три первые тома. Изданiе весьма замчательное: первые два тома совсмъ непохожи на третiй. По первымъ двумъ можно сказать, что изданiе порядочное (не больше, впрочемъ), имя третьему — литературное шарлатанство. И вотъ намъ приходится объ одномъ и томъ-же изданiи вести дв разныя рчи.

Первый томъ открывается ‘Еврейскими мелодiями’, какъ-бы въ доказательство того, что полнаго хорошаго поэтическаго перевода Байрона въ настоящее время у насъ быть не можетъ. Слдовало-бы собрать то, чт хорошо переведено стихами, а въ случа недостатка удачныхъ поэтическихъ переводовъ предложить переводъ прозаическiй.

‘Еврейскiя мелодiи’ отличаются необыкновенной грацiей стиха и образовъ, необыкновенно тонкой, едва уловимой поэзiей. Нкоторые образы нарисованы такой нжной кистью, что мало-мальски грубая передача превратитъ прелстнйшее стихотворенiе въ очень обыкновенные, если не пошлые, альбомные стишки. Это случилось какъ нарочно съ пьесой, которой открывается книга ‘She walks in beauty’. Представлено два перевода. Одинъ г. Михайловскаго, другой г. Н. Берга. Первый отличается старанiемъ передать ближе подлинникъ и совершенной антипоэтичностью, второй есть скоре варьяцiя на байроновскую тему, варьяцiя, въ которой не уловлена внутренняя красота подлинника. Возьмемъ для примра второй куплетъ. Вотъ подстрочный переводъ:

‘Одной тнью больше, однимъ лучомъ меньше — и на половину пропала-бы эта невыразимая словами прелесть, прелесть, которая струится въ каждой пряди чорныхъ, какъ вороново крыло, волосъ и нжно свтится въ ея лиц, гд мысли ясно и кротко-нжно выражаютъ, какъ чисто, какъ драгоцнно ихъ обиталище!’

У г. Михайловскаго:

И много грацiи своей

Краса-бы эта потеряла,

Когда-бы тьмы подбавить къ ней,

Когда-бъ луча не доставало

Въ чертахъ и ясныхъ и живыхъ,

Подъ чорной тнью косъ густыхъ.

У г. Н. Берга:

Однимъ лучомъ, одною тнью бол —

И безыменной нтъ уже красы,

Что сладостно покоилась дотол

Въ волнахъ ея изнженной (?) косы

И на чел возвышенномъ сiяла,

Гд кроткая и тихая мечта

Таинственно (?) для смертныхъ начертала,

Что свтлая скрижаль ея чиста.

Не правы-ли мы были въ нашемъ приговор объ обоихъ переводахъ? Можно-ли при передач поэтическаго образа употреблять такiя аптекарскiя выраженiя:

Когда-бы тьмы подбавить къ ней,

Когда-бъ луча не доставало?

То-же можно сказать и о всхъ другихъ переводахъ ‘Еврейскихъ мелодiй’. Хорошихъ на перечотъ четыре (Лермонтова, Случевскаго, гр. А. Толстого, Мина), прочiе даже звучнымъ стихомъ не отличаются. Этого мало: зачмъ было стихотворенiе А. Н. Майкова ‘По прочтенiи Байронова Паденiя Iерусалима’ выдавать за переводъ? Это недобросовстно и по отношенiю къ поэту и по отношенiю къ публик. Еще бда: изъ двадцати-двухъ стихотворенiй восемь переведено самимъ г. Гербелемъ и нкоторыя изъ нихъ однимъ г. Гербелемъ. Отчего г. Гербелю было и не побаловаться немного? Ну, ограничился-бы пародiей на переводъ гр. А. Толстаго, и довольно-бы, — а то онъ самолично вздумалъ передавать Байрона. Авторъ стихотворнаго посланiя ‘Изюмцамъ’ и пвецъ Манфреда, — что общаго между ними? Любопытно сравнить пародiю г. Гербеля съ прекраснымъ переводомъ гр. А. Толстого.

У гр. Толстого.

Ассирiяне шли, какъ на стадо волк:

Въ багрянц ихъ и въ злат сiяли полки,

И сiяли ихъ копья далеко окрестъ,

Какъ въ волнахъ галилейскихъ мерцанiе звздъ.

Какой славный стихъ! Въ немъ такъ и слышится движенiе огромной массы войска! Какъ хорошо и поэтически-врно переданы образы подлинника:

The Assyrian came down like the wolf on the fold

And his cohorts were gleaming in purple and gold и т. д.

