Н. Страховъ
ФИЛОСОФСКІЕ ОЧЕРКИ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1893
ЗНАЧЕНІЕ ГЕГЕЛЕВСКОЙ ФИЛОСОФІИ ВЪ НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ
1860.
|
|
|
Значение гегелевской философии в настоящее время, Страхов Николай Николаевич, Год: 1860
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Какія мрачныя краски! Не смотря на то, нашъ великій поэтъ правъ по своему, какъ поэтъ. Въ самомъ дл, кому изъ мыслящихъ людей, хотя разъ въ жизни, не являлась эта картина? Какія бы убжденія кто ни пріобрлъ, какой бы путь ни считалъ прямымъ, кого не поражали тысячекратныя и упорныя уклоненія отъ этого пути? Если у человка есть сердце, то съ такимъ взглядомъ на міръ, возможна только одна жизнь,— борьба, непрерывная, неустающая борьба. Но тяжело такъ враждебно смотрть на божій міръ, тяжело видть, какъ міръ враждебно смотритъ на тебя. Отъ такой борьбы умирать, и отъ такой борьбы, дйствительно, умеръ Гоголь.
Такіе люди однакоже еще счастливы, потому что они по крайней мр убждены безъ всякой тни сомннія въ существованіи прямаго пути,— пути, озареннаго солнцемъ и всю ночь освщеннаго огнями. Есть другія убжденія, отчасти сродныя съ первыми, но еще боле печальныя — это мысли, на которыхъ любитъ останавливаться Герценъ. Его докторъ Крутовъ думалъ, что родъ человческій состоитъ изъ однихъ поврежденныхъ въ ум. Отсюда послдовательно выходитъ, что земля есть больная планета, а человкъ есть организмъ, неудавшійся природ. Поэтому, исторія ума человческаго есть рядъ громадныхъ, гигантскихъ заблужденій, рядъ сумасшествій, тянувшихся цлыя тысячелтія. Полушутя, полусеріозно, Герценъ начинаетъ даже ожидать геологическаго переворота, который поглотилъ бы человчество и произвелъ бы новыя существа, боле подходящія къ его идеалу, онъ воображаетъ даже, какъ будто пережилъ этотъ переворотъ, мысленно становится на другомъ берегу бездны, въ которую стремится человчество.
Страшныя убжденія! Еще тяжеле жить въ этой пустын, тяжеле остаться одному посл геологическаго переворота, чмъ жить во вражд среди кипящаго многолюдія.
И такъ, вотъ два рода убжденій, и какъ странно, что, при всей ихъ противоположности, они ведутъ къ тому же безотрадному концу!
Признаете вы истину, найдете прямой путь — и вамъ -приходится оплакивать чуть не все человчество, и настоящія, и прошлыя поколнія, ибо они идутъ не но вашему пути, и вы видите ясно, что они добираются до пропасти.
Отвергнете вы всякія убжденія,— и вамъ приходится опять скорбть, какъ единому разумному среди толпы умалишенныхъ, ибо люди ни за что не хотятъ оставить своихъ убжденій.
Какъ же быть? Неужели нтъ взгляда на міръ, который позволялъ бы намъ жить на нашей прекрасной планет, не слишкомъ торопясь въ геологическому перевороту и не слишкомъ много убиваясь о заблужденіяхъ человчества? Который давалъ бы надлежащую мру и нашей вражд, и вашей печали, давалъ бы хотя нкоторый смыслъ той кутерьм, которую мы видимъ вокругъ себя?
Такой взглядъ долженъ быть, съ этимъ легко согласиться напередъ. И онъ дйствительно есть, онъ составляетъ философію, до которой достигло человчество. Философія есть трезвый, здоровый взглядъ на міръ, я разумю здсь настоящую философію, именно философію Гегеля.
Замтьте, на самомъ дл, что Гоголь и Герценъ, не смотря на яркую ихъ противоположность, сходны въ одномъ: и тотъ и другой большіе идеалисты.
Гоголь напримръ, выбравши прямой путь, слишкомъ идеально смотритъ на него. Онъ думаетъ, что только этотъ путь и озаренъ солнцемъ, и почему-то воображаетъ, что другіе темны, глухи и непроходимы, заносятъ въ сторону к приводятъ къ пропастямъ. Между тмъ, это не такъ. Вс пути боле или мене освщены, вс выходятъ на большую дорогу жизни, и въ тоже время нтъ ни одного, на которомъ бы нельзя было опасаться ‘слпаго тумана’ и не нужно бы остерегаться пропастей.
Герценъ же еще идеальне Гоголя. Его идеалъ — дорога, по которой никто еще не ходилъ, существо, котораго еще не было и которое будетъ произведено землею только посл слдующаго геологическаго переворота. Онъ и его герои только прикидываются реалистами, медиками, очень занятыми полушаріями большаго мозга, на самомъ же дл даже ихъ будущій геологическій переворотъ,— по видимому, нчто очень реальное,— есть чистая мечта.
Вс эти соображенія я привелъ не съ тмъ однакоже, чтобы голословно похвалить философію Гегеля, но чтобы нсколько пояснить взглядъ, который можно составить себ относительно состоянія самой философіи въ настоящее время.
Если бы какой-нибудь идеалистъ, подобный Гоголю или Крупову, взглянулъ на состояніе философіи у насъ или въ западной Европ, то, безъ сомннія, пришелъ бы въ отчаяніе и разразился бы воплемъ, подобнымъ жалоб Гоголя. На самомъ дл, кто занимается философіею, кто уважаетъ ее? Не сдлалась ли она посмшищемъ для толпы, не считаетъ ли каждый своимъ долгомъ отпустить нсколько шуточекъ на счетъ ея и показать, что и онъ также на столько уменъ, что считаетъ философію вздоромъ? Дйствительно, таково общее расположеніе массы образованныхъ людей, даже въ Германіи, даже тамъ, гд нкогда публика съ благоговніемъ чтила философію и философовъ.
Но едва ли отсюда можно что-нибудь заключать о состояніи философіи. Всеобщій энтузіазмъ для нея иметъ столь же малое значеніе, какъ и всеобщее пренебреженіе. Шлоссеръ, воплощенная правдивость, прекрасно разсказываетъ о временахъ, когда Фихте преподавалъ въ Іен. ‘Мы мало его понимали, говоритъ онъ, тмъ не мене онъ возбуждалъ энтузіазмъ, отчасти весьма полезный’. Философія всегда была и всегда будетъ доступною для немногихъ. Масс заниматься ею некогда,— ей нужно жить, чувствовать и двигаться, совершать всемірную исторію. Философія можетъ требовать только одного — вліянія на умственную жизнь,— и это вліяніе она иметъ неизбжно, неизмнно.
Впрочемъ, и въ самомъ круг философствующихъ умовъ, въ настоящее время, господствуетъ очевидная слабость и разладица. Охотники до новизны, люди, воображающіе, что писанное десять лтъ назадъ уже никуда не годится въ сравненіи съ мудростію ныншнихъ книгъ, т говорятъ очень просто, что система Гегеля пала, и что явились потомъ многія другія системы, изъ которыхъ они принадлежатъ къ такой-то, или,— которыя вс такъ же никуда не годятся. Но дло, кажется, иметъ другой видъ. Также точно просто, — системы Гегеля не поняли, пустились оригинальничать и никто ничего истинно-новаго сказать не можетъ, хотя вс разсыпались — кто въ лсъ, кто по дрова.
Какъ ничтожно ныншнее философское движеніе, видно уже изъ того, сколько шуму длалъ и длаетъ въ настоящее время матеріализмъ. Начиная отъ Канта и до распаденія Гегелевой школы, матеріализмъ не имлъ никакого значенія въ Германіи, и процвталъ только во Франціи, да въ Англіи. Матеріализмъ есть ученіе неистребимое, которое всегда, во всякую эпоху человчества имло и будетъ имть представителей, но въ глазахъ философовъ онъ постоянно имлъ очень малую, можетъ быть даже слишкомъ малую важность, чтобы обращать на него серіозное вниманіе. Нын онъ важенъ необыкновенно. По Европ загремли имена, которымъ не прожить и двадцати лтъ, и которыя принимаются однакоже и имена новйшихъ философовъ. Кто не знаетъ знаменитаго тріумвирата — Карла Фохта, Moлешотта и Бюхнера?
Карлъ Фохтъ, котораго нмецкіе книгопродавцы въ своихъ объявленіяхъ и русскіе журналы въ своихъ ученыхъ статьяхъ называютъ геніальнымъ, есть натуралистъ изъ числа самыхъ обыкновенныхъ натуралистовъ. Ученая братія, по его спеціальности, не особенно уважаетъ его. Онъ сочинилъ зоологическую систему, которая пала немедленно по напечатаніи, не смотря на сильное желаніе Фохта произвести переворотъ. Впрочемъ, онъ сдлалъ нсколько хорошихъ наслдованій, но зоологическихъ, а не философскихъ. Что же касается до философія, то онъ совершенно не виноватъ, онъ опустилъ нсколько шуточекъ, нсколько нмецкихъ острогъ,— виноватъ ли не онъ, что публика приняла это за глубокія философскія соображенія? Говорятъ, Карлъ Фохтъ добрый и веселый человкъ и натура не испорченная,— отъ роду не знакомъ ни съ философскими, ни съ богословскими тонкостями, какъ натуралисту, ему даже весьма позволительно быть матеріалистомъ, непозволительно только поднять изъ-за этого шумъ.
Яковъ Молешоттъ гораздо серіозне Фохта, онъ — натура чисто нмецкая, восторженная, длаетъ постоянно восклицанія и ссылается на Фейербаха, единственнаго философа, за котораго ссылаются матеріалисты, именно потому, что Фейербахъ отказался отъ всякой философіи. Молешоттъ серіозне, но ни чуть не основательне Фохта. Онъ пишетъ напр. заглавіе — Мышленіе. Вы думаете, что дло идетъ дйствительно о мышленіи, а онъ толкуетъ о томъ, что если выпить шампанскаго, то являются веселыя мысли, что на голодный желудокъ человкъ иметъ мрачный взглядъ на міръ и т. п.— словомъ, что мышленіе зависитъ отъ тла. Но, кто же сомнвался въ этомъ и можно ли выдавать это за новйшее открытіе? Другая глава подъ заглавіемъ — Воля. Та же самая исторія. Говорится о томъ, что ничего небываетъ безъ причины, что ваниль, яйца и глинтвейнъ возбуждаютъ похоть, и приводятся также другіе примры.
Молешоттъ тоже заслужилъ себ справедливую извстность между физіологами, заслужилъ ее. безпрерывными изысканіями въ области физіологіи. Но что публика физіологію принимаетъ за философію — это не его вина.
Бюхнеръ — безъ сомнніи стоитъ ниже обоихъ предъидущихъ.— Богъ его знаетъ, ученый ли онъ: онъ докторъ, да кто же въ Германіи не докторъ? Но отъ ничмъ не заслужилъ себ извстности въ наукахъ. Онъ легко пишетъ — заслуга великая! Онъ собралъ въ маленькую книжку ходячія мннія матеріализма, простйшія, наивнйшія положенія, собралъ безъ связи, безъ системы, безъ признака оригинальности,— вотъ вамъ и новйшій философъ!