А вотъ пародiя г. Гербеля:

Какъ волки не стадо, враги набжали…

Ихъ орды багрянцемъ и златомъ сiяли…

Какъ н мор звзды, горли мечи,

Когда ихъ (?) волна отражаетъ въ ноч (!).

Это неуклюжее старанiе употреблять библейскiе образы, эта грамматическая галиматья послднихъ двухъ стиховъ — по истин уморительны. Мы не можемъ себ отказать въ удовольствiи сдлать еще маленькую выписку изъ ‘Виднiя Вальтасара’. Надемся, что читатели на насъ за это не постуютъ.

…. Нтъ, мой другъ, Сальери!

Смшне отъ роду ты ничего

Не слыхивалъ! Слпой скрыпачъ въ трактир

Разыгрывалъ voi che sapete. Чудо!

Не вытерплъ, привелъ я скрыпача,

Чтобъ угостить тебя его искусствомъ.

И вотъ слпецъ начинаетъ разыгрывать ‘Виднiе Вальтасара’. Послушайте, разв неуморительно!

Царь пируетъ и вдругъ, но впрочемъ у г. Гербеля это не вдругъ, а неизвстно какъ:

Тогда средь праздничнаго зала

Рука явилась предъ царемъ:

Она сiяла и писала,

Какъ на песк береговомъ (?),

Она сiяла и водила

По буквамъ огненнымъ перстомъ.

И словно огненнымъ (?) жезломъ,

Т (какiе?) знаки дивные чертила.

Картина преуморительная. И сiяла и писала, и опять сiяла и водила по буквамъ и въ то-же время чертила эти самыя буквы! Господи, чего только ни длала эта рука! Повторенiе эпитета ‘огненный’ и ужасная грамматическая галиматья, произведенная страшной рукой, — верхъ комизма. Въ томъ-же комическомъ род продолжается и дале:

И видя грозное виднье,

Владыка выронилъ бокалъ (?),

Лицо померкло на мгновенье (?)

И громкiй (?) голосъ задрожалъ.

Боле неудачныхъ эпитетовъ не всякому удасться подобрать. Это стоитъ ‘Орфея въ Аду’ и тому подобныхъ пародiй.

Какая простота и образность въ подлинник. Нарисовавъ картину пира, поэтъ продолжаетъ:

‘Въ тотъ-же часъ и въ томъ-же чертог персты руки явились передъ стной и стали писать какъ будто на песк. Человческiе персты, — одинокая рука быстро рисуетъ буквы и чертитъ ихъ, какъ жезлъ. Царь увидлъ и задрожалъ — и приказалъ прервать веселье. Ни кровинки въ его лиц, дрожитъ его голосъ’.

Очевидно у г. Гербеля есть средства издавать Байрона, но нтъ средствъ даже посредственно переводитъ. И выходитъ, что лучше быть хорошимъ издателемъ, чмъ плохимъ переводчикомъ. Вмсто своего плохого перевода, г. Гербелю приличне-бы помстить стихотворенiе Полежаева ‘Валтасаръ’, хотя это и не переводъ, но оно врне передало-бы впечатлнiе Байрона, чмъ такъ называемый переводъ ‘русскаго поэта’ г. Гербеля.

Скажемъ теперь о другихъ переводахъ первыхъ двухъ томовъ этого изданiя, между ними есть очень хорошiе, напр. ‘Шильонскiй узникъ’, ‘Паризина’, ‘Мазепа’. Если не вс они сдланы равно удачно и иногда не совсмъ точно передаютъ подлинникъ, — то во всхъ найдутся врно схваченныя и прекрасно переданныя черты Байроновой поэзiи.

Переводы г. Зорина (Сарданапалъ и Двое Фоскари) сдланы весьма добросовстно. Мы можемъ только сожалть, что они сдланы не въ проз. Стихъ у г. Зорина, пожалуй, и правильный, но по большей части вялъ и прозаиченъ. Вотъ почему, не смотря на врность и добросовстность перевода, онъ читается нсколько тяжело. Нтъ этого непрестаннаго одушевленiя, нтъ той причудливой восточной изнженности, которая по временамъ слышится въ стих Байронова Сарданапала. Но во всякомъ случа такими переводами, какъ г. Зорина, брезгать нельзя. Если-бы весь Байронъ былъ такъ переведенъ, какъ Сарданапалъ и Двое Фоскари, то не только тужить было-бы не о чемъ, а напротивъ — радоваться слдовало-бы.