И такъ, весь шумъ, который произвели эти писатели, нимало не относится къ философіи, ибо онъ показываетъ скоре отсутствіе философіи, она осталась при этомъ совершенно въ сторон.
Что матеріализмъ иметъ въ настоящее время особенно важное значеніе, какъ слдствіе развитія естественныхъ наукъ и также той степени развитія, на которой находится самая философія,— это другой вопросъ. Въ такомъ случа представителями матеріализма должно считать не Фохта, Молешотта и Бюхнера, а цлый рядъ дйствительно великихъ натуралистовъ и математиковъ. Значеніе же, которое пріобрло изученіе природы въ послднія столтія, должно быть приписано философскому перевороту въ ужахъ, и философія содержитъ въ себ глубочайшій смыслъ этого изученія. Тмъ не мене, однакоже, нельзя считать натуралистовъ философами, и односторонняго взгляда, который неизбжно у нихъ развивается, нельзя принимать за философіи. Все это совершенно понятно для знакомыхъ съ философіею. Вообще замтимъ, чтобы отличить какія бы то ни было умственныя явленія отъ философіи, для этого, очевидно, нужно знать философію, нужно философствовать. Чтобы говоритъ о философіи, точно также нужно знать философію, нужно философствовать. Какъ ни просты эти истины, ихъ безпрерывно забываютъ. Большею частію о философіи ахаютъ только, что она темна, т. е. ея не знаютъ, и однакоже берутся судить, о ней.
И такъ, развитіе матеріализма именно въ той форм, какъ онъ является у натуралистовъ,— не иметъ никакой важности для философіи. По правилу Гегеля — ‘что дйствительно, то разумно’, это развитіе должно быть почитаемо недйствительнымъ, ничтожнымъ. Оно такъ и есть, нельзя же считать дйствительнымъ явленіемъ въ философіи то, что къ ней вовсе не относится.
Но въ Германія существуютъ, хром того, настоящія философскія ученія, разнообразныя и даже противоположныя. Процвтаетъ школа Горбарта, есть ново-шеллингіанцы, новокантіанцы, есть послдователи Фейербаха, Тренделенбурга и пр. Но нтъ ни одного ученія господствующаго, ни одно не общаетъ великой будущности. Выражая прямо свою мысль, я долженъ сказать, что вс эти школы — суть ересь, расколъ въ отношеніи къ философіи Гегеля, кто вс он ‘недйствительны’ по его терминологіи. Очевидно — наслдника Гегелю нтъ. На страшной высот, на которую онъ поднялся,— закружилась голова у его послдователей, и вотъ они сошли немножко пониже, тогда какъ у другихъ не хватаетъ силъ, чтобы подняться на эту высоту. Слдовательно, явленіе многихъ равносильныхъ и разновидныхъ ученій есть необходимое слдствіе самаго явленія Гегеля. Но, само собою разумется, на всхъ ученіяхъ отразился его могучій духъ, вліяніе осталось — глубокое, неминуемое вліяніе, и постепенно оно возметъ верхъ, и если философія и получитъ новый видъ, то останется въ сущности тою же единою философіею, которая, по ученію Гегеля, началась съ алеса и непрерывно идетъ до нашихъ дней.
Все это еще немного доказываетъ въ пользу философіи Гегеля. Я хотлъ только показать, что весьма неосновательно мнніе тхъ, кто изъ малаго числа послдователей Гегеля въ Германіи заключаетъ о паденіи его философіи. Дло совсмъ не въ послдователяхъ, а въ самой философія. Философія не избирается по большинству голосовъ, какъ французскіе императоры. А иначе, ученіе о самодвижущихся и самопишущихъ столикахъ имло бы огромный перевсъ ладъ философіею Гегеля. ‘Въ настоящее время уже начинается возобновленіе Гегелевой философіи. Куно Фишеръ, безъ всякаго сомннія’ блистательнйшій изъ современныхъ философскихъ писателей и профессоровъ,— истолковываетъ въ своихъ сочиненіяхъ философію Гегеля.
Философія Гегеля есть ученіе весьма серіозное, весьма строгое, важное и глубокое. Она не легко понимается, но, когда все дло, вся сущность заключается въ пониманіи, какъ же вы хотите, чтобы пониманіе было легко? Оно такое, какое есть, какое должно быть. Въ другихъ наукахъ пониманіе какъ-будто отдльно отъ предмета, а здсь они сливаются, результаты не существуютъ отдльно отъ пониманія ихъ вывода.
Вообще, въ пользу философіи Гегеля можно привести одно важное доказательство. Она Такова — какова должна битъ философія. На самомъ дл, какъ ни темны обыкновенныя представленія, о философіи, можно, даже опираясь только на нихъ, покивать, что философія Гегеля удовлетворяетъ всмъ ихъ требованіямъ.
Чего вы хотите, чего ожидаете отъ философіи?
Очевидно напр., что философія не должна заключать въ себ какихъ-нибудь особыхъ откровеній, какихъ-нибудь таинствъ или гипотезъ, словомъ, не должна перестроивать жизнь и міръ на свой манеръ, или выворачивать его наизнанку. Здравое чувство тотчасъ отвергнетъ какое-нибудь ученіе о духахъ, о явленіи мертвецовъ, или хотя бы ученіе о монадахъ, будутъ ли это монады Лейбница, или же престранныя монады Гербарта. Мы знаемъ, что только юности свойственно думать о жизни, какъ думалъ Ленскій:
Надъ ней онъ голову ломалъ
И — чудеса подозрвалъ.
Намъ нужно, слдовательно, объясненіе той самой жизни, которою мы живемъ и которую хорошо знаемъ, и до монадъ или другихъ хитростей намъ вовсе нтъ дла.
Ни одна изъ философскихъ системъ не удовлетворяетъ въ такой степени этому требованію, какъ система Гегеля. Вс другія непремнно претендуютъ на какія-то открытія. Фрисъ, напримръ, думаетъ, что міръ вовсе не таковъ, какъ мы его видимъ, что нужно вровать въ другой міръ, дйствительный, который закрытъ видимымъ, какъ туманомъ. Гербартъ, какъ я сказалъ, нашелъ, что существуютъ только монады, а не то, что мы видимъ на самомъ дл, объ новошеллингіанцахъ и говорить нечего, т дйствительно чудеса подозрваютъ.
Матеріалисты хвалятся тмъ, что открыли источникъ всего, именно матерію и движеніе ея частицъ, даже Фейербахъ, и тотъ воображаетъ, что онъ открылъ истинный предметъ, которому должно поклоняться человчество, и нашелъ источникъ заблужденій, которымъ оно подвергается.
Вс гонятся за новымъ, за новйшимъ, за открытіями и оригинальностью, одинъ Гегель утверждаетъ, что онъ ничего не открылъ. Тогда какъ Фейербахъ, философъ, отвергаетъ всю философію, и, слдовательно, хочетъ, во что бы то ни стало, стать въ противоположность со всми философами, Гегель смиренно становится на ряду съ алесомъ, первымъ философомъ отъ сотворенія міра. Гегель признаетъ всю философію, какая ни была, вс другіе готовы отвергнуть всю философію и оставить только свою систему.
Напрасно стараются, какъ это ясно само-собою. Если Гегель признаетъ всю философію, очевидно онъ признаетъ и ихъ системы, признаетъ въ той степени, какъ они этого заслуживаютъ. Какія бы усилія ни длалъ умъ человческій, хотя бы даже онъ старался сбросить съ себя собственную природу, онъ все-таки останется умомъ, и, слдовательно, всякая попытка его, всякое движеніе входятъ въ систему Гегеля, расширяетъ ее, усиливаетъ, но никакъ не измняетъ, не противорчитъ ей. Гегель первый то, что неясно чувствовали, ему явно слдовали вс философы, то-есть, но они стоятъ на общей, неизмнной почв.
Всеобщность есть необходимое условіе философіи. Кто не чувствуетъ недоврія къ философу, который понимаетъ только себя, только свои собственныя мысли, и передъ которымъ все остальное — мракъ и неразуміе? Полная система должна закликать въ себ смыслъ всхъ существовавшихъ системъ, должна быть ихъ довершеніемъ, ихъ развитіемъ, а не отрицаніемъ. И въ самомъ дл, нужно питать какое-то презрніе къ человческому уму, для того, чтобы представить, что онъ заблуждался до ныншняго дня — и только сегодня увидлъ истину, что философы, великіе представители ума, выдумывали свои системы такъ, ни съ того, ни съ сего, и могли говорить вздоръ отъ первой страницы до послдней.
Между тмъ, такъ часто смотрятъ на философію. Еще недавно въ ‘Русской Бесд’ была переведена статья Уивеля, объ англійскомъ воспитаніи. Въ этой стать знаменитый наблюдательный философъ хвалитъ англійское воспитаніе за то, что оно чуждается умозрительной философіи. По мннію его, эта философія не иметъ ничего постояннаго, прочнаго. Система Канта разрушена системою Фихте, система Фихте Шеллингомъ, Шеллинга замнилъ Гегель, а теперь внцы увряютъ, что и Гегель не вренъ. За кого же прикажете взяться, на комъ остановиться?…
Прекрасно отвчаетъ на иго Гегель. Изучайте, говоритъ онъ, какого угодно философа, вы все таки будете философствовать, вы узнаете философію. Какая угодно философія есть все таки философія, и послдователь ея будетъ посвященъ въ тайны ума.
Такимъ образомъ, вмст съ Гегелемъ конченъ раздоръ между философами, онъ возвелъ философію на степень науки, поставилъ ее на незыблемомъ основаніи, и если его система должна бороться съ различными мнніями, то именно потому, что вс эти мннія односторонни, исключительны, что они враждуютъ противъ Гегеля, а не Гегель противъ нихъ,
В. Григорьевъ, невст нашъ оріенталистъ, разсказываетъ, какъ Грановскій въ Берлин восхищался Гегелемъ и убждалъ своего друга заняться его философіею. В. Григорьевъ не послушался, однако же, и, чтобы оправдать себя передъ читателями, предложилъ имъ слдующее философское разсужденіе.
‘Мы, говорить онъ, привыкли, все длать основательно. Что значитъ одна какая-нибудь система Гегеля? Если изучать философію, то ужъ не такъ легкомысленно, какъ Грановскій, нужно изучать всхъ философовъ, и Декарта и Лейбница и т. д. Потому-то, мы и были холодны къ его восторгу’.
И такихъ возраженій не боится система Гегеля. Она даетъ ключъ къ пониманію всхъ другихъ системъ, она совмщаетъ ихъ въ себ. Даже, какъ мы видли, всякую другую систему она считаетъ годною для того, чтобы чей-нибудь умъ сталъ философствующимъ умомъ. Само собою понятно, что его собственная система годится для этого по преимуществу.