Но вотъ выходитъ третiй томъ и въ немъ — ‘Чайльдъ Гарольдъ’ въ перевод г. Минаева. Къ этому-то тому собственно и относится заглавiе нашей статьи. Отличились оба, и переводчикъ и издатель. Если переводы г. Гербеля представляютъ пародiю на Байрона и только смшны, — то переводы г. Минаева… Но скажемъ нсколько словъ объ этомъ дятел россiйской словесности, дятел весьма плодовитомъ, но можетъ быть не вполн извстномъ нашимъ читателямъ. Спецiальность музы г. Минаева — обличенiе, сперва онъ обличалъ г. Камбека, водопроводы, рысаковъ, — а потомъ обличилъ тхъ, кто обличалъ г. Камбека, водопроводы и рысаковъ. Такимъ образомъ его можно назвать самообличоннымъ обличителемъ. Г. Минаевъ объявилъ однажды, что пушкинскiй стихъ теперь общее достоянiе, — но это не мшаетъ ему писать стихи, гд неврные эпитеты, плеоназмы и грамматическiя ошибки на каждомъ шагу, а также уснащивать свои вирши частицами ‘вдь, ужь, лишь’ и тому подобными пособiями плохихъ стихотворцевъ. Дале — г. Минаевъ пародировалъ всхъ русскихъ поэтовъ отъ Пушкина до г. Плещеева, — но обыкновенно выходило, что его пародiи боле походили на печальныя подраженiя какой-нибудь плачевной музы, чмъ на пародiи. Случалось ему и самому сочинять стихи, но — увы! эти стихи скоре походили на плохiя пародiи, чмъ на самостоятельныя излiянiя глубокогражданской поэзiи. Его эпиграммы переносятъ насъ въ первую четверть текущаго столтiя и по большей части представляютъ перифразъ слдующаго общеизвстнаго четырестишiя:

Какое имя хочешь дай

Своей поэм полудикой:

Петръ длинный, Петръ большой, но только Петръ великiй

Ее не называй.

Напримръ:

No 1. Скажу вамъ краткiй панегирикъ (?),

Къ чему смшить весь божiй мiръ,

Къ чему твердить всмъ: я сатирикъ,

Когда вы только лишь (уснащенiе) — сатиръ.

No 2. Сей трудъ ученыхъ, бакалавровъ,

Учителей, профессоровъ,

За то стяжаетъ много лвровъ,

Что издпвалъ его Лаврвъ.

No 3. Испанцы намъ во многомъ пара,

Испанцевъ чтитъ народецъ (?) ² нашъ,

Поетъ въ романсахъ mia cara (по итальянски),

И даже (уснащенiе) русскiй экипажъ (?)

Иметъ прозвищ: гитара.

Очень, очень игриво!

Вотъ еще отрывокъ:

Разъ проселочной дорогою

халъ я, — передо мной

Брелъ съ котомкою убогою

Мужичокъ какъ лунь сдой.

На ногахъ лаптишки смятыя (?),

Весь съ заплатами (т. е. въ заплатахъ) армякъ.

Врно доля небогатая

Теб выпала, бднякъ!

‘Тб’ очень хорошо, а вотъ другой:

Новаго года лишь (опять лишь!) вспыхнетъ денница,

Съ ранняго утра (плеоназмъ) проснется столица.

Въ праздничный день никого не смутитъ (почему?),

Стонетъ-ли втеръ, иль вьюга крутитъ. и т. д.

Но, скажетъ читатель: для чего вы выписываете эти безобразныя вирши? А вотъ потрудитесь узнать, который изъ двухъ выписанныхъ отрывковъ: — пародiя, а который серьозное стихотворенiе?

Заключаемъ: г. Минаевъ не есть бездарность полная, но та жалкая посредственность, которая хуже всякой бездарности. Какъ она ни бьется, ничего у нея не выходитъ. Хочетъ пародiю написать, выйдетъ плохое стихотворенiе, свое задумаетъ изобразить, выйдетъ пародiя, остроту вздумаетъ отпустить, плоско выйдетъ, вмсто веселости возбуждаетъ звоту, не знаетъ — похвалить или посмяться, и чаще надсмхается, потому въ этомъ великiй разумъ полагаетъ. Бьется, бдная, какъ рыба объ ледъ, а ничего добиться не можетъ. Важности на себя напускаетъ ужасной, хорошiя слова выучила: о сознанiи, тяготнiи зла и протест поговорить уметъ.