Такое свойство системъ, кажется, легко понять. Такъ тотъ, кто вполн понялъ поэтическія красоты напримръ — ‘Евгенія Онгина’, очевидно вмст съ тмъ понялъ поэзію, способенъ понимать красоты другихъ поэтическихъ созданій, способенъ наслаждаться ими. Для этого вовсе не нужно прочесть всхъ поэтовъ древнихъ и новыхъ и потомъ изъ всего этого составить себ понятіе о поэзіи. Какъ поэзія, такъ истина, такъ и философское мышленіе были и будутъ во вс времена, боле или мене, присущи человку.
Притомъ, связь между системами философіи, по ученію Гегеля, такова, что тотъ, кто проникъ въ смыслъ одной философіи, необходимо будетъ увлеченъ къ переходу въ другую систему, слдующую за первою вмст по духу и но времени, такъ что, въ частномъ ум должна повториться вся смна философскихъ системъ, которая произошла въ исторіи, и онъ не успокоится дотол, пока не достигнетъ послдней, самой спокойной и всесторонней системы, то-есть системы Гегеля.
Такое пониманіе связи между философскими системами принадлежитъ собственно Гегелю. Волшебное слово — развитіе, столь ясное, столь употребительное нын во всхъ наукахъ, во всхъ взглядахъ, въ первый разъ съ полнымъ пониманіемъ произнесено Гегелемъ,— и теперь звучитъ на тысячи ладовъ и оживляетъ собою мышленіе цлаго человчества. Въ прошломъ вк все казалось случайнымъ, малыя причины производили огромныя слдствія. Въ вашемъ вк, все развивается, все слдуетъ глубокимъ внутреннимъ закопанъ.
Система Гегеля представляетъ, такимъ образомъ, развитіе философіи,— роскошный цвтъ и плодъ ума человческаго. Она носитъ за себ вс признаки такого довершенія, она удовлетворяетъ всмъ требованіямъ какія вытекаютъ изъ самаго строгаго понятія о философіи.
Она есть полная система, то-есть простирается на всю область мышленія и исторіи ума. Не забудьте, что это характеристическая черта Гегелевой философіи, она не иначе могла и явиться, какъ полною, всеобъемлющею: умъ не можетъ успокоиться, пока не охватитъ всего, какъ можетъ онъ иначе довриться себ? Извстно, что посл Гегеля не явилось ни одной системы, которая была бы полна въ томъ мысл, какъ полна его система.
Дале,— она есть строгая система. Она не состоитъ изъ урывочныхъ намековъ, изъ общихъ взглядовъ, изъ несвязныхъ частей, нтъ — все въ ней связано тсно, все точно развито, опредленно высказано. Вы видите ясно, что умъ волн владетъ собою, что онъ не путается, не устаетъ, не отрывается отъ предмета, не кончивъ дла.
Наконецъ, система Гегеля — устойчивая, твердая. Многіе воображаютъ себ, что философскія системы составляютъ какую-то цпь положеній, изъ которыхъ одно опирается на другомъ, такъ что, стоитъ пошатнуть нижнее положеніе и съ верхнія повалятся. Такое представленіе несправедливо относительно всхъ философскихъ системъ вообще, но мене сего справедливо относительно системы Гегеля. Она, отличаясь глубочайшихъ единствомъ, вмст съ тмъ такова, то каждая ея часть не основана на чемъ нибудь предыдущемъ, а держится сама собою. Напрасно, въ самомъ дл, когда думаютъ, что, отвергая діалектическій переходъ отъ одной категоріи къ другой, можно разрушить его систему, при этомъ забываютъ, что каждый шагъ діалектики оправдывается самъ собою, стоитъ самъ за себя, и, слдовательно, чтобы опровергнуть систему Гегеля,— нужно опровергнуть каждый ея шагъ отдльно. Не думаю, однако же, чтобы у самаго яраго противника Гегеля достало духу сказать, что въ громадной систем Гегеля каждый шагъ мышленія не вренъ. А не забудьте, что каждый врный шагъ есть подтвержденіе и уясненіе всего остального пути. Поэтому, напрасны усилія тхъ, которые, опираясь на одну какую обуха точку, стараются пошатнуть громадное зданіе Гегеля. Если хотите его разрушить, то охватите со всхъ сторонъ.
Логика Гегеля разсматриваетъ категоріи, но способъ, которымъ она ихъ разсматриваетъ, самъ не подходитъ ни подъ какія категоріи. Его называютъ діалектикою и основной пріемъ ея выражаютъ положеніемъ, противоположеніемъ и примиреніемъ въ третьемъ термин. Но, собственно говоря, это одни слова, незаконныя отвлеченіи. На самомъ дл, что вы называете діалектикою, если ходъ мышленіи измняется при каждомъ переход отъ одной категоріи къ другой? Діалектика — сама логика, вся логика, ибо каждый членъ необходимъ для полнаго понятія о діалектик. Сами категорія переходятъ одна въ другую, слдовательно, какъ различны категоріи, такъ различна и ихъ діалектика. Положеніе, противоположеніе и примиреніе также ничего не означаютъ, потому что, каждый разъ положеніе иное, и иное противоположеніе. Душа и тло, положительное и отрицательное, сущность и явленіе — конечно противоположны, но каждая пара противоположна по своему, слдовательно, что же значитъ противоположеніе?
Остается только одно — тройственность, группировка категорій по три. Но третій членъ, собственно, кожно отбросить, потому что онъ есть какъ бы заключеніе, какъ бы то именно, что разсматривается въ первыхъ двухъ членахъ. Тогда останется только два члена. Два — простйшее число, простйшая форма различія. Какъ скоро вы начинаете отличать что нибудь одно отъ другого, вы начинаете мыслить, начинается философія. И слдовательно, такое опредленіе, что въ философіи Гегеля постоянно отличается одно отъ другаго,— тоже не даетъ вамъ никакого понятія объ этой философіи. Логика Гегеля заключаетъ въ себ всевозможная противоположенія, всевозможная категорія, и потому указать ея различіе отъ какого нибудь пріема мышленія, противоположить ея мышленіе какому нибудь другому, подвести ея пріема подъ категорія — невозможно.
Измненіе, которое можно въ ней произвести — принять новая категорія, или расположить категоріи въ другомъ порядк, по другой схем, но сущность дла отъ этого не измнится.
Логика Гегеля представляетъ вс рода мышленія.
Впрочемъ, что форма Гегелевой системы безукоризненна, въ этомъ сознаются самые ярые ея противники. Но каково содержаніе? Чему учитъ Гегель?
Вопросъ очень трудный. Гегель утверждаетъ самъ, что тотъ, кто не изучилъ его философіи, никакъ не можетъ получить понятіе о томъ, что въ ней заключается. Какъ же иначе, впрочемъ, и можетъ быть?
Иногда случается, что философію Гегеля называютъ чудовищнымъ пантеизмомъ, ужасающимъ нигилизмомъ, обоготвореніемъ человчества и пр. Понятно, что такимъ образомъ хотятъ обозначить ршеніе Гегелемъ извстныхъ вопросовъ, и очевидно, что, разсматривая только эти вопросы, самую систему Гегеля разсматриваютъ односторонне. Явная ошибка въ отношеніи ко всесторонней систем.
Въ самомъ дл, вс эти названія совершенно не идутъ къ систем Гегеля. Такъ какъ она совмщаетъ вс системы, то къ ней съ равнымъ правомъ можно примнить всевозможныя названія. Она — и эмпиризмъ, и скептицизмъ, и абсолютный идеализмъ и т. д. Исторія какъ нельзя лучше подтверждаетъ такое понятіе о систем Гегеля. Къ самомъ дл, всевозможныя партіи, самыя противоположныя ученія опиралась на ату систему, каждый видлъ въ ней свое, никто не видалъ того, что вс должны видть. Самое приличное для нее названіе есть раціонализмъ, въ томъ простомъ смысл, что она есть философія, наука, область разума и мышленія.
Что же касается до чудовищнаго и ужасающаго,— эпитеты, особенно любимые французскими писателями,— то ничего такого поэтическаго, въ дурномъ смысл слова, нельзя встртить у Гегеля. Его система прозаична до высочайшей степени. Въ ней все до послдней крайности обыкновенно и просто, она держится къ земл такъ близко, какъ только это возможно, она безпрестанно борется съ такъ называемымъ здравымъ смысломъ, во это показываетъ только всю близость ихъ отношеній, все тсное родство ихъ, она бранитъ здравый смыслъ именно тогда, когда онъ перестаетъ здраво мыслить.
Само собою понятно, что такая сухая проза можетъ восхищать больше самой высокопарной поэзія, что простота и, если можно сказать, пошлость здсь величественне самыхъ
Таковы свойства Гегелевой системы вообще. Нельзя не видть, что они вполн согласны съ идеею философіи, что въ нихъ отразились свойства самаго разума,— души философскаго мышленія.
Философію Гегеля называютъ абсолютною философіею, называютъ справедливо, хотя понимаютъ это не вполн врно. Она абсолютна вообще, какъ и всякая другая философія, ршеніе самаго маленькаго вопроса, если только оно ршеніе уже будетъ абсолютно. Но, кром того, она абсолютна потому, что Гегель гадалъ себ вопросъ:— какова должна быть философія? какой, такъ сказать, наилучшій видъ можетъ имть философія? и разршилъ его своею системою. Вопросъ и пріемы здсь важне ршенія. Если бы даже ршеніе было дурно, то все таки сущность философіи Гегеля останется неприкосновенною. Ея духъ, ея стремленія, глубочайшія ея основанія — вотъ что абсолютно, но не абсолютны т слова, которыя рука Гегеля чертила на бумаг, не абсолютны чернила, которыя засохли на этой бумаг. Множество обвиненій Гегелевой системы состоятъ въ какой-то односторонности, весьма понятной, но странной при обсужденіи философской системы. Система Гегеля — несовершенна, да что же совершенно въ длахъ человческихъ? Но въ самой сущности Гегелевой системы лежитъ, по крайней мр, ясное пониманіе и живое, ясное стремленіе въ абсолютно-совершенной форм философіи. Гегель могъ быть одностороненъ во многихъ частяхъ системы, могъ односторонне смотрть на какой-нибудь предметъ, но въ существу самой системы принадлежитъ полная всесторонность взгляда. Какое-нибудь ученіе можетъ утверждать, что оно вполн противорчить Гегелевой систем, что оно не примиряется съ нею никакимъ образомъ, т. е, что его существенныя основы не заключаются въ ней, но въ самой сущности Гегелева взгляда лежитъ примиреніе всхъ взглядовъ, всхъ ученій, ихъ взаимное пониманіе, ихъ сліяніе во едино. Слдовательно если вы отвергаете Гегелеву систему на основаніи одного изъ подобныхъ возраженій, то вы отвергаете случайное я маловажное въ его систем, а не то, что въ ней всего важне и существенне. Гегель ошибался, какъ и вс люди, но изъ этого ровно ничего не слдуетъ относительно всей этой системы, относительно полнаго его взгляда.
Вс попытки опровергнуть Гоголеву систему, кажется, указываютъ желаніе — выйти за предлы ума, за предлы мышленія, и, слдовательно, основываются на различеніи между мышленіемъ и дйствительностію, между знаніемъ и бытіемъ, между субъектомъ и объектомъ. Умъ человческій постоянно считаетъ себя пустымъ, какою-то формою безъ содержанія, а истину — чмъ-то полнымъ и плотнымъ, какимъ-то непроницаемымъ зерномъ.