А каково самолюбiе? Вотъ послушайте:

‘Какой-нибудь присяжный критикъ или рецензентъ, крошечное самолюбiе котораго гд-нибудь задто въ этой книг, — говоритъ г. Минаевъ въ предисловiи къ изданiю своихъ писанiй, — критикъ, изъ юмористическихъ стихотворенiй признающiй только помщенныя въ хрестоматiи Галахова эпиграммы на скупцовъ, волокитъ и т. д., такой критикъ можетъ-быть съ гнвомъ воскликнетъ: какая необходимость была издавать вс эти полемическiя римы и т. д. и т. д.?

Хотя насъ вроятно и задлъ г. Минаевъ какой-нибудь эпиграммой, а не задлъ, такъ заднетъ, но мы гнвно не воскликнемъ. Гнваться не за что. И вопроса такого намъ даже въ голову никогда не можетъ придти. Отвтъ на это давнымъ-давно готовъ: не только нтъ надобности издавать подобные стишки, но и писать ихъ не слдуетъ, лучше чмъ-нибудь полезнымъ заняться. Но что длатъ? Посредственность везд протрется. Напрасно только она нынче въ предисловiяхъ старается разжалобить читателя, вонъ г. В. Крестовскiй тоже Лазаря распваетъ. Напрасно, напрасно: нашъ вкъ безжалостный и безсердечный. И то наша литература слишкомъ долго терпла всякiя нахальства. Пора-бы давно прихлопнуть всю эту пустошь и мелочь. Пора очистить литературную атмосферу отъ мiазмовъ. Ужь очень они величаться стали, чуть не за ароматы себя выдаютъ.

И такъ сей-то г. Минаевъ наложилъ руку на Байрона. Можетъ-быть читателю уже извстны открытiя, сдланныя нкоторыми журналами въ перевод ‘Чайльдъ-Гарольда.’ Такъ Б. д. Ч. обратила вниманiе на то, что Карагенъ, по переводу г. Минаева, очутился въ Италiи. На это переводчикъ отвчалъ, что у него стояло:

Тамъ пали стрлы Карагена,

а наборщикъ набралъ:

Тамъ были стны Карагена.

Премудреные нынче завелись наборщики. Во всемъ они виноваты: вмсто Калятафими набираютъ Кастельфидаро (см. ‘Голосъ’), и всегда наберутъ точно нарочно для показанiя невжества автора. Выйдетъ грамматическiй смыслъ и въ то-же время ужасная безсмыслица. Мы не удивимся, если теперь какой-нибудь авторъ напечатаетъ, что въ рукописи его статья или переводъ былъ очень хорошъ, а наборщикъ такъ набралъ, что вышло скверно. Такъ и съ г. Минаевымъ: наборщикъ такъ набралъ его переводъ, что просто читать нельзя. Экой шалунъ наборщикъ!

Чт стны Карагена — пустяки! ‘Отечественныя Записки’ въ одной IV псни открыли, что по переводу г. Минаева Понтъ Эвксинскiй превратился чуть-ли не въ горный пикъ, Двина въ Дунай, что онъ Трояна и Трою смшалъ, нимфу Эгерiю назвалъ прелестнымъ уголкомъ и т. д. Тамъ-же приведено курьозное описанiе смерти дельфина (см. ‘О. З.’, 65, Февраль, II). Мы въ свою очередь возьмемъ хоть третью псню и заране уврены, что откроемъ въ ней дива дивныя. Напр. въ строф XXXVII находимъ слдующiе стихи:

Давно-ли слава за тобой

Слдила льстивою Весталкой.

Что за диво? Съ какой стати весталка названа льстивой? У Байрона никакой весталки нтъ, а слава названа вассаломъ (thy vassal).

Или стр. XVIII.

Надъ этою печальной нивой,

Взрывая бшено песокъ,

Упалъ орелъ властолюбивый

И отъ ударовъ изнемогъ.

Куда упалъ орелъ? Не на печальную ниву онъ упалъ, а надъ нею, гд-же онъ взрывалъ песокъ? Но это еще ничего. До сихъ поръ думали, что паукъ тчотъ паутину, а нынче оказывается, что сама

паутина ткетъ узоръ (XLVII).

Не говоримъ уже о безпрестанныхъ грамматическихъ ошибкахъ, о ‘въ’ вмсто ‘на’, ни объ ужасныхъ римахъ, врод:

Лишь пробуждаетъ содраганье

Во мн жизнь шумныхъ городовъ,

Нтъ въ мiр зле наказанья,

Какъ быть овцой людскихъ стадовъ,

ни о стихахъ, которые могутъ соперничать съ продуктами г. Овчинникова, напр. что лучше:

И сердце, подымая грудь,

Казалось хочетъ вонъ прыгнуть (!?)

или слдующее двустишiе изъ перевода 2 части Фауста:

Васъ-бы, жизненочки,

Я цалавнулъ?

Стоитъ-ли заниматься раскапыванiемъ этой безобразной кучи? Еще подумаютъ, что мы нарочно отыскиваемъ нелпости к г. Минаева, а отыскивать ихъ вовсе не нужно. Возьмемъ напр. II строфу всхъ четырехъ псенъ и посмотримъ, осталось-ли хоть малое подобiе Байрона въ перевод г. Минаева.

II строфа 1 псни.

Байронъ.

Во время оно на остров Альбiон жилъ юноша, который не находилъ услажденiя въ путяхъ добродтели, но расточалъ дни свои въ самомъ грубомъ распутств и съ весельемъ раздражалъ сонливое ухо ночи. Увы! по истин это былъ безстыдный парень, сильно предававшiйся попойкамъ и непристойнымъ кутежамъ, на немногое на земл милостиво смотрлъ онъ, кром наложницъ, да плотоугодныхъ собранiй, да роскошнаго бражничанья всякаго рода.

Quasi-переводъ г. Минаева.

Въ стран туманной³ Альбiона

Жилъ прежде (чего? или кого?) юноша, онъ былъ

Вполн шалунъ (!) дурного тона,

Который (?) оргiи любилъ,

Надъ добродтелью смялся,

Разгуламъ ночи посвящалъ,

И все, съ чмъ въ жизни онъ встрчался,

Онъ (2-й разъ) равнодушно отвергалъ,

И жилъ, поклонникъ наслажденiй,

Не зная дла и трудовъ,

Среди вакхическихъ пировъ,

Среди любовныхъ похожденiй,

И только отдыхъ (отчего?) находилъ

Въ кругу любовницъ и кутилъ.

Единственное сходство, что и Чайльдъ Гарольдъ и ‘шалунъ’ (это слово изъ жаргона камелiй очень мало) предавались разврату. Г. Минаевъ не только усплъ въ этой строф сдлать нсколько грамматическихъ ошибокъ, но кром того изъ Чайльдъ сдлалъ постителя Ефремова. Обличитель всегда обличителемъ останется. Нечего и говорить, что ни тонъ, ни размръ, ни намренно-старинный слогъ поэта не переданы, — кто думаетъ о такихъ мелочахъ?

II строфа 2 псни.

Байронъ.

Ветхая деньми! царственная Аина! гд, гд твои мощные люди, гд твои великiе духомъ? Прошли — мерцающiе сквозь сонъ былова — передовыми на ристалищ, которое ведетъ къ мет славы, они взяли призъ и исчезли, — и это все? Школьный разсказъ, быстропреходящее удивленiе! Напрасно ищутъ (здсь) оружiе воина и стлу мудреца, и надъ каждой полуразвалившейся башней, тусклой отъ тумана вковъ, еще носится сдая тнь былой мощи.

Quasi-переводъ г. Минаева.

Афины — старецъ величавый!

Твоихъ героевъ древнихъ нтъ (неужели?)

Они явились въ мiр (?) съ славой,

Прошли съ побдой (?)… Гд ихъ слдъ?

Вся эта слава для того-ли,

Чтобъ древнимъ подвигамъ добра

Подчасъ дивился въ скромной школ

Досужiй (?) разумъ школяра?

Героя мечъ, софиста тогу (?)

Здсь межъ развалинъ не найдемъ,

Подъ тьмой вковъ могильнымъ сномъ

Здсь все сковалось понемногу,

И даже тни (?) прежней нтъ

Могущества прошедшихъ лтъ.

Есть-ли у г. Минаева какое-нибудь подобiе Байрона? Сохраненъ-ли хотя одинъ образъ подлинника? Хотя одна мысль передана-ли правильно? Замчательно единственно превращенiе греческой столы въ римскую тогу и выходка противъ классическаго образованiя, выраженная эпитетомъ ‘досужiй?’ Отчего это меча нельзя найти подъ развалинами? Выписывая эту вторую строфу изъ изданiя г. Гербеля, мы нечаянно взглянули на начало третьей и здсь наткнулись на такой курьозъ, что не можемъ не выписать:

Встань человкъ одной минуты! (?)

На эту урну посмотри:

Здсь вжды нацiи сомкнуты, (!?)

Боговъ распались алтари.

Какъ вы думаете, что это за человкъ одной минуты? Что означаетъ вся эта безсмыслица? У Байрона:

Сынъ востока, встань! Приблизься! Подойди, — но не нарушай покоя этой беззащитной урны, взгляни на это мсто — гробницу народа, жилище боговъ, на чьихъ алтаряхъ уже погасъ огонь. ⁴

Теперь II строфа 3 псни.