Дйствительно, какъ бы свтла и широка ни была мысль, за нею, по краямъ, все еще мелькаетъ какая-то темная полоса, рядомъ съ постиженіемъ какъ-будто неизбжно стоитъ мысль о чемъ-то непостижимомъ. Но это чувство, эта мечта — вправ-ли мы придавать ей важное значеніе для мышленія?
По этому случаю я припомнилъ басню, которую мн кто-то разсказывалъ.
Однажды солнцу донесли, что на земл не такъ хорошо идутъ дла, какъ оно думало, что, но смотря на весь его свтъ и на все стараніе, съ которымъ оно разбрасываетъ лучи во вс стороны, на земл все таки много темнаго, что падаютъ тни отъ горъ, зданій и всякихъ другихъ предметовъ, что бываетъ пасмурно отъ облаковъ на огромныхъ пространствахъ, что въ ущельяхъ, въ пещерахъ ничего нельзя разглядть, и по ночамъ везд бываетъ очень темно. Не довряя доносу и желая наслдовать, не доли ноля оно дйствительно измнить свой образъ освщенія и свтить какъ нибудь лучше, солнце пошло мста, на которыя ему указали. Поднялось туда, гд была, мочь, и видитъ, что все свтло, заглянуло водъ облака, въ ущелья горъ, въ темные лса, въ глухія пещеры, и видитъ, что и тамъ все свтло. И словомъ, куда ни приходило солнце, везд было свтло, какъ днемъ. Тогда солнце успокоилось и стало свтить по прежнему.
Съ этимъ путешествующимъ солнцемъ можно сравнитъ разумъ. Въ самомъ дл, стоитъ только указать разуму на что-либо темное,— и самый взглядъ разума будетъ уже озареніемъ этого темнаго. Разуму, какъ солнцу, не нужно намнять своего образа дйствія, потому что онъ не виноватъ, если темно такъ, гд его нтъ, или, еще лучше, худа онъ не глядитъ. Много есть тней, много темныхъ мстъ, но отсюда не слдуетъ, что разумъ дурно свтить. Поэтому, что бы вы ни признавали вн разума, какой-нибудь неразршимый субстратъ, допредметный міръ, что-нибудь не-мыслимое, не-сказываемое, это ни мало не касается до разума, но касается до системы Гегеля. Вы признаете что-нибудь не-мыслимое, не-выразимое,— вы имете полную свободу признавать, что вамъ угодно. Но если это — немыслимое, такъ не мыслите же объ немъ, если это — не-сказываемое, такъ не говорите же объ немъ. И если бы вы даже и могли какъ-нибудь обозначить ваше неразумное, то есть-ли въ этомъ хоть что-нибудь противорчащее систем Гегеля? Вдь она говоритъ только о томъ, о чемъ можно говорить, мыслитъ только о томъ, о чемъ можно мыслить. Если въ этомъ отношеніи она вполн удовлетворительна, то чего же вы отъ нея хотите?
Но, очевидно,—
Умыселъ другой тутъ былъ.
Къ систем Гегеля приступаютъ съ требованіями, заране составленными. Эту жажду таинственнаго, безконечнаго, божественнаго, которая безпрерывно пожираетъ человка, ее хотли бы утолитъ струею философіи, и находятъ съ сокрушеніе, что Гоголева система ея не удовлетворяетъ. Гоголеву философію находятъ пустою, холодною, формальною, все разршающую въ понятія и формулы. Такъ ли это,— не знаю. Прошу припомнить, что Гегель самъ жаловался на то, что его понялъ только одинъ, да и тотъ превратно понялъ. Еслибы его система состояла изъ одного механизма пустыхъ понятій, едвали бы это могло случиться, едва ли бы такъ трудно было понимать его систему. Гегелю можно было поврить въ этомъ случа. Извстное дло, что пониманіе нердко есть вмст и извращеніе. Мы вс понимаемъ по своему, и глубокая мысль чаще всего остается непонятною, пока не превратятъ ее въ механизмъ пустыхъ понятій’. Поискать въ исторія философіи, такъ не мало можно найти поучительныхъ примровъ такого рода.
Даже для самихъ мыслителей, едва-ли не тотъ-же завомъ иметъ силу. Пока поставленъ вопросъ, пока на него устремлена вс сила мышленія, едва-ли онъ не понимается глубже, чмъ когда уже его ршеніе записано и повторяется одинаково многіе годы. И очень можетъ бытъ, что иногда т, которые еще не вполн понимаютъ Гегеля, поймаютъ его лучше, нежели т, которые уврились, что вполн поняли и однакоже нашли въ нею только ‘механизмъ пустыхъ понятій’.
Но, какъ бы то ни было, система Гегеля дйствительно холодка, безразлична, дйствительно, превращая постепенно все въ понятія, мы утомляемся, мы начинаемъ чувствовать тоску и недостатокъ чего-то боле живаго, боле теплаго. Что-же изъ этого слдуетъ? Не странно-ли было бы требованіе, чтобы философія сама по себ могла насъ вполн удовлетворить? Для этого-бы нужно было, чтобы кром философіи ничего не существовало. Между тмъ, именно это требованіе лежитъ въ основаніи многихъ возраженій противъ Гегеля. Идеализмъ, постоянно господствующій надъ человчествомъ, нигд ни выражается сильне. Хотятъ непремнно всего себя, всю свою жизнь свести въ одну точку, хотятъ перенестись цликомъ въ самый центръ бытія и, сидя за книгой, чувствовать себя всеблаженнымъ. Явная невозможность!
Представьте, что вы заняты вычисленіемъ движенія свтилъ небесныхъ. Вамъ наконецъ наскучили сухія формулы и цифры, и вы говорите: какъ все это мертво! Но не забудьте, что самыя свтила отъ этого, такъ сказать, не мертвы и нисколько не скучны. Солнце восходитъ и заходитъ съ большимъ великолпіемъ и пышностію, звзды даютъ ночи невыразимую таинственность и задумчивость, луна плаваетъ такъ плавно и свтитъ такъ кротко! Если вы скучаете за выкладками, то свтила въ этомъ нисколько не виноваты. Любуйтесь ими, если хотите, но если вы пожелала угнать ихъ движенія, то выкладки и формулы необходима, неизбжны.
То же самое можно, кажется, сказать и о философіи. Если вы желаете проникнуть въ тайны бытія и мышленія, сидите въ комнат и читайте Гегеля, если вами овладетъ тоска,— понятная вещь, я знаю, отъ чего: не добро быти человку единому, ступайте гулять, ступайте жить, а не мыслить. Это прекрасно, это хорошій знакъ, что вы не можете, подобно индйскому брамину, просидть ко жизнь на мст, смотря на кончикъ своего носа.
Въ самомъ дл, какой страшный долженъ быть идеализмъ, который хотлъ бы изъ-за философіи забыть жизнь. Не тому учитъ Гегель, онъ учитъ даже прямо противному. Не забудьте, что мышленіе и бытіе не только дйствительно тожественны, но и дйствительно различны, что вещество и духъ, тло и душа, философія и жизнь не только на самомъ дл отожествляются, сливаются въ едино, но и на самомъ дл различаются, раздлятся, какъ возможно шире. Слдовательно, вспомните, что вы на самомъ дл живете, что вы существуете такъ, что лучше, полне, крпче и невозможно существовать, вспомните, что философія не можетъ сдлать васъ чистымъ понятіемъ, и переставьте жаловаться на нее. Еслибы философія составляла собою жизнь, то что за жалкая была бы жизнь! И обратно, если бы философія не становилась выше жизни, не отходила бы отъ нея, то что за жалкая была бы философія! Дунаю, что такого рода реализмъ лежитъ въ самой сущности системы Гегеля, она не только есть абсолютный идеализмъ, она есть и абсолютный реализмъ.
Въ противоположность къ ней,— крайними идеалистами являются т, которые ищутъ реальнаго не въ жизни, а за нею, которые отвергаютъ жизнь и признаютъ существеннымъ что-то другое.
Сюда принадлежатъ ново-шеллингіанцы, сюда относятся Я. Киреевскій, А. Хомяковъ и другіе дйствительные знатоки и любители мудрости на святой Руси. Они-то именно стараются отыскать реальное за предлами жизни, за предлами мышленія.
Остановлюсь здсь на прекрасной стать А. Хомякова ‘О современныхъ явленіяхъ въ области философіи’ (Русск. Бес. 1859. I.). Существенное содержаніе ея конечно состоитъ въ осужденія Гегеля. Г. Хомяковъ показываетъ, какъ система его, по своему несовершенству, должна была переродиться въ новый нмецкій матеріализмъ (Почему это вс называютъ его новымъ? Что въ немъ новаго?). Такъ что, указывая на недостаточность Гегелевой системы, ‘онъ подтверждаетъ эту недостаточность именно явленіемъ этого матеріализма. Матеріализмъ-же есть явное заблужденіе, и, слдовательно, вся вина его ложится на Гегеля.
Главныя черты доказательства слдующія. Существуетъ субстратъ, основа, почва для мышленія,— слдовательно, нчто темное, непроницаемое мышленіемъ. Гегель не хотлъ признать его, онъ считалъ мышленіе, такъ сказать, совершенно прозрачнымъ. Между тмъ, безъ этого субстрата ничего нельзя построить, поэтому самъ Гегель по необходимости ввелъ его въ систему, но тайкомъ, не признавая и отрицая его, а послдователи Гегеля, не видя субстрата и чувствуя въ немъ нужду, подставили на его мсто — вещество.
Невроятная исторія! Самъ А. Хомяковъ замчаетъ, что отъ Гегелевой системы ‘далеконько до матеріализма’, и можно ршительно сказать, что никогда и никакимъ образомъ отъ нея невозможно послдовательно перейти — въ матеріализмъ. Для этого нужно вовсе забыть Гегелеву философію, забыть вообще философію, или, по крайней мр, смотрть на нее какъ на сонъ, какъ на бредъ горячки, отъ котораго вы, наконецъ, очнулись и пришли въ здравый разумъ. Разв это можно назвать выводомъ, переходомъ изъ гегельянства?
Не думаю, чтобы можно было доказать, что Фейербахъ впалъ въ матеріализмъ по чувству недостающаго субстрата. Но вотъ что мн кажется вполн яснымъ: во первыхъ, то, что Фейербахъ не есть матеріалистъ въ настоящемъ смысл этого слова, и, во вторыхъ, то, что новый нмецкій матеріализмъ есть совершенно старый, самый старый изъ всхъ матеріализмовъ, именно матеріализмъ врачей и натуралистовъ,— слдовательно не иметъ никакого отношенія къ Гегелевой систем.
Нужно, въ самомъ дл, различать между истиннымъ матеріализмомъ и тмъ, что только похоже на матеріализмъ. Представьте, напримръ, гегеліянца, который сталъ бы говорятъ подлаживаясь къ мнніямъ матеріалистовъ, разв не было бы каждое его положеніе совершенною ложью противъ самого себя? Разв можно бы было поврить, что онъ говоритъ искренно?
Что касается до Фейербаха, то онъ, очевидно, не матеріалистъ, же смотря на все его стараніе, не смотря на вс усилія стать матеріалистомъ. Дло невозможное! Матеріалистамъ онъ вздумалъ сдлаться для того, чтобы признать точныя науки, чтобы превознести натуральную исторію въ ущербъ и посрамленіе философія. Но какой же онъ матеріалистъ! Онъ говоритъ: матерія, а понимаетъ подъ этимъ — чувство, любовь, душу. ‘Мы осязаемъ’, пишетъ онъ, ‘не только камень и дерево, не только тло и кости, мы осязаемъ (чувствуемъ) также чувство, когда жмемъ руку, или губы чувствующаго существа, мы воспринимаемъ ушами не только журчанье воды и шопотъ листьевъ, но также задушевный голосъ любви и мудрости, мы видимъ не только отражающія поверхности и цвтные спектры,— мы глядимъ также во взоръ человка. Слдовательно, предметъ чувства составляетъ не только вншнее, но я внутреннее, не только тло, но и духъ, не только вещь, но и наше я’.
Выражать такимъ образомъ признаніе матеріализма не значитъ-ли прямо отрицать матеріализмъ? У настоящаго матеріалиста чувство происходитъ въ нервахъ, въ мозгу, и есть вещественный процессъ, а Фейербахъ, очевидно, хочетъ превратить самые вещественные процессы въ духовные, ему кажется, что дрожанія воздуха, составляющія звукъ, сами полны любви я мудрости.
Какъ бы то ни было, Фейербахъ не есть матеріалистъ въ томъ смысл, какъ, напримръ, матеріалисты Карлъ Фохть или Бюхнеръ. Совершенно также ясно и то, что матеріализмъ Карла Фохта и Бюхнера, и даже третьяго тріумвира, Молешотта, произошелъ совершенно независимо отъ Фейербаха. Молешоттъ ссылается на Фейербаха, но только для того, чтобы показать, что его ученіе можетъ опереться на философію, что оно согласно съ послднимъ выводомъ философія, но не потому, чтобы оно вытекало изъ философіи и основывалось на ней. Оно вытекаетъ, по его мннію, изъ изслдованій естественныхъ наукъ и основывается на простомъ здравомъ смысл.
И такъ, ни въ какомъ случа не можетъ падать на Гегелеву философію упрекъ, что изъ нея произошелъ матеріализмъ.
Но что же такое самъ Фейербахъ, этотъ духовный матеріалистъ, философскій противникъ философіи, фанатическій противникъ фанатизма? Во первыхъ, Фейербахъ, этотъ соблазнъ, эта загадка умственнаго міра, есть гегеліянецъ, есть умъ, вполн проникнутый гегеліянствомъ. Вы легко узнаете это по тому высокому совершенству, съ которымъ онъ владетъ діалектикой, онъ весь — діалектика. Пріемы, формы, слова,— все въ немъ гегеліанское.
Во вторыхъ, все содержаніе его сочиненій есть ни что иное, какъ развитіе Гегелевыхъ же положеній. Критики не разъ указывали ему на это. Какъ напрасно онъ старался стать матеріалистомъ, такъ напрасно старался и стать какъ-нибудь противъ Гегеля. Все, что ни говоритъ Фейербахъ, можно признать за врное, за согласное съ философіею, исключая только немногія явныя отступленія, которыя за то и совершаются съ поразительною грубостью. Вообще, какъ ни силится онъ выйти изъ заколдованнаго круга Гегелевой мысли, онъ неизбжно возвращается въ него.
Но мышленіе Фейербаха иметъ яркія особенности. Все, что онъ ни говоритъ, врно, но односторонне врно. Онъ видитъ и рисуетъ предъ вами не весь предметъ, а только одну его сторону. Извстно, что ни одинъ изъ мыслителей столько не избгалъ односторонности, какъ Гегель. Это есть существенная черта самой системы. Невозможно найти умственнаго наслажденія выше чтенія Гегеля, вы чувствуете, что мысль захватываетъ предметъ цликомъ, что ничего не остается сзади, ни по бокамъ. Иначе поступаетъ Фейербахъ. Обыкновенный пріемъ его состоитъ въ томъ, что онъ борется за одну категорію противъ другой, противоположной. Его сочиненія представляютъ, по этому, жаркую, непрерывную полемику.
Заключеній, опредленій, общаго взгляда у него нтъ, нтъ никакого признака системы, цлаго. Въ каждомъ новомъ сочиненія — Фейербаху нтъ никакого дла до того, ча онъ сказалъ въ прежнихъ сочиненіяхъ, лютому онъ впадаетъ въ противорчія, и сказать, въ чемъ состоитъ система, ршительно невозможно.
При всемъ томъ, Фейербахъ пишетъ съ пламеннымъ краснорчіемъ, блистательно-живописно, это не софистъ, а вдохновенный пророкъ, слова котораго вытекаютъ прямо изъ сердца. Что же такое Фейербахъ? Явленіе этого апостата философіи было до такой степени странно, что нкоторые, напр. Куно Фишеръ, считаютъ его патологическимъ явленіемъ. Фейербахъ’, говоритъ онъ, есть самостоятельный характеръ, который, будучи сознательно и страстно одушевленъ стремленіемъ въ истин сообразной съ природою, возмутился противъ всхъ ложныхъ и противоестественныхъ отвлеченій. Но патологическій ходъ характера ведетъ наконецъ къ пренебреженію логической мры, потому что онъ не обуздывается трезвымъ изслдованіемъ, но бурно стремится впередъ пока не достигнетъ крайнихъ границъ’.
То, что прежде я сказалъ, совершенно согласно съ этимъ уважительнымъ и строгихъ отзывомъ. Но, если не увлекаться съ Фейербахомъ въ его крайности, то можно даже, смотрть на него не только съ уваженіемъ, но и съ радостію, онъ не философъ, а, скоре, поэтъ, увлекающійся х односторонній, но тмъ не мене, глубокій и исполненный жизни. Пріятно видть, что эта жизнь, это страстное стремленіе къ живой, къ прямой истин, не только согласны въ сущности съ философіею Гегеля, но и порождены ею, и развились подъ ея вліяніемъ. Для поясненія системы Гегеля Фейербахъ будетъ всегда полезенъ, и его явленіе было необходимо, какъ противодйствіе многимъ заблужденіямъ, выдававшимъ себя за выводы изъ Гегелевой системы.
Вырваться изъ волшебнаго круга Гегелевой логики невозможно, какъ путникъ, котораго обошелъ лшій, напрасно старается выйти изъ лса и съ ужасомъ видитъ, что, куда бы онъ ни пошелъ, онъ снова возвращается на тоже мсто, такъ съ ужасомъ бьются иные въ лсу категорій, какъ въ страшномъ, пустомъ мст. Имъ хочется вырваться изъ него, потому что жизнь, свтъ, блаженство совершается гд-то тамъ, за предлами разума, тогда какъ здсь все сухо и холодно. Такимъ чувствомъ, мн кажется, отзывается пламенная, отчаянная борьба Фейербаха.
Что отвчать ихъ на это? Какое оправданіе себ дастъ разумъ? Если логика вамъ кажется пустымъ пузыремъ, то, должно быть, она на самомъ дл пустой пузырь, ибо иначе шла никакъ не существуетъ, какъ такъ, какъ вамъ кажется. Слдовательно, жизнь, свтъ, теплота существуютъ за предлами логики, и если вы когда-нибудь находили въ разум хотя частицу жизни, свта и теплоты, то и самый разумъ, съ вашей точки зрнія, будетъ находиться за предлами логики. Но согласитесь, что съ этой точки зрнія разумъ уже не можетъ самъ смотрть на себя же, что, когда онъ начнетъ дйствовать, то долженъ войти въ свои предлы.
Возраженія, которыя длали и длаютъ противъ Гегелевой системы, именно потому не имютъ никакой силы, что не извстно, на чемъ они основываются. Гегель раскрылъ философскую методу, ту методу, при которой, съ полной ясностію, съ совершеннымъ самосознаніемъ, можетъ дйствовать мышленіе. Если мышленіе дйствуетъ съ полнымъ самосознаніемъ, то его положенія совершенно врны, и нельзя сказать: а можетъ быть есть что-нибудь, показывающее ихъ неврность? Нельзя этого сказать, потому что тогда нужно бы предположить, что мышленіе сдлало положеніе, котораго не имло права длать, это оно сдлало положеніе, тогда какъ нужно было оставаться въ сомннія. Поэтому, опроверженіе Гегелевыхъ положеній можетъ быть сдлано только явь Гегелевой же методы, т. е. можно отвергнуть частное какое-нибудь положеніе только признавая врными существенныя черты методы — и системы. Поэтому, очень легко разрушаются вс возраженія антигегеліянцовъ, если только изслдовать,— на какой почв они стоятъ, какъ ведется самое доказательство, словомъ, если изслдовать ихъ методу.
Одни изъ первыхъ противниковъ Гегеля суть новошеллингіанцы. Они особенно важны для насъ, потому что, кажется, пріобрли у насъ многихъ послдователей, именно изъ числа славянофиловъ,— названіе, которому нельзя не придавать почетнаго значенія. Я попробую разобрать одно изъ возраженій, указываемыхъ приверженцемъ новой системы Шеллинга, Халибеусомъ. Онъ говоритъ о систем Гегеля:
‘Это есть система абсолютной дятельности, динамизма, движенія безъ движущагося, жизни безъ живущаго, бытія безъ существующаго’.
‘Говорю — бытія безъ существующаго, потому что, кажется, именно это слово быть виновато въ недоразумніи, такъ какъ это слово заключаетъ и скрываетъ въ себ это недоразумніе’.
‘Быть, какъ глаголъ, вовсе не выражаетъ того, о чемъ здсь мыслится, а выражаетъ только состояніе, способъ и манеру (die Art und Weise) этого мыслимаго. Это есть полаганіе его, состояніе его, какъ положеннаго (Hingestelltsein), или, скоре, присутствіе его въ дйствительности, или, также, въ сознаніи. Именно поэтому, одна партія могла сказать: бытія нтъ, оно само по себ — ничто, а есть то, что иметъ бытіе, то, о чемъ говорится, что оно есть’.
Повидимому, это очень основательно, но разв все это не есть чистое повтореніе Гегелевой діалектики? Разв Гегель не утверждаетъ, по бытіе и ничто тожественны?
Здсь, очевидно, другой умыселъ. Вы говорите, что нчто существуетъ, и полагаете, конечно, что этимъ вы выражаете нкоторое познаніе относительно итого существующаго. Шеллингіаяецъ же говорить вамъ: нтъ, вы ничего не узнали, существующее осталось цликомъ, не тронутымъ, какъ-оно есть. Ваше бытіе, которое вы мыслите, совсмъ не то, что бытіе, которое дйствительно иметъ предметъ. Вашего бытія нтъ, а то бытіе, которое дйствительно иметъ предметъ, то бытіе есть, потому что онъ дйствительно существуетъ, тогда какъ въ вашей мысли онъ только мыслится существующимъ.