Байронъ.

И вотъ снова я на мор! еще разъ! А подо мною скачутъ волны, какъ конь, знающiй своего здока. Привтствую ихъ рёвъ! Пусть несутъ они меня, куда-бы ни лежалъ путь! Пусть дрожитъ какъ тростникъ натянутая мачта, пусть разорванный парусъ, трепещущiй, носится крпкимъ втромъ, — все-же я долженъ идти впередъ: ибо я похожъ на морскую поросль, брошенную со скалы на пну океана, и которая должна плыть повсюду, куда-бы ни забросила ее волна, куда-бы ни погнало дыханiе бури.

Quasi-переводъ г. Минаева.

Я снова въ (!) мор. Мимо, мимо (?)

Какъ кони прыгаютъ, валы…

Привтъ вамъ, волны! Несдержимо (?)

Бгите въ даль вечерней мглы (?)

Пусть мачты въ бури (?) заскрипли,

Изорванъ парусъ… труденъ путь,

Я понесусь впередъ безъ цли,

Я долженъ плыть куда-нибудь.

Я, какъ и просли морскiя,

Лечу капризно (!) по волнамъ —

Куда, зачмъ не знаю самъ,

Пока волнами на пески я,

Разбитый бурею пловецъ,

Не буду брошенъ наконецъ.

Переводъ столь прелестенъ, что въ комментарiяхъ не нуждается.

II строфа 4 псни.

Байронъ.

Она (Венецiя) смотритъ только-что вышедшей изъ океана морской Цибелой, величаво возвышаясь въ воздух, въ тiар гордыхъ башень, правительница морей и всхъ морскихъ силъ. И такою она была: ея дочери получали въ приданое добычу съ народовъ, и неисчерпаемо-богатый Востокъ лилъ въ ея лона искрящiеся потоки драгоцнныхъ камней, она была одта въ пурпуръ, на ея пирахъ возсдали монархи и считали, что это возвышаетъ ихъ достоинство.

Quasi-переводъ г. Минаева.

Она является Сибелой,

Съ тiарою среди (?) кудрей,

Съ осанкой царскою и смлой,

Богиней гордою морей.

Всхъ (?) дочерей ея приданнымъ

Востокъ богатый награждалъ

И перлы (?) ей дождемъ нежданнымъ (?)

Онъ на колни (!) высыпалъ (?).

Она подъ пурпуромъ блистала,

Дивила роскошью весь мiръ,

Она къ себ на пышный пиръ

Не разъ монарховъ созывала (?)

И каждый царь, какъ самъ народъ (какой?),

Всегда цнилъ такой почотъ.

Мы выбрали II-ую строфу каждой псни, но могли-бы выбрать вмсто II-ой пятую, десятую, или какую угодно, и все-таки пришли-бы къ тмъ-же результатамъ. Если-бы не сыпался дождь, то можетъ быть лился-бы песокъ, или что-нибудь въ этомъ род. Вообще ‘Странствiя Чайльдъ-Гарольда’ въ quasi-перевод г. Минаева являются ‘Странствiями присяжнаго поставщика сатирическихъ стишковъ’. Фельетонный тонъ, безсмыслица грамматическая и логическая, измненiе смысла ради римы, — все это длаютъ ‘Странствiя’ до того утомительными, что врядъ-ли кто дочтетъ ихъ до конца. Намъ случилось слышать отзывы лицъ, нечитавшихъ Байрона въ подлинник, — ‘ну ужь вашъ прославленный Байронъ! Это просто фельетонный болтунъ!’ Таковымъ онъ и является въ перевод ‘русскаго поэта’ г. Минаева.

Сей-же ‘русскiй поэтъ’ помстилъ въ No 1 ‘Современника’ за ныншнiй годъ переводъ первой псни ‘Донъ-Жуана’, переводъ отличающiйся тми-же достоинствами, какъ и переводъ Чайльдъ-Гарольда. Здсь вы откроете также не мало курьозовъ. Напр. (стр. IХ) про отца Жуана, дона Хозе, названаго Жозе, говорится, что онъ былъ

Готическiй испанскiй дворянинъ.