Теперь уже легко видно, куда все это ведетъ. Что бы вы ни мыслили о предмет, и могу сказать вамъ, подражая Халибеусу: то, что ни мыслите, этого нтъ, это только одна мысль, въ дйствительности же существуетъ только то, о немъ вы мыслите, вещь сама въ себ. Эта вещь сама въ себ остается цликомъ, не тронутою, сколько бы вы о ней ни мыслили
Но вдь это — чистый кантіанизмъ!і Неужели же Гегель боролся съ нимъ понапрасну? Можно-ли было ожидать такого страннаго непониманія! Бытіе есть первое слово Гегелевой логики именно потому, что нтъ никакой возможности различить мыслимое бытіе отъ бытія дйствительнаго, что если въ чемъ другомъ, такъ въ этомъ, по крайней мр, нельзя сомнваться, именно, что, приписывая предметамъ бытіе, мы приписываемъ имъ не что-нибудь воображаемое, не что-нибудь такое, чего вообще, можетъ-быть, и вовсе нтъ, а то, что дйствительно есть. Мысля бытіе вообще, мы, вн всякаго сомннія, безъ всякой возможности ошибки, мыслимъ нчто дйствительное, такъ что здсь мысль, и то, что не есть мысль (т. е. бытіе) — совпадаютъ, тожественны. Такимъ образомъ, вмсто того, чтобы пойти дальше Гегеля, Шеллингъ воротился назадъ и упорно держится категорій, уже поглощенныхъ діалектикою.
То же самое должно сказать и о другихъ противникахъ Гегеля. Это замчаніе,— что они попадаютъ на мысли, уже давно поставленныя на надлежащее мсто Гегелемъ,— не разъ приходилось высказывать и гегеліянцамъ, и самимъ противникамъ ихъ. Видя вокругъ себя сомкнутый строй категорій и не находя выхода, антигегеліанцы не рдко прибгаютъ къ отчаяннымъ средствамъ:— они убиваютъ въ себ философію, какъ сдлалъ Фейербахъ, или стараются обойтись какъ-нибудь полегче, напр., говорятъ: мн не нравится философія Гегеля, она меня не удовлетворяетъ, она мн антипатична. Въ такомъ случа, очевидно, выражается уже не мысль, которую бы. можно опровергнуть, развивая ее дале, а простое чувство, съ которымъ сладить трудне. Люди такъ различны, они живутъ подъ столь разнообразными вліяніями, что нисколько не мудрено встртить въ нихъ антипатію къ суровому и строгому мышленію. Въ людяхъ, мысль — объективируется, и потому они не хотятъ ея видть самой въ себ.
Укажу здсь еще на нкоторыя мннія несогласныя съ ученіемъ Гегеля. Не имя въ виду полноты даже самаго краткаго обзора, не могу однако же не упомянуть здсь о столь важныхъ трудахъ, какъ сочиненія В. Н. Карпова. Г. Карповъ стоитъ въ нашей литератур совершенно отдльно. Сочиненія его — Введеніе въ философію и Систематическое изложеніе логики, принадлежитъ къ числу самостоятельныхъ и вполн философскихъ сочиненій. Они представляютъ нкоторыя черты особенной философской системы, принадлежащей автору. Преимущественно она высказана въ ‘Логик’, которая собственно разршаетъ задачу — какъ происходитъ и въ чемъ состоятъ познаніе, въ ней, такъ сказать, разбирается механизмъ мышленія. Не разсматривая здсь всего взгляда г. Карпова, что повело бы насъ слишкомъ далеко, замчу, что и онъ принадлежитъ къ числу противниковъ философіи вообще и Гегеля въ особенности. По свойствамъ Гегелевой системы, можно заране предполагать, что система г. Карпова во будетъ ей противорчить въ сущности. Противорчіе можетъ обнаружиться только въ частностяхъ, въ тхъ случатъ, гд оно замтно, трудно быть на сторон г. Карпова. Такъ, напримръ, объясняя происхожденіе познаній, онъ говоритъ въ одномъ мст (Логика, стр. 80). Человческое мышленіе, сколь бы далеко и широко не развивалось оно по инстанціямъ познаній, никогда не сдлается формою безформенныхъ мыслей Божіихъ, или истины, проявившейся въ полномъ и гармоническомъ состав міра’.
Мысль совершенно антигегеліанская. По Гегелю форма мышленія существенно свойственна мышленію, и потому составляетъ форму самой истины. Вн мышленія нельзя искать ни мыслей, ни истины. Мн кажется ясно, что Гегель правъ. Въ самомъ дл, если вы такъ хорошо видите, въ чемъ состоитъ несовершенство человческаго мышленія, и знаете о ‘безформенныхъ мысляхъ’ и объ ‘истин’, то кто же вамъ мшаетъ исправить мышленіе и мыслить безформенно и согласно съ истиной? Вы вдь можете сравнивать мышленіе съ истиною, потому что знаете и то, и другое. Даже самое ваше разсужденіе есть ничто иное, какъ такое сравненіе. По смыслу его, оно должно быть абсолютно истинно, вы сами вышли за предлы мышленія, когда вздумали посмотрть на него со стороны и сравнять его съ безформенными мыслями, ваша мысль сама есть безформенная мысль, сама представляетъ истину. Въ самомъ дл,— отрицать форму человческаго мышленія уже нельзя посредствомъ самой же этой формы. Мыслить о безформенности мыслей нельзя посредствомъ самой же этой формы. Мыслить о безформенныхъ мысляхъ нельзя посредствомъ мыслей, имющихъ форму. Мысль о безформенной мысли очевидно сама есть безформенная мысль.
И такъ, г. Карповъ напрасно отрицаетъ то, что человческое мышленіе можетъ сдлаться формою истины, напрасно отрицать абсолютность мышленія. Мышленіе развивается само изъ себя, само себя творитъ, оно всегда можетъ стать такимъ, какимъ захочетъ быть, если мышленіе пойметъ, чего оно само отъ себя хочетъ, то вмст съ этимъ оно и достигнетъ уже своей цли. Мышленію нтъ предловъ, точно такъ, какъ нтъ предловъ пространству. Представьте, что пространство гд-нибудь кончается, вы тотчасъ мысленно заглядываете за эту границу и видите, что пространство идетъ и за нее. Точно такъ — положите, что есть предлъ мышленію и вы тотчасъ же, невольно, неудержимо, начинаете мыслить о томъ, что лежитъ за этимъ предломъ. Самый предлъ есть нчто мыслимое, и, слдовательно, не онъ ограничиваетъ мышленіе, а мышленіе обхватываетъ, заключаетъ его въ себ.
Я только упоминаю здсь о взглядахъ г. Карпова и вовсе же предлагаю сужденія о нихъ. Какъ я замтилъ, труды его стоятъ у насъ совершенно одиноко, и никто, сколько извстно, же обратилъ на нихъ строгаго и серіознаго вниманія. Философскихъ сочиненій у насъ вовсе нтъ, ханъ на единственный примръ указываютъ на ‘Энциклопедію Законовднія’ Неволина, печально-одинокую въ пустын нашей литературы. Между тмъ, Логика Карпова у насъ должна совершить переворотъ, но уже не т учебники логики и психологіи, въ которыхъ не было и намека на философское мышленіе. Въ ней мы получили истинно философскую учебную книгу.
Остановлюсь теперь на томъ возраженіи, которое часто наставляли какъ самое существенное противъ Гегеля. Говорили, что его философія убиваетъ дятельность, разрушаетъ живую силу воли. Жаловались на то, что, вслдствіе философіи, германское юношество дйствовало не такъ, какъ слдовало бы. Причину такого равнодушія и бездйствія находили въ томъ, что философія Гегеля все оправдываетъ. Дйствительно, какъ ни разнообразны земные народы, какая бы кутерьма и путаница ни происходила на земномъ шар, философія Гегеля признаетъ необходимость каждаго явленія во всемъ этомъ, а, признавая необходимость, вмст полагаютъ, что вс эти явленія принадлежатъ къ движенію человческаго духа, слдовательно ведутъ впередъ и хороши каждое на своемъ мст. Такой индифферентизмъ для многихъ кажется совершенно безнравственнымъ. Гегеля сильно упрекаютъ, напримръ, въ томъ, что онъ давалъ разумный смыслъ протестантству и устройству прусскаго государства, что онъ истолковывалъ этотъ смыслъ своимъ слушателямъ. Обвиняютъ, какъ будто бы, въ самомъ дл, ни протестантство, ни прусское государство не имютъ никакого Отъ него непремнно хотятъ, чтобы онъ, сидя на своей профессорской каедр, не объяснялъ слушателямъ исторію, а самъ бы ее длалъ, самъ бы управлялъ судьбами міра.
Между тмъ, замтимъ, что Гегель сдлалъ свое дло. Посл разумныхъ его объясненій, невидимому совершенно мирныхъ, разв не вышло того, что и протестанство возмутилось противъ Гегелевой системы, и прусское государство было ею недовольно и, призвавши Шеллинга, поручило ему уничтожить, убить на смерть ату систему, такъ разумно объяснявшую прусскую монархію.
Разумный индифферентизмъ Гегелевой системы понимается какъ-то превратно. Разв индифферентизмъ вообще возможенъ? Разв есть люди вполн индифферентные? Пока вы размышляете, сидите за книгой, или за перомъ, вы можете конечно объяснять весьма хладнокровно и безстрастно необходимость и раціональность всякого рода зла въ мір. Но что же изъ этого слдуетъ? Только то, что вы не должны, не имете права терзаться при одной мысли о зл, вы не имете права поступать подобно нкоторымъ людямъ, которые, припоминая вдругъ все зло, какое существуетъ въ разныхъ точкахъ земнаго шара, не знаютъ, что длать отъ тоски, и постоянно убиваются и страдаютъ. Не есть ли это пустое и напрасное крушеніе духа? Не есть ли это безполезнйшее и неразумнйшее занятіе? Зло существуетъ, въ этомъ нтъ сомннія. Но вдь не можете же вы ратовать противъ вообще? Вы не можете даже и вознегодовать на зло вообще, для этого вамъ необходимо припомнить разное зло, которое вы знаете, нужно даже представить себ картины этого зла со всею подробностью, какъ это длается, напр., въ романахъ, словомъ, чтобы негодовать, вамъ нужно нкоторое опредленное зло, а не зло вообще. Наконецъ, когда дло дойдетъ до логики, когда передъ вами сидитъ, говоритъ и дйствуетъ злой человкъ, тогда только вы имете возможность ненавидть, тогда вы имете и возможность противодйствовать злу. Тутъ индифферентизмъ невозможенъ и странно вообразить, чтобы его проповдывала философія Гегеля. Какъ не понять того, что мысль сама но себ всегда индифферентна, во чувство и дятельность не могутъ быть безразличны, должны всегда опредлиться самою дйствительностію?
Недавно еще одинъ англичанинъ написалъ книгу о боли, въ которой доказывалъ, что способность ощущать боль весьма важна и полезна. Онъ приводилъ, напр., что если не больно было бы рзать себ тло, то мальчики, которые такъ охотно ржутъ столы и скамьи въ классахъ, наврное обстругали бы себ пальцы и вырзали бы разныя фигуры у себя на тл. Понятно, что пока авторъ разсуждалъ о польз боли, ему самому было нисколько не больно. Но если бы онъ какъ-нибудь переломилъ себ ногу, ужели бы кто нибудь могъ бы сказать ему: пожалуйста, не стоните и не жалуйтесь, вдь вы сами доказали, что боль полезна. Ужели бы кто могъ оказать: я не стану помогать вамъ, вдь вы доказали необходимость и пользу боли!
И такъ, можетъ-ли философія какъ нибудь препятствовать дятельности? Само собою разумется, что нтъ. Изъ нея можно извлечь только одно правило: всякая полезная и нравственная дятельность должна быть дйствительная, конкретная. Нравственныя сентенціи и любовь къ цлому человчеству ничего не значатъ безъ дйствительной нравственности, безъ живой, конкретной любви. Всхъ нужно любить, но не всхъ вмст, а каждаго въ дйствительности встрчающагося человка.
Другое дло, если жалуются на то, что энергія мышленія ослабляетъ энергію воли. Но и въ этомъ справедливомъ упрек есть очевидная односторонность. Какъ будто энергія мышленія есть что-то не дйствительное, что-то пустое и ни къ чему не ведущее. Само собою разумется, что, пока вы сидите за философскою книгою, вы не успете ни сваритъ себ обда, ни сшить себ сапогъ, да что же изъ этого? Разсказываютъ, что Эйлеру, величайшему изъ всхъ существовавшихъ математиковъ, поручили устроить какіе-то водопроводы. Онъ всмъ распоряжался и устроилъ ихъ такъ, что, когда они были кончены, то вода не пошла. Но ужели же можно было бы упрекать Эйлера его математическими открытіями и жалть о томъ, что онъ съ дтства не пріучалъ себя къ практической жизни?
Гегеля самого упрекаютъ въ недостатк патріотизма — знаменитый упрекъ, которымъ старались также посрамитъ и совершеннйшаго изъ смертныхъ — Гете. Замтьте, что упреки этого рода бываютъ всегда отрицательные, упрекаютъ обыкновенно такъ: отчего онъ этого не сдлалъ? Отчего того-то не сдлалъ? и такъ дале. Но почему же вы непремнно къ нему пристаете, а не требуете этого отъ другихъ? Потому, отвчаютъ, что онъ могъ это сдлать, онъ имлъ для этого силу. Но въ томъ-то и дло, что едва-ли справедливо такое предположеніе, что его нужно бы доказать, а не выставлять, какъ что-то несомннное. Едва-ли они могли это сдлать. Имть возможность сдлать что нибудь великое для блага родины и нарочно, добровольно отказаться отъ такихъ дйствій — нельзя предположить подобнаго явленія у такихъ людей, какъ Гегель и Гете. То, къ чему ихъ стремила внутренняя сила души, то, для чего они дйствительно имли силу, они длали всю жизнь свою.
Гегеля, между прочимъ, упрекаютъ въ томъ, что онъ восхищался Наполеономъ въ то самое время, когда тотъ покорялъ Германію. Вотъ тутъ уже ршительно можно сказать, что Гегель не могъ угодитъ патріотамъ, не могъ смотрть на Наполеона иначе. Не могъ онъ быть ослпленныхъ или отуманеннымъ, не въ его натур было мнять свои взгляды, смотря по тому, съ кмъ воюетъ Наполеонъ, съ турками, или съ нмцами. Поэтому никто изъ высокоодаренныхъ друзей Гегеля и не упрекалъ его въ недостатк патріотизма, когда онъ сообщалъ имъ свои мысли. Кто-то, и едва-ли не Шеллингъ, былъ даже пораженъ этимъ, какъ великою чертою. ‘Этотъ Гегель’, выразился онъ, ‘есть такой совершенный образчикъ трезвой прозы, что другаго подобнаго не найти въ нашъ вкъ’. Упрекать же Гегеля въ непатріотизм сталъ Гаймъ въ своей книг — Гегель и его время (1857).
Съ этою книгою случалась забавная исторія, которая ясно показываетъ, къ чему ведетъ извстнаго рода патріотизмъ. Гаймъ щедро разсыпалъ въ ней намеки и упреки въ отношеніи къ недостатку патріотизма у Гегеля. Кром того, онъ нападаетъ на Гегеля во всевозможныхъ отношеніяхъ, стараясь подорвать вс его права и заслуги. Но что же вышло? Розенкранцъ, стараясь защитить Гегеля, доходитъ наконецъ до того, что начинаетъ упрекать самого Гайма въ недостатк патріотизма. ‘Что будетъ’, восклицаетъ онъ, ‘съ такою націею, если только легкомысленныя нападенія на великаго и благороднаго человка будутъ считаться образдовымъ произведеніемъ исторической критики? Ужели съ Гегелемъ будетъ то же, что съ Гёте, котораго многіе между нами также знать не хотли, а теперь, когда англичанинъ Льюисъ (Lewes) призналъ его, стали считать великимъ германцемъ? Тотъ же англичанинъ уже писалъ и о Гегел въ своей Biographical history of philosophy IV, 197—390, по его совту даже философія исторіи Гегеля переведена на англійскій языкъ. Можетъ быть, онъ напишетъ и цлую книгу о Гегел, полную такого же воодушевленія, какъ книга о Гете. Тогда прійдутъ нмцы и поврятъ въ Гегеля. Тогда и Dr. Гаймъ прійдеть и повритъ’ {Apologie Hegels gegen Dr. Haym, Berl. 1868.}.
Не забавно-ли, что Гайму досталось его же оружіемъ? Вотъ, какъ удобно смотрть на вещи съ точки зрнія патріотизма! Впрочемъ, нмецкій патріотизмъ такъ хорошо у насъ извстенъ, особенно по случаю послдней войны, что излишне было бы воевать противъ него.
Скажемъ лучше вообще о книг Гайка, такъ какъ объ ней знаютъ и у насъ. Если разсматривать ее даже съ точки зрнія истины, а не нмецкаго патріотизма, то и тогда можно ею довольно сильно обидться. Правда, она представляетъ книгу умную, добросовстную, хорошо написанную, но къ ней есть одинъ недостатокъ, который все портитъ, она — не философская книга, а между тмъ говоритъ о философіи. Понятно поэтому, что изъ нея ничего не можетъ выйти. Въ самокъ дл,— писать исторію Гегеля значитъ писать исторію философіи, разсматривать одинъ изъ отдловъ этой исторіи. Но исторія философіи есть философская наука, и величайшій мастеръ въ этой наук самъ Гегель. Слдовательно писать о Гегел можно — и въ дух самого Гегеля, или какъ нибудь иначе. Если писать въ дух самого Гегеля, то это значитъ — принимать его философію и развивать ее изъ его же начала. Если же писать иначе, то это значитъ не боле, не мене, какъ создать новую философскую систему. Въ самомъ дл, тогда нужно имть нкоторую другую твердую точку опоры, другой взглядъ на міръ, взглядъ ясный, полный и отчетливый.
Если бы книга Гайма была истинно философская, то онъ прямо долженъ былъ бы высказать свои убжденія относительно философіи вообще и исторіи философіи въ особенности. Онъ этого не сдлалъ. Если бы, судя о Гегел, Гаймъ поступалъ по философски, то онъ разсматривалъ бы его систему, какъ нчто единое, цлое, потому что цлость, связь частей и составляютъ самую сущность философскихъ стремленій. Слдовательно, если бы, осуждая систему Гегеля, Гаймъ поступалъ по философски, то онъ осуждалъ бы ее какъ цлое, слдовательно въ глубочайшихъ ея основаніяхъ, во внутреннйшей ея жизни. Въ такомъ случа, осужденіе было бы выходокъ изъ системы Гегеля, потому что и самое осужденіе было бы цлостное, связное, твердое,— словомъ, было бы новою философскою системою. Но какъ же поступилъ Гаймъ? Вы видли образчикъ этого въ предыдущемъ. Онъ смирился напр. на нмецкій патріотизмъ, другія его точки опоры заслуживаютъ столь же мало почтенія. Въ танго случаяхъ бросаются куда ни-попало — ссылаются на здравый смыслъ, на исторію, на національное чувство, на либеральныя убжденія и т. д. Восклицаютъ иногда такъ: ужели сердце каждаго не возмущается противъ такого-то положенія!
Гаймъ писалъ, впрочемъ, по очень обыкновенной, хотя и очень дурной исторической метод. Она состоитъ въ томъ, чтобы отыскивать причины событій, и, собственно, онъ разршалъ вопросъ,— какія причины произвели то, что Гегель думалъ такъ, а не иначе. Разумется, всякая мысль подвергается глубочайшему униженію, какъ скоро ясно, что она есть произведеніе обстоятельствъ, что въ ней нтъ ничего самобытнаго. Но стыдъ здсь падаетъ прямо на критику, которая такъ разсматриваетъ философію, а вовсе не на самую философію, къ которой подобные пріемы примнимы меньше, чмъ къ чему-нибудь другому. Отыскиваніе причинъ ведетъ иногда въ удивительнымъ вещамъ. Отчего произошли Крестовые походы? Отъ проповдей Петра Пустынника. А отчего произошли воодушевленіе и энергія Петра Пустынника? Отъ того, что онъ былъ эпилептикъ.
Позвольте еще примръ. Вслдствіе чего тогда-то была освобождена Франція? Вслдствіе дйствій Іоанны д’Аркъ. А вслдствіе чего такъ дйствовала Іоанна? У нея была разстроена нервная система, самое же разстройство происходило отъ отсутствія менструаціи. Для многихъ подобные объясненія кажутся удивительно ясными, хотя, въ сущности дла, они непроходимо темны. Этихъ примровъ я не выдумалъ, они мн попались печатные. Подобнымъ образомъ старается объяснить Гегеля и Dr. Гаймъ. Это называется критикою, анализомъ. И самъ Гегель, и его система, вслдствіе этого, является чмъ-то составнымъ, какимъ-то наплывомъ и сбродомъ разныхъ вліяній. Гегель читалъ такія-то книжки, водился съ такими-то людьми, занимался такою-то работою, и потому у него явились такія-то и такія-то убжденія. Конечно все это можетъ быть справедливо, неизбжно на Гегел отразились вс вліянія, которыми онъ былъ окруженъ, но Dr. Гаймъ забываетъ, кто существенное въ философія Гегеля именно то, что только носитъ на себ печать этихъ вліяній, а не самая эта печать. Существенно въ ней то, что не зависитъ отъ обстоятельствъ, а то, что видимо произведено обстоятельствами, именно всего маловажне, и то всячески стремится сбросить съ себя философіи Гегеля. Въ этомъ состоитъ даже ея главное и внутреннйшее свойство.
Оканчивая мою статью, приведу здсь еще одинъ доводъ въ пользу философіи Гегеля, доводъ, который сохранитъ свою силу, даже въ томъ случа, если бы кто имлъ другой взглядъ на Гегеля, а не тотъ, который изложенъ выше. Этотъ доводъ состоитъ въ томъ, что изучать философію Гегеля чрезвычайно полезно для наукъ, для спеціалистовъ по разнымъ отраслямъ знанія. И въ этомъ отношеніи философія Гегеля удовлетворяетъ законнымъ требованіямъ отъ философіи вообще. Философія,— центральная наука, наука по преимуществу, наука наукъ,— никогда еще со времени Аристотеля не выводила этого понятія въ такой степени, какъ въ систем Гегеля.
Довольно трудно, вообще говоря, опредлить отношеніе между частными науками и философіею. Казалось бы, напримръ, что каждый, занимающійся частною наукою, долженъ быть знакомъ съ философіею, какъ съ общею наукою. Но такое требованіе, повидимому совершенно правильное, невозможно выполнитъ на самомъ дл. Слишкомъ трудно было бы заниматься науками, еслибы дли этого нужно было напередъ изучить философію. По этой самой причин, каждая наука стремится стать независимою не только отъ философіи, но и вообще отъ другихъ наукъ. Науки дйствительно существуютъ каждая отдльно, самобытно, слдовательно, съ другой стороны, нельзя не признать за ними права существовать такимъ образомъ. Нельзя требовать, чтобы они покорились философіи, потому что он могутъ существовать и безъ нея, и слдовательно не послушаются такого распоряженія.
Между тмъ, собственно говоря, частныя науки ни что иное, какъ части самой философіи. Въ самомъ дл, очевидно, что ихъ жизнь, ихъ глубочайшая основа лежитъ въ теоретическихъ потребностяхъ человка, не имй силы эти потребности, то, сколько бы ни твердили, что науки полезны, и сколько бы они пользы ни приносили на самомъ дл, они никогда не развивались бы такъ пышно, какъ мы видимъ это теперь. То, что воодушевляетъ ученаго, что заставляетъ его пренебрегать всми выгодами, всми пользами, что увлекаетъ его въ непостижимо-огромные труды, есть именно сладострастіе мышленія, философское стремленіе въ постановк и разршенію вопросовъ Разумется, ученость представляетъ намъ вс возможныя степени пониженія этого философскаго стремленія, отъ глубочайшей думы до механическаго собиранія наскомыхъ, ихъ опредленія, расположенія въ ящикахъ и т. д. Но главное дло все-таки въ главномъ, то есть въ самыхъ высокихъ, а не въ самыхъ низкихъ ученыхъ стремленіяхъ
И такъ, каждую науку можно считать отдломъ философіи и, слдовательно, и философія должна имть на нихъ вліяніе, и сами науки, при своей самостоятельности, должны имть вліяніе на философію. Такъ оно и есть Науки иногда весьма презрительно посматриваютъ на философію и, гордясь своею самобытностію, какъ говорится, знать ничего не хотяъ о ней, а, между тмъ, философія обнаруживаетъ на нихъ свое неизбжное вліяніе, и они не замчаютъ его только потому, что мы самомъ дл не знакомы съ философіей. Философія иногда тоже горделиво обращается съ подчиненными ей науками, но на самомъ дл она питается ихъ лучшими соками.
Это взаимное вліяніе, особенно вліяніе философіи на науки, происходить большею частію безсознательно, весьма хорошо било бы, если бы въ это дло вмшалось сознаніе и, слдовательно, подвинуло бы его впередъ. Философія Гегеля можетъ конечно общать себ полное господство надъ науками. Рано или поздно ея начала будутъ ими приняты, желательно било бы, чтобы это било пораньше. Дло, какъ ни видите, самое практическое и, слдовательно, важное. Науки существуютъ, почему бы и для чего бы то ни было, во существуютъ дйствительно, не такъ какъ философія Гегеля, которую многіе признаютъ падшею и, слдовательно, во существующею. Наукамъ, по той связи, о которой я сказалъ, обойтись вовсе безъ философіи невозможно, слдовательно, какъ нибудь да нужно дло сладить.
Укажу для ясности на одинъ изъ отдловъ наукъ, боле мн знакомый и который всего презрительне относится къ философія, это — науки естественныя, науки о природ. Надобно правду сказать, что это самыя нефилософскія науки. Этотъ недостатокъ, который выражается ихъ презрніемъ къ философіи, обнаруживается не рдко и тмъ, что люди мыслящіе, въ которыхъ он не удовлетворяютъ, а только раздражали’ жажду мышленія, начинаютъ философствовать, принимаются за изученіе философовъ, или, чаще, составляютъ сами себ систему, напр. матеріализмъ.
Странно, какимъ образомъ естественныя науки не замчаютъ своего положенія. Они иногда съ торжествомъ смются надъ ошибками Шеллинга, Гегеля, надъ странностями Окена, почему имъ никогда не вздумается посмотрть на своя собственныя ошибки? Недавно мн попалось Сокращеніе опытной физики Мушенброка, книга, въ которой на первой страниц сказано, что она назначена особенно для любящихъ физику. Попробуйте посмотрть ее, вы найдете такія странности, такія нелпости на каждой страниц, что лучше и желать нельзя. Что за опыты! Что за выводы! Что за гипотезы! Что за выраженія! И такъ,— вотъ чему когда-то учили, какъ непреложной истин! Вотъ положительное, опытное, твердое знаніе, которымъ такъ хвастаются натуралисты! Между тмъ, нтъ никакого сомннія, что наши учебники будутъ также смшны для будущихъ поколній, какъ для насъ физика Мушенброка.
Вообще, неточность, шаткость, неопредленность свдній нигд не царствуютъ въ такой степени, какъ въ естественныхъ наукахъ. Только у громадныхъ умовъ, у Кювье, у Гумбольдта, вмст съ точностію выраженія вы найдете и точность, опредленность знанія, у другихъ на каждой страниц ошибки и промахи, такъ что второстепенныя сочиненія по естественнымъ наукамъ весьма далеки не только отъ истины, но и отъ современныхъ выводовъ, добытыхъ естественными науками. Шлейденъ какъ-то написалъ весьма коротенькій курсъ животной физіологіи. И что же? И онъ, столь осмотрительный и строгій, сдлалъ нсколько грубыхъ ошибокъ.
И такъ, этотъ лсъ положительныхъ знаній, въ которомъ блуждаютъ натуралисты, вовсе не представляетъ такого торжественнаго и свтлаго вида, какой иногда они воображаютъ себ. Но, кром проваловъ, которые происходятъ отъ обширности и несвязности предмета, естественныя науки представляютъ множество ошибокъ другаго рода, именно ошибокъ логическихъ. Натуралисты большею частію не умютъ мыслить, и не умютъ точно выражаться. Руководясь естественнымъ тактомъ, они, правда, идутъ врною дорогою, но смыслъ, направленіе и цль дороги для нихъ вовсе не ясны. Поэтому, ихъ заблужденія бываютъ очень часто до крайности странны. Иной цлую жизнь только и длаетъ, что опыты, да наблюденія, наблюденія, да опыты. Были бы факты, думаетъ онъ, а ужъ выводы будутъ. И что же? Съ удивленіемъ замчаетъ онъ, что нтъ-какъ-нтъ выводовъ. За то, когда кто-нибудь другой, съ логикою боле строгой, сдлаетъ выводъ изъ тхъ фактовъ, надъ которыми и онъ также работалъ, онъ принимается жаловаться, что у него похитили открытіе. Великій примръ такого рода представляетъ неутомимый Валентинъ, извстный физіологъ. Ничего не можетъ быть печальне нсколькихъ исторій, случившихся съ нимъ, ничего не можетъ быть печальне тхъ несостоятельныхъ выводовъ, которые встрчаются такъ часто въ его физіологіи. И вообще, ничего не можетъ быть печальне, какъ споры натуралистовъ. Этотъ фактъ доказываетъ какъ нельзя лучше, что не дурно было бы для нихъ познакомиться съ наукой, излагающей методы наукъ и научающей мыслить и спорить. За чмъ по напрасну тратитъ время и силы, чернила и бумагу?
Только одно отчужденіе отъ философіи могло породить и поддержать такіе споры, какъ о единств органическаго состава, о жизненной сил, о конечныхъ цляхъ, и т. д.
Прямая и положительная польза отъ философіи для естественныхъ наукъ будетъ состоять именно въ разъясненіи тхъ понятій, которыя постоянно встрчаются въ этихъ наукахъ, въ уясненіи смысла ихъ категорій. Натуралисты постоянно употребляютъ слова: сила, причина, атомъ, сходство, различіе и пр., словомъ употребляютъ множество категорій, подъ которыя и подводятъ вс свои предметы, а между тмъ, они и знать не хотятъ о Логик, хотя Логика и есть наука объ этихъ самыхъ категоріяхъ. За то и слова эти сдлались у натуралистовъ пустыми словами, о которыхъ они сами не знаютъ, какъ и думать. Въ Физик или въ Химіи вы встрчаете напр. фразу: ‘сущность вещества неизвстна’. А спросите: что же разумется подъ сущностію вещества? Тоже неизвстно.
И такъ, если натуралисты желаютъ имть тонное понятіе о словахъ, которыя они употребляютъ, если они не хотятъ произносить ихъ безъ всякой ясной мысля, пусть раскроютъ логику Гегеля и поучаются. Глубокомысленне, всесторонне и прозрачне трудно изложить значеніе и взаимное отношеніе категорій. Конечно, натуралисты дошли бы до того же результата сами, вдумываясь въ явленія и въ понятія, которыя они употребляютъ {Такъ Дюбуа-Реймонъ достигъ до нкотораго яснаго понятія объ отношеніи вещества и силы. Съ гордостію приводить его слова Молешотть. Между тмъ Дюбуа-Реймонъ,— умъ ясный,— остался матеріалистомъ! Между тмъ, сотня вопросовъ, подобныхъ этому,— разршены Гегелемъ.}, но то, что не обойдется имъ безъ большихъ усилій, то они найдутъ тамъ уже вполн готовымъ и оконченнымъ. Что его должно повести къ боле быстрому развитію естественныхъ наукъ, въ этомъ нтъ сомннія, потому что ясне и точне обозначатся и цль и средства изслдованія.
Я умышленно умолчалъ о другомъ результат, котораго вмст съ тмъ достигнутъ натуралисты, именно о построеніи прочнаго зданія философіи природы, о проникновеніи въ сущность матери природы. Гегеля упрекаетъ за несовершенство философіи природы, но этотъ упрекъ можетъ быть справедливъ только въ частности, то есть только въ отношеніи къ тому, что нависалъ Гегель. Но вообще, если хороша его Логика, то хороша должна быть и философія природы, потому что въ Логик включается вся ея сущность. Приложите Логику къ природ, и вы получите философію природы.
Этимъ я заключу свою статью.
Все это для многихъ можетъ показаться дерево и какъ-то черезъ-чуръ свтло, но едва-ли такое чувство можетъ служить опорою для отверженія. Человчество до сихъ поръ отзывается какою-то тоскою, какимъ-то страхомъ на самаго себя. Почему всегда истину считаютъ недостижимою? Почему смотрятъ на себя, какъ за что-то промежуточное, какъ на ступень для боле счастливыхъ потомковъ? Такое расположеніе духа несправедливо. Истина доступна человку во всемъ ея величіи, во всемъ сіяніи. Мы живемъ не половинною, но полною, настоящею жизнью, мы — центръ и мра вселенной, со всмъ ея прошедшимъ и будущимъ.