Вы конечно не сразу догадаетесь, что это такое обозначаетъ ‘готическiй дворянинъ’. У Байрона сказано, что донъ Хозе велъ свой родъ отъ самыхъ настоящихъ ‘готскихъ’ предковъ. Но г. Минаеву неизвстно, вроятно, какъ Готы попали въ Испанiю, а слово ‘Gothic’ означаетъ также и готическiй. Или въ стр. XVII про мать Жуана говорится:

А нравственность Инессы… здсь, казалось,

Лишь масло Макассара съ ней равнялось.

Какъ масло можетъ равняться нравственности? Что за безсмыслица? Дло въ томъ, что макассаровое масло называется ‘incomparable oil’, ‘l’huile incomparable’, ‘ни съ чмъ несравнимое масло’, и Байронъ въ шутку говоритъ: ‘ничто земное не смогло превзойти ея добродтелей, кром твоего ‘ни съ чмъ несравнимаго’ масла, Макассаръ!’

Донъ Жуанъ написанъ октавами и отличается необыкновенной веселостью, неподдльнымъ остроумiемъ, всегда нечаянными сравненiями, неожиданными римами, которыя заставляютъ васъ хохотать на каждомъ шагу. Нчто въ род того представляютъ октавы ‘Домика въ Коломн’. Донъ Жуанъ, хотя-бы хорошо переведенный, но не октавами, потеряетъ наполовину.

Нечего и говорить, что г. Минаевъ, столь плохо владющiй стихомъ, не совладалъ ‘съ тройнымъ созвучiемъ’, нечего и говорить, что грошовое остроумiе литературнаго надсмшника не въ силахъ предать юмора Байроновой поэзiи. Напр. Байронъ шутливо говоритъ про дона Хозе — ‘всадникъ лучше его никогда не садился на лошадь, а если и садился, то никогда не спшивался’, а г. Минаевъ передаетъ это такъ:

Онъ на кон сидлъ какъ властелинъ!

Попоробуемъ опять сличить нсколько строфъ. Напр. I. У Байрона:

Мн нуженъ герой: необыкновенное желанiе,

Когда что ни годъ, что ни мсяцъ является новый,

Пока, — по насыщенiи газетъ всякой ложью, —

Вкъ (нашъ) открываетъ, что онъ не настоящiй,

Такихъ мн не стоитъ воспвать,

А потому беру (въ герои) нашего стараго друга Донъ-Жуана —

Мы вс видли, какъ въ пантомим

Его отправили ко всмъ чертямъ, — немного преждевременно.

У г. Минаева.

Герой мн нуженъ. Странно, можетъ быть (?),

Его искать, когда на бломъ свт

Мы постоянно можемъ находить (?)

Героя дня восптаго (?) въ газет,

Который нынче — лаврами покрытъ,

А завтра человчествомъ забытъ,

Въ герои брать такихъ людей не стану,

А прямо перейду я къ Донъ-Жуану.

Почему-же прямо? Вся соль первой строфы такимъ образомъ совершенно утрачена.

Или Х.

У Байрона.

Его (Донъ-Жуана) мать была учоная дама, славная

Въ каждой отрасли всякой извстной науки,

Названiе которой когда-либо было произнесено на

какомъ-нибудь христiанскомъ язык,

Ея добродтели могли сравниться единственно съ ея остроумiемъ,

Она пристыжала самыхъ свдущихъ людей

И заставляла рычать добрыхъ отъ внутренней зависти,

Потому что они чувстововали, сколь превзойдены

Въ своихъ спецiальностяхъ всмъ, что она ни длала.

Что осталось отъ этого шуточнаго и милаго описанiя въ слдующихъ стихахъ г. Минаева?

Жуана мать была посвящена

Во вс тогда (когда?) извстныя науки,

Строга къ себ, солидна и умна.

Отъ зависти ломали ⁵ жоны (!) руки,

Когда (!) она ихъ стала затмвать

И превосходствомъ явнымъ поражать.

Вс женщины съ отчаяньемъ шептали,

Что отъ нее во всемъ они отстали.

Возьмемъ черезъ пять строфъ, XV.

У Байрона.

Иныя женщины ржутъ языкомъ: она смотрла наставленiемъ,

Каждый глазъ — проповдь, бровь — поученiе,

Она была во всевозможныхъ вещахъ сама для себя вполн удовлетворительнымъ духовникомъ,

Какъ оплакиваемый покойный сэръ Самуэль Ромилли,⁶

Истолкователь закона, исправитель государства,

Котораго самоубiйство было почти аномалiей —

Еще одинъ грустный примръ, что ‘все суэта’

(А присяжные объявили его сумасшедшимъ), ⁷

А у г. Минаева.

Языкъ для женщинъ — средство къ болтовн (?!),

Она-же, имъ владя очень строго,

Профессоромъ прослыть могла вполн (sic),

Какъ Ромильи, прославившiйся много,

Законникъ и учоный (откуда сiе извстно?) человкъ.

Самоубiйствомъ онъ окончилъ вкъ,

Въ гробу успокоенiе нашедши (!),

И (?) судъ ршилъ, что былъ онъ сумасшедшiй.

Пропустимъ еще пять и возьмемъ ХХ.

У Байрона.

Но донья Инесъ, при всхъ ея достоинствахъ,

Была высокаго мннiя о своихъ прекрасныхъ качествахъ,

И въ самомъ дл, нужно быть святымъ, чтобы снести пренебреженiе,

И такой (святой) она въ самомъ дл и была по своей морали,

Но у нея былъ чертовскiй характеръ,

И часто она смшивала дйствительность съ фантазiями

И рдко пропускала случай

Заставить своего ‘благоврнаго’ попасть въ просакъ.

У г. Минаева.

Умя высоко себя цнить,

Обиды ни передъ кмъ не обнаружа (!),

Жена могла (!) съ терпнiемъ сносить

Пренебреженье втреннаго мужа,

Но въ ней (у нея) характеръ очень былъ хитеръ (!),

Она, ведя учоный длинный споръ,

Спускалась иногда къ житейсткой проз,

Заставъ въ расплохъ безпечнаго Донъ—Жозе.

— Но довольно, довольно! кричитъ читатель. — Избавьте насъ, ради Бога, отъ этихъ безсмысленныхъ виршей!

И намъ кажется, что довольно. Вс строфы отличаются такою-же точностью и такимъ-же смысломъ. Теперь нравоученiе:

Мы понимаемъ, почему ‘Современникъ’ помстилъ quasi-переводъ Донъ-Жуана и почему ‘Русское Слово’ помщало и Чайльдъ-Гарольда. Сiи два органа русской словесности презираютъ искусство и всяческими словами поносятъ великихъ поэтовъ. Для нихъ quasi-переводъ г. Минаева — кладъ, этимъ переводомъ они вроятно думали отвадить россiйское юношество отъ изученiя Байрона, явивъ его пустымъ фельетоннымъ болтуномъ. Но какъ эта безстыжая поддлка могла попасть въ изданiе Байрона? Очень просто: г. Гербель вроятно на столько-же знакомъ съ Байрономъ и англiйскимъ языкомъ, какъ и г. Минаевъ. Мы совтуемъ г. Гербелю издать свои и минаевскiе переводы Байрона, присовокупивъ къ онымъ переводъ 2-й части Фауста г. Овчинникова подъ заглавiемъ ‘Образцовыхъ переводовъ’. Можно впрочемъ и другое заглавiе придумать, боле поучительное, напр. ‘Образцы, какъ не слдуетъ переводить. Руководство для борзописателей’.

Г. Гербель объявилъ, что онъ издаетъ Шекспира. Что если выборъ будетъ такой-же, какъ и Байрона? Что если самъ издатель вздумаетъ перевести что-нибудь? Что если г. Минаевъ наложитъ руку и на Шекспира? Что до г. Гербеля, то мы вполн уврены, что онъ станетъ переводить именно: ‘Love’s Labour’s Lost’ и боимся, что все изданiе можно будетъ назвать ‘Editor’s Labour’s Lost’.

ДМ. АВЕРКIЕВЪ.

1 Неужели орбиты? Извстно-ли г. опытному наблюдателю, что такое орбита? Пародируя Пушкина, мы скажемъ: какое плохое знанiе анатомiи, но за то какой задоръ!

2 Это тоже родъ уснащенiя, вмсто — народъ. Ну ужь народецъ эти новомодные поэты! Невольный каламбуръ.

3 Лучше-бы ‘коварной’.

4 Пересматривая корректуру, мы наткнулись на новый курьозъ. Дале, въ той-же III строф у г. Минаева говорится:

Нтъ, не безсмертны даже боги:

Упалъ (sic) Юпитеръ, Магометъ.

И такъ Магометъ обоготворенъ гяуромъ г. Минаева, что-то скажутъ объ этомъ правоврные?

4 По грамматическому смыслу слдовало-бы сказать: стали ломать.

5 Членъ парламента.

6 Неожиданная рима: ‘Vanity’ (суэта) и ‘Insanity’ (сумасшествiе).

ТЕКУЩАЯ ЛИТЕРАТУРА

I

ВСЯКОМУ ПО ПЛЕЧУ

II

ЛИТЕРАТУРНОЕ ШАРЛАТАНСТВО

Читайте также